Население земного шара продолжает расти, хотя и чуть медленнее, чем прежде. В общей сложности сейчас на земле проживает 6,6 миллиарда человек. Каждый год прибавляется 78 миллионов новых граждан планеты — это примерно равняется населению Германии. В минувшем столетии прирост составлял свыше 80 миллионов. Но суть проблемы — в неблагоприятном распределении темпов прироста: сильнее всего население растет там, где экономика в попытках справиться с растущим количеством жителей испытывает особые трудности. Так, население Эфиопии за последние пятьдесят лет увеличилось более чем вчетверо — с 18 до 73 миллионов человек, и, по оценкам ООН, за ближайшие пятьдесят лет общее количество жителей этой страны должно утроиться.

Быстрее всего, вопреки безудержному разгулу смертельного вируса СПИДа, растет население Африки. Впрочем, по абсолютным значениям с большим отрывом лидирует Азия. В Индии, примерно к середине нашего столетия, население достигнет 1,5 миллиарда, и по количеству жителей эта страна опередит Китай.

Около половины сегодняшних жителей земли моложе 26 лет. И это, как сказано в одном из исследований ООН, самое многочисленное поколение детей и молодежи за всю историю. Я здесь хочу лишь отметить, к каким последствиям ведет этот факт. Согласно данным ILO в Женеве, с середины прошлого века количество людей трудоспособного возраста по всему миру удвоилось и, таким образом, превысило также подросшее общее число рабочих мест. Точнее говоря: по оценкам ILO, уже на сегодняшний день около миллиарда человек в работоспособном возрасте являются полностью или частично безработными. По оценкам Немецкого фонда мирового народонаселения, в ближайшие десять лет нужно дополнительно создать по всему миру 470 миллионов рабочих мест, чтобы уровень безработицы, и сейчас уже чрезвычайно высокий, не стал еще выше.

Даже эти несколько цифр со всей очевидностью показывают: в наше время уже практически не осталось достойных упоминания сфер политики, в которых можно найти эффективные решения, действуя только на внутригосударственном, национальном уровне. Я привел общедоступные данные, предоставляемые ООН и другими авторитетными организациями, главным образом для того, чтобы удостовериться: насколько наша европейская политика отвечает требованиям, диктуемым постоянным ростом народонаселения? Во всяком случае летние переговоры 2006 года о том, как достичь большей открытости в мировой торговле, провалились — это сигнализирует о неправильном курсе.

Промышленно развитые страны от Европы и до Америки, закрывающие свои рынки, и в первую очередь аграрный сектор, от проникновения продукции из стран третьего мира, крайне близоруки в своем протекционизме. Возьмем для примера хлопок. На его разведение в США предоставляются субвенции на общую сумму в 3,7 миллиарда долларов. Прямую и косвенную помощь получают около 25 тысяч фермеров юга, что позволяет искусственно удерживать низкие цены. Но на мировом рынке с такими ценами не могут конкурировать ни Египет, страна с переходной экономикой, ни государства Сахельской зоны, что отнюдь не обнадеживает подрастающие в этих странах поколения. Напротив, молодежь оказывается в положении стороннего наблюдателя и вынуждена взирать, как ее лишают перспектив на будущее. При такой политике неравенство и бедность станут только нарастать. Значит, и в будущем нас, на Западе, ожидает бесконечный приток голодных беженцев, прибывающих из-за моря. И вместо того чтобы дать людям шанс обустроить жизнь в их собственной стране, мы продолжим свои попытки полицейскими мерами совладать с наплывом беженцев. Безнадежность и бесперспективность — самая подходящая почва для процветания терроризма.

По разным подобным вопросам, будучи на посту канцлера, я беседовал со многими государственными деятелями, особенно из Африки. Например, с Нельсоном Манделой. Без сомнения, это один из ярчайших политиков XX века. Даже после ухода с президентского поста он по-прежнему интересовался важнейшими вопросами мировой политики, а затем сконцентрировался на борьбе со СПИДом в своей стране. Являясь и в этой области человеком гораздо более просвещенным, чем многие его коллеги по АНК, правящей партии в Южно-Африканской Республике, Мандела с присущим ему упорством собирает деньги для своего фонда, чтобы приблизиться к цели — победить пандемию.

Нельсон Мандела не только великий политик, это необыкновенный человек. Встречаясь с ним, я всегда отмечал его прекрасное расположение духа, его сердечность и поразительную жизнерадостность. И я частенько задумывался: как ему удается после 25 лет, проведенных в тюрьме, сохранять жизнеутверждающую позицию? Как он может не испытывать ненависти к режиму апартеида, который превратил в рабов все небелое население, а его почти четверть жизни продержал в заключении?

Табо Мбеки, преемник Манделы, с успехом продолжает его дело. Он, конечно, не столь харизматичен, как великий предшественник, тем не менее я считаю его одним из крупнейших политических деятелей Африки. Его слово имеет вес далеко за пределами континента — скажем, на совещаниях государств «Большой восьмерки». Мбеки чрезвычайно компетентен в вопросах экономики, а помимо того, он принадлежит к поколению политиков, перед которыми стоит наиважнейшая задача: изменить менталитет своего народа. Люди должны изживать революционные настроения и переходить к осознанию своей ответственности за все общество в целом.

Сегодня Мбеки — гарант того, что начатая при Манделе политика гражданского примирения будет продолжена. В то же время он вводит и новшества, например обязывая крупнейших предпринимателей своей страны уступать все большую долю ответственности на руководящих позициях представителям черного большинства Южной Африки.

Я часто общался и с уроженцем Ганы генеральным секретарем ООН Кофи Аннаном. Этот кристальной чистоты человек является одним из наиболее выдающихся генеральных секретарей за всю историю существования ООН. Работать с ним — сплошное удовольствие. Будучи убежденным и боевитым демократом, Аннан, тем не менее, далек от фанатизма, с которым иногда действуют ревнители демократии, желающие экспортировать свои личные взгляды и убеждения в другие страны, ничуть не заботясь о том, что там существуют свои культурные и общественные традиции. Кофи Аннан воплощает собой все самое лучшее из Устава ООН, в котором проводится основная идея: разрешать возникающие по всему миру конфликты, насколько возможно, мирным путем. Личная чуткость Аннана в отношении малых и слабых государств проявляется в том, что, согласно своим убеждениям, он всегда ориентируется на соблюдение закона, на силу права, а не на право сильного. И в этом истоки его морального авторитета, против которого бессильны любые противники, в том числе поверхностные критиканы из США.

Все главы правительств стран третьего мира, с которыми я беседовал, возлагали большие надежды на просвещенную мировую политику европейцев. И в этой связи постоянно возникал вопрос: почему в современных европейских дебатах о тенденциях в мировом развитии так мало внимания уделяется проблеме роста мирового народонаселения, вопреки очевидному факту — произрастающим на этой почве конфликтам?

Я думаю, в значительной мере это объясняется тем, что наше сознание однобоко направлено на собственные демографические проблемы: ведь в промышленно развитых странах Запада происходит обратный процесс. Здесь количество жителей сокращается или, как в США, стало сокращаться с началом XXI века. Население Европы стареет — в Италии и Испании наиболее быстрыми темпами, а непосредственно за ними следует Германия.

Назначенная мною комиссия по вопросам иммиграции под руководством бывшего председателя бундестага Риты Зюссмут в 2001 году сообщала в своем докладе, что без притока иммигрантов население Германии при сохранении нынешнего уровня рождаемости к 2050 году сократится до 59 миллионов человек. По сравнению с нынешним днем это минус почти 23 миллиона. Даже если к 2050 году приток эмигрантов составит 15 миллионов человек, общее количество жителей Германии сократится до 75 миллионов и проблема старения общества все еще не будет разрешена.

Неимоверное количество приезжих, которое потребовалось бы для сохранения баланса между молодежью и стариками в Германии, само по себе демонстрирует, насколько нелепо предположение, что наши демографические проблемы можно решить с помощью массовой иммиграции. Как минимум два аргумента свидетельствуют об утопичности такой идеи. Во-первых, Германия существует не в безвоздушном пространстве. Германия постоянно и все более жестко конкурирует с другими промышленно развитыми странами, главным образом в Западной Европе, которым тоже хотелось бы, чтобы к ним приезжали наиболее образованные и владеющие местным языком иммигранты. В такой ситуации возникает реальная опасность, что бывшие колониальные державы могут вновь развязать торговлю людьми — в ущерб странам третьего мира. Мы могли бы «скупать» элиты, высококлассных специалистов, которые, между тем, очень нужны у себя на родине — для поиска путей выхода из бедности и из зависимого положения. И, во-вторых: если мы попытаемся посредством массовой иммиграции компенсировать падение рождаемости, то обременим свое собственное общество новой проблемой — как интегрировать такую массу чужестранцев? Наше общество к этому не готово. Даже при нынешнем, куда более скромном потоке приезжих, требуется большое напряжение сил, чтобы справиться с этой задачей. Мы нуждаемся в иммиграции, однако в соразмерных количествах, чтобы общество, подобное нашему, смогло ее «переварить».

Я выдвигал предложения по созданию такой регулируемой иммиграции. Чтобы оживить постоянно затухающую дискуссию о проблемах иммиграции в Германии, я, как уже упоминалось, объявил о введении так называемой грин-карты для специалистов в области информационных технологий. Я был уверен, что это поставит в затруднительное положение оппозицию, безнадежно запутавшуюся в своей реакционной иммиграционной политике. Впервые оппозиция не могла, делая ставку на людскую зависть и ненависть к иностранцам, выступить против интеграции приезжих в нашу социальную систему. Оппозиционеры оказались перед мощной фалангой противников: им противостояли политики, все просвещенное общество, и в первую очередь представители экономических кругов, остро нуждающиеся в притоке высококвалифицированных кадров.

Конечно, правила предоставления грин-карты были еще слишком бюрократизированы. Тем не менее так или иначе в Германию приехало более 17 тысяч специалистов, преимущественно из Восточной Европы и Индии. Но все же, из-за ограничительного характера грин-карты, а также вследствие кризиса на новых рынках, от которого более всего пострадали информационные технологии и технологии связи, количество привлеченных специалистов оказалось меньше, чем я ожидал. Одной из причин, без сомнения, стал тот факт, что для успеха в таких делах нужна репутация. Ни Германия, ни большинство других европейских стран до сих пор не сумели себе заработать необходимую репутацию — как по степени открытости общества, так и по духу интернационализма, в чем, по общему мнению, пока еще лидируют США.

Кроме того, в Соединенных Штатах гораздо лучше развита система предоставления стипендий. Если кто вознамерится в будущем заинтересовать работой в Европе ученых, скажем, из Индии или из Азиатского региона, то ему придется предоставить в их распоряжение такую систему школ и вузов, которая могла бы, не уступая лучшим университетам США, обходиться без платы за обучение. А если кому-то удастся существенно увеличить в наших вузах число студентов из стран второго и третьего мира и вдобавок по окончании обучения дать им возможность продолжить образование в Германии или как-то иначе привязать их к нашей стране еще на определенное время, то такой человек добьется результата, который в «ново-немецком» языке зовется «Win-Win» и означает: «победили оба», обе стороны оказались в выигрыше. И только такой результат станет фирменным знаком Европы, символом европейской позиции по этому вопросу.

По сути дела Европа должна предлагать — экономике, науке и культуре — не маскируемое материальными соблазнами «похищение» чужих элит, а возможности для обмена при многообразии взаимовыгодных предложений, чтобы люди могли в течение какого-то времени опробовать свои силы в ином культурном окружении, а затем, с новым опытом и новыми идеями, возвратиться на родину. Я убежден, что обмен и сотрудничество — именно тот ресурс, который, при всех связанных с его реализацией трудностях, позволит добиться гораздо большего, чем любой имперский жест.

Приведенный ряд цифр из разных регионов по всему земному шару в общем позволяет определить основные направления просвещенной европейской политики: внутренней и внешней, нацеленной на сохранение мира. Внутренняя политика должна ориентироваться на дальнейшее социальное выравнивание. В своей внешней политике просвещенная Европа должна серьезно заняться проблемами социальной разбалансированности, чтобы нашу планету не занесло, как машину на вираже. Собственно, ради этого необходимо совершенствовать и улучшать эффективность механизма под названием «Европа». Нам, европейцам, — раньше, чем кому-то может казаться, — предстоит самим уточнять: в каких областях международной политики от Европы потребуется взять на себя особую ответственность.

Однако ситуация осложняется наличием двух принципиально различных мнений о целях европейского единства. На одном полюсе, представленном в первую очередь Германией и Францией, действуют те, кто видит будущий Евросоюз непременно как союз политический. Политический союз полагает своей целью передачу основных государственных функций объединившихся стран — в сферах экономики и финансов, внутренней политики и права и, обязательно, во внешней политике и в обеспечении безопасности — на наднациональный, общеевропейский уровень. На противоположном полюсе представлен взгляд на Европу прежде всего как на общий рынок. Участникам общего рынка нужны лишь общие правила экономического регулирования, тогда как политические функции в значительной мере должны и в дальнейшем оставаться в ведении отдельных национальных государств. Этот подход характерен для Великобритании. Популярность этой идеи растет и среди восточноевропейских стран — членов ЕС: после крушения Варшавского договора они обрели суверенитет и им трудно решиться на передачу своих суверенных государственных прав на европейский уровень.

Британская политика в отношении Европы, на которую я возлагал большие надежды, очень меня разочаровала. И причиной тому в меньшей степени личные качества действующих политиков, но в значительной мере — особенности британского менталитета. Любому немецкому правительству следует иметь в виду, что в Британии все еще распространены и весьма устойчивы имперские взгляды. К тому же особые отношения между Британией и США мешают участию британцев в созидании общеевропейского будущего. Гораздо охотнее, чем другие страны, Великобритания готова предвосхищать намерения США и ставить их во главу своей европейской политики.

В самом начале своего канцлерства я полагал, что германо-французские отношения можно дополнить британской компонентой, создав своего рода треугольник. Это предположение было иллюзией. И в обозримом будущем от Великобритании не стоит ждать особой заинтересованности непосредственно в европейских процессах. Напротив: эта страна продолжит свои попытки утвердиться в роли посредника при трансатлантических отношениях — даже в ущерб объединению Европы.

Позиция Великобритании со всей очевидностью обозначилась в июне 2005 года, когда ее премьер-министр заблокировал европейское соглашение по планированию финансов на период с 2007 по 2013 год. Люксембуржец Жан-Клод Юнкер, великий европеец из маленькой страны, ценой колоссальных усилий разработал приемлемое для всех компромиссное решение, однако британцы его провалили.

Юнкер, без сомнения, один из интереснейших игроков в составе европейской сборной. Дольше всех проработав на посту премьер-министра в Европейском союзе, Юнкер сочетает компетентность в вопросах экономики с ответственностью перед обществом. В своем представлении о роли государства он исходит из того, что политика должна доминировать над чисто экономическими процессами. Но главное в нем — способность почувствовать, в чем состоят желания простых людей. Это делает его уникальной личностью в ряду довольно бесцветных христианских демократов Европы. Вот почему кандидатуру Юнкера постоянно выдвигают на ведущие европейские посты. И нет ничего удивительного в том, что мы все — и христианские демократы, и социал-демократы — упорно уговаривали его в 2004 году возглавить Европейскую комиссию. Но, к сожалению, безуспешно. Кандидатура Юнкера не вызвала бы никаких возражений, однако он, поблагодарив за доверие, решительно отказался.

Между прочим, процедура поиска нужной кандидатуры на пост еврокомиссара в 2004 году стала едва ли не самой необычной из всех, какие мне когда-либо приходилось наблюдать, и здесь мне хотелось бы совершить небольшой экскурс в прошлое. Христианские демократы и консерваторы имели большинство в Европейском совете, и было понятно, что они захотят видеть на посту председателя Еврокомиссии кого-то из своих. Поэтому я предварительно, за год до принятия решения, переговорил с Жаком Шираком. Он согласился вместе со мной продвигать немецкого кандидата. Зная, что это может быть только человек из рядов ХДС/ХСС, я попросил в конце лета 2003 года тогдашнего председателя правления Siemens AG Генриха фон Пирера устроить скромный ужин и пригласить в гости меня и Эдмунда Штойбера.

Встреча состоялась 10 октября 2003 года в частном доме семейства Пиреров, в Эрлангене. Мы были втроем. За добрым красным вином, которым фон Пирер, несмотря на свою франкскую бережливость, нас потчевал и которым Штойбер, вопреки своему официальному имиджу, не пренебрег, мы обсудили ситуацию. Я предложил Штойберу стать председателем Еврокомиссии и сказал, что Ширак согласен, а остальное не составит проблемы, если учесть консервативное большинство в Совете. Понимая, что Штойбер относится ко мне с недоверием, я — по договоренности с Жаком Шираком — порекомендовал ему лично переговорить с французским президентом и убедиться в серьезности нашего предложения.

В ноябре 2003 года Штойбер и я встретились у Ширака, который подтвердил, что предложение абсолютно серьезно, и еще раз повторил наши соображения по этому поводу. Мы оба настаивали, чтобы Штойбер принял решение как можно скорее, поскольку в случае его согласия надо было подготовить почву для беспрепятственного прохождения его кандидатуры.

Несколько месяцев я ничего не слышал об Эдмунде Штойбере, хотя он обещал в ближайшее время сообщить о своем решении. В начале марта 2004 года я позвонил ему в Мюнхен. Я сказал, что мне срочно нужен ответ — да или нет, чтобы не упустить ситуацию из-под контроля и быть во всеоружии при переговорах о кандидатуре на этот пост. И еще я добавил, что Жак Ширак тоже ждет и уже просил меня поторопить Штойбера с принятием окончательного решения.

Это было в пятницу, Штойбер пообещал дать ответ в понедельник, что и сделал. На сей раз в телефонной беседе он отказался от предложенного поста. Свой отказ он мотивировал главным образом ссылкой на то, что его партия ХСС без него чуть ли не пропадет. И, дескать, он, из чувства ответственности перед партией и перед всей Баварией, не может уехать в Брюссель.

Не мне судить, чего стоит ХСС без Штойбера, однако я сомневался в истинности его мотивов, хотя, возможно, он сам в это искренне верил. По моим впечатлениям, Штойбер не похож на этакого баварского льва, возомнившего, будто он способен перетасовать всю политику Германии. Мне кажется, он в глубине души человек осторожный, если не сказать пугливый, и страшится принять вызов, не будучи уверенным в победе. А уверенность в своей победе он чувствует только в Баварии — но не в Берлине, и уж тем более не в Брюсселе. Без привычных властных структур, без своей канцелярии, без поддержки своей фракции, имеющей большинство в баварском ландтаге, и своей народной партии ХСС, доминирующей в общественных структурах крупнейших регионов Баварии, он ощущает себя во власти непредсказуемых сил, брошенным на произвол судьбы. Именно это, и ничто иное, образует характерную смесь из завышенных личных амбиций и боязни риска. Председателем Европейской комиссии стал тогда консерватор из Португалии Жозе Мануэль Баррозу.

Кто сегодня прислушается к дискуссиям, возникающим среди интеллектуалов в Америке или в Европе, непременно отметит, что молодые американцы и европейская молодежь расходятся в своих представлениях об иерархии жизненных ценностей. То, что сегодня бездумно клеймят как «европейский антиамериканизм», с моей точки зрения, скорее свидетельствует о нарастании скепсиса во взглядах интеллектуалов, и не только европейских, на American way of life, на Великую Мечту американцев: мечту о счастье, понимаемом главным образом как преумножение индивидуального богатства.

Шестидесятые годы прошлого века в США и в Европе отмечены движениями протеста, но сколь различны были пути, по которым устремились эти движения! Да, в Европе начались беспорядки и взрывоопасные противостояния с использованием средств террора «Красными бригадами» в Италии или Греции и «Фракцией Красной армии» (РАФ) в Германии. Однако впоследствии идеи протеста породили здесь новые формы общественной жизни: экологическое движение превратилось в важный общественный фактор, с которым нельзя не считаться; толерантность и открытость по отношению к миру стали восприниматься как новые добродетели, впервые позволившие противопоставить американской мечте — «мечту европейскую».

Американский профессор Джереми Рифкин, создатель вашингтонского Foundation on Economic Trends, опубликовал книгу под названием «Европейская мечта». В этой книге он пишет, что европейский путь развития характеризует открытость общества, а это, если иметь в виду общий путь развития человечества, движение в более верном направлении, чем предлагаемое американцами, поскольку «в мире, где крепнут взаимосвязи и нарастает процесс глобализации», открытость общества обещает «помочь человечеству в обретении глобального сознания». Рифкин рисует контуры европейской мечты как систему взглядов, в которой «объединяющие, связующие отношения ценятся выше индивидуальной автономии, культурное многообразие — выше ассимиляции, качество жизни — выше накопления богатств, устойчивое развитие — выше безграничного наращивания материальных благ, проявление творческих игровых начал — выше постоянных забот и хлопот, универсальные права человека и права природы — выше прав собственности, а глобальное сотрудничество — выше, чем употребление власти одной из сторон».

Рифкин считает совершенно очевидным, что теперь европейцы перехватили лидерство и прокладывают путь в новые времена. Тому есть много причин, пишет он, но одно объяснение бросается в глаза: «Сама высокочтимая Американская Мечта, наш Идеал, бывший когда-то предметом зависти всего мира, сегодня ведет Америку в тупик. Ведь наша мечта заключается в том, чтобы каждый имел неограниченные возможности самостоятельно добиваться своего счастья, что, по-американски вообще, равнозначно обретению богатства». И далее Рифкин продолжает: «Американская Мечта чересчур сконцентрирована на материальном успехе отдельной личности и слишком пренебрегает общечеловеческим благом, чтобы иметь вес в современном мире, с его нарастающими рисками, с его многообразием и взаимной зависимостью. Это старая мечта, проникнутая духом первых поселенцев, и она давно уже не актуальна. А пока обращенная в прошлое Американская Мечта угасает, у нас на глазах зарождается новая Европейская Мечта».

Ну что ж, вероятно, у любого из жителей Европы найдется достаточно доводов, чтобы опровергнуть мнение о том, будто мы хотя бы приблизительно соответствуем этим идеалам. Тем не менее Рифкин отметил и нечто реальное, что способно привести к еще большему расхождению во взглядах между американцами и европейцами и увеличить дистанцию в европейско-американских отношениях. Вряд ли это можно назвать «антиамериканизмом». Напротив, само понятие «антиамериканизм» вводит в заблуждение, отвлекая от действительно важных вещей. В США не идет никаких достойных упоминания дискуссий о необходимости реформ, за исключением газеты «Нью-Йорк таймс», где во многих статьях все-таки выражается неудовольствие существующим положением дел. В связи с нарастающей конкуренцией на мировом энергетическом рынке, пора бы, как минимум, обсудить хоть один вопрос: каким образом США могут уменьшить свою зависимость от нефти?

Во всем, что связано с энергией и ее потреблением, США не являются образцом для подражания. «Пожиратели бензина» на улицах и «пожиратели электричества» в домашнем хозяйстве, недостаточно развитая сеть железных дорог, устаревшая инфраструктура с допотопной сетью междугороднего сообщения — все это вместе производит неблагоприятное впечатление.

Разница между США и Европой в восприятии и оценке мировых проблем — таких как потребление энергии, изменение климата, демографический взрыв и обусловленные им проблемы миграции — становится все заметнее. Существенно расходятся и наши взгляды на то, какие меры наиболее эффективны в борьбе с терроризмом. Неоконсерваторы — консультанты правительства Буша — не изменили своих убеждений, даже если за прошедшее время их тон по отношению к союзникам и стал более умеренным. А сейчас как никогда нужен интенсивный трансатлантический диалог о сути наших разногласий. Разработка концепции мировой внутренней политики, которая была бы способна сбалансировать разные силы на нашей планете, обещает успех только при взаимодействии с США. Но, к сожалению, в настоящее время Америка связана по рукам и ногам войной в Ираке. А между прочим, при таком положении дел и в Европе скудеют политические дискуссии об ответственности ЕС за происходящее в мире.

Я иногда спрашиваю себя: не беспомощность ли Вашингтона, оказавшегося в роли последней мировой державы, косвенным образом повлияла на нас, и мы стали чаще задумываться о наших собственных, европейских делах? Насколько я помню, мое личное отношение к Европе в прежние годы определялось скорее не мечтами, а скепсисом. Еще в начале своего канцлерства, выступая с речью в Саарбрюккене, я позволил себе заявить, что Брюссель больше не будет «прожигать наши деньги», намекая, что, мол, Германия — главный плательщик в Европе и существует реальная диспропорция между финансовым вкладом Германии в Евросоюз и обратным денежным потоком, непосредственной и очевидной отдачей. Но, хорошенько подумав обо всех экономических преимуществах, получаемых нашей страной, начинаешь понимать, что общий баланс — в нашу пользу. Почти во всех государствах — членах ЕС, и особенно в странах Восточной Европы, Германия держит первое место по товарообороту. Миллионы рабочих мест в нашей стране оказались бы под угрозой, если бы не расширение Европейского союза. И сегодня я сожалею о том своем высказывании: это был старый хлам, сохранившийся со времен антиевропейской полемики, и место ему — на свалке истории.

На раннем этапе своей политической карьеры в Нижней Саксонии я воспринимал Европу почти исключительно как набор мест, куда можно поехать, попутешествовать, чтобы лично познакомиться с другой культурой и с другим образом жизни. Европа казалась мне чем-то само собой разумеющимся, о чем и не нужно особо задумываться.

Но чем больше я углублялся в европейские дела, тем отчетливее сознавал: в европейской политике до сих пор ничего не решено окончательно и бесповоротно. Каждое новое поколение должно снова и снова, со всей аккуратностью и деликатностью разбираться с тем фактом, что идея примирения народов возникла в Европе лишь после Второй мировой войны, и лишь одновременно с этим нам удалось преодолеть дурман затхлого национализма.

Насколько сильно Европа страдала от собственного национализма, ярче всех описал Стефан Цвейг в своей книге «Вчерашний мир. Воспоминания европейца»: «Все бледные кони Апокалипсиса промчались через мою жизнь — революция и голод, обесценение денег и террор, эпидемии и эмиграция; у меня на глазах возникали и распространялись массовые идеологии — фашизм в Италии, национал-социализм в Германии, большевизм в России, и в первую очередь национализм — проклятая чума, отравившая своим ядом расцвет европейской культуры. Мне довелось стать бессильным и беззащитным свидетелем возврата человечества к казалось бы давно забытому варварству с его сознательной и запрограммированной догмой антигуманности. Нам на долю выпало вновь увидеть то, чего не бывало уже много столетий: войну без объявления войны, концентрационные лагеря, пытки, массовые грабежи и бомбардировки беззащитных городов — все те зверства, которых не знали последние пятьдесят поколений и которых, надеюсь, не узнают наши потомки».

На руинах цивилизации, вслед за описанными современником событиями, слой за слоем воздвигалась объединенная Европа. И чем глубже я погружался в европейскую политику, тем очевиднее становилось, что в Европе всегда сохранялась и сохраняется определенная сдержанность в отношении Германии, и полностью эту сдержанность не удалось преодолеть ни разу. Осознание этого факта пришло не вдруг, а постепенно. В конце концов я вынес такой урок: предвзятое отношение к нам, немцам, надо принять как данность, а вместе с тем нужно исходить из констатации факта — именно потому, что наша история такова, какова она есть, Германия обязана относиться к Европе с особой ответственностью. И ни один федеральный канцлер Германии не вправе игнорировать масштабы этой ответственности, тем более что Германия впервые в своей истории может радоваться очень удачному, даже счастливому стечению обстоятельств, позволяющему ей жить в мире со своими соседями, причем без границ — в прямом смысле слова.

Обращая свой взгляд назад, не стоит, однако, забывать и о будущем. В этом смысле вопрос о Европейской конституции гораздо менее важен для меня, чем идеи европейской модели общества. Я подхватил инициативу, первоначально исходившую от Тони Блэра, и активно настаивал на проведении дебатов по вопросу: существует ли третий путь — между капитализмом, где царят иллюзии, и не исполнившим своих обещаний социализмом?

Это и стало темой дискуссии о Modern Governance на саммите 2–3 июня 2000 года в Берлине, куда я пригласил глав государств и правительств четырнадцати стран. В числе участников были: президент ЮАР Мбеки, президент Бразилии Кардозо, президент Аргентины де ла Руа, премьер-министр Израиля Барак, мои коллеги из Европы — Жоспен (Франция), Гутьеррес (Португалия), Амато (Италия), Перссон (Швеция), Симитис (Греция), Кок (Нидерланды) и президент США Билл Клинтон, который в 1999 году приглашал в Вашингтон более узкий круг глав правительств, представителей левоцентристских направлений. Этот раунд переговоров получил название: «Современное управление в XXI веке». Мы договорились проводить такие встречи ежегодно, каждый раз в новом месте. Подробно обсудив шансы, которые предоставляет глобализация, и риски, с ней связанные, мы утвердились во мнении, что рыночная экономика имеет будущее лишь в случае, если ее развитие будет сочетаться с ростом социальной ответственности. Все участники саммита были едины в том, что современное управление — это проведение такой политики, в которой стремление к росту экономики объединено со стремлением к полной занятости, социальной справедливости и защите окружающей среды. Развивающимся странам и странам с переходной экономикой, по нашему общему мнению, должна быть предоставлена возможность принимать равноправное участие во всемирном экономическом процессе.

Дебаты о поисках третьего пути очень привлекали меня, поскольку в них я видел новые импульсы к обоснованию новой общественно-политической модели Европы. Для меня это было актуально еще в 1999 году, когда мы с Тони Блэром работали над «документом Шрёдера/Блэра». Мы хотели нащупать промежуточную позицию, обеспечивающую равновесие между экономической эффективностью и социальной ответственностью. Последовавший позднее крах конституционного процесса в ЕС, по моему убеждению, связан с тем, что в дебатах о будущем Европы недостаточно учитывался именно этот аспект.

Интересный импульс нашей дискуссии в апреле 2002 года придал Лионель Жоспен. По моему приглашению он выступил во Французском соборе Берлина с речью, в которой предпринял попытку определить понятие «социальная Европа». Для него, как и для меня, Европа — не только «экономическая структура». Жоспен активно и настойчиво выступал за то, чтобы усилить и гармонизировать европейскую социальную политику. Он требовал конкретных шагов: введения европейских трудовых соглашений и карточек социального страхования. Идеи Жоспена очень хвалил известный философ Юрген Хабермас, отметив, в частности, что это была единственная речь, в которой не только говорилось о юридических формальностях, но и был поставлен конкретный вопрос: как мы хотим жить в Европе в недалеком будущем?

А через год, 31 мая 2003 года, Хабермас вместе с другими европейскими интеллектуалами сформулировал ответ на уже упоминавшееся письмо глав правительств восьми европейских стран, поддержавших иракскую политику американского президента. Хабермас, в паре со своим французским коллегой Жаком Деррида, опубликовал в газете «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» статью, где обосновывалось: почему теперь, после начала войны в Ираке, которая стала серьезным испытанием прочности европейского единства, наступил подходящий момент, чтобы заново определить роль Европы в мире. В статье излагается философское представление о Европе как о миролюбивой державе. Хабермас и Деррида пишут: «В своем воображении все мы видим картину мирной Европы, охотно сотрудничающей, открытой для других культур и способной к диалогу». Авторы считают это естественной реакцией на «воинственное прошлое»: ведь «все европейские нации были некогда втянуты в кровавые конфликты». После Второй мировой войны европейцы, проанализировав собственный исторический опыт, сделали вывод о необходимости развивать наднациональные формы кооперации и сотрудничества. Успешный опыт создания Европейского союза укрепил европейцев в их убежденности в том, что для усмирения государственной власти и на глобальном уровне требуются взаимные ограничения суверенной свободы действий разных государств.

Такая аргументация побудила откликнуться Генри Киссинджера, главного американского эксперта по трансатлантическим отношениям, который, однако, своими возражениями продемонстрировал и собственную неспособность к переменам. До сих пор часто цитируют его язвительную фразу, намекающую на отсутствие европейского единства — кому, дескать, позвонить, если он захочет скоординировать свои внешнеполитические действия с Европой: «Дайте мне единый номер телефона!»

После того как Германия и Франция отказались вступить в войну против Ирака, стало, во всяком случае, ясно одно — как консервативная Америка воспринимает самостоятельную Европу: никак. Киссинджер превзошел сам себя, обвиняя Германию в «антиамериканизме», или в том, что он, вопреки политическим реалиям, таковым считает, и резюмировал: «Возможно, таким способом и была в конечном итоге одержана победа на выборах (2002 года) в Германии: комбинируя пацифизм с национализмом — то левым, то правым — и рассуждая об особом немецком пути, что очень напоминает Германию времен кайзера Вильгельма. Но если Германия оскорбляет США, отвергает позицию Объединенных Наций и действует без согласования с другими европейскими государствами во имя какого-то «немецкого пути», то ей грозит изоляция и возврат к ситуации, которая сложилась в Европе накануне Первой мировой войны».

Михаэль Науманн, процитировав этого «изменившегося» Киссинджера в газете «Ди Цайт», назвал его высказывания «чуть ли не истерическим анализом, в котором для полноты картины не хватает лишь одного — имени Адольф Гитлер». Издатель «Ди Цайт» напомнил Соединенным Штатам, что именно Шрёдер признал необходимость отправки немецких солдат в Косово и, впоследствии, в Афганистан, чем и добился кардинальных изменений в парадигмах немецкой политики.

Хабермас и Деррида, в связи с неоконсервативной окраской дебатов в США, указывают: отличие сегодняшней Европы состоит в том, что она уже получила в XX веке урок тоталитарных режимов и урок холокоста — с преследованием и уничтожением евреев во всех покоренных нацистами европейских странах. Хабермас и Деррида обращают внимание читателей на тот факт, что именно самокритика при анализе собственного прошлого напоминает нам о необходимости морально-нравственных принципов в политике.

В этом, по-моему, и заключена суть. Отсюда ответ, который должна сформулировать сегодняшняя Европа в противовес необоснованным притязаниям США на роль последней мировой державы. Новая Европа не может и ни в коем случае не должна усваивать никаких имперских замашек. В манифесте Хабермаса и Деррида есть идеи, почти идентичные идеям Рифкина, которые тот сформулировал, описывая разницу между мечтами людей по ту и другую сторону Атлантического океана.

Но мечтам, как всегда, противостоит действительность. Действительность нужно менять, а мечты — лишь предвестники этих перемен. Оглядываясь назад, я вижу большую ошибку в том, что мы не обосновали или недостаточно обосновали свою модель европейского общества. Эта задача остается на повестке дня. На каждом европейском саммите нам следовало, не жалея сил, говорить о том, почему и с какой целью мы, шаг за шагом, хотим привести компоненты политики и права, разные в разных странах, к единому европейскому знаменателю. Не хватало нам, вероятно, и четкого осознания цели, ясного понимания, к чему мы хотим прийти в Европе и вместе с Европой.

К тому же я убежден, что процесс принятия общей конституции в странах — членах ЕС может обрести легитимность, когда Европа станет не просто регионом с процветающей торговлей, но и таким политическим пространством, на котором повсеместно соблюдаются права человека. Возьмем, для примера, право на образование и профессиональное обучение. Его нельзя отдавать на откуп рынку, потому что на рынке оно сразу же превратится в товар, который может купить только тот, кому по карману стоимость обучения. Социальное обеспечение тоже должно стать неотъемлемой частью общеевропейского правового канона: каждый должен быть уверенным в том, что, попав в ситуацию крайней нужды, он получит поддержку от общества. Недаром авторы немецкого основного закона написали о «неприкосновенности» человеческого достоинства. Все это, в сочетании с культурной и религиозной свободой, составляет мое представление о будущем Европы. Европа моей мечты четко ориентирована на проведение миролюбивой политики, обеспечивая мир внутри себя и во внешних направлениях, включая мир и согласие с природой.

Европа еще в начале пути. Каждый раз, увеличивая число стран — членов ЕС, Европа продвигается вперед, и в то же время ее отбрасывает назад. Расширение на восток — историческая задача Европейского сообщества. И это хороший пример, чтобы рассмотреть психологическую сторону процесса: как достигается единство в многообразии, то есть европейское будущее. Восточные европейцы своими освободительными движениями — «Солидарность» в Польше, а в бывшей Чехословакии движение, сплотившееся вокруг выдающейся личности Александра Дубчека, и после его подавления «Хартия 77» — по завершении эпохи железного занавеса внесли существенный вклад в общее дело. В этих странах многие, даже противоположно направленные политические течения объединились в своем противостоянии коммунистическим властям ради того, чтобы обрести независимость своих национальных государств. Но теперь, приняв решение вступить в Европейское сообщество, те же национальные государства должны вновь уступить значительную часть только что обретенных суверенных прав Европе, которая пока еще им чужда. Вполне вероятно, что многие чехи, поляки или словаки лишь после свершившегося факта принятия их в ЕС по-настоящему осознали: во что они, собственно, ввязались.

Шесть стран, составивших ядро ЕС, объединились в Европейское экономическое сообщество 25 мая 1957 года. Тогдашняя Федеративная Республика Германия, Франция, Италия, Бельгия, Нидерланды и Люксембург имели в своем распоряжении почти полвека, чтобы преодолеть националистические взгляды и устремления, которые вплоть до сегодняшнего дня являются главным препятствием на пути интеграции, ее углубления и расширения.

Процесс объединения европейских государств проходил до сих пор преимущественно под девизом: «Два шага вперед — шаг назад». Но все же иногда и по-другому. Именно таким образом удалось создать Европейский парламент и открыть границы. Кто сегодня путешествует по Евросоюзу, вряд ли заметит, что покинул одну страну и оказался в другой. Для молодых европейцев существовавшая некогда европейская теснота с ее раздробленностью на мелкие государства и с отнимавшими массу времени пограничными формальностями канули в Лету. В Евросоюзе достигнута договоренность об общем уровне правовых и ценностных канонов, за нарушение которых, после решений саммита ЕС в Ницце в 2000 году, грозит весьма ощутимое наказание. Работает Европейский суд, следящий за тем, чтобы государства — члены ЕС приводили свое законодательство в соответствие с руководящими принципами законодательства Евросоюза. А Европейская комиссия — своего рода прообраз европейского правительства — все чаще регулирует вопросы, остававшиеся прежде в компетенции национальных правительств. Свыше 50 процентов законов, вырабатываемых национальными парламентами, приведено за прошедшее время в соответствие с европейским правом, и эта тенденция нарастает.

Соединенные Штаты решили для себя: их глобальными конкурентами в будущем станут две страны — Китай и Индия, ну в этом смысле еще и Японию нельзя упускать из виду. А Европейский союз, с точки зрения американцев, не играет никакой роли. Между тем Евросоюз почти во всех отраслях экономики способен оттеснить США на второе место. Евросоюз — это 455 миллионов граждан, 7 процентов населения Земли. Общий рынок — крупнейший рынок современности, а европейцы являются мировыми лидерами по экспорту и импорту. Европейский рынок экспортирует больше, чем импортирует, а гарантом сохранения такого баланса может служить хотя бы экономика Германии, ориентированная на экспорт и постоянно возглавляющая список экспортеров. В противоположность тому торговый дефицит США чуть не каждый год достигает все новых «рекордных» показателей. И в этом скромном сопоставлении истинный потенциал Европейского союза отражен далеко не полностью.

Однако люди, живущие и работающие в странах ЕС, сами еще не поняли, каких успехов они добились. Этого не осознали даже экономические элиты, хотя они-то должны в таких вещах разбираться лучше всех. А причиной тому — отсутствие в Евросоюзе общественного мнения. Здесь сохраняется раздробленность: в каждом государстве своя общественная жизнь. Я думаю, это объясняется не одними лишь языковыми барьерами. Ведь и общие телевизионные каналы EuroNews и EuroSport, равно как германо-французский канал культуры Arte, пока еще в недостаточной степени смогли изменить ситуацию.

Таким образом, американская манера смотреть на Европу как на скопище средних и мелких национальных государств, вполне отвечает представлениям о себе многих европейцев: в Милане, в Гамбурге или в Стокгольме люди смотрят на Америку, словно карлики на великана. В воскресных выпусках газет то и дело задается вопрос: сможет ли Европа догнать Америку? И мало кто понимает, что в сфере экономики это давно уже произошло. А надо ли нам стремиться догнать Америку в военной сфере? Вот тут я совсем не уверен.

Впрочем, в своей политике Европа не может обойтись без собственных нормально функционирующих вооруженных сил. Я убежден, что, создав европейские силы быстрого реагирования и введя транспортную авиацию, Европа пошла по правильному пути. Это объединяющий путь. Тем самым мы, шаг за шагом, приближаем создание Европейского оборонительного союза. Однажды это намерение уже потерпело крах — из-за позиции Франции. Сегодня у нас имеются многонациональные войска: германо-французская бригада и германо-нидерландский корпус. Да и как иначе могут функционировать войска быстрого реагирования ЕС, если не под флагом командных структур — интегрированных или сменяющих друг друга — разных наций? Сегодня эта задача успешно решается в Македонии и в Косово. И, видимо, нынешней численностью в 50 тысяч человек дело не ограничится. Войскам европейских сил быстрого реагирования долго еще не придется жаловаться на нехватку работы — если судить по неразрешенным региональным конфликтам на юго-востоке Европы и в целом по потребностям Совета Безопасности ООН.

Сама эта перспектива показывает, как далеко мы ушли от прошлого. Но в памяти — в связи с упомянутыми датами — наше прошлое возникает вновь и вновь. Так, 6 июня 2004 года в Кане состоялись торжества по случаю шестидесятой годовщины высадки союзников в Нормандии. Затем последовало шестидесятилетие Варшавского восстания и, годом позже, торжества в Москве, где 8 и 9 мая 2005 года отмечалась шестидесятая годовщина окончания Второй мировой войны. На все эти мероприятия был приглашен федеральный канцлер Германии, и это еще одно проявление свершившегося чуда — примирения европейских народов.

Высадка союзников в Нормандии стала прологом к поражению нацистской Германии и к окончанию Второй мировой войны. И когда французский президент пригласил меня принять участие в памятных торжествах, я почувствовал, что теперь в самом деле послевоенный период закончен. Немецкому гостю действительно были рады. И даже ветеранские союзы стран — участниц войны, за исключением нескольких отдельных голосов, не выдвигали никаких возражений против моего присутствия на этих торжествах. Интересно, что и британская пресса в значительной мере обошлась без традиционных разворотов с антигерманскими материалами: значит, и они были вынуждены воспринимать мое присутствие как более или менее нормальный факт. Это стало настолько нормальным, насколько вообще это может быть в исторический момент подобного рода.

В своем выступлении в Кане я хотел особенно подчеркнуть: и речи не может быть о том, чтобы подвести черту под прошлым. Я долго обдумывал фразу, чтобы лучше выразить эту мысль, и сказал так: «Никто никогда не забудет ужасающую историю гитлеровского режима. Мое поколение выросло в тени прошлого: наша семья лишь четыре года назад отыскала могилу моего отца — солдата, погибшего в Румынии. Мне не довелось узнать своего отца». И все, кто слушал меня, знали, что я представляю не прежнюю сумрачную Германию, а страну, которая нашла в себе силы вернуться в цивилизованное сообщество народов.

Участие в памятных торжествах 1 августа 2004 года по случаю шестидесятилетия Варшавского восстания стало одним из самых волнующих, эмоционально насыщенных событий, которые мне довелось пережить за рубежом. Предвкушая поездку, я очень нервничал, и тому было несколько причин. Без сомнения, ни с одной из соседних стран у нас нет таких трудных, требующих особой чуткости отношений, как с Польшей. На протяжении последних столетий Польша слишком часто оказывалась игрушкой в руках великих держав — Германии и России: Польшу делили, уничтожали и порабощали. Отсюда — недоверчивость и настороженность Польши к обеим странам, а вместе с тем гипертрофированные национальные чувства в самосознании ее политических кругов. С другой стороны, в наших представлениях о Польше сохраняется очень много предрассудков. Многие немцы ничего не знают о своих польских соседях и об их жизни, хотя граница между нашими странами удалена от Берлина не более чем на 80 километров. Мне давно было ясно, что прорытую между нами траншею можно преодолеть, только если у Польши появится европейская перспектива: если эта гордая и великая нация, страна высокой культуры, возвратится в семью европейских народов. Поэтому с самого начала своего канцлерства в 1998 году я энергично поддерживал желание Польши вступить в Европейский союз.

Но в отличие от германо-французских, в германо-польских отношениях еще не достигнуто окончательное примирение. В этом направлении послевоенный период еще не закончился. Слишком глубокие следы оставлены в коллективной памяти у обоих народов. Неизмеримы страдания, причиненные нацистской Германией миллионам поляков. Изгнание из Польши миллионов немцев, превратившихся в беженцев, тоже до сих пор не забыто. Но при всем том память о Варшавском восстании для Польши имеет особое историческое значение: эта память священна.

Наше незнание польской истории, в частности, проявляется в том, что многие путают Варшавское восстание с другим не менее известным героическим восстанием в варшавском гетто 1943 года. И, наверное, это тоже можно понять — кто же из нас не помнит коленопреклоненного Вилли Брандта, его знаменитый жест покаяния в 1970 году перед памятником, посвященным восстанию в гетто! Но Варшавское восстание — это восстание 20 августа 1944 года, день, когда поляки поднялись на борьбу с немецкими оккупантами. Несколько недель восставшим удавалось удерживать под своим контролем крупные городские районы. Затем немецкие войска с чрезвычайной жестокостью подавили восстание. Сотни тысяч гражданских лиц были убиты, а город почти полностью уничтожен. Польская столица за время войны, оккупации и холокоста потеряла более половины жителей. Поэтому меня глубоко тронул сам факт приглашения федерального канцлера Германии принять участие в памятных торжествах по случаю шестидесятилетней годовщины этого события. Для меня это было большой честью.

Однако за несколько недель до этого памятного дня старые раны Польши открылись вновь. Виной тому стали безответственные требования, прозвучавшие из Германии. Союзы изгнанных потребовали от Польши возвратить им утраченную собственность и выплатить компенсацию. Параллельно прошли акции обскурантистской организации под названием «Прусская опека». Эта организация, созданная и поддерживаемая функционерами из Союзов изгнанных, подала иски о возмещении ущерба за утраченные в Польше земли. Берлинский Союз изгнанных намеревался основать общенациональный Центр против изгнаний, и эти планы поддерживала часть немецкой оппозиции. В Варшаве все это, мягко говоря, вызвало немалое раздражение. И если в Германии эту тему воспринимали как второстепенную, то в Польше возродились старые страхи и опасения. В польском парламенте начались дебаты: не следует ли предъявить Германии свои требования о выплате репараций за ущерб, нанесенный Второй мировой войной?

В накалившейся атмосфере трудно было даже представить, какая встреча ожидает меня, главу германского правительства, в Варшаве. Конечно, по части протокола все должно было пройти корректно, но как прореагируют жители Варшавы на мой приезд и выступление на памятных торжествах? Встреча с ветеранами Варшавского восстания тоже входила в программу. Ясно было одно: предстоял такой официальный визит, каких у меня еще не бывало.

Я основательно готовился к выступлению в Варшаве, обсуждал свою будущую речь с разными людьми, в частности с Гюнтером Грассом, уроженцем Данцига, и с бывшим федеральным президентом Рихардом фон Вайцзеккером — большим другом Польши и блестящим знатоком этой страны. Я прочитал книгу Нормана Дэвиса «В сердце Европы», в которой замечательно рассказывается об истории Польши. Размышляя над судьбой этой страны, пишет он, «приходишь к мысли о глубочайших тайнах истории и смерти… Если Польша действительно была уничтожена, то как она смогла возродиться? Если Польша возродилась, тогда должно существовать нечто, пережившее ее физическое уничтожение».

Для поляков их национальная самоидентификация теснейшим образом связана с долгой и мучительной освободительной борьбой. На этом историческом фоне и следует воспринимать стремление Польши к международному признанию, ее особую иерархию ценностей и то, что со стороны своего соседа, Германии, она ждет проявлений чуткости. И все эти ожидания сконцентрировались на моем участии в праздновании памятного дня 1 августа 2004 года.

Сегодня, как только я вспомню те дни, перед глазами со всей отчетливостью встают польские старики — мужчины и женщины. Шестьдесят лет назад они были детьми и подростками. Безоружные или плохо вооруженные, они поднялись против страшного врага. Чтобы остаться незамеченными в условиях города, они ползали по канализационным трубам. У них на глазах умирали товарищи, друзья и родные. Я их никогда не забуду. И, разговаривая с ними, я не чувствовал к себе как к представителю Германии враждебности.

На кладбище в варшавском районе Воля — там нашли свой последний покой десятки тысяч жертв — мне вручили памятную медаль. Какой-то ветеран неожиданно направился ко мне, и я совершенно не представлял, что случится дальше. Подойдя, он дрожащими руками протянул мне медаль, а я был так тронут, что не мог не прижать его к груди.

В Музее Варшавского восстания меня принял тогдашний бургомистр Варшавы, а ныне президент Польши Лех Качиньский, в то время уже известный своими националистическими и антигерманскими настроениями. Однако со мной он был вежливым и приветливым. Затем наш кортеж направился к памятнику восставшим в центре города. Кругом было полно народа: казалось, весь город вышел на улицы. Из окна автомобиля я вглядывался в серьезные лица людей. Меня поразило, как много молодежи участвует в памятных торжествах. Когда мы выходили из машин, над людским морем вокруг памятника висела напряженная тишина. Лишь пару раз прозвучали свистки. Время близилось к пяти — к моменту, когда шестьдесят лет назад началось восстание. В 17.00 зазвонили колокола всех варшавских церквей — в память о жертвах.

Вслед за тем президент Александр Квасьневский и представитель Союза ветеранов провели меня по восстановленному Старому городу. Мы протискивались через толпы людей, и я испытал огромное облегчение, обнаружив, что молодые и старые поляки кивают мне, приветственно машут, аплодируют и пожимают мне руки. В тот же миг все мои опасения развеялись. С нами был заместитель председателя Союза польских ветеранов, девяностолетний Эдмунд Барановский. За время краткой прогулки он рассказал мне о своем прошлом — и будущем: оказалось, что его внучка замужем за немцем.

Официальная часть памятных мероприятий состоялась вечером. Несколько тысяч ветеранов и членов их семей длинными рядами сидели на стульях перед импозантной сценой, по краям ее стояли большие чаши — в них пылал огонь. Я должен был выступать после президента Квасьневского и перед госсекретарем США Пауэллом. Но сразу же после речи Квасьневского на экране появились потрясающие кадры кинохроники, запечатлевшие вид разрушенного города и сцены восстания. Демонстрация фильма завершилась финальным кадром: мертвый ребенок, лет восьми-девяти. Больше я уже ничего не видел и не знаю, был ли то мальчик или девочка, расстрелянный или забитый — из глаз у меня полились слезы.

В своей речи я подчеркнул, что воспоминания о пережитых страданиях должны объединить нас, а не разделить вновь. Поэтому ныне нет и не должно быть места для реституционных претензий из Германии. Я высказался и против планов создания в Берлине Центра против изгнаний, но поддержал предложение президентов Польши и Германии по созданию общей Европейской сети. Я сказал, что Польша и Германия сегодня призваны расширять партнерство, чтобы в будущем оно переросло в союз. Это лучшее, что мы могли бы сделать в память героев и жертв Варшавского восстания.

С заключительной речью на торжественном вечере памяти выступил бывший польский министр иностранных дел Владислав Бартошевский. когда-то он тоже был участником Варшавского восстания. В своей речи он меня поблагодарил. Поздно вечером, оставшись в одиночестве в своем гостиничном номере, я наконец смог расслабиться. Напряжение этого трудного дня, с его сгустком переживаний, ушло. Но я был доволен: по первому впечатлению, мне удалось — с учетом всей нашей общей истории — достойно представить свою страну.

Кан, Варшава, Москва — три события, еще раз наглядно продемонстрировавшие, сколь трудный и долгий путь предстоит нам пройти, прежде чем все руины будут расчищены и снесены, чтобы можно было возвести фундамент, достаточно прочный для интегрированной Европы. Без рецидивов и кризисов в таких делах не обойтись. Нельзя ожидать, что у разных народов осознание общей цели будет нарастать равномерно и плавно и двигатель европейской «машины» можно будет запускать слаженно. Наш мотор то натужно стучит, то дает перебои — он редко работает ровно.

Например, во Франции все еще сохранилась убежденность, что страна принадлежит к державам, чьими усилиями движется мир. Во Франции имеет приоритет все, что касается собственной нации. Великие французские европейцы питали надежду как минимум преодолеть эту привязанность к престижу нации и побудить французов хотя бы признать общеевропейские интересы. Пока это удалось лишь отчасти. Впрочем, французы, даже те, кто придерживается позиций франко-центризма, теперь понимают, что прежнюю великую Францию, одну из самых могущественных и влиятельных мировых держав, уже невозможно восстановить ни в культурном, ни в экономическом плане. Для поддержания национального величия Франции перед лицом США или бурно развивающихся Индии и Китая — о России я скажу позже — остается единственная перспектива: объединенная Европа. А здесь с неизбежностью надо иметь дело с Германией. Кто претендует на достижение и сохранение политического лидерства в Европе, не может пройти мимо Германии.

Германия развивалась совершенно иначе. После Второй мировой войны немцы распростились со всякого рода стремлением к господству. Сначала, по всей вероятности, это был процесс вынужденный, но со временем сформировалась и собственная осознанная решимость. Мы разобрались со своими внутренними установками и считаем себя как немцами, так и европейцами. Европа — составная часть нашей идентичности.

Меня всегда интересовало столь различное отношение народов к себе и к своей принадлежности. В этом смысле французская позиция не так уж статична — она меняется. И с особой отчетливостью это наблюдалось на саммите ЕС в Ницце в декабре 2000 года. Накануне расширения Евросоюза, в который предстояло принять страны Восточной Европы, необходимо было продумать, как нам сформировать будущие руководящие структуры. Увеличение до 25 числа государств — членов ЕС потребовало важных реформ, чтобы новая Европа осталась дееспособной.

Еще в преддверии саммита высказывалось мнение, что пора отказаться от прежнего принципа единогласного принятия решений. Надо было разработать новую процедуру, чтобы решения принимались большинством населения Европы, а для этого следовало определить, какое количество голосов должна иметь каждая страна — в зависимости от численности ее населения.

Вот на этом вопросе саммит забуксовал, так что дело едва не закончилось полной неудачей. Как выяснилось, Франция и другие участники саммита до сих пор еще не уяснили, что Германия после объединения стала самой большой по численности населения европейской страной: здесь живет на 15 миллионов человек больше, чем во Франции. В 2000 году люди еще не могли отнестись к этому факту адекватно — момент не назрел.

В ходе подготовки к саммиту на пресс-конференции в Мадриде Жак Ширак обозначил позицию Франции так: «Я не сторонник того, чтобы Германия получила преимущество по числу голосов. Мы вели с Германией много войн, и при этом погибло множество французов, пока два человека — де Голль и Аденауэр — не решили, что так больше продолжаться не может. И был заключен пакт — между двумя равноправными».

В Ницце шли очень трудные переговоры, они затягивались до глубокой ночи, но все-таки мы нашли компромиссное решение. Это был мучительный процесс, осложненный соображениями престижа. Состав переговорщиков многократно менялся, всякий раз пытаясь нащупать компромисс, а роль посредника в основном играла Бельгия. В конце концов мы сошлись на том, что Германия, Франция, Англия и Италия будут иметь в Европейском совете равное число голосов. Франция пошла на уступку Германии, приняв следующее условие: решение может считаться принятым, если за него проголосует не просто определенное большинство, а большинство, которое представляет не менее 62 процентов населения ЕС. Очень сложный компромисс, однако он позволил Германии — в соответствии с фактической численностью ее населения — соблюдать свои интересы.

Переговоры в Ницце в значительной мере определялись старым мышлением. Но вместе с тем этот саммит дал импульс к созданию проекта Европейской конституции. В октябре 2004 года проект конституции наконец со всей торжественностью был подписан, а в проекте вопрос о голосовании разрешается без искусственного распределения голосов — так называемым двойным большинством. Иначе говоря: если за принятие какого-то предложения голосует 55 процентов стран, представляющих минимум 65 процентов населения ЕС, то это считается квалифицированным большинством.

За прошедшее время — от саммита в Ницце и до решения о голосовании двойным большинством — Жак Ширак изменил свою прежнюю, слишком зависимую от прошлого позицию. В дискуссиях с главами государств Евросоюза он теперь вновь и вновь повторял: вы должны понимать, что германский канцлер не может запросто отмахнуться от 15 миллионов немцев, делая вид, будто население его страны осталось таким же, как до объединения Германии.

Подобное изменение во взглядах в конечном счете обусловлено принятием важного факта: Европа как политическая единица способна нормально функционировать только при взаимной поддержке Германии и Франции. И, как показывает первая неудача с ратификацией конституции, этот проект не нашел понимания вовсе не из-за того, как в нем определялось квалифицированное большинство. Скорее всего, данному проекту не хватает четкого описания самой сути Европы — союза государств, выступающих за социальное равенство и справедливость. Задаваясь вопросом, кто же в первую очередь привлек мой интерес к германо-французским отношениям, я вспоминаю Брижит Созей. Она работала главным переводчиком у французских президентов: от Помпиду — до Миттерана. Вплоть до смерти Миттерана Брижит была его доверенным лицом и советчицей. В 1993 году она вместе с Рудольфом фон Тадденом, теперь уже вышедшим на пенсию профессором новой истории в Геттингене, основала в Генсхагене Берлинско-Бранденбургский институт германо-французского сотрудничества в Европе. Этот институт стал своего рода мозговым центром, где в непринужденной атмосфере велись и по сей день ведутся свободные дискуссии об особенностях двух наших стран и о будущем Европы.

Весной 1998 года мне позвонил Рудольф фон Тадден, мой хороший знакомый еще с геттингенских времен, и спросил, как бы нам встретиться, чтобы он представил мне Брижит Созей. За всю свою жизнь я нечасто встречал столь умных и красноречивых женщин. Брижит была увлечена великой идеей: в падении Берлинской стены она усматривала уникальный шанс для всей Европы — ей уже тогда было ясно, что процесс объединения возможен только в том случае, если его станут продвигать и Германия, и Франция.

Представительница просвещенной французской буржуазии, Брижит Созей долгое время жила и работала в Германии и по собственному опыту знала национальные черты характера и особенности наших народов. Она хорошо понимала, какие недоразумения возникают в отношениях между нашими странами и чем это грозит. Своей главной задачей Брижит считала предотвращение этих недоразумений, установление лучшего взаимопонимания и доверия между нашими народами. Итак, наше знакомство состоялось в самый разгар моей избирательной кампании 1998 года.

Я не мог не поддаться ее шарму — сочетанию ума с благородством и фундаментальной образованностью. Ее аргументы и точность анализа были очень убедительны. И вот в один прекрасный солнечный день мая 1998 года мы с Брижит, сидя на террасе ганноверского замка Ляйнешлосс, замыслили следующее: если исход выборов решится в мою пользу, то советником федерального канцлера Германии по вопросам германофранцузских отношений станет француженка Созей. Надо признать, это действительно было нечто новенькое, ошеломившее политические элиты как в Германии, так и во Франции. Однако все так и произошло — в полном соответствии с нашим замыслом.

За годы совместной работы я многому у нее научился. Не связанная обязательствами с каким-то определенным ведомством, Брижит могла дистанцироваться от повседневной текучки в политической жизни и заниматься комплексными вопросами. Она действовала, как проводник через границу. Имея крепкие связи в немецком и во французском обществе, она очень способствовала развенчанию наших обоюдных предрассудков: во Франции — по отношению к красно-зеленому немецкому правительству, и уж во всяком случае ко мне как к федеральному канцлеру, и в Германии то же самое — разумеется, в обратном направлении.

Брижит Созей скончалась после тяжелой и продолжительной болезни в ноябре 2003 года в возрасте 55 лет. Для меня ее смерть — очень болезненная утрата.

Другим моим «проводником через границу» был журналист Райнхард Хессе. От него я узнал много важного об исламском мире. Из-за тяжелой болезни его жизнь тоже оборвалась слишком рано. С Хессе я познакомился, когда был еще лидером оппозиции в ландтаге Нижней Саксонии, а впоследствии вместе с ним я написал обе свои книги: «Экзамен на аттестат зрелости» (1993 г.) и «И если мы свою страну улучшаем…» (1998 г.).

Когда в 1998 году мы одержали победу на парламентских выборах, Хессе с готовностью отказался на время от журналистики и поддержал меня своими знаниями, и прежде всего писательским талантом.

Это был просвещенный человек левых убеждений с большим и разнообразным международным опытом. Он владел английским, французским и арабским как родным языком, у него были друзья во всем мире, он жил в Каире, в Бейруте, в Берлине, и женат он был на ливанке. Хессе, как и Брижит, держался на дистанции от рутинной работы в правительстве. У него возникали замечательные идеи, и благодаря своему опыту он умел внести свежий и оригинальный взгляд. Его перу принадлежали проекты важных речей и текстов, которые имели принципиальное значение и помогали мне выйти за рамки сегодняшнего дня. Место его последнего упокоения — берлинское «Кладбище Доротеи». На его могильном камне написано: «Он постоянно нас удивлял». Да, таким он и был. И его смерть я воспринял как уход очень близкого человека.

Один из труднейших вопросов европейской политики за время моего канцлерства был связан с началом переговоров о приеме в ЕС Турции. Я хорошо понимал, что это чревато внутриполитическими проблемами. ХДС/ХСС — за редкими исключениями, к числу которых в их фракции прежде всего относился Фолькер Рюе, — развернули свою политику в отношении Турции в обратном направлении. Более шестнадцати лет правительство Коля придерживалось, во всяком случае формально, решений Европейского союза, вновь и вновь подтверждавших, что Турция отвечает критериям членства в ЕС, а переговоры о ее приеме должны начаться, как только эта страна будет соответствовать «копенгагенским критериям». Но теперь, в оппозиции, все это перестало быть важным для ХДС/ХСС, поскольку анти-турецкая политика сулила большую выгоду во внутренних делах. Мне было ясно, что я со своей поддержкой стремления Турции стать членом ЕС в нашем обществе примкну к меньшинству. Так оно и вышло — согласно опросам общественного мнения. Тем не менее я считал, что европейская политика Германии должна быть последовательной, и решительно поддерживал Турцию, выбравшую для себя европейский путь развития.

Я и сейчас убежден, что Турция играет важную роль — в Европе и для Европы. Отстаивая свое мнение, я опирался на данные доклада независимой Комиссии по Турции. Возглавлял ее Марти Ахтисаари, бывший президент Финляндии, там же работал и Курт Биденкопф.

Этот доклад был представлен в сентябре 2004 года, но, к сожалению, почти не вызвал отклика у немецкой общественности.

Со всей определенностью в нем дается ответ на вопрос, является ли Турция европейской страной: «Что касается европейских референций Турции, ее следует рассматривать как евразийскую страну, чья история и культура тесно связаны с Европой, страну с сильной европейской ориентацией и призванную быть в Европе, что на протяжении десятилетий признается европейскими правительствами. В этом Турция коренным образом отличается от других соседей Европы, как в Северной Африке, так и на Среднем Востоке. Поэтому ее принятие в Европейский союз не должно с неизбежностью служить моделью для отношений ЕС с другими соседями. Принципиальные возражения против включения Турции в процесс европейской интеграции следовало выдвигать в 1959 году, когда она впервые обратилась с этим вопросом к Европе, или в 1987 году, когда она обратилась повторно, или в 1999 году, прежде чем Турция получила статус кандидата. Ни одно правительство не может утверждать, будто эти решения, включая заключительные выводы Европейского совета в Копенгагене в 2002 году, принимались при недостаточном знании всех обстоятельств в полном объеме».

Важно, чтобы обещания политиков выполнялись, но еще более важно стратегическое значение вступления Турции в Европейский союз. Уникальное геополитическое положение Турции — на стыке между Азией и Европой, обеспечение с ее помощью энергетической безопасности, ее политический, экономический и военный потенциал — все это представляет большой интерес для Евросоюза. А помимо этого, укоренившись в составе Евросоюза, Турция сможет играть очень важную роль в развитии отношений между Европой и исламским миром.

С другой стороны, для Турции вступление в ЕС стало бы окончательным подтверждением того, что страна поступила правильно, избрав западный путь развития. Это дало бы гарантию, что процесс трансформации прежнего турецкого общества в современную демократию уже необратим. Крушение на этом пути означало бы не просто упущенные шансы для обеих сторон. Это может обернуться серьезным кризисом в Турции — в ее самоидентификации — и повлечь за собой дестабилизацию политической ситуации непосредственно у наших границ.

В связи с тем, что в странах Евросоюза высказываются опасения, Комиссия по Турции в своем докладе рассматривает и другую проблему — не возрастут ли с присоединением Турции миграционные потоки? Эти страхи расцениваются в докладе как необоснованные на том основании, что свободное передвижение рабочей силы будет введено по истечении длительного переходного периода, и правительства еще долгие годы после вступления Турции в ЕС сохранят ситуацию под контролем. Кроме того, опыт предыдущих этапов расширения ЕС свидетельствует о том, что иммиграция из Турции будет происходить в относительно скромных объемах. И это в то время, когда население многих европейских стран стареет, обуславливая дефицит рабочей силы, что делает иммиграцию важной предпосылкой для поддержания действующей социальной системы.

Комиссия завершает доклад предостережением: «Поскольку готовность Турции к вступлению в ЕС за прошедшие десятилетия неоднократно и при разных обстоятельствах подтверждалась, эта страна имеет все основания ожидать, что после выполнения ею необходимых условий, в Европе ей скажут: добро пожаловать! Поэтому независимая Комиссия по Турции совершенно убеждена, что Европейский союз обязан в этом вопросе относиться к Турции со всем положенным уважением, со всей честностью и деликатностью».

Я добавлю: все это в равной степени относится и к сложной проблеме Кипра. С 1974 года остров разделен на две части: южную часть — Республику Кипр, где говорят на греческом языке, и северную — турецкоязычную, с 1983 года называющую себя Турецкой республикой Северный Кипр. Северная часть Кипра не получила международно-правового признания и находится в политической и экономической изоляции. Южную же часть не признает Турция, она препятствует движению судов и самолетов Республики Кипр в их воздушное пространство и территориальные воды. Чтобы прекратить этот конфликт и добиться воссоединения острова Кипр, Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан в 2002 году предложил свой план, предусматривающий создание на острове конфедерации из двух государств. В 2004 году референдум, проведенный на греческом юге Кипра, отклонил план Аннана, в то время как голосование на турецком севере одобрило этот план большинством голосов. Положительный исход голосования в северной части Кипра не в последнюю очередь объясняется позитивным влиянием правительства Турции под руководством премьер-министра Эрдогана.

Относиться к Турции со всей честностью — значит прежде всего признать: проблема Кипра в целом сохраняется лишь потому, что его южная часть отказалась от воссоединения. Следствием референдума стало то, что Республику Кипр в мае 2004 года приняли в ЕС, а северную часть острова, вопреки положительному исходу голосования, не приняли. Основная ошибка состоит в том, что положительное решение о вступлении Кипра в ЕС, принятое еще в 1997 году, не было увязано с условием предварительного воссоединения острова. И эту ошибку уже не исправить, так что Северный Кипр все еще остается в изоляции. И это, конечно, не лучший пример европейской интеграции, поскольку турецкоязычные киприоты оказались де-факто наказанными Евросоюзом — за их готовность к примирению и воссоединению. И напротив: южная часть острова, Республика Кипр, сделавшись официальным членом ЕС, получила возможность блокировать вступление Турции, поскольку для приема новых стран необходим единогласный вотум, согласие всех членов Евросоюза.

При таких обстоятельствах честность по отношению к Турции должна соблюдаться в ходе дальнейших переговоров о ее вступлении в ЕС, которые тесно увязаны с проблемой Кипра. При этом нельзя ссылаться только на решения Европейского совета от 17 декабря 2004 года, когда была определена дата начала переговоров — 3 октября 2005 года. Необходимо еще раз вспомнить, как и в каком контексте принималось это решение.

Каковы же были исходные позиции на том заседании Европейского совета? Нидерланды, председательствовавшие в Совете, поспешили выдвинуть политически невыполнимое требование: Турция, дескать, должна до начала переговоров о ее приеме в ЕС признать Республику Кипр. Это неприемлемое условие для Турции, особенно если учесть, как прошел референдум по плану Аннана и к чему это привело. Для любого турецкого правительства это означало бы политическую смерть, и, естественно, Эрдоган решительно отказался от уступок по этому вопросу — подобных требований не выдвигал на переговорах даже президент Кипра Пападопулос. Затем в центре внимания оказался вопрос о подписании дополнительного протокола к соглашению о распространении таможенного союза между Турцией и Евросоюзом на новых членов ЕС, включая Республику Кипр, заключенному в Анкаре. При этом премьер-министр Турции Эрдоган снова и снова указывал, что подписание таможенного протокола не будет означать международно-правового признания Турцией Республики Кипр.

Позиции Эрдогана в ходе этих переговоров, без сомнения, укрепились. Пападопулос долго настаивал на том, чтобы протокол был не только подписан, но ратифицирован и введен в действие до начала переговоров с Турцией о ее вступлении в ЕС. Заседание Европейского совета несколько раз прерывалось. Наконец Шираку, Блэру и мне удалось убедить обе стороны, что факта подписания дополнительного протокола будет достаточно для начала переговоров о вступлении Турции в ЕС, то есть формального признания Республики Кипр не требуется, а ратификация может произойти и позже.

Вопрос о том, как поступить с находящейся в изоляции северной, турецкоговорящей частью Кипра, не играл никакой роли в дискуссиях Европейского совета. Однако на переговорах между Шираком, Блэром, мною и Эрдоганом именно этой теме уделялось большое внимание. Все мы знали, что 26 апреля 2004 года — то есть до вступления Республики Кипр в ЕС 1 мая — министры иностранных дел согласились создать рамочные условия для прямой торговли между Европейским союзом и северной частью Кипра и предоставить этой части острова финансовую помощь в размере более 250 миллионов евро. Но Эрдоган считал, что прекратить изоляцию Северного Кипра важнее, чем получить деньги из Брюсселя, потому что экономика сможет встать на ноги, только если эта часть острова будет постепенно интегрироваться в европейский внутренний рынок, получив свободный доступ к товарам и развивая туризм.

В начале 2006 года правительство Турции разработало так называемый План десяти пунктов, в котором предлагается установить взаимообусловленность: ратификацию и введение в действие протокола, с одной стороны, и прекращение изоляции северной части Кипра — с другой. Возможно, с формальной точки зрения, в рассматриваемых решениях Евросоюза нет правовых оснований для установления взаимообусловленности. Однако Турция, без сомнения, имеет моральное право требовать, чтобы Евросоюз позаботился о прекращении изоляции Северного Кипра. Если же из-за упомянутых взаимных условий в переговорах о вступлении Турции в ЕС возникнут трудности, то Евросоюз во всех своих действиях непременно должен учитывать этот совокупный контекст. Затягивание, а тем более отмену переговоров ни в каком случае нельзя объяснить ссылками на декабрьские дискуссии 2004 года.

Я знаю, что к концу этого многотрудного процесса — его продолжительность пока невозможно определить, но, тем не менее, он тоже когда-то закончится — свое согласие на вступление Турции должна будет дать каждая страна сообщества. Чтобы убедить всех и каждого, Турции предстоит большая работа над собственной идентификацией — в европейском направлении. Но при этом и европейцы, исходя из собственных интересов и ради укрепления мирных перспектив, должны поддерживать Турцию, вместо того чтобы в бурных дискуссиях разбрасывать камни на ее пути. Нельзя игнорировать и тот факт, что отрицательное отношение к Европейской конституции во Франции объясняется, в частности, и турецкой тематикой: здесь, во Франции, вступление Турции в ЕС рассматривают как потенциальную опасность для собственных рабочих мест и уровня заработной платы.

И в этой связи мои самые большие комплименты Жаку Шираку. Прекрасно понимая, что это отнюдь не поможет ему на референдуме по Конституции ЕС, он, тем не менее, открыто поддержал позицию Германии в отношении Турции. И это еще раз доказывает, что в европейской политике Франции происходят важные изменения.

Таким образом, в деле расширения и углубления связей внутри Евросоюза достигнуты значительные успехи. Важную роль в общем процессе сыграл саммит ЕС в марте 1999 года, прошедший в Берлине под председательством Германии. красно-зеленая коалиция в тот момент только что пришла к власти, нам нужно было начинать реформу аграрной сферы, прояснять финансовые перспективы и вопросы структурной политики. Мы храбро сражались и, как мне кажется, весьма убедительно опровергли мнение тех, кто считал, будто новое, неопытное в европейских делах немецкое правительство можно с легкостью переиграть за столом переговоров. Берлинский саммит стал исходной точкой для начала описанных выше постепенных изменений в европейской сельскохозяйственной политике с целью ее переориентации на качество и сбережение природных ресурсов.

Затем следует отметить копенгагенский саммит в декабре 2002 года: на нем было принято решение о процедуре приема десяти новых членов ЕС. Тогда дело чуть не кончилось отказом для Польши — если бы не заступничество Германии, поддержавшей своего восточного соседа. Нужные компромиссы, включая и довольно существенные материальные уступки, были найдены благодаря аргументам немецкой стороны. В конечном счете усилия нашей делегации содействовали успеху саммита в Копенгагене, а вместе с тем и своевременному расширению Евросоюза, в который разом вошли десять восточноевропейских стран. Именно мы пошли навстречу пожеланиям делегации Польши под руководством ее тогдашнего премьер-министра Лешека Миллера и взяли на себя значительное финансовое бремя. Сегодня в Польше об этом факте предпочитают не вспоминать. И я не думаю, что нынешнее польское правительство своими антинемецкими, антироссийскими и антиевропейскими выпадами действует в интересах собственной страны: как в среднесрочной, так и в долговременной перспективе.

Официальной датой вступления новых членов в ЕС было назначено 1 мая 2004 года. Текст согласительного документа отражает всю палитру страхов и опасений, запечатлевшихся в коллективном сознании жителей этих стран в результате накопленного исторического опыта. Приведу лишь один пример: в течение переходного периода сроком в 7 лет, а для Польши даже в 12 лет, государства Центральной и Восточной Европы могут по-прежнему самостоятельно регулировать, и тем самым пресекать, приобретение земель гражданами других государств содружества. Я уверен, что Польша не станет использовать в полной мере все 12 лет, поскольку за этим особым соглашением стоит страх перед распродажей земель, и главным образом сельскохозяйственных угодий, богатым предпринимателям из других стран ЕС, а подобные страхи окажутся беспочвенными в Европе без границ.

С не меньшими трудностями принимались и другие решения — в аграрной сфере или в вопросе о свободном перемещении рабочей силы, в которых нужно было подстраховать другую сторону: прежние члены ЕС боялись возможного усиления конкуренции в борьбе за рабочие места. Здесь опять-таки был предусмотрен семилетний срок, по истечении которого право граждан ЕС жить и работать в другом государстве ЕС будет распространено и на новых членов сообщества. По вопросу субвенций для сельского хозяйства нам удалось договориться о постепенном, пошаговом вовлечении вступающих в ЕС стран в общую систему предоставления непосредственной помощи. В течение 10 лет прямые дотации крестьянам должны быть повышены с начальных 25 процентов от норм, принятых в ЕС, до полного стопроцентного уровня. Кстати отмечу: при перераспределении помощи сельским районам в ЕС удалось сделать так, что Польша получила начальную ставку в 55 процентов от европейской нормы. Польский премьер-министр Миллер в беседах со мной подчеркивал, как важен для него этот пункт. Он в тот момент оказался под сильным давлением крестьянской партии, своего партнера по правительственной коалиции, и на предстоявшем в 2003 году референдуме о вступлении Польши в ЕС хотел заручиться поддержкой сельского населения, настроенного весьма скептически. Чтобы из-за этого пункта не сорвалось историческое расширение ЕС на Восток, я был готов принять определенные обязательства в поддержку предложения Миллера, хотя при этом возрастала нагрузка и на другие старые европейские государства. В первую очередь надо было получить согласие Франции на такой компромисс. А в ходе дальнейших дискуссий по этому пункту вклад Германии был тем более необходимым: ведь у наших соседей на Западе преобладало мнение, будто экономическую выгоду от расширения ЕС первым делом получит Германия.

Большое значение имел также «Саммит по вопросам занятости», состоявшийся в марте 2000 года в Лиссабоне, и последовавшая через год конференция на ту же тему в Стокгольме. На них были заложены основы развития Европы — с целью превращения ее в наиболее конкурентоспособное экономическое пространство мира. Участники каждого последующего европейского саммита должны ценить эти успехи.

Европейское развитие надежно, оно выгодно всем государствам Евросоюза. Будь то Испания или Португалия, Ирландия или Греция — во всех этих странах не было бы сейчас столь благоприятной социально-экономической ситуации, если бы не Евросоюз. Уже сегодня Европа занимает ведущие позиции в мире, хотя ее потенциал далеко еще не исчерпан. Европейский путь развития — это история успеха. Он служит примером того, что в общем экономическом пространстве можно преодолеть национальные предрассудки и даже сознательно пренебречь национальными суверенными правами. Это путь к миру.

Общая миссия Германии и Франции — приблизиться к «Европейской Мечте», к мечте о Европе как тихой мировой силе. Все последние годы Франция и Германия вместе настаивали на усилении социальной составляющей — исходя из разных исторических традиций, но основываясь на общих ценностях. Они в равной мере разделяют представление о роли государства, которое не воспринимает как противоречие индивидуализм и солидарность. Началом интеграционных процессов в Европе стало германо-французское примирение. Без дружбы между нашими странами Европа не сможет прийти к процветанию. Внимательно присмотревшись к истории европейского единства, замечаешь: любые крупномасштабные европейские задачи удавалось решить лишь в тех случаях, когда Германия и Франция выступали единым фронтом. И на решающей стадии в расширении Евросоюза, при историческом преодолении раскола на нашем континенте, главные импульсы исходили от двух наших стран.

В Европе, где идет процесс интеграции, вот уже полвека царит мир — как данность. Европейская мечта, о которой говорит американец Рифкин, еще не стала реальностью. Но это реальная версия дальнейшего развития событий.