— Я на кладбище еду, — сказал голос Оуэна, далекий, туманный, как серый морозный пар, собиравшийся за окном. — А ты?

Скотт взглянул на дату на телефонном дисплее. Смирительная рубашка реальности стиснула грудь, сжала сердце и легкие. Из-за того, что творится вокруг, из-за рассказа, дома, забытого лекарства…

— Слышишь? — Голос брата ослаб, доносясь из дальнего конца далекой гавани. — Скотт!..

— Там встретимся. — Не зная для чего, даже не понимая, что делает, он приложил ладонь к стеклу кухонного окна. Где-то в подсознании возник вопрос: сильно ли надо нажать, чтобы оно треснуло, врезалось в руку? — Гринфилдское кладбище, верно?

Но Оуэн уже отключился.

Скотт ехал по городу, ища цветы, чтобы возложить на могилу матери. Ближе всего нашелся искусственный букет подмаренника в хозяйственном магазинчике на окраине Милберна, и по пути он начал обрывать с зеленого целлофана ленточки, завязанные в виде сердечек, и крошечные аппликации. Потом вышвырнул безобразный остаток в окно, где тот зацепился за колючую проволоку ограждения, трепеща на ветру клочьями ситца. Он остановил машину и вышел. Северо-восточный ветер нес запах грядущего мороза, предсказанного по радио, показатели барометра дребезжали в черепе, как какой-нибудь древний навигационный прибор.

Скотт вернулся к повисшему букету, снял перчатки, ухватился за жесткие пластиковые лепестки, крепко стиснул, пока в ладони не впились острые металлические шипы. Чем сильнее стискивал, тем лучше себя чувствовал. Наконец, потекла кровь, он разжал кулаки, оставив на ограде смятые поддельные цветы. Спазм прошел, снова можно дышать.

Мать похоронена на голом склоне холма, который выглядит еще хуже под стальной армадой низко нависших туч. Скотт смотрел сквозь ворота с пульсирующими в железном воздухе пальцами. Трава месяцами не кошена, могильные плиты наполовину засыпаны палыми листьями. По ту сторону ограды стоял Оуэн, прислонившись к дверце своего фургона. Он снял темные очки, устремил на Скотта воспаленные, остекленевшие глаза. Когда тот подошел, прохрипел:

— Блин, старик, что у тебя с руками?

— Не бери в голову.

— Сплошь на хрен изодрал.

Скотт вытащил из кармана перчатки, натянул и прищурился на пейзаж:

— Жуткий вид.

— Банк лишил права на выкуп заложенного имущества.

— На кладбищенский участок?

— Такое бывает гораздо чаще, чем кажется. — Красные глаза снова спрятались за темными очками. — К вечеру обещают два фута снега. Пошли.

Скотт думал пойти к могиле, но Оуэн влез в фургон, и поэтому ему пришлось забраться на пассажирское сиденье. Посередине сидел Генри в грязной куртке и безразмерных варежках, не завтракавший судя по виду. На щеке какая-то сажа, которую Скотт собирался смахнуть, но не решился снять перчатки, чтобы не пугать ребенка. Вместо этого обнял его за плечи, мысленно пообещал себе накормить мальчика, покончив с делами на кладбище.

Оуэн выехал на узкую бетонную дорожку, снова остановился, пробормотал:

— Обождите, — и вышел, сбрасывая ногами с могильных плит листья и сорняки. Покачал головой, сел в кабину, поехал, остановился, вышел, огляделся, разгреб другие кучи мусора. В третий раз в дальнем конце кладбища вылез из кабины, направился к ближайшим могилам.

Когда Скотт выбрался из фургона, Оуэн глубоко дышал, закрыв лицо руками. Известный способ сдерживать рвоту.

— Она где-то здесь?

Брат не оглянулся.

— Может, домой поедем?

Оуэн что-то буркнул, шмыгнул носом с повисшей на кончике каплей чистой жидкости.

— Что? — переспросил Скотт.

— Пропащее наше семейство ко всем чертям, — с трудом выдавил брат. — Откуда у тебя этот свитер?

— В доме нашел.

— В нашем?

Скотт покачал головой:

— В Круглом. В том, что в лесу стоит.

— Кстати, что ты там делаешь?

— Папин рассказ заканчиваю.

На фоне смертельно побледневших щек глаза Оуэна стали еще красней и стекляннее, соответствуя представлению любителя-таксидермиста о максимальном правдоподобии изготовляемого чучела.

— Не он его начал.

— Что это значит?

Брат не ответил. Скотт полез в карман, вытащил старую пачку отцовских сигарет «Лаки страйк», вытащил одну из оставшихся, другую протянул Оуэну. Оба сели на могильные камни, закурили на глазах у Генри, наблюдавшего за ними из фургона.

— Ну и дерьмо, — сплюнул Оуэн. — Сколько им лет?

Скотт пожал плечами, но сигарету изо рта не вытащил, хоть глаза заслезились, к горлу подступила отрыжка. Оуэн бросил окурок в груду листьев, Скотт проследил за тонким язычком пламени, опасливо вспыхнувшим над чьей-то могилой. Представил себе другой огонь, родившийся на кладбище, распространившийся к западу с ветром, объяв весь город всепожирающим пожаром. Версия обладает определенной фаталистической привлекательностью. Интересно, что думает по этому поводу Оуэн.

— Почему не уезжаешь отсюда?

Брат взглянул на него.

— Куда? Зачем?

— Не знаю… Чтоб начать все сначала.

Оуэн хмыкнул, подошел к огоньку, поднимавшемуся с земли, словно призрачная рука, расправляя пальцы, царапавшиеся вверх по краю старого могильного камня, затоптал его грязным ботинком и пробормотал:

— Все бежать да бежать…

— Что?

— Ничего.

— Ты сказал, что рассказ начал не папа. А кто?

Оуэн тупо уставился на него.

— Дедушка Томми… мне песню пел.

— Постой, ты в самом деле знал дедушку Томми? — Вспомнилась найденная афиша спектакля по пьесе «Незавершенная комната», написанной родственником, которого отец называл слишком шустрым горожанином.

— В раннем детстве, — ответил Оуэн, счищая с подошвы ботинка прилипшие листья о могильный камень. — Тебя тогда не было. По-моему, ты с мамой куда-то ушел или еще что-нибудь. Дедушка Томми приехал из Нью-Йорка со своей гитарой. Мне лет пять было. Никогда раньше не видел, чтобы кто-нибудь по-настоящему на гитаре играл. Думал, музыка просто идет из какой-то волшебной дыры или из другой чертовой задницы. А он раз пять сыграл и спел песню. Я выучил слова. — Не гордость ли слышится в голосе? — Научился наигрывать на гитаре.

Скотт не помнил, видел ли когда-нибудь своего деда по отцовской линии, неудачливого драматурга и, видно, одновременно музыканта. Наряду со многими другими деталями семейного прошлого, эта может иметь значение, а может не иметь. Оглядывая кладбище, он понял, что никогда не пытался реально связать себя с мужчинами и женщинами, которых называет родными. Почти все уже исчезли, как хрупкие хрустальные и фарфоровые сервизы, небрежно перебитые и растоптанные следующими поколениями, пока они с Оуэном не остались единственными взрослыми мужчинами по фамилии Маст. Самое обманчивое в истории семьи — иллюзорная прочность. В конечном счете выясняется, что единственный способ аннулировать семейные связи — игнорировать их. Если Скотт в определенном смысле ставил себя выше брата, потому что уехал из города и нашел высокооплачиваемую работу, то Оуэн был всегда крепче привязан к повседневной жизни и к тому, что осталось от Мастов. Он реальный, а Скотт — анекдот, рождественская открытка с побережья.

Он заставил себя дососать до конца сигарету, пока окурок не обжег пальцы, а Оуэн смотрел на него и облизывал губы.

— Я бы выпил. Может, в город вернемся?

Скотт пожал плечами.

— Конечно. — И добавил: — Позволь мне накормить Генри.

Лицо брата скривилось в безобразной враждебной судороге.

— Даже не думай.

— Слушай, я вовсе не собираюсь…

— Поезжай, руки перевяжи. И прикупи таблетки, на которых сидишь. Видно, лучше бы с них не слезать.

— Постой…

— Знаешь, ты не самый блестящий пример. И успехи твои не особенно велики. Ты в таком же дерьме, как и я. Хуже, черт побери. Потому что сам не видишь.

Скотт кивнул, но от этого лучше не стало. Оуэн вернулся к фургону, влез в кабину, уехал, предоставив ему в одиночестве возвращаться к воротам, за которыми стояла машина. Ветер крепчал, с воем мчался по голой земле, и почти у ворот он заметил за грудой припорошенных снегом листьев камень с надписью:

ЭЛИНОР МАСТ

ЛЮБИМОЙ ЖЕНЕ И МАТЕРИ

«В ДОМЕ ОТЦА МОЕГО ОБИТЕЛЕЙ МНОГО»

Нечего положить на плиту. Он долго стоял у могилы, потом снял окровавленные перчатки, бросил на кучу листьев у камня, соорудив подходящий в каком-то неясном смысле памятник.

Сунул руки под мышки и направился к прокатному автомобилю.