Расскажите, кто из членов вашей семьи оказал на вас наибольшее влияние и является для вас авторитетом.

Дартмутский колледж

До школьного бала оставалось две недели, а у меня еще не было билетов. Я попытался использовать этот аргумент, чтобы не идти туда, но обломился — мать уже обо всем позаботилась. Оказалось, у нее друзья в школьном комитете, и они отложили ей парочку билетов.

Я не из тех, кто любит школьные тусовки такого рода. Все мои друзья тоже не собирались идти на этот долбанный бал. За исключением, разве что, Чоу; его подружка поставила ему условие: либо они идут вместе на бал, либо расстаются. Мы нещадно прикалывались над Чоу, но мне показалось, что в глубине души он был рад пойти. Он даже записался заранее к стилисту в Манхэттене, в чем имел мужество нам признаться. Ну, и огреб, естественно. Зачем признаваться-то было? Разве что в Чоу заговорил мазохист — иного объяснения его признанию я не видел.

Когда стало ясно, что номер с отсутствием билетов не прокатит, я выложил свою козырную карту. Я напомнил маме, что наша группа «Червь» выступает в этот вечер на первом настоящем концерте в Нью-Йорке. И не просто участвует в каком-то шоу. Это был наш первый собственный концерт, в баре «У Монти» на авеню А.

— Да ты что?! Как же я забыла…

Такая реакция вселила в меня надежду, и я решил, что сорвался с крючка. Мать слышала, как мы играем, и понимала, что это не просто трынканье на гитаре. Но не тут-то было.

В дело вмешался отец.

Как всегда, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Его фирменный стиль. Возможно, благодаря именно этой способности он стал таким хорошим адвокатом. И разговор, естественно, произошел в его офисе.

В офисе на Третьей авеню, в центре, на сорок седьмом этаже. «Как раз между Богом и Бродвеем», — любил повторять отец, но у меня, когда я смотрел в окно, возникали совсем другие ассоциации: вот кто-то выпрыгивает из него, орет всю дорогу, падая вниз, все сорок семь этажей, потом — хлоп…

Два раза в неделю, по вторникам и пятницам, я шел после школы на вокзал, садился в электричку и ехал час до центра Нью-Йорка, там проходил восемь кварталов на север и два квартала до офисного здания «Гарриет, Стэтхэм и Фрипп».

Холл был огромен, с фонтаном посередине, весь в стекле и металле. Я прижимал свою личную карточку-пропуск к автомату и проходил внутрь через турникет мимо поста охраны к лифтам. В лифте нажимал сорок седьмой этаж, а там меня уже ждали кипы бумаг, приготовленные секретаршами, чтобы копировать, сортировать, подшивать в папки и все такое. Ближе к вечеру приходили международные посылки.

По сравнению с «Макдоналдсом» это была вполне приличная возможность подзаработать. А отец говорил, что если я себя хорошо зарекомендую, то один из его партнеров — может, даже старший партнер Валери Стэтхэм — лично напишет мне рекомендательное письмо в Колумбийский университет, откуда я пока не получил ответа на свой запрос. Меня уже приняли в Университет Коннектикута и в Тринити, но в Колумбийский-то хотелось больше всего, чего уж там…

— Май на носу, — ворчала мать, — что они тянут с ответом? Может, они уже все там решили?

— Отказа они пока тоже не прислали, — резонно отвечал отец, — так что у тебя, сын, есть веские причины постараться получить то рекомендательное письмо, о котором мы с тобой говорили. Еще не поздно.

И вот как раз, когда я был весь по уши в копировании документов в офисе на сорок седьмом, отец вошел и произнес:

— Мама говорит, ты уже бегаешь по магазинам в поисках смокинга.

Да, вот еще что я не сказал вам об отце: он больно дразнит, и его подколы всегда попадают в точку. Я сложил документы стопкой и повернулся к нему — так, как он сам учил меня делать в случае, если предстоит серьезный разговор или спор. Офис закрывался в шесть, половина партнеров уже разошлась по домам, но голубые глаза отца задорно блестели, галстук с идеально завязанным узлом украшал свежую рубашку, и вообще отец выглядел так, словно он только что оделся и побрился. Предстояла нешуточная схватка — прямо как на канале «Энимал Плэнет» — между охотником и добычей.

— Я не могу пойти на бал, — сказал я. — У нас в этот вечер концерт здесь, в Нью-Йорке.

— Перри, у тебя еще будут концерты.

— Не такие, как этот. Мы готовились к нему три месяца. И заплатили за зал из собственного кармана!

Его зрачки запульсировали так, словно у него там, внутри, были мышцы, и сейчас он их разминал.

— На твоем месте, если ты намерен продолжить скандал, я бы говорил потише. Люди вылетали с этой работы и за меньшее, чем повышение голоса в офисе.

— Да кому в голову взбрело тащиться на этот бал — матери или Гоби? — спросил я.

— Гоби улетает домой на следующей неделе, — сказал отец. — Мама считает, что бал будет для нее хорошим прощальным подарком.

Отец наклонился ко мне, и я ощутил его запах — ненавязчивый запах дорогого одеколона.

— Послушай, мы все знаем, что ее пребывание здесь оказалось не таким радужным, как предполагалось. Так что попрощаться с ней надо на уровне.

— Ты так и не ответил на мой вопрос, сказал я.

Отец кивнул. Я понял, что таким образом меня учат вести споры в дальнейшем; отец явно готовит меня на роль Великого Воина, которым я должен вскоре стать.

— Насколько я понимаю, — сказал он, — именно Гоби обмолвилась о школьном бале в разговоре с твоей матерью.

— Подожди-ка. Ты что, хочешь сказать, она действительно хочет, чтобы я был ее кавалером там?!

В это невозможно было поверить, просто чушь какая-то; но вот отец стоит и говорит об этом, и копировальный аппарат продолжает работать у меня за спиной, и все это совершенно реально, оказывается. Во дела…

— Да она даже не смотрела в мою сторону, не то что в школе, но и дома!

— Но ты смотрел. Ты улыбался ей, здоровался. Ты помогал ей с домашними заданиями. Одним словом, вел себя как джентльмен, а кто еще из твоих одноклассников может этим похвастаться? И кого после этого должна была выбрать Гоби в качестве кавалера на школьном балу?

Я покачал головой.

— Пап, послушай, если бы речь шла о любом другом вечере…

— Но речь идет именно об этом вечере, о субботнем.

Он даже пауз не делал, так что я не мог и слова вставить.

— Мама съездит с тобой завтра на примерку смокинга. Я понимаю, тебе придется принести в жертву собственные интересы, так что я решил подсластить тебе пилюлю. Держи!

В его руках звякнули ключи от машины, и он бросил мне связку с фирменным значком «Ягуара».

— Я обеспечиваю вас транспортом.

Я поймал ключи на лету и скользнул по ним взглядом. Отец разрешил мне посидеть за рулем своего «Ягуара» два раза в жизни: один раз — съехать на нем с подъездной аллеи немного в сторону, чтобы помыть тачку, и другой раз — просто посидеть в салоне с учебниками, когда я готовился к экзаменам. По его тону сейчас я понял, что наш разговор не является диалогом. Отец просто бросал мне кость, потому что мог себе это позволить, а я должен был подпрыгнуть и в восторге цапнуть ее. Для него вопрос был давно решен. Как я ни поведи себя теперь, это уже просто видимость диалога.

— Пап, я не хочу.

— Для мужчины обязательство прежде всего, Перри.

— Ты хочешь сказать, у меня нет выбора?

— Я хочу сказать, что сейчас нужно задвинуть поглубже свой эгоизм и посмотреть, что ты можешь сделать для других людей. Так, для разнообразия.

Для разнообразия. Вот что меня достало. Оглядываясь сейчас назад, я думаю, что на многое не пошел бы, не скажи отец тогда этих слов. Но он их сказал. Я поднял руку с ключами и запустил ими в другой конец кабинета, где они, стукнувшись о стену, приземлились рядом с высокой стопкой чистой бумаги.

— Эгоизм? Да все, что я делаю, я делаю для других!

По мере того как я это говорил, я видел, как меняется лицо отца — от изумления до гнева, постепенно приобретая отстраненность и холодное безразличие. И все это в течение нескольких секунд. Я вновь понял, в сотый раз, как именно он смог стать партнером в одной из самых престижных фирм Нью-Йорка: у человека было самообладание летчика-испытателя, а под ледяной коркой — ядро с расплавленной магмой, как в пасти дракона. С таким не страшно было бы идти на посадку, когда скачут стрелки приборов.

Я использовал свое единственное оружие — принялся канючить.

— Ты сам заставил меня уйти из водного спорта, чтобы сосредоточиться на оценках. Я сделал это. Ты заставил меня подать документы в Колумбийский университет и лезть из кожи вон, чтобы получить рекомендательное письмо. Я и это сделал. Все, что у меня осталось, — наша рок-группа и наше первое настоящее выступление. И все, о чем я прошу, — не лишай меня этого, последнего, хорошо?

Он подождал, как ждут, когда уличный клоун закончит кривляться и даст пройти, потом тихо спросил:

— Ты закончил?

— Да.

— Хорошо. Мама отведет тебя завтра на примерку смокинга.

Его рука опустилась в карман, и он протянул мне стодолларовую купюру:

— Мне кажется, будет правильно, если после этого в знак признательности ты пригласишь ее на ужин.

— Оставь себе, — огрызнулся я, — у меня есть собственные деньги.

— Да, разумеется, — сказал он с улыбкой и пошел поднимать ключи от машины, брошенные мной. Я так и остался стоять.

* * *

Я вышел в холл и нажал кнопку вызова лифта. Да ну к черту эти документы, пусть сам копирует!

Через пару этажей лифт остановился, и внутрь вошла высокая элегантная женщина в костюме и с легким портфелем в руке. Она негромко разговаривала по мобильному телефону. Ей было слегка за пятьдесят, волосы каштановые, заколотые сзади так, что открывалась тонкая шея без единой морщины, лебединая шея. Я не сразу понял, что стою рядом с самой Валери Стэтхэм, одним из партнеров фирмы, — той самой Валери Стэтхэм, которая, возможно, напишет мне рекомендательное письмо в приемную комиссию Колумбийского университета.

Однажды, несколько недель назад, я проходил мимо ее углового офиса и мельком взглянул на Манхэттен. Вид на Манхэттен, как известно, есть лишь у избранных. Тех, кто занимается наиболее высокими достижениями человечества.

Она, должно быть, тоже узнала меня, потому что, закончив телефонный разговор, обернулась и оглядела меня с головы до ног.

— Ты сын Фила Стормейра, так ведь?

— Да, — сказал я, — то есть да, мэм.

Я протянул ей руку для рукопожатия. Я понимал, что и лицо, и уши у меня все еще горят после ссоры с отцом.

— Перри.

Она пожала мне руку.

— Ты подрабатываешь здесь клерком?

— Да так, помогаю понемногу. Я еще учусь в школе.

— Заканчиваешь в этом году? Какие у тебя планы?

— Надеюсь, Колумбийский университет. Юриспруденция.

— Вот как? — Она приподняла одну бровь. — Ты всю жизнь мечтал об этом?

— Сколько себя помню.

— Хорошо. Я всегда говорю людям: если вы не мечтали об этом всю Жизнь, займитесь чем-нибудь другим.

Она пожала мою протянутую руку, затем перевернула ее ладонью вверх, словно гадалка. Она внимательно рассмотрела и даже потрогала мозоли на подушечках моих пальцев.

— И давно ты играешь, Перри?

— Простите, мэм?

— Давно играешь на гитаре? Твои пальцы… Мозоли, как у тех, кто давно играет. Я думаю, ты из них.

Я покраснел без видимой причины, потому что вроде бы краснеть-то было не из-за чего. Разве что из-за того, что она держала меня за руку и смотрела мне прямо в глаза. Но осознание того, что я краснею, заставило меня взять себя в руки.

— Да, пожалуй, с пятого класса.

— Я встречалась с парой гитаристов, когда училась в колледже. Можно даже сказать, прославилась этим в Оберлине.

Она улыбнулась, и я заметил, что губы у нее накрашены блеском в тон естественному цвету лица.

— Так ты хороший гитарист?

— В смысле?

— Хорошо играешь на гитаре?

— Я играю в группе, которая называется «Червь». Мы выступаем на днях в «У Монти» на авеню А.

Прежде чем я смог остановиться, я выпалил:

— Можете прийти и сами послушать.

— В смысле?

— Я включу вас в список приглашенных, — сказал я.

— Давненько я не бывала на авеню А.

Лифт звякнул, двери разъехались, и мы оказались в холле на первом этаже.

— А когда будет концерт?

— В воскресенье в десять вечера, но мы обычно начинаем немного позже.

Валери слегка подтолкнула меня плечом.

— Очень жаль. Я пробуду здесь всю ночь.

— Здесь, в офисе?

— Партнерам приходится работать до последнего пота, Перри.

Она подмигнула мне и посмотрела таким взглядом, который я не смог бы описать, да и не вполне понял.

— Спроси у своего отца.

Я вышел и остановился. Я смотрел ей вслед, как она пересекла мраморный холл, прошла мимо фонтана, стуча каблуками, и оказалась на улице. Сквозь стекло я видел, как она вышла на Третью авеню, и тут за спиной послышалось знакомое хихиканье.

— Этого винца тебе не пригубить, сынок.

Я обернулся и увидел Руфуса, шестидесятилетнего охранника. Он стоял за стойкой на входе. Работал он обычно с шести вечера до шести утра, четыре дня через четыре, и здание офиса было ему как дом родной.

— Эй, — сказал я, — что она там говорила о моем отце?

— Брось, сынок, зачем ты меня-то об этом спрашиваешь?

Он развернул перед собой газету «Таймс», так что теперь я мог видеть только его синюю фуражку.

— Я вообще ничего не слышал.

— Да брось, я серьезно, Руфус.

Газета немного опустилась, и теперь я смотрел ему в глаза, в очень наблюдательные глаза.

— Серьезно? Этот мир — смешное место, и чем дольше ты в нем живешь, тем смешнее он становится. Поверь, это правда.

Он взял со стойки большую кружку и протянул мне.

— Хочешь кофейку? Выглядишь так, что тебя хочется подбросить до дома.

— Нет, спасибо. Мне пора.

Он посмотрел на свои часы.

— А не рановато ли?

— Я уже закончил.

— Зонтик есть?

— Да на небе ни облачка!

— Как скажешь.

Пройдя три квартала от Пенн Стейшн, я услышал первые раскаты грома над небоскребами. К тому времени, как я добрался до станции, я вымок до нитки.