Два года — пока Ведомство канцлера временно располагалось в здании бывшего Государственного совета затонувшей ГДР — сквозь огромные окна своего кабинета я смотрел на площадь Шлоссплатц и на «электролавочку Эриха», как восточные берлинцы без особого уважения окрестили Дворец республики, поскольку его фасад в изобилии был украшен огоньками. В этом здании прежде проводила свои съезды и Народная палата — псевдопарламент, ставший по-настоящему легитимным лишь в самом конце своего существования, после первых свободных выборов. Одним из самых гротескных воспоминаний о выдохшемся государстве ГДР останется, вероятно, на все времена прозвучавшее из этого здания объяснение в любви Эриха Мильке. Этот паук, хозяин сети гэдээровских органов безопасности, обращаясь к своим потенциальным жертвам, воскликнул: «Я же всех вас люблю!». Какой гомерический хохот последовал, когда с трибуны Народной палаты он выпустил в мир эту фразу!
Даже внешне этот серый колосс, возвышавшийся на правой стороне площади, на фундаменте прежнего городского замка, выглядел неуклюжим и грубым. Он прикрывал собой нелюбимый кусок истории. Команда Ульбрихта, навязанная в 1945 году по окончании войны Берлину из Москвы, относилась к руинам замка как к реликту эпохи, которую следовало стереть из людской памяти. По приказу первого председателя госсовета ГДР Вальтера Ульбрихта было взорвано все, что осталось от берлинского замка. Ульбрихту, по примеру Москвы, понадобилась огромная и просторная площадь для проведения парадов и демонстраций — как заявлял тогда президент ГДР Вильгельм Пик, «для мощных демонстраций рабочего класса» — и непременно в самом сердце города. А поскольку в центре Берлина не было достаточно больших площадей, участь замка была решена. Ну что же, и таким образом можно обезвредить историю. Легко представить, как проклинали преемники Ульбрихта и Пика этот взрыв, когда они сами — с их прусской роскошью и прусским парадным «гусиным шагом» батальонов охраны — стали считать себя законными наследниками Пруссии. Королевский дворец, принесенный в жертву Дворцу республики, пришелся бы им тогда очень кстати.
Затем и Дворец республики стал восприниматься как архитектурная ошибка, нарушающая ансамбль замковой площади. Этот танк из бетона и стали сейчас сносят. При взгляде на него становится ясно: гноящуюся рану в центре Берлина и в истории города необходимо залечить. По моему твердому убеждению, дело тут не в ностальгии по Пруссии и уж никак не в желании восстановить дух Гогенцоллернов. И речь не о том, чтобы уничтожить часть немецкой истории и истории Берлина, связанной с существованием ГДР. Лично мне симпатична идея — восстановить здание старого замка. Я представляю себе будущий облик города как восстановление гармоничных пропорций некогда существовавшего грациозного и достойного городского пространства между Старым музеем, зданием арсенала (цейхгаузом), рынком Жандарменмаркт и Унтер-ден-Линден. Пора восполнить пробел, зияющий после взрыва городского замка. С 1992 года, по инициативе гамбургского коммерсанта Вильгельма фон Боддиена, «Союз приверженцев берлинского замка» выступал за то, чтобы снести Дворец республики и восстановить на прежнем месте барочное здание городского замка.
Этот важный для столицы вопрос был передан в руки парламента. И вот бундестаг большинством голосов в 2003 и в 2006 годах принял решения и о сносе здания Дворца республики, и о восстановлении городского замка — последнее только после того, как утвердят концепцию финансирования. Теперь, когда исчезнет дворец, здесь какое-то время будет покрытая зеленью площадка. Остается надеяться, что это время будет недолгим, что вопросы финансирования и дальнейшего использования городского замка будут решаться в разумные сроки — и к общему удовлетворению. Впрочем, по словам Эрнста Блоха, Берлин — это город, про который нельзя сказать, что он состоялся: он всегда в становлении. У Берлина время есть.
К этому городу я с давних пор относился с восторгом — до замирания сердца. Когда в центре Берлина, на фасадах роскошных домов я вижу следы от пуль — напоминание о последних боях при штурме города Красной Армией в апреле и мае 1945‑го, когда смотрю на здание рейхстага, пылающим факелом осветившее нацистам путь к захвату власти, когда прохожу по целому полю стел — в память об убитых евреях со всей Европы, я не могу не подумать о том, что мы должны, не жалея сил, сохранять в памяти все вехи нашего общего исторического пути. И все эти вехи должны быть видны в городских постройках.
Нет, ни в те дни, когда я размещался во временной резиденции, в здании госсовета, ни впоследствии, расположившись в специально построенном Ведомстве бундесканцлера, напротив рейхстага, я никогда не упускал из виду ту задачу, которую этот город ставил перед первым канцлером новой, единой Германии — осознать исторический опыт, сохраненный в топографии Берлина.
Можно сказать без обиняков: ни в Ганновере, ни позднее, в Бонне, я не испытывал того чувства, которое пытаюсь здесь описать. Нет, лишь после переезда в Берлин мне стало ясно, насколько наши современные действия должны быть увязаны с коллективным опытом, накопленным в ходе истории нашей страны. Когда рухнули мечты Веймарской республики, ее могильщиком стал Адольф Гитлер: в Берлине, получив пост рейхсканцлера — избранный легально, без революции — он разорвал Веймарскую конституцию. Он покончил с демократическими экспериментами, а вместе с тем лишил страну единственного шанса присоединиться после Первой мировой войны к просвещенным нациям. Вторая мировая война и падение в пропасть нацистского варварства стали следствием этого шага. Другого бесплатного шанса нам не дано. Слишком велик причиненный вред и столь же велики причиненные страдания.
Приведу как пример, иллюстрирующий мою мысль, историю возникновения фонда «Память, ответственность и будущее»: почти запоздалую попытку показать миллионам людей, чей рабский и принудительный труд использовался нацистской Германией, хотя бы в виде материального возмещения, что их страдания больше не будут забыты или вытеснены из памяти. В 1988 году я, тогда еще ганноверский премьер-министр, пригласил около дюжины человек, представителей крупнейших немецких компаний и предприятий по индексу DAX стать гостями правительства Нижней Саксонии. Накануне выборов в бундестаг я хотел объяснить им, что жду инициативы от представителей деловых кругов и от нового федерального правительства, а став канцлером, обещаю им свое содействие в обеспечении максимальной защиты прав и гарантий немецких компаний, действующих в США. Таким образом, для меня имело большую ценность, с одной стороны, удовлетворить требования тех, кого некогда использовали на принудительных работах, и, с другой стороны, сохранить поле деятельности в США для наших предпринимателей. Причины для волнений за океаном были весьма основательными. Более шестидесяти американских юристов выступили с коллективными жалобами своих доверителей, требовавших от немецких фирм возмещения причиненного вреда. Затронутые крупные фирмы, среди прочих Дойче Банк (Deutsche Bank), «ТиссенКрупп» (ThyssenKrupp) и «Аллианц» (Allianz), попытались сначала разобраться с этими требованиями в индивидуальном порядке, отправив в США своих собственных адвокатов, чтобы они воспротивились этим жалобам. Это было сделано на том основании, что правительство Коля, со ссылкой на соглашение об оплате долгов 1953 года и на решение Конституционного суда ФРГ 1996 года, отказалось рассматривать требования по возмещению вреда за выполнение принудительных работ. Я же, по принципиальным причинам, хотел прекратить эту недостойную грызню за спиной у жертв. В то же время я видел, что стратегия, избранная немецкими компаниями, не имеет шансов на успех. Только совместные — и притом благородные — усилия представителей немецкой экономики и политики смогли бы решить эту проблему.
Для меня эта тема имела особую ценность еще и потому, что здесь затронут основополагающий вопрос: как относиться к недавней немецкой истории? Я считал и считаю чрезвычайно важным просвещать новые поколения, которые лично никак не соприкасались с эпохой национал-социализма, во всем, что происходило в истории. Необходимо разъяснять и разъяснять: кто взвалил на себя вину и кто несет за это ответственность — а именно Германия, которую я представляю. Те, кто придут после нас, не несут никакой вины, но они должны нести ответственность, точно так же, как и мое поколение. Это должно передаваться каждому новому поколению. Так и будет. Потому что нет свободы без памяти. И народ может быть свободным, только если он умеет связывать свое историческое прошлое с настоящим и обращаться с этим наследием ответственно. Вот такое ответственное отношение, по моему убеждению, мы обязаны были проявить к тем, кто еще остался в живых из всех людей, некогда задействованных в принудительных работах.
Тогда в Ганновере представители немецкого бизнеса, часто с поразительной неосведомленностью о реальных масштабах нацистских преступлений, полагали, что возмещение ущерба обойдется им в несколько сотен миллионов марок. Но затем, в процессе объединения страны, в ходе Еврейского всемирного конгресса и при общении с разными организациями-участницами, перед глазами всего народа предстали несметные полчища рабов и работников, занятых в свое время на принудительных работах. Так, при решении вроде бы чисто практического вопроса, возникла необходимость вновь заняться самой темной главой в немецкой истории. Переговоры с еврейскими и нееврейскими организациями и американской администрацией со стороны правительства Клинтона вел Стюарт И. Айзенштет, бывший в то время вице-министром финансов США. Принципиальное согласие было достигнуто в декабре 1999 года под руководством графа Отто фон Ламбсдорфа, главного переговорщика с немецкой стороны. Американские адвокаты жертв нацистского режима тогда впервые назвали конкретную сумму претензий: десять миллиардов марок. Вместе с представителями немецких деловых кругов мы заявили о своей готовности выплатить эту сумму через специально созданный фонд, причем государство брало на себя половину выплат. Айзенштет назвал этот день «великим днем».
В июне 2000 года на продолжавшихся переговорах произошел прорыв и по вопросу обеспечения прав и гарантий: немецкая сторона, в значительной мере благодаря заслугам графа Ламбсдорфа, тоже добилась удовлетворения своих требований. Итак, все предварительные условия были выполнены, и мы благополучно завершили переговоры. Десять миллиардов марок должны были быть выплачены. Германия и США подписали межправительственное соглашение, по которому немецким компаниям гарантировалась почти неограниченная правовая безопасность в случае поступления дальнейших коллективных жалоб. В марте 2001‑го из созданного предпринимателями фонда сообщили, что фонд располагает оговоренной суммой в пять миллиардов марок. Правительство ФРГ выделило такую же сумму. 30 мая 2001 года бундестаг подавляющим большинством подтвердил правовую безопасность — это было решающим условием для начала выплат. И 15 июня фонд «Память, ответственность и будущее», куда стекались средства, перевел первые выплаты тридцати тысячам польских и чешских граждан, которые были заняты на принудительных работах.
В итоге даже десять миллиардов марок, которые в определенном смысле тоже пошли на дело объединения страны, вылились в весьма скромные суммы компенсаций, потому что их пришлось разделить на более чем 1,6 миллиона жертв — очень пожилых людей — во всем мире.
На мой взгляд, нет ничего удивительного в том, что сама атмосфера Берлина, располагающая к воспоминаниям, способствовала решению этой задачи. Кто вспомнит дебаты по вопросу, Берлин или Бонн должен стать столицей объединенной Германии, — легко убедится: с какой наивностью и с каким поразительным неведением мы — а это касается и меня, и всех, кто тоже с самого начала выступал за Берлин, — воспринимали новую эпоху в послевоенном развитии. Тогда, на пленуме бундестага, с трибуны звучали боязливые слова, что Германия со столицей в Берлине чуть ли не автоматически станет восприниматься как страна хвастливого Вильгельма. Большую нелепицу трудно вообразить! Все случилось иначе: при виде этого города с исходившими отсюда бесчеловечными планами по «окончательному решению еврейского вопроса» у нации острой болью откликнулась совесть и возникла потребность поразмыслить над тем, что объединение Германии обязывает нас к некой европейской миссии.
Исполненные предчувствий, но даже в смелых фантазиях не представляя всей глубины тектонических сдвигов в мировой политике, мы пережили крушение Советского Союза. Капитализм победил, и бывшие государства-сателлиты воспользовались свободой и избрали американскую модель для подражания. Золотая лихорадка торжествовала там, где полезнее было бы все хорошенько обдумать. Со всех сторон наблюдалось абсолютное игнорирование той реальности, которая существовала за железным занавесом и никак не хотела походить на наши самонадеянные представления о ней. То же самое происходило и в обратном направлении, где люди так же мало знали о Западе, как и здесь, на Западе, о Востоке. На Востоке лелеяли надежду, что достаточно присоединиться к Западу, и можно будет сразу, непосредственно, получить такие же условия жизни.
В самом деле, мы совсем ничего не знали ни о внутренних структурах советского государства, ни о ментальных различиях, которые не поддаются измерениям. Даже в октябре 1998 года, когда начался срок наших полномочий, спустя почти десяток лет после падения Берлинской стены и официального воссоединения Германии, ничего еще не было прояснено. Поэтому я считаю, что переезд правительства ФРГ из Бонна в Берлин летом 1999 года стал решающим шагом: он позволил внести необходимую поправку в восприятие новой реальности. Как будто туман рассеялся, и многое стало виднее. Мы взглянули на мир, который невозможно было постичь, сидя в маленьком городке на Рейне где-то между улицами Дальманштрассе и Тульпенфельдом, занимаясь исключительно своим благоустройством и привычно отмахиваясь от глобальных событий.
Лишь с переездом в Берлин мы приблизились к остальному миру. Даже факт приближения в пространстве позволил острее воспринимать разницу в менталитете на Востоке и Западе. Мы почувствовали дуновение надвигающихся перемен, которые вскоре нагрянули и перекроили карту интегрирующейся Европы. От Берлина до польской границы около 80 километров. Значит, Варшава — соседний город. И только теперь, при таком соседстве, нам стало ясно, что воспоминания о недавней истории и о роли немцев в этой истории абсолютно свежи и никуда не делись. Тень от железного занавеса была очень плотной. Она скрывала от нас, что страх, переполнявший коллективную память соседей о нападениях немцев и о немецкой воинственности, не ослабел и не выветрился. Только с падением «железного занавеса» и последовавшего затем самоопределения наших восточных соседей, которые прежде ориентировались на Москву, начался процесс, к тому времени уже успешно завершившийся на Западе: установление доверия к немецким соседям.
Только один человек, а именно Вилли Брандт, как никто другой понимал, насколько важно для будущего Европы повернуть взгляд, упиравшийся в железный занавес и в Берлинскую стену, вопреки всему — на Восток. Его неустанные попытки своей политикой отказа от насилия проложить тропинки через баррикады, воздвигнутые в послевоенное время, и смягчить ощетинившееся всеми видами оружия блоковое мышление вызвали, кроме прочего, первую волну в ослаблении того ужаса, который нацистская Германия оставила в Восточной Европе и России. Его новая восточная политика способствовала сближению и последовавшему объединению.
В своем кабинете в Ведомстве канцлера я поставил на специальном постаменте маленькую копию памятника Вилли Брандту. Оригинал работы Райнера Феттинга можно видеть во внутреннем дворе Дома Вилли Брандта. Я привык мысленно с ним беседовать. 7 декабря 1970 года он преклонил колени у мемориала Варшавского гетто, и это стало для нас, кто по возрасту годился ему в сыновья, выражением покаяния — так мы, немцы, обязаны относиться к своим соседям, в чьей коллективной памяти выжжены чудовищные преступления нацизма. Вилли Брандт совершил такое, на что способен по-настоящему большой человек, когда у него нет слов. Тогда, при виде его поступка, у меня перехватило дыхание. Руководитель правительства Германии, представитель всех немцев таким жестом выразил глубочайшее смирение. Образ коленопреклоненного Вилли Брандта стал двойным символом. Во-первых, «Это никогда не повторится!», и, во-вторых, в знак того, что наше отношение к своему прошлому является предпосылкой для устройства нового, лучшего будущего. И это, в свою очередь, определяет европейскую миссию в политике послевоенных поколений в Германии.
В личности Брандта — а его биографии хватило бы на множество состоявшихся судеб — вызывает восхищение то упорство, с каким он продвигался к поставленным целям. Политика малых шагов, например. Заложенная в ней цепкость, неуклонное следование своему представлению о том, что в биполярном мире, где все устроено по принципу раздельности, тем не менее, пусть даже и с оговорками, следует развивать общность. Отсюда выросли соглашения по транзитным пропускам и по транзитным путям, это касалось всего, что разделяло и, одновременно, соединяло.
Диалектика послевоенной немецко-немецкой политики! Никто не выстраивал ее с таким изобилием идей и не проводил с такой полнотой, как дуэт Вилли Брандта и Эгона Бара. Два великих социал-демократа! Они были очень ответственны перед Историей. Вроде бы между делом и как нечто само собой разумеющееся они сделали первые шаги к европейскому единству. А ведь еще со времен, когда в 1925 году была принята Гейдельбергская партийная программа, в СДПГ зародилась и продолжает жить великая мечта о едином европейском пространстве. Еще тогда был выдвинут лозунг «Соединенные штаты Европы» и было написано: «Партия (СДПГ) выступает за создание ставшего по экономическим причинам необходимостью единого европейского экономического пространства, за образование Соединенных штатов Европы, чтобы вместе с тем добиться солидаризации интересов народов всех континентов». В «Гейдельбергской программе» четко выражены представления об основных ценностях и целях, неизменно формировавших концепции СДПГ с момента ее основания и до наших дней. Тот партийный съезд состоялся на родине Фридриха Эберта, умершего в начале 1925 года, чтобы почтить его память.
Теперь, несколько десятилетий спустя, уже нельзя не заметить, что Германия воспринимается в объединенной Европе как менее устрашающая и более усмиренная. Каковы бы ни были настроения тех, кто взирает на Берлин из Праги или Варшавы, из Бухареста, Будапешта или даже из Москвы, людей должно успокаивать, что столь важный европейский центр, как Германия, со всеми своими соседями впервые связан хорошими дружескими отношениями и уживается мирно. И я не могу обойти молчанием, что именно такие обстоятельства я считаю самыми счастливыми — причем с большим отрывом — из всех, какие имела Германия в своей истории. И к этому добавляется то, что немцы выполнили свое домашнее задание и усвоили уроки кровавого XX века.
Половина Германии, та, что выросла из экономического чуда и управлялась из Бонна, во времена холодной войны была «витриной Запада» и благодаря этой особой роли устроилась с большими удобствами. Воссоединение не привело к избытку национальных чувств — ни на Западе, ни на Востоке — однако при этом многие не теряли надежды, что, объединившись, можно будет вернуться в ту же уютную западногерманскую витрину. Когда еще в немецкой истории случался столь продолжительный мирный период? Во всяком случае, никогда еще не было столь высокого уровня благосостояния, хотя и распределялось оно неравномерно. После двух мировых войн и инфляции людям хотелось удержать эту ситуацию, хотелось, чтобы ничего не менялось. Задачей красно-зеленой коалиции с самого начала работы стало разъяснение гражданам, что для сохранения благосостояния и для возможного его повышения необходима готовность к переменам.
Частенько прогнозы на будущее затрудняются из-за несовпадений по фазе. Насколько бы ни были люди на западе Германии в 90‑е годы готовы или не готовы к реформам, объединение прежде всего потребовало другого: надо было отвечать желанию людей в новых землях уравнять свое положение и получить свою долю благосостояния. К сожалению, это было недостаточным стимулом для общества, перед которым вставали и глобальные задачи. Мы были слишком заняты своими внутренними делами и не оглядывались по сторонам. А вдобавок сама конъюнктура объединения порождала иллюзорное впечатление, будто единство можно описать формулой: «сумма немцев и немцев равняется удвоенному благосостоянию». Когда вспыхнувшее сначала оживление конъюнктуры отгорело соломой на ветру, когда выяснилось, что ветхие предприятия бывшей ГДР неконкурентоспособны, началось болезненное похмелье. И поскольку у Гельмута Коля не имелось готовых ответов, смена правительства была запрограммирована.
Какие иллюзии были у нас самих, когда мы пришли к власти, можно видеть по моему кредо: «Мы не станем все делать иначе, но мы сделаем лучше». Этот слоган широко цитировался в ходе избирательной кампании (и по ее окончании). Помимо прочего, он, конечно, сигнализировал избирателям: слава Богу, все остается по-прежнему.
Реальность нагнала нас быстрее, чем нам бы того хотелось. Нет, никто не предвидел, да и нельзя было предвидеть, что вслед за днем выборов в октябре 1998 года начнутся драматические события, которые приведут к изменениям в общемировом порядке. Мы были вырваны из своей провинциальной изолированности и поставлены перед необходимостью принять решение, которое — в тот момент это понимал каждый интересующийся политикой человек — должно было сохранить или взорвать союзничество Запада: об участии в войне в Косове.
В сербской провинции Косово президент оставшейся части Югославии Слободан Милошевич вел ожесточенную борьбу с албанским большинством населения. Албанцев систематически изгоняли, их дома разрушали по произволу властей. К началу 1999 года эта звериная жестокость стала ужасной реальностью для всех. Международное сообщество государств, и прежде всего европейское сообщество, не могло сложа руки безучастно смотреть на все это. И нам, немцам, нельзя было допустить, чтобы в Европе грубейшим образом нарушались права человека.
Мне было ясно, что от решения по этому вопросу будет зависеть и ответ на другой вопрос: способны ли управлять страной красные и зеленые, или мы оказались в роли правительства лишь на кратких гастролях. По сути, принимая решение об участии в косовском конфликте, мы были вынуждены восполнять упущения консерваторов во внешней политике за 90‑е годы. Тогда не отслеживалось и не обсуждалось, какие новые обязательства должна принять новая объединенная Германия. Коль ограничился своей ролью «канцлера-бъединителя», и никаких дебатов о том, что предстоит этой стране в ее новом виде, вообще не проводилось. Впрочем, и оппозиционные партии, социал-демократы и зеленые, тоже недурно устроились в атмосфере приятного политического самочувствия Гельмута Коля. Мы были ровно такими слепцами, какими он хотел нас видеть.
Итак, то было классическим упущением, и виноваты в нем все политические силы Германии: мы не прояснили позиции и не разъяснили людям, что послевоенный период действительно завершился, и теперь та особая роль, которую Германия еще могла играть, будучи разделенной страной, закончилась — раз и навсегда. Но настоящий шок от столкновения с реальностью мы ощутили только в 1999 году. Новый груз ответственности проявился в связи с косовской войной — со всей очевидностью и брутальностью. Мы должны были исполнять свои союзнические обязательства. Увильнуть было невозможно.
Вступление Германии в войну против оставшейся части Югославии стало ударом для неподготовленных политиков и простых людей. Неудивительно, что за этим последовало политическое землетрясение. И все же, под давлением обстоятельств у нас не было возможности поступить по-другому. Это стало тяжелым испытанием для всех участников событий. Начались нападки на новое федеральное правительство с проведением общественных акций, диффамация нас как поджигателей войны — вплоть до требований из Сербии отдать меня под международный трибунал в Гааге. Настоящий шок для правительственных фракций, испытание на разрыв, крайне опасное для сплоченности в обеих партиях.
На боннском экстренном съезде СДПГ в апреле 1999 года — и за это надо в первую очередь благодарить Эрхарда Эпплера — выяснилось, что такая ответственность (хотя под ее тяжестью нас едва не раздавило) немецким социал-демократам по плечу. Я хорошо понимал всех, кто был на пределе. Однако я чувствовал, что нельзя поддаваться этим настроениям. Сегодня, годы спустя, я уверен: отстояв то решение, мы поступили правильно. Участие в косовской операции, как и позднее, в ноябре 2001‑го согласие на операцию в Афганистане, обеспечили нам возможность свободно сказать «нет» войне в Ираке.
А во внутренних делах? Реформы застопорились и встали. Рефлекторное желание немецкой публики — наблюдая динамично меняющийся мир, избегать, по возможности, изменений в собственной стране — долгих шестнадцать лет удерживало Гельмута Коля на посту канцлера. Оставаясь, он персонифицировал собой неизменность: дескать, само собой разумеется — все можно оставить как есть. И эта иллюзия действовала, подобно наркотику, пока Коль не распрощался с канцлерским постом — и тут мы столкнулись с действительностью.
Очевидным выражением все того же нежелания перемен была навязшая в зубах болтовня о том, что правительство должно переехать в Берлин. Берлин — столица объединенной Германии! Германский бундестаг, начиная с первого периода своих полномочий в 1949 году, постоянно высказывался за то, чтобы парламент и правительство были перенесены в Берлин, как только восстановится единство страны. Сколько было пышных речей, сколько раз давалось и подтверждалось это торжественное обещание — без намерений его выполнять!.. И даже в 1991 году, когда бундестаг, незначительным большинством, включившим голоса ПДС, принял решение о переезде, во всех партиях нашлись силы, пытавшиеся как-нибудь этому воспрепятствовать или хотя бы модифицировать это решение. Не надо менять то, к чему все привыкли, — таким был всеобщий девиз. Порядок, проверенный временем, хотелось законсервировать.
При таком образе мыслей, когда желаемое принималось за действительное, когда казалось, что и теперь для успеха и благосостояния достаточно просто придерживаться правил, освященных опытом послевоенного восстановления, было бы невозможно в 1998 году вести избирательную кампанию — вопреки всему и всем. Неудобные темы не обсуждались, да к тому же они не так быстро и осознавались. У нас, например, лишь за редкими исключениями, не было данных о демографических изменениях в обществе, или они имелись в недостаточном объеме. Только этим можно объяснить, почему мы, в пылу схватки с ХСС, вцепились в лозунг министра социального обеспечения Блюма — «Пенсия обеспечена» — и возжелали его превзойти. Предполагаемое правительством Коля изменение законодательства о пенсионном обеспечении — в связи с так называемым демографическим фактором — нами было отменено. Между тем, лишь такие поправки отвечали бы новым данным о соотношении между увеличившимся сроком получения пенсий по старости и сократившимся количеством работающих, тех, кто платил отчисления из своих заработков. А сколь мало тогда занимал наши мысли процесс глобализации и связанная с ним проницаемость границ национальной экономики, демонстрирует мое публичное обещание существенно снизить безработицу. Это было поспешной, необдуманной реакцией на публичное заявление Лафонтена, хотя и содержавшее цифры, но еще более далекое от реальности: дескать, можно понизить количество безработных на миллион человек. Вот на что мы тогда ориентировались и с чем собирались помериться силой.
В ходе избирательной кампании 2005 года я много читал и слышал, что во время первого срока своих полномочий мы были недостаточно мужественны и что нам не хватало политической воли для проведения реформ. Но если мой диагноз аллергии к реформам у значительной части общества в Германии до и после 1998 года соответствует истине, тогда — прошу прощения — у нас не было шансов. Независимо от того, способны ли были к тому действующие политики, или нет.
В экономике мы были обременены своего рода ипотекой: финансовыми обязательствами, принятыми еще при канцлере Коле. Возьмем, для примера, Пакт о европейской стабильности, определяющий предел дефицита бюджета: в нем предписано, что ежегодный дефицит не должен превышать три процента от валового внутреннего национального продукта. Этот пакт был заключен в 1992 году и является составной частью Маастрихтского соглашения. Соглашение базировалось на постоянном факторе роста экономики, что в то время казалось своего рода экономической закономерностью. Между прочим, это еще раз подтверждает, сколь далека была вся немецкая политика от реальной оценки масштабов процесса объединения страны. Присоединение к Пакту о стабильности совпало по времени с кратким периодом бума в Германии, поскольку сам факт воссоединения вызвал у людей прилив энтузиазма. Правительство ХДС и СвДП не могло или не хотело думать о том, как объединение скажется на темпах прироста, когда экономика будет обременена последствиями этого самого объединения. Между тем — и тогда и сейчас — государство вынуждено переводить около четырех процентов валового внутреннего продукта с запада на восток страны. Тот факт, что ежегодно около восьмидесяти миллиардов евро будут изъяты из инвестиционного сектора, абсолютно недооценивался тогдашней политикой. Был сформулирован и введен в силу договор, для выполнения которого уже тогда не было реальных оснований.
Ни один из членов Европейского союза не обременен такой финансовой нагрузкой, как Германия — в связи с расходами на объединение. Поэтому остальные члены ЕС могли легче нас приспосабливаться к изменениям и лучше справляться с трудностями, возникавшими в мировой экономике с 90‑х годов и поныне. Синие письма из Брюсселя стали следствием неизбежных нарушений Пакта о европейской стабильности. Таким образом, мы были вынуждены пойти на столкновение. В очень непростой полемике мы атаковали ЕС, поставив такой вопрос: имеет ли смысл столь односторонне подчеркивать важность этого пакта? В результате под руководством люксембургского премьер-министра Жана-Клода Юнкера внимание членов сообщества привлекли те аспекты пакта, которые увязаны с темпами роста экономики. Наконец было решено, что главным образом на стадиях ослабления конъюнктуры государство может усиливать инвестиции, способствующие росту экономики. И жесткое требование придерживаться постоянных процентов, а вместе с ним ориентация на стабильность уступили свои позиции.
Это еще одно доказательство моего тезиса о том, как далека от реальной жизни — оглядываясь назад, можно сказать: как наивна! — была формируемая в Бонне политика, не учитывавшая колоссальных изменений политического ландшафта после объединения Германии. То же относится и к прессе. Крайне редко — а редкие исключения лишь подтверждают правило — оттуда поступал толковый комментарий, замечание или серьезный анализ драматически меняющейся действительности, который можно было бы принять на вооружение. Политики и «матадоры четвертой власти» по степени своей провинциальности не уступали друг другу.
В рухнувшем позже «Союзе ради работы» тоже чувствовалось, как слабо в общественном мнении выражена готовность к переменам. Я пытался создать новую форму взаимодействия для работодателей и наемных работников, антиподов по производственному процессу, с тем чтобы, обмениваясь мнениями и аргументами, они могли вырабатывать новые подходы к новым явлениям в мировой экономике. Целью союза была разработка определенного перечня мер, о которых должны были договариваться федеральное правительство, с одной стороны, и представители профсоюзов и объединений работодателей — с другой, ради того, чтобы создавать новые рабочие места и улучшать конкурентоспособность немецких предприятий. Заложенная в этой идее политика консенсуса была встречена с большим недоверием, прежде всего у газетных аналитиков, которых, разумеется, подстрекали те, кто должен был бы обмениваться мнениями и аргументами. Оппозиционные партии в бундестаге едко высказывались о том, что внепарламентские поиски консенсуса выхолостят парламентскую систему. Говорилось, что в идее создания немецкого союза не обошлось без «голландской модели», где сотрудничество между работодателями, профсоюзами и независимыми членами совета по экономике, бесспорно, осуществляется хорошо — но!.. В Нидерландах демократическая традиция насчитывает уже много веков, а здесь никогда не получится настоящего союза. Мол, для успеха такой затеи нужен с обеих сторон высокий уровень рефлексии и достаточное владение информацией о мировых процессах в экономике, к чему обе стороны, со всей очевидностью, не способны. Да, участники дискуссии восхищались успехами голландцев, однако они отказывались предоставить возможность своей стране пойти тем же путем.
На последнем заседании «Союза ради работы» в марте 2003 года окончательно выяснилось, что ни профсоюзы, ни предприниматели не настроены на поиск консенсуса. Обе группировки занялись «политикой»: вместо того чтобы делать какие-то шаги навстречу друг другу, они всякий раз лишь пытались перетянуть федеральное правительство на свою сторону. В ответ на это я сам объявил союз распущенным и заявил участникам, что теперь правительство должно будет действовать в одиночку, чтобы продолжить необходимые реформы. Через четырнадцать дней я представил на рассмотрение бундестага свою программу модернизации, рассчитанную на период до 2010 года.
Итак, в 1989 году мы пришли к власти, имея такую ситуацию в Германии, когда люди в свое удовольствие вели жаркие споры, повернувшись спиной к действительности. Все упущенное за шестнадцать лет надо было наверстывать в максимально сжатые сроки. Экономический бум, вспыхнув на радостях от объединения, исчерпал себя. Воссоединение произошло — вместе с ростом учреждений социального обеспечения, которые были обязаны обеспечивать пенсии, пособия по безработице и охрану здоровья новым четырнадцати миллионам граждан, на что в полуразрушенном хозяйстве бывшей ГДР денег не было, и никаких эквивалентных взносов со своей стороны оно внести не могло. Таким образом, львиная доля трансфертов пошла на финансирование социальных последствий объединения, а остатки — на санацию рушащихся городов и общественной инфраструктуры. Так с течением времени у многих людей радость от обретения единства развеялась, и на смену ей пришло недовольство тяготами объединения.