У меня есть старая резная шкатулка, крышка сломана и завязана ниткой. В ней я храню маленькие бумажные конверты с локонами волос, картинку, которая висела над кроватью моего брата, когда мы были детьми, и еще кое-какие мелочи. Лежит в шкатулке и роза. У других женщин тоже есть такие шкатулки, где они хранят свои реликвии, но ни у кого нет такой розы.

Когда взгляд мой утрачивает ясность, когда сердце замирает, когда вера моя в женщину колеблется и ее настоящее вызывает во мне мучительную боль, а будущее приводит в отчаяние, запах этой засушенной розы снова, через двенадцать лет, доносится ко мне. И я знаю — наступит весна, я знаю это наверняка, как знают птицы, когда видят два дрожащих зеленых листка, пробившихся из-под снега. Весна неизбежна.

Были когда-то в шкатулке и другие цветы: гроздь белых цветов акации, сорванная сильной мужской рукой, когда мы проходили по деревенской улице душным полднем после дождя и капли еще падали на нас с листьев высоких акаций… Цветы были мокрые, следы плесени остались на бумаге, в которую я их завернула. Через много лет я их выбросила. В шкатулке сохранился только тонкий, сильный запах сухой акации, который напоминает о том душном летнем полдне, зато роза лежит в шкатулке, как и прежде.

Теперь тому уже много лет. Я была девочкой, мне было пятнадцать, и я гостила в маленьком городке вдали от океана. Городок тоже был молод, и лежал он в двух днях пути от ближайшего жилья, и населяли его главным образом мужчины. Некоторые были женаты, с ними были жены и дети, но большинство составляли холостяки.

В городке, когда я туда приехала, жила одна-единственная девушка. Ей было лет семнадцать, стройная и, пожалуй, чуть полная, с большими мечтательно-голубыми глазами и волнами светлых волос; губы у нее были полные и казались вялыми, пока она не начинала улыбаться, тогда на лице появлялись ямочки и сверкали белые зубы. Кажется, была еще дочка у хозяина гостиницы и две у фермера, жившего на окраине, но мы их никогда не видели. Она властвовала одна. Все мужчины ее боготворили. Она была единственной женщиной, о которой они могли мечтать. Они говорили о ней на верандах своих домов, на ярмарке и в гостинице; их взгляды подстерегали ее на каждом уличном перекрестке; они ненавидели мужчину, которому она поклонилась или с которым прошла по улице. Они приносили цветы к ее парадной двери, к ее услугам была любая из их лошадей; и те, кто смел молить, молили ее выйти за них замуж.

Было что-то возвышенное и героическое в том, как беззаветно поклонялись они лучшей из женщин, какую им довелось знать. Но чего еще можно было ожидать от мужчин, отрезанных от мира, когда они обращали на одну женщину всю страсть, которой в иных обстоятельствах хватило бы на двадцать. Однако было и что-то мерзкое в их зависти друг к другу. Стойлу ей шевельнуть мизинцем, и любой из двадцати в ту же минуту женился бы на ней.

И вот приехала я. Сомневаюсь, чтоб я была такой хорошенькой, как она, сравнение было бы не в мою пользу. Наверняка она была красивее. Но во мне было много жизни, и я была новенькая, а к ней они уже привыкли — и оставили ее, устремясь за мной. Теперь цветы складывались к моей двери и меня ждали двадцать лошадей, когда мне нужна была одна, и обсуждали они мое каждое слово и мой каждый шаг.

Пожалуй, мне это нравилось. Всю жизнь я прожила одна, и никто до сих пор не говорил мне, что я женщина и что я прекрасна. Я им верила. Я не знала, что это просто условия игры, которые один из них установил, а остальные, не задумываясь, приняли. Я любила, чтобы они делали мне предложение, а я отказывала. Я их презирала. Материнское чувство еще не поселилось в моем маленьком сердце, я не знала, что мужчины — все — мои дети, как знает это настоящая женщина с большим сердцем. Я была еще слишком молода, чтобы быть доброй. Мне нравилась власть. Я похожа была на мальчишку, которому подарили новый кнут, и он, вместо того чтобы смотать его и отложить до поры до времени, ходит и лупит им по чему попало. Мужчины были для меня странными существами, одному богу известно, почему я им нравилась. И только одно портило мне удовольствие: меня точила мысль, что они бросили ее ради меня. Мне нравились ее огромные голубые мечтательные глаза, мне нравилась неторопливость ее походки, ее протяжная речь; когда я видела ее среди мужчин, все они казались мне недостойными сидеть с ней рядом. Я готова была отдать ей все их славословия, если бы она хоть раз улыбнулась мне, как она улыбалась им, так чтобы улыбка озаряла все лицо, на щеках появлялись ямочки и сверкали зубы. Но я знала — этому не быть, я была уверена, что она меня ненавидит, что ей бы хотелось, чтоб я умерла, чтоб никогда ноги моей не было в этой деревне. Ведь она не знала, что на прогулке верхом, когда мужчина, который постоянно ездил рядом с ней, захотел поехать рядом со мной, я отослала его прочь; что однажды, когда другой мужчина, пытаясь завоевать мое расположение, стал высмеивать медлительность ее речи, я так напустилась на него, что он не смел больше показываться мне на глаза. Я знала, ей известно, что, когда двое мужчин поспорили в гостинице, кто красивее, она или я, и опросили каждого входящего, выиграл тот, кто ставил на меня. Я их за это ненавидела, но я бы умерла, а не показала ей, как мне важно, что она ко мне чувствует.

Мы с ней никогда не сказали и двух слов.

Встречаясь на улице, мы раскланивались и проходили мимо; здороваясь за руку, мы молчали и не глядели друг на друга. Но я думаю, она всегда чувствовала, что я здесь, в комнате, так же, как я чувствовала ее присутствие.

Наконец пришла пора мне уезжать. Я должна была ехать на следующий день. Накануне один мой знакомый устраивал в мою честь вечер, на который приглашен был весь городок.

Зима была в разгаре, в опустевших садах отцветали последние георгины и хризантемы, и, думаю я, миль на двести в округе ни за какие деньги нельзя было достать розу. Только в саду моего друга в самом солнечном уголке между кирпичной оградой и вынесенным наружу очагом стоял розовый куст с единственным бутоном. Эта белая роза была обещана девушке со светлыми волосами.

Наступил тот вечер. Когда я вошла в прихожую, чтобы снять пальто, девушка уже была там. Она была одета во все белое, ее прекрасные белые руки и плечи обнажены; белокурые волосы переливались в свете свечей, а на груди приколота роза. Она была как королева. Я быстро сказала: «Добрый вечер», — и отвернулась к зеркалу; надо было поправить мою старенькую черную шаль, надетую поверх старенького черного платья.

Тут я почувствовала, как чья-то рука прикоснулась к моим волосам.

— Стойте спокойно, — сказала она.

Я взглянула в зеркало. Она сняла со своего платья розу и приколола ее к моим волосам.

— Какая прелесть — темные волосы! Они как будто нарочно созданы для цветов. — Она отступила на шаг и посмотрела на меня. — Вам она идет куда больше, чем мне.

Я обернулась.

— Я так любуюсь вами, — сказала я.

— Да-а-а… — ответила она своим протяжным, как говорят в колониях, говором, — я та-а-ак рада.

Мы стояли и смотрели друг на друга.

Тут появились они и увлекли нас танцевать. За весь вечер мы и минуты не пробыли вместе. Только раз, скользя мимо меня в танце, она мне улыбнулась.

На следующее утро я уехала из городка.

Много лет спустя я услышала, что она вышла замуж и уехала в Америку. Так ли это, я не знаю, но роза — розу я продолжаю хранить! Когда вера моя в женщину готова покинуть меня, когда кажется, что не хватит ей любви и великодушия, чтобы достигнуть грядущего рая, — тогда вновь доносится до меня запах иссушенного цветка и я знаю: весна неизбежна.