Сергей Эрастович Зволянский мерил шагами свой кабинет, но Путиловский все никак не мог сосчитать длину кабинета, потому что в раздражении Зволянский менял ширину шага, не доходил до стенки, а потом и вовсе стал бегать по диагонали. Так что истинная площадь кабинета осталась невыясненной.
Зато прояснилась истинная родословная всех подчиненных директора Департамента полиции, вплоть до околоточных надзирателей. И все из‑за сущего пустяка — взорванного ночью сейфа страховой компании «Финист — Ясный Сокол». Охрана здания спала богатырским сном, которого взрыв даже не потревожил, что служило хорошей рекламой снотворного, подмешанного в чай. Сто двадцать тысяч рублей золотом испарились, исчезли, пропали… И шансы найти ускользнувших грабителей с каждым часом становились все меньше. Ибо операция по вскрытию сейфа была проведена чрезвычайно грамотно, а главное — быстро.
На место взрыва оперативно был послан поручик Берг, а Медянникову последовало указание обойти всех своих осведомителей, не жалеть обещаний на наградные и до вечера сыскать злоумышленников — требование явно фантастическое и невыполнимое. Так что самому Путиловскому оставалось только ждать результатов местных командировок своих подчиненных и работать громоотводом, принимая на себя гнев Зевса, то бишь Зволянского.
Как только молнии и громы у Зволянского закончились, громоотвод был отпущен с отеческим напутствием и пожеланием успеха. Вежливо склонив набриолиненный пробор перед начальством, Путиловский отбыл в свой кабинет, заказал чаю и стал продуктивно ждать, продолжив чтение оригинальной работы итальянского юриста Сципиона Сигеле «Преступная толпа. Опыт коллективной психологии».
Итальянский, в отличие от латыни, он знал слабо, но провидению и издательству Павленкова было угодно перевести книгу на русский язык, что очень облегчало чтение. Уже на двадцать второй странице Путиловский одобрительно кивнул и выписал цитату:
«Совокупность нескольких способных людей не всегда служит гарантией их общей способности: собрание здравомыслящих людей может быть лишенным единодушия, как в химии от соединения двух газов может получиться жидкость».
* * *
Тем временем Медянников зря бегать по городу не стал. По почерку, по повадкам было ясно — дурыгинские. И, тяжко вздохнув, он отправился прямиком в бани купца Егорова на Большом Сампсониевском проспекте. Именно там после удачных дел парился и смывал грехи главарь дурыгинской шайки Зотов, старый знакомый Медянникова.
Сборище голых мужиков Медянников не привечал, любил париться в одиночку в деревенских баньках, но работа требовала, и он переступил через себя. Пошептавшись при входе с главным банщиком, Евграфий Петрович направил стопы в классное отделение. Разоблачился догола и пошел в парную, косолапо ступая и прикрывая срам шаечкой. Для медянниковского срама шаечка была в самый раз.
В темной парной на верхнем полке брюхом вниз лежал Зотов и постанывал от наслаждения: Антипка обрабатывал родного дядю в два веника. Евграфий Петрович присел чуть ниже — жар был просто невыносимый — и стал потеть. В профессии филера были и хорошие стороны. Вот, к примеру, можно в служебное время омыть чресла. И для здоровья не вредно, и для службы полезно. Мысли текли приятные. В воскресенье после полудня надо будет съездить на птичий рынок, послушать новых кенарей. Его любимый кенарь Желток в последнее время перестал радовать трелями. То ли старый стал, то ли весна далеко. Надо ему соперника прикупить, глядишь, очнется Желток и начнет выкаблучивать пуще прежнего…
По знаку дяди Антипка опустил веники. Не переставая постанывать, Зотов сполз с полка, доковылял до приготовленных заранее шаек с холодной водой и окатился дважды. После чего фыркнул от блаженства, открыл глаза и узрел над собой потную фигуру Медянникова. Ни тот, ни другой и виду не подали, что знакомы.
Молча указав Антипке на Медянникова, Зотов вышел из парной. А бедолага Антипка начал свою адову работу по второму кругу, но на сей раз уже над более крупным телом Евграфия Петровича. Тот тоже вскоре начал постанывать, но, в отличие от зотовского баса, высоким тенорком. Те же две шайки с ледяной водой ожидали и Медянникова.
Окатившись и помолодев, Евграфий Петрович вышел в предбанник. Там, в укромном уголке, уже был накрыт небольшой, но симпатичный столик с холодным квасом трех сортов, самоваром, лимонами и горячими калачами с черной икрой. Облачившись в простыни, не проронив ни слова, Зотов и Медянников чинно выпили по жбану кваса. Потом, потея и утираясь полотенцами с петухами, принялись за чай.
Чаю выпито было много. Поставив последнюю чашку на блюдечко вверх дном, — мол, шабаш, — Медянников впервые отворил уста и проронил, равнодушно глядя в сторону:
— Нил Прокопьевич, кто тебе машинки адские продал?
Зотов понял, что весь разговор свелся к одному вопросу и что больше вопросов по делу Медянников не задаст. Но на этот ответить придется. За все надо платить.
— Так барин один и предложил, — повинно склонив голову, сдал Зотов Викентьева.
— А что за барин с виду?
По зотовскому описанию это точно был Викентьев.
— Давно продал?
— Уговорились месяца два назад. И пропал.
— А когда объявился?
— Так и не объявлялся он. — Зотов знал, что Медянникову надо выкладывать все, а то плохо будет. — Прислал записку, мол, все готово.
— Сам машинки принес?
— Бабу прислал.
— Простую бабу?
— Благородную. Высокая, в шляпке с пером, вся такая ладная.
— Лицо разглядел?
— Чего нет, того нет, — чистосердечно обрадовался Зотов. — Вуаля у нее на лице была. Черная. На извозчике приехала и уехала…
Медянников обтерся чистой простыней. Задумался.
— А вылезла где?
«Черт лысый!$1 — подумал Зотов, но вслух сказал другое:
— На Фонтанке сошла, у дома сто тридцать девять. И ушла дворами, не вычислить было адрес!
Зотов ждал медянниковской милости. И дождался.
— Ну, Нил Прокопьевич, спасибо тебе за баньку, за угощение. Порадовал старика. Пора на службу.
Медянников, не торопясь, начал облачаться в принесенное Антипкой платье. А когда оделся и двинулся к выходу, вдруг вспомнил и остановился:
— Как там у тебя дела с храмом Божьим?
— Звонницу на пасху ставить будем! — радостно вздохнул Зотов. — Уже колокола заказали! Девять колоколов отольют, райская будет музыка!
— На освящение позовешь, — буркнул Медянников и пошел к выходу.
Зотов перекрестился и дал подзатыльник племяннику: беги, двери открывай перед начальством!
* * *
Освободив стол от всего лишнего, Викентьев аккуратно поставил на него сундучок с бомбами, как опытный фокусник закатал рукава рубашки и размял пальцы. В черных, облегающих стройную талию брюках и белоснежной рубашке с открытым воротом он походил на одноглазого восточного принца, заброшенного волею судеб в серую северную столицу.
Лелявский представил, как эффектно будет выглядеть «Красавчик» на процессе по делу убийства какого‑нибудь сатрапа в чине не меньше министра внутренних дел. С такой внешностью никакой адвокат не нужен; ликующая толпа, оправдательный приговор и букеты белоснежных лилий обеспечены!
У Викентьева на свое будущее были иные, отличные от планов «Дяди» взгляды. Но афишировать их раньше времени он не собирался.
— Пожалуйста, деньги, — протянул он руку.
— Вы что, не доверяете мне? — с легким оттенком презрения удивился Лелявский, но бумажник достал.
— Почему же, вполне доверяю. Просто хочу надежно спрятать их при вас. Чтобы вы знали, где я их держу, и в случае моей гибели могли свободно взять их на нужды революции, — спокойно пояснил Викентьев. — Идите за мной.
Он зашел в каморку позади лаборатории, подошел к сейфу и стал набирать шифр.
— Запоминайте, а лучше запишите. По часовой стрелке девять, затем полный оборот против часовой, по часовой ноль, полный оборот против, по часовой два. И сразу семь. Записали?
— Угу…
Лелявскому было стыдно за выказанное недоверие. Такой чудесный образчик революционера! Красив и внешне, и внутренне. И главное, он уже пострадал. Господи, как хорошо страдать за будущее человеческое счастье!
— Далее открывается простым поворотом рукоятки. Сколько здесь? — Викентьев взвесил в руке пачку, чутьем определил, что тысячи две.
— Две пятьсот.
— Отлично. У меня есть несколько новых мыслей, как все сделать компактнее и разрушительнее. Этого должно хватить с лихвой, — и Викентьев запер сейф. — Чтобы запереть, достаточно просто повернуть рукоятку и сбить последнюю цифру. Теперь к делу.
Они вернулись в лабораторию. Викентьев откинул крышку ящика, осторожно достал черный вороненый цилиндр, поставил на стол. Лелявский протянул к нему руку, но был мгновенно остановлен окриком Викентьева.
— Вы что, не в своем уме? — Викентьев сознательно был резок и груб. — Вы же не знаете, что с ней делать!
— Как что? Взять и бросить!
— Как взять? Как бросить? Когда? Вот смотрите, верх я пометил краской. Бомба должна всегда находиться пятном кверху. В этом положении она безопасна даже для младенца. За пять минут, повторяю, не позже и не раньше чем за пять минут до акта вы или ваш метальщик переворачиваете ее и держите в перевернутом состоянии. Тем самым вы ставите бомбу на боевой взвод. И в этом положении она готова к броску и взрыву от малейшего удара!
Лелявский сглотнул набежавшую слюну и с восторгом уставился на маленький, но увесистый черный цилиндр. Вот она, сбывшаяся мечта мятущихся душ! Так все просто: перевернул — и готово. Теперь только жди, когда министр проедет мимо тебя. А назавтра — революция, свежий ветер перемен и новая счастливая жизнь для всех без исключения…
— Смотрите сюда! вот сюда! — Требовательный голос «Красавчика» оторвал «Дядю» от мечтаний. — Вот эта — для испытаний. Лично проверите за городом. Она вполовину менее мощная. А эти две для акта. Двух любому хватит за глаза и за уши.
Оба усмехнулись невольному каламбуру.
— А что с ними делать, если акт не состоялся?
Лелявский озвучил эту нелепую мысль прежде, чем понял ее нелепость. Как это акт может не состояться?
— Хороший вопрос. При отказе от акта или окончательной неявке объекта вы должны, сохраняя осторожность, утопить бомбу в близлежащем водоеме. Лучше всего нанять лодочника, вывезти на середину Невы и аккуратно опустить в воду. И все.
— Жалко бомбу терять. — Лелявский наклонился над сундучком и любовно оглядел цилиндры. — Можно потрогать?
— Разумеется. Конечно, потерять бомбу жалко. Но еще горше терять товарищей. — Викентьев внимательно следил за рукой Лелявского, трогающей бомбы. — Я могу ее разрядить, но шансы довезти ее ко мне без ударов невелики. А это означает взрыв и напрасные жертвы. Понимаете меня?
Лелявский чувствовал, что «Красавчик» предвидит все и по своему видению будущих проблем намного опережает его самого. Было досадно терять ранее нажитое первенство, и он, чтобы подчеркнуть свое значение, рассказал «Красавчику» о том, кому и как он продал морфий.
В первые секунды после упоминания адреса аптеки Викентьев еле сдержался от гнева — по следу этого лощеного болвана выйдут на него! — но потом поразмыслил и понял, что успеет завершить все дела до того, как поймут, кто, кому и где продал морфий.
А после рассказа в лицах, как аптекарь вначале попытался обмануть, а потом покорно отдал все деньги, Викентьев искренне расхохотался, обнял Лелявского и расцеловал за доставленное удовольствие.
— Он не знал, чем все это для него обернется! — торжествующе заключил «Красавчик». — Не медлите с испытанием, «Дядя»! Завтра же утром поезжайте куда‑нибудь подальше и взорвите испытательный образец. Если спросят, что был за шум, — скажите, взорвали от греха подальше остатки новогодней пиротехники. Вот вам пара петард. Поверят. Люди любят верить в понятное, примитивное и объяснимое!
Осторожно закрыв сундучок, он вручил его Лелявскому и проводил того до извозчика. Затем подождал, пока пролетка скроется за поворотом, и вернулся в лабораторию. Из графинчика налил рюмку водки, махом опрокинул в рот и заел корочкой хлеба. Посмотрел в зеркало.
— Господи, какой болван… — сказал он отражению, имея в виду Лелявского.
И отражение согласно кивнуло головой.
* * *
Мгновенно узнал об ограблении и Топаз. Вне себя от унижения и бешенства, он приехал на дачу, надавал пощечин ни в чем не повинным Тузу и Чухне, выгнал их в город и велел без адреса Викентьева не возвращаться.
Те, что было естественно в их положении, не придумали ничего лучше, как поймать в темном углу Антипку, приставить ему к боку финку, слегка подколоть трясущегося от страха парнишку и узнать то же самое, что уже знал Медянников: машинки передала высокая баба, лицо под плотной вуалью, ничего не видно. Вылезла на Фонтанке, у Египетского моста. Ушла проходным двором.
Зотов, увидев окровавленного Антипку, почернел от угрюмой злобы. Но потом сел и обдумал расклад. За барином пошла волчья охота: с одной стороны Медянников, с другой — Топаз. Соваться туда Зотову не след, порвут либо те, либо другие. Либо барин наделает глупостей.
Посему, решил он, его дело — сторона. Достанет барина Медянников — спасибо Зотову. Достанет Топаз — куда Топаз денется потом от Медянникова? Одним конкурентом меньше будет. А то, что барину не уйти целым, так он его предупреждал по–хорошему — уноси ноги! Совесть зотовская чиста со всех сторон. Так что остается одно: не соваться.
Подраненного Антипку отослали в Дурыгино лечиться. Три адские машинки надежно спрятали в укромном месте: пригодятся для скорых будущих дел. Деньги во как нужны! Крышу на церкви надо будет ставить оцинкованную либо медную. Медная — она вечная, но и стоит солидно. А сейчас все свободные деньги уйдут на покупку серебряного лома — кидать в расплавленную бронзу, для серебряного звона девяти колоколов. Если Бог даст, успеем отлить, и на Святую Пасху в Дурыгино небеса услышат малиновый перезвон…
* * *
На левой половине чистого листа ватманской бумаги Берг разложил все металлические осколки, найденные при осмотре помещения страхового общества «Финист». Перед ним лежали фрагменты сейфового замка, обломки дверцы с налипшими на них частицами и просто кусочки металла непонятного происхождения.
Вооружившись большой лупой, Берг внимательно осмотрел все со всех сторон, передвигая на правую чистую половину то, что можно было идентифицировать как остатки бомбового механизма. Трижды просмотрев все осколки, он оставил в покое левую половину и сосредоточил все внимание на правой. Улов был весьма мал, но, несомненно, был.
Из заслуживающих внимания деталей он выделил одну, долго рассматривал ее и наконец положил под объектив микроскопа. Навел окуляр на резкость. В поле зрения попала большая буква «Э». Вне всяких сомнений это «Э».
— Евграфий Петрович, — в волнении позвал Берг Медянникова и вспомнил: тот еще не вернулся из города, куда убыл побеседовать с очередными нужными людьми.
Берг пока плохо ориентировался в ящиках и шкафах рабочего кабинета, и ему потребовалось немало времени, чтобы найти вещественные свидетельства взрыва в аптеке Певзнера. Но найдя и просмотрев кусочки аптекарской бомбы, Берг сравнил их еще раз под микроскопом и в возбуждении побежал докладывать Путиловскому.
Павел Нестерович как раз заканчивал чтение «Преступной толпы» и записывал последнюю цитату, которая должна была украсить его вводный курс:
«Так как мнение большинства есть, в сущности, мнение великих людей, медленно проникшее в массу, то деспотизм большинства обращается в деспотизм гениальных идей, когда последние уже созрели и когда приложение их стало своевременным».
В дверь постучали. Путиловский поднял голову от книги:
— Войдите!
Дверь отворилась, четким строевым шагом вошел Берг и попытался отрапортовать по всей форме, но Путиловский подавил эту попытку в зародыше, не по–уставному замахав на Берга руками:
— Да что вы, Иван Карлович, помилуйте! Избавьте нас от этой военной мерихлюндии! У нас тут по–простому. Подойдите и скажите требуемое.
Берг поразмышлял над неправильным устройством гражданского мира, огорченно вздохнул, приблизился к Путиловскому и прошептал ему на ухо:
— Бомба та же самая…
— Вы уверены? — так же шепотом спросил Путиловский.
Берг от обиды насупился и засопел:
— Извольте убедиться сами! Я бы не явился, если бы не имел к своему утверждению неопровержимых доказательств!
Путиловский возбужденно выскочил из‑за стола и пошел за быстро шагающим Бергом. В рабочей комнате Берг подвел начальника к микроскопу и жестом пригласил насладиться картиной торжества современной криминалистики.
Путиловский приник к окуляру, долго–долго смотрел и затем обратил недоумевающий взгляд к Бергу.
— Что это там такое черненькое? — Лицо его выражало искреннее непонимание увиденного.
— Это частички оболочки бомбы.
Путиловский еще раз взглянул и еще раз не понял.
— И что можно понять по таким маленьким кусочкам?
— Да рядом же два! Два кусочка: правый от взрыва в аптеке Певзнера, а левый — от последнего взрыва! Неужели не видно?! — Берг пришел в полное отчаяние.
Путиловский прильнул к окуляру, и через несколько секунд лицо его озарилось радостью:
— Они совершенно одинаковые!
— Вот! Вот видите! — возликовал Берг. — Они одинаковые! И вышли из одной мастерской!
— И это дело рук Викентьева! Ему нужны деньги, он вылез из своей конспиративной лаборатории. Так! — Путиловский вскочил и стал ходить по комнате, потирая руки. — Либо он удовлетворится проданным, либо будет искать покупателей!
— И рано или поздно мы на него выйдем! — подхватил Берг.
— Лучше рано. Третьего взрыва нам не простят. Поувольняют всех к чертовой матери.
И тут открылась дверь и вошел распаренный и свежевымытый Евграфий Петрович. Взоры Путиловского и Берга с надеждой обратились на вошедшего. Но Медянников тоже был приверженцем старой театральной школы: он держал паузу и никого не замечал.
— А… — начал вопросительным тоном Берг.
Путиловский остановил его прикосновением руки. Он прочитал в якобы равнодушных глазах гонца спасительную новость.
Подойдя к своему столу, Медянников не торопясь разоблачился, повесил пальто в стенной шкаф, снял калоши, тщательно осмотрел их. Вид калош ему определенно не понравился. Он убрал калоши в шкаф, сел за стол, осмотрелся. В серебряном подстаканнике стоял холодный чай с лимоном.
Медянников попробовал чай и с наслаждением, причмокивая, выпил весь.
Тут уж не выдержал Путиловский.
— Евграфий Петрович! Ну что же вы молчите?! — вскричал он голосом древнегреческого трагика.
Евграфий Петрович мастерски разыграл роль человека, и не подозревавшего, что здесь есть еще кто‑либо помимо его самого. Он привскочил на стуле, вытаращил глаза и облегченно вздохнул, узрев вместо тени отца Гамлета плоть Берга и Путиловского.
— Господи, свят–свят–свят! Как вы меня напугали, Павел Нестерович! — укорил он Путиловского. — А я вот собрался к вам с докладом.
— Какие новости? — в лоб спросил Путиловский. — Кто продал бомбы? Где он?
— Почему «он»? — удивился Медянников. — Она! Баба продала. А сделал Викентьев. И живет…
— Это мы знаем! — прервал его Путиловский. — Иван Карлович провел сравнительную экспертизу фрагментов певзнеровской бомбы и вчерашней. Работа Викентьева!
— Знаете… — протянул Медянников, слегка обидевшись. — Может, там и адрес написан?
— Адреса нет, — подал голос Берг.
— Тогда записывайте: набережная Фонтанки, вокруг дома сто тридцать девять. Где точно, не знаю, но этого во как хватит! Не уйдет! Батько с ребятами уже там пасется.
— Отлично! Большое спасибо вам, Евграфий Петрович. — Путиловский изобразил короткий полупоклон в сторону Медянникова. — И вам, Иван Карлович! Объявляю начало охоты. Трубите общий сбор!
* * *
Нина все утро выжидала время, когда маменька уедет на весь оставшийся день поздравлять старинную подругу с днем ангела. При воспоминании о первом визите к фотографу лицо у Нины вспыхивало и горело, сердце стучало, ум заходил за разум, так что разума в ее поступках ожидать более не следовало. Она бессильно плыла по течению страсти (как пролепетала бы романтичная Бебочка Ширинская–Шахматова). Пропажи старого маминого платья, шляпы и пелерины в доме не заметили, так что все сошло как нельзя лучше.
Не успел маменькин экипаж исчезнуть за поворотом, как Нина уже дробно стучала каблучками по лестнице. Викентьев, как и договаривались, ждал ее и, едва она вбежала в полуподвал, запер двери и вывесил табличку «Закрыто». Броситься сразу в его объятия Нине не позволяло воспитание, поэтому она нашла в себе силы сопротивляться зову сердца и прошла внутрь.
Викентьев оглядел Нину оценивающим взглядом. Сегодня утром ему в голову пришла хорошая идея.
— Какие вы знаете языки? — задал он несколько неожиданный вопрос Нине, предполагавшей услышать слова любви.
— Французский «отлично», немецкий «отлично с минусом», — робея, ответила она, помолчала и смущенно добавила: — И английский. «Удовлетворительно». А для чего?
Викентьев, размышляя, походил по ателье, затем подошел к Нине. Та замерла, как пташка перед удавом, обхватив руками голову, словно защищаясь от нападения. Он мягко отвел ее руки в сторону, взял лицо Нины в свои ладони и не торопясь стал покрывать его нежными поцелуями, избегая ждущих поцелуя девичьих губ. Доведя Нину до полуобморочного состояния, он наконец уступил неслышной мольбе и осторожно дотронулся до губ. Однако тут же прекратил свои ласки.
— Бежим со мной, — сказал он Нине на ухо.
— Когда? — быстро спросила она, как будто давно ждала этого вопроса.
— Завтра, — так же быстро ответил Викентьев. — Решай. Мы уедем за границу. Через Финляндию в Швецию, оттуда в Америку.
— Я не знаю. Я боюсь. Я не знаю! — тихим голосом прокричала Нина. — Я хочу с тобой! Я боюсь!
Она вырвалась из рук Викентьева, закрыла ладонями уши и бросилась на диванчик.
Пусть созреет, решил Викентьев и принес из лаборатории шесть отпечатанных накануне портретов Нины. Портреты ему удались. Он был начинающим, но уже вполне профессиональным фотоживописцем. Особенно хороши были глаза, они просто светились молодостью, нежностью и задором.
Три главных европейских языка — это очень хороший фундамент любого начинания. Красота и молодость тоже много значат. Немножко ограниченна, но и это можно отнести к достоинствам. Хватит с него умной Максимовской. Кроме того, пересечение границы молодыми супруга–ми–голубками, едущими в свадебное путешествие, растопит сердце любого таможенника и офицера пограничной службы. Да и в Америке на первых порах не будет так тоскливо, все‑таки своя, русская. Решено, она едет с ним. Конечно, она страшится неизвестности. Поэтому ей надо помочь.
Он присел рядом на диванчик.
— Почему ты не хочешь ехать со мной?
— Я должна выйти замуж, — тихо прошептала Нина.
— За кого?
Вместо ответа она протянула маленькую фотографию Путиловского, которую вот уже несколько месяцев носила с собой в сумочке. Викентьев взглянул на фото и мгновенно узнал господина из полиции, который так унизительно отделался от его услуг двумя несчастными десятирублевками. Усилием воли он удержался от того, чтобы не расхохотаться. Чудная будет каверза! Во всех этих совпадениях четко видна рука Божья.
— Хорошее лицо, — просто сказал он, и Нина сразу расцвела.
Викентьев дал ей высказаться. Павел такой хороший, надежный, умный, в его присутствии Нине всегда покойно. У них будет много детей, он оставит свою глупую работу и пойдет преподавать в университет на кафедру. У него много умных друзей и очень хорошая экономка, эстонка Лейда Карловна. Еще Павел умеет смешно шевелить ушами, изображая собаку, курит сигары и часто ходит в балет. Хотя сама Нина балет считает довольно скучным зрелищем. Ей больше нравится синема.
— Ты его не любишь.
Викентьев попал в самую больную точку. Нет, нет и нет! Она его любит, потому что он такой хороший, любит ее, умеет изображать собаку, у них будет много детей, с которыми они будут ходить в синема. Нина пошла в своих описаниях по второму разу, могла бы и по третьему, но вновь Викентьев резко оборвал ее:
— Он тебя не любит.
Сказал и закурил папиросу.
Тут Нина не выдержала и разрыдалась. Она поведала о подлом анонимном письме, о маленькой княгине Урусовой, о том, что совсем недавно Павел ночевал у этой княгини — ей все доподлинно известно из верных рук! Она не знает, как избавить Павла от бесовского княжеского наваждения, эта стерва сгубила уже не одну карьеру, один улан даже пытался застрелиться из‑за нее, но неудачно, попал себе в глаз и ослеп на всю оставшуюся жизнь. А сейчас Павел должен поймать одного очень опасного преступника, который изготовляет страшные химические вещества и хочет всех взорвать. Он уже взорвал несколько человек, и поэтому Павел пропадает на работе, где все время ищет этого негодяя. Потом она тихо заплакала, не в силах разобраться в своей будущей судьбе.
Викентьев, слушая откровения Нины, внутренне ликовал. Вот что значит везение! Одним выстрелом он убьет не двух, а целую дюжину зайцев! Он даже стал лучше думать о Нине: если судьба свела их таким причудливым, кружным путем, возможно, что Нина для него некий спасительный талисман. Ведь она выручила безо всяких расспросов, принеся одежду матери и тем самым позволив ему продать товар без риска «засветиться» причудливой внешностью.
И Викентьев, обняв плачущую Нину, несколькими поцелуями осушил поток слез, успокоил ее, стал целовать все жарче и жарче. И когда Нина теперь уже привычно для себя запылала страстью, он не остановился и пошел в своих ласках немного далее и глубже, нежели позволял себе раньше.
Нина и не подозревала до сей поры о существовании на своем, казалось бы, знакомом девичьем теле потайных уголков и местечек, с жадностью ждавших прикосновений мужской руки. Это неизвестное прежде тело зажило теперь своей неведомой жизнью. И жизнь эта была такой необыкновенно сладостной, такой жгучей, что она не успевала следить за все новыми и новыми наслаивающимися ощущениями, пока они не стали непереносимо сладкими и тело не забилось в последних судорогах. Кто‑то кричал, и только сейчас она поняла, что кричала она сама.
Потом все прошло, как летний ливень. Осталось лишь ощущение свежести в воздухе и легкого тумана в голове. Ей было хорошо. Полулежа в объятиях Викентьева, она лениво думала о том, что все ее сомнения разрешились каким‑то странным, но удивительно приятным образом.
— Мы теперь муж и жена? — спросила Нина, внимательно рассматривая ставшее родным лицо Викентьева.
— Да, — ответил Викентьев.
Пусть она думает, что это и есть все отношения между мужчиной и женщиной. У него впереди много времени, чтобы просвещать ее шаг за шагом. Так даже лучше.
— У нас теперь будет ребенок? — серьезно спросила Нина.
— Нет, — усмехнулся он такой наивности. Ох уж эти институтки, ничего не знают!
— Я хочу ребенка от тебя. Я уеду с тобой. Я люблю тебя, — и Нина стала целовать нежную молодую кожу на обожженной половине лица.
«Вот и славно», — подумал Викентьев, а вслух сказал:
— Сейчас поедем за документами. Помоги мне одеться.
Когда мимо Батько прошли две женщины, высокая с вуалью на лице под ручку с маленькой, он даже не обратил на них внимания. Велено было фильтровать с вуалями, одиноких и рослых. А пары никто не велел трогать. Мало ли таких пар гуляет по городу, за всеми не набегаешься…
* * *
На душе у «Дяди» пели птички. Проснулся он рано и, нежась под одеялом, с любовью посматривал на стоящий в углу сундучок. Встав с постели и сменив фланелевую ночную рубашку на полосатое трико, «Дядя» занялся энергичной шведской гимнастикой перед большим, в полный рост зеркалом. Зеркало отражало сильную и весьма спортивную фигуру, которой бы позавидовали многие члены атлетического кружка г–на Гаккеля. «Надо будет в воскресенье посетить соревнования!$1 — подумал атлет, направляясь в халате в ванную комнату.
Там он разоблачился догола, тщательно проинспектировал все интимные мужские места, местами тоже остался доволен. «Хорошо бы завести постоянную любовницу!$1 — еще одно благое намерение пополнило список будущих дел. Швейцарская опасная бритва, английский мыльный порошок и французский одеколон придали коже «Дяди» матовый блеск и очарование. Холодный душ, принятый со стоицизмом восточного монаха, завершил каждодневные гигиенические процедуры. Махровая простыня довела тело «Дяди» до восхитительного утреннего ощущения мышечной радости, когда каждая клеточка поет от восторга бытия свою маленькую, но приятную песенку.
Сведя таким образом вместе душевную и телесную гармонию, «Дядя» занялся приготовлением завтрака. Слуги он не держал по причине отвращения к эксплуатации человека человеком. Он любил готовить и, надо отдать должное, делал это мастерски. Но сегодня времени было мало: необходимо было успеть до обеда съездить в ближайший лесок, испытать там бомбу и вернуться в город.
Вечером в Народном доме был заявлен философско–религиозный диспут «Русь, камо грядеши?», в котором он намеревался еще раз проверить на публике свое ораторское искусство и отточить несколько новых доводов в пользу немедленной социальной революции и уничтожения монархии, как идеологически, так и физически.
Поэтому на завтрак была свежепосоленная балтийская лососина под майонезом, белый калач с французским маслом, к калачу тривиальная красная икра и две чашки крепкого чая по–английски, с молоком и сахаром. Курить до завтрака г–н Гаккель не советовал, поэтому самая сладкая, первая папироса была отложена на конец трапезы.
Естественный ход мыслей после такого начала дня был несколько однообразен, но приятен: какая все‑таки чертовски отличная штука жизнь! Почистив зубы, «Дядя» принялся облачаться. Поход в лес требовал от истинного спортсмена английских бриджей, кожаных гетр и высоких горных ботинок. Все это в гардеробе имелось. Полотняная рубашка с галстуком, джемпер джентльмена в косую клетку, тирольская куртка болотно–зеленого толстого сукна и тирольская же шляпа с перышком фазана идеально дополняли картину. Не портил ее и сундучок с замочком. Внутри наверняка пряталось что‑то необходимое в лесу: ланч, бутылка портера и курительные принадлежности.
Осторожно неся сундучок с бомбами (не стоило оставлять их без присмотра), «Дядя» кликнул извозчика и велел ехать за Политехнический институт в Сосновку. Неподалеку от города там еще сохранился хороший лес и деревья с толстыми стволами для безопасного укрытия во время взрыва. Гуляк в это время года в лесу не ожидалось, так что все должно было сойти наилучшим образом.
Извозчик попался говорливый и общительный, охотно рассказывал о положении крестьян в деревне. На вопрос молодого барина о том, как примут крестьяне известие о раздаче земли в бесплатное пользование, неожиданно погрустнел:
— Дак кому она нужна, земля эта! Одно только страдание от этой земли… как каторжный с утреца до полуночи! Ни тебе выпить, ни тебе отдохнуть. Вон я третьего дня в синему пошел — ухохотались глядючи, Петруня–сосед даже обмочился… А в деревне, барин, не до смеха. А ежели еще земли добавить — так просто ложись и помирай!
Отсюда «Дядя» сделал единственно правильный вывод: будущая революционная раздача земли должна вестись между крестьянами не слепым образом — всем сестрам по серьгам! — а с учетом естественной тяги крестьянина к земле. И ни в коем случае не должна попадать земля в руки развращенных городом безземельных слоев, отравленных буржуазными мещанскими идеалами. Из каждой такой встречи с представителями угнетенного народа он тут же извлекал руководство к будущему действию на посту если не Председателя Совета Министров Свободной России, то уж министра обязательно.
Оставив извозчика дожидаться, «Дядя» вначале по тропинке, а потом и по снежной целине углубился в лес. Пройдя метров двести по не очень глубокому снегу, он вышел к круглой поляне, со всех сторон окруженной высокими стройными соснами. Идеальное место. Он кинет бомбу вон к той сосенке, а потом посмотрит, сколько осколков застрянет в коре.
Вытоптав в снегу вокруг себя небольшой пятачок, «Дядя» поставил на него сундучок, ключом отворил замочек и откинул крышку. Три черных цилиндра внутри спокойно ждали своего часа. За пять минут до акта перевернуть бомбу и тем самым поставить ее на боевой взвод. Даже эти простые слова завораживали своей четкой военной лаконичностью. Боевой взвод. Вот и пришло его время.
Чтобы успокоить нервы, «Дядя» закурил папиросу. Табачный дым, смешиваясь с морозным воздухом, подымался вверх тонкой молочной струей. Над головой мелкой дробью застучал дятел. Пролетела сорока, уворачиваясь на лету от деревьев. В лесу было тихо. Пора.
«Дядя» достал золотые часы, подарок отца. Повесил их на сучок перед глазами. Вынул из гнезда меченую бомбу. Все‑таки волнительно… Сердце забилось учащенно. Может, перевернуть и сразу бросить? Да нет… А если не сработает, как надо? Что тогда? Подбирать? И что делать? Ехать к Неве и бросать в воду? Чушь собачья.
— Успокойся, — сказал он вслух сам себе. И это подействовало.
Держа цилиндр на уровне груди, он перевернул его вверх дном. Ничего страшного не произошло. Отлично. И он посмотрел на часы, засекая время.
Внутри цилиндра кислота со дна пробирки струйкой протекла через первый войлочный пыж. Бумажный пыж оказался слишком плотным, поэтому несколько секунд ушли на то, чтобы полностью намочить бумагу. Как только бумага намокла и задымилась, первая капля кислоты попала на оболочку взрывателя. Оболочка сопротивлялась кислоте еще полсекунды. После этого взрыватель сработал.
Между срабатыванием взрывателя и взрывом динамита прошло неизмеримо малое время — несколько тысячных секунды. Так что услышать или заметить что‑либо «Дядя» просто не успел. В его руках из ничего возник огненный шар, который, разрастаясь со скоростью, превышающей скорость звука, стал разрывать тело «Дяди» на мельчайшие фрагменты. Исчезли руки, ребра, легкие, плечи, спина, живот. От ног остались лишь голени, вбитые взрывом в снег. Почти целая голова отлетела, кувыркаясь в воздухе, метров на пятьдесят.
Взрыв снес в сторону и сундучок. В перевернутых бомбах пролилась кислота, и обе они рванули почти мгновенно, но все‑таки с заметной человеческому уху задержкой. С деревьев осыпался снег, и несколько минут в воздухе на поляне стоял снежный туман. Потом туман осел, и сверху, покачиваясь, слетело и легло на снег уцелевшее фазанье перышко с тирольской шляпы.
Гулкое эхо взрыва еще несколько секунд гуляло по лесу. Извозчик, открыв рот от неожиданности, вначале взмахнул кнутом, чтобы побыстрее уехать от греха подальше. Но, пересилив страх, движимый любопытством и скупердяйством — барин ведь не заплатил ни копейки! причитается! — осторожно вошел в лес. По свежим следам дошел до поляны, узрел торчащие из окровавленного снега краги в ботинках и, вне себя от ужаса, бросился к саням. Нахлестывая лошадь и подвывая от страха, он мгновенно исчез за поворотом.
Только через полчаса первая смелая ворона осторожно спланировала на наст и, глядя круглым глазом, подпрыгивая боком, стала присматривать добычу.