ДОНЕСЕНИЕ. ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ ЗВОЛЯНСКОМУ С. Э.

Довожу до Вашего сведения, что мной проведено служебное дознавательство по делу о взрыве в полуподвале доходного дома г–на Неклюдова, наб. реки Фонтанки, дом 141.

Ввечеру 7 февраля 1901 года в 20.32 в полуподвале означенного дома произошел пожар со взрывом. Пожару предшествовала попытка задержания и ареста преступной банды под водительством мещанина Ярославской губернии Тетерева Ильи Степановича, кличка «Топаз». Во время задержания произошла перестрелка, вследствие чего вначале воспламенились химические вещества в фотолаборатории г–на Добржанского, а далее произошел взрыв неустановленного предмета с частичным разрушением перекрытий первого этажа.

Погибшие при перестрелке и взрыве:

Двое членов банды (личности устанавливаются).

Сотрудник службы наружного наблюдения Департамента полиции Батько Денис Трофимович, 26 лет.

Дочь домовладельца Неклюдова Нина, 20 лет.

Следователь Нарожницкий Е. Ю.

Берг вытащил потерявшего сознание Путиловского из‑под обрушившегося перекрытия первого этажа. Внешних повреждений у него не нашли, но наблюдались признаки контузии и сотрясения головного мозга. Совсем рядом с ним лежала Нина. Своим телом она буквально спасла Путиловского: погибла Нина практически мгновенно сразу после взрыва первой бомбы, вся спина у нее была порезана мельчайшими фарфоровыми осколками, частично дошедшими до сердца.

Берг же произвел и баллистическую экспертизу взрыва, определил местонахождение баулов, мощность заряда и материал оболочки. Раненный в руку и живот городовой был прооперирован и выжил. Батько хоронили торжественно, всем свободным личным составом Департамента полиции как погибшего на боевом посту. Августейшее семейство прислало венок в знак соболезнования. Вдове и сиротам погибшего было назначено постоянное пособие.

Топаз скончался через неделю от ожогов спины. Туза и Чухну захоронили вместе с ним как неизвестных лиц, погибших вследствие несчастного случая.

Одноглазый молодой человек, назвавшийся Яковом Турчиным, отделался легкими ожогами лица и рук и был задержан для опознания. Свою причастность к перестрелке и взрыву всячески отрицал. При опросе свидетелей, в частности домоуправляющего, Турчин был назван съемщиком полуподвала Станиславом Добржанским. О происхождении документов на имя Якова Турчина задержанный умолчал, в связи с чем был помещен в следственную тюрьму с одновременным возбуждением дела о производстве фальшивых документов и проживании по ним.

Свидетель Певзнер, сославшись на возраст, слабое зрение и плохую память, не признал в предъявленном Турчине–Добржанском бывшего аптекарского ученика Алексея Селиверстовича Викентьева, подозреваемого в организации ограбления аптеки вышеупомянутого г–на Певзнера.

Посему в главные российские газеты для опубликования были направлены фотографии Турчина–Добржанского, анфас и в профиль, и объявление, в котором гарантировалось денежное вознаграждение в пятьсот рублей ассигнациями любому, кто представит полноценные сведения о запечатленной персоне.

* * *

Отпевание назначили на десять утра. В церкви было много Нининых институтских подружек, зареванных и бледных, поминутно нюхавших соли, чтобы не упасть в обморок. Поскольку взрывы произошли у Нины за спиной, ожоги совсем не тронули ее лица.

Всем собравшимся сообщили, что она пришла забрать фотографии, сделанные перед свадьбой. И тут к фотографу ворвались грабители с бомбой, случайной жертвой взрыва которой она и стала.

Оглушенные горем родители (Нина была у них единственным ребенком) нашли адресованное им письмо, прочитали, но ничего в нем не поняли. Она собиралась выйти замуж и уехать, но они решили, что все это относится к Павлу и что Нина предвидела будущую беду, о чем и поведала в письме. Родители оросили письмо слезами и навечно положили как семейную реликвию под иконы.

Франку, подошедшему с соболезнованиями к внезапно постаревшим родителям, мать передала запечатанное письмо для Путиловского. Все знали, что Нинин жених со своими боевыми товарищами храбро пришел ей на помощь, убил всех злоумышленников, но взрывом был контужен и сейчас находится при смерти. Кризиса ждали со дня на день.

Письмо для Бебочки Ширинской–Шахматовой не нашло своего адресата, потому что Бебочка наконец‑то обрела свое счастье и всего лишь два дня назад была похищена из родительского дома одним безумным грузинским князем, о чьем имени история Грузии умалчивает. Похищена, обручена и тотчас увезена в солнечный Тифлис, откуда через два месяца стала бомбардировать родителей письмами с требованием срочно забрать ее домой. На что родная мать Бебочки ответила: «Только через мой труп!» А материнский род Бебочки отличался редким долголетием и таким же редким упрямством.

Медянников и Берг были делегированы с венком от сослуживцев Путиловского. Венок прислала и кафедра римского права, полагавшая, что теперь уж Павел Нестерович точно перейдет к ним преподавать прикладную криминалистику.

Отпевал Нину молодой и красивый священник. По просьбе матери Нину положили в гроб в подвенечном платье, но, естественно, без фаты. Поэтому, когда открыли крышку, мало кто в церкви удержался от слез — настолько нежной и целомудренной лежала в своем последнем пристанище Нина.

Даже у священника, привычного ко всему, к концу отпевания в голосе прорезались слезы. Подружки, встав тесною толпой, крепко обнялись, поняв наконец, что тот мир, в который их недавно выпустили, может быть неоправданно жестоким, вплоть до убийства совершенно невинного существа.

По окончании отпевания поехали хоронить в фамильном склепе на кладбище Александро–Невской лавры, где, отойдя в сторонку к чужим могилам, Франк вскрыл и прочитал письмо Нины. Прочитав же, подумал минуту, достал из кармана спички и сжег письмо, рассудив, что навряд ли оно поможет Пьеро выздороветь и обрести душевный покой.

* * *

Кошмары стали мучить Путиловского только через несколько дней после несчастного случая.

Придя в сознание спустя два дня после взрыва, он не узнал ни себя, ни окружающий мир. Краски стали блеклыми, а к вечеру совсем пропадали, и мир становился черно–белым, как газетная страница. Исчезла разница между днем и ночью, все время хотелось лежать с закрытыми глазами и никого не видеть. К счастью, никто не разрешал ему подниматься и в комнате всегда, независимо от времени суток, царил полумрак.

На столике рядом с кроватью стояла корзина с фруктами и букет цветов, подарок от князя и княгини Урусовых, но ни вкуса фруктов, ни запаха цветов Путиловский не ощущал. Не ощущал он и горя от утраты Нины, в душе ничего не волновалось, а в голове звучала простая мысль: «Нины больше нет»

Совершенно хладнокровно он вел себя и при докладе Медянникова об основных событиях в последний час до взрыва: о том, как Медянников следил за Топазом с Викентьевым, о ссоре последних, закончившейся кровавой драмой, и о том, что никто не подозревал присутствия Нины во второй комнате. А если бы знали, то никогда бы не стали стрелять по лаборатории. Все это Путиловский выслушал, никак не отреагировал и закрыл глаза.

Лейда Карловна тут же стала выталкивать упирающегося Медянникова, который хотел только кратко доложить, что подлюга Викентьев–Добржанский ушел в глухую «несознанку» и ни в чем не признается. Утверждает, что выдавал заказ дочери владельца дома, с которой их ничего, кроме поверхностного знакомства, не связывало. В дверь к нему вежливо зашли трое неизвестных и потребовали денег. Один из них пригрозил ему револьвером. Вследствие несчастного случая он стал человеком вспыльчивым, выхватил из рук преступника револьвер и дальше ничего не помнит… Все взорвавшиеся вещества приобретались им на законном основании, есть счета и накладные.

Что же касается взрыва бомб, то никаких бомб у него в ателье и в помине не было и он даже не знает, как их делать. То есть приблизительно знает, но само знание у нас, да и нигде в мире, неподсудно. Рассказы про фарфоровые бомбочки он посоветовал Бергу приберечь для судебных репортеров, потому что никто из фарфора бомбы не делает и делать не будет. И он не понимает, зачем и почему его держат в заточении, требует адвоката и скорейшего суда над ним, после чего на скамью подсудимых попадут те, кто его держит в тюрьме, а он выйдет на свободу аки голубь невинный.

«Аки голубь невинный» Медянников добавил про себя, чтобы лишний раз не осквернять слух больного богохульством. Но договорить ему Лейда Карловна не дала, и большую часть доклада Медянникова выслушал в тот же вечер кенарь Желток. Желток отнесся к докладу с пониманием и только сочувственно попискивал в особо вопиющих местах.

Праздных же гостей Лейда Карловна к Путиловскому вообще не допускала. Княгиня Урусова попыталась прикинуться знающей дело сиделкой и подежурить под этим соусом у постели раненого героя, но Лейда Карловна даже и слышать об этом не захотела и долго фыркала после телефонного разговора: представляю эту ночную сиделку! Это уже не сиделка, а лежалка!

Иногда Путиловский бредил во сне, и тогда Лейда Карловна, дремлющая на диване в соседней комнате, быстро вскакивала и обтирала влажными салфетками потное лицо больного. Сегодня он так пропотел, что пришлось два раза менять рубашки.

Ночью Путиловского вновь посетил уже ставший привычным кошмар: он стоит на пороге полуподвала, Нина протягивает к нему руки, он одним прыжком преодолевает разделяющее их расстояние и своим телом сбивает Нину на пол. Он успевает накрыть собой все ее маленькое и хрупкое тело, и только тогда впереди гремит взрыв и из клубов пожара медленно вылетают лезвиями вперед острые ножи, кинжалы, стилеты и свистят поверх него. Но внутри он понимает, что сейчас вылетит самый последний и самый опасный нож, которого он не видит, но который неминуемо вонзится в него, и стонет не от страха, а от ожидания неминуемого… И так раз за разом, несколько одинаковых кошмаров за ночь.

Профессор долго мыл руки, согревая их с дороги. Потом так же долго и тщательно вытирал их. Лейда Карловна терпеливо поджидала в коридоре, готовая по минутам доложить, как прошла ночь, и пожаловаться, что Путиловский ничего не ел, только пил клюквенный морс и дремал.

Доставивший профессора Франк мерял ногами кабинет Путиловского, в конце каждого прохода задумчиво смотрел на притягивавший его взор хрустальный графин с коньяком, но воздерживался. Было очевидно, что он дал большой силы зарок, в случае выполнения которого ситуация неминуемо должна переломиться в лучшую сторону.

Профессор так же тщательно, как мыл руки, осмотрел Путиловского. Прослушал сердце, исследовал рефлексы, заставил больного наклонять голову вперед и касаться подбородком грудной клетки. Напоследок он пустил по одному «зайчику» в каждый глаз и встал. Лейда Карловна приготовилась к самому худшему.

— Кризис, слава Богу, миновал. Сейчас я сделаю впрыскивание морфия, и он уснет.

На слове «морфий» Путиловский скосил глаза на профессора. Вся процедура впрыскивания вызвала у него неподдельный интерес, что наблюдалось после взрыва впервые.

— Покой и сон, — продолжил профессор, собирая инструменты. — Завтра приду в шесть. Начните с куриного бульона.

На звук профессорского голоса в коридоре появился Франк.

— Ну что? — заметно волнуясь, пленник обета помог профессору надеть шубу.

— Благодарю. Я боялся воспаления мозговых оболочек. Но этого уже не произойдет. Через месяц Павел Нестерович будет как огурчик. Останутся легкий тик и, возможно, заикание. Но и оно пройдет. Он родился в сорочке… Ну–с, до завтра! — и профессор торжественно удалился.

Франк подпрыгнул и довольно прилично изобразил антраша, после чего поскакал в кабинет и дважды нарушил обет. Второй раз с рюмкой в руке он просунулся в спальню к засыпающему Путиловскому, прошипев театральным шепотом:

— Пьеро! Твое здоровье!

Путиловский приоткрыл слипающиеся глаза, чуть улыбнулся и слабой рукой благословил лихо опустошенную стопку.

— Лейда Карловна! Обедать! Я голоден! Напитайте меня скорее! — и Франк легким шагом отправился в кабинет звонить на кафедру, в департамент и княгине Урусовой о заключении профессора.

* * *

Через три дня Путиловскому позволили вставать, а еще через неделю разрешили пешие прогулки на свежем воздухе. В первую из них он дошел по Гороховой до певзнеровской аптеки. Старик Певзнер встретил его с распростертыми объятиями и провел в кабинет. Вначале принес свои соболезнования, потом велел подать чаю и восточных сладостей, до которых был большой любитель. «Вот чем питались наши праотцы в Палестине!$1 — говаривал он, поглощая шербет и рахат–лукум.

— Исидор Вениаминович, — откушав чаю, в лоб спросил его Путиловский. — Вы действительно не признали Викентьева или боитесь его мести?

— Честно? — тоже в лоб спросил Певзнер.

Путиловский улыбнулся: старик был неисправим.

— Честно.

— Я не боюсь! Если признаться, я после сорока пяти перестал бояться. До сорока пяти боялся всего, а сейчас ничего и никого не боюсь. Что мне этот Викентьев? Ну отсидит, выйдет и зарежет меня. Так все равно на Страшном суде не отвертится. Я вот что вам скажу, вы меня поймете: когда его привели напротив меня, это был не тот человек, которого я знал и который работал на меня. Глаза другие, улыбка другая, лицо другое… Ия подумал — вдруг я ошибаюсь? А ведь сказано в Писании: не возводи напраслину на другого! Вот чего я побоялся — грех на душу взять! А этот Викентьев, Лжевикентьев — да тьфу на него!

— Что случилось? Вы так неожиданно храбры, — подивился Путиловский. — С Иосифом что‑то произошло?

Певзнер таинственно оглянулся.

— Откуда вы знаете?

— Да уж рассказывайте все, — и Путиловский пригубил второй стакан, чтобы дать время Певзнеру разговориться.

Аптекарь еще раз оглянулся, заглянул за дверь — не подслушивает ли кто — и достал из‑за пазухи настолько зачитанное письмо, что посторонний никак не смог бы разобрать там ни строчки.

Сам Певзнер, водрузив на нос пенсне и на сей раз не жалуясь на слабое зрение, стал произносить его, по всей видимости, наизусть.

— «Дорогой отец!$1 — и он поднял вверх сухой палец. — Дорогой! Теперь я у него дорогой! «Обстоятельства моей немецкой жизни внезапно резко изменились. Более я не могу продолжать учебу в Германии и в Европе вообще. Поэтому я принял решение выехать в Америку. Но прежде я должен несколько месяцев провести в Париже! обучаясь у братьев Люмьер всем тонкостям синематографа. Я решил посвятить себя искусству, в детстве ведь я недурно рисовал и играл на скрипке». Недурно! Мальчик скромничает! Из Киева в наше местечко приезжал профессор послушать игру Иосифа! Такие шли слухи!

— И что же? — Путиловский нацелился на аппетитный кусочек лимонного лукума.

— В жизни, говорит, ничего подобного не слышал! Иосиф всегда был нежным мальчиком, с артистической душой! — Утерев скупую отцовскую слезу, Певзнер продолжил: — «Прошу тебя незамедлительно выслать мне на проезд и проживание в Париже две тысячи рублей. Думаю, при экономии этого должно хватить и на билет до Америки». Вот так!

— И как же вы поступили? — спросил Путиловский, уверенный, что Певзнер–младший был обманут в своих ожиданиях.

— Я выслал три тысячи! Мало ли что там в Париже? Я сам был молодой, помню, первый раз приехал в Одессу, так мне пришлось телеграфировать домой, чтобы прислали. Что та Одесса и где тот Париж?!

Путиловскому тоже мучительно захотелось в Париж. Но грехи пока еще не пускали.

— Поздравляю вас. Рад, что у Иосифа все наладилось.

И он стал прощаться. Певзнер внимательно посмотрел ему в лицо и, видимо, прочел там нечто важное для себя.

— Скажите, Павел Нестерович, только честно!

— Честно! — улыбнулся Путиловский.

— Что произошло с Иосифом, вы приложили к этому свою руку?

— А вы как думаете?

— Думаю — да!

— Вы умный человек. Надеюсь, Иосиф достойный сын своего отца.

Путиловский надел шляпу.

— Если что у вас случится… извините, я не хотел! У вас уже случилось…

— Ничего.

— Помните, Певзнер всегда к вашим услугам! — и аптекарь театрально прижал руку к сердцу.

— Буду рад обратиться к вам.

Окрепшей походкой Путиловский покинул аптеку, послужившую началом всех его теперешних бед, и направил стопы к департаменту. Как там поживают его верные сослуживцы?

* * *

Сослуживцы не тужили: Берг рьяно обучал Медянникова древней игре в шахматы. Евграфий Петрович давно уже с любопытством присматривался к прелестным фигуркам, но характер не позволял просить кого‑либо объяснить правила игры. Однажды он даже купил пособие «Как в несколько дней научиться прекрасно играть в шахматы», потратил два рубля, но не научился, а только приобрел страх перед фигурой коня. Каким макаром ходит эта чертова раскоряка, понять из описания он не смог.

После взрывной виктории Берг в его глазах сильно вырос, и Медянников решил унизиться малой просьбой. И сейчас уже совершенно самостоятельно, играя белыми, сделал первый ход е2 — е4. Берг задумался, на что Евграфий Петрович стал отпускать ехидные реплики — ему казалось, что Карлыч поставлен им в весьма затруднительное положение: пешек‑то восемь, и попробуй выбери из них самую достойную! Проблема выбора всегда была для Медянникова непреодолимой.

Но Господь в своей неизреченной милости спас Берга от поражения. Дверь отворилась, и в комнату собственной персоной вошел Павел Нестерович. Шахматы были благополучно забыты, начались дружеские объятия и поцелуи, после чего утомленный Путиловский сел в свое кресло и потребовал самой последней информации.

Информация техническая была блестяще доложена Бергом — с таблицами, углами, директориями выстрелов и восстановлением полной картины взрывов. Розыскная же информация блеском не страдала. Турчин–Добржанский от всего открещивался и уповал на милость судьи, которого не могли вдохновить чертежи Берга. Фотография настоящего Викентьева, которая лежала на столе Путиловского и могла служить неопровержимой уликой, пропала самым таинственным образом. Ситуация была тупиковой, улик явно недоставало, и Медянников виновато понурил голову.

Чтобы развеять печаль, Путиловский пригласил всех в свой кабинет — отметить его первый, хотя бы и не рабочий приход на работу. После многих дней одиночества ему не хотелось оставаться одному.

В кабинете пахло бумагами — проветривать было некому, и Путиловский распахнул окно целиком. Скоро весна, уже припекает солнце, начнет таять снег… Он достал из шкафа расхожую бутылку коньяка, три рюмки и налил всем по полной, а себе плеснул символически — профессор не рекомендовал.

Выпили. Его внимание привлекла нераспечатанная почта. В департамент очень редко приходили именные письма, но на сей раз на столе лежал адресованный лично ему плотный коричневый конверт без обратного адреса.

— Я не стал вскрывать, — пояснил Медянников в ответ на безмолвный вопрос начальника. — Личное. Не дозволено.

— Правильно.

Путиловскому вдруг стало любопытно. Для вскрытия почты он держал у себя одно из вещественных доказательств — старинный стилет испанской работы, которым высокородный отпрыск Уваровых заколол своего папеньку, отказавшего чаду в денежном вспомоществовании при поступлении в один из гвардейских полков. Подозрение в убийстве пало на учителя дочери, имевшего несчастье влюбиться в дочь и взявшего на себя все.

Дело было поручено Путиловскому, он быстро запутал доморощенного Ромео в показаниях, тот поведал правду, и высокородного грешника в тот же час признали невменяемым. Общество встало на сторону отцеубийцы. А стилет от греха подальше забыли в полиции.

Из конверта на стол вначале выпала фотография, затем газетная вырезка. Медянников деликатно вытянул шею, пытаясь рассмотреть выпавшее.

Путиловский аккуратно разложил перед собой две составные части письма, внимательно осмотрел и молча протянул Медянникову и Бергу фотографию, идентичную той, которая исчезла из его кабинета.

На ней был изображен чистый лицом Викентьев–Турчин. Его портрет перечеркивала крупная надпись: «Вы даже не знали, чем это обернется для вас!»

— Пришло из Польши.

Путиловский подошел к открытому окну и жадно вдохнул свежий воздух. Голова приятно закружилась.

— Максимовская? — радостно догадался Медянников.

— Да.

— Ну скаженная баба! Это же она ему физию кислотой разделала! Держись, гаденыш! Поздравляю, Павел Нестерович. Сработало!

— Но поздно. Я, пожалуй, пройдусь…

Однако планам его не суждено было сбыться.

В кабинет постучался посыльный:

— Ваше благородие, директор департамента приглашает вас к себе в кабинет.

— Ишь, уже донесли, — пробурчал недовольно Медянников. — Пошли, Иван Карлович, твой ход!

Зволянский встретил Путиловского у дверей — высокая честь! — и проводил к креслу.

— Павел Нестерович, я приношу вам соболезнование по поводу утраты вами невесты.

— Благодарю вас.

— Что бы вы ответили на предложение организовать и возглавить в Охранном отделении группу, чьей задачей было бы расследование и, главное, предупреждение террористических актов? Как против царствующих особ, власти, так и против частных лиц. Вы все эти взрывные дела знаете не понаслышке, вам и карты в руки. Министр прочитал вашу записку и одобрил мою идею рекомендовать вашу кандидатуру. Ратаев тоже в восторге от вас.

Путиловский огорчился успеху своей же записки и восторгу драматурга Ратаева.

— Разрешите подумать. У меня были иные планы на карьеру.

— Да–да! Я знаю, вас ждут на кафедре! И это замечательно. Но сами видите, какие дела разворачиваются… В общем, отдохните, подумайте. Вы куда собрались на отдых?

Путиловский не думал ни об отдыхе, ни о работе. Но тут черт дернул его за язык и он ляпнул, не подумав:

— Хочу в Ниццу съездить, — и сам подивился этому странному желанию.

Лицо Зволянского, как и у всех россиян при мысли о Франции, приняло глуповато–радостное выражение. (У французов при мысли о России подобное возникало навряд ли.)

— О! как я вам завидую! Ницца, Монте–Карло… Монмартр, Елисейские поля…

И путешественник был отпущен с наказом уже сейчас думать о будущей группе.

* * *

На кладбище было пусто, тихо и печально. Путиловский и Франк зашли в церковь, заказали панихиду по рабе Божьей Нине и теперь уже шли от могилы к выходу.

До этого Франк деликатно оставил друга наедине с Ниной и долго ждал его у дальних склепов, рассматривая могилы примечательные и известные, дивясь короткой жизни одних и длинному веку других усопших. Себе он отмерял длинный век, справедливо полагая: у Бога надо просить много.

Путиловский был задумчив и на вопросы Франка отвечал невпопад или не отвечал вовсе.

При выходе на Невский проспект мимо них пробежала веселая стайка студентов и курсисток. Полненькая задорная курсистка декламировала на ходу Некрасова:

— За идеалы, за любовь иди и гибни безупречно! Умрешь недаром — дело прочно, когда под ним струится кровь!

Высокий студент–путеец, не в силах сдержать радость, предложил разделить ее Путиловскому и Франку.

— Господа! Господа! Вы слышали, господа? Последняя новость! Сегодня стреляли в министра Боголепова! Террор, господа! Ура!

Путиловский застыл на месте, лицо его побелело, он быстро снял перчатку и влепил студенту пощечину.

— Вы безнравственный человек! — прокричал он ему в лицо, трясясь от внутреннего гнева.

— Как вы смеете?! — Налетевшая курицей поклонница Некрасова не могла осознать происходящего. — Боголепов студентов в армию отдал!

— И ч–ч‑что? — заикаясь, исступленно кричал Путиловский. — Эт–т‑то повод убивать ч–ч-человека? Это п–п-повод?!

— А, г–г-государево око! — презрительно передразнил Путиловского студент. — Долг за мной! Мы еще встретимся! История нас рассудит!

— Господа! Господа! Бросьте их! — слились в хоре свежие молодые голоса. — Идемте в актовый! На митинг! Да здравствует террор!

Путиловский прислонился к Франку и неожиданно и для Франка, и для самого себя начал плакать, вначале тихо, потом слезы полились не останавливаясь.

Он плакал впервые за много лет, впервые со дня гибели Нины, он плакал по ее загубленной жизни, по их несостоявшейся любви, по их неродившимся детям и своей неудачной жизни. Он плакал по совершенно незнакомому ему министру просвещения и по человеку, стрелявшему в министра. Испуганный Франк гладил его по плечу.

— Пьеро, успокойся, успокойся. Это дурачки, они еще совсем молодые…

Видя, что дело серьезно, быстро махнул извозчику и увез Путиловского домой, куда тут же был зван профессор.

Профессор осмотрел лежащего на диване Пьеро.

— Ничего удивительного, — пробормотал он себе под нос. — Сильное нервное истощение.

И прописал лечение бездельем и виноградом. Лучше всего французским.

* * *

В московском «Обществе вспомоществования лицам интеллигентных профессий» в самом разгаре шло заседание редколлегии одноименного журнала. Выступал молодой, но уже солидный инженер Всеобщей электрической компании Евгений Филиппович Азеф. Речь шла о программном выпуске журнала, посвященного методам интеллигентной борьбы за свои права.

Выступающий, дав краткий исторический обзор всего спектра политической и экономической борьбы интеллигентов за свои и в особенности за чужие права, подробно остановился на индивидуальном терроре, начав с классического убиения Цезаря и закончив совсем свежим случаем расправы над жандармским урядником города Коломны, известным своими жестокими методами подавления бунтов на местном базаре при помощи одного лишь кнута. Урядника, как и Цезаря, возмущенные сограждане зарезали кинжалом.

— Главное в любой борьбе — это террор! Любыми способами и средствами! Не останавливаясь ни перед какими жертвами!

Вышедший было вон секретарь Общества вновь просочился через дверь, на цыпочках подошел к оратору и таинственно припал губами к его уху, нашептывая чрезвычайную тайну. Лицо посвящаемого озарилось радостью.

— Господа! — вскричал он. — Само время подтверждает правильность моих тезисов! Только что по телеграфу пришло сообщение: в Петербурге убит министр просвещения, губитель студентов Боголепов. Ну, кажется, террор начался! Ура, господа!

Тут же все прокричали «Ура!» неизвестному благодетелю и защитнику униженных, была образована комиссия по сбору средств в пользу пострадавших при волнениях и послана телеграмма Максиму Горькому, только что прославившему российскую литературу новой песней «О Буревестнике». Графу Льву Николаевичу Толстому, как стороннику непротивления злу насилием, в телеграмме отказали.

* * *

До отправления поезда «Санкт–Петербург — Париж» оставалось всего ничего, и провожающие дружной стайкой толпились у входа в купейный вагон первого класса. Все вещи были тщательно проверены Лейдой Карловной и разложены по полочкам педантичным Бергом.

Евграфий Петрович озаботился о надлежащем обслуживании Павла Нестеровича в пути, о чем вдумчиво побеседовал с проводником вагона и получил полные гарантии требуемого.

Франк оторвал от сердца две бутылки отличного коньяка и теперь горевал об этом: кто же дарит едущему в Тулу самовар? Но главный сюрприз, шепнул он на ухо Пьеро, ждет его впереди.

Раздался третий звонок, пропел рожок начальника поезда, и все, как актеры в старом спектакле, начали исправно играть свои вокзальные роли. Путиловский, стоя у окна, помахивал на прощанье рукой. Лейда Карловна всплакнула в кружевной платочек, Берг отдал честь, Медянников показал кулак проводнику, а Франк стал делать совсем непонятные знаки, указывая на соседнее купе.

Берг по–мальчишески побежал за поездом, но вспомнил об офицерском достоинстве и отстал. Путиловский повесил пальто в шкаф и уперся лбом в приятно холодящее зеркальное стекло. За стеклом проплыл Обводный канал, потом какие‑то убогие строения, поля, подводы… Россия… Впереди был целый месяц одиночества и печали. Вчера он отправил два письма: одно на кафедру с отказом от должности приват–доцента, второе в департамент с согласием.

Чей‑то знакомый голос защебетал за стенкой. Путиловский, еще не веря своим ушам, прислушался. Нет–нет, только не это! Но в дверь неумолимо постучали, и на пороге возникла фигурка маленькой княгини Анны Урусовой.

— Добрый вечер, Пьеро! Мы с тобой соседи. Ты не рад?

Он задал себе тот же самый вопрос и не получил ответа.

— Ан–н-на, — чуть заикаясь, проговорил Путиловский. — М–м-мне необходимо п–п-п–побыть одному. Ты не об–б-бижайся…

— Я не обижаюсь, — не обиделась маленькая княгиня. — Ты только знай: я рядом.

Одинокое путешествие в Ниццу началось…