День клонился к вечеру. Сидя за рулем машины. Ундина Раух спрашивала себя, как ей быть дальше. Это ее последний рабочий день. Совершенно неожиданно шеф объявил, что заказов больше нет и перед Новым годом фирма работу свою прекращает. Его слова ошеломили всех, ее же просто потрясли. Как это легко — снять табличку с двери кабинета и вычеркнуть название фирмы из торгового регистра. Рекламная студия «Мозаика», где она проработала двенадцать лет, приказала долго жить. С отцовской щедростью — поскольку Ундина ему нравилась — шеф заплатил ей содержание по март. Хватит, дескать, времени подыскать себе что-нибудь другое. Но дела в кинопромышленности шли на спад, и уверенности в завтрашнем дне Ундина не ощущала. И вообще, реклама ей бог знает как надоела.

Ундина включила приемник, поискала музыку. В Вольфратсгаузене уже зажглись уличные фонари, и не успела она еще добраться по федеральному шоссе № 11 до Форстенридерского парка, как началась метель. Свет фар встречных машин, словно заштрихованный падающим снегом, ломался на забрызганном грязью ветровом стекле. Ундина вдруг подумала: «Лутц Бернсдорф!» И решила отправиться к нему, тем более что ей все равно проезжать мимо Терезиенвизе, где он живет. А вдруг у Лутца найдется работа для нее, что-нибудь в художественном кино. Попасть туда было ее давнишней мечтой.

Внезапно слева от лесной опушки, между шоссе и железнодорожной насыпью, она увидела лежавшую колесами вверх плоскую спортивную машину. Ундине показалось, будто рядом с машиной она заметила чьи-то следы. Но впечатление это было столь же смутным, как и желание помочь. Тем не менее ногу с педали газа сняла, ход машины замедлила.

Там, где шоссе плавно сворачивало, стоял мужчина и махал руками. Ундина потянулась к ручке тормоза, хотя подбирать людей на дороге противоречило ее привычкам. Тем более одиноких мужчин. Но раз уж она едет так медленно… Да, но почему все-таки она остановилась? Уж не потому ли, что увидела какую-то связь между разбитой машиной и этим человеком, хотя скорее всего никакой такой связи не было? Катастрофа произошла, надо думать, сравнительно давно.

Мужчина сел в машину. Без лишних слов, без улыбки. «На вид ему около тридцати, — подумала Ундина. — Вид неухоженный, и чем-то он обеспокоен. Как забавно заиндевели кончики его курчавой бороды!»

— На автобус опоздали? — спросила она.

— Да. То есть нет, на поезд. Она достала сигарету из перчаточного ящика, и он сразу же щелкнул дорогой зажигалкой, которая как-то не вязалась с его внешностью. Кисть у него тонкая, изящная, а рукав пиджака в грязи. Упал, наверное…

— Вы до центра едете?

— Почти. До выставки. Вам куда нужно?

— К Центральному вокзалу.

Ундина выключила радио, но тишина подействовала на нее угнетающе. Молчаливый попутчик тоже начал ее нервировать. Около Пуллаха пришлось остановиться перед шлагбаумом: через несколько долгих минут появился пригородный поезд. На него он вроде бы мог и успеть… Молчание становилось тягостным. Наконец оно ей надоело:

— Вы работаете здесь, за городом?

— Нет… Я пока учусь.

— И что же вы изучаете?

— Социологию. Вы возвращаетесь с работы?

— Заметно?

Он пожал плечами. Огни хвостового вагона исчезли в лесу, шлагбаум поднялся.

— И чем же вы занимаетесь?

— Рекламой. Маленькие рекламные ролики для телевидения.

— Натурные съемки? В такую погоду?

— В Альпах она подходящая. Однажды ради рекламы туалетной воды пришлось лететь в Ирландию. Сегодня оказалось достаточно Вендельштейна.

На его лице не появилось обычной в подобных обстоятельствах понимающей улыбки. Рекламу все считали делом увлекательным, серьезным и доходным: кто ею занимается, тот в чести. Профессия уважаемая. Он сказал лишь:

— Я тоже снимаю.

— Развлекаетесь?

— Более или менее. Но я не любитель, снимать меня учили. Был оператором в бундесвере, делал, знаете ли, учебные фильмы…

Справа появились неясные очертания домов, и он попросил остановиться у первой телефонной кабины. Ундина видела, как он открыл дверь кабины, снял трубку, бросил монету, набрал номер — и все одной рукой. Милый молодой человек, но что-то с ним стряслось…

Когда Хассо фон Кремп снова сел в машину, он чувствовал себя лучше, потому что хоть что-то да сделал. И что из того? Что изменилось, если разобраться? Бенно мертв, машина разбита вдребезги, сам он черт знает в какую историю влип — спасается бегством. В катастрофе он неповинен. Он лежал на опущенном сиденье рядом с местом водителя, когда Бенно на полном ходу влетел в кювет. Но когда дорожные полицейские вытащат Бенно из-под обломков и установят личность погибшего, то поймут, что перед ними труп человека, чей розыск объявлен политической полицией. Кремп не сумел заставить себя вытащить из карманов Бенно фальшивый паспорт и пистолет. Прошло не меньше пяти минут, пока он понял, что Бенно мертв, а он жив и невредим, если не считать порезов на левой руке.

— Выходит, мы с вами коллеги, — проговорила Ундина. — Ну, и что же такого снимают в бундесвере? Танковые атаки, учебные стрельбы?

— Наши короткометражки в техническом отношении не хуже ваших. Тоже смесь из «рекламы продукции и завоевания симпатий потребителя», как это называете вы.

— А сейчас вы что снимаете?

— Нечто совершенно противоположное: забастовки, захват домов, демонстрации и акции протеста… Я часто езжу туда, где что-то в этом роде назревает.

— Захват домов? Разве это вам по душе?

— Безусловно. Но больше всего по душе мне фильм на целый вечер. Документальный, но столь высокого качества, чтобы он мог завоевать широкую публику.

— «Некоммерческий и антисистемный», не так ли? — улыбнулась она. — И как же вы намерены пробиться с вашей критикой капитализма в капиталистический прокат, к «широкой публике»?

— Копии некоторых моих фильмов уже показывали молодежи. В разных местах, даже в тюрьмах. Но необходимо создать фильм, который не стыдно было бы повезти в Западный Берлин, Лейпциг, Локарно или Сорренто. Ленты с этих фестивалей часто покупает телевидение.

— Аппетиты у вас немалые.

— Кто согласен на малое, не достигнет ничего.

— Отчего же? Среднего уровня он достигнет и на хлеб насущный заработает. Но вам, я вижу, это не по вкусу? То, к чему вы стремитесь, лучше начинать не в Германии. Начинать всегда имеет смысл с тем острого звучания. Их легче найти за границей.

— Да, это ваш рецепт: рекламу туалетной воды снимают в Ирландии, рекламу овощей и фруктов в Марокко, а ленты с критикой капиталистической системы в Индии или Чили?

Но она не так уж не права, подобные мысли приходили в голову ему самому. Он владел испанским и французским языками, долгие годы прожил в Лиме в семье своего дядюшки, который был там послом. Эксплуатация слабых сильными — чем не тема, пусть и вечная?

Ундина свернула на улицу Герцога Генриха, притормозила, дала задний ход и вырулила на стоянку.

— Я на месте. Но, может быть, никого не застану дома. Если вы немного подождете, я вас с удовольствием довезу до вокзала.

Ундина вышла из машины и исчезла в подъезде.

Кремп погладил начавшую вспухать тыльную сторону левой руки. Странная женщина. Захват домов заставляет ее поморщиться, а разговор продолжить хочет… Ундина все не возвращалась, и Хассо фон Кремп решил пройтись немного, размять ноги.

Аптека. Булочная. Маленький книжный магазин. Он пуст, скоро закроют. Кремп вошел вовнутрь, влекомый теплом и тем запахом книг, который он так любил сызмальства. На бестселлеры не обратил, как всегда, никакого внимания, подошел к стеллажам. Лишь. теперь до него окончательно дошло, что он, как ни странно, жив. Пробежал глазами по корешкам изданий карманного формата, уже ни о чем, кроме покупки книг, не думая. Новых поступлений мало, все названия книг «левого» толка ему известны. Кроме двух. Удивительно, но у них уже есть брошюра о контрреволюции в Чили с анализом политических событий и документами о терроре. Рядом с ней — книжка в ядовито-зеленой обложке «Южная Америка: нищета и пытки». Он с любопытством взглянул на выходные данные — книжка вышла буквально на днях. Прочел несколько абзацев, и внезапно у него появилось чувство, что он держит в руках первый вариант сценария фильма, который с радостью снял бы сам.

Купил книжку и вышел из магазина. Увы, такой фильм ему снять не суждено. Для этого необходимо найти мецената, рискнувшего бы по самым скромным подсчетам двумястами тысячами. У кого столько лишних денег, тот миром доволен и в обновлении его не заинтересован…

Лутц Бернсдорф, блестящий режиссер и счастливый отец семейства, сорока шести лет от роду, искренне старался вникнуть в суть того, что говорила Ундина. Она никогда не была для него просто кошечкой: когда он приехал в Мюнхен восемь лет назад без имени и положения. Ундина приняла его без всяких условий, стала ему другом. Сейчас Бернсдорф ей от души сочувствовал, будучи глубоко разочарован в том, чем занимался сам.

Слов нет, еще немного, и он бесславно пойдет ко дну. Что из задуманного ему удалось осуществить? Ну, снял с дюжину боевиков, которые киношники в своем кругу называли «стреловидными»: они как бы впивались в кожу зрителя. Сентиментальные детективы и изящные мелодрамы, свидетельствовавшие о тонком вкусе режиссера. О да, продюсеры считали Бернсдорфа человеком, способным спасти сырой сценарий, вдохнуть в него жизнь, обогатить. А посему позволяли ему дорогостоящие натурные съемки, массовки и сцены погони в лондонском порту или даже в нью-йоркском аэропорту имени Кеннеди. Тем самым фильмы Бернсдорфа как бы претендовали на жизненное правдоподобие. Увы, оно ни разу не было достигнуто. Жизнь была иной, чем в его фильмах.

Какая между ними с Ундиной разница? Оба они верой и правдой служат одному божку, одному идолу — тому, что не дает людям думать. И разве так уж важно, что тебя отупляет: дурацкая реклама или бессмысленный фильм… Но сейчас Ундина говорила о чем-то другом, она, кажется, осталась без работы?..

— Фишер решил уйти на покой, представь себе, в пятьдесят с небольшим, — объясняла она. — Собирается слетать в Африку, на сафари. Но не через «Бюро путешествий», независимость для него превыше всего.

— С кем же он полетит?

— Он предпочел бы со мной. Спросил, согласна ли я сопровождать его. В Кению, «по следам Хемингуэя».

— А ты? Согласилась?

— Лутц! Мне нужна работа. Нет ли у тебя чего для меня? Может быть, в твоей съемочной группе?

Ему было неприятно огорчать ее, но свою съемочную группу он как раз распустил. Он сказал об этом Ундине и добавил:

— Я постараюсь разузнать что-нибудь. Было бы курам на смех, если бы мы тебя не пристроили… Не горюй, все уладится.

Ундина кивнула.

— Да, а сам я финишировал. Осталось еще кое-что по мелочам: перемонтировать, перезаписать звук, но тут они и без меня справятся. Знаешь, я сыт по горло… Хочу вырваться из этой клетки. Попытаюсь поставить настоящий фильм… Если я на это еще способен. Знаешь, чего мне не хватает? Другого климата!

— Тебе тоже? В моей машине внизу сидит еще один такой сумасшедший. Хочет снять большой фильм, с левых позиций, и по возможности за океаном.

Бернсдорф навострил уши.

— Кто он такой?

— А-а, студент. Но оператор профессиональный, научился этому в бундесвере. А теперь, представь себе, снимает акции протеста.

— Снять политический фильм на документальном материале за океаном? Эта идея сразу понравилась ему. — Чудесно! Только… кто даст нам деньги? Впрочем, скорее всего твой Фишер. Ему все равно, охотиться на слонов или финансировать немецкое кино…

— Ты способен говорить со мной серьезно?

Ундина уставилась на него своими светлыми, несколько асимметрично расставленными глазами, из-за которых он некогда и обратил на нее внимание.

— Ты, Ундина, себя недооцениваешь, — сказал он. — Разве не с тобой он собирался лететь в Кению? Потом ты сказала, что он любит независимость, любит командовать. Если он станет нашим продюсером, мы ему это предоставим.

— Знаешь, кто ты, Лутц? Совратитель, Мефистофель!..

— «Дорога в ад устлана долларовыми купюрами». Вставай! Пойдем получать аванс на дорогу в ад!

Ундина дозвонилась до Фишера, тот согласился принять ее около десяти вечера. А потом они решили заехать к Ундине, тем более что это по дороге. Подойдя к машине, засыпанной снегом, Ундина сразу заметила, что попутчик ее дожидается. Молодой человек вышел им навстречу. Ростом он на голову выше Бернсдорфа, но не столь плечист.

— Кремп, — представился он.

— Я рада, что вы дождались меня, — сказала Ундина. — Это Лутц Бернсдорф, режиссер. У нас неожиданно родился серьезный план: снять за границей фильм. «Левый», конечно. И оператором мы видим вас. Кстати, у вас есть желание прогуляться в Африку?

— Почему в Африку?

— А что вы имеете против Африки?

— Латинская Америка мне как-то ближе.

— В чем вы видите разницу? Все страны одинаковы, как на экране телевизора.

— Если вы намерены снять фильм, который заинтересует нашего зрителя, вы должны выбрать страну, где капитализм не в зародыше, а уже достаточно развит.

Ундина почувствовала, что, если так пойдет дальше, им не договориться.

— Я бы все-таки посоветовал вам взять Гватемалу, — стоял на своем Кремп, который, подобно всем уроженцам севера Германии, был упрямцем.

— Где убили нашего посла? — спросил Бернсдорф.

— К самой стране это отношения не имеет.

— Дипломаты у вас не в почете, я угадал?

— Нет. Мой дядя дипломат. Я жил у него в Лиме.

— Понимаю. Значит, вы знаете испанский… Как ты считаешь, Ундина, сможем мы уломать Фишера? В силах он отказаться от сафари?

— Вы, наверное, задумали сделать игровой фильм? — спросил Кремп. Тогда я для вас неподходящий человек. Я чистой воды документалист.

— Научиться можно всему, — сказала Ундина.

Вырулив в боковую улицу, полого ведущую вверх, Ундина подумала о том, каким непрочным оказался их план. Как легко все может рухнуть, причем даже не из-за Фишера, а из-за упрямства этих двоих.

Квартира в новостройке конца шестидесятых годов, маленькая, удобная, две комнаты с балконом. Кремп снял пальто, помассировал вспухшую руку и положил свою ядовито-зеленую книжку перед большим, в метр длиной, аквариумом.

— Только не сюда, — попросила Ундина. — Спугнете еще рыбок.

— Ты перед аквариумом отдыхаешь? — спросил Бернсдорф.

— Я получила его в наследство от предыдущего жильца, — принялась защищаться она. — «Левый» писатель, но сейчас ничего не пишет, переводит детективные романы.

— А раньше он что писал? Ундина сняла с полки книгу, она называлась «Банановая война» и, судя по выходным данным, была с разрешения гамбургского издательства «Ровольт» издана в ГДР.

— Мистика, — сказал Бернсдорф. — Это книга о Гватемале. По-моему, вы вступили в заговор.

— Можно, мне взять ее? — спросил Кремп. — Я такие собираю.

— Эта тоже из вашей коллекции? — Бернсдорф постучал пальцем по книжке в зеленой обложке.

— Да, это последняя новинка. — Кремп открыл книгу на заложенной странице. — Прочтите, и вы поймете, почему я за Гватемалу, а не за Перу или Боливию.

— Я-то подумал, что вы хотите быть поближе к дядюшке.

— В Гватемале у власти так называемая Революционная партия. Программа у нее социально-либеральная, и фасад она пытается соорудить демократический. А за этим фасадом — двадцать местных семейств, которые фактически хозяйничают в стране. С помощью террора… Потрясающая модель. Здесь вы найдете все закономерности классовой борьбы, пусть и не в совсем привычной для нас форме; и ничего выдумывать не надо, события достаточно драматичны сами по себе. — Кремп говорил с жаром, размахивая рукой над аквариумом, чем напугал рыбок. Заметив это, он отошел от аквариума.

— Пива выпьете? — крикнула из кухни Ундина.

Она готовила яичницу; запахло жареным салом.

— Само название правящей партии звучит классически: «Партидо революсионарио», сокращенно ПР, как «Паблик релейшн», обработка общественного мнения, или, если расшифровать: меры монополий по манипуляции общественным мнением. Именно в этом и состоит задача ПР — обманывать людей, не подвергая угрозе привилегии двадцати семейств.

— ПР, очень хорошо. Это добавит нашей ленте «левого» перца.

Кремп испытующе поглядел на Бернсдорфа, силясь понять, уловил ли тот ход его мысли. От человека, снимавшего фильмы на потребу широкой публики, нельзя требовать слишком многого.

— Если вы согласны с моей идеей, я подберу завтра дополнительный материал.

— Государственная библиотека на Людвигштрассе. Сделайте нужные вам фотокопии за мой счет.

Кремп удивился: поддержки он никак не ожидал. Ундина принесла на тарелочках дымящийся «крестьянский завтрак». Безо всякой видимой связи Кремп сказал:

— Мне нужно еще в полицию, у меня украли машину. Заявить я уже заявил, теперь надо подписать протокол.

— Кто ваш отец? — спросил Бернсдорф без околичностей.

— Предприниматель. Фабрикант текстиля.

— Не горюйте! Сын за отца не ответчик.

Кремп почувствовал, что оба они с любопытством за ним наблюдают.

— Чтобы покончить с этим раз и навсегда: в армии я был фенрихом, муж моей сестры генерал-майор, среди нашей родни есть даже епископ.

Хозяйка дома удивленно приподняла брови.

— Что же, это вполне объясняет ваши «левые» убеждения. А вас случайно не лишат наследства?

— На большее, чем они обязаны выплатить по закону — в случае смерти отца, — мне рассчитывать не приходится. А сейчас у меня не хватит денег даже на постановку трехчастевки.

— Выходит, вся надежда на Фишера. — Бернсдорф собрал с тарелки шкварки. — Да, а что мы ему предложим? Нищету, пытки и банановую войну вместо сафари?

— Нет. Острый сюжет. Настоящих противников режима. Вы найдете в этой книге пять имен легендарных герильерос. Трое или четверо из них погибли. Но имя Кампано упоминается постоянно, на протяжении многих лет. Никто но знает, где он скрывается. Появляется, наносит удар по правительственным войскам — и словно растворяется в пространстве… Разве он не герой для нашего фильма?

Бернсдорф поднял руку, прерывая Кремпа. У него было такое чувство, что идея, которую он уже схватил за хвост, вот-вот ускользнет,

— Вы — документалист, я — из игрового кино, и обращать друг друга в свою веру мы не будем. И все-таки… Почему бы нам не слетать туда и не разыскать этого Кампано? Разузнаем о нем все: откуда он взялся, как складывалась его жизнь, где он сейчас, а вы будете документально снимать все этапы нашего «следствия». И с божьей помощью в один прекрасный день он предстанет перед нами где-то в джунглях.

Кремп пощипывал свою бородку.

— Кроме того, мы снимем там несколько драматических сцен из его жизни. Пригласим не профессионалов, а любителей, чтобы все было как в жизни. И обе линии свяжем, чтобы они совпали по времени.

«Самое тяжелое как будто позади», — думалось Бернсдорфу. Согласие Фишера представлялось ему пустой формальностью. Кто сможет устоять перед такой киноидеей, кого она не подкупит?

Когда они собирались ехать, Ундина сказала:

— Его вилла в Вальдтрудеринге. Ждет он меня одну, так что вам лучше подождать немного в машине.

— Покори его своей красотой! — пошутил Бернсдорф.

А Кремп спросил:

— Думаете, мы можем рассчитывать?..

— Ну, разумеется! Он только и мечтает, чтобы его покорили и завоевали.

…Им никогда не суждено было испытать большего единодушия, чем в это мгновение.

Обитую кованым железом дверь виллы открыл сам Фишер, грузный мужчина с пышной седой шевелюрой. «Значит, передумала, поэтому и приехала». сказал себе он, объясняя причину визита Ундины. Помогая ей снять пальто, он ощущал себя помолодевшим. Ему нравилось это хрупкое создание, украшение его фирмы, но сблизиться с ней он никогда не пытался. Здравые принципы не должны знать исключений.

Проводив Ундину в гостиную, предложил выпить. Ундина отпила шерри.

— Вас очень огорчило бы, если бы вместо Кении мы отправились… например, в Гватемалу?

Не ответив на вопрос, Фишер взял из шкафа толстый справочник, нашел нужную страницу и прочел вслух:

— «Теплоходом из Генуи двадцать дней, самолетом из Франкфурта через Канаду — пятнадцать часов до Мехико, оттуда ежедневные рейсы местных авиалиний… Сервис, включая билеты туда и обратно, в первом классе пять тысяч марок». Полетим? Или поплывем?

— И вы согласны отказаться от сафари?

— Зачем нам сафари? Ты права. Гватемала — это то, что нужно. Руины майя, вечная весна, лучший кофе в мире. Как ты додумалась?

— Там можно снять фильм. — Сердце Ундины забилось. — Игровой фильм… Маленькая съемочная группа: мы с вами и еще двое.

Он захлопнул справочник.

— Ах, вот оно что…

Все пропало, Фишер отказал, это ясно. Провал своего плана она восприняла с острой болью, когда услышала вдруг голос Фишера:

— Если эти люди ждут в машине, пригласи их.

Эрвин Фишер был профессиональным военным, в двадцать пять лет входил в состав десантно-диверсионной группы, потом отбивал атаки новозеландской пехоты в Монте-Кассино, где и оставил ногу. После войны учился в торговой школе, служил мелким страховым агентом, торговал подержанными автомобилями. И однажды ему повезло: принадлежавший ему участок земли, на котором стояли жалкие развалины, понадобился муниципалитету под застройку. На полученные в виде возмещения деньги он основал акционерное общество «Мозаика» и, не обладая для начала даже скудными профессиональными познаниями, начал медленно, но верно подниматься на гребень волны кинорекламы. Он «сам себя сделал».

И вот сейчас, на вершине успеха, Фишер решил уйти на покой. Вот-вот вовсю громыхнет кризис, так что о каких дивидендах может идти речь? «И никто не скажет, зацветет ли яблонька опять», — как поется в песне. Во всяком случае, былого не вернешь… А эти пришли к нему с идеей фильма.

— Мы рассчитываем обойтись весьма скромной суммой, — сказал Бернсдорф. — Наличными тысяч двести, не больше.

— Я знаю, господа, район Карибского моря входит в моду. Итальянцы повторно снимают на Гаити историю с «Баунти», с сотней голеньких негритяночек… Но Гватемала? Самая дорогая страна в том районе! Ее валютная единица приравнивается к доллару.

— Курс доллара падает, — заметила Ундина.

Приход этой троицы и предложение Ундины растревожили его, в нем ожила и затрепетала предпринимательская жилка. Что ж, они вполне могут оказаться серьезными партнерами. Людей типа Кремпа он поначалу всегда инстинктивно сторонился, зато у Бернсдорфа большое имя в мире кино, и ему лучше знать, кого взять в операторы.

Пришлось еще выслушать рассказ Кремпа о народном сопротивлении, неоколониализме, режиме ПР и прогрессивном кино. Фишер сухо улыбнулся.

— Подобные планы обычно терпят провал. С чего вы вообще взяли, что в Гватемале вам разрешат снимать такой фильм?

— Правительство Гватемалы заинтересовано в том, чтобы мир знал о его демократичности.

— Что вы и намерены опровергнуть?

— Господин Фишер, давайте говорить откровенно, — сказал Бернсдорф. Представим себе, что нас ждет неудача. Но вы лично ничего не теряете. Судите сами. Мы еще первого кадра не снимем, а уже так раздуем в ведомостях сумму затрат, что небу жарко станет. Выпишем, к примеру, сорок тысяч за сценарий, который между делом настрочит господин Кремп совершенно бесплатно. А кто сможет проверить, какой гонорар мы платили тамошним актерам, массовке и техперсоналу?

Такие речи и слушать приятно; Фишер знал, что Бернсдорф дело говорит.

— Денежные расчеты будут по вашей части, — сказал Кремп. — Нам безразлично, сколько вы будете нам платить. Для нас главное — снять фильм.

Фишер промолчал. Последние слова Кремпа вызвали в нем явную неприязнь. Он терпеть не мог людей, подчеркивавших свое бескорыстие. От таких только и жди подвоха.

— Не сердитесь, шеф, — тихо проговорила ему на ухо севшая рядом Ундина.

В продолжение разговора она несколько раз не соглашалась с Кремпом, поправляла его, вот и теперь тоже. Фишер чувствовал, что она на его стороне, а не на их… Нет, не хочет он больше встречать Новый год в одиночестве! Лучше уж с ними, пусть их пока и заносит на поворотах. А он-то на что? Чтобы они не натворили глупостей!

— Хорошо, я согласен. Мы можем лететь через три дня.

Из бортовых динамиков, вмонтированных в верхние панели, доносился голос стюардессы — мягкий, успокаивающий, чуть хрипловатый из-за помех: «…Мы подлетаем к острову Ньюфаундленд. Летим на высоте одиннадцать тысяч метров со скоростью девятьсот километров в час».

Бернсдорф закрыл глаза. Как бы там ни было, он ощущал прилив сил. Наконец опять в пути, идет по, следам человека, которого зовут Кампано и о котором известно лишь то, что он остался верен своим убеждениям до самого последнего часа. А почему, собственно, «последнего»? Кто сказал, что Кампано убит? Таких данных нет, а значит…

Эрвин Фишер попросил стюардессу принести рюмку коньяка. От некоторых фраз в зеленой книжке, которые отчеркнул Кремп, ему становилось не по себе. «Двадцать восемь арестованных „левых“ подверглись неслыханно жестокому обращению; так, например, Карлос Соса Варильяс был сначала распят, а затем кастрирован». Фишер перелистал несколько страниц. «Трупы были выброшены из самолета над Тихим океаном». Читать дальше нет никакого желания, голова его от всего этого разболелась.

В сетках кресел торчали свежие газеты, и Фишер достал одну из них. «Ю.С. ньюс энд Уорлд рипорт». В глаза бросился заголовок: «Избирательная кампания в Гватемале происходит в атмосфере насилия. Жертвами ежедневно становятся три — четыре человека». Перегнувшись через кресло, он протянул газету Кремпу.

— Как-никак выборы, — сказал тот. — А не военный режим! Военные выборов не проводят.

Четыре часа утра. А по местному времени десять вечера. «Через пятнадцать минут мы будем над Мексиканским заливом в районе Нового Орлеана», — негромко проговорила стюардесса. Фишер мелкими глотками отхлебывал горячий кофе из чашки. Не в состоянии сосредоточиться на чем-то определенном, он опять раскрыл зеленую книжку.

Красный карандаш Кремпа заставил его прочесть следующие строки: «Революционные вооруженные силы (ФАР) усилились с притоком студентов университетов. Постепенно ФАР становятся военной организацией коммунистической партии, хотя формально ей и не подчиняются. Герильерос похитили целый ряд видных лиц, чтобы обменять их на политических узников. Отдельные уголовные элементы, воспользовавшись неразберихой, в свою очередь, провели ряд похищений, выдавая их за акции ФАР и требуя выкупа. В 1967 году выяснилось, что глава этой банды похитителей и шеф уголовной полиции — одно и то же лицо». Последнее предложение не было подчеркнуто, но крепко засело в голове Фишера. В его воображении начали возникать одна картина за другой. Шеф полиции — похититель! Классический гангстерский сюжет с серьезной политической подоплекой… А если это решить в комедийном, гротесковом плане? Он так и слышал взрывы хохота в зале. Люди ходят в кино либо для того, чтобы отгадывать загадки, либо чтобы посмеяться. Жизнь и без того достаточно сложна…

Хассо фон Кремп проснулся в номере отеля «Майя Эксельсьор» от какого-то шороха. Наверное, коридорная прибирает в соседней комнате. Он заморгал от яркого зеленоватого света, проникавшего в спальню сквозь прорези жалюзи, ощутил дыхание совершенно бесшумного кондиционера, излишней роскоши на высоте 1400 метров над уровнем моря, где воздух и без того свеж и приятен…

Самолет компании КЛМ приземлился в аэропорту «Ла Аурора» с восходом солнца. Под предлогом, будто Кремп снимал военные самолеты, таможня наложила арест на всю съемочную аппаратуру. Обычный трюк таможенников, вымогают взятку…

Вот снова этот шорох. Неужели он забыл повесить на двери номера табличку «Но молесте» — «Не беспокоить»?

Кремп приподнялся на постели. Нет, он точно помнит, что табличку на дверь он все-таки повесил. Значит, в передней комнате непрошеный гость. Прошел туда. Навстречу ему поднялся господин лет сорока, в светлом, сшитом на заказ костюме, брюнет с карими миндалевидными глазами.

— В мои планы отнюдь не входило разбудить вас, — сказал он, предъявляя полицейское удостоверение. — Полет утомил вас, понимаю… Вот я и решил дождаться вашего пробуждения здесь.

— Надеюсь, вам не пришлось скучать.

— Нет. Полистал вот эту книжонку. — Гость указал на брошюру в зеленой обложке.

— Вы читаете по-немецки?

— Я хорошо знаком с испанским оригиналом, господин фон Кремп. Я майор Понсе. Мне требуются некоторые сведения. У вас вышли неприятности на таможне?

Кремп рассеянно кивнул.

— Что ж, охотно верю вам, что самолеты наших ВВС вас нисколько не интересуют… Таможенники часто преувеличивают. Но без специального разрешения нельзя, кажется, снимать ни в одном аэропорту?

— Майор, я всего лишь хотел запечатлеть на пленке момент нашего прибытия в Гватемалу. Вы можете убедиться, что на пленке есть кадры, снятые в двух других аэропортах. Впрочем, мы уже отправили в министерство внутренних дел необходимые документы с просьбой разрешить нам съемки фильма.

— Именно по этой причине я здесь. Что вы намерены снимать у нас? Путевые впечатления?

— Можно сказать и так. — Снотворное еще действовало, но, несмотря на заторможенную реакцию, Кремп был настороже. — Я документалист…

«Лучше говорить поменьше», — подумалось ему.

— Таможенники сообщили, что вы привезли много осветительной техники.

— Да, сколько положено…

— А как вы считаете, мне не положено задать вам несколько вопросов? — тон Понсе оставался по-прежнему любезным, но улыбка… — Едва успев приземлиться, вы уже неоднократно наводили справки о повстанцах. И о так называемых городских герильерос, и о партизанах в горах. Поймите, пожалуйста, что это наводит на некоторые раздумья о цели вашего приезда. Согласитесь, любое правительство встревожится, если кто-то будет настойчиво интересоваться его противниками.

— Причина моих расспросов — некоторое наше беспокойство, — ответил Кремп, полностью овладев собой. — Снимать фильм можно только там, где съемочная группа будет в безопасности. Вам, очевидно, знакомы статьи из зарубежной печати о положении в вашей стране? Насколько они правдивы, я не знаю. Однако, будучи переводчиком нашей группы, я считаю своей обязанностью разузнать, спокойно ли в том или ином районе.

— У нас везде спокойно. — Майор направился к двери. Ростом он был ниже Кремпа. — Благодарю вас. Ваши сведения меня удовлетворили. Извините, что побеспокоил.

Едва оставшись один, Кремп схватился за телефон, чтобы предупредить Фишера и Ундину Раух. Но в номерах их не оказалось, придется спуститься в ресторан. Хотя он и считал, что вел разговор умно и осторожно, майор Понсе — человек, которого следует остерегаться.

Переодеваясь, он бросил взгляд на раскрытую книжку. Вот что было подчеркнуто: «Положение обострилось в 67-м году в связи с катастрофическим сокращением экспорта кофе, а также после убийства правыми экстремистами в январе 1968 года бывшей „мисс Гватемалы“. Двадцатишестилетняя девушка, подруга герильеро Хуана Кампано, была найдена на шоссе в восьмидесяти километрах от столицы — раздетая, изнасилованная, со следами зверских пыток».

Фишер и Ундина заказали в ресторане на обед блюда китайской кухни. К ним за столик подсел господин со сплюснутым носом, в спортивном костюме строгого английского покроя, с виду мулат, и предложил свои услуги. Он, дескать, знает страну как свои пять пальцев и, что не менее важно, является одновременно хозяином и пилотом самолета. Самолет очень удобный, и за все про все — за обслуживание, услуги стюарда и горючее — он просит каких-то двести долларов. Приключения и развлечения гарантируются.

— И куда бы вы с нами полетели? — спросила Ундина.

— Куда угодно, леди. Если пожелаете, даже к руинам Копана. Они, правда, в Гондурасе, но если вы хотите…

— А в горы, к герильерос?

— Каким еще герильерос? — Он всплеснул руками, — Все они убиты, леди. Никого не осталось.

Фишеру он надоел. Хотя ему нравилось говорить по-английски с людьми, владевшими языком еще хуже его, он решил от мулата избавиться. И знал как: есть один трюк, срабатывающий в банановых республиках безошибочно.

— Почему вы все время повторяете, что ваш президент болван? — спросил он повысив голос.

Мулат от удивления потерял дар речи.

Фишер снова повторил свои слова. Громче.

Летчик испуганно вскочил со стула, беспомощно взмахнул руками.

— Вы меня неправильно поняли. Я сдаю внаем самолет, политика меня не интересует… Прощайте.

А несколько минут спустя к ним подошел элегантно одетый мужчина.

— Простите, вас потревожили?

— Пустяки. Вы детектив отеля?

— Не совсем, сэр. Я майор Понсе из уголовной полиции. Позвольте сесть за ваш стол?

Фишер вытер салфеткой губы, аппетит окончательно пропал. В том, что они прилетели в полицейское государство, сомневаться больше не приходится.

— Господин Фишер, вы возглавляете немецкую киногруппу, которая собирается снимать у нас фильм, — сказал майор по-английски. — Разрешите осведомиться, что это будет за фильм? — произношение у него было безупречным.

— Веселый игровой фильм.

— Не затруднит ли вас рассказать о нем поподробнее?

Фишера так и подмывало подсунуть майору свою историю с похищением; однако он вовремя сообразил, что острие ее направлено против полицейского ведомства.

— Готового варианта сценария у нас нет, майор. Мы хотим оглядеться на месте. Такой путь представляется мне более продуктивным.

— И все же какова тема фильма? Главная его линия, так сказать? — Понсе перевел взгляд на Ундину. — Да, я знаю, это госпожа Раух, ваша помощница… Чего вы хотели бы добиться в итоге?

— Полных сборов, майор. К этому ведут два пути: надо людей заставить либо плакать, либо смеяться.

— Либо ужасаться. Увы. В зарубежной печати нередко появляются сенсационные сообщения о жизни в нашей стране. Смесь из экзотики и ужасов хорошо продается. Мы же особых восторгов по поводу появления такой «рекламы» не испытываем.

— В современном кино судьбе женщины уделяется мало внимания, — сказала Ундина. — Нет и серьезных ролей для женщин. А мы хотели бы рассказать о судьбе женщин вашей страны, майор. Их проблемах. Об эмансипации, например.

— Благодарю, на сегодня я удовлетворен. — Понсе поднялся и учтиво поклонился. — Я не стану вас более беспокоить. Другие, надеюсь, тоже. Пожелаю больших успехов. А сценарий — пусть зреет.

Такси здесь стоит дешево. Водитель, который вез Бернсдорфа из аэропорта в отель, сказал:

— Два доллара в час, сэр. Все равно ехать будем или стоять.

В аэропорту Берисдорф ничего не добился ни с помощью денег, ни увещеваниями. Аппаратуры ему не вернули. Не получил он и вразумительного ответа на свои вопросы. Кто советовал обратиться в главное таможенное управление, кто в полицию, кто не то в министерство внутренних дел, не то в министерство просвещения. Во всех комнатах, в которые он заходил, на стене висел один и тот же портрет — улыбающегося во весь рот президента Араны, красавца мужчины в генеральском мундире. Правительство ПР бесславно ушло в отставку, и политика социального либерализма и терпимости предана забвению. Офицеры, принимавшие Бернсдорфа, ссылались на какое-то высокопоставленное начальство, до которого рукой не достанешь. Положение вещей отнюдь не соответствовало картине, нарисованной «шеф-идеологом» Кремпом.

Белые бунгало, пышная зелень. Столицы этого континента проявляли чудеса выдумки и изворотливости, чтобы отсталость и нищета не бросались в глаза хотя бы по пути из аэропорта в центр.

«Авенида де ла Америкас», — прочел Бернсдорф на табличке одного из домов. Что-то знакомое… Не тут ли похитили графа Спрети, посла ФРГ? Нет, до того места они еще не доехали, это на перекрестке с 16-й улицей, объяснил шофер.

— А вот тут, сэр, застрелили шефа американской военной миссии. Он ехал с военно-морским атташе в «Форде-67», а убийцы стреляли из «шевроле», который их обогнал.

У этой улицы, как видно, богатая история; водитель объяснял все происшествия с точки зрения профессионального автомобилиста: скорость, марки машин, кто откуда выезжал…

— Когда это произошло?

— После убийства подружки Хуана Кампано. Отомстили…

Бернсдорф насторожился:

— Разве ее убили американцы?

— Нет, это были другие люди… Гватемальцы.

— А что это за люди? Не из «Белой руки»?

Водитель сразу скис.

— Нет, другие. А кто, не знаю.

— Почему же застрелили янки, если они ни при чем?..

Водитель нажал на тормоза.

— «Майя Эксельсьор», сэр. С вас один доллар двадцать центов.

В холле отеля Бернсдорф сел на табурет перед полукруглой стойкой бара. Все как-то безрадостно. Почему водитель ни с того ни с сего испугался? Режиссер сделал несколько глотков из запотевшего стакана, когда на соседний табурет села молодая женщина с газельими глазами. Нежная смуглая кожа, глаза искусно подведены, ногти тонких длинных пальцев отливают перламутром — светская дама.

— Простите, вы не из немецкой киногруппы? Вы не шеф, не господин Фишер?

Начало обнадеживающее. Он покачал головой.

— Нет, не шеф.

Она достала из сумочки листок бумаги.

— Тогда вы господин Бернсдорф, режиссер. А я Виола Санчес из «Ла Оры», это столичная вечерняя газета. Не согласитесь ли вы дать нам интервью?

— А редакционное удостоверение у вас есть? — спросил Бернсдорф и сразу поймал себя на том, что вопрос его невежлив. Запоздалая реакция на поведение таможенных чиновников. Взглянув на визитную карточку, поторопился заказать даме «дайкири», словно желая искупить свою вину. — Вы из отдела местной хроники? Какого направления ваша газета?

— Умеренно-либерального. И еще мы немножко националисты, то есть поругиваем США. Наш издатель — Клементе Маррокин, бывший вице-президент.

— Во время правления ПР?

— Вы хорошо информированы. Можно ли из этого заключить, что вы предполагаете снимать политический фильм?

— «Нет искусства вне политики», — вспомнился Бернсдорфу афоризм из далекого студенческого прошлого.

— Вот и мы так считаем, — по губам Виолы Санчес скользнула улыбка.

Осторожно! Она ничего не записывает, но все запоминает и впоследствии использует.

— О чем ваш фильм? — спросила журналистка.

— Знаете, с той минуты, когда мы в Европе сели в самолет, я не сомкнул глаз. Боюсь нагородить всякой ерунды. Если хотите, приходите завтра.

— Почитать сценарий дадите?

— Пока у нас нет сценария, мисс Санчес. В настоящий момент мы думаем и гадаем, как вызволить нашу аппаратуру.

— Хотите, я помогу вам? Мы, правда, в оппозиции, но кое-какими возможностями обладаем. Министр просвещения — из нашей партии.

— К этому разговору мы вернемся. Большое спасибо, спокойной ночи!

В справочном бюро сидела женщина; ее густые черные волосы с прямым пробором на испанский манер перехвачены на спине лентой… Кого она ему напоминает?

— Майор Понсе, — прервал ход его мысли подошедший мужчина. — На два слова, господин Бернсдорф.

— Я собирался вздремнуть, но… Чем могу служить?

Бернсдорф устало улыбнулся: все его знают, прямо как в мюнхенском «Доме кино». Итак, полиция. Будь этот человек из службы безопасности, то дожидался бы его, Бернсдорфа, возвращения наверху, в номере, чтобы продемонстрировать власть. А подойти у лифта? Где расчет на элемент неожиданности, эффект испуга? Даже полиция обычно работает с большей выдумкой. Поставлено, как говорится, без чувства стиля.

— Майор, вы чем-то встревожены?

— Вовсе нет. Однако меня несколько беспокоят разноречивые слухи о задуманном вами фильме.

— И кто же эти слухи распространяет?

— В этом-то вся соль: ваши друзья. Мне были изложены три версии фильма; согласитесь, многовато. Господин фон Кремп хочет снять фильм-репортаж, господин Фишер веселый игровой фильм, а мадам Раух — фильм о судьбе современной женщины. Как вы это объясните?

— Возможно, причина в вашем умении вести беседу в непринужденном тоне, майор. Мои сотрудники сочли, что с ними просто мило беседуют, а не расспрашивают по долгу службы. Вот они и ответили каждый на свой лад. Кремпу ближе человеческий документ, Фишер — жизнелюб, а мадам Раух женщина до мозга костей.

— Согласен с вами. Тем не менее их расхождения не могут не удивить, усмехнулся недоверчиво Понсе.

— Довольно давно, побывав на Кубе, я носился с мыслью снять пиратский фильм. Но то, с чем я там столкнулся, перечеркнуло все мои планы, и получилась чисто лирическая картина, вес-действие которой происходит на суше, моря нет и в помине. Вот и говори тут о планах.

— Когда вы были на Кубе?

— До Кастро. Я, знаете ли, давно в кинобизнесе.

Бернсдорфу всегда доставляло наслаждение играть роль человека зрелого, умудренного опытом, изворотливого.

— Допустим, что людям кино присуще мечтать, — сказал, подумав, Понсе. — Пусть это часть вашей деятельности; только мечты у ваших партнеров чересчур воинственные. Например, у вашего оператора в номере лежит маленькая зеленая книжка. В ней много подчеркнуто. Особенно часто — имя Кампано.

— Книжка… сомнительная?

— У нас книг не запрещают. С виду это книжка новая, но это перевод, оригинал вышел три года назад в Париже. Того, о чем в ней говорится, давно нет в помине: например, в Гватемале нет герильерос.

— Куда же они девались?

— Прекратили сопротивление, сдались.

— Сдались? Такие люди, как Кампано?

— Спросите на сей счет даму, которую угостили коктейлем. Как я понимаю, она обещала вам помочь… — Майор кивнул на прощанье. — И пожалуйста, перешлите нам подробную заявку на фильм, если вы хотите получить обратно свою аппаратуру.

Они сидели в ресторане «Алтуна», и отнюдь не итальянская кухня их соблазнила, сюда их привели опасения, что в «Майя Эксельсьоре» их подслушают. Ундина открыла записную книжку.

— Нам поможет посольство! Завтра же поеду туда! Апартадо, 1252. Это скорее всего рядом.

— «Апартадо» — значит «почтовое отделение», — сказал Кремп. — Лучше поеду я.

— Бессмысленно! Посольство вмешиваться не станет.

— Трубите сигнал к отступлению, шеф? — спросил Бернсдорф. — После первого соприкосновения с противником? Не думаю, чтобы в Италии, будучи десантником…

— Едем в посольство, — перебил его Кремп, — Помогут — не помогут. А пока и без аппаратуры будем искать Кампано, где бы он ни был. Не могли все герильерос сложить оружие!

— Почему вы так думаете? — спросил Фишер.

— Чувствую инстинктивно. Слишком некоторые на этом настаивают…

— Разве вы не поняли, что «левые» раздавлены?

— Если это правда, — сказал Кремп, — благодаря нашему фильму мир узнает, что здесь к власти пришли фашисты.

— Потише, дорогой друг. У меня такое впечатление, что вам с вашими взглядами здесь несдобровать, — вмешалась Ундина.

— Вот что, — начал Бернсдорф. — Я, по-моему, придумал название. Итак, «левые» разгромлены… Кампано нам не найти… У нас самих дела не ахти… Не назвать ли нам все это «Черный декабрь»? И снимать все по порядку: как мы к нашей идее пришли, как ищем Кампано — и что из этого выйдет.

Фишер допил бокал красного вина. Все. Они от своего намерения не отступятся. Во избежание худшего он вынужден пойти с ними. Черт знает на что они его толкают! Как это поется в песенке: «Необходима осторожность, добра не жди…»

Фишер ощущал прилив сил. Когда Бернсдорф, побывавший с Кремпом в посольстве ФРГ, сказал, что дипломаты и пальцем не пошевелят, чтобы им помочь, он воспринял это как вызов. Вот теперь поглядим, кто способен сдвинуть воз с места! Он постучал в дверь смежного номера Ундине.

— Захвати план города!

Бернсдорф с Кремпом сели на мель, теперь его очередь показать, на что он способен. «Почетный» консул Гватемалы, представитель фирм, сбывавших в ФРГ карибский ром, снабдил его рекомендательными письмами. Самое важное из них адресовано Харри Ридмюллеру Алехо, гватемальцу немецкого происхождения, хозяину горнорудных предприятий.

Лимузин, взятый напрокат в отеле, катил по авениде де ла Реформа. Ее еще называли Пассо, местом для прогулок. Полдень, пропитанный солнцем. Пальмы покачивали своими опахалами над всем этим лакированным пестрым потоком автомобилей, словно благословляя атрибуты прогресса и процветания. Фишер вел машину с таким спокойствием, будто ехал по Мюнхену или Вене, и приглядывался к номерным табличкам на домах. Уверенно свернул в тихую боковую улицу, бунгало которой до смешного походили одно на другое. Фишер осторожно погладил ладонь Ундины и бросил на нее быстрый победоносный взгляд. С какой-то особенной остротой она ощутила, что все это он делает ради нее. Не будь ее, он еще вчера заказал бы обратные билеты. Вот какими глупыми бывают мужчины! И все-таки ей было приятно…

Они притормозили перед единственными на всю улицу металлическими решетчатыми воротами с кипарисами по бокам и кирпичным столбиком с полированной табличкой фирмы БОА.

— Приехали, Ундина.

Действительно, уголок Германии. За кустами жасмина и можжевельника рощица хвойных деревьев; карликовые пинии, серебристые ели и цветущий дрок испускали родные сердцу запахи. Миловидная девушка-метиска проводила их в гостиную, своей обстановкой как две капли воды напоминающую отлакированные снимки из рекламных проспектов.

Харри Ридмюллер велел принести прохладительные напитки. Высокорослый толстый блондин с вывернутыми губами, в светлых брюках и клубном пиджаке цвета морской волны. Внешность внушительная, хотя и неприятная. Бросая кубики льда в стаканы и отвечая на приветствия Фишера, он несколько раз прошелся придирчивым взглядом по фигуре Ундины. Она чувствовала себя неловко. Ридмюллер достал из бокового кармана очки и пробежал глазами рекомендательное письмо. «Глаза у него рыбьи, — подумала Ундина. — Серые, навыкате. Взгляд неприятный, липкий какой-то. Сразу видно, сластолюбец».

Мужчины обсуждали интересующий их вопрос, как бы его не касаясь. Так два мясника, знающие все цены на телятину, баранину и свинину, и обо всем заранее договорившиеся, говорят во время торгов о верховых лошадях.

… Моя группа хочет снять фильм реалистический, хотя я и не понимаю, что это значит. Мадам Раух у нас директор фильма, она объяснит вам все подробнее.

— Это будет что-то о герильерос, — неопределенно сказала Ундина.

Ридмюллер задержал взгляд своих рыбьих глаз на Ундине дольше, чем того требовали приличия.

— Понятно. Вопрос в том, как вы к ним относитесь.

— Ход событий мы думаем показать с точки зрения жертв этих событий, осторожно выразилась Ундина.

Ридмюллер кивнул. Заподозрить человека вроде Фишера в сочувствии революционным реформам ему, естественно, и в голову не пришло бы.

— Получение разрешения на съемки — формальность, — проговорил он наконец. — Полиция пыжится перед выборами, набивает себе цену. Все пойдет своим чередом, кто бы на выборах ни победил. Кстати говоря, эти вопросы в компетенции министра просвещения, а не внутренних дел. А министр просвещения сеньор Толедо — человек с чувством собственного достоинства… Никто не любит, когда в дела его ведомства вмешиваются посторонние.

— И поэтому, вы считаете, он нам поможет?

— Этой причины за глаза хватит, милостивая госпожа. Но есть другая, более важная: как кандидат от оппозиционной ПР на президентских выборах, он в положении незавидном и очень нуждается в поддержке общественности. Реклама ему необходима как воздух… А в-третьих, он мои друг, нас связывают общие интересы.

— Понимаю, — кивнул Фишер.

— Наши участки граничат между собой. Видите вон тот дом за высокой елью? Там вам завтра Толедо подпишет все необходимые бумаги.

Бернсдорф попивал манговый сок, сидя с Кремпом в холле, где они договорились встретиться с Виолой Санчес из «Ла Оры». Автобус за автобусом выезжали из авениды де ла Реформа и останавливались перед зданием Культурного центра, а ее все нет. Вулканов Агуа, Акатенанго, «огней», уничтоживших не так давно город, отсюда не видно. А вообще они в городе видны с любой точки: желтоватые силуэты на фоне зеленого плоскогорья.

Если она не приедет, отправимся в редакцию. Там якобы спят и видят, как бы кого-нибудь пропесочить. Странно. Полицейское государство и…

— Это руины его прежнего демократического фасада, — сказал Кремп. Если ПР победит на выборах, она фасад отстроит заново. А пока за ним ничего не меняется, герильерос здесь есть и будут.

— Допустим. Но где?

— Неподалеку отсюда живет адвокат по фамилии Зонтгеймер. Он возглавляет «Комитет родственников исчезнувших лиц». Может быть, он нам что-нибудь посоветует.

— Главное — не упускать инициативы, — сказал Бернсдорф. — А то Фишер еще даст задний ход…

— А вы нет? — спросил Кремп.

— С какой стати?

— Потому что вы впервые будете делать фильм, который скорее всего трудно будет продать.

Запершило в горле, что-то мешало высказать откровенно, о чем он сейчас думает: что этот фильм может изменить всю его дальнейшую жизнь, стать поворотным моментом в ней, кульминацией, как выражаются драматурги. Наконец-то его работа обретет смысл! Никогда прежде он не ощущал этого настолько отчетливо, как в эти секунды. Кто сумеет донести до зрителя живой образ революционера, тот сам действует как революционер. Может быть, все отпущенные ему годы он применит к тому, чтобы искупить ошибки лет прошедших… Нет, пока еще не поздно, после этого фильма он станет другим человеком! Но сейчас дело не в нем, дело в Кампано. Хуан Кампано! Сведения о нем на редкость разноречивы. Кто говорит, что ему двадцать с небольшим, а кто, будто он родился в 1940 году и, значит, ему тридцать три года, одни утверждают, будто он метис, другие, что он чистокровный белый, третьи, что в нем есть примесь азиатской крови. Кто говорит, что он был в отряде Че Гевары на Кубе, а кто, будто американские инструкторы школили его в своей зоне в Панаме и он дослужился до лейтенанта! Поди разберись…

Действительно ли Кампано совершил то, что ему приписывают? Какие смелые вылазки, какая предприимчивость!.. А сейчас в городе внешне царит спокойствие. Их погоня за легендарным мстителем напоминает погоню за привидением…

— Сеньор! Сеньор! — официант что-то быстро говорил по-испански.

— Вас просят к телефону, — перевел Кремп.

Взяв трубку, Бернсдорф услышал, как женский голос торопливо проговорил:

— Больше ждать не надо, я не могу кое от кого избавиться. Прошу вас, не называйте сейчас меня по имени. Если хотите, встретимся после вечернего сеанса у кинотеатра «Лус».

— Хорошо, я буду.

И тут же трубку повесили, как и полагается в боевике.

Когда они вернулись в отель, в справочном бюро сидела та женщина, что и вчера. «Кого-то она мне мучительно напоминает», — подумал Бернсдорф. Лицо из прошлого, но из какого?

Фишеру настолько понравилось у Ридмюллера, что он не торопился уйти, пока не появился новый гость, молодой американец по фамилии Вилан. Красавец, по-спортивному подтянутый, с густыми, слегка вьющимися темными волосами и светло-голубыми глазами. Все на месте, даже ямочка на подбородке. Нет, слишком уж он красив, чтобы мириться с его присутствием. Ундина… Тем более что разговор пошел по-английски, а тут он не силен.

— Жаль, что вы нас покидаете, — сказал Ридмюллер. — Мистер Вилан прекрасно знает страну, он шеф отдела информации американской миссии экономической помощи Гватемале. Их штаб в Сакапе, в самом центре бывшего повстанческого района.

— Приглашаю вас на выходные дни, — сказал Вилан. — На машине всего полтора часа езды! Если вы решили сделать кино о Гватемале, вам обязательно стоит почаще выбираться из столицы. Я показал бы вам, как действует «План Пилото».

— «Пилото»?

— Так называется наша программа помощи, покончившая с терроризмом мирным путем.

Ридмюллер проводил их до ворот.

— А я был бы рад принять вас в субботу в Лаго-де-Атитлан, на моей «приморской» вилле, — говорил он, не сводя глаз с Ундины и обращаясь как бы к ней одной. — Это ближе, чем Сакапа, и там нет такой удушающей жары.

— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Фишер. — Но тогда группе придется разделиться.

Бернсдорф сидел у Виолы Санчес, в кресле-качалке ее отца, который, по ее словам, в отъезде; прозвучало это так, будто ее родители эмигранты.

— За мной следят, — шепнула она Бернсдорфу при встрече у кинотеатра. Пойдемте быстрее ко мне. Я живу одна. Мои родители в Мексике.

После такого предложения он не заставил упрашивать себя дважды. Она сидела у стены под распятием и рассказывала все, что знала о Кампано. Родился он неподалеку отсюда. Дом сохранился, обветшавшее здание в стиле колониального барокко. Родители — врачи, в настоящий момент в эмиграции. Уже в школе Кампано, худенький мальчишка невысокого роста, отличался необузданным нравом, часто был агрессивен. Поступил в университет, участвовал в революционных выступлениях. Перед неминуемым арестом бежал на Кубу, потом вернулся. И наконец ушел в горы. Где он сейчас, никому не известно…

Он неожиданно разоткровенничался:

— У себя дома я хочу, например, бороться за человека вроде вашего Кампано. Показать, что значит быть революционером в стране, где стремление к социализму считается преступлением, а все люди левых убеждений — опасными элементами и негодяями! Вам нравится моя профессия? Согласен, интересы у нас многообразные, фантазия постоянно возбуждена, ты постоянно в движении; а что остается после заполненного заботами дня? Где смысл сделанного?

Бернсдорф заметил вдруг, что говорит совершенно серьезно, искренне. Такое в разговорах с женщинами случалось с ним редко, и он понял, почему сидит как пай-мальчик в кресле-качалке, а не пересядет к Виоле и не обнимет ее. Потому что между ними как-то сразу установились отношения взаимного доверия, а это дорогого стоит.

Когда зазвонил телефон, майор Понсе как раз просматривал годовой отчет уголовной полиции органам безопасности — третий вариант, составленный на сей раз им лично. Как всегда, он не мог нарадоваться на филигранность собственных формулировок. Кто проработал в государственном аппарате двадцать лет, знал, что от него требовалось: составить отчет короткий и подробный одновременно. Этот отчет удовлетворит полковника Матарассо.

К его удивлению, полковник ни словом о документе не упомянул, зато сразу набросился на него:

— Камило, это ты наложил арест на два ящика с киноаппаратурой немецких репортеров? Зачем? С какой целью?

— Они хотят раздуть историю насчет наших террористов, полковник. Кстати, они не репортеры, а просто киношники…

Почувствовав, что Матарассо не видит в этом никакой разницы, добавил:

— У них нет поддержки ни прессы, ни даже собственного посольства. Действуют на собственный страх и риск.

— Это ты так думаешь! Почему тогда мне пришлось отчитываться перед Толедо?

— Считает, наверное, что мы вмешиваемся в дела его ведомства.

— Нет, у немцев здесь есть высокие покровители! Они, между прочим, не из Восточной Германии.

— Полковник, я полностью отдаю себе в этом отчет.

— Значит, так, Камило, отдай им ящик! Или ты хочешь дать Толедо козыри против нас? А за немцами наблюдай сколько твоей душе угодно. Если у них действительно есть контакты с «левыми», это будет нам только на руку Толедо не отвертится и козыри будут у нас.

Понсе отдал необходимые распоряжения. Хитрый ход. При всей своей ограниченности Матарассо обладал нюхом ищейки. Ничего удивительного: кто выше сидит, у того обзор больше.

Но выговор остается выговором. Понсе отодвинул годовой отчет в сторону, настроение было испорчено. Разве так разговаривают с верным помощником? А он-то все свои надежды связывал с Матарассо. Его выставили кандидатом в президенты две правые партии, чтобы он последовательно продолжил политику Араны, демонстрируя непримиримость в борьбе против подрывных элементов. Только его победа давала Понсе наконец возможность выдвинуться, сделать карьеру.

А есть ли в самом деле у Матарассо шанс победить? Конечно, оратор он никудышный, в этом отношении ему с Тони Толедо или с генералом Риосом Монттом. красноречивым кандидатом христианских демократов, не тягаться. Вот единственное сравнительно удачное место из последней речи Матарассо по телевидению: «Закон и винтовки показали, как нам справиться с террором, экономическими и такими социальными проблемами, как нищета, болезни и безграмотность, которые и служили питательной почвой для террористов!» Правда, не только личное красноречие решает, кому стать президентом. Но чтобы Матарассо оказался на коне, правым придется хорошенько постараться.

Главное — как воздух нужны успехи! Перед выборами всегда придается особое значение внутренней стабильности в стране, она предмет ожесточенных споров. И вот ему, майору Камило Понсе, удалось обнаружить нечто чрезвычайно важное! У него стало правилом перепроверять все, что говорят о себе люди, которые кажутся ему подозрительными. Поэтому он поручил одному из своих людей проверить, действительно ли Бернсдорф снимал фильм на Кубе до прихода к власти Кастро. В кубинской прессе должно было найтись сообщение об этом.

И вот перед ним лежала вырезка из гаванской газеты «Ой» от 28 мая 1961 года, заметка на две колонки. Под заголовком «Нас посетили два кинодеятеля» коммунистическая газета писала, что на Кубу приехал известный немецкий режиссер и его «ассистент Бернесдорфф», чтобы воспеть революцию и ее последнюю вдохновляющую победу в произведении киноискусства… Фото исправляло неправильно написанную фамилию: на нем, вне всяких сомнений, Лутц Бернсдорф!

А «вдохновляющая победа» — это, конечно же, победа у залива Кочинос. Понсе глубоко вздохнул. Неужели он случайно обнаружил коммунистических агентов, которые явились сюда под видом киногруппы и намерены восстановить утерянные связи и помочь герильерос? Два обстоятельства говорят против этого: профессионалы нашли бы новых людей, а не только выдали новые паспорта.

Когда же ему принесли отчет наружной охраны, следившей за четырьмя немцами, он споткнулся на имени Ридмюллера. Фишер приезжал к Ридмюллеру. Это во многом объясняет поведение Толедо, его интимного приятеля, но еще больше запутывает все дело. потому что Ридмюллер, безусловно, правый,

Понсе приказал принести ему дело Кампано; возможно, что-нибудь прояснится. Любопытство возросло, но преобладало все-таки беспокойство. Игра в «сыщики-разбойники», сопоставление фактов, по логике вещей противоречащих друг другу, — все это привлекало его раньше. Но то, о чем вспоминалось с удовольствием, в настоящий момент ничего, кроме неприятностей и осложнений, принести не могло. Он решил обратиться в гватемальское посольство в Бонне: пусть выяснят в официальных инстанциях, кто такие Бернсдорф, Фишер, Раух и Кремп.

Дочитав дневной отчет до конца, узнал еще, что Виола Санчес встретилась с Бернсдорфом после вечернего сеанса перед кинотеатром на 6-й авениде, неподалеку от своего дома. Тот провел у Виолы два часа и вернулся в отель лишь после полуночи.

Фантазия Понсе разыгралась. Позвонил домой, сказал жене, что задерживается. Потом дал журналистке знать, что ждет ее к ужину в китайском кафе… Ее связь с киношниками, или хотя бы с одним из них, приобрела такой характер, что было бы ошибкой ее не использовать.

Портье, выдавший Бернсдорфу ключ от номера, передал ему и записку без подписи, в которой сообщалось, что встреча переносится на завтра. И никаких объяснений. Это Виола Санчес. Да, но почему?.. Режиссер испытал некоторое разочарование, но в целом настроение его оставалось прекрасным: в конце концов все остальное шло как по маслу.

Аппаратуру им вернули в целости и сохранности, к тому же получено гарантийное письмо генеральной дирекции изящных искусств, кино и культуры при министерстве просвещения; сняты уже первые метры пленки: дом, в котором родился Кампано, замшелая вилла в старом городском центре. Родители Ка. мпано не то умерли, не то эмигрировали, в доме с толстыми стенами жили посторонние люди. Дать интервью они отказались, но когда Кремп предъявил впечатляющий документ из генеральной дирекции, снимать разрешили. А их отказ дать интервью Кремпу Ундина сняла скрытой камерой…

Бернсдорф поймал себя на том, что опять не сводит глаз с женщины, сидящей в бюро справок. Она, всегда дежурившая по вечерам, кого-то мучительно ему напоминала. Подойдя к стойке, режиссер спросил:

— Вы говорите по-немецки?

— Да, синьор…

Вдруг ему вспомнился другой отель, «Гавана-Хилтон», и эти газельи глаза, и эти расчесанные на прямой пробор и туго стянутые на затылке волосы. В день, когда они познакомились, Лусия, вся промокшая под проливным дождем, вбежала в кафе, где они завтракали, и представилась их переводчицей, ее прислал Институт кино.

— Лусия!.. Вы ведь Лусия Крус?

— Да, господин Бернсдорф.

— Вы меня узнали — тоже только что?

— Нет, сразу. Вы к нам из Западной Германии?

— А то откуда же.

Подкрашенные губы мадам Крус изобразили безликую улыбку, присущую всем женщинам из гостиничного персонала. Бернсдорфу вспомнилось, что тогда она была эмигранткой, коммунисткой, членом Гватемальской партии труда (ГПТ). После ареста мужа она с детьми бежала на Кубу.

— Здесь нам поговорить не удастся, — сказал он. — Вы могли бы найти время для меня?..

— Поговорить? О чем? — На лбу у нее собрались морщинки. — Оставьте это, господин Бернсдорф. Лучше нам не возобновлять знакомства.

— Но почему?

— Есть причины. Вон тот господин в кресле уже обратил на нас внимание. Когда вы выходите из отеля, он всегда идет за вами следом. Если он спросит, о чем мы с вами говорили, скажу, что вы интересовались руинами майя.

— Пожалуйста, как хотите, Лусия.

В другом конце холла Бернсдорф подсел к Кремпу, который смотрел программу «Телевисьон Насьональ». На экране погасло изображение человека с толстой шеей, выпирающей из мундира.

— …Перед вами выступал полковник Андроклес Матарассо, кандидат в президенты, заместитель министра внутренних дел.

— Послушайте, Бернсдорф, — сказал Кремп, — я думал о наших с вами отношениях. И вот что странно: только мы с вами понимаем друг друга. В нашей группе, конечно. А мы что делаем? Молчим.

— Почему? Вы достаточно разговорчивы. — У Бернсдорфа вдруг пересохло горло, настроение его испортилось: он уже предчувствовал, о чем пойдет речь.

— Да, я не молчу! А вы? Сколько раз я уже спрашивал вас о ваших политических симпатиях? Чего вы сейчас хотите как художник, я вполне могу себе представить. Но не вы ли однажды сказали, что искусства вне политики так или иначе не бывает? Ладно, пусть не вы сказали это первым, знаю. Но как же все-таки насчет политики?

— Знаете, Кремп, каждый мечтает о своем.

— Интересно все же услышать, о чем думаете вы.

— О социалистической демократии, — сказал Бернсдорф, решив о своих убеждениях особенно не распространяться.

— Любопытно! И какого же образца? Какой модели?

— При чем тут модель? Пока такой нет и не скоро будет. Однако же в мире появились кое-какие явления, которых раньше не было и никто их себе не представлял.

Кремп иронически улыбнулся, развернул газету:

— «Ла Ора» расхваливает нас на все лады. Цветистое вступление, затем нас подают на блюде с приятным для властей гарниром. «Победа над насилием». Весьма ловко это у вашей дамы вышло.

— Поглядим еще, чья она дама.

«Это не жалоба, это печальная действительность — наша страна, республика Гватемала, имеющая столь богатое историческое прошлое и важное значение в современной жизни континента, почти неизвестна в Европе. Заграница в лучшем случае сообщает о наших катастрофах: ураганах, землетрясениях, интервенциях, государственных переворотах, политической нестабильности. И даже об этом говорится вскользь, даже это не находит должного отражения, так что в международной жизни мы пока неизвестны, мы белое пятно на глобусе».

«Написано бойко, с националистическим акцентом», — подумал майор Понсе, хотя от его внимания отнюдь не ускользнул некий подрывной подтекст статьи. Кто сравнивает интервенцию полковника Армаса в 1954 году и переворот полковника Перальты в 1963 году — шаги, благословенные для родины, — с природными катастрофами, тот покушается на честь армии и на существующий порядок. Продувная бестия эта Санчес. Но сейчас он не хотел запугивать или предостерегать ее, а как бы возобновлял старое знакомство. В некотором смысле Санчес могла доверять ему, ведь однажды он оказал ей услугу. Несколько лет назад, в последний период правления Мендеса, она была арестована по обвинению в унижении вооруженных сил. Санчес написала, что во время похорон дяди капитан Торо плакал, а это выставило представителя вооруженных сил в смешном свете. После некоторых проволочек ее передали в руки раздражительного, известного своей жестокостью капитана Торо, который приходил в ярость уже из-за шуточек по поводу его фамилии. К приходу Понсе Виола Санчес уже прошла через первые стадии процедуры унижений, а Торо наслаждался ее страхом, еще больше усугубляя его грязными шуточками, составляя цепочки из таких слов, как «виола» — фиалка, «эль Торо» — бык, «ла виоленсиа» — насилие, «эль виоладор» — насильник, и так далее. Ее раздели почти донага, когда Понсе положил этому конец, предложив ей сотрудничать с полицией. И вот сейчас самое время напомнить журналистке об этом договоре.

— Почему здесь? — спросила Виола, садясь за лакированный столик. — Чтобы нас увидели вместе?

— Немцы каждый день выбирают другой ресторан. Здесь они уже были. Понсе взял сложенную в форме цветка лотоса салфетку. — Омары на вертеле?

Понсе был с ней вежлив, предупредителен и даже на «ты».

— Вам, значит, все равно, где со мной встречаться?

— А разве ты так или иначе не сказала бы об этом Бернсдорфу? При ваших теперешних отношениях…

— Что это значит, майор?

— Когда вы до полуночи наедине, что мешает сблизиться?

Она опустила палочки для еды, лицо налилось краской.

— Это мое личное дело… — У нее перехватило дыхание.

— Даже если ты была с ним близка, тебе нечего стесняться.

Понсе лишь выполнял свой долг. Но, выполняя его, намеренно оскорблял достоинство других. Те, конечно, ненавидели его за это. А он? Он презирал их за то, что они ему покорялись.

— Мы только разговаривали друг с другом.

— О чем?

— Не беспокойтесь, о вас ни слова, — сказала она. — Иначе он потерял бы ко мне всякое доверие.

Понсе вяло кивнул: разумеется, знакомство с ним — зазорно.

— Итак, Бернсдорф тебе доверяет. Твою статью я читал. Чего он действительно хочет?

Понсе видел, как дрожат пальцы Виолы, старавшейся выглядеть спокойной. Она до смерти напугана, как и тогда, у Торо.

— Его интересует жизнь Кампано?

Виола кивнула. Отрицать бессмысленно, Понсе листал зеленую книжонку и вообще беседовал с каждым из немцев в отдельности.

— Несколько неожиданный поворот темы, — сказал он. — Возьми Бернсдорф, к примеру, Турсио Лиму или Йона Сосу, я бы его понял. Они мертвы. Но Кампано? Где он? В городе? В горах? Вообще, в Гватемале ли он? Тем не менее мы отнеслись к замыслу Бернсдорфа с пониманием и съемки разрешили.

— Надеетесь, наверное, с его помощью выйти на след?..

— А почему бы и нет? Терроризм жив сочувствующими, которые снабжают герильерос продовольствием, предоставляют кров. А такие люди рады поговорить с иностранцами, особенно левыми, сочувствующими их убеждениям.

Что-то вспыхнуло в глубине ее глаз: кажется, она его поняла. Но это всего лишь часть его плана, та самая часть истины, которую приходится выдавать умным партнерам, желая привлечь их на свою сторону.

— Вы знаете, майор, что наша партия герильерос не поддерживает; это относится и к «Ла Оре», и ко мне.

— Ну да, конечно. Немцы тоже их не поддерживают. Исходя из этого, я и уточняю: я не против вас, я против действующих террористов. На этой основе мы могли бы сотрудничать.

— Хорошо…

— Я говорю с тобой как друг! Хочешь, расскажу тебе кое-что о Кампано? Несколько деталей для киногруппы…

— Пожалуйста, — прошептала она.

— Итак, Хуан Кампано был высоким худым мальчиком, частенько болел, на уроках физкультуры был среди худших. Ссорился с родителями, ушел из дома это уже после того, как он возглавил несколько демонстраций школьников. После объявленного нами розыска он в 1960 году перебрался на Кубу, завершил там на специальных курсах среднее образование и, как выяснилось, стал изучать медицину. Он был одним из тех, кто воспользовался предложением Кастро и учился в университете «на народные средства»; как они там выражаются.

Виола Санчес записывала.

— Вернулся домой с фальшивым паспортом, пройдя марксистскую выучку. Но сначала надо было показать себя. Тогда, в конце 1962 года, ГПТ провела в городе несколько акций. Ему дали примитивную бомбу — динамит плюс батарейка и обычный будильник, ты только представь себе! — которую смастерил один студент-физик. С ней он поехал на автобусе к дому функционера одного из крупных профсоюзов и положил эту штуковину ему под дверь. Нет, это не было покушением — что-то вроде последнего предупреждения. Естественно, друзья сначала все разведали, узнали, что дом не охраняется. Кампано просто проверяли — крепкие ли у него нервы. И приняли его.

— Кампано был членом партии?

— С этого момента — да. После рождества его послали в Моралес, деревушку в горах, где у VIIТ был учебный лагерь. По пути туда ему случайно попался ручной гранатомет. В январе он вернулся в город и решил обстрелять штаб полиции из автофургона. Но ему не повезло. Он промахнулся и попал в светящуюся рекламу ресторана «Формоза». Чтобы не подвергать преследованиям семью, ему пришлось скрываться под чужим именем. Но во время истории с «Формозой» его опознали, и мой предшественник приказал провести обыск в доме родителей. Тогда Кампанс бросил в его машину гранату — не настоящую, такую, знаешь, учебную, и с ней записку: «Оставьте мою семью в покое!..» Думаю, эта сцена вполне может пригодиться для фильма.

Подали сладкое, но она к нему не прикоснулась, записывала. Это удачный ход с его стороны — использовать Виолу Санчес как наживку для немецкой киногруппы, лишь бы она ни о чем не догадывалась.

— Затем партия послала его в горы, в подчинение Турсио Лимы. Подробности стали нам известны лишь в 1966 году, во время их наступления на Сьерра-де-лас-Минас — от перебежчиков. Со временем он кое-чему научился. Возьми его нелепейшую попытку похитить министра юстиции, тогда им был Толедо. И совершенно другая картина — захват машины с Ридмюллером, закончившийся полной удачей.

Понсе предложил ей сигарету. Виола отказалась. Он, нервничая, закурил.

— Ладно, оставим Толедо. Для вас он звезда первой величины, понимаю. Меня это не касается. Политика для меня начинается там, где возникает угроза государственным интересам.

По пути в «Комитет родственников исчезнувших лиц» Кремп говорил:

— Этот Толедо невыносим! Какое тщеславие! Осталось только, чтобы он стал режиссером фильма, а сам фильм — шоу о Тони Великом.

— Без него нам ничего не удалось бы сделать, — сказал Бернсдорф. Сидели бы в приемной этого майора и ждали, пока утвердят наш вариант сценария.

— Разве вы не замечаете, что мы уже готовы подписаться под тем, что заявили только для вида? «Будем говорить обо всем с точки зрения жертв терроризма», б-р-р. Толедо, бывший министр юстиции, — жертва терроризма! Возможность работать мы покупаем, позволяя связать себе руки!

— Снимем все, чего от нас ждут, а дома половину выбросим в корзину. Не забывайте, у нас пять тысяч метров пленки. За глаза хватит.

Кремп попросил таксиста остановиться, расплатился. Они получили аудиенцию у министра, и Кремпу было просто противно всю эту чушь переводить. На коктейле в пышном зале приемов, где с потолка свисало на шнуре чучело кетцаля, зелено-желто-красной длиннохвостой птицы свободы, и Фишер, и Бернсдорф, и мадам Раух вели себя в присутствии этого вождя ПР как заурядные немецкие буржуа. «Вот именно, господин министр», «Да, в духе демократии, свободного правового государства», «Мы далеки от мысли показать терроризм в романтическом освещении», «Нет, деяния Кампано мы оправдывать не собираемся»… А кетцаль, символ гватемальской государственности, кивал в знак согласия — это когда в него попадала струя из кондиционера.

Они вышли из машины. Комедия, да и только! Толедо для более точного воспроизведения неудавшегося похищения не только предложил произвести съемку этой сцены в саду его резиденции, где все и произошло, но и самого себя в качестве действующего лица. При том условии, что «Радио-Телевисьон Гватемала» тоже запишет эту сцену на пленку и передаст ее по своему третьему каналу.

— Вы должны понять этого человека, — говорил Бернсдорф, поднимаясь по лестнице. — Положение перед выборами у него шаткое, Санчес мне все объяснила. Вот Толедо и пыжится, хочет напомнить, что и он за себя постоять умеет… Да, кстати, тогда в сад ворвались трое мужчин и две женщины. Следовательно, нам потребуются пять исполнителей. Телохранителей Толедо обещал предоставить своих.

Они подошли к двери адвокатской конторы.

— Проблема в том, чтобы найти исполнителя на роль Кампано. А у нас пока даже его фотографии нет. Что требуется? Высокий худощавый юноша с выразительным лицом. Настолько выразительным, чтобы нам поверили: из такого может вырасти настоящий молодой герой!

Президент «Комитета родственников исчезнувших лиц» адвокат Зонтгеймер оказался приземистым лысоватым господином. Шишковатый череп, на лице родимые пятна, карие блестящие глаза, большой рот с тонкой верхней губой. Да, внешность у этого человека малопривлекательная.

— Мы хотим посвятить наш фильм левому сопротивлению, — сказал Бернсдорф. — Вы, господин президент, непосредственно занимаетесь частью этой работы: помогаете узникам, их родственникам…

— Я всего лишь «вице», — перебил Зонтгеймер. — В комитетах вроде нашего практически каждый человек — «вице-президент», за исключением девушек, наклеивающих почтовые марки.

— Хорошо, господин доктор. В чем заключается ваша деятельность? И не мешают ли вам?..

Зонтгеймер почесал затылок.

— Разрешите задать вам встречный вопрос: по какой причине вы выбрали для съемок именно Гватемалу?

— Потому что здешняя ситуация обладает свойствами определенной модели, — ответил Кремп. — Классовая борьба в чистом виде, в почти химически чистой форме.

— Ну, ну, ну! Ничего в чистом виде не встречается. Всегда имеются примеси, господа. Что вам вообще известно об этой стране? Знакомы, например, с кем-нибудь из наших выдающихся деятелей?

Бернсдорф заметил, что острие копья повернулось в их сторону, и это ему не понравилось.

— Много лет назад я встречался с вашим президентом Хакобо Арбенсом. Читал некоторые книги вашего нобелевского лауреата Астуриаса. — Он перечислил названия нескольких книг и почувствовал, что Зонтгеймер оттаивает.

— Должен вас разочаровать, — сказал тот. — Наша работа политического характера не имеет, мы действуем исключительно из человеколюбия. Видите ли, здесь исчезают люди, иногда среди белого дня, и больше о них ни слуху ни духу. Должна же существовать организация, куда можно подать прошение о розыске пропавшего члена семьи и которая может установить контакт с теми, в чьи руки, возможно, попали — >ти лица. Итак, в зависимости от ситуации мы связываемся с полицией, государственными тюрьмами или правыми экстремистами. Анонимных похищений со стороны левых не отмечено ни разу.

— Тяжелый труд! И опасный! Вам лично никогда не угрожали?

— Кое-кому мы в тягость, но к этому привыкаешь. Совместно с международными организациями мы печемся также о положении узников. Сейчас ситуация благоприятная: перед выборами власти подчас склонны урегулировать известные недоразумения.

Зонтгеймер говорил свободно, раскованно, в нем не было ничего от человека, притерпевшегося ко всевозможным тяготам и постоянно проверяющего себя, не сказал ли он чего лишнего, — и это в таком государстве.

— Чем я могу вам еще служить?

— Известно ли вам, где сейчас находится Хуан Кампано?

Зонтгеймер медленно покачал головой:

— Как будто на свободе. Прошения о розыске его у нас нет. Правда, родственники Кампано живут на Кубе. Поговаривали, будто он сам нелегально переправил их туда.

— Что еще вам о нем известно?

— О Кампано? Дайте подумать. Ну, в последнее время о нем почти ничего не слышно. Он был с Сесаром Монтесом и Пабло Монсенто в Сьерра-де-лас-Ми-нас, но это уже давненько… Кстати говоря, он, как и Монсенто, коммунист; по крайней мере, был им.

— Вы хотите сказать, что он был членом партии?

— Точно сказать не могу. Поймите, ГПТ вот уже двадцать лет в подполье, откуда постороннему человеку знать…

Неожиданно Кремп сказал:

— Нам нужен консультант, способный объяснить детали происходящего. Не знаете ли вы человека, который мог бы помочь нам понять, что здесь у вас происходит, с точки зрения жертв произвола?

Адвокат не ответил, ни один мускул на его лице не дрогнул.

— Мы заплатим за это. Сделаем взнос в фонд вашего комитета…

Бернсдорф понял: с помощью левого консультанта Кремп хотел сохранить в неприкосновенности дорогую ему идею фильма. Но Зонтгеймер был отнюдь не в восторге от этого предложения.

— Вопрос не в деньгах, — заметил он. — Кроме всего прочего, мы обязаны с особенной осторожностью принимать пожертвования из-за границы… — И все же он решился. — Виктор Роблес, да, он вам подойдет. К тому же он говорит по-немецки, учился у вас. — И написал на листке бумаги адрес.

Выходя из кабинета, Кремп сказал:

— Фишеру — ни слова! Если он пронюхает, что Кампано коммунист, то еще, чего доброго, перетрусит и протрубит отбой.

В приемной Бернсдорф, к своему удивлению, увидел Лусию Крус. Ее отказ встретиться неприятно поразил его, но раз она пришла сюда, значит, потеряла кого-то из родственников и глубоко страдает. Он подошел к Лусии.

— Что произошло? Кто-то из ваших сыновей?..

— О чем вы говорите? Мои сыновья за границей.

— Простите, но я полагал…

— Пожалуйста, оставьте меня! Бернсдорф ушел, даже не попрощавшись. А ведь когда-то они были друзьями…

На улице Кремп спросил:

— Откуда вы ее знаете?

— Она была моей переводчицей в Гаване.

— И вы с ней заговорили? А если в приемной сидел шпик?

— Шпик, знающий немецкий?

— Полиции достаточно узнать, что вы вступили с ней в контакт. Мы на вражеской территории, если вам угодно, и обязаны думать обо всем. И прежде всего в этом наш долг перед людьми, о которых мы снимаем фильм.

Бернсдорф промолчал. Похоже, Кремп прав. После аудиенции у министра просвещения он начал подозревать, что с какого-то момента они переступили невидимую черту. Они не просто шли по следам событий с камерой в руках, они уже начали влиять на ход событий, кому-то мешать… Его охватило безотчетное чувство, что они начинают запутываться в происходящем сегодня куда сильнее, чем он догадывается, и что добром это не кончится.

В номере Фишера происходило что-то вроде пресс-конференции. Парни из «Эль Импарсиаль», «Эль Графико» и «Пренса Либре», крупнейшей ежедневной газеты, не желали отдавать такой куш одной «Ла Оре», и Фишер вел себя соответствующе.

— Мы пересекли океан, чтобы снять фильм, который взволнует людей, воскликнул он с пафосом коммивояжера, рекламирующего туалетную воду. — Этот фильм, господа, начнется с землетрясения, а затем драматизм пойдет по возрастающей.

Журналисты ухмылялись: он дает им готовые заголовки. Фишеру ставили ловушки. Кто-то спросил:

— Это президентские выборы в Гватемале побудили вас снимать здесь криминальный финал?

«Мы на вражеской территории», — вспомнились Бернсдорфу слова Кремпа. Кто из них пишет для газеты, а кто для полиции?

— Лутц, — сказала Ундина, когда репортеры наконец разошлись. — Я нашла парня, который сыграет Кампано. Это Марселино Торрес, ему всего девятнадцать, но внешне — то, что нужно! Приходила еще одна девушка, ей двадцать три, и похожа она на газель, как ты любишь выражаться.

Бернсдорф надул щеки, поняв, о ком говорила Ундина.

— Послушай, завтра группа разделится. Мы с шефом поедем в Сакапу, так что на субботу и воскресенье он в твоих услугах не нуждается. Мы осмотрим места боев… А ты под присмотром Кремпа поплаваешь в озере Атитлан. Подходит тебе?

Они попрощались в некотором смущении. Ундина сказала еще:

— А все-таки ты хороший режиссер.

Бернсдорф поднял голову, потому что в номер кто-то вошел. Лусия Крус! Вот так, вдруг? Что ей нужно? Он предложил ей сесть.

— Слушаю вас.

— Я пришла поговорить о вашем фильме, — начала она едва слышно. — Я слышала, будто вы ищете исполнителей, непрофессионалов, на небольшие роли. Не могли бы занять мою дочь? Правда, Беатрис всего семнадцать, но тем герильерос было не больше.

Он налил себе воды со льдом, во рту пересохло. Слишком все это неожиданно.

— А вас не скомпрометирует знакомство со мной?

— Я от политической деятельности отошла, господин Бернсдорф. Все это в прошлом. Как бы я иначе получила место в отеле… Тем более что Хасинта, моя старшая, с октября в тюрьме. Она была членом VIIТ… Но мне поверили, что я ничего о ее деятельности не знала. Что ж, она человек взрослый. Беатрис же пришлось оставить из-за нее школу. А ведь она действительно ни сном ни духом!.. У Беатрис в голове совсем другое: вечеринки, свидания, флирт. Но теперь этому пришел конец. Если она не найдет работы, ее вышлют из города.

— Какую работу я мигу предложить? В лучшем случае, занятие недели на три.

— Я вас очень прошу! Это важно! Она посещает вечерние курсы стенографии, с нового года Зонтгеймер обещал взять ее к себе.

— А ваши сыновья?

— Хосе убит, он был в Венесуэле… Артуро остался на Кубе, работает инженером на цементном заводе.

О муже Бернсдорф спросить не решился. У него появилось чувство, что он впутывается в какую-то сомнительную историю. Но было и другое: воспоминание о Кубе, о Лусии и ее детях; самую младшую, очевидно, эту Беатрис, она приводила с собой на переговоры в «Гавану-Хилтон» — дома за ней некому было присмотреть. Нет, он обязан помочь ей хоть чем-нибудь. Душа У него еще не окончательно очерствела.

— Спасибо, господин Бернсдорф. — Лусия судорожно пожала его руку. — И извините меня за вчерашнее. Я сама не своя…

После ухода Лусии Бернсдорф принял душ, лег на диван и принялся листать уже порядком истрепанную книжку Кремпа в ядовито-зеленой обложке. В приложении к основному тексту было напечатано открытое письмо президенту республики господину Хулио Мендесу Монтенегро от доктора Роблеса — тою самого, адрес которою он получил от Зонтгеймера и с которым предстояло встретиться.

«Господин президент! И конце прошлой недели неизвестные люди распространяли во время футбольного матча на стадионе „Матео Флорес“ брошюры, где вновь грозили расправиться со многими представителями интеллигенции, в том числе и со мной. Призыв линчевать всех, чьи фотографии есть в брошюре, выражен следующим образом: „Народ Гватемалы, запомни лица предателей родины, преступных герильерос, и сообщи об их местонахождении органам безопасности, чтобы с ними можно было покончить!“ Да не допустит судьба, чтобы на президента пало еще больше крови! Меня хотят убить, поскольку я, будучи интеллигентом и преподавателем университета, ощущаю ответственность за судьбу родной страны. Разве это не свидетельство распада, когда эти чудовища, эти мракобесы, в наше время размахивающие штандартами с фашистской свастикой, изрыгают варварские вопли: „Смерть интеллигенции!..“? С уважением, Виктор Роблес».

Бернсдорф закрыл книжку. Эти слова человек, которому он собирается нанести визит, написал более четырех лет назад, при режиме сравнительно либеральном. Сегодня все обстояло куда хуже.

В вестибюле своего дома Тони Толедо достал из шкафа с оружием револьвер 38-го калибра, проверил, действует ли сигнал тревоги и на постах ли охранники. Их ему предоставил не министр внутренних дел — в этом случае Толедо не чувствовал бы себя в безопасности, — а подобрали друзья. Кто готовится в Гватемале стать президентом, должен опасаться за собственную жизнь. Помнить об этом так же важно, как иметь многообещающую избирательную программу.

У него в кармане лежал листок бумаги — настоящее объявление войны, о возможности которой недавно только поговаривали. Сегодня днем неизвестные сунули ее в руки сыну, выходившему из школы. На глазах охранников, ждавших сына у ограды! «ТОЛЕДО! ГВАТЕМАЛА БУДЕТ ВЫБИРАТЬ В МАРТЕ МЕЖДУ ПОЛКОВНИКОМ И ГЕНЕРАЛОМ. А ТЫ ВЫБИРАЙ СЕГОДНЯ: МЕЖДУ ЧЕМОДАНОМ И ГРОБОМ!» Ультраправые бандиты, как они смели подумать, что смогут выгнать его из страны! Толедо не запугаешь!

Министр вышел в сад, полной грудью вдохнул аромат вечной весны. Ну куда годятся конкуренты? Кого они в состоянии убедить, у кого вызовут симпатии? Этот шимпанзе Матарассо, символ ненавистной народу полиции! А Риос Монтт, краса и гордость христианских демократов, делающих вид, будто он даже левее Толедо? Генерал, никогда не нюхавший пороха, да и изобрести его не способный…

Плеча Толедо коснулись ветки бугенвиллеи, в свете уходящего дня мерцали лиловые цветки. Где еще ночь столь роскошна, столь богата запахами? Он подошел к эвкалипту. Здесь самое красивое и укромное место в его саду. Надо в оставшиеся одиннадцать недель сохранить спокойствие и выдержку, и тогда он — первый, самый могущественный человек в стране. Вступать с ним в открытую словесную дуэль соперники опасаются, отказываются от теледискуссий, чтобы их не высмеяли, — для них это все равно что нож острый…

С жасминовых деревьев опадали лепестки, ветки спускались к нему, словно ласкаясь. Он приблизился к стене, отделяющей сад от соседнего. Что же, его дела пошли в гору. Киногруппа сослужила ему добрую службу: хотя пока ничего еще не сделано, эта возможность рекламы в национальном масштабе убедила руководство партии не подыскивать новой кандидатуры. Да откуда и взяться сопернику? Вчера Ридмюллер сказал, что американцы возлагают свои надежды на него.

Толедо подошел к кирпичной стене. Вся ее поверхность была утыкана битыми бутылками, точно так же, как и со стороны сада Ридмюллера. Он взялся за ручку двери в стене. Иногда они с Ридмюллером навещали друг друга запросто, без церемоний. Ключи от калитки были только у них двоих. Но когда он нажал на окованную металлическими пластинами дверь, она с тихим скрипом подалась. У Толедо перехватило дыхание. Именно через нее и проник в его сад Кампано…

Когда Толедо прикуривал сигарету, вокруг огонька зажигалки кружилась бабочка, руки дрожали. Неужели все повторяется? Неужели убийцы выбрали этот же путь? Да нет, это просто невероятно. Наверное, Ридмюллер просто забыл запереть ее, когда приходил просить за этих киношников… Нервы, нервы! Надо взять себя в руки! Конечно, при такой жизни мания преследования естественна. Вот чем приходится расплачиваться! Толедо повернул обратно. У эвкалипта мелькнула чья-то тень, но теперь он не испугался.

— Дверь в стене не заперта, Пепе, — сказал телохранителю. — Нельзя во всем полагаться на соседей, надо проверять…

Едва Бернсдорф вернулся в отель, Фишер пригласил его к себе.

— Я прошелся по первым игровым сценам, — начал он строго. — И что же оказалось? Нет почти ничего из того, что щекочет зрителю нервы. Недостает человеческого материала, господин Бернсдорф. Что он за человек, этот ваш Кампано? Была у него невеста или подружка? Мстить он хотел или что другое? О чем мечтал, чего добивался в жизни?

— Доктор Роблес был с ним знаком.

— Кто это?

— Бывший преподаватель университета, сейчас водитель загородного такси… Он с ним одного года рождения, ходил в ту же школу, в параллельный класс. Кстати, я хотел бы, чтобы Роблес играл Кампано.

— Но ведь у нас есть для этого Торрес, — сказала Ундина. — Тип тот же: худощавое, удлиненное, с горящими глазами лицо. Торрес показывал мне фотографию Кампано из «Лайфа».

— Откуда он узнал, что нас интересует Кампано?

— Дружит с одним из телохранителей Толедо, тот ему и намекнул: похож.

— А нам от этого Торреса какая польза? Нам нужна личность! Личность! А Роблес — личность. Придется только сделать его чуть помоложе.

Обсудили список действующих лиц. Кроме Беатрисы Крус, Марселино Торреса и Виолы Санчес, в нем появился двадцатилетний индеец по имени Габриэль Паис.

— Атлет! — сказала Ундина. — Кстати, в налете на виллу Толедо участвовал и индеец. А с твоим Роблесом команда у нас укомплектована.

— При чем тут индеец? — воскликнул Фишер. — Нам необходима любовная история!

— Герою не хватает партнерши, тут господин Фишер прав, — сказала Ундина и, извинившись, ушла в свой номер.

Бернсдорф понял: Фишер размечтался, ему грезится успех в широком прокате, ему нужен кассовый фильм! Одобрив первоначальный замысел, шеф решил круто повернуть руль и взять художественное руководство на себя.

— Самые опытные режиссеры прибегают сегодня к сильнодействующим средствам. Толедо рассказывал, что во время налета одну из девушек ранили и она попала в руки полиции. Мы не знаем, была ли она девушкой Кампано. Однако нам известно, что другая девушка, его подруга, эта бывшая «Мисс Гватемала», была впоследствии убита самым зверским образом. Разве из этого ничего нельзя слепить?

— Вы считаете, что надо показывать зверства?

— Я считаю, вам имеет смысл спросить Санчес, согласится ли она сняться в такой сцене. Правде жизни это противоречить не будет, а сборы нам обеспечит!

— Чтобы она, раздетая, лежала в канаве?

— Глупости! Неужели вы не в состоянии поставить сцену пыток? Детали ваша забота.

— Здесь нам этого не снять. Что скажет господин Понсе, если мы покажем полицию с такой стороны?

— Доснимем дома. Предложите Санчес экстрагонорар: три тысячи плюс путевые расходы…

«Вот я и сказал ему, куда ветер дует, — подумал Фишер, когда Бернсдорф ушел. — К чему церемониться? Сказано — боевик, пусть будет боевик! А политический или какой другой, неважно. Лишь бы зрители на него сбежались, как на пожар!»

Кремп вошел в номер к Бернсдорфу.

— Если в фильме останутся сцены пыток и насилия, я уйду, так Фишеру и передайте! Насилие всегда было тайной движущей силой коммерческого кино. Особенно в финальных сценах — конфликт всегда разрешается насилием. Потому что герой агрессивен и вдобавок в нужный момент быстрее стреляет или сильнее бьет.

— Наш герой не таков. Зачем тогда мы собираемся снять неудачи Кампано у «Формозы», в саду виллы Толедо?

— Согласен. Но то, чего хочет Фишер, это схема. Нет, никакого низменного насилия, никакого секса на заказ вы от меня не дождетесь!

— А что мы дадим зрителю вместо этого?

— Насилие мы ему покажем, но это будет насилие власти, насилие сверху! Его будничное лицо, которое почти никем уже не воспринимается как насилие, а считается нормой.

— Снять это будет неимоверно сложно!

— Сложно, но необходимо. И важно для нас с вами, разве не так?

Бернсдорф решил сменить пластинку; насколько он опытнее в вопросах чисто творческих, настолько Кремп чувствует себя увереннее в проблемах социальных и политических.

— А откуда набралось столько исполнителей? — спросил он. — Где фрау Раух их нашла?

— Искать особенно не пришлось, только выбирать. Тут о нас много говорят… Один даже пришел с вырезкой из «Лайфа», чтобы показать, что действительно похож на Кампано. Его зовут Торрес, и она его взяла.

Кремп положил статью из «Тайма» рядом с фотографией из «Лайфа» — кроме этих двух снимков, у них никакого документального материала не было. Но, похоже, на снимках разные люди. На том, что из «Тайма», был снят хрупкий худощавый юноша в кубинской фуражке, с тоненькими усиками. Его называли «высокообразованным, хотя и малоизвестным вожаком герильерос». В статье говорилось о гибели на мексиканской границе руководителя МР-14 Йона Сосы, а Хуана Кампано представляли как «его наиболее вероятного преемника».

Снимок из «Лайфа» был нечетким. Худой безбородый молодой человек стоял под деревом в джунглях в окружении восьми своих соратников. Подпись под снимком: «Вожак ФАР со своим штабом в Сьерра-де-лас-Минас».

Бернсдорф спросил:

— Откуда снимок у Торреса? Разве не рискованно носить с собой фотографию государственного преступника?

— Он горд своим сходством с ним. Здесь к полиции относятся с презрением, а герильерос восхищаются! На роль полицейского нам пришлось бы еще поискать исполнителя, а герильеро хочет сыграть каждый.

— Итак, мы начинаем переделывать мир, улучшать его! На деньги человека, которого в этом мире все устраивает.

Лежа рядом с Виолой, Бернсдорф вспомнил слова Фишера, сказанные накануне.

«Девушка из буржуазной, католической семьи… Играть на всех струнах… Не хватает человеческого материала… В налете на виллу Толедо участвовал один цветной… Неужели вы не можете поставить сцену насилия… Вы имеете полное право, это соответствует действительности». Он всегда слышал чужие голоса, когда предстояло раскусить орешек нового фильма.

— Расскажи мне что-нибудь, — сказала Виола. — А я попытаюсь заснуть.

— О чем рассказать?

— Что-нибудь о себе. Откуда ты, где рос, ну что-нибудь.

— Я вырос в предместье большого города, жил в доме рядом с кинотеатром, хозяином которого был отец моего школьного товарища. И пересмотрел все фильмы, тайком даже те, что для нас не предназначались. Больше всего мне запомнился первый цветной фильм, в середине тридцатых годов. Там один белый без всякой причины убил индейца. Убил и продолжал еще стрелять в него, мертвого уже — это меня ужасно возмутило. Я почти в деталях могу описать тебе эту сцену, а ведь прошло почти сорок лет. Наверняка этот фильм не был произведением искусства, но я понял раз и навсегда, каким может быть воздействие кино… Тебе правда интересно?

— Еще бы!

— После войны меня обуревали великие планы, и они осуществились Я стал ассистентом режиссера и помогал создавать фильмы о больших людях. О рабочих лидерах, между прочим, которые пытались предотвратить приход к власти нацистов. Это были ленты о больших, интересных людях! Длилось это недолго… Затем приходилось снимать всякую дребедень, пусть и ультрасовременную, и герои у меня все больше попадались из отбросов общества: гангстеры, продажные женщины, фальшивомонетчики.

Он умолк.

— Рассказывай, Лутц. Не так часто приходится встречаться с людьми, для которых деньги не застят белого света.

— Кстати, киношники сами по себе лучше, чем их репутация. «Деньги уходят, а позор остается», — говорят у нас. Во, обще, каждый делает что-то не ради одних денег… И делают это, наверное, чтобы убедиться, живы они еще или нет.

— Ты себе хорошо представляешь, чем вы тут рискуете? Вам полицию обмануть не удастся. Я уверена, за вами следят и лишь ждут момента, когда вы установите контакт с некоторыми людьми. Завтра…

— Завтра мы едем в Сакапу, в бывший повстанческий район, — сказал он.

Она не ответила, взяла с тумбочки сигареты.

— Лутц, возьми меня с собой! Он дал ей прикурить. В такси Роблеса места хватит, но нельзя же увечить Фишера от Ундины, а самому…

— Зачем тебе туда? В Сакапе ужасно жарко.

— Сакапа. Кому нужна Сакапа! Возьми меня в Германию, когда вы отсюда уедете… — Голос ее дрогнул.

В рассеянном свете занимающегося утра он видел ее профиль и ощутил вдруг то же смутное, тягостное чувство, как и в разговоре с Лусией Крус после ее просьбы. Он понимал, что Виола с ним не до конца откровенна. Что он вообще о ней знает? У нее неприятности, но говорить о них она не желает; пусть так, надо уважать чувства других. Здесь чужая страна, и люди остаются чужими и непонятными, даже когда с ними сближаешься… Откуда он набрался смелости изображать их жизнь?

В это субботнее утро майор Понсе корпел над годовым отчетом. Есть три варианта отчета: первоначальный, сокращенный и составленный им лично. Но Матарассо до сих пор не подписал тщательно отшлифованный последний вариант! Конечно, полковник прав, отчет слишком прямолинеен, в нем недвусмысленно говорится, что пока не удалось покончить с активностью подрывных сил в Сьерра-де-лас-Минас и в Сьерра-Мадре. Там, в департаменте Сан-Маркос, группа герильерос то и дело ускользала из рук карателей, переходя мексиканскую границу. Дикие джунгли и безлюдная гористая местность не давали возможности продолжать преследование.

Не забыл Понсе отметить и наиболее тревожный факт, подтверждаемый документальными данными за несколько последних лет: хуже всего с общественной безопасностью обстоит в столице. Сьюдад-де-Гватемала, город, в котором жило более девятисот тысяч человек всех цветов и оттенков кожи. всех социальных слоев, с его двумястами тысячами домов и хижин и десятками тысяч автомашин, в которых можно было перевозить взрывчатку или переезжать с места на место, — этот город представлял собой идеальное убежище и питательную среду для герильерос.

Понсе положил папку на стопку других материалов для заключительного отчета: да, сизифов труд. Две трети полицейских сил сосредоточены в столице, и оставшихся не хватает, чтобы защитить двадцать один провинциальный город; о сельской местности и говорить нечего.

Он вздрогнул, когда по селектору прозвучал гортанный голос капитана Торо:

— Майор, тут явился один агент… Утверждает, будто Хуан Кампано в городе! И вроде бы он собирается провернуть одно важное дело!

Понсе приказал привести агента. Этот доносчик, которого Торо втолкнул в кабинет, будто он был арестованным, оказался старым знакомым майора. Звали его Фелиппе Корда, он был профсоюзным функционером на большом металлургическом комбинате, строительство которого еще не завершилось.

— А ну, повтори! — прикрикнул на него Торо. — Открой пасть! Кто тебе рассказал эту мерзость?

От крика Торо у доносчика отнялся язык, и он с трудом выдавил из себя:

— Два источника… Два надежных человека, я им доверяю…

Запинаясь, Корда поведал, что по комбинату ходят слухи, будто Кампано вернулся и готовит перед выборами «мощнейшую штуку».

— Какую «штуку»? — крикнул Торо. — Выражайся яснее!

— Покушение, господин капитан. Покушение на одного из кандидатов.

— На одного?! На кого? Имя называли?

— Извините… Да… Но все это как-то странно…

— Выкладывай! — Торо побагровел. — Только это и важно, идиот!

— Ну да, они говорят… Тони Толедо…

— Глупец, осел! — бушевал Торо. — Ты считаешь Кампано таким болваном, что он решил убрать самого слабака? Он из-за него и пальцем не пошевелит, ради такого ничтожества жизнью не рискуют!

Капитан был настолько разъярен, что невольно выдал доносчику объективную информацию, а это противоречило основным правилам политической полиции; Понсе оказался вынужденным отослать его, В случаях, требовавших остроты ума, полагаться на Торо было бессмысленно.

— Садись, Фелиппе, — сказал он. — Успокойся, подумай. Может быть, вспомнишь какие-то подробности.

Понсе тоже размышлял. Кампано в городе? Возможно. Его цель — Толедо? Тоже не исключено. Он однажды уже покушался на него. И, если подумать, Толедо наиболее «достижимая» цель: у него только собственная личная охрана, от государственной он высокомерно отказался.

Почему вдруг об этом говорят на комбинате? Если бы ему сказали, что о Кампано говорят в университетских кругах, городская молодежь, он скорее поверил бы. Но верить или не верить — вопрос один, а проверить — другой!

Тут Корда сказал:

— Да, вспомнил: говорили еще об одной журналистке… и еще об одном бывшем доценте университета. Они прибыли вместе с ним, с Кампано!

Понсе чуть не расхохотался. Теперь все ясно. Ложная тревога! Слух возник из-за фильма, из-за запланированной в саду Толедо сцены. Журналистку звали Санчес, доцента Роблес, а пролетарии приняли это воспроизведение давнишнего события за нечто реальное… Он отпустил Корду.

— Я зря потерял время! — сказал он Торо.

— Свинство! А ведь он наш надежный доносчик, майор, наше доверенное лицо.

Зазвонил темно-зеленый телефон; Понсе снял трубку и услышал сонный голос Матарассо:

— Камило, этот парень начинает меня беспокоить. Его партия отказалась менять кандидатуру! Вчера мы послали ему коротенькое предупреждение, и знаешь, что он сделал? Ничего!.. Никакого внимания, вроде бы и не получал его! Вместо того чтобы снять деньги со счета и бежать, бросается в объятия этих немцев и собирается сняться у них, ты знаешь? Его надо успокоить! Подумай как.

Понсе не мог не услышать скрытой угрозы.

— Я как раз этим занимаюсь, полковник, — сказал он.

— Вот как? Я в восторге. За немцами по-прежнему идет слежка?

— Разумеется. Я даже внедрил к ним двух своих людей.

Понсе хотел было объяснить подробности — это внедрение было продумано и осуществлено безукоризненно. Но Матарассо тонкости не интересовали, он хотел лишь знать, чем занимаются немцы.

— Двое у Ридмюллера на озере, полковник, а двое поехали к Вилану в Сакапу.

— К Вилану? Странно!

— Он, как обычно, хочет показать «План Пилото» в действии. Но я позвонил ему и предупредил, с кем он имеет дело.

— Ну, хорошо, Камило. Не забывай о главной проблеме!

Едва успел Понсе положить трубку, как родилась великолепная мысль. Он поглубже уселся в кресле, сложив кончики пальцев рук. Что-то глухо клокотало в нем, становясь все более и более осязаемым, — нити Матарассо сплетались с пряжей Корды… И вдруг он увидел картину в целом, сотканную из хитрости и интуиции. Вот она, спасительная идея! И, как каждый классический план, он решал несколько задач одновременно. До сих пор Понсе лишь смутно представлял себе что-то подобное: если в эту киногруппу подослать своих людей, можно будет скомпрометировать Толедо. Например, арестовав их в его присутствии, в его собственном доме, перед телекамерами. Обычно чего-то похожего оказывалось за глаза довольно, чтобы кандидат выбросил белое полотенце. Такова была исходная мысль.

Но теперь, когда министр пренебрег предупреждениями и настоял на выдвижении своей кандидатуры, бросая вызов им всем, осталось одно уничтожить его физически. Убить! У двух исполнителей мелких ролей будет во время съемок оружие с боевыми патронами, и они убьют Толедо; ничего другого он не заслужил. «Группа Кампано» действительно совершит налет, причем с совершенно другим эффектом, чем несколько лет назад! Он, Понсе, предоставит убийцам машины для бегства, деньги, а потом переловит поодиночке всех, кто связан с этим делом прямо или косвенно… В глазах всего мира Толедо окажется главным виновником трагедии: зачем он покровительствовал этим киношникам из Германии, почему отказался от государственной охраны? Зачем он вообще заигрывал с левыми? Нет, в своей смерти он виновен сам, каждый скажет. И, значит, не будет у Толедо ореола мученика.

Майор даже дыхание задержал, пораженный своей идеей. Он может повлиять на судьбу страны! Если план увенчается успехом, победе Матарассо на выборах ничто не помешает, а он, проложивший генералу дорогу, займет теперешний пост Матарассо. Подполковник Понсе, главнокомандующий силами безопасности и заместитель министра внутренних дел! Им не может не повезти, ведь все средства для этого в его, Понсе, руках.

Бернсдорф высунул руку в окно машины. Солнце раскалило крышу; у Эль-Прогресо они достигли Рио-Гранде, но жара сделалась невыносимой. Никто не произносил ни слова. Эта дорога была частью трансконтинентального шоссе, соединявшего тихоокеанский порт Сан-Хосе с Пуэрто-Барриосом на берегу Карибского моря. Виктор Роблес мог проехать по ней с закрытыми глазами; его большие руки небрежно лежали на руле.

Пока они еще спускались в долину, доктор Роблес рассказывал о Кампано: о проделках в школе, о драках, о его влюбчивости. Бернсдорф и сам был таким в школе. Кампано. Бледный, веселый мальчишка, находчивый и изобретательный, пользовавшийся поэтому любовью товарищей, хотя в классе многие ребята были посильнее. Первые демонстрации. Обычно шли к кадетскому училищу: армию не то чтобы не любили, а даже ненавидели, и кадетов всячески высмеивали; по дороге били пару окон в «эскуэла политекника», спецшколе для детей из богатых семей. Все начиналось достаточно безобидно.

— А правда, — спросил Бернсдорф, — что Кампано был коммунистом?

— Да, после возвращения с Кубы, — ответил Роблес.

Он не был застегнут на все пуговицы, как вчера, при первом знакомстве, но в глазах Бернсдорфа походил скорее на крестьянина, чем на интеллигента.

— Не забывайте, вооруженное сопротивление, и особенно в столице, вела ГПТ и больше никто.

— Кампано пришлось как-то проявить себя, прежде чем его приняли?

— Конечно! Партия настаивала на том, чтобы кадры ее выковывались в борьбе.

— Но ведь не обязательно в вооруженной?

— А в какой же еще? — Роблес сухо рассмеялся. — Конечно, партийная молодежь не обязательно уходила в подполье. Возьмите, к примеру, агитационную работу. Или наклеивать листовки… Или писать лозунги на стенах домов. Риск не меньший! Связь! Кроме этого, подыскивать надежные явки в городе и в предместьях, заботиться о транспорте. По сути дела, молодежь сама хотела понюхать пороха, причем своего, а не полицейского. С чего начать? Отправлялись в Национальную библиотеку, почитывали литературу по этому вопросу.

— Вы в то время с Кампано встречались?

— Да, дважды. Поначалу он жил еще полулегально, а потом уже нет. Во время второй встречи он как раз собирался уйти в глубокое подполье. А впоследствии, если верить слухам, он организовал на противоположной стороне Сьерра-де-лас-Минас новый фронт сопротивления.

— И чего он от вас хотел?

— Ничего конкретного. Его партия считала важным поддерживать всевозможные контакты. Члены партии, соблюдая меры предосторожности, конечно, должны были восстановить старые связи… А второй раз, незадолго до моего отъезда в Европу, он приехал со мной попрощаться. Но не ко мне домой. С тех пор прошло девять лет, но я отлично помню, с какими сложностями была связана наша встреча. Его прикрывала целая группа. Оно и понятно: полиция охотилась за Кампано.

— Кстати, где они доставали взрывчатку?

— Иногда из армейских запасов, иногда на рудниках. Они охотно брали там «депарит», это такая клейкая масса, которой можно придать любую форму, на удары и сотрясения она не реагирует, взрывается только после электрического импульса, так что случайности исключены.

Бернсдорф спросил:

— О чем вы говорили во время последней встречи?

— Больше говорил он. В тот раз Кампано произвел на меня впечатление человека, абсолютно уверенного в успехе своего дела. Тогда им действительно многое удавалось. Агенты службы безопасности, особенно шпики, боялись герильерос как огня. С помощью простых ручных гранат они взорвали три военных самолета — в то время это была десятая часть всех ВВС. Тренируясь «на макете», как они это называли, готовились даже штурмовать Дворец конгресса. Верные своему принципу учиться не только по книгам, проводили учения в условиях, близких к реальным… Но этого своего намерения они не осуществили. Кампано сказал мне тогда: «Если мы хотим победить нашего общего врага, мы должны воспитать боеспособный авангард». Он чувствовал себя на высоте требований времени.

Доктор Роблес умолк. «Занятный человек, — подумал Бернсдорф. — Не боец, но из сочувствующих. А при определенных условиях может стать бойцом». С момента их первой встречи Бернсдорф испытывал к Роблесу полное доверие будучи, конечно, под впечатлением его открытого письма к президенту.

За Кабаньясом свернули с главного шоссе вправо, неподалеку от Сакапы их остановили.

— А тебя я знаю, — сказал сержант, которому Роблес предъявил документы. — Мы ведь с тобой встречались, а?

— Нас ждет синьор Вилан из американской экономической миссии, он в курсе дела.

— Ты разве не был в моей строительной колонне?

— Если вы позвоните в Сакапу, вам подтвердят, кто мы такие.

Сержант ушел с документами в руках. Чтобы не задохнуться в машине, все вышли.

— Похоже, места здесь не вполне безопасные, — сказал Фишер.

Роблес отмахнулся:

— Эти контрольные пункты остались с шестидесятых годов. Надо же чем-то занять жандармов.

— Пойду подгоню их. — Фишер, тяжело ступая, направился к полицейскому бараку.

Бернсдорф спросил:

— Вы этого человека знаете?

— Возможно, он знает меня. Я участвовал в строительстве дороги, в конце шестидесятых. Тогда мне было полезно исчезнуть из города.

Бернсдорф поморщился: что-то кольнуло в области диафрагмы. А Роблес спросил:

— А вы не подумали о том, что полиция может подставить вам ногу? Понсе заставили вернуть вам аппаратуру, а полицейские — люди обидчивые и злопамятные. Я бы на вашем месте ждал их ответного хода… Кто остальные исполнители ролей?

— Журналистка из «Ла Оры», она нам во многом помогла, дочь женщины, которую я знаю по Кубе; потом безработный по фамилии Торрес, похожий на молодого Кампано, и, наконец, индеец по имени Паис.

— Кто нанял двух последних?

— Фрау Раух.

— И что ей о них известно?

— Наверняка очень мало. С предложениями явилось человек десять, она выбрала наиболее подходящих…

Рубашка прилипла к телу Бернсдорфа: в эту богом забытую долину ветерок, как видно, не заглядывает.

— Вы полагаете, полиция подослала нам Торреса и Паиса?

— Кто знает. Такие попытки она делает часто, и любит подсылать двоих, чтобы сравнивать потом отчеты. Зачастую эти двое друг с другом не знакомы.

— Ну ладно. С кого начнем? — Бернсдорф ухмыльнулся. А начнем-ка с вас.

— Ко мне вас направил Зонтгеймер.

— Разве я могу быть уверен в Зонтгеймере?

— Вы читали мое открытое письмо.

— Оно четырехлетней давности. Вас уволили со службы, вы работали на строительстве шоссе; может быть, как арестант? Может быть, под угрозой пыток вы изменили своим убеждениям?

— Допустим, вы не хотите исключить из числа подозреваемых даже меня. Если следовать дедуктивно-логическому методу… И все-таки вы должны мне доверять. Другого выхода у вас нет, если мои подозрения не беспочвенны.

Вернулся Фишер. Рубаха расстегнута до пупа, штанина над протезом потемнела от пота.

— Они действительно созванивались, — сказал он. — Но не с экономической миссией, а с военной… Что вы так приуныли, господа? Вы чем-то обеспокоены?

Роблес сел за руль, включил мотор, а Бернсдорф сказал:

— Не исключено, полиция подложила тухлое яичко в наше гнездо. А когда это выяснится, разразится скандал.

— Нам только того и надо, скандалы тоже двигатель торговли!

Бернсдорфу вспомнилось предупреждение Виолы: она, как и Роблес, намекала на какие-то шаги полиции.

— Не нервничайте, — сказал Фишер. — У нас появились здесь влиятельные покровители. С человеком вроде Вилана портить отношения Понсе не станет. Или как там этого кока-кольного майора зовут?.. Не забывайте к тому же о Ридмюллере и Толедо!

Они проехали покрытый пылью щит с надписью САКАПА. Белые кубики домов, солнцепек. Да, их предупреждают вторично, а Фишеру все нипочем, кроме финансовой стороны вопроса. Продать фильм, да подороже, а там — трава не расти. Прет вперед, как бульдозер. Под Монте-Кассино в окопах сидел, золотой «Немецкий крест» получил — над такими солнце не заходит.

Они сидели на берегу озера. Поэтичный закат, тихий плеск волн, аромат душистых плодов из сада; вдали в зеленовато-синей дымке виднеется вулкан Сан-Педро, над лысоватой вершиной кратера розовое облачко.

Кремп осторожно завел разговор о том, как Ридмюллер попал в плен к герильерос.

— Охрана моя ничем помочь не сумела, ее разоружили. Я и не подумал сопротивляться. Опасно! Но что удивительно: в виде выкупа они потребовали от фирмы восстановить на работе всех уволенных горняков и принять столько новых, сколько мы собирались со временем взять. Откуда они об этом узнали?..

— В письме, которое вы написали руководству фирмы, есть такие слова: «Я верю, что герильерос сдержат свое честное слово». Вам этот текст продиктовали?

Днем, за обедом, Ридмюллер, хвастаясь своим героическим прошлым, показал им несколько документов. Об одном из них Кремп и говорил.

— Нет. Это мои собственные слова.

— А ведь обычно вы называете их бандитами.

— В моих глазах они бандиты и есть. — На лбу Ридмюллера появилась складка.

— Но вы верили, что они сдержат свое честное слово?

Глаза Ридмюллера остановились на Ундине.

— Когда один из них, может быть, ваш Кампано, сказал: «Мы даем вам честное слово гватемальских революционеров», — меня это убедило. Они вполне могли обращаться со мной куда хуже, ведь в их глазах я кровопийца, эксплуататор, но они и волоска на моей голове не тронули. Я много раз спорил с ними. Они объясняли мне, что с их точки зрения должно измениться в Гватемале: почти все! Я возражал, но они вели себя корректно.

— Мы хотим в своем фильме поставить вопрос: могут ли люди чести быть убийцами? А если нет, значит, герильерос — бойцы, солдаты на полях гражданской войны?

— Сами они в этом убеждены. И, признаюсь, временами у меня складывалось впечатление, что так оно и есть. Мне хотелось верить в их чувство чести, в их человечность, ведь от этого зависела моя жизнь. И я не ошибся… — Понизив голос, он обращался уже к одной Ундине. — Местность, где меня держали в плену, была окружена правительственными войсками. Наши судьбы странным образом переплелись: они в окружении, а я у них в плену. Под конец я даже желал им удачи… Одной из девушек я пожал руку и сказал: «Надеюсь, вы пробьетесь, амига».

Спустилась ночь, в саду зажглись разноцветные лампочки. Кремп нажал на кнопку магнитофона, спрятанного под курткой. Самому ему никогда бы таких признаний из Ридмюллера не выудить. Все это Ридмюллер выложил только ради фрау Раух.

— Это было с вашей стороны весьма порядочно, — проговорил Кремп ледяным голосом. — Однако с тех пор ваша шкала ценностей вновь претерпела изменения. Амигос опять стали для вас бандитами.

Красноватое лицо Ридмюллера застыло.

— Все мы черви, молодой человек, вы же, как видно, хотите быть светлячком.

Он поднялся.

— Прошу меня извинить, милостивая госпожа, день сегодня был долгим. Комната вам понравилась? Тогда пожелаю вам спокойной ночи.

Поклонился и ушел.

— Зачем вам это понадобилось? — спросила Ундина. — Такими друзьями не разбрасываются.

— Ридмюллер мне не друг.

— Но нам-то он помощь оказывает; что вы с ним все спорите, по возрасту он мог бы быть вашим отцом…

— Да, и есть даже сходство. Не внешнее…

— О съемках на никелевом руднике забудьте! Не думала, что вы способны зайти столь далеко: мы рискуем уехать отсюда с пустыми руками…

В дверь комнаты Кремпа постучали, и перед ним предстала фрау Раух с мокрыми после душа волосами.

Кремп вскочил с постели.

— Что случилось? Вас… побеспокоили?..

— Можно сказать и так. — Вид у нее был какой-то опустошенный. Сначала Ридмюллер позвонил, сделал вид, будто желает извиниться за преждевременный уход. А потом явился собственной персоной.

— И что?.. — Кремп достал из шкафа тонкое шерстяное одеяло, подошел к ней.

— Сделала ему некоторые авансы, а что мне оставалось?

Стуча зубами и дрожа всем телом, она присела на его постель.

— Меня знобит. Понервничала я порядком…

— Пожалуйста, укутайтесь… — Он протянул Ундине одеяло. — Если вы чего-то опасаетесь, давайте поменяемся комнатами.

Она подняла голову. Кремп не смог бы объяснить точно, каким был ее взгляд: злым, презрительным или зовущим.

— Это не я, это вы боитесь, — проговорила она до неузнаваемости понизившимся голосом.

— Может быть, вы все-таки останетесь у меня? — тоже совсем тихо, в тон ей, предложил Кремп и даже покраснел, досадуя на двусмысленность собственного вопроса.

— Это уж тебе виднее…

Со стороны озера подул ветер, озеро глухо зароптало. Вот резкие порывы ветра засвистели поверх пальм, и ветви затрещали, будто охваченные огнем.

— Ундина, Ундина, — шептал Кремп, обнимая ее. — Мне так хорошо с тобой… Я никогда и не думал, что бывает так хорошо…

Уже почти засыпая, Ундина сказала:

— А помнишь, Хассо, нашу первую встречу? Эта машина в снегу… Ты ее не заметил? Перевернувшаяся машина… Не будь ее, мы бы сюда не попали. Я проехала мимо, и меня совесть замучила. Только поэтому и взяла тебя в свою машину — внешне ты особого доверия не вызывал.

— Еще бы не помнить! Это ведь был мой «порше», а в нем мои товарищ, мертвый. Он не удержал руль на повороте. — И он рассказал ей об истории в Бремене, о бегстве, обо всем. — Теперь ты знаешь, почему мне не терпелось уехать. «Оказание помощи лицу, официально разыскиваемому полицией», ну и все такое.

— Зачем ты это мне рассказал? Я и так знаю. И не притворяйся: ты не потому взялся за это дело, чтобы былое поскорее быльем поросло. У тебя есть цель в жизни. Ты не хочешь думать, что твой товарищ погиб зря. И поэтому ты ищешь Кампано.

— И это тоже.

— Я в тебе ошиблась, Хассо. Я принимала тебя за теоретика, а ты, оказывается, человек дела…

Конвой состоял из трех «джипов», набитых солдатами в видавших виды комбинезонах цвета хаки. За рулем первого сидел Ральф Вилан, посадивший рядом Фишера и обращавшийся с ним как с почетным гостем. Во втором устроились Бернсдорф и Роблес. Бернсдорф никак не мог сообразить, для чего понадобилась третья машина с тяжелым пулеметом и шестью гватемальскими военными полицейскими в пятнистой форме американских рейнджеров. Вчера охраны не было, значит, ее появление имеет какую-то связь с конечной целью поездки. Но какую, если в сьерре все спокойно? «Таков порядок, — объяснил Вилан. — Для зарубежных гостей выделяется специальная охрана — это приказ, отданный в 60-е годы. А приказы военных не так легко отменить».

На листьях кустов и траве лежали еще капли росы, но дорога пылила, и «джипы» соблюдали интервал. Исполинские кактусы отбрасывали длинные тени. В этой степи, объяснил Роблес, произошло одно из двух самых серьезных сражений «банановой войны» 1954 года. Свое опороченное имя компания поспешила сменить, называется теперь не «Юнайтед фрут», а «Юнайтед брэнд» и поставляет на мировой рынок бананы марки «Чикита»…

— Здесь, на этой дороге, которая была жизненным нервом восстания, сказал Роблес, — стоял Галло Гиро, крестьянин, герильеро в прошлом. После одного из маскированных налетов авиации он перебежал к противнику. Стоял у контрольно-пропускного пункта с опущенным на лицо капюшоном и выдавал всех, кто осмеливался нести в горы продовольствие и медикаменты. Однажды он узнал в человеке, выдававшем себя за сельского врача, своего бывшего команданте Хуана Кампано. Это случилось в начале 1968 года, когда Кампано, сбривший бороду и усы, явился в столицу и в ответ на убийство своей подруги застрелил полковника Уэббера, начальника американской военной миссии. Неизвестно почему, но Галло Гиро не осмелился выдать Хуана Кампано. Впоследствии это выяснилось, и за «содействие противнику» его предали военному суду. Когда зачитали смертный приговор, Галло Гиро плюнул судьям в лицо, выкрикивая лозунги герильерос, снова стал прежним смельчаком, каким был все время, пока напалм не деморализовал его… Его застрелили на месте.

Бернсдорфу сделалось не по себе. Да, не бывает освободительной борьбы без стойкости и героизма ее бойцов, как не бывает ее и без кровавого предательства. После предупреждения Роблеса ему часто приходила в голову мысль о предательстве, и то, о чем рассказывали, он воспринимал уже не только как драматургический материал, детали для возведения здания фильма, а относил это к самому себе. Со вчерашнего дня он считал, что группе угрожает опасность. Пусть подозрение было и неясным, смутным, неизвестно на чем основывающимся. Поверить в него до конца трудно, это как бы игра ума, когда не знаешь, где кончается действительность и начинается фантазия… Спросил:

— Как вы думаете, какие планы могут быть у полиции? Выяснить, что мы действительно снимаем?

— Это им наверняка известно. Насколько я знаю майора Понсе…

— Вы с ним знакомы?

— Страна у нас маленькая, и люди с определенным общественным положением не могут не знать друг друга. Конечно, он знает меня лучше, чем я его, у него заведено на меня досье… Трудно сказать, что он задумал; важно скомпрометировать Толедо.

— С нашей помощью?

Роблес кивнул.

— Вы были на Кубе, он это знает. Не следует недооценивать возможностей нашей уголовной и политической полиции… Понсе просто арестует тех, кого внедрил к вам. Арест в саду министра — это в его стиле. Тем самым с Толедо как с кандидатом будет покончено. А вас вышлют за поддержку подрывных элементов.

— Что вы посоветуете?

— Необходимо проверить ваших исполнителей. Поедемте прямо к ним домой. И если возникнут малейшие подозрения, отказывайтесь от их услуг и найдите замену.

Довольно убедительно. Бернсдорф потирал виски. Они пригласили Роблеса на фильм как консультанта и исполнителя роли Кампано; какую же роль он играет в действительности? О себе Роблес рассказал мало, слишком даже мало, по его, Бернсдорфа, понятиям.

— Я возьму на себя обоих мужчин, — услышал он голос Роблеса. — А с Санчес и с малышкой Крус или с ее матерью переговорите сами.

«Всегда мне достаются женщины, — подумалось Бернсдорфу. — Только на сей раз в этом ничего веселого нет». Считая себя достаточно проницательным, он привык тем не менее полагаться на чувства, на ощущения. Он инстинктивно поверил Виоле и Лусие, как и Роблесу, но что ему о них известно? Глядя в затылок водителю, представил себе, что интуиция подвела его. Что, если один из трех его перехитрил?

— Мне вдруг показалось, что шофер понимает нас.

— Он и испанского толком не знает, где уж ему понимать немецкий?

— Ну ладно, это я разнервничался. Мы вот что сделаем: перенесем день съемок, устраивает это министра или нет.

— В его интересах, чтобы съемка состоялась. Толедо поймет нас.

— Значит, в отличие от Кремпа вы его фигляром не считаете?

— Нет, он — актер, но человек смелый и даже имеющий программу действий. Гражданские права для него не только оружие в избирательной борьбе. Он относится к ним серьезно. Хотя бы по той простой причине, что хочет выжить сам.

— Можно было бы найти способ попроще. Зачем так рисковать?

— Разве вам неизвестно, что такое власть? А власть главы государства здесь почти не ограничена. Кроме того, президент получает самый высокий оклад среди всех высокооплачиваемых государственных чиновников. Так что игра стоит свеч.

Пыль в сьерре улеглась, воздух сделался нежным, шелковистым, и пока Вилан, включив вторую скорость, вел «джип» в гору, он рассказывал Фишеру о партизанской воине.

— Когда я прибыл сюда, — рассказывал Вилан, — сьерру от партизан в основном очистили, оставалось провести «косметические» операции. Несколько групп укрепились вон там, в горах, и пока мы наводили порядок в сьерре, они спускались и мешали нам. Мне хотелось выяснить, с чего здесь все началось чтобы понять, как с этим покончить. Вы меня понимаете, ведь вы были солдатом?

— Десантником.

Фишер никогда в объяснения не пускался, он не из тех, кто любит поразглагольствовать о пережитом. Сказал «десантником», и хватит. Он понимает других солдат, разбирается в ходе военных действии! «План Пилото» воспринимает как человек мира рекламы, а партизанскую борьбу — как старый вояка.

— Кое в чем мы сами виноваты, — продолжал Вилан. — Мы открыто использовали Гватемалу как трамплин для прыжка на Кубу. Наши военизированные лагеря для кубинских «гусанос» бесили здешних молодых офицеров. В ноябре шестидесятого в столице восстала казарма «Матаморос» во главе с полковником Перейрой. Две недели они контролировали северо-восток страны, потом их оттеснили в джунгли, где они разоружились. Перейра бежал в Мексику, но двое из его младших командиров, лейтенанты Йон Соса и Турсио Лима, с двумястами людьми ушли в эти горы. В годовщину восстания они основали «Революционное движение 13 ноября».

— Неужели командиры герильерос были в прошлом офицерами?

— Некоторые — да. Причем мы сами их и обучили. Турсио Лима младшим лейтенантом прошел курс обучения в Форт-Беннинге. А Йона Сосу в зоне Панамского канала готовили к борьбе против партизан. — Вилан обнажил зубы. — Отплатили за добро черной неблагодарностью.

— А Кампано, его тоже…

— Нет, тут нашей вины нет! Этот прошел школу у Че и был сначала адъютантом Турсио Лимы, а впоследствии, когда тот погиб в автомобильной катастрофе, стал его преемником. Видите вон те хижины? Это селение называется Эсперанса, оно было последним оплотом Турсио Лимы, когда Кампано ходил еще в его адъютантах.

Настоящее партизанское гнездо! Для документальной части фильма то, что показывал Вилан, многого стоило.

Военный комендант селения предложил напитки; сейчас они стояли перед настенной картой в бывшем штабе Турсио Лимы, и Вилан с уверенностью опытного гида давал им пояснения — откуда взялись те или иные экспонаты: письма, документы, листовки, оружие и амуниция герильерос. На стенах фотографии победителей, и самая крупная из них — президента Араны в форме полковника.

«Выставку устроили, что-то вроде музея контрреволюции собирают! — подумал Бернсдорф. — Скоро будут привозить сюда туристов, объяснять: вот, мол, они, последние следы, оставленные ослепленными дураками, вот оно, окончание легенды, экзотичной и загадочной, как гробницы майя. Но нет, найдутся и более надежные свидетели, другие документы, в том числе и фильм под названием 'Черный декабрь' ».

— В конце шестьдесят четвертого МР-13, как сокращенно называлось движение Йона Сосы, разделилось, и образовались Революционные вооруженные силы под командованием Турсио Лимы, ФАР — Фуэрсас Армадас Революсионариас. Обе группы разделили сферы действий, — указка Вилана описала овал в нижнем течении Мотагуа. — МР-13 оперировала в районе банановых плантаций между Лос-Аматесом и Атлантикой. А ФАР, в свою очередь, пробивался из этих гор в глубь страны. В вооруженных вылазках принимали участие и студенты, которые после завершения операций преспокойно возвращались на лекции.

Бернсдорф спросил:

— А почему они разделились? Исповедовали разную тактику?

— Да. Йон Соса предпочитал на армейские соединения не нападать, а привлекать на свою сторону крестьян и создавать так называемые «освобожденные зоны», постепенно их расширяя. А Турсио Лима делал ставку на «пропаганду с помощью действий». Постоянными стычками с армией он стремился деморализовать ее и вызвать энтузиазм населения. Его преемники, такие, как Сесар Монтес и Кампано, пошли еще дальше. Террористические акты в городах, захват заложников, которых обменивали на политических заключенных. — Вилан не сводил взгляда с Бернсдорфа, словно желая вызвать на спор.

Но тот ничего не сказал: гладкий, обтекаемый «доклад» Вилана отбил у него всякое желание возражать и спорить.

Влажная духота жаркого полдня. Стоя посреди нищего селения у колодца, Фишер ворчал:

— Ну и подвели же вы меня! Выходит, ваш Кампано был коммунистом! Вилан прямо намекнул…

— Для меня самого это новость, — не моргнув глазом солгал Бернсдорф.

— И что теперь? Кто из прокатчиков или директоров телепрограмм купит у нас фильм? Видели вы хоть раз у нас фильм, где главный герой был бы коммунистом? Левый католик — да, но член компартии?

Бернсдорф делал маленькие глотки из высокого стакана виски с содовой.

— Мы не обязаны показывать, что он был коммунистом.

Фишер кивнул, такой выход его, похоже, удовлетворял. Очень удобно все-таки, что идеология его почти не тревожит. Бернсдорф разложил карту, концы которой постоянно скатывались.

— Дорога ведет дальше, к противоположной границе сьерры, видите?

— Но не дальше Мараньона, — сказал Роблес. — Там был последний опорный пункт Кампано.

— Последний опорный пункт? Почему же мы не едем туда?

— Спросите Вилана.

Отговаривать Фишера повернуть обратно оказалось затеей бесполезной.

— Вперед! — воскликнул он. — Штаб-квартиру Кампано нам нигде больше не снять, она должна быть у нас на пленке, разве не ясно?

Подошел Вилан, и Фишер, снова разложив скатавшуюся карту, изложил свой план. Выяснилось, что ни военный комендант селения, ни солдаты из группы сопровождения, ни сам Вилан никогда в Мараньоне не были. Слово «Мараньон» в переводе означает «густой кустарник», «заросли», это у черта на рогах… Но Фишер был неумолим.

Бернсдорф видел, что во взгляде Вилана появилось какое-то беспокойство. Но отказаться от поездки значило бы признать, что противник продолжает действовать, что разработанные им меры по «оздоровлению» района вовсе не так эффективны, как он об этом красноречиво рассказывал. Нет, на это Вилан пойти не мог.

— Отлично, — выдавил он из себя, повернулся и отдал необходимые распоряжения.

— Желать — значит мочь. — Фишер отпустил карту. Она скаталась, Фишер взял ее в руку и поднял как маршальский жезл. — Как, между прочим, обстоит дело с оружием?

— Хотите попросить оружие? — поинтересовался Роблес. — Вы обидите Вилана. Солдат охраны достаточно.

— Я говорю о завтрашних съемках. Где наши «заговорщики» возьмут пистолеты?

— У лейб-гвардейцев Толедо, — сказал Бернсдорф. — Если говорить точнее, это будут револьверы. У министра их целый арсенал. Они вам понравятся.

— А патроны?

— О патронах позаботится телохранитель Толедо по имени Пепе. Он завтра будет чем-то вроде нашего реквизитора, по крайней мере в отношении оружия.

— Будем надеяться, он не забудет, что патроны требуются холостые.

— Фрау Раух настоятельно просила об этом.

— Сегодня четвертое воскресенье до рождества Христова, — сказал Фишер, — а мы не зажигаем свечи… Вы, кстати, договорились с Санчес о досъемках в Германии?

— Я хочу побеседовать с ней сегодня. И с другими тоже. Мне представляется рискованным начинать съемки завтра. Без единой репетиции! Может быть, имеет смысл того или иного исполнителя заменить.

— Вы только не вздумайте искать тут кинозвезд! — Фишер угрожающе поднял свернутую карту. — У нас есть уже тысяча метров документальной части и ни одного метра игровой. Все остается по-старому, завтра снимаем в саду Толедо.

Возражений режиссера он не услышал — конвой развернулся для спуска в долину и моторы рычали. Вилан пригласил Бернсдорфа на место рядом с собой в первом «джипе» и дал ему связку перепачканных брошюр и листовок:

— На память об Эсперансе! Это печатная продукция ФАР.

— Благодарю. Очень любезно с вашей стороны.

— Вы так внимательно слушали меня. Ваш интерес был неподдельным, особенно вопрос о связях коммунистов с герильерос.

Бернсдорф сунул связку в портфель. Ему почудилось, будто в глубине голубых глаз Видана горит какой-то огонек. Или это впечатление только еще раз подтверждает, насколько страх и чувство ответственности способствуют зарождению недоверия?

— Ты майор, который спит и видит себя полковником, — сказал Андроклес Матарассо Понсе, который сидел с ним рядом на широкой доске качелей. — Но мне приходится соблюдать осторожность.

— Провал исключается, полковник. Поверх клумбы с азалиями Понсе с завистью смотрел в сторону бассейна, в котором бесились мальчишки, сыновья Матарассо: расшалившись, они обрызгали слугу, принесшего им лимонад.

— Оружие выдаст Пепе. Никто не заметит, что в двух револьверах окажутся боевые патроны.

— Его условия?

— Просит подыскать место в полиции. С июля, после выборов. К тому времени происшествие забудется…

— Хорошо, будем иметь его в виду. Но к чему такие сложности, Камило? Почему бы ему самому не отправить Толедо к праотцам?

— Пепе боится нас. Опасается, что мы постараемся устранить его самого.

— Он не дурак…

— Да и реакция была бы иной. Человека, убитого собственным телохранителем, можно изобразить мучеником, страдальцем за идею. Такое убийство равносильно удару кинжалом в спину. Полагаю, полковник, не в ваших интересах допустить повторение истории с Марио Мендесом.

Убийство Марио Мендеса произошло восемь лет назад: Понсе счел уместным напомнить о нем полковнику. Тогда вождя оппозиции застрелили незадолго до выборов. С превеликим трудом удалось запутать следствие и официально объявить о самоубийстве. Но никто не поверил, и ПР выставила на выборах кандидатуру брата убитого, что оказалось ходом весьма ловким. Хулио Сесар Мендес Монтенегро был избран президентом подавляющим большинством голосов. Тогда, в марте 1966 года, точный выстрел оказался в результате промахом. Непозволительно повторять подобные ошибки.

— Зато если кандидат погибнет, занимаясь саморекламой, это будет равносильно политическому самоубийству, — продолжал Понсе, как бы закольцовывая собственную мысль. — В глазах избирателей он станет жертвой своего честолюбия.

Матарассо ничего не говорил, выдувая через соломинку пузыри в коктейле. «Надо набраться терпения», — подумал Понсе. Конечно, хорошо было бы организовать и провести операцию лично, а завтра явиться к шефу безопасности и доложить об успешном ее выполнении. Нет, нельзя. Ход политического механизма отлажен, и посягать на этот ход ему не по плечу; он нуждается в прикрытии, в благословении Матарассо. Прервав воскресный отдых, полковник принял его милостиво, но ни единого слова благодарности не произнесено, высказывались одни сомнения. План явно пришелся полковнику по вкусу, но с утверждением он не торопился…

— Как ты на него вышел? — Полковник задал совершенно излишний вопрос, желая показать, что не упускает ни единой детали.

— На Пепе? На нас работает его невеста…

— Тебе придется арестовать его вместе с остальными.

— Это он знает. Всех участников съемок мы арестуем. Разумеется, Пепе признают невиновным. Отрицать, что оружие, из которого будут стрелять, выдал он, мы не станем. Но холостые патроны якобы подменят заговорщики.

— Пепе считает, что сумеет все устроить?

— Вне всяких сомнений.

Матарассо помассировал свою поросшую черными волосами грудь.

— А если они промахнутся?

— С такого расстояния? Их двое, полковник, и со вчерашнего дня оба упражняются в нашем тире.

— Значит, так. Они стреляют. Телохранителям известно, что пальба будет инсценирована, и они и в ус не дуют. Но вот этот тип падает. Что дальше?

— Возникает суматоха, мои люди бегут в глубину сада, попадают в гараж и садятся в машину, которая стоит там на случай возможного бегства Толедо.

— У него есть машина для бегства?

— С полным баком горючего. Толедо велел построить гараж еще будучи министром юстиции. Выезд на боковую улицу. Так что моим парням удастся улизнуть без особых сложностей…

— Не торопись. Давай обсудим все по порядку. Представь, что телохранители быстро сориентировались, начали стрелять и ранили одного из них.

— Через три минуты появляюсь я.

— И за три минуты можно кое-что рассказать.

— Но не с пулей 45-го калибра в теле.

— А вдруг ранение окажется легким?

— Тогда Пепе выстрелит еще раз. В его интересах, чтобы тот не проговорился.

— Итак, они ушли. Где ты их схватишь?

— Не в центре. Взять слишком быстро — вызвать подозрение. Лучше за городом. Они вооружены, отстреливаются и…

— …погибают. Хорошо. Но представь себе, что ты потерял след и они прячутся где-то в пригороде?

— Невозможно. Им на колесо сразу сядет кто-нибудь из наших. Кроме того, Пепе подложит в багажник портативный передатчик. Шансов уйти у них нет.

— Удивительно, что они этого не понимают.

— Может быть, и понимают, но у них нет выбора…

Андроклес Матарассо встал. Крепко сбитый, приземистый, коротконогий, сильный, как шимпанзе. Он подвел Понсе к кромке бассейна, доверительно коснулся плеча.

— Я ни о чем не знаю, Камило, и ничего тебе не обещаю. Но если вскоре ты придешь ко мне с хорошей новостью, мы разопьем бутылку «Дом Периньон» урожая пятьдесят пятого года и ты сможешь называть меня Анди.

Через несколько километров за Эсперансой асфальтовое покрытие дороги обрывалось. Задрав тупорылый капот, «джип», поднимая тучи пыли, полез в гору.

— Я вас предупреждал, — ворчал Вилан, так крепко сжимая руль, что кожа на косточках натянулась.

Бернсдорф держался за раму ветрового стекла. Дорога превратилась в некое подобие тропы для вьючных животных времен Кортеса.

— Довольны? — спросил американец. — По вашему желанию мы готовы показать и это — дорогу, заканчивающуюся в нигде. И никто продолжать ее не будет. Наши возможности не безграничны! А разве на Кубе вы не видели того же: нищеты и грязи?

Бернсдорф насторожился:

— При чем тут Куба?

— Вы ведь рассказывали майору Понсе, что побывали там — до Кастро. Но тут вы ошиблись. Ему достаточно было обратиться к газетному архиву, чтобы убедиться, когда именно вы там были. К чему эти маленькие хитрости?

— Не хотел тревожить его понапрасну.

Глаза Видана снова сузились, в них появился недобрый блеск.

— Вы недооценили майора.

— А вы советник экономический или полицейский?

— Здесь это вещи взаимосвязанные…

Бернсдорф почувствовал в словах Вилана вызов и понял: тот нервничает, раздражен. В Эсперансе Бернсдорф держал себя в руках, но здесь, наедине с Виланом, решил высказать, что он думает обо всем этом — о колодцах и священниках, о специалистах по проведению аграрной реформы и социологах, об американских землемерах и рейнджерах. Он просто не мог иначе, это рвалось наружу.

В глазах американца плавали голубые льдинки.

— Я рад, что вы не скрываете ваших прокоммунистических убеждении.

— Коммунистом я никогда не был, я социалист. Вам ли не видеть различия?

— Что ж, мне ясно. Вы хотите в своем фильме воспеть дело восставших. На денежки Фишера. Вы подали эту идею в блестящей упаковке, Фишер почуял, что на этом можно заработать, и, возможно, даже не ошибся. В кинобизнесе всякое случается… Но ваша, господин Бернсдорф, роль куда подозрительнее, чем роль американского землемера или инженера-гидролога, занимающегося к тому же вопросами безопасности. Лично ваше занятие несравненно циничнее, потому что основа фильма абсолютно лжива! Какой бы прекрасной ни оказалась постановка, ложь остается ложью.

— Почему вы так считаете?

— И вы еще спрашиваете? Потому что с герильерос покончено, и здесь, и повсюду — в Боливии, Колумбии, Перу… Как же вы смеете после этого утверждать, будто они — победители?

— Моральная победа бывает порой важнее победы на поле битвы. Если я покажу, что попытка восстания была оправданной, и вдобавок изображу, как один из повстанцев преодолел страх перед собственной гибелью, страх перед превосходящими силами противника…

— Оправданность восстания? Сказать вам, кто препятствует развитию, из-за кого страна пребывает в нищете? Из-за герильерос! Они — причина неисчислимых бед Гватемалы, потому что отпугивают иностранный капитал.

— Разве БОА Ридмюллера отпугнули?

— Их — нет. Тут столько полезных ископаемых: медь, цинк, свинец, прекрасная железная руда, нефтяные месторождения в девственных лесах. Но капиталовложения могли бы быть в десять раз больше!

— Пожелаю вашим монополиям приятного аппетита. Почему же они медлят сейчас, когда над герильерос одержана полная победа?

Бернсдорф проговорил эти слова спокойно; выговорившись, он чувствовал себя увереннее, хотя и понимал, что спор, по существу, бессмыслен.

«Джип» неожиданно замедлил ход: дорогу впереди преградило скатившееся, очевидно, с холма дерево. И в это мгновение прозвучал выстрел…

Стреляли откуда-то сверху, с некоторого расстояния. Вилан резко затормозил. Секунды спустя прозвучал второй выстрел, с противоположной стороны; Бернсдорф принял его даже за эхо первого. «Кто-то охотится», подумал он. Но поведение спутников подсказывало ему, что они другого мнения. Солдаты спрыгнули с машин, Вилан с револьвером в руке искал убежища за правым передним колесом.

— Вылезайте! И живо в укрытие! — закричал американец.

Бернсдорф повиновался, чтобы не раздражать его. Вилан весь покрылся потом, указания свои он отдавал отрывисто, лающим голосом.

От второй машины к ним подполз Фишер.

— Это стреляли из охотничьего ружья…

— Не думаю, — ответил Вилан. — Видите дерево? Кто-то устроил нам ловушку.

— Тогда дайте мне оружие, — сказал Фишер.

— Рядом с сиденьем…

Фишер взял в машине автомат и быстро разобрался, как с ним управляться. Происшествия он всерьез не воспринял, но фантазия бывшего вояки разыгралась.

— Поздравляю с началом третьей мировой войны, — съязвил Бернсдорф, увидев продюсера рядом с собой.

Фишер прицелился в невидимого врага.

— Два немца и одиннадцать «кока-кол» под предводительством янки, — пошутил он.

Ничего больше не произошло. От туч москитов звенело в ушах, стало жарко. Некоторое время все прислушивались, но ничего подозрительного не произошло. Два солдата оттащили с дороги препятствие. Это было единственное деревце на сотни метров вокруг: на склонах рос один чертополох. Может быть, естественная растительность была уничтожена напалмом. Снизу, с плато, в небо тянулись жиденькие дымы.

— Угольщики запрета на охоту не придерживаются, — заметил Вилан с такой горечью, будто дичь в округе принадлежала лично ему. — Поедем дальше?

— Если не возражаете, — ответил Фишер и попросил Роблеса сфотографировать его с оружием в руках.

— Думаю, мы видели достаточно, — сказал Бернсдорф. — Господин Вилан отвечает за нашу безопасность, не будем усложнять ему жизнь…

— Нет, до Мараньона мы доедем! — голос Видана даже охрип от ярости.

Он сел за руль и, подняв руку, дал конвою приказ трогаться в путь. С каждым поворотом серпантина настроение Бернсдорфа ухудшалось. Взгляды, которые бросал на него Вилан, не могли не беспокоить: в зрачках его глаз тлела ненависть. Когда знаешь, что струсил — а какой трус не знает, когда именно испытал это постыдное чувство, — никогда не забудешь, кто был свидетелем. Он возненавидел Бернсдорфа, потому что тот видел его в момент слабости.

И поэтому Бернсдорф испытал облегчение, когда Вилан вновь заговорил с ним — они подъезжали к Мараньону, — пусть и для того лишь, чтобы продолжить спор.

— Я принял решение не добиваться вашего выдворения из страны, сообщил ему Вилан негромко, с затаенной угрозой. — Это было бы нетрудно, поскольку вы пытались обмануть официальные инстанции страны, но я не вижу нужды в столь крайних мерах. Мы неделовой критики не боимся. Чего вы рассчитываете добиться вашим фильмом? В Гватемале он на экраны не выйдет, а в Европе лишний раз подтвердит, насколько наша демократия широка, какие возможности предоставляет. Распространяйтесь насчет романтики герильерос сколько вам заблагорассудится. Единственное, что нам мешает всерьез, — это коммунисты с идеями Народного фронта. А в остальном… Я даже готов пожелать вашему фильму успеха. Видите, насколько мы великодушны! Нам не до мелочей…

Ветер принес на плоскогорье дождь, его тугие струи так и хлестали по крыше дома Ридмюллера, но около одиннадцати утра сквозь тучи пробилось солнце и преобразило все вокруг. Озеро Атитлан, казавшееся час назад огромным блюдом расплавленного свинца, превратилось в овальное зеркало.

После обеда Ридмюллер пригласил всех на свою яхту, которая горделиво покачивалась на волнах у причала. На побережье озера, объяснил он, расположены двенадцать индейских селений, названных по именам двенадцати апостолов; каждое из селений отличается своей одеждой. Он хвалил индейцев за их умение приспосабливаться к меняющимся условиям жизни, рассказывал, какие они искусные ткачи. Но Кремп слушал его вполуха, ему хотелось побольше узнать о никеле, где БОА набирает горняков.

— Работает у нас кое-кто из старых, опытных кадров, — сказал Ридмюллер, стоявший у поручней в белых брюках, блайзере и капитанской фуражке — ни дать ни взять охотник на львов, любимец дам и яхтсмен в одном лице. — Во время второй мировой войны они разрабатывали залежи свинца, цинка и олова, тогда цены были подходящими.

— С тех пор прошло уже тридцать лет. А где вы обучаете новых специалистов?

— Об обучении в полном смысле слова говорить не приходится. Кое-кто из них посещает курсы… Знаете, технология добычи руды заметно изменилась. Современные рудники — это уже не штреки и не штольни; сегодня предпочитают снести целую гору, а потом уже получать и обогащать руду из обнаженных срезов.

— А кто обслуживает подъемные механизмы?

— В основном специалисты из Штатов…

Ридмюллер, прикусив мундштук курительной трубки, искал глазами Ундину.

— Североамериканцев у вас, конечно, больше?

— Вовсе нет. Тем не менее две трети заработной платы выдается в долларах, хотя только ведущие специалисты — иностранцы. Но куда большие суммы, чем на зарплату, уходят на материальное снабжение: на транспорт, запасные части, горючее, взрывчатку. Десятки тысяч тонн одной взрывчатки в месяц!

Кремп сделал вид, будто поражен.

— Материал и технических специалистов вы, значит, ввозите, а сырье вывозите, — подытожил он. — Ваше огромное предприятие находится посреди диких лесов, где нет никаких населенных пунктов, кроме рабочего поселка, ни местной промышленности, обычно развивающейся вокруг таких индустриальных гигантов. А ведь экспорт никеля связывается в стране с надеждой на развитие всей экономики. Так как же ваша фирма участвует в экономической жизни страны? Или она живет исключительно собственными интересами?

— Не только… Мы даем хлеб и деньги тысячам семей. К тому же платим умопомрачительные налоги. Пока что кофе стоит еще на первом месте в экспортном списке, но большие деньги теперь нигде на кофе, сахаре или бананах не заработаешь. Только на нефти и рудах!

— По законодательству 1965 года все природные ископаемые принадлежат государству. Может ли правительство Гватемалы, а не лондонская биржа, диктовать вам повышенные экспортные цены?

— Оно не имеет даже права совещательного голоса! Не забывайте, странам — производителям нефти потребовались десятилетия, чтобы объединить усилия на мировом рынке. В «рудных» государствах мы никогда до этого не допустим. Запад предупрежден. В случае осложнений Вашингтон прибегнет к самым строгим мерам.

— Даже к высадке войск?

— Будет достаточным свергнуть правительство. Но это все немыслимо. Любое из возможных здесь правительств будет самым тесным образом сотрудничать с нами.

— А разве местная руда не принадлежит государству?

— Это как посмотреть, — сказал Ридмюллер. — О полезных ископаемых «третьего мира» идет столько споров лишь потому, что в высокоразвитых индустриальных государствах с их трудолюбивым населением сырьевые запасы постепенно исчерпываются… Кому же принадлежит сырье? Деловому и пытливому человеку, способному не только найти, но и добыть руду, или апатичному и бездеятельному хозяину, в чьей земле она находится? Меня удивляют левые, которые обычно утверждают, что цена труда превыше собственности, а в данном случае считают, будто все наоборот!

— А меня удивляет, что люди, для которых частная собственность святая святых, напрочь отказываются от своего же закона, как только что-то нужное им находится за пределами их границ.

— Вся мировая история полна примеров, когда народы воевали из-за сырья, господин фон Кремп, и вам, как сыну крупного промышленника, полагалось бы это знать, — раздраженно проговорил Ридмюллер. — Так уж устроен наш мир.

Около трех часов дня яхта взяла курс на юг, к подножию Атитлана, конусообразного вулкана, высеченного, казалось, из пестрого мрамора на зеленом берегу озера. К удивлению Кремпа, из бухты Сантьяго им навстречу вылетела яхта еще более роскошная, чем у Ридмюллера. Она принадлежала Альфонсо Гандаре, министру экономики республики. Тот, размахивая руками, приказал матросам изменить курс, чтобы Ридмюллеру было легче подойти к левому борту… Извинившись, Ридмюллер взял в руки «дипломат» и перешел на борт яхты Гандары: необходимо-де обсудить кое-какие проблемы.

— Я слышал, он назвал тебя по имени, Ундиной, — сказал Кремп. — С какой такой стати?

— Пришлось разрешить ему эту малость.

— Отвратительно… Нет, ты только посмотри на них обоих: даже в воскресенье они находят время для распродажи своей страны…

Кремп взял в руки камеру. В довершение всего яхта Гандары называлась «Патриа». Да, столь прелестной идиллии ему никогда прежде снимать не приходилось.

— Послушай, Хассо, — услышал он голос Ундины. — Ридмюллер хочет, чтобы мы и сегодня переночевали у него. А завтра утром обещает доставить нас в столицу на собственном самолете, так что у Толедо мы, дескать, будем вовремя.

— Незачем было строить глазки.

— И больше ты ничего не скажешь? Прошу тебя, придумай что-нибудь.

Кремп снимал сейчас палубу «Патрии»; вон там, под спинакером, сидит этот разжиревший президент БОА, сумевший подкрепить свои акции прирожденного организатора паспортом гватемальца и породнившийся со здешней олигархией. С первого взгляда его можно принять за представителя местного капитала, хотя национальных чувств у него нет ни на грош. В душе он немецкий филистер, по положению — верный своим американским хозяевам директор дочерней фирмы, по национальности — гватемалец во втором поколении. Вот он, современный гражданин мира! А рядом с ним министр. Худой как щепка, смуглолицый, с напомаженными волосами; внешне между ними никакого сходства. И тем не менее это орудия одного калибра — космополиты, дельцы международного пошиба. Оба только о том и думают, как бы набить брюхо за счет бедняков. Кажется, что слышна даже их отрыжка.

Он почувствовал прикосновение руки Ундины.

— Стоит в видоискателе появиться чему-то, совпадающему с твоими представлениями о современном мире, ты забываешь обо всем на свете, а лицо у тебя, между прочим, такое, будто тебя вот-вот стошнит.

Кремп опустил камеру.

— И ты меня в этом упрекаешь? Просто я отношусь к собственным убеждениям всерьез.

— Слишком даже! В жизни есть много другого. Можно порадоваться красотам природы, да мало ли чему… Почему бы нам не искупаться вместо того чтобы снимать? Потому что для тебя ничего, кроме боевой цели, не существует! Считаешь себя крестоносцем справедливости…

Он не совсем понимал Ундину. В начале знакомства она казалась ему одинокой женщиной, подчеркивающей свою самостоятельность и все-таки думающей о своем гнезде, таков уж древний, но вечно живой инстинкт женщин; а теперь вот она играет с ним и одновременно флиртует с Ридмюллером… Как ей объяснить, чего он добивается? Но разве чувство ненависти к происходящему на палубе «Патрии» не естественно, разве это нужно объяснять?

Только Ридмюллер захлопнул «атташе» с документами, как министр вскочил, словно подброшенный невидимой пружиной, засеменил к поручням и, несколько раз поклонившись, пригласил Ундину и Кремпа перейти на «Патриу». Гандара с чувством пожал гостям руки, предложил устраиваться в шезлонгах, угостил джином с тоником и, выяснив, что Ундина не понимает по-испански, начал рассказывать чисто мужские анекдоты. Наверное, им с Ридмюллером пришлось потрудиться, если потребовалось такое средство для разрядки. Назойливое гостеприимство министра претило Кремпу, но что поделаешь?..

Однако нет худа без добра. От северного берега, оставляя за кормой пенный след, к ним летела по волнам моторная лодка, принадлежащая к флотилии Ридмюллера. Им передали срочную телеграмму:

«Ундина Раух и Хассо фон Кремп. Ожидаю вас для обсуждения съемок в 18.30 в „Майя Эксельсьор“. Наилучшие пожелания всем. Бернсдорф».

Министр высказал глубокое сожаление и спросил Ундину через Кремпа, не пожелают ли они впоследствии погостить у него.

— «Патриа» принадлежит вам, — сказал он на прощание со значением, словно действительно делая дорогой подарок.

Ридмюллер был недоволен, но против того, что киногруппы работали и по воскресеньям, возражать не приходилось.

— Тогда до завтра, — прошептал он Ундине. — В садовой стене моей виллы есть потайная дверь, ее для вас откроют. Приходите сразу после съемок ко мне!

Летели они недолго. С воздуха столица Гватемалы казалась сначала солнечной короной при затмении. Жестяные крыши хижин в бедняцких кварталах отражали мощную полосу света, исходящего от центральных, «добропорядочных» районов, потом стали различимы уличные фонари, центр столицы начал напоминать светящуюся шахматную доску, окраины же сразу потемнели.

— Здесь с помощью агитации, убеждения, слов ничего не изменишь, сказал Кремп, когда самолет побежал по бетонированной полосе аэродрома. Единственное, что может привести к переменам, — это вооруженная борьба, революция!

— Ты цитируешь наш сценарий, — сказала Ундина. — Это ведь слова Хуана Кампано…

Он умолк. Ундина не в состоянии понять, что фильм и жизнь, мысли и действия — для него одно и то же.

Тщетно прождав Кремпа и Ундину, Бернсдорф попросил Роблеса подвезти его на Шестую Южную авениду. Они условились встретиться вновь около девяти вечера в отеле, а до этого прощупать исполнителей. Режиссер был озабочен. Еще больше, чем предупреждение Роблеса, его встревожила атака Вилана. Нет, что-то вокруг них затевают!

Сидя у Виолы, ждавшей от него нежных слов и объятий, Бернсдорф как будто слышал мелодию из своего фильма «Забудь или умри», элегическую линию скрипки, певшей о том, как все люди одиноки и обречены. Такова она, жизнь, как бы жаловалась музыка, поток времени несет тебя, и лучше всего ему не сопротивляться.

Полиция раскусила его, шансы в борьбе неравны, запахло поражением. Но отступать поздно. Пока что ему не по нутру ставить крест на собственных планах, трусливо уходить в сторону.

— Ты ничего не пьешь, — сказала Виола. — И ничего не рассказываешь о вашей поездке… что-то случилось?

Бернсдорф заставил себя улыбнуться. Как-никак, он приехал сюда не для того, чтобы сидеть молча, предавшись невеселым мыслям. Он должен что-то выяснить у Виолы — и не должен ей верить на слово. Но как допрашивают близкого человека?..

— Я по тебе вижу, что-то все-таки случилось.

— М-да, причем неприятное. Фишер хочет снять тебя в такой сцене: подругу Кампано при нападении на Толедо ранят, берут в плен, а потом издеваются над ней.

— И я должна сыграть это?

— «Сыграть» — слишком громко сказано. Сняться в такой сцене. Он хочет доснять это в Германии и предлагает тебе три тысячи марок плюс командировочные.

— Я согласна.

— За несколько съемочных дней гонорар приличный, но я тебя предупреждаю! Как только фильм появится на экранах, его увидят люди из вашего посольства и ты не сможешь вернуться.

— Что ж!.. Я так или иначе хотела уехать…

Разговор, помимо желания Бернсдорфа, приближался к критической точке. Она хочет уехать из Гватемалы любой ценой! Еще позавчера она даже умоляла взять ее с собой в Германию. Родители Виолы эмигрировали, она намерена последовать за ними. Или кто-то оказывает на нее давление?..

— После того как мы с тобой познакомились, Виола, ко мне подошел майор Понсе, ты его знаешь, наверное.

Она налила виски в стакан Бернсдорфа, ничего не ответила.

— Мы с ним говорили и о Кампано. — Бернсдорф умолк, стараясь поточнее вспомнить слова майора. — Понсе сказал мне еще: «А вы поинтересуйтесь у дамы, которую угостили коктейлем».

— Я работаю в газете, вот меня и знают. Понсе? Какое он имеет ко мне отношение? Я сама предупредила тебя о шпиках.

— Виола, ты что-то от меня утаиваешь. Почему? Понсе заставил тебя работать на полицию? Чем он тебе угрожает? Арестом? Тебя вынудили прийти к нам и предложить свои услуги? Да? А теперь ты решила сделать то, что в его расчеты не входит, — хочешь бежать из страны, хочешь отомстить, рассказать за рубежом, что у вас происходит?

Пальцы Виолы мелко дрожали.

— Все примерно так, как ты говоришь.

— Почему же скрывала это от меня? Тебя так сильно запугали?

— Нет… Я боялась, я так боялась, что ты будешь меня презирать…

Однако все было не совсем так. А как, Виола не могла рассказать никому, она всеми силами старалась подавить в себе эти воспоминания. Лишь иногда, в кошмарных снах, пережитое снова начинало терзать ее, и как раз сейчас Виола мысленно увидела перед собой Торо, грубого и жестокого, как дикий зверь.

Грязные, оскорбительные крики, которые она пыталась забыть все последующее время, — а прошло уже больше трех лет с тех пор, — были для нее самым страшным воспоминанием. И теперь она опасалась, что дело, начатое Понсе, может завершиться у Торо. Бежать? Но как?

— Какая же роль отводится нам? — спросил Бернсдорф.

— Я… не знаю. Я только должна докладывать ему… Понсе намекнул, что киногруппу используют как наживку.

— И кто должен эту наживку проглотить?

— Ну… противники режима — в широком смысле слова. «Я не против этих немцев, — сказал он мне. — Я только против герильерос, а они всегда не прочь встретиться с левыми иностранцами».

— О Толедо у вас речь заходила?

— Понсе упоминал о нем вскользь, когда рассказывал о Кампано.

— Подробности о жизни Кампано тебе сообщил он?

— В основном да. Сама я знала лишь дом, где он родился. О Толедо он упомянул в связи с неудавшимся похищением.

— Он хочет впутать нас в какую-то историю с Толедо?

— Я слишком нервничала тогда, чтобы разобраться, что к чему. Помню, подумала: «Все начинается сначала…»

Бернсдорф склонил голову набок, он так и буравил ее взглядом. Виола вдруг с ужасом осознала, что Бернсдорф ей не доверяет. Несмотря на всю ее откровенность — не верит! Наступила тягостная пауза.

— Вряд ли Понсе рассматривает нас исключительно как наживку, проговорил Бернсдорф на удивление спокойно. — Это вообще исключено. А если и так, то нам непосредственно ничего не угрожает.

— Почему ты так считаешь?

— Иначе он не стал бы говорить об этом с тобой. Жаль, что ничего другого ты не запомнила… Но если мы в самое ближайшее время не узнаем, что он задумал, Виола, то его ловушка захлопнется и никому из нас из нее не выбраться. И тебе в том числе.

— Ах, вот что… Ты хочешь, чтобы я узнала, что он задумал?

— Попытаться-то ты можешь… Знаю, ты многим рискуешь в обоих случаях, и неизвестно даже, когда больше. Но если Понсе сумеет запутать нас в какую-то грязную историю, тебе уже не удастся воспользоваться приглашением Фишера, ты меня понимаешь?

Бернсдорф взглянул на часы, задумался.

— Послушай, разве сегодня тебе к Понсе не идти? Ну, с «докладом»?

— Сегодня ничего не произошло. Или все-таки пойти? Тогда расскажи, что было в Сакапе.

— Да, кое-что им надо подбросить, — сказал режиссер. — На своем жаргоне они называют это «материалом для игры…». Ты пускаешься в опасное плавание, Виола. Но особенно не тревожься — мы с тобой пройдем всю «программу» от точки до точки и отшлифуем ее до блеска. Разве я не профессионал? Или глупее Понсе?

Ночь полна шумами и запахами: музыка, доносящаяся из кабачков… шаги прохожих… принюхивающиеся к чему-то собаки… пьяницы, горланящие песни… непонятные слова на диалекте индейцев майя… Вот уже полчаса Виктор Роблес сидел перед хижиной Габриэля Паиса, старшего среди шести или семи братьев в бедняцкой индейской семье. Роблес никак не находил ответа на мучивший его вопрос: как этот индеец из самых низов смог заполучить роль в фильме, пусть и самую маленькую?

Высадив Бернсдорфа перед кинотеатром, Роблес отправился в поселок металлургического завода на поиски Марселино Торреса, якобы похожего внешне на Кампано. Но в окнах дома Торреса было темно, на стук никто не отозвался. Соседи, к которым он обратился с вопросами, отмалчивались, не испытывая доверия к незнакомцу… А теперь его такси стоит у подножия холма, обживаемого потихоньку беднейшими из бедных индейцев. Ездить ночью по закоулкам трущоб опасно: здесь ни фона-реи нет, ни замощенных дорог. Договориться с индейцами трудно, почти никто из них испанского не знает. Они переселились сюда из своих деревень совсем недавно и, исключенные из городской жизни, влачили жалчайшее существование.

Крытая жестью хижина из обломков досок, песчаный «пол», жужжание мух, вонь. Вид у хижины такой, словно она может рухнуть от одного неосторожного движения. После жалкого «серийного» дома Торреса это еще несколько ступенек вниз по социальной лестнице, ее последняя ступенька. Но, может быть, семья Паисов, если она не потеряла надежду, считает эту ступеньку первой?.. Отец работает садовником у богатой дамы, но из-за больной печени часто вынужден оставаться дома. Мать продает на пригородном рынке жареное телячье сердце с тушеной картошкой. Младшие дети пока что проказничают где придется со своими сверстниками. Но Габриэль — хороший мальчик, он частенько приносит деньги, рассказывала Роблесу мать. Кто он по профессии? Был крестьянином, как и все они в деревне, оттуда из-за голода пришлось уйти в город. Где работает? Подыскивает себе занятие то тут, то там; точнее мать объяснить не сумела — испанских слов пока знает мало. Потом начала жаловаться на воров, которые украли шерстяное одеяло., пока она торговала на базаре. Полиция? Скажете тоже! Полиция сюда, на этот холм, и носа не показывает. А закрывать дверь ни к чему — в стенах столько дыр, просунуть руку ничего не стоит… Во время ее грустного рассказа из-за занавески послышалось хныканье больного ребенка, метавшегося в жару на отрепье семейной постели.

Послышался звук шагов, вспыхнул в темноте огонек сигареты — это наконец вернулся домой Габриэль Паис. Роблес вышел ему навстречу.

— Ты знаешь меня, Габриэль. Встречались в отеле. Я доктор Роблес из киногруппы.

Познакомились они тогда, что называется, «на ходу», но Паис сразу протянул Роблесу руку:

— Вы меня ждали? Мать вас ничем не угостила?

От него пахло спиртным, по-испански он говорил с ошибками, но радость от встречи была искренней.

— Давайте останемся на улице, тут нам никто не помешает.

Нетвердо держась на ногах, Габриэль поплелся к хижине. Было слышно, как он громко спорит там о чем-то. Вышел разодетый, в туфлях с белой окантовкой и костюме из магазина готового платья, что должно было показать — он, Габриэль Паис, считает себя «ладино», индейцем, покинувшим свою общину и причисляющим себя к белым. В одной руке он нес керосиновую лампу, в другой — небольшую, пестро раскрашенную доску, на которой стояла тарелка с нарезанной папайей и красными плодами кактуса, бутылка и две рюмки.

— Матабурро, — сказал он с улыбкой и дрожанием головы показал, какой крепости этот напиток. — Или лучше пиво?

От пива Роблес отказался: «матабурро» значит «убийца ослов», но он вполне рассчитывал на свои силы. Устроились на пустых канистрах. Паис церемонным жестом поставил доску между ними. Роста он был невысокого, но широкоплечий, атлетического сложения, в его движениях ощущалось внутреннее достоинство. Понятно, почему он понравился мадам Раух, когда пришел к ней трезвым. Да, но как он попал в отель?

— Меня просили передать тебе, что завтра в семь утра начало съемок. Роблес старался подбирать слова попроще. — Министр хочет закончить все пораньше, чтобы успеть в министерство, понимаешь? А нам надо еще порепетировать.

— И поэтому вы, доктор, приехали ко мне?

— Я ведь тоже играю в фильме, как и ты.

Приезд Роблеса явно польстил Паису. Разлив «ослоубийцу» по рюмкам, он протянул одну Роблесу, держа ее в обеих руках, чтобы не расплескать:

— Салют! За красивый фильм!

Ром «матабурро» огнем обжигал горло. Паис снова налил. Движения у него при этом были точные, размеренные, будто он соблюдал некий ритуал.

— Мой младший брат… ему плохо, — проговорил он вдруг. — А доктора к нам сюда не заглядывают. Вы его не посмотрите? Пожалуйста!

Роблес объяснил ему, что он не врач, а экономист. Этого Паис не понял: он принял его за врача, который между делом занимается чем-то еще, потому что основная профессия плохо кормит. «Доктор», только это он и понимал, а «экономика» или «медико» до него не доходило. Роблес написал на листочке из блокнота адрес врача, который лечил бедняков, потом смял ее, бросил на землю: Паис не умеет читать…

— Бери брата, я вас отвезу. Мог ли Паис оказаться шпиком? В принципе это не исключено. И здесь, в бедняцких кварталах, на ничейной земле, где, в сущности, нет действенного полицейского контроля, шпики все же есть. Но станет ли полиция возиться с индейцем, который не сумеет толком понять полученный приказ, не сумеет написать отчет, зато не прочь выпить?

Такси медленно ехало по шоссе по направлению к городу. Мальчик на коленях Паиса перестал плакать, затих.

— Это хороший доктор, Габриэль, лучше, чем я. И если у тебя нет денег…

— У меня есть! Женщина из фильма дала мне двадцать кетцалей.

— Как ты к ней попал?

— Простите, доктор? Я не понял.

— Отель «Майя Эксельсьор». Кто тебе сказал, что там, в фильме, нужны люди?

— Фелисита мне сказала.

— Кто это?

— Моя девушка. Нам крепко повезло, и мы сможем скоро пожениться. Фелисита много зарабатывает, два кетцаля в день. Она в «Майя Эксельсьоре» кровати застилает.

Выяснилось, что он уже дважды снимался в кино. В прошлом году французская киногруппа снимала его в наряде касика на фоне руин Киригуа, предварительно загримировав под пожилого человека. А прошедшим летом приезжали люди из Голливуда, снимали его почти что обнаженным, намазав тело каким-то пахучим маслом и воткнув в волосы зеленые перья. Ему пришлось разучить сложнейший ритуальный танец и участвовать в драке с белыми артистами… Роблесу смутно вспомнились отчеты об этом фильме. Что-то вроде исторического спектакля о завоевании Гватемалы испанцами.

— Спасибо, доктор, — сказал Паис, когда они подъехали к клинике. — Вы ко мне еще приедете? И мы еще с вами выпьем, ладно? Приедете?

— Конечно! Пока ты не станешь кинозвездой и тебе не поставят личного телефона, Габриэль, за тобой кто-нибудь из нас да приедет…

Габриэль Паис отпадает. Остается один Марселино Торрес.

Сейчас в домике Торреса горел свет. Выключив мотор, Виктор Роблес не вышел сразу из машины, а закурил сигарету, как бы желая сосредоточиться, успокоить нервы.

Долговязый парень открыл Роблесу дверь, будто наблюдал за такси и видел, что к нему поднимается поздний гость.

— Марселино? — спросил Роблес, потому что в отличие от Паиса этого исполнителя прежде не видел.

Торрес пропустил его в тесную прихожую. Пахло рисом и бобами; из жилой комнаты доносились обрывки футбольного телерепортажа.

— Хорошо, сеньор Роблес. Значит, завтра в семь, я понял… Что-нибудь еще?

— Я приезжал уже раньше, ты куда-то уходил?

— Это мое дело, — ответил Торрес так резко, будто задели больное место.

Он был метисом, высокого роста, с жиденькой растительностью на лице.

Парень как парень, но глаза его заставили Роблеса насторожиться. Они постоянно бегали, ни на секунду не задерживаясь на одной точке.

— Зачем так нервничать? Пойдем в мое такси, там мы сможем поговорить спокойно.

— О чем? Я хочу досмотреть ответную игру Уругвай — Гондурас.

— Футбол от тебя не убежит, чего нельзя сказать о роли.

— О роли? Вы отнимаете у меня роль?

— Возникло несколько непредвиденных проблем, и, если ты не проявишь некоторого понимания, нам лучше вообще расстаться.

Говоря это, Роблес полностью отдавал себе отчет в том, что отделаться от Торреса будет не просто. Он станет любыми способами цепляться за эту работу, особенно если подослан Понсе. Даже если с помощью хитрости и удастся вырвать у Торреса признания, что он работает на полицию, дальше-то что? В конце концов, что предложить взамен? Найти убежище, помочь бежать из страны? Ведь, кроме бегства, Торресу ничего не останется. Но те скромные резервы, которые находятся пока в распоряжении партии, предназначены действительно на самый крайний случай, рассчитаны на спасение товарищей, которым угрожает смертельная опасность.

А сейчас, после секундного испуга, Торрес подтолкнул его к двери, последовал за ним в темень ночи и зашипел:

— Что это значит, Роблес? Что, черт побери, ты против меня имеешь? Давай, давай, выкладывай! Сначала ты отнял у меня лучшую роль, а теперь собираешься вообще вышвырнуть вон? Думаешь, раз ты белый, раз ты старше меня и учился в университете, можешь топтать меня ногами? Это я похож на Кампано, а не ты, но роль у меня забирают…

— Потише, Марселино. Кто тебе сказал, будто ты на него похож?

— У меня есть его фотография!

— Откуда она у тебя?

— Из одного американского журнала. Проваливай отсюда, Роблес!

— Знаешь, издали тебя можно за него принять. Но лицо? Никакого сходства!

— А тебе о нем чертовски много известно, да?

— Я ходил с Кампано в одну школу.

— Это еще не значит, что ты на него похож!

— Но одно я знаю точно: он был белым, а не метисом. Так что ни о каком сходстве не может быть и речи!

— Тогда выкиньте индейца, а его роль передайте мне! — крикнул он. Роблес, мне нужны деньги! Я так давно без работы!

— Тебя наняли и деньги заплатят полностью, будешь ты играть или нет. Немцев твой гонорар не разорит.

— Но я хочу сниматься, понимаешь, я должен!

— Почему? Если все равно заплатят?..

— Потому что, потому что… — Торрес закашлялся, не находя подходящего объяснения. — Потому что тогда меня, может быть, будут приглашать еще. Кто уже снимался, всегда имеет больше шансов.

Достаточно. Роблес понял, с кем имеет дело. Если продолжать копать дальше, он рискует напугать парня до такой степени, что тот побежит в полицию. От Торреса сейчас просто так не отделаешься.

— До завтра, в семь, — сказал он. — Думаю, у тебя все будет в порядке.

После ужина майор Понсе прошел в кабинет, чтобы, сидя в любимом кожаном кресле, почитать перед сном вечерние газеты. И тут зазвонил телефон. Докладывал старший лейтенант Диас, как всегда напуская туману.

— Разговор озера Атитлан с Девятой зоной, — проговорил он таинственно.

— Давайте попроще!

— X.Р.А. с «Таргит». Может быть, прослушаете на службе?

— Черт вас побери, прокручивайте пленку!

Кодовое слово, которое со вчерашнего дня относилось к Толедо, наэлектризовало Понсе. Эти выпускники американских полицейских училищ любят щегольнуть чужими словечками, чем подчеркивают свое превосходство над не прошедшими такой школы офицерами. Противников режима они называли «таргит», что вообще-то означает «мишень». Образно, но чересчур уж прозрачно для кода.

«— Тони, когда у вас завтра закончится съемка?

— Около десяти. В одиннадцать я должен быть в министерстве.

— Вилан приедет к десяти, но я при вашей беседе присутствовать не смогу.

— Хорошо. Благодарю тебя за посредничество.

— И еще кое-что. Не мог бы ты открыть садовую калитку пораньше?

— Ее откроют еще до съемок, Гарри. Ведь будут снимать, как тогда ко мне проникли похитители. Даю тебе честное слово, что у тебя в саду ничего не тронут.

— Ерунда какая! Мой сад — твой сад! И еще одна просьба, Тони. В группе есть женщина с зеленоватыми глазами…

— Не продолжай, я знаю, о ком речь».

Толедо сказал, что его садовая калитка любви не препятствие. Ридмюллер расхохотался, несколько секунд они говорили, перебивая друг друга.

«— …похоже на то, Тони, что продюсер тоже ухлестывает за ней. И если он попытается удержать ее, я попрошу что-нибудь придумать. Пригласи, например, ее на дружескую встречу с Виланом.

— Хорошо, хорошо. Какой-нибудь повод найдется.

— Спасибо! Я твердо рассчитываю на тебя и твою скромность.

— Всегда рад помочь. Ни о чем не беспокойся.

— Великолепно! Ты меня спас».

Понсе зевнул. Чужое белье… Нет, пустая запись. Кроме упоминания о приезде Вилана, нет ничего достойного внимания.

Но вот он услышал голос Толедо:

«— …и привет майору Понсе.

— Понсе?

— Я не прошу тебя его передавать. Он сам все услышит.

— Даже так? Но не сегодня же. Тони?

— Плохо ты его знаешь: по воскресеньям записанные на пленку разговоры ему передают на дом. Бедолага! Вечно подслушивать… во благо родины! Я упомянул об этом только в связи с твоей просьбой оставить наш разговор в секрете.

— Боже мой! Значит, он обо всем узнает?

— Поверь, его лично такие вещи давно уже не радуют. Но с сегодняшнего дня я буду частенько передавать ему приветы таким путем. Надо же оказать ему знак внимания».

Щелчок в трубке. Разговор окончен. Понсе покачал головой — ему словно кто-то в лицо воды брызнул. Какая подлость! Толедо позволяет себе так унижать государственного чиновника только потому, что чувствует поддержку янки. Вилан! Как он поддерживал полицию, когда помогал перестроить ее деятельность, и такое разочарование теперь! Но через двенадцать часов и он, Вилан, и его подручные из военной миссии поймут, что поставили не на ту лошадку…

Из трубки снова послышался голос Диаса.

— Пришло еще одно сообщение. Майор, я действительно не знаю, стоит ли по телефону…

Понсе чуть не задохнулся от злости.

— Выкладывайте! И немедленно!

— Дело касается Торреса. После того как он ушел от нас и вернулся домой, его посетил Роблес, который угрожал, что у Торреса отнимут роль, так как возникли сомнения в его внешнем сходстве с Кампано.

— Но он не дал просто так от себя отделаться?

— Нет. Завтра он, конечно, пойдет туда. Однако может случиться, что ему выплатят деньги и отправят домой.

— Глупости. У них нет для него замены. А как вы сами слышали, «Таргит» настаивает, чтобы съемка состоялась в назначенное время.

Понсе поймал себя на том, что, заразившись подозрительностью Диаса, тоже употребил кодовое слово.

— И дальше, майор: дома у Беатрис Крус Бернсдорф сидит с ее матерью, Вспоминают, наверное, прошлое. Беатрис пока нет…

— Куда она запропастилась? Вы что, не знаете?

— В настоящий момент — нет, майор. Наш человек потерял ее из виду.

— Поздравляю вас, Диас! Стоит предоставить вам свободу действий — жди беды! Найдите Крус, — приказал Понсе. — Выясните, где она была! Установите слежку за Роблесом. А остальные где? Где немцы?

— В отеле. Фишер спит. Кремп сидит в буфете, а фрау Раух в своем номере. К сожалению, вмонтировать «клопов» мы не успели.

— Нечего сейчас заниматься этими мелочами. Используйте имеющиеся возможности и держите меня постоянно в курсе.

Понсе положил трубку, явно недовольный развитием событий. Известно уже, что немцы никакого значения внешнему сходству главного героя с Кампано не придают. Так что же происходит?

С позавчерашнего дня известно, что Кампано будет играть Роблес, а не Торрес, это сообщила Виола Санчес. Тогда почему они пугают Торреса отсутствием внешнего сходства с Кампано? Ему перестали доверять? Нет, никто не мог знать, что Торрес — бывший городской герильеро, выдавший своих товарищей! Вот уже несколько месяцев Торрес существует на подачки Понсе, находится под охраной полиции и дрожит от страха, опасаясь возмездия… Или в киногруппе кто-то прослышал, что Беатрис Крус три дня находилась в заключении? Ее, партийного курьера, арестовали, пыток она не выдержала и выдала место последней встречи с подпольщиками. Этим обоим обратного пути нет, левое подполье их не примет. Поэтому он ничем не рискует, не содержа их под стражей, — если, конечно, никаких сведений не просочилось.

Просочилось? Но к кому? К немцам вряд ли, что им до забот политической полиции? Лусии Крус язык свяжет страх. Виоле Санчес ничего не известно, а проявить излишнее любопытство она поостережется. Остается доктор Роблес, у него с немцами наиболее тесные контакты. Как явствует из личного дела Роблеса, ему угрожал КРАГ, Комитет по борьбе с герильерос, — после того как Роблес осмелился разбирать со студентами закулисные махинации некоторых зарубежных фирм уровня УФКО или БОА.

Роблеса угрожали убить, и он исчез из общественной жизни, но страну не покинул. Работал на строительстве дорог и даже обратился с открытым письмом к президенту, где объяснил свои патриотические чувства. Затем стал таксистом, перебивается кое-как, хотя, эмигрировав, наверняка получил бы место преподавателя в каком-нибудь университете.

Все так, но сообщение Диаса продолжало беспокоить Понсе. В конце концов он пришел к выводу, что разговор между Роблесом и Торресом понят и передан неправильно. Чутье подсказывало ему, как оно было на самом деле: Торрес пуглив и раздражителен, появление Роблеса и сообщение о том, что съемки начинаются завтра в семь, выбили его из колеи, он разнервничался и сделался агрессивным. А Роблес, чтобы заткнуть ему рот, просто-напросто обронил фразу об отсутствии сходства между Торресом и Кампано…

Сержант, дежуривший у подъезда, передал по аппарату внутренней связи, что пришла девушка, назвавшаяся Виолой Санчес. Понсе приказал пропустить ее.

— Очень мило, что ты навестила меня в воскресенье, — сказал он, дружески посмеиваясь, когда она села в кресло.

Понсе не всегда удавалось скрыть чувство брезгливости, которое он испытывал к собственным агентам и информаторам. А на Виолу, нежную и миловидную, просто посмотреть приятно.

Положив ногу на ногу, она хотела показать, что вовсе не смущена и не встревожена, но спокойствие ее не могло обмануть Понсе — оно было нарочитым, достаточно увидеть, как подрагивают пальцы, в которых она держит сигарету.

— Он был у меня… Бернсдорф, — проговорила она. — Завтра они начинают уже в семь утра.

— Он пришел к тебе только по этой причине? Или хотел от тебя чего-то другого?

— Да, мы были близки, — ответила она спокойно, даже безучастно.

Но Понсе почувствовал, что этого признания она не стыдится. А ведь совсем недавно, во время встречи в китайском ресторанчике, Виола испугалась и замкнулась после вопроса куда более невинного.

— В этом нет ничего дурного, — сказал он, входя в роль великодушного духовника, который желает тактично перейти к другим вопросам.

Понсе предугадывал, что за этим признанием последуют новые, ведь она пришла для того, чтобы поведать ему о чем-то, и сдерживается с превеликим трудом.

— Бернсдорф заподозрил меня в сотрудничестве с полицией! С вами, майор!

Понсе невольно выпрямился в кресле. Это неожиданно! Ситуация резко осложняется.

— Откуда такое недоверие?

— Возможно, по вашей, майор, вине. Недавно вы указали ему на меня в холле отеля. Припоминаете, в день нашего с ним первого знакомства? Из этого он сделал вывод, что мы знаем друг друга.

Ему сразу вспомнился первый разговор с Бернсдорфом, которого он вынудил тогда соврать насчет своего пребывания на Кубе. Оказывается, и сам он допустил ошибку, как это часто случается в спешке.

— Но ты, конечно, сумела его успокоить?

— Насчет меня? Вы и ваши планы в отношении киногруппы не дают Бернсдорфу покоя.

Виола постепенно обретала спокойствие и уверенность, зато сам майор начал нервничать.

— Итак?..

— Сегодня днем в сьерре произошел один неприятный инцидент. Вилан намеревался завершить поездку в Эсперансе, но Фишер настоял на том, чтобы проехать до Мараньона. А по дороге раздались выстрелы.

— Герильерос?..

— Никто не знает. Вилан счел, что да. Приказал солдатам приготовиться к бою, это вызвало смех Бернсдорфа. И тут Вилан на него обозлился и начал кричать, будто знает, какой такой фильм Бернсдорф задумал снять — сплошные мерзости, прославляющие коммунистических агентов, их подрывную работу. И еще о том, будто вам, майор, давно известно, когда он был на Кубе — уже при Кастро! Теперь Бернсдорф считает, что вы что-то против него затеяли.

Значит, Вилан. Снова Вилан! Какой дурак этот капитан! Как мог профессионал его уровня позволить себе настолько потерять самообладание, чтобы выдать секретные данные! Неудивительно, что немцы переполошились…

— Они тревожатся понапрасну, Виола. Мы лишь присматриваем за ними, никакого зла им никто не причинит. Они же наши гости. Как бы их в этом убедить?

Она пожала узкими плечами:

— Сейчас они опасаются, как бы вы не подослали к ним шпика. И поскольку они поверили, что шпионю не я, — значит, это кто-то другой! Пока шпика не обнаружат, съемок не начнут!

Только не это! Третий удар за сегодняшний вечер после дерзости Толедо и сообщения Диаса. Нет, не удар, булавочный укол. Это уколы, не больше. Но, между прочим, между ними существует связь: Бернсдорф и Роблес мечутся по городу, желая разоблачить его помощников; теперь как-никак есть ясность.

— Кто бы мог подумать, — вздохнул он, — что эти немцы такие безголовые.

— Не Бернсдорф оказался безголовым в сьерре, а Вилан.

Понсе почувствовал, как нить разговора постепенно ускользает из рук. Железная хватка, с которой он обычно вел допрос, на сей раз ему изменила, улетучилась и атмосфера исповеди. В добавление ко всему зазвонил телефон.

Диас доложил, что Беатрис Крус наконец-то возвращается домой. На вопрос агента, где задержалась, ответила, будто, возвращаясь домой через парк, она, уставшая после упражнений в тире, решила передохнуть в беседке. Это не исключено: там ее никто не искал. Кто предположил бы, что у девушки ее склада столь романтические наклонности?

Следующее сообщение Диаса оказалось посерьезнее: доктор Роблес только что подъехал к дому Толедо! Что, черт побери, тому понадобилось у «Таргита»? Не стоит преувеличивать этого визита, но, очевидно, немцы о чем-то догадываются. Значит, он должен придумать новый отвлекающий маневр, запутать и успокоить противника одновременно.

— Ты умно поступила. Виола, отрицая наши контакты, — сказал он мягко. — Однако представь себе, что может произойти: группа начнет подозревать всех по очереди. Испугавшись собственной тени, они, чего доброго, уедут и начнут у себя дома распространять о нас небылицы. Мы ни в коем случае не должны допустить ничего похожего. Лучше уж играть с открытыми картами. Вернись к Бернсдорфу и скажи, что работаешь на меня…

— Я… я должна признаться?

— Они полагают, что за ними установлена слежка. Если Бернсдорф поймет, что это обычный, принятый повсюду сбор информации, он успокоится.

— Майор! Вы всерьез предлагаете мне это?

— Может быть, тебе немножко неприятно, но, вот увидишь, ты испытаешь чувство облегчения, когда тебе незачем будет больше хитрить с ним. Поверь, в подобных случаях правда — лучшее лекарство.

— «Немножко неприятно»? — воскликнула она. — С какими же глазами я предстану перед ним после всех моих клятв? После такого признания он обо мне и слышать не пожелает! Решит, что умысел был во всем, даже в том, что я… Нет, нет!

— И все же ты сделаешь это, потому что так нужно, Виола. Давай говорить открыто. Когда мы расстались с тобой в китайском ресторанчике, ты дала телеграмму родителям с просьбой выслать тебе энную сумму денег, как раз достаточную для покупки фальшивого паспорта. Я тебе ни одного слова не сказал, хотя ты меня своим поступком весьма огорчила. Так слушай: никаких денег ты пока не получишь и из страны не убежишь. Мы доведем дело до конца, а потом можешь идти на все четыре стороны.

Виола поднесла ко рту ладонь, впилась зубами в палец, на глаза набежали слезы, но она не расплакалась и возражать не осмелилась.

«Как быть? Предупредить Бернсдорфа? — подумал Роблес, садясь в машину. — Но что это изменит в поведении Торреса? Министр ничего не подозревает о грозящей опасности и будет торопить съемку, поэтому Бернсдорф соберет группу у Толедо в назначенный час, что и даст Понсе возможность сыграть свою игру и погубить репутацию министра».

Размышляя обо всем этом, Роблес уже выехал на центральную магистраль. Действительно, ему оставался один выход: несмотря на риск, предупредить министра — и ни в коем случае не по телефону! Сейчас дело не в фильме, каким бы ценным он ни был! Гораздо важнее судьба Толедо. Необходимо помочь провести на выборах его кандидатуру, это меньшее из зол. Толедо обязан его выслушать! Только министр вправе без лишних объяснений вышестоящим инстанциям отказаться от съемок в своей резиденции или отложить их.

Улица, где находилась вилла министра, была тихой, хорошо освещенной. По обеим сторонам ее стояли лимузины; вполне возможно, что один из них принадлежит полиции. Роблес остановил машину перед высокой металлической решеткой, позвонил и по переговорному устройству сообщил охраннику, что он из киногруппы.

— Вы же меня знаете, — объяснил он, когда тот, пропустив в холл, ощупывал его — нет ли оружия. — Ведь вы — Пепе и завтра будете нам помогать, не правда ли? По поручению режиссера я прошу короткой аудиенции у господина министра.

— Его превосходительство не принимает, — ответил Пепе, огромного роста раскормленный верзила, который в своей широкой рубашке навыпуск напоминал чемпиона по дзюдо. — О вас не доложено.

— Так доложите, пожалуйста, — сказал Роблес столь решительно, что Пепе, оставив его в вестибюле под присмотром другого охранника, поднялся наверх по помпезной мраморной лестнице.

«И все-таки зачем ты пришел сюда, Роблес, коммунист и подпольщик? спрашивал он себя. — Хочешь, чтобы опять закрутилась старая карусель, теперь по приказу Толедо? Снова танцевать под музыку ПР? И все-таки кто угодно, только не Матарассо!»

Прошлой осенью Матарассо арестовал шесть руководящих партийных работников, не предъявив никаких обвинений. И они пропали без вести, потом их арест даже стали отрицать. Боевой группе Центрального комитета пришлось похитить и допросить офицера полиции, чтобы узнать: всех этих товарищей со связанными руками и завязанными глазами выбросили из самолета ВВС прямо над Гондурасским заливом. Погибали старые боевые друзья, партия истекала кровью… Толедо способен положить конец неслыханным репрессиям и полному беззаконию. В его собственных интересах лишить силы безопасности самовольно ими присвоенного статуса прокуроров, судей и палачей в одном лице; причем других кандидатур, кроме Толедо, способных противоборствовать Матарассо, нет и пока не видно.

Но вот наконец его приглашают подняться наверх. Мягко ступая по бирюзового цвета ковровой дорожке, Роблес приблизился к Толедо.

— Ваше превосходительство, — обратился он к министру, — полиция внедрила в киногруппу своих людей. Пока что я обнаружил одного подозрительного человека, боюсь, полиция задумала арестовать его завтра в вашем саду. Перед телекамерами, господин министр, чтобы вечером показать по телевидению.

Толедо, принявший Роблеса в шелковом халате, предложил сесть, попросил рассказать подробности, выслушал молча. Внешне он никакого удивления не выказал.

— Я что-то подобное себе представлял, доктор, — ответил он, хотя Роблес о своем ученом звании не упоминал. — На Понсе это похоже… Хочет стать полковником, только и всего.

— Ваше превосходительство, вы должны отказаться от съемок, пока мы не сможем поручиться за каждого исполнителя.

Губы Толедо вытянулись. Не в его правилах было уступать полиции.

— Нет, все пройдет по намеченному плану. А когда Понсе явится, я просто-напросто не допущу его в сад.

— Не откроете полиции, ваше превосходительство?

— Вот именно. Сад окружен высокими стенами, охрану я усилю. Пусть только попробует ворваться силой! Это лишит его шефа последних шансов.

— Вас обвинят в укрывательстве подрывных элементов.

— Укрывательство, оказание содействия, помощь при попытке к бегству, министр с улыбкой перечислял состав преступления. — Но мыльный пузырь лопнет, если никакого «подрывного лица» здесь не окажется. Я выпущу киногруппу через калитку в сад моего соседа, а ваше «подрывное лицо» уедет на машине военной миссии. Задержать ее Понсе не осмелится ни при каких условиях. А у меня его встретят телевизионщики, которые и заснимут на пленку, как он врывается в мой сад. Его воинственность будет выглядеть донельзя смехотворной.

— Идея удачна. Если она осуществима…

— У меня все будет в порядке. А вот как насчет вас? Например, как вы объясните визит ко мне? Где вы поставили машину?

— Прямо перед домом, чтобы Понсе не подумал, будто я нанес вам тайный визит. Я мог приехать, например, предупредить, что съемка начинается завтра раньше.

— Такое объяснение. Понсе вряд ли удовлетворит. Но, допустим, вы прибыли ко мне, чтобы ходатайствовать о восстановлении на государственной службе. Тогда будет понятно — и правдоподобно! — почему вы задержались у меня.

— Вы меня знаете, ваше превосходительство?

— У меня не столько людей, как у Понсе, но кое-какие сведения до меня тоже доходят. Итак, ваши обстоятельства мне известны. Моя партия перед вами в долгу, доктор Роблес. К сожалению, сейчас, посреди учебного года, я не могу предложить вам преподавательской ставки; но будьте уверены, с июля вы снова станете доцентом.

Невероятно! Толедо уже обещает посты в случае своей победы на выборах — с наигранной любезностью диктатора, покупающего союзников, предлагая им теплые местечки! Догадывается ли он, какие жертвы принесены другими, чего стоило ему, Роблесу, в течение долгих лет не думать о любимом деле, а крутить баранку?

— Что бы такое подыскать для вас на первое время? — продолжал министр, листая какие-то бумаги, очевидно, штатное расписание своего министерства. Директорат по профессиональному образованию, школьной статистике и регистратуре, — бормотал он. — Сельские школы… Нет, ни одной свободной вакансии… Зато вот! Генеральная дирекция по делам изящных искусств, кино и культуры…

— Ваше превосходительство, я — экономист.

— И что же? Сидеть на совещаниях или на просмотрах заграничных фильмов, написать свое мнение и отнести бумажку из своего кабинета в другой… Если вы способны водить такси, вы к. это сумеете. — Толедо поднялся, довольный собой. — Смелее, друг мой! Мои предшественники обошлись с вами несправедливо, но вы сегодня оказали мне важную услугу. Я никогда об этом не забуду.

Бернсдорф подошел к дому, в котором жила Лусия Крус. Узкий подъезд, крутая лестница. Лицо открывшей дверь Лусии выразило недоумение. В будничной обстановке, когда она не подкрашена и не так аккуратно причесана, как в отеле, особенно заметно, что она постарела.

— Вы к Беатрис? Зачем она вам?

— Нам нужно обсудить с ней одну сцену. Завтра времени не будет, а я даже не знаю, умеет ли Беатрис правильно держать револьвер. Когда она обычно возвращается?

— Ей давно пора быть дома.

— Беатрис занимается стенографией и по воскресеньям?

— Не на курсах: ей подруга помогает.

Бернсдорф скрестил руки на груди. Когда он впервые ощутил какое-то недоверие к словам Лусии? Мысленно «прошелся» по их встречам у справочного киоска в отеле, у Зонтгеймера, когда она явно его избегала. И, наконец, приход Лусии к нему в номер в пятницу днем. Ее неожиданная просьба, вызвавшая в нем первые смутные сомнения. А потом она сказала: «Хасинта, моя старшая, ее арестовали…» Да, тогда его будто током ударило: «Осторожно!», однако он постарался прогнать свои подозрения.

— Есть у вас сведения о Хасинте?

Лусия покачала головой, и Бернсдорфу подумалось, что она, наверное, и сейчас солгала.

— Зачем вы ищете Кампано? — спросила Лусия после паузы. — Что он мог бы сказать вам, даже будь он жив? И вообще, разве вам нравится делать фильм о грязи и крови?

Бернсдорф не среагировал на ее упрек.

— Я бы стал с ним спорить, как когда-то с вами в Гаване…

— Зачем? Тем более вы с ним однажды уже встречались.

— Когда это?

— В начале 1961 года, в горах Эскамбрая.

— Я… я встречался с Кампано?

— Неужели вы забыли? По дороге из Тринидада в Мотагуа, в горной гостинице. Там были организованы курсы для юношей и девушек.

— И, вы говорите, он был там? Лусия подошла к стенному шкафу, принялась что-то искать. Бернсдорфу смутно вспомнилось строение, похожее на крепостное, с видом на Карибское море. И оживленно щебечущие девушки в милицейской форме, белые, негритянки и метиски, туго затянутые в ремни портупей… Конечно, как это часто с ним бывало, прежде всего на память пришли картины, вызвавшие острое любопытство.

Лусия положила перед ним фотоальбом.

— Вот он, — она указала на худощавого долговязого парня лет двадцати, примерно на голову выше Бернсдорфа. — Вы долго с ним говорили.

— Почему именно с ним?

— Когда вы узнали, что здесь молодежь из всей Латинской Америки, то попросили узнать, нет ли кого из Гватемалы. Вы рассказывали, что хотите передать нашему свергнутому президенту какую-то книгу.

Да, «Банановую войну», написанную одним знакомым писателем из Мюнхена. Все совпадало. Бернсдорф присмотрелся к фотографии. Ничем особенно не выделяющийся молодой человек, кто-то из предков которого явно был индейцем. Возможно, говорили о чем-то, обменялись рукопожатием, только и всего!

— А помните, что он крикнул, когда мы уже сели в машину? «Серемос комо Че!» — «Будем как Че!»

Нет, ничего в памяти не осталось; и все же — Кампано и Бернсдорф плечом к плечу! Выходит, он свое интервью получил уже двенадцать лет назад!

— Вы должны его узнать. Присмотритесь к снимку повнимательнее.

Почему она заговорила так тихо, так проникновенно? Он приблизил альбом к глазам.

— Это, наверное, все-таки ошибка, Лусия. Ведь на снимке метис, а доктор Роблес объяснил нам, что Хуан Кампано — белый. Доктор Роблес ходил с ним в одну школу, и все отчетливо помнит.

Лусия смотрела на Бернсдорфа широко раскрытыми глазами, не произнося ни слова, а он продолжал перелистывать страницы альбома. Без особого, впрочем, внимания. Ему было неприятно огорчать Лусию. Семейный альбом, каких великое множество. Две фотографии мужа, а потом, в разных интерьерах и в разных видах, она с детьми. Нескольких снимков недоставало; их изъяли, виднелись еще следы клея. Ее два сына, дочь Беатрис, не очень привлекательная девушка… Где же Хасинта?

— Полиция забрала ее фотографии, — сказала Лусия.

Фотографии Хасинты в картотеке Понсе… Странное дело, но почему-то на всех снимках только трое детей! Должны же были остаться групповые фото, которые не годятся для целен опознания: когда дети были маленькими. Бернсдорф ощутил что-то вроде удара тока.

— А Кампано? Его фото вам оставили?

— На снимке много лиц, Кампано просто не узнали.

Бернсдорф понял, что она что-то скрывает. И вдруг догадался: никакой Хасинты нет! У Лусии никогда не было второй дочери. Маленькая девочка, которую она приводила с собой в отель в Гаване, потому что за ней некому было присмотреть, — это Беатрис! Беатрис и Хасинта, арестованная молодая коммунистка, — одно и то же лицо! И теперь ее внедрили в их группу, чтобы вновь арестовать, но уже перед телекамерами в саду кандидата на пост президента.

— Если это и впрямь Кампано, то не позволите ли вы мне, Лусия, взять фотокарточку на время? Она нам может пригодиться.

Она кивнула, и Бернсдорф лезвием перочинного ножа осторожно срезал фотографию с плотного картонного листа. Хитро задумано, надо отдать здешней полиции должное! Легенда разработана тщательно и срабатывала эффективно до сего часа, до сей минуты. Каким образом ему вообще удалось распутать этот узел? И вдруг у него словно пелена с глаз спала. С помощью этого альбома, этой фотографии, всем своим поведением Лусия хотела предупредить его! Одну ее он должен благодарить, если сумел разобраться, что к чему!

— Спасибо, Лусия, — сказал Бернсдорф. Он не знал, поняла ли Лусия, за что он в действительности ее благодарит.

Только успел Бернсдорф спрятать снимок, как вернулась Беатрис. Увидев ее впервые, он нашел девушку еще менее привлекательной, чем на фотографиях. Волосы густые, черные, но какой-то отечный овал щек, угловатая фигура, плечи костлявые, кисти рук грубые, с крепкими, как у мужчин, пальцами. Но что обеспокоило его больше всего, так это выражение глаз Беатрис. Встретиться с ним взглядом девушка избегала, все время тоскливо смотрела по сторонам, а потом ее взгляд вдруг останавливался, делался пустым и отрешенным. Трудно описать выражение глаз Беатрис, когда они на секунду оживали, это была какая-то смесь страха и хитрости. Такой пугливой, забитой выглядит собака после трепки. Или человек, которого сломали.

И это ее он ребенком подбрасывал в воздух, так что она верещала от удовольствия, а потом ловил на руки? В кого же она превратилась!..

Бернсдорф объяснил девушке в подробностях, что ей придется завтра делать, а Лусия переводила. Он зря тратил время, потому что решил во что бы то ни стало отказаться от услуг девушки, не подвергая ее и Лусию новой опасности. Но как?.. Оставался один выход: отложить съемки, пока не подыщут другую исполнительницу. Фишеру он скажет, что Беатрис слишком неуклюжа и некрасива, тот поймет.

— А вы крепкая с виду, — сказал он Беатрис, словно в утешение, — никто не усомнится, что вы могли бы быть партизанкой. Но если у нас ничего не выйдет, вы, Беатрис, не волнуйтесь, свои деньги вы получите, не сомневайтесь.

Она скользнула по Бернсдорфу недобрым взглядом.

— Если не будет работы, я денег не возьму, сеньор… — и добавила еще что-то, чего Лусия не перевела.

Кремп с Роблесом, несколько минут назад вернувшимся в отель, сидели в ресторане «Майя Эксельсьор» и ждали Бернсдорфа. Состоится ли сегодня обсуждение сценария? Фишер просил его не беспокоить. Ундина, когда они ей только что позвонили из холла, не сняла трубку. А уже около десяти вечера.

Через два столика от них мулат в спортивного покроя костюме присоединился к чете американцев, с виду людей весьма состоятельных, и о чем-то заговорил с ними. Это был тот самый пилот, который в первый вечер их приезда предлагал свои услуги, а Фишер принял его за провокатора.

— Думается, — заговорил Роблес, — янки чувствуют себя здесь неуютно. Видели бы вы сегодня Вилана, когда мы днем добрались наконец до Мараньона, последнего опорного пункта Кампано. Мы встретили там нескольких угольщиков При виде военных они испугались и почти не открывали рта. Вилан же говорил нам: «Прежде мы наталкивались здесь на стену молчания, а теперь? Вы только поглядите, как весело они улыбаются!» При этом он не отрывал руки от кобуры пистолета и ничего так не хотел, как побыстрее оказаться в своем «джипе»… На обратном пути в нас стреляли. Кто — неизвестно.

Кремп весь превратился в слух и, пока Роблес описывал ему происшествие, все больше укреплялся в убеждении, что в Сьерре-де-лас-Минас до сих пор есть герильерос. Часть из них, возможно, и отошла к мексиканской границе, но остальные, самые крепкие и непреклонные, ядро движения, остались здесь.

— Скажите, доктор, есть поблизости от Мараньона посадочная площадка для небольшого самолета?

— Несомненно. На высокогорном плато много обширных полян. Вот уже шесть лет как в тех местах ничего не растет, все сожжено напалмом. А почему вы спрашиваете?

Кремп был настороже; этому непроницаемому советнику незачем знать, что он задумал.

— Может быть, туда доставляли грузы кубинцы? Я знаю, это расстояние в тысячу километров, а все же… — Он явно блефовал.

Роблес пожал плечами. Ни о чем подобном ему слышать не приходилось… Даже пропагандисты диктатуры этого не утверждали… А мулат, сидевший через несколько столиков с американцами, поднялся; очевидно, и тут его услуги не потребовались. Проходя мимо, он поприветствовал их вялым жестом.

— Я бы ему не доверился, — проговорил Роблес.

Кремп невольно прикоснулся ладонью к нагрудному карману, куда сунул визитную карточку с адресом пилота. «Похоже, Роблес меня раскусил», — подумал он при этом.

— Вы — специалист по экономике, — сказал он раздраженно. — А размышляли вы когда-нибудь о взаимосвязи между никелевыми рудниками и восстанием? Не с рудников ли герильерос получали взрывчатку? Знаете, что меня удивляет? Любой из президентов вашей страны и любое племя майя может рассчитывать, что о нем будут написаны монографии. А кто же напишет биографию Ридмюллера, историю фирмы, президентом которой он является, и других гигантских концернов, срывающих здесь целые горы?

— Совершенно с вами согласен, — сказал Роблес. — В преподавании науки, оторванной от жизни, я тоже не вижу смысла. Поэтому я создал несколько студенческих исследовательских групп и поручил им просчитать и проанализировать балансы нескольких зарубежных фирм.

— Очень любопытно! И к какому выводу вы пришли?

— Закончить работу нам, к сожалению, не удалось. Она слишком затянулась, поскольку фирмы, о которых шла речь, не проявляли особого желания помочь нам. Чаще всего нам отвечали, что статистические данные находятся в генеральном директорате фирмы, а когда мне случалось бывать в США или Канаде и я хотел ознакомиться с цифровым материалом, мне говорили, будто он находится в дочерней фирме, в Гватемале… Мы были чем-то вроде назойливых мух, и надо понять господина Ридмюллера, потерявшего в конце концов всякое терпение. С тех пор я больше не экономист и не доцент, а водитель.

— Извините меня, — сказал Кремп.

Примерно в это же время Фишер набрал номер телефона Ундины. Услышать ее голос после двух дней напряженной работы — и разлуки! — было очень приятно. За это время он немало передумал об их взаимоотношениях, но начал с другого конца.

— Как там вел себя Кремп?

— Держался в рамках, господин Фишер. Он вообще никогда правил приличии не преступает.

— Я не о том. С Ридмюллером они общий язык нашли?

— Ну да… — ответила она, помедлив. — Большую часть времени он отмалчивался, во всяком случае, в невежливости его упрекнуть нельзя.

— Значит, были неприятности, Ундина? У нас тоже, с Виланом. Я должен тебе сейчас же рассказать…

— Простите, я хотела еще принять душ. Может быть, чуть попозже? А неприятности связаны не с ним, а со мной. Ридмюллер решил оказать мне особое внимание. Сначала поселил в угловой комнате, потом начал названивать, а под конец явился собственной персоной.

— Я потрясен! Это чудовищно! Фишер был действительно крайне неприятно поражен этим известием. Хотя относительно намерений Ридмюллера у него сомнений быть не могло: разве не он сам просил Ундину поехать туда, чтобы гарантировать группе покровительство Ридмюллера?

— У меня открыто, — сказала Ундина. — Заходите и подождите несколько минут.

Когда он вошел в соседний номер, ему сразу бросился в глаза неописуемый, сказочной красоты букет орхидей, и что-то неприятно кольнуло в сердце. Рядом с вазой лежал роскошный рекламный буклет, напечатанный на немецком языке офсетным способом в пять красок — дороже не бывает! На всю первую обложку — фотография кратера вулкана-рудника, а поверх снимка бежала строчка: «Требуются настоящие мужчины». Чуть ниже недвусмысленная дарственная надпись: «Ундине на память о 3 декабря 1973 года. Преданный Вам X.Р.А.».

Хлопнула дверь ванной, и в комнату вошла Ундина в коротком махровом халате. Фишер поторопился ей навстречу.

— Хорошо, что ты опять здесь… — Его голос звучал хрипло. — Как тебе удалось избавиться от Ридмюллера?

— Пока никак. Завтра утром, после съемок, он ожидает меня.

— Этому не бывать!

Он не знал еще, как ей помочь, и, что еще хуже, как вести себя сейчас самому. Привлечь к себе, обнять? Пошлость, безвкусица. Она надеялась на его поддержку, но не в таком же примитивном смысле.

— Ундина… — Голос Фишера дрогнул.

Для него было так непривычно называть ее по имени. Близость этой женщины смущала Фишера, и он мысленно спрашивал себя, не видит ли она этого и не играет ли с ним? Она опустила глаза.

— Я… я должна кое в чем вам признаться.

— Да? Говори, прошу тебя!

— Господин Фишер, я влюбилась в Кремпа.

— Ты шутишь…

— Вовсе нет; даже если вы будете смеяться надо мной…

— Смеяться? Я? С чего ты взяла? — Он сел, словно оглушенный. — А он что? Знает?

— Нет, Кремпа я не интересую. Все его мысли — о фильме.

«Опять мне не повезло! — подумал Фишер, — И надо же, именно теперь, когда я понял до конца, что значит для меня Ундина, я ее теряю».

— А ты не преувеличиваешь? Не заблуждаешься на его счет? — спросил он, только чтобы не молчать.

— Не знаю. Но с собой я ничего не могу поделать.

— Будем надеяться на лучшее, — сказал он тускло.

А она встала и подошла к телефону, звонка которого Фишер не расслышал.

— Бернсдорф просит спуститься вниз для обсуждения сценария. Остальные уже там.

У Фишера вдруг появилось предчувствие, что далеко не все еще пропало. Ведь Кремп к ней особого интереса не проявляет! Надо набраться терпения — и не терять надежды…

Бернсдорф медленно поплелся в ресторан в угнетенном состоянии. Он, успев позвонить Ундине, столкнулся в холле с Виолой; разговор с ней дал пищу для новых тревог. Нет никаких сомнений, Понсе хочет их использовать, и ради этого выдает своего человека — лишь бы он, Бернсдорф, успокоился. Однако майор зашел несколько дальше, чем рассчитывал. Поэтому первым делом надо отказаться от завтрашних съемок! С Беатрис и Торресом в группе каждый последующий шаг — шаг в неизвестность. И в этом необходимо убедить Фишера.

Вернувшись к столу, Бернсдорф передал Роблесу фотографию из альбома Лусии.

— Знала бы полиция: режиссер фильма на Кубе с Кампано! Из этого она запросто соорудила бы небольшой заговор. Чтобы в нужный момент разоблачить и заработать награды!

— А она чем занимается? Ведь это не Кампано!

Кремп сказал:

— Очень похож на нашего Торреса.

— Торрес и есть! Это полицейская фальшивка! Может быть, на настоящем фото действительно был снят Кампано. А вы вполне могли с ним встретиться, господин Бернсдорф. Он в то время был на Кубе. Почему бы и не в этой школе?

— Торреса вмонтировали в снимок? Но зачем?

— Чтобы вы непременно взяли его. Не исключено, настоящую фотографию Понсе держит про запас, чтобы впоследствии вас шантажировать.

Бернсдорф уставился на снимок. Никаких подозрений он не вызывал: четкий фон, никаких размытых контуров, все пропорции совпадают. Чистая работа! Под такую фальшивку не подкопаешься. Разве что у тебя в руках есть настоящий снимок. Бернсдорф почувствовал, что его знобит. Какие ухищрения, какие усилия! Сколь важным должно быть то, что затевает полиция!

— Мы вляпались в кучу дерьма, — сказал он. — Съемка отменяется…

— Толедо теперь от съемок ни за что не откажется, — возразил Роблес. И, кроме того, один он в силах помочь нам избавиться от назойливого внимания полиции. Завтра после съемки мы под прикрытием личной охраны министра «удалимся» через калитку в стене в сад Ридмюллера, где будем в полной безопасности. И тогда у Понсе пропадет, будем надеяться, желание загнать нас в мышеловку.

Они поднялись, чтобы поприветствовать Ундину и Фишера.

— В сад Ридмюллера? — переспросила Ундина, услышавшая последние слова. — Это обязательно?

Ответа она не получила. Кремп, продолжая прерванный разговор, накинулся на Роблеса.

— Откуда нам знать, в какие игры они играют, доктор! Ваш Тони Толедо для меня человек, который не погнушается ничем, лишь бы стать президентом республики. Кроме всего прочего, он фаворит североамериканцев. То же мне «обновление»!.. Нет, Толедо просто хочет использовать нас в своих корыстных целях. Давайте вычеркнем из сценария эту сцену — глупую, рискованную и, если хотите, сомнительную по своей политической ценности.

Он повернулся к Бернсдорфу:

— Я предлагаю вообще отказаться от таких игровых сцен, от подделки под правдоподобие, под действительность, вернемся к документальной точности… Я отлично понимаю, что тогда у нас не получится художественного фильма… Но шансы на успех у нас все равно невелики. Так пойдемте же прямым курсом, снимем документальный репортаж для телевидения…

Фишер оборвал его на полуслове.

— Курс ясен! Вы — оператор? Вот и занимайтесь, чем положено. А деловые вопросы предоставьте решать мне!

Наступила тишина, чреватая взрывом. Ундина переводила взгляд с одного на другого, отлично отдавая себе отчет в решающем характере этого обсуждения. Насупившийся Фишер словно окаменел. Ундине показалось, что он враждебно смотрит на Кремпа. Он никогда не испытывал симпатии к Хассо, а теперь его возненавидел.

— Я считаю сдержанность и осторожность более чем уместными, — заметила она. — В конце концов, мы иностранцы и здесь в гостях. А то нас, чего доброго, обвинят во вмешательстве в избирательную кампанию.

Фишер бросил на Ундину печальный взгляд; небрежность, с которой он отнесся к ее словам, показала Ундине, сколь ничтожно, в сущности, ее влияние на шефа. Для Фишера любовь к женщине и уважение к ней — вещи четко разграниченные.

— Ничего не меняется, — тихо, но решительно произнес продюсер. Последуем совету доктора Роблеса. Он в здешней обстановке разбирается лучше нас.

— Все идет по плану, — сообщил старший лейтенант Диас, когда Понсе на другой день явился на службу, весь дрожа от нетерпения.

У него обычно пик формы приходился на утро. В отличие от Матарассо, с которым разговаривать по утрам имело мало смысла. Умственная деятельность полковника шла по восходящей к вечеру, и эта особенность Матарассо всех. терзала. Но скоро все изменится…

— Торрес и Крус с ними, — сказал Диас. — Примерно часа полтора в саду идет репетиция. «Таргит» выйдет в сад предположительно минут через пятьдесят.

Еще почти час. Набраться терпения и ждать; сейчас ничего предпринимать нельзя. Понсе взял из папки список людей, которые будут арестованы. Сверху три имени: Виктор Роблес, беспартийный с марксистскими тенденциями… Этого даже немного жалко. Виола Санчес, ПР, подрывные статьи в «Ла Оре»; она его вчера чуть не перехитрила, порядочная трепка пойдет ей на пользу. Габриэль Паис, индеец из городских трущоб. А вот этому придется отправиться на тот свет. Далее следовало еще двадцать фамилий самых разных людей, за которыми была установлена негласная слежка, но до поры до времени их не арестовывали. «Пусть сначала отрастет борода, а потом уже ее брей», как любит говорить Матарассо.

Все схваченные сегодня попадут в «большой котел» покушения. Заговор с целью убийства кандидата в президенты, государственный переворот, в который замешаны представители разных оппозиционных партий и групп, от ПР до анархистов. Недостатка в признаниях не будет…

Еще сорок минут… «Нет ли чего-нибудь более приятного, о чем стоило бы подумать? — спрашивал себя Понсе. — Ведь как много изменится после выборов именно для меня…» Например: переезд в виллу Матарассо! Это не только обладание двенадцатью комнатами, бассейном и садом с пламенеющими азалиями. Вот что куда важнее: он сможет забыть о тягостных буднях рутинной полицейской работы, окажется на виду высшего света! И, несомненно, к медали «За образцовую службу» прибавится «Крест за особые заслуги», а в один прекрасный день и «Большой крест ордена Кетцаля», который президент вручает лично.

Как медленно движется минутная стрелка часов! Понсе снова овладели сомнения. Действительно ли Матарассо назначит его заместителем министра внутренних дел? Кто, собственно, гарантирует, что это случится? Ведь Матарассо ничего определенного не обещал, кроме того, что позволит называть себя Анди и выпьет с ним французского вина, название которого Понсе сразу забыл. Не слишком ли он рискует? Даже если в саду министра просвещения все пройдет без сучка без задоринки, его счастье — на острие ножа.

И тем не менее он действует правильно! Приди Толедо к власти, он не одного его выгонит со службы, но и всех, кто следил за ним и прослушивал телефонные разговоры. Он вообще способен перетрясти весь полицейский аппарат, заменить на решающих постах преданных режиму офицеров послушными ПР и ничего не смыслящими в полицейском сыске чиновниками. Нет, Толедо должен умереть. Другого выхода нет!

Зазвонил светло-зеленый телефон.

— Камило, — услышал он сонный голос Матарассо, — я тут подумал и принял другое решение. Хотел сказать тебе раньше, но немножко проспал.

Понсе почувствовал, как у него сдавило горло.

— Какое, простите, другое решение?

— Лучше не трогать. Ну, этого. Мы выведем его из игры чисто.

Понсе чуть-чуть опустил трубку; ощущение было такое, будто он со всей силой ударился о невидимую стену. Приостановить акцию? Ему?! Не находя никаких слов в ответ, он снова прижал трубку к уху.

— У меня появилось какое-то недоброе предчувствие… А тут следует быть осторожным. Так что оставь это, слышишь?

Понсе задыхался. Невероятно! А-а, он всегда знал, что полковник трус и мямля, вот он и дал задний ход в последний момент. Оставалось минут десять, не больше. Ему пришло в голову затянуть разговор, пока там в саду все и произойдет. Однако Матарассо на расстоянии почувствовал, что он заупрямился, и добавил:

— Ты меня понял? Прекратить!..

— Исключено…

— Что это значит?

Матарассо человек настроений, надо попытаться стоять на своем.

— А то, полковник, что это невозможно. — Понсе долго прокашливался, Мне очень жаль, но ничего не выйдет. Цель закрылась на все замки в своем доме с семи утра, охрана к нему никого не допускает. Проникнуть туда и разоружить кого следует мы не успеем. Пока не начнется стрельба, мы вынуждены бездействовать.

Пускаться в подробные объяснения незачем.

— Это скорее напоминает самозащиту! Разве он что-то пронюхал?

— Нет, пока ни о чем не догадывается.

Объяснять, что Толедо не исключает возможности какой-то провокации, но о покушении ни сном, ни духом, было бы глупо; избыток информации только пугает слабых и недальновидных руководителей.

— Камило, тут замешаны иностранцы, ты не забыл? Или хочешь арестовать их тоже?

— Нет, этих мы просто вышлем из страны.

— Не упрощай! Киношники всегда пользуются вниманием прессы… А если они, вернувшись, расскажут, что у нас происходит?

— Полковник! У немцев нет никаких доказательств: а у самих у них рыльце в пушку, они будут только рады унести ноги подобру-поздорову.

— Позвони Толедо! Предупреди о возможном покушении. Пусть не выходит из дома, пока ты со своими людьми не окажешься на его участке.

— Я? Предупредить его?

Понсе согнулся, будто его ударили. На какую-то секунду ему показалось, будто он раскусил Матарассо — позвонил в последний момент, хитроумно затягивает разговор, а тут все и случится?.. И Матарассо останется в выигрыше, а ответственности в случае чего не понесет никакой. Но с ним, с Понсе, в такие игры не играют!

— Полковник, вы это всерьез?..

— Что, тебе неловко звонить ему? Тогда я сам…

— Нет, нет! — простонал Понсе, сообразив, что означают последние слова Матарассо: тот готов пожертвовать им, сделать козлом отпущения. — Я все сделаю, уже звоню!

Когда майор взялся за трубку другого аппарата, в ушах звучал еще последний смешок Матарассо, безрадостный, но самодовольный. Полковник только что похоронил самый смелый его замысел. Им овладело отчаяние, и только одна мысль придавала сил в ожидании ответного гудка — что, если он опоздал со звонком, ведь никто трубку не снимает? И еще одна возможность не исключена: вдруг Толедо из гордости и высокомерия не примет предупреждения всерьез? Как он отреагирует на предупреждение? Это в известной мере зависит от него, от Понсе. Предупреждение должно прозвучать назойливо и неискренне. Если Толедо так воспримет его слова, он не придаст им серьезного значения.

Но вот о чем нельзя забывать: его слова услышит не один Толедо, они будут записаны на магнитофон, который включается автоматически, стоит министру снять трубку. Эта пленка может быть использована как вещественное доказательство. Поэтому предупреждение необходимо сформулировать точно и недвусмысленно. Тогда никто ни к чему не придерется!

Понсе тихонько рассмеялся, когда ему в голову пришла еще одна недурная мысль: произнести несколько слов, которые Толедо смутят и которые Диас уберет с пленки так, что и следа не останется. Нет, он все-таки доведет до конца свою самую сложную операцию! В какое положение он попал! Ничего подобного нет в истории криминалистики: тем, что преступник предупреждает жертву, он одновременно подписывает ей приговор и обеспечивает свое алиби.

— Толедо, — услышал он в трубке барственный голос.

И хотя Понсе ожидал его услышать, он вздрогнул, словно неожиданно прозвучал сигнал боевой трубы.

Телефонный звонок в кабинете министра раздался, когда Толедо успел позавтракать, перелистать местные газеты и обсудить положение в стране с группой друзей по партии, заехавших к нему ранним утром. Он понимал, что давно пора спуститься в сад. Но пусть киногруппа и операторы из «Радио Телевисьон» и «Телевисьон Насьональ» подождут; их деловитость казалась ему неуместной, суета внизу раздражала. Странно, но вся эта история вдруг научала претить Толедо.

Причиной недовольства министра была кампания в печати, которую армия готовила, очевидно, загодя, и с шумом и треском открыла сегодня, в понедельник утром.

Противник все рассчитал и оперировал фактами. Конечно, Толедо не был инициатором реформ по своему ведомству. Это третьеразрядное министерство его не вдохновляло. Он никогда им не дорожил, оно было для него только трамплином для борьбы за пост президента. Теперь противник пытается нажить капитал на его выжидательной политике. Сначала грозят смертью, теперь кампания в печати, и что дальше? Как правило, в Гватемале гражданских лиц к власти не допускали. Из двадцати одного президента, которых страна вынуждена была терпеть последние сто лет, шестнадцать — высшие военные чины! И чего они добились? Превратили Гватемалу в «банановую» республику… Когда Толедо дошел в своих размышлениях до этой точки, в кабинете раздался телефонный звонок; министр прошел туда, снял трубку и услышал голос Камило Понсе.

— Толедо. А это вы, майор. Надеюсь, мой привет получили? — В голосе министра прозвучала издевка.

— О чем вы, ваше превосходительство?

— Вы отлично знаете.

— Позвольте перейти к делу. Я звоню, чтобы предупредить вас, господин министр. По полученному нами донесению вам лично угрожает опасность. Похоже, городские герильерос предполагают похитить перед началом президентских выборов одного из кандидатов.

— Почему именно меня?

— Потому что у вас, ваше превосходительство, охрана слабее, чем у генерала Риоса Монтта или полковника Матарассо. От предложенной нами личной охраны вы решительно отказались.

— Не тревожьтесь, мои телохранители несут службу исправно.

— Планируемая акция предположительно связана с киносъемками на вашем участке! И опасность вам угрожает уже сейчас, в данный момент!

Толедо повеселел. У Понсе, который по министерской иерархии директор департамента, то есть на три чина ниже его, реальной власти больше. И тем не менее принять майора всерьез он не может.

— У меня все в порядке, майор! И до окончания съемок никто отсюда не выйдет и никто не войдет.

— Знаю! Но если этот или эти злоумышленники уже на вашем участке, что тогда?

Толедо беззвучно рассмеялся. «Знаю!» Это у Понсе вырвалось невольно. Он даже врать как следует не научился! Полицейских всегда подмывает похвастаться своими сведениями… Причина звонка теперь ясна. Понсе сообразил, что к нему можно пробиться только силой, и хочет теперь получить разрешение пройти со своими людьми к вилле, чтобы задуманный спектакль все же состоялся.

— Если для подобных опасений есть основания, отчего вы звоните с таким опозданием?

— Это абсолютно свежий след! — воскликнул Понсе резким, едва ли не истеричным голосом. — Я настоятельно советую вам, ваше превосходительство, не выходите из дома, ни в коем случае не появляйтесь в саду — закройтесь в вашей комнате, пока мы не явимся и не проверим всех и вся!

— А помолиться? Помолиться вы мне не советуете?

— Видит бог, мне не до шуток!

— Верю вам, милейший. Ваше запоздалое предупреждение дополнило картину. Вы внедрили в киносъемочную группу ваших людей. Причем настолько грубо, что даже я, не имея никакого представления о подобных трюках, кое-что заподозрил. А теперь вы хотите этих людей арестовать, чтобы тем самым выставить меня в невыгодном свете. И тут вам доложили, что проникнуть ко мне будет трудно…

— Я решительно протестую против ваших неосновательных подозрений!

— А-а, не трудитесь. Мой дом с десяти утра в вашем распоряжении — если у вас будет подписанный прокурором ордер на обыск! В противном случае вы покушаетесь на неприкосновенность жилища и нанесение материального ущерба, в этом вы себе отчет отдаете? И вот еще что: не подчищайте магнитофонной записи. Я свои разговоры тоже записываю и хочу избавить вас от неприятностей, связанных с возможным сравнением. Позже, перед судом. Вы меня поняли?

— Господин министр, вы преуменьшаете опасность… — глухо проговорил Понсе. — Я сделал все возможное… Господь да сохранит вас!

Хассо фон Кремп сделал важное открытие. Когда он взял из рук Беатрис Крус револьвер, чтобы показать, как она, войдя в сад, пойдет прямо на камеру, то обнаружил в оружии боевые патроны. Кремпа насторожило, что Беатрис долго колебалась, прежде чем отдать револьвер. В барабане оказалось восемь пуль со спиленным — кустарно, грубо — острием. В первый момент он подумал, что ошибся «реквизитор» — Пепе. Потом поймал на себе взгляд девушки, молившей вернуть оружие, и негромко, чтобы не привлекать внимания остальных, велел ей обо всем рассказать. Не то…

— Мне нужно скрыться, — выдавила она из себя. — Иначе меня снова арестуют, сеньор… Это мой последний шанс!

Кремп посмотрел на Торреса, который стоял у калитки рядом с Бернсдорфом, — прямо как на том фальшивом снимке из альбома.

— Это ваш напарник, Беатрис?

— Марселино? Да. У него так же плохи дела, как и у меня.

— Хотите скрыться? Но как? Здесь все заперто.

— Не все! Открыты задние ворота гаража!.. С оружием мы пробьемся.

Как быть? Кремп задумался. Но о чем тут думать? Ради фильма, ради нелепой сцены задержать двух преследуемых полицией? Он вернул револьвер Беатрис.

— Давайте бегите! — шепнул он девушке. — И не ждите окончания съемок! При следующей пробежке перед камерой станьте последними, задержитесь за стеной и…

Беатрис кивнула и побежала к калитке.

— Последняя репетиция! — хлопнул в ладони Бернсдорф.

Исполнители исчезли за стеной, отделявшей сад Толедо от участка Ридмюллера. В девятый или десятый раз. Вот распахнулась калитка, и первым, пригнувшись, с «закопченным» — для маскировки — лицом в сад Толедо ворвался Роблес. Шесть лет назад герильерос пользовались чулочными масками. Но сейчас на европейском экране люди в таких масках воспринимались исключительно как гангстеры. За ним последовала Виола Санчес, не такая перепачканная, чтобы не пострадала ее фотогеничная внешность, и Габриэль Паис, почти без грима; индейца режиссер считал и без того «темным» и малозапоминающимся по своей природе. А у эвкалипта стоял Пепе, до прихода Толедо изображавший своего хозяина. После Паиса не появился никто. «Удалось, — подумал Кремп. — Скрылись! Теперь им только бы выбраться из города!»

— Куда запропастились номера четыре и пять? — спросил Фишер. Проверь, Ундина, что там стряслось.

Ундина зашагала к калитке.

— Никакой дисциплины! — негодовал Фишер. — Недоставало еще, чтобы из-за них пропала такая сцена. Где они?

— Наверное, это люди Понсе, — сказал Кремп. — И решили унести ноги подобру-поздорову, чтобы Толедо их не разоблачил.

— Задержать! Не отпускать, пока всего не снимем! Только эти двое и держат револьверы в руках как полагается… Господин Бернсдорф, что происходит? Боже мой, а вот и министр!

Теперь и Бернсдорф исчез за стеной, а в саду началась суета. Появление Толедо подстегнуло телевизионщиков, прежде лениво наблюдавших за репетицией.

Фишер колебался: то ли обратиться сначала к его превосходительству, покровителю киногруппы, то ли самому убедиться, что случилось с двумя «артистами». Он велел Кремпу поприветствовать министра от имени группы, а сам заковылял к калитке. Все это напомнило Кремпу одну сказку, в которой персонажи исчезают со сцены один за другим — каждый пускается на поиски предыдущего, но никто не возвращается. Теперь его очередь.

Но когда Кремп приблизился к калитке, за стеной раздался выстрел. Двое телохранителей бросились туда. В три прыжка Кремп настиг их, но его остановили, не пустили дальше. Еще один выстрел! «Все в порядке, — подумал он почему-то… — Пробились!» Вырвавшись из цепких объятий телохранителя, он оглянулся. Пепе словно сквозь землю провалился, у эвкалипта стоял Толедо — сильный, красивый, с видом победителя, ни дать ни взять реклама «бескорыстного друга народа». Он стоял в подобающей, героической позе, но главный эффект пропал безвозвратно: что толку казаться смелым, когда тебе лично ничто не угрожает!

Когда телохранители Толедо на секунду потеряли бдительность, не зная, перекрывать ли выход или защищать министра от возможного покушения, Кремпу удалось прошмыгнуть в соседний сад.

— Сейчас мы сможем бежать, — сказала Беатрис Крус за стеной Марселино Торресу.

И действительно, такая возможность была: вот уже примерно час как в квартале от дома Ридмюллера их ждала машина для бегства — зеленый «Крайслер-69», который ей вчера описали во время встречи в павильоне Минервы… Она чувствовала, что ждать больше не в состоянии, вот-вот потеряет контроль над собой. А ведь цель так близка!

— Не забудь, что сначала… — выдавил из себя Торрес.

Беатрис судорожно кивнула. Она ни в грош не ставила Торреса, а теперь связана с ним не на жизнь, а на смерть. С момента ареста ей постоянно приходилось сталкиваться с подлецами и негодяями или прожженными лжецами вроде Понсе. Она взяла деньги, но ни на секунду ему не поверила; даже Торрес на удочку майора не попался. Убить министра, а потом бежать в машине, которая наверняка будет под прицелом пулеметов? Нет, оставался один-единственный выход. Беатрис его указали товарищи одной из ее подруг по тюремной камере. И даже мать признала, что ничего другого не остается.

Она устало прислонилась к стене, держа в руках оружие. Ждать сигнала режиссера! Предельная возбужденность сменилась ледяным безразличием, чувством опустошенности, знакомым по бессонным ночам в подполье. О-о, раньше Беатрис и представления не имела о подобных муках. Когда летом после разгрома коммунистической группы учащихся ей пришлось уйти в подполье, она убеждала себя, что обязательно отыщется возможность встретиться с Лусией хотя бы перед отелем. Тогда она и вообразить не могла жизнь без матери, без ее обедов, друзей, субботних вылазок за город…

Заблуждение! Уйти в подполье — значит порвать с привычной жизнью, ждать того часа, когда потребуется твоя активность. Подполье — это тоска ожидания, поддельные документы, парики и темные очки; чаще всего приходится жить в подвалах или в маленьких, без окон, комнатушках.

Старшие товарищи и мать часто повторяли: «В подполье уходят не для, того, чтобы спасать свою жизнь, а для того, чтобы спасать жизни других, бороться с жестоким врагом. И не бояться его в самый страшный час, выдержать все до конца!» И товарищи, и Лусия знали, что далеко не все способны выдержать изощреннейшие пытки в полиции. Но разве скажешь, кто выдержит до конца, а кто нет? Этого никто о себе заранее не знает…

Беатрис не выдержала.

Последствия ареста оказались для нее трагическими. Ей удалось продержаться всего один день. И хотя она часто повторяла себе впоследствии, что мало кто устоял бы под пытками, обрушившимися на нее, Беатрис постоянно терзало и угнетало чувство стыда: она позорно предала друзей, которые навсегда вычеркнут ее из своего круга!

Познакомили их с Торресом позавчера, на первой тренировке по стрельбе. В полиции ей дали понять, что действовать они будут совместно, а что у нее с ним общего? Торрес сделался предателем по собственной воле, а теперь хочет замолить свои грехи, чтобы его не предали «народному суду». Трус! Когда над группой молодых рабочих-коммунистов, к которой он временно примкнул, сгустились тучи и двоих арестовали, он, никого не предупредив, бежал за границу, в Сальвадор, был там задержан и, поскольку не имел никаких документов, отправлен обратно в Гватемалу — какой подвиг! И он еще этим хвастался.

Вместо того чтобы довериться товарищам, купил на украденные деньги паспорт, оказавшийся фальшивым, и после ссоры с анархистами, которые «помогали» совершить сделку, побежал в полицию.

— Я был в отчаянии, — сказал он Беатрис. — А они начали орать на меня, угрожать, я и не выдержал… Ты этих скотов знаешь, они из тебя с улыбочкой все жилы вытянут. А я, понимаешь, не вынес этого… Начал пить, не платил по счетам, попал как злостный неплательщик в тюрьму, откуда меня вытащил Понсе — он за меня заплатил. Свинья! Ладно, поглядим. Думает, у Марселино нет выхода, а я возьму и пристрелю этого Ридмюллера. То-то Понсе удивится! Хорошо, что у тебя остались связи! Неважно, что эти твои друзья анархисты…

Его первый план был планом слабоумного: похитить Ридмюллера. Беатрис объяснила Торресу, что это им не удастся ни при каких условиях. Ридмюллера охраняют не хуже, чем Толедо. Того же мнения и анархистское подполье. Вместо этого они предложили ему застрелить Ридмюллера, так как «народным судом», подпольным комитетом, в который входили представители всех слоев оппозиции, легальной и подпольной, ему вынесен смертный приговор. Торресу предстояло привести приговор в исполнение. Их поддержат: при первом выстреле к дому подъедет машина с боевой группой, их прикроют огнем, не дадут охранникам поднять головы, а тем временем они смогут бежать на другой, на этом самом «Крайслере-69»…

За стеной кто-то хлопнул в ладоши. Сигнал! Едва дождавшись, пока остальные статисты проскользнули в калитку, Беатрис повернулась и побежала прочь от стены, не обращая внимания на Торреса. Сад был небольшим, но заросшим, неухоженным: бунгало Ридмюллера закрыто хвойными деревьями, она увидела только телеантенну и сразу свернула в сторону от дома.

— Ты куда? К бунгало!.. — крикнул, задыхаясь, Торрес. — Направо… Он там, на террасе!

Беатрис остановилась, поглядела на Торреса. Закашлявшись, он ударил ее пистолетом по руке, и она поняла: Марселино не даст ей скрыться. Вынужденный пойти на убийство, он решил потянуть за собой и ее.

— Я не могу, — воскликнула она. — Делай сам!

Но он подтолкнул ее в спину дулом пистолета — вперед! «Все пропало», — отрешенно подумала Беатрис.

На террасе под тентом сидели двое мужчин, пожилой и молодой. Перед ними столик с бутылками, бокалами и лед. Когда Беатрис и Торрес приблизились, молодой человек указал на них, а пожилой быстро вскочил, опрокинул столик и метнулся в дом; но Беатрис не услышала ни звона бьющегося стекла, ни звука… В тот момент, когда пожилой вскочил, она поняла, что это — Ридмюллер; по крайней мере, таким его описали анархисты. Но вот он уже исчез, стеклянная дверь захлопнулась, что-то зажужжало, и опустились металлические жалюзи.

Теперь поднялся и второй, что-то крикнул ей. Беатрис остановилась; слов она не разобрала, но сообразила, чего тот требует: чтобы она бросила револьвер! Об этом сейчас не могло быть и речи. Наоборот, она подняла оружие. Тогда он выхватил из-под пиджака пистолет, и тут Беатрис узнала его — это тот самый американский советник, который однажды присутствовал на ее допросе в полиции.

Из-за спины прозвучал выстрел, глухой, будто стреляли из пневматического ружья. Янки дернулся — наверное, пуля только слегка задела его, пригнулся и стал отстреливаться. Она взяла кольт обеими руками, как учили в тире полиции, и выстрелила — раз, другой, третий. Тент вдруг переломился и опустился на пол — медленно, будто маленький парашют, и накрыл битое стекло. Где же янки? Он мог только лежать на полу, тоже накрытый полотном тента… Торрес из-за ее спины выстрелил еще несколько раз, но Беатрис звуков выстрелов не слышала. Может, все это ей снится? Или она сошла с ума? Ничего не замечая, Беатрис повернулась и, с трудом переставляя ноги, словно шагая под толщей воды по морскому дну, поплелась по садовой дорожке в сторону ворот.

На улице — хаос! Наискосок к воротам стоит машина, из окон которой торчат дула пулеметов, по дому стреляют… Где же охрана? Разбежалась? Или убита? Пригнувшись чуть не до земли, Беатрис выбралась на улицу, сделала несколько шагов в сторону, выпрямилась — и с криком бросилась навстречу зеленой машине, вылетевшей из-за угла.

— Все пропало, — сказал Бернсдорф Фишеру.

Тот последним вошел в гостиную Ридмюллера. На полу валялись осколки стеклянной двери, жалюзи висели криво, на террасе сотрудники полиции фиксировали следы. Сквозь прорези в жалюзи видно, как они что-то измеряют, переговариваются, фотографируют. Знакомая картина. Сколько раз приходилось снимать подобные сцены в студии. С этого обычно начинались боевики. А теперь на этом все кончилось.

— С какой стати? Мы-то тут при чем?

— У уголовной полиции другое мнение.

Вошла девушка-мулатка.

— Господин Ридмюллер просит извинить, ему пришлось прилечь.

У камина Ундина в чем-то тихо убеждала Кремпа, время от времени всхлипывая. Бернсдорф подошел ближе. Стекло под ногами хрустело, но он успел услышать ее слова:

— Неужели ты не видишь, к чему это ведет… все погибло… я видела: ты осматривал ее револьвер!..

Ундина заплакала — от злости и разочарования.

В это мгновение появился майор Понсе. В лице ни кровинки, ни с кем не поздоровался.

— Совершено убийство, — проговорил он резко, будто перед ним стояли идиоты, не отдающие себе в этом отчета. — Вы в нем замешаны, и до окончания расследования съемки отменяются. Когда закончится обыск в ваших номерах в отеле, вернетесь туда и будете ждать дальнейших распоряжений.

— Вы лично проведете расследование?

— А вам это не по вкусу, господин Бернсдорф?

— Удивляюсь. Любой контакт с официальными инстанциями вызывает ваше появление.

— Не моя вина, что вы привлекаете к себе столько внимания. Мистера Вилана убили ваши сообщники, не так ли?

— Какое мы имеем к этому отношение? — спросил Фишер.

— Кто нанял обоих убийц?

— Я, — сказала Ундина.

— Парня — может быть. Его выбирали вы, фрау Раух. На ваше счастье, он мертв. Зато его сообщница скрылась. Одна из дочерей сеньоры Крус, я не ошибаюсь, господин Бернсдорф?

— Единственная дочь, майор.

Они уставились друг на друга. Бернсдорф убедился, что Понсе понял его намек. Злить майора сейчас и излишне и опасно, однако какую-то черту провести надо: от сих до сих! Вилан убит. Как — дело темное, позиция у киногруппы шаткая, но пусть Понсе знает, что обломает себе зубы, если попытается свалить вину на них.

— Я вас предупредил! — Понсе скрестил руки на груди. — И не пытайтесь изворачиваться. Мне известно и то, что вы были на Кубе, и то, с кем там встречались: с Кампано! Возможно, вас стоит взять под стражу!

— Что же вы медлите?

— Потому что вы гость. Но все может измениться. Пока у меня нет фактов, доказывающих вашу прямую причастность к убийству. Но вы наняли не только Крус, но и доктора Роблеса. А у него есть мотив для убийства.

— Кого? Вилана?

— Вилан оказался здесь случайно, этого никто не мог знать заранее. Убить хотели Ридмюллера, это и слепому видно.

— Ридмюллер — немец! — воскликнул Фишер. — А Вилан оказывает нам важные услуги! И вы утверждаете…

— Пока я ничего не утверждаю. Я суммирую факты. Оказывается, Роблес вчера вечером беседовал с убийцей.

— По моему поручению, чтобы передать… — начал было Бернсдорф.

— Что съемка начинается раньше. — Понсе хитро улыбнулся. — А сами вы успели побывать у Санчес и Крус… Кстати, Роблес говорил вам, что место доцента университета он потерял из-за Ридмюллера?

— Нет, и меня это ни в коей мере не интересует.

— Мы к убийству непричастны, — твердо проговорил Фишер. — При всем уважении к вашей работе, майор, я не намерен дольше выслушивать, в чем вы подозреваете моих сотрудников!

— Сотрудников! Да я только с одним и говорю.

— Мы не беззащитны! Я сообщу в посольство.

— Никто вам не мешает.

Пока Фишер шел к телефону, от волнения хромая сильнее обычного, Понсе взялся за Кремпа.

— Вы молчите? Меня это не удивляет. Один из телохранителей видел вас с оружием Крус в руках.

— Я показывал, что ей надо делать.

— О-о, это она прекрасно знала!

— Ему пришлось прорепетировать с девушкой, — сказала Ундина. — Группа у нас маленькая, все друг другу помогают!

— Вот мы и проверим в чем! Ваши подозрительные маневры заставили меня обратиться с письменным запросом в официальные органы ФРГ. Я рассчитываю вскоре получить исчерпывающие сведения, в том числе и о вас. — Майор с вызовом уставился на Кремпа.

А Бернсдорф глядел на Понсе и не узнавал его. Где былой лоск майора и его обходительность, столь запомнившиеся с самой первой встречи? Вместо того чтобы допрашивать по одному, обрушивается на всех сразу. Разве такая глупость простительна для опытного криминалиста? Понсе намеренно смешивает карты: он не расследовать, а запугать их хочет, выгнать вон из. страны, поскольку их присутствие для него обременительно… Бернсдорф не знал, что думают по этому поводу другие, н6 от него Понсе так легко не избавится. Фотография-подделка у него в кармане, и если Понсе на суде предъявит оригинал, скандала майору не избежать.

К Бернсдорфу подошел Фишер.

— За нами послали машину. Вы ведь не против, майор, чтобы мы посетили наше посольство?

— Попросите убежища?

— Правовой помощи!

— Что ж, если вы согласны по первому требованию явиться в полицию, мне абсолютно все равно, куда вы поедете в настоящий момент. — Понсе криво ухмыльнулся.

Он, наверное, решил, что поездка в посольство — первый шаг к отлету из Гватемалы.

— Знаете, майор, — в голосе Бернсдорфа сквозило наигранное сожаление, — и великим режиссерам далеко не каждая постановка удается.

Понсе даже засопел от обиды.

— Смотрите, как бы для вас эта постановка не оказалась последней! — И он вышел, хлопнув дверью.

Невысокие кольцевые валы вокруг вулканов, лунные кратеры, голые, без малейшей растительности, горы; холодная галька, напоминающая застывший водопад. За вулканом, в космической тишине, встает солнце… Хуан Кампано закрыл глаза, натянул одеяло. Через равные промежутки слышатся короткие вздохи: это посапывает во сне Педро. Кампано ждал появления первых солнечных лучей, лучшего времени дня. Пока что его еще знобит, болит плечо, но скоро он согреется. А потом начнет мысленно вычерчивать маршрут, разрабатывать очередные шаги операции. Если сконцентрировать все мысли на борьбе, боль утихает.

Главный вопрос: где собирается колонна, соединенный отряд герильерос? В долине между вулканами-четырехтысячниками Тахумулька и Такана, на гватемальской стороне. К чему карта и компас, когда есть солнце и до боли знакомые очертания вершин? Провиант не проблема. Правда, военные держат под контролем все питьевые источники, но Педро знает горные склоны, сплошь усеянные кактусами, которые способны выкачивать из почвы влагу не хуже насосов. Срежешь верхушку, продырявишь слегка в середине — и черпай прямо рукой сочную, чуть кисловатую кашицу… Боезапас? Тоже хватает; стычек с противником не было, патроны не расстреляны.

А цель? Та же, что и вчера: идти на соединение с другими отрядами.

Ах, если бы не эта жгучая боль в плече! За что ему это наказание, какая глупость! «Брось, — говорил себе Кампано, — нечего терзаться, пустое это дело. Вспомни лучше хорошие времена, вспомни о Кубе, где ты учился и был счастлив; о Сьерра-де-лас-Минас, когда там жили еще крестьяне, называвшие тебя „команданте“, о столице, где ты рассчитался с Уэббером, эти времена вернутся. Плечо заживает, мальчишка-индеец знает все лечебные травы. Держаться, держаться во что бы то ни стало! Гватемала уж не та, что была, когда ты начинал борьбу. Ты заставил противника обратить политическую ситуацию в военную. А теперь наберись терпения и доверься народу, который прозрел и берется за оружие».

Если бы не это дурацкое плечо, он догнал бы уже своих. Сначала его больше недели трясла лихорадка, и отряд, оставив командира с Педро на попечение надежных крестьян-горцев, ушел в долину. Выздоровев, он выбрал кратчайший путь, через горный перевал. И вот там, недели три или четыре назад — надо проверить по дневнику! — он попал под камнепад. Причем он слышал, как камнепад начался, и прижался к от весной скале — вообще-то его задеть не должно было. Ничего особенного и не произошло, вот только плечо размозжило. Он ненадолго потерял тогда сознание, а потом Педро крепко перевязал рану широким бинтом, пропитанным антибиотиками. Запас бинтов еще есть. Болеутоляющие таблетки на исходе, но есть замена — пейотль.

Солнце начало потихоньку пригревать. Кампано потянулся к рюкзаку, который лежал под головой, за пейотлем, — так индейцы называли корявые сушеные корешки редкого вида кактусов. Он нащупал кусочек, достал, начал потихоньку грызть. Боль улетучивалась почти мгновенно; то-то удивились бы университетские друзья — медики.

«Надо пережевывать медленно, тщательно», — повторял он. Есть множество вещей, которые необходимо повторять часто, от этого они не перестают быть верными. Как и та, к примеру, истина, что колеса истории никогда не остановить. Гватемальское общество сегодня иное; система распадается, нет никаких сомнении. Не герильерос вызывают в стране анархию, нет, это хаос в государстве рождает революционеров! Он не устанет говорить- воина системе, в основе которой эксплуатация, насилие, издевательство над свободой и человеческой личностью! Че Гевара осознавал это, когда понес факел борьбы в Боливию и погиб, чтобы воскреснуть в сердцах тысяч и тысяч людей.

Кампано со стоном приподнялся на локтях.

Подошел Педро, его двенадцатилетний адъютант, присел на корточки и во всю мочь закричал:

— О тебе говорит радио, команданте!

Педро, конечно, не кричал, а шептал, но таково действие пейотля, он многократно усиливает все звуки. О чем Педро говорит, что объясняет?

— Радио? — спросил Кампано, едва шевеля пересохшими губами. — Нас ищут, да? Опять повысили цену за мою голову?

— Нет, команданте. Ты убил в городе человека, какого-то янки. Так радио говорит.

— Все это было давно.

— Нет, вчера. Но они врут. Вчера мы были здесь.

Но Кампано уже его не слышал, впал в забытье.

Склон горы заблестел, солнце поднялось высоко и отогревало их тела. Педро выключил маленький приемник. Он мало что понял из сообщения по радио; да и вообще оно было лишь поводом, чтобы разбудить команданте, узнать, как его дела.

Дела хуже некуда: с позавчерашнего дня он лежал здесь полузамерзший и говорил о маршруте основной группы, а сам не в состоянии и ста метров пройти. Его плечо превратилось в месиво мелких косточек и гниющего мяса; такая жуткая рана может зажить, если лежать дома, в тепле, под одеялами, накладывая на рану каждые два-три часа травы, — и то калекой останешься. А здесь… Кампано опять с самого утра жевал пейотль, по глазам видно: зрачки немыслимо расширились. С самого утра — пейотль! Педро отыскал для своего команданте эти корешки. Но кто ест святое растение при восходе солнца, на того оно рассердится и обожжет. Педро растер замерзшие пальцы, поднял с земли холщовую сумку и тихонько удалился, чтобы не разбудить команданте… Найти бы опунции! Ох, придется спуститься далеко вниз, чтобы отыскать эти красноватые сочные шарики кактуса, утоляющие и голод и жажду. Вернется он к вечеру, не раньше. А вдруг заблудится, не найдет команданте? Педро зашагал быстрее; если бы команданте его окликнул, он бы не услышал. Галька скрипела под ногами, скатывалась по склону. Что дальше?

У Педро то и дело перехватывало горло, хотелось плакать, хотя он не знал почему. Чем дальше он уходил от места последней базы, где остались всего две палатки, одеяло, немного продуктов и патронов, тем тяжелее становилось у него на душе. У него было такое чувство, будто ему не дано больше вернуться туда никогда. Да, какая-то неведомая сила тянула вниз, в долину, где есть вода, пища, крыша. Вернуться в свою деревню? Отца убили, мать умерла; соседи зададут ему трепку за то, что удрал, а потом дадут похлебку с бобами… Нет, у Педро есть отец! Он ждет там, наверху! И ни за какую похлебку он не предаст команданте!

Когда Педро остановился передохнуть, он расплакался. Представил себе, как команданте просыпается, приходит в себя и никого рядом не находит. Команданте один, совсем один. А он любил Кампано, самого лучшего из людей. Кампано всегда был добр к индейцам и особенно к нему, Педро.

Солнце было уже в зените, и, если он хочет вернуться к Кампано до наступления темноты, пора возвращаться. Да, но как, с пустыми руками? Педро взял в руки фляжку, отвинтил пробку — ни капли. Он нужен команданте. Чего доброго, тот еще заподозрит его в трусости. Но ведь Педро верен Кампано, он только хочет найти чего-нибудь съестного. Дальше вниз, дальше! Ему пришло в голову, что хорошо бы позвать на помощь взрослых, отнести команданте обратно в деревню. До нее два дневных перехода, ну, самое большее, три… Нет, невозможно — это целая неделя. На холодных камнях, в одиночестве столько его друг не выдержит, столько не выдержит никто!..

Хуан Кампано проснулся, протянул руку и обнаружил, что Педро рядом с ним нет. Сереет рассвет, он один. Педро не вернулся. Мальчишки будет не хватать, но так лучше: на войне детям не место…

Включил приемник. Сквозь атмосферные разряды едва слышится голос диктора. Сначала ничего серьезного. Передают местные новости, сообщения полиции о мелких кражах. Кто-то ищет место учителя, кто-то — повара. Но вдруг он услышал следующее: «Расследуется преступление, жертвой которого позавчера стал Ральф Вилан, начальник отдела информации североамериканской миссии помощи Гватемале. Теперь подозревается также мужчина, участвовавший в съемках в саду министра просвещения, о чем мы уже сообщали. Подозреваемый играл главную роль: герильеро Хуана Кампано, несколько лет назад безуспешно пытавшегося похитить Тони Толедо. Сцена снималась с разрешения Тони Толедо в документальном плане. Когда Толедо, кандидат на пост президента от ПР, появился перед теле- и кинокамерами, в саду рядом прозвучали выстрелы».

Кампано вспомнились недавние слова Педро. Выходит, это ему не приснилось… В главной роли! Поразительно! Он сражается с империалистами, а о нем снимают кино; и кто — люди из такой же империалистической державы… Он своего добился: народ знает о нем и помнит. Интересно, что за люди снимают фильм?..

Кампано открыл дневник. В последнее время писать стало трудно. Листок выглядит странно — какие-то каракули. И только вверху справа четкая, разборчивая дата. А вот что он занес в дневник 16 ноября: «Вчера, когда спустились сумерки, мы тронулись в путь. Следующий колодец был в четырех часах ходу, но, добравшись туда, мы увидели, что армия колодец засыпала… Там, где царит насилие, ему нужно объявлять войну. Любовь к людям возможна только как атака на поработителей».

«Куда же теперь? — читал он дальше. — Мы где-то между Тахумулька и Такана. Запасов хватит дня на три. Рана не закрывается. В последние дни все против нас. Но потребности мои сократились до предела. Что же важно? Только борьба! Борьба — это путь к достижимому!» Кампано нашел, что записи сделались грустными, более того, они повторялись. И это постоянная привязка к двум вулканам! Значит, они с Педро кружили на одном месте и к своим почти не приблизились. И вдруг с неожиданно острой болью в сердце он понял или скорее осознал, всем своим естеством ощутил, что для него борьба подходит к самому концу. Он, Кампано, умирает.

Вот, значит, как оно бывает… Кампано вспоминал, заставлял себя вспоминать. Как жил, когда жил по-настоящему, — как боец и революционер. Когда в последний раз стрелял, когда в последний раз держал военный совет, когда плавал и бегал по пляжу. Когда в последний раз спорил, ссорился, в последний раз любил — как давно это было. Нет, он ни о чем не жалеет. Мыслить и жить, сказать и сделать — эти понятия были для него неразрывны, у него хватило сил бороться за свои убеждения, он прожил жизнь не зря. Подобно Че, он будет продолжать жить в других, в сердцах всех тех, кто возлагал на него надежду и с кем он больше никогда не увидится; и отчасти в этом фильме, в книгах и статьях, рассказывающих о революции в Гватемале.

«17 декабря 1973 года», — с трудом написал Кампано печатными буквами. Пишет он в последний раз, так пусть будет удобочитаемо. «За нами протянулся след, след в будущее…» Ручка выпала из рук Кампано, он долго искал ее между камней, нашел и закончил — Кампано не только чувствовал, он знал, что другого случая не будет. «Будьте счастливы! Я умираю».

Кабинет советника посольства доктора Шмюкера произвел на Бернсдорфа впечатление своей солидностью. Хозяин величественно восседал в кресле с высокой спинкой, рядом с ним сидел атташе по делам культуры Хоппе.

— Где фрау Раух? — строго спросил советник Бернсдорфа.

— Пытается навести справки о судьбе арестованных, господин доктор.

— То есть она отправилась в полицию?

— А также в одну из редакции и в «Комитет родственников исчезнувших лиц». Нельзя оставаться безучастным, когда арестовывают твоих ни в чем не повинных сотрудников.

— Это опять вмешательство во внутренние дела страны! Вам и так инкриминируют «вмешательство в избирательную кампанию».

Явно нервничая, советник посольства обрезал кончик сигары, а Хоппе поспешно поднес огонь.

— Мы стараемся изо всех сил, чтобы хотя бы теперь, тридцать лет спустя после войны, восстановить в Центральной Америке добрую репутацию немцев, а вы в какие-то три-четыре дня пускаете все под откос, — на повышенных тонах, несколько даже задыхаясь от усердия, набросился на Бернсдорфа атташе.

— Будем надеяться: с фрау Раух ничего плохого не случится, — продолжал Хоппе. — От экстремистских групп можно ждать чего угодно: актов мести, к примеру. Предоставьте во всем разобраться здешним криминалистам! Директор департамента полиции — весьма достойный человек и способный работник.

— Рад услышать, что Понсе — директор департамента. А то мы было пришли к выводу, что гватемальская полиция — это он один, собственной персоной.

Доктор Шмюкер вскинулся:

— На что вы намекаете?

— Что вся эта акция — дело его рук.

— Вы не в своем уме!

— Она провалилась, но задумана-то она была в полиции!

Советник посольства положил сигару и наклонился к Бернсдорфу:

— Если все действительно так, как вы говорите, значит… значит, речь идет о деле высшей государственной важности! — проговорил он совсем тихо. И это еще одна причина, по которой вы должны как можно скорее покинуть Гватемалу!

— А если мы откажемся?

— Тогда вас выдворят, а на весь отснятый материал и аппаратуру наложат арест.

— От вас зависит, — сказал Хоппе, — чтобы обстоятельства вашего отъезда были сравнительно сносными. И, между прочим, не слишком порядочно с вашей стороны послать на разведку женщину, самому оставаясь в безопасности.

— Вы ошибаетесь. Я тоже выходил в город. Побывал в отеле. Все вещи разбросаны по номеру, пиджаки и куртку даже вспороли. Но после обыска в номере побывал, очевидно, кто-то еще. Вот что я нашел в чемодане. Бернсдорф достал из кармана листовку, отпечатанную на гектографе, и положил ее на стол.

Советник посольства осторожно пододвинул листок к себе.

— Обычная клевета на действия органов безопасности!

— Эта листовка вам знакома? — спросил Бернсдорф.

— Она ходит по городу со вчерашнего дня и привела к аресту Лусии Крус, матери бежавшей участницы преступления. Дочь утверждает, будто ее и Торреса подстрекали к убийству. Но жертвой был якобы избран Толедо. Они же сговорились бежать с помощью городского подполья. Но тут на их пути встал Вилан. Его называют в листовке советником полиции. И они, дескать, были вынуждены убить его — самозащита! Наглая, несусветная ложь!

— Темная история. — Доктор Шмюкер вернул Бернсдорфу листовку. — Но нам до нее нет дела!

— Еще бы! Вам выгоднее придерживаться официальной версии! — сказал Бернсдорф. — По ней — анархист Торрес убил начальника отдела информации американской миссии помощи Гватемале Видана потому, что несколько лет назад доктор Роблес был по требованию Ридмюллера уволен из университета. Очень убедительно! Во всяком случае, не подлежит сомнению, что полиция внедрила к нам Торреса и Крус. Тому есть доказательства.

— Какие такие доказательства?

— Когда мы выяснили, что двое наших исполнителей действуют по наущению полиции, мы поначалу решили, будто полиция намерена дискредитировать Толедо, чтобы не дать ему победить на выборах. Мы поставили министра в известность, но о том, что задумано убийство, никто из нас и не догадывался…

— Довольно, довольно! — поднял руки доктор Шмюкер.

— Листовка объясняет, откуда взялись боевые патроны: в день съемки их выдал Пепе, телохранитель Толедо!

Советник посольства встал, его сотрудник тоже.

— Господин Бернсдорф! — В голосе доктора Шмюкера прозвучала неприкрытая угроза. — Что бы вы сказали, если бы гватемальцы впутались у нас в Германии втемную историю, а обвинили бы во всем федеральную полицию? Возвращайтесь в вашу комнату и на досуге обо всем хорошенько подумайте. Времени на размышление у вас до завтрашнего утра… Господин Хоппе, будьте любезны, закажите на завтра четыре билета на самолет!

Бернсдорф посмотрел на часы. Где Ундина? Ей давно пора вернуться. Уговаривая себя, что ничего дурного случиться не могло, Бернсдорф испытывал тем не менее серьезное беспокойство. Чтобы отвлечься, взял со стола перевод листовки, сделанный Кремпом. После длинного вступления, написанного в тоне несколько напыщенном и патетическом, свойственном местной интеллигенции, авторы переходили непосредственно к случившемуся. «Всякий знает, что правительства у нас приходят к власти и сменяются по указке Вашингтона. В этом участвуют посольство США, резиденты ЦРУ и различные миссии проводники американской политики. Капитан Ральф Вилан, погибший в понедельник в саду президента БОА Ридмюллера, был офицером военной миссии. Но пули покушавшегося предназначались не ему, советнику гватемальской полиции и мучителю патриотов. Полиция предназначала эти пули другому лицу. Майор Камило Понсе, директор департамента полиции, подстрекал двух молодых людей, чью волю ему удалось сломить, убить министра Толедо во время съемок, которые в рекламных целях министр дал произвести в своем саду. Эти двое должны были проложить путь в Каса Крема, резиденцию президента, полковнику Андроклесу Матарассо, шефу Понсе. Под прикрытием огня наших автоматов удалось спастись Беатрис Крус, которая заявила представителям ФАР…»

Описание происшествия полностью соответствовало действительности. Кроме одной неточности. Беатрис умолчала о том, что Кремп обнаружил заряженное боевыми патронами оружие, но оставил револьвер в ее руках. За это умолчание ее, в сущности, нужно только благодарить.

Что же, теперь ему известно все досконально. И если Толедо поможет, он сумеет разоблачить Понсе и спасти арестованных. Улететь, когда Виола, которая ради него решилась противостоять майору, томится в тюрьме? А Роблес, которым он восхищался как человеком мужественным и честным и который предупредил его? А Лусия, давшая ему знать о провокации, несмотря на страх перед полицией? А Паис?.. Оставить их в беде? Улететь? Тогда как же жить дальше? Нет, по своей воле он не уйдет, разве что его силой вышвырнут из страны.

Вошел Хоппе. Прекрасно сшитый костюм, строгий галстук, беззаботная улыбка — человек доволен собой.

— Я вас прекрасно понимаю, — сказал он. — Надеюсь, и вы меня понимаете.

— Дружба дружбой, а служба службой. Не так ли?

— Мой выпад не был направлен против вас лично. Я вынужден был высказаться таким образом, ведь советник нуждался в поддержке. Ему тоже не по себе.

— Понятно. С одной стороны, он чиновник, а с другой — человек. Советую вам и впредь не терять способности различать эти понятия!

— Я вам вполне сочувствую — вы попали в чертовски неприятный переплет. На вашем месте я тоже ломал бы себе голову, как помочь арестованным. Но вам просто-напросто ничего не удастся сделать, а у нас тем более руки связаны… Завтра в это же время вы будете сидеть в зале для транзитных пассажиров в Гандере, на Ньюфаундленде, посреди льдов и снегов.

— Не торопитесь с предсказаниями.

— Или вы вздумали как-то обойти решение о высылке? Найти, например, какое-то убежище в городе? Сейчас здесь черт знает что творится, пусть вам фрау Раух подтвердит! Ах вы еще не знаете — она лежит в комнате для больных…

— Что с ней? — Бернсдорф вскочил со стула.

— Ничего особенного. У нее был шок. Нам позвонили из «Ла Оры», и наш сотрудник заехал за ней.

— Истерика? Но по какому поводу?

— Она была в этом «комитете пропавших». А там кого-то убили. Некоего адвоката Зонтгеймера. В собственном кабинете. Она, очевидно, вошла и увидела… Нет, послушайте меня, ни в коем случае не выходите из посольства! Вам нельзя!

— Зато вам можно.

— В каком смысле?

— Вот письмо. Передайте его, пожалуйста, по адресу.

— Что-нибудь незаконное? Увы, я вынужден отказаться.

— Это письмо господину Толедо. Не обязательно передавать из рук в руки. Достаточно будет, если вы дадите письмо какому-нибудь мальчишке и убедитесь, что он отнес его.

— К подобным методам мы предпочитаем не прибегать. На что вы, собственно, рассчитываете?

— Толедо борется сейчас за выживание — как политик. Он единственный, кто лично заинтересован в расследовании случившегося. Влияние у него пока что есть. Я напишу в письме, где я, что мне известно и что с завтрашнего дня я к его услугам. Передадите письмо?

Хоппе глубоко вздохнул.

На другое утро Бернсдорф проснулся около восьми утра. Кремпа в комнате уже не было: отправился, наверное, в душ — это в конце коридора. Режиссер обвел глазами стол, тумбочки — письма от Толедо нет. Минут десять спустя в комнату, с силой распахнув дверь на себя, ворвался Кремп. Вид у него был растерянный.

— Вокруг здания посольства расставлены люди в штатском. Скорее всего люди Понсе!

— Что удивительного? Ему известно, что мы хотим выступить свидетелями на процессе. — Бернсдорф присмотрелся к Кремпу повнимательнее. — Э-э, да что это с вами? Сбрили бороду и усы? Желаете произвести впечатление на дам, давая свидетельские показания?

— Вы и впрямь верите, что дело дойдет до суда? И что мы выступим на нем свидетелями? И возлагаете ваши надежды на Толедо? Абсурд! О чем вы думаете? Здесь нет ни свободы, ни законности. Здесь царит насилие! Соскочить с подножки трамвая мы опоздали. Мы в западне!

— Поглядим еще.

Ундина постучала в комнату Бернсдорфа. Открыл Кремп. Ундина увидела его незнакомое, бритое лицо и глаза, в которых жила холодная решимость. Бернсдорфа не было.

— Ищет возможность бежать отсюда, — объяснил Кремп.

— Господи, что вы придумали? Бежать? Чтобы помочь арестованным? Да ведь это самоубийство! Им помочь невозможно, не сообщают даже, где их содержат! Я пыталась…

— Ты, значит, выбросила белый флаг.

— А что нам остается, Хассо?

— Самоуважение. Но лишь в том случае, если мы откажемся улететь.

— Я не могу больше…

Глядя на Кремпа, Ундина чувствовала, насколько тот изменился за два последних дня: нет в нем больше ни былого доверия, ни нежности к ней.

— Это ужасная страна! Нельзя снимать фильмы там, где мучают и убивают!

— А кто еще, кроме твоего Фишера, хочет делать кино? — спросил Кремп, и Ундине стала понятна причина происшедшей с ним перемены.

Он мечтал снять картину об острейших классовых боях. Жизнь разбудила фантазию и творческую энергию, идея фильма о революционере поглотила Хассо целиком, как никого из них, а теперь он эту идею отринул! Пусть боль нестерпима, пусть рана кровоточит, он в своем решении тверд!.. Собирает кассеты, записные книжки, отдельные листы сценария, откладывает в сторону отснятую пленку, кинокамеру.

— Возьми это, Ундина, когда будешь уезжать.

Набив полную сумку, положил на диван. Сколько надежд связывал Хассо с этим киноматериалом, а теперь расстается с ним равнодушно, словно с чужим. В планах на будущее нет места мыслям о фильме. Все кончено! И между ними тоже! Кто бы мог подумать еще вчера!..

— Как ты собираешься поступить?

— Так, как должен, — сказал он сухо.

Эрвину Фишеру никогда ничего не снилось, и поэтому он очень удивился, когда Ундина явилась ему во сне. В сумеречном свете занимающегося утра она стояла у его постели и говорила, что остальные хотят уехать, чтобы остаться, она же остается с ним, чтобы уехать. Несмотря на путаные речи, появление Ундины — хотя бы во сне — обрадовало Фишера.

Каково же было его удивление, когда, открыв глаза, он увидел Ундину. И она действительно что-то говорила. Быстро набросив халат, предложил Ундине стул. Однако она не села.

— Давайте поскорее улетим отсюда, прямо сразу, первым самолетом в Мехико… — Голос Ундины дрожал. — Я уже уложила вещи. Здесь мы больше ничего не добьемся. Это ужасная, несчастная страна. Я не знала, с чем мы столкнемся… Читать об этом и видеть собственными глазами — огромная разница… Самый острый фильм окажется жалким эхом, если не издевкой над реальной жизнью. От пленки кровью не пахнет…

— Я тебя понимаю — для женщины это чересчур… Может быть, ты права.

Фишер знал, что игра проиграна окончательно. Бернсдорф и Кремп больше в фильме не заинтересованы; Ридмюллер, Шмюкер и Хоппе настаивают на немедленном отъезде. Вилан мертв, а ведь все они нуждались в его защите. Никто больше в успех предприятия не верит; выходит, самое время возвращаться восвояси, как это ни тяжело признать…

— Хорошо. Улетаем первым самолетом в Мехико. И да поможет нам господь!

Ундина благодарно пожала его руку, и Фишер с неожиданной остротой ощутил, что это миг возвращения надежды.

— Ваши партнеры проявили благоразумие, а вы оба, увы, нет, — сказал майор Понсе. — Предупреждаю в последний раз, господа. Я не стану выкладывать сейчас все известные мне факты, но поверьте, что располагаю ими в достаточном количестве.

— Да, мы вас больше предупреждать не станем, — подтвердил Диас. — Вам решать, вам и отвечать. Я бы посоветовал вам сейчас же прямиком проследовать в аэропорт и вечерним рейсом отправиться вслед за господином Фишером и госпожой Раух в Мехико. В противном случае мы имеем право применить силу. Не вынуждайте отдавать вас под суд.

Суд? Бернсдорф встрепенулся. Угроза прозвучала несколько странно.

— И в чем бы нас обвинили?

— Прежде всего в соучастии в убийстве посредством укрытия преступников или оказания им помощи действием.

Кремп спросил:

— Процесс будет открытым?

— Как вы смеете сомневаться в нашей правовой системе? Ничего, скоро вы с ней познакомитесь. — Голос Понсе звучал равнодушно, на лицо он словно маску надел, а в его словах нельзя было обнаружить и намека на сарказм. Кстати, с какой целью вы сбрили усы и бороду?

— Ваш процессуальный кодекс бритья не предусматривает? Или запрещает?..

— На вашем месте я не стал бы острить, — сказал Понсе. — Против вас факты, господин фон Кремп. Причем факты удручающие. Показания свидетелей и отпечатки пальцев на оружии, брошенном бежавшей Крус, доказывают, что, по крайней мере, одному из покушавшихся вы способствовали в совершении преступления. А в сведениях, которые мы получили от официальных органов вашей страны, есть данные, проливающие свет на ваше поведение… — Майор перелистал несколько страничек блокнота. — Вы принадлежали к прокоммунистическому студенческому союзу, дважды подвергались судебному преследованию по обвинению в оказании сопротивления полиции и организации беспорядков. В Гамбурге вы принимали участие в запрещенных демонстрациях, подстрекали к проведению массовых забастовок. В начале этого месяца вы оказали содействие человеку, розыск которого был объявлен полицией, попали в автомобильную катастрофу, после чего бежали за океан. Полагаю, перечисленного довольно.

Застигнутый врасплох, Кремп промолчал. Бернсдорф ощутил, какой силы удар обрушился на них. Целый набор обвинений! И не похоже, чтобы Понсе на сей раз блефовал.

По Кремпу выпущен заряд такой силы, что как свидетель по делу об убийстве Вилана он отпадал совершенно. Бернсдорф понял, что остался один. «А с другой стороны, — спрашивал он себя, — почему это Понсе ведет огонь из орудий крупного калибра? К чему такие усилия, когда достаточно произнести несколько официальных фраз и зачитать приказ о высылке из страны?»

И тут до него дошло, что в руках у Понсе ничего нет — по крайней мере, нет приказа о высылке. По какой-то неизвестной причине Понсе не удалось его заполучить! Хотя майор и делает вид, будто остались одни формальности, он их просто-напросто запугивает, а насильно отвезти в аэропорт не имеет права!

— Майор, прошу вас, уточните, нас высылают или нет?

— Вы здесь персоны нежелательные, достаточно вам?

— Однако это не одно и то же.

— В случае с вами обоими я не вижу тут никакой разницы. — Понсе встал, перепалка ему надоела. — И вы очень скоро в этом удостоверитесь, если не последуете нашему совету. Вы снимали фильм у Кастро, прославляли «кубинскую весну». Откуда мы знаем, вдруг вас на Кубе завербовали и вы прибыли к нам как тайный коммунистический агент?

— Вы это сперва докажите, — вмешался Кремп.

— А с вами, если вы не одумаетесь, мы вскоре встретимся и поговорим иначе. Причем при обстоятельствах для вас безрадостных.

Миндалевидные карие глаза Понсе перебегали с Кремпа на Бернсдорфа; он словно желал удостовериться, что от одного добился покорности, а другого заставил капитулировать. Ему, очевидно, было трудно поверить, что после ударов, которые он нанес, они устояли. Никто не произнес в ответ ни слова.

Диас поднялся первым, молча сунул в «атташе-кейс» протокол беседы, щелкнул замком. Обменялся взглядом с Понсе.

— Мы сделали, что могли, — сказал майор. — Прощайте.

— Господин фон Кремп, я потрясен услышанным, — сказал советник посольства — И если обвинения, предъявленные вам, обоснованы хотя бы частично, вам надлежит немедленно вернуться на родину. Примите во внимание, что в настоящий момент ваши прежние прегрешения как бы забыты. И если вы наймете сведущего адвоката, то сможете отделаться условным наказанием. Но не скрою, лично я потерял к вам всякое доверие. Вы следите за ходом моей мысли?

— Да, господин советник.

— В таком случае вы не можете не сделать соответствующих выводов. Здесь, в посольстве, вы находитесь на территории ФРГ, и согласно статье 16 конституции мы не обязаны выдавать вас органам другой страны. И надеюсь, вы, молодой человек, не замыслили попытаться скрыться где-нибудь в Мексике или Канаде?

— Нет. Не вижу в этом для себя никакой пользы.

— Совершенно справедливо. Требование о выдаче настигло бы вас и там. Любой окольный путь лишь усилит подозрения. Напротив, ваше положение в значительной мере укрепится, если вы отдадитесь в руки органов юстиции добровольно. Вам следует предвосхитить ход официальных органов!

— Что я и намерен сделать.

— Отлично. Я велю доставить вас в аэропорт.

— Я не могу уехать без господина Бернсдорфа.

— Господин Бернсдорф, слово за вами. Покончим же с этой историей!

— Я ожидаю важное для меня известие, господин советник. Или вы позволите мне позвонить Тони Толедо? После чего я и приму решение.

Доктор Шмюкер изменился в лице.

— Вы можете, если пожелаете, позвонить ему из аэропорта! — вскричал он, едва владея собой. — Вы что себе позволяете? Прошу вас укладывать вещи… — Он резко поднялся и, тяжело дыша, застучал кулаком по столу. Есть пределы гостеприимства и долготерпения, господа! Мы полагали, что вам угрожает опасность, и поэтому предоставили вам убежище. Но никакая опасность вам не угрожает. Вы не хотите здесь оставаться? Так покиньте немедленно территорию посольства! Сейчас же, сию же секунду!

В комнате их поджидал Хоппе.

— Толедо прислал за вами машину, она ждет за углом. — Атташе достал из кармана пиджака письмо. — Толедо представил вас как свидетеля — вот почему и не отдано приказа о вашей высылке. Об этом он сообщает в письме. Знаете ли вы вообще, на что идете? Если дойдет до политического процесса, в чем я сомневаюсь, вас используют как мальчиков для битья. Вас на части разорвут, поводов для этого предостаточно! Не исключено: вас прямо в зале арестуют и отправят на неопределенное время в тюрьму.

— И тогда вы окажетесь не в силах помочь нам?

Хоппе невесело улыбнулся.

— Если вас осудят, я не смогу навещать вис чаще одного раза в три месяца, таковы правила. Велика ли радость?

— Не скажите. — Бернсдорф щелкнул замком чемодана. — В подобном положении увидеть знакомое лицо уже немало.

— И вы пойдете на такой риск? Не забывайте, тюрьмы здесь не чета европейским… Я ценю вашу самоотверженность, ваши побуждения, но не слишком ли велика ставка и не слишком ли ничтожен шанс на выигрыш? Речь сейчас идет не о горстке невиновных людей, а об исходе президентских выборов! Это борьба за власть, в которой в конечном итоге верх возьмет армия, — что тогда будет с вами?

— Господин Хоппе, — сказал Бернсдорф. — Благодарю вас за все, и за прощальное напутствие тоже. Но мы с Кремпом поступим по-своему, такие уж мы твердолобые.

Яркий свет дня. Напоенный солнцем воздух. У бордюра стоит тяжелая машина; шофер узнал их, открыл дверцу. Не произнесено ни слова — как в немом фильме или во сне. Оглянувшись, Бернсдорф увидел, как из ряда припаркованных автомобилей медленно выехал лимузин с полицейским номером и двинулся за ними следом. Свернули на Кинта Азенида, полицейская машина за ними. Это Бернсдорфа не обеспокоило. Слежка полиции объяснима. Опасаться следует в первую очередь людей в штатском. Но что это с Кремпом? Тот что-то втолковывает водителю, который согласно кивает. О чем они?..

— Водитель говорит, что уйдет от этих, — сказал Кремп.

Такой поворот разговора не устроил Бернсдорфа, с подозрением уставившегося на дорожную сумку, которую Кремп сжимал ногами.

— Это все ваши вещи?

— С меня хватит.

— А кинокамера, записи, все остальное…

Кремп пожал плечами:

— Зачем?

Бернсдорф выпрямился на сиденье, насторожившись. Сидевший рядом с шофером телохранитель говорил с кем-то по радиотелефону, Бернсдорф уловил слова: «Эль операдор, сеньор Кремп».

— О чем это он? Во имя всего святого, что происходит?

— В центре города я выйду.

— То есть вы хотите на время скрыться?

— Нет, уйти в горы. Дорогу туда я найду.

— Нет! Ни в коем случае! Вы человек эксцентричный, но не сумасшедший! Послушайте, Кремп, нам нельзя разлучаться. Вдвоем мы сумеем доказать нашу правоту. Только вдвоем!

— А потом?

— Опять будем снимать…

Бернсдорф сразу понял, что взывать к Кремпу бесполезно. Тот криво усмехнулся, напряженно думая о чем-то своем, давно решенном… О чем, догадаться нетрудно. Его постоянный интерес к сьерре, разговор с летчиком-мулатом, разного рода сомнения, которые Кремп высказывал с присущей ему резкостью и от которых он, Бернсдорф, отмахивался.

— Там нет больше герильерос, — проговорил он, лишь бы что-нибудь сказать, глядя на бритое, чужое лицо Кремпа. — Вы о выстрелах думаете… Но это не герильерос, а просто какой-то угольщик охотился… Кремп, вы рискуете головой!

— Вам тоже предсказывали нечто подобное. Потерпеть фиаско можно на любом месте и в любой ситуации. А вот остаться верным себе, своим убеждениям?

Во рту Бернсдорфа пересохло.

— Значит, прийти на помощь четырем людям для вас мелочи жизни? Если и спасать, то все человечество?

Машина свернула за угол, ускорила ход, притормозила, еще раз свернула и снова рванулась вперед. Попытка оторваться от полиции.

— Чего вы, черт побери, хотите добиться? Найти Кампано или его друзей?

— Вы, Бернсдорф, человек нетребовательный, наивный, в сущности. Художник до мозга костей! Все происходящее с вами обогащает вашу жизнь. Если вас что тревожит, вы снимаете фильм и отделываетесь от этих мыслей навсегда. А вас еще вдобавок хвалят за сделанное и платят большие деньги. Желаю вам и впредь не терять хорошего аппетита.

— О чем вы болтаете, проклятый вы идиот, и что вы обо мне знаете!.. Разве ваше место в сьерре, у герильерос? Вы погубите ваш талант! И погибнете, пропадете без всякой пользы! Ваше место за камерой!

— Я тоже так думал, пока не увидел девушку с револьвером в руке… Узников, вырвавшихся из застенков, не снимают на пленку. Чтобы не забыть надо жить с ними рядом! Никаким произведением искусства тут не поможешь, остается только один выход — вооруженная борьба.

Машина остановилась, Кремп взялся за сумку, потом повернулся к Бернсдорфу.

— А вы все-таки ничего… Я действительно был рад с вами познакомиться. А теперь прощайте!

Бернсдорф облизал пересохшие губы, оглянулся. Хвоста за ними нет. Чем все это кончится? В ушах Бернсдорфа гудела кровь — это в нем пробудился страх.

Вспомнились все предостережения. Сидел бы сейчас в транзитном зале аэропорта и попивал бы кофе. Нет, у него нет другого выбора! Чем была его прежняя жизнь: цепью неудачных попыток обрести смысл жизни. Теперь он видит путь, который может привести к цели. Возможно, его подстерегает неудача, но он никогда прежде не был столь близок к тому, что должен был делать и на что был способен.

«Как-нибудь ты пробьешься…» — подумал он.

Перевел с немецкого Е. ФАКТОРОВИЧ

журнал «Вокруг света», № 4–8, 1985 год