За первые две недели, прожитые в доме, выработался определенный распорядок дня, хотя к вечеру Скотт не добивался ничего особенного. Утром пил кофе в импровизированном рабочем кабинете в столовой, глядя в пустой компьютерный монитор, как пассажир в иллюминатор во время трансатлантического перелета. Набирал десять слов, удалял, шел на кухню, наливал еще чашку, приходил обратно, садился, повторял то же самое заново. Изображение на экране не меняется, земли не видно.

Леди и джентльмены, капитан разрешает отстегнуть ремни, теперь можно свободно ходить по салону.

В полдень он сдавался, шел наверх, включая за собой свет, осматривал незапертые комнаты, вдыхал разнообразные причудливые запахи — нафталин в подушечках от моли, отсыревшая шерсть, подгнивающий кедр. Заглядывал в платяные шкафы и буфеты, в дверные проемы, которые никуда не вели, уверяя себя, что если здесь есть что-нибудь вдохновляющее, то он на него непременно наткнется. Но видел только пустоту, унылое, глухое пространство, которое невидимыми спицами тянется от втулки, составляющей основу дома.

Потом, в конце субботнего дня, перед самым наступлением темноты, обнаружил нечто новое, проходя по коридору мимо гостиной.

Это была старая театральная афиша, предположительно шестидесятых годов, висевшая на узкой полоске стены за еще не открывавшейся дверью. Простота исполнения почти лишала ее смысла — линейное изображение комнаты с тремя стенами, не полностью смыкающимися по углам. Под рисунком написано:

Незавершенная комната

Премьера в сентябре в театре Маккинли на 23-й улице

А еще ниже маленькими, неуверенно прыгавшими буквами значилось имя автора пьесы:

Томас Маст

Скотт уставился на плакат. Год нигде не указан, не ясно, когда выпущена афиша, о возрасте которой свидетельствует только крайне прискорбное состояние. Хотя есть в ней что-то знакомое — не только название пьесы, но и странноватое художественное оформление. Томас Маст был отцом Фрэнка Маста, дедом Скотта и Оуэна, которого Скотт никогда не видел и о котором нечасто упоминалось в семейных беседах. «Не истинный уроженец Новой Англии, — говорил Фрэнк. — Горожанин. Слишком шустрый, на свою беду». В устах отца это звучало категорическим обвинением. Откуда здесь эта афиша?

Скотт отшпилил ее от стены, загнул угол, заглянул на обратную сторону, как бы отыскивая дальнейшие сведения, которые имели бы смысл, увидел чистую бумагу, задумался о том, что ожидал увидеть. Тайное послание? Адресованное ему сообщение от дальнего родственника? Деталь, которую можно использовать лишь в вымышленном мире, где подсказки дополняют приемлемые объяснения? Даже название пьесы — «Незавершенная комната» — ничего не подсказывает, хотя надо признать его правильным. Ни один из родных никогда ничего не довел до конца. Скорее всякие вещи — огонь, амбиции, алкоголь, сумасшествие — доводили их до конца.

Он уставился в окно. Дождь прекратился, но солнце уже уплывало из западных окон, унося с собой сожаления об очередном впустую потраченном дне. Ныла спина, в желудке было кисло от кофе, компьютерный монитор оставался слепым и пустым. Скотт поднес к лицу дрожащую руку и не смог сказать, что дергается — рука или глазные яблоки. Сахар в крови обрушился, следовало бы почувствовать голод, только мысль об имеющейся провизии — зерновых хлопьях, консервированном тунце, мясной нарезке в вакуумной упаковке — лишь усилила тошноту. Вернувшись на кухню, он пошел против всякого здравого смысла — плеснул в стакан джина для успокоения нервов и позвонил Соне.

— Это я, — сказал Скотт. — Позавтракать не хочешь?

— В полпятого?

— Ну, тогда пообедать. — Джин уже заработал. Захотелось вернуться в старый отцовский дом, отловить Генри, предложить поесть вместе, даже если для этого придется позвать и Оуэна. — Ты сегодня работаешь?

— Мы с Лизой делим выходные, — ответила Соня. — Как идут дела?

— Успешно.

— Пишешь уже две недели. Продвинулся?

— Вполне. — Очередную ложь надо запомнить. Зачем скрывать от нее правду?

— В самом деле решил на сегодня закончить? — уточнила Соня.

— Всегда можно прерваться по инстинктивному побуждению.

За долгие годы сознание превратилось в копилку литературных штампов, зачастую противоречивых. Уходи, пока ты впереди. Не останавливайся на подъеме. Не отклоняйся от расписания. Не погрязни в рутине. Держись в рамках общего плана. Иди туда, куда тебя ведет рассказ.

— Ладно, — сказала Соня. — Приезжай примерно через час. Годится?

— Вполне.

— Скотт…

— Что?

— Ничего. — Она помолчала. — До скорой встречи.

Он разъединился, позволил себе вздохнуть. У них богатая история — у него с ней, возможно, богаче, чем с кем-либо другим на земле, не связанным с ним кровными узами, — а ему до сих пор непонятно, с чего начинать. Первая встреча не помнится — вместе росли, вечно знали друг друга, — хотя точно помнится, когда он впервые по-настоящему ее увидел и содрогнулся в смертельной агонии.

Весной в выпускном классе они составляли школьную газету. Все уже разошлись, мистер Френч сел за стол проверять письменные работы, а Скотт с Соней старались найти место для группового снимка членов лыжного клуба. Одновременно протянули руки за фотографией, долго шарили, пока оба не поняли, что коснулись друг друга, и она на него посмотрела. Потом в тот же день шли домой вместе, вечером два часа болтали по телефону о школе, о своих родных в Милберне, который Соня называла «самой пакостной деревушкой в Нью-Гэмпшире». Так же как он, мечтала отсюда удрать, и действительно убежала в двенадцать лет, добралась до окраины, где ее поймал шериф и доставил домой. Скотт, всегда мечтавший, но никогда не осмеливавшийся на побег, испытал лишь испуганное благоговейное восхищение.

Через неделю она позвала его к себе домой на пиццу, и они замыслили совместное бегство — только он и она, — на этот раз реально. В конце вечера Соня поцеловала его, и Скотт летел домой по воздуху, открыв секрет преодоления гравитации и противоядие от подавляющего одиночества, в котором жил так долго, что практически его даже не замечал. За все время знакомства с Соней ему постоянно казалось, будто она скрывает эту свою сторону, или он ее сослепу не замечал. А за месяц до выпуска он уже не понимал, зачем ждал так долго. Будто ехал и ехал в поезде, глядя на хорошенькую девушку, желая с ней заговорить, и успел сказать всего одно слово, прежде чем она навсегда вышла из вагона и из его жизни.

Поэтому воспользовался шансом и написал ей длинное письмо. В сущности, там говорилось, что он действительно хочет уехать с ней куда угодно — в колледж, в Европу, в миротворческие войска, лишь бы вместе. В конце было сказано, что он влюблен в нее полностью и бесповоротно, поймет, если она его чувств не разделяет, но просто не может позволить ей уйти из его жизни, не зная об этом. Передал листок утром перед занятиями и следующие три часа ерзал за партой. Во время ланча она отыскала его у кафетерия, увела в тень старой школы и поцеловала:

— Ненормальный. Чего тянул?

Последовала неделя чистого блаженства, которого он никогда не испытывал раньше и больше не испытал до сих пор. Они удирали по ночам из дома, влезали друг к другу в окна, засиживались допоздна и совсем не спали. За день до выпускного бала он позвонил, она не ответила. Пришел домой, вышел ее отец и велел убираться:

— Она не желает с тобой разговаривать.

Последующие звонки и визиты заканчивались с тем же самым результатом. Летом они не виделись, а когда пришла осень, оба сбежали, но в разные стороны. До сих пор непонятно, то ли он ее испугал, то ли — в самых мрачных догадках — дело гораздо хуже.

О том она не знала. Не могла знать.

Но в глубине души все-таки остаются сомнения.

Скотт принял душ в нижней ванной, откинул заплесневевшую виниловую занавеску, вгляделся сквозь пар в запотевшее зеркало, как бы ожидая встретить ответный взгляд. В детстве они с Оуэном пугали друг друга рассказами о Кровавой Мэри, которая появляется в зеркале, если встать перед ним и тринадцать раз нараспев повторить ее имя.

Когда он побрился и оделся, уже почти совсем стемнело. Порывы ветра гнали палые листья размером с гигантские руки по огромному пустому двору, отделявшему дом от леса, в воздухе чувствовался запах снега. Скотт впервые за день вышел из дома, и перемена погоды ошеломила жителя северо-западного тихоокеанского побережья, гораздо больше привыкшего к дождю и туману. «Зима, — понял он в безрассудной панике. — А я не готов. Меня здесь вообще не должно было быть».

Рассеянно вспомнил про таблетки — надо переписать рецепт в аптеке. Вспомнил о внезапных провалах в памяти, о которых необходимо рассказать врачу в Сиэтле.

По дороге к городу восхищался иллюзией колоссального расстояния между домом и цивилизацией. Разумеется, это только иллюзия, небольшое чудо субъективного восприятия. Казалось, будто он едет до города дольше прежнего, не встречая ни одной машины на мокрой пустой дороге, которая телескопически разворачивалась перед ним и растягивалась, как детское восприятие времени. В двух милях к востоку от центра города доехал по другой грунтовой дороге до перекрестка, где под ярким фонарем стояла убогая лавка древностей с деревянной табличкой. Остановил машину, поднялся по ступенькам, постучал в дверь, увидел с другой стороны Соню с неловкой улыбкой, вспомнил, как она выглядела восемнадцать лет назад. Почти полжизни назад.

— Привет, — сказала она.

— Привет. — Скотт обратил внимание на тоненькие морщинки на лбу. — Все в порядке?

— Конечно. Рада тебя видеть. Входи.

Как всегда, пришлось лавировать в заводях и отмелях лавки Эрла Грэма, чтобы попасть в дом. Соня вела его между длинными прилавками, заваленными товарами с бирками: старыми парковочными счетчиками и динамиками из открытых кинотеатров, кучами некомплектного воинского обмундирования, слуховыми трубками, стеклянными банками с рекламными значками избирательной кампании проигравших кандидатов, о которых он в жизни не слышал. Эрл был старым нью-йоркским коммунистом после эпохи Эйзенхауэра, печатал газету на мимеографе в однокомнатной квартирке на Малберри-стрит, где-то в шестидесятых устал от политики, переехал сюда и женился, продавал туристам всякий хлам. Кое-что несомненно лежало здесь во время последнего посещения Скотта. От близости прошлого его бросило в жар и в холод.

— Папа! — Соня сунула голову в гостиную. — Я сейчас ухожу, ладно?

Заглянув через ее плечо в комнату, Скотт разглядел скелетообразные, трясущиеся, почти неузнаваемые останки едва помнившегося мужчины с прозрачной кожей, окрашенной только светом плазменного телеэкрана. Нос и рот закрыты пластиковой маской, к которой тянутся кислородные трубки. Попискивает какой-то аппарат. Он отвел глаза, изумленный собственной реакцией. Под кожей Эрла Грэма как будто приютился другой слабый, маленький организм и очень быстро под нею задыхается. Сказать действительно нечего. Скотт заверил себя, что Эрл его не видит, можно улизнуть незамеченным.

И шагнул в гостиную:

— Мистер Грэм!

Отец Сони почти тревожно взглянул на него.

— Рад с вами снова встретиться, — сказал Скотт. — Давно не виделись.

Эрл, не шевелясь, осторожно кивнул:

— Угу…

— Помню, мы с Соней сюда приходили, играли по вечерам по пятницам в настольные игры прямо в вашей лавке древностей. Покупали пиццу и долго сидели. До одурения играли в «Персьют».

— Не знаю.

— Нет, знаете, — сказал Скотт. — Я до сих пор понятия не имею, сколько на луне мячей для гольфа. — И сделал нечто странное, чего не ожидал от себя и спонтанно никогда не сделал бы, — дотронулся до плеча Эрла Грэма, не потрепал, а просто положил руку на хрупкую кость в знак признания связывающих их воспоминаний. — Рад вас видеть.

Соня видела, как отец отвернулся от Скотта, и сморщилась, будто наткнулась на незамеченный раньше синяк от ушиба. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как они вместе сидели, играли в настольные игры, обсуждали свои заметки для школьной газеты. Эрл частенько встревал в разговоры, советовал напечатать чисто коммунистическую пропаганду, посмотреть, какой шум поднимется. Даже шапки придумывал: «Учащиеся! Сбросим оковы капитализма! Вступайте в Рабочий союз! Вам нечего терять, кроме своих авторучек!»

Воспоминания вселили тоску по тем временам, когда отец был сильным, в одиночку втаскивал в лавку платяной шкаф, хохотал на весь дом. Все они тогда были гораздо моложе, мир был светлым, просторным, многообещающим.

— Иди, — сказала она Скотту. — Я сейчас.

После его ухода вернулась в гостиную, наклонилась к отцу:

— Тебе точно ничего не потребуется, пока меня не будет?

Старик не кивнул, а повел глазами из стороны в сторону. Прикинулся, будто смотрит телевизор, как обычно, когда расстроен и не хочет на нее смотреть. Соня догадывалась, что ему неприятно предстать перед Скоттом в таком виде, он не любит неожиданных посетителей, которые видят его в постели, прикованного к кислородной маске. Даже лавку не открывает. Туристическая торговля заглохла, постоянные покупатели редко заходят. Слишком неловко себя чувствуют.

— Я недолго, — пообещала она. — Если проголодаешься, на плите спагетти и фрикадельки.

— Хорошо.

— Французский хлеб в духовке.

Эрл нащупал пульт, переключил канал, одобрительно забормотал:

— Смотрите-ка, Ава Гарднер в «Убийцах». Посмотрите и скажите, будто сукину сыну Фрэнку Синатре не повезло.

— Я беру с собой мобильник.

Он оглянулся:

— Ты еще тут?

Она чмокнула отца в щеку, пошла в заднюю часть дома.

— Дочка!

— Что?

— Скажи своему приятелю… три.

— Не поняла?

— На луне три мяча для гольфа.

— Все в порядке? — спросил Скотт из машины.

Соня только кивнула.

Они молчали, отъезжая от лавки. Начинался снег, кружились отдельные белые хлопья, прилипали к стеклу, улетали. Наконец Скотт сказал:

— Известно, сколько ему осталось?

— Несколько месяцев, — ответила она. — Возможно, не больше года.

— Очень жалко.

— Помнишь строчку Фроста о медленном бездымном угасании? Так и есть. Дьявольски больно, но я рада, что могу быть с ним рядом. — Соня глубоко вдохнула и выдохнула, желая сменить тему. После восемнадцатилетней разлуки она уже не так хорошо знает Скотта, чтобы откровенничать. — Ну, рассказ успешно продвигается?

— А? О да.

— Знаешь, к чему идет дело?

— Имеется неплохая идея. Знаю, что все вертится вокруг дома и что он играет какую-то роль в случившемся.

— А что случилось? — поинтересовалась Соня. — В рассказе, я имею в виду.

— Пока не представляю.

— Думаешь, твой отец знал?

— Пожалуй, — кивнул Скотт. — То есть должен был знать, правда?

— И ты идешь тем же путем?

— Надеюсь. Уверяю себя, что полезно находиться в доме. Атмосфера в любом случае не повредит.

— Правильно. По-моему, бывают дома, где творятся безумные вещи.

Он взглянул на нее:

— Какие?

Соня тоже на него посмотрела, не зная, действительно ли ему интересно или он просто поддерживает беседу. Кажется, интересно, поэтому она призадумалась, припоминая теорию, изложенную ее отцом — когда?.. — четыре-пять лет назад. Отчасти похоже на шоу с охотниками за привидениями на канале «Дискавери».

— Один ученый утверждает, будто некоторые старые дома по какой-то причине создают вокруг себя некое поле, так же как провода под высоким напряжением образуют электромагнитные поля. Так или иначе, он говорит, что, когда дом стоит достаточно долго, в нем запечатлеваются сильные эмоциональные состояния — злоба, горе, одиночество… Возникает как бы царапина на грампластинке, где игла спотыкается и повторяет фразу снова и снова.

Скотт кивнул:

— Царапина на пластинке? Неплохо.

Соня видела, как он обдумывает эту мысль применительно не к своей собственной жизни, а к книге, которую пишет.

— Ты… ни с чем таким не сталкивался? — спросила она.

— В доме? — Он покачал головой. — Нет. Хотя…

— Что?

— Ничего.

Скотт умолк, проглотив то, что чуть не сказал, и она задумалась, не стоит ли выбить признание. Но он никогда не скрытничал. Если хотел ей что-то сказать, то прямо говорил, и поэтому Соня почуяла, что его колебания чем-то оправданы.

Подъехали к старому отцовскому дому, вышли из машины. Генри поджидал с фонарем на подъездной дорожке. Соня заметила, как Скотт воспрянул духом при виде племянника. Удивительно, с какой легкостью она через столько лет угадывает его настроение, даже не стараясь.

Он обнял мальчика, поднял с земли:

— Привет! Чем занимаешься?

— Снежинки языком ловлю.

— Вкусно? — спросила Соня.

— Слишком маленькие, не распробуешь, — объяснил он. — Поедем пиццу есть?

— Как скажешь. — Скотт взглянул на дверь. — Папа где?

В свете фонарика улыбка Генри слиняла, потом совсем исчезла. С другой стороны лужайки из старого сарая донесся слабый, но отчетливый звук бьющегося стекла, хлопок, удар, звон. Соня услышала голос, мгновенно узнав Оуэна. Последовал громкий треск, мальчик вздрогнул. В сумерках прозвучало что-то вроде воя раненой собаки.

— Ждите здесь, — сказал Скотт. — Я сейчас.