I

Мировая война и русская революция во многом изменили направление исторического интереса, темы и приемы исторического изучения.

То, что ранее привлекало к себе внимание историка, ныне кажется утратившим интерес и значение. И обратно: то, что прежде оставалось в тени, теперь настойчиво заполняет собою почти все поле исторического исследования.

Но ни война, ни революция не могли умалить глубины исторического интереса к XVI веку европейской истории. Наоборот и война 1914 г., и революция 17 года с особенной силой подчеркнули значение эпохи, минувшей слишком 300 лет тому назад, эпохи кровавых дворянских революций и растущей московитской опасности в европейской политике.

Зарубежная — в частности немецкая — историография, увлеченная проблемами мировой войны, естественно обращает свое внимание к «русской опасности» XVI века и истории царствования Ивана Грозного посвящает специальные очерки. Таковы работы Плацгофа и Бэра.

Беспощадный вихрь и глубина социальной революции XVI в. не раз за революционные годы наших дней были предметом монографического изучения. Истории опричнины и крестьянской крепости посвящены были специальные статьи и доклады; предпринималось опубликование первоисточников, хорошо известных исторической науке, но недоступных для широкого круга читателей. Таковы работы Геймана, Кулишера, Платонова, Полосина, Преснякова, Рогинского, Садикова, Тхоржевского.

Историк европейского Запада и азиатского Востока проф. Р. Ю. Виппер не случайно увлекается историей Москвы XVI века. Блестящий очерк дипломатии и социальной политики царя Ивана автор насыщает волнующей атмосферой последнего десятилетия и в общих оценках военно-самодержавного коммунизма московского царя отражает могучее воздействие современной действительности.

В наши дни острее, чем когда-либо, почувствовалась потребность пересмотра истории XVI в. и предварительного подведения итогов, добытых исторической наукой последних полутораста лет. Очерк акад. С. Ф. Платонова — «Иван Грозный» — разрешил эту неотложную историографическую задачу: наметил поле исследования, классически-отчетливо резюмировал итоги источниковедения и историографии царствования царя Ивана и подчеркнул очередные задачи, стоящие перед его историком.

К этой длинной цепи исследований и материалов по истории XVI в. примыкает и настоящее издание «Записок опричника».

 

II

Москва царя Ивана Грозного жила в тревожных условиях лихорадочного увлечения Европы морскими и океаническими предприятиями пиратского, торгового и промыслового характера; в условиях знаменательного роста транзитного значения восточноевропейских путей по Западной Двине и Днепру, по Белому морю и Северной Двине, по Волге и Дону; в условиях распада татарских царств в Поволжье и параллельного усиления Крыма, как аванпоста величайшей мировой империи Сулеймана Великолепного.

Торговые поездки в Крым и Турцию, в Шемаху, Персию и Среднюю Азию, казанские, астраханские, азовские и крымские военные экспедиции ставили Москву XVI века лицом к лицу с мусульманским миром и татарско-турецкой опасностью.

С другой стороны, придвинувшись к Балтийскому поморью и линии р. Днепра — р. Великой, вплотную подойдя к шведско-датским владениям в Финляндии и Лапландии, утвердившись на побережьи Студеного моря от Печенгского монастыря до Пустоозера, Москва XVI века стихийно вовлекалась в игру западноевропейских интересов.

Поволжский, рязанский, тульский и заоцкий чернозем и степные богатства издавна манили к себе мужика и помещика Замосковья. Но русское Поморье, города от Немецкой и Литовской Украины и географически, и экономически тянулись в Лапландию, Карелию и Прибалтику, к Нарве и Выборгу, Ревелю и Риге, Стокгольму и Або, Кандалакше и норвежскому Финмаркену.

Москва Ивана III, овладев Новгородской территорией, прочно усваивает экономические и политические традиции Новгородской республики. Иван IV после некоторых колебаний возвращается к холодно-расчетливой политике деда, цо осуществляет ее с кипучей и, может быть, патологической энергией.

С половины 50-х годов, т. е. с того момента, Как 25-летний царь начал эмансипироваться от влияний «собацкого собрания» — избранной рады — и до смерти царя в 1584 г., перед Москвой стоял ясный во всех своих деталях план военной и дипломатической игры. С ближайшими соседями — война: беспощадная наступательная война на западном фронте в Финляндии и в Прибалтике против Швеции, Ливонии и Польши; на восточном — завершение разгрома татарских царств и Поволжских инородцев (чувашей и черемисов); на южном — война оборонительная против Крыма. Тесная дружба и мир — на западе с Данией; на юго-востоке — с Кавказом и Средней Азией (Кабардой, Шемахой, Хивой, Бухарой). Худой мир, что все же лучше доброй ссоры, с империей и Ганзейскими городами. Поиски политического союза с Англией и не всегда одинаково мирные торговые сношения с ней и, наконец, униженные поиски мира с могущественной Турцией.

Иван IV, подобно своему грозному деду, или отстаивался «на берегу» от татарской опасности, или — «бегун-хороняка» — уходил от татар подальше на север и прятался за крепкими монастырскими стенами. Но «дально-конные грады» Прибалтики манили к себе московского царя. Освоение прибалтийских земель ливонского ордена с речной торговой дорогой по Западной Двине, с приморскими портами Ревели, Пернова и Риги и утверждение русского господства в Балтийском море стали делом его жизни.

Ливония — предмет давней дипломатической распри и военной борьбы — представляла собою своеобразный образчик средневековой федерации и любопытный эпизод немецкой колонизации Прибалтики. Ливонский орден или орден меченосцев, как называлось это духовно-рыцарское государство, был учрежден в 1202 г. в Риге на территории ливов, эстов и латышей, в устье стародавнего торгового пути по Западной Двине, — в качестве крайне-восточной колонии Бремена. Экономическая конкуренция соседей очень рано осложнила собою национальную рознь немецких колонистов и туземцев финско-литовского племени. В Эстляндии утверждается датский Ревель (1219–1347), и датское влияние переплетается там со шведским, которому в конце концов и уступает свое место. Торговля по Балтийскому морю с Москвой и Востоком привлекает в Прибалтику Ганзу, империю, нидерландцев и англичан. Торговля с Западом теснейшим образом привязывает к Балтийскому поморью Польшу и Москву. Польско-литовский хлеб шел через Данциг, русский воск и меха через Новгород, лен и конопля через Ригу, поташ и кожи через Ревель.

Вырастая на отпускной торговле, ливонские города и дворянство очень рано эмансипируются от орденской власти и усиливают пестроту внутри ливонских социально-политических группировок. Духовные князья — епископы дерптский, эзельский и курляндский, — как ленники империи, становятся независимыми имперскими князьями. С магистром ордена, также ленником империи, зависимым к тому же от гроссмейстера Пруссии, спорит вполне самостоятельная власть связанного с Римом рижского архиепископа. Ливония — политически распыленная, с большими противоречиями социального строя и бессилием орденской власти их разрешить — напоминала современникам «огромный воз без хозяина».

Экономическая конкуренция европейских держав в Балтийском море при крайней неустойчивости социально-политических отношений внутри Ливонии открывала широкую возможность иностранным вмешательствам в ливонские дела. По словам современника, около Ливонии, как богатой невесты, пляшут все. С начала XV в. Ливония оказывается в сфере польского влияния, что живейшим образом затрагивало датско-русские интересы и повело к заключению датско-русского союза (1501–1505 гг.), а затем и к прямому русскому вмешательству (1554 и 1558 г.), Ливонской войне и разделу Ливонии между Польшей, Швецией и Данией (1561 г.). Попытки царя Ивана возродить Ливонию то в старом виде — ордена (1564 г.), то в форме Ливонского королевства (1570 — 77) под русским протекторатом оканчивались безрезультатно.

Значительные военные успехи царя Ивана в Ливонии (1575–1577 гг.) вызывают живейший интерес на Западе. Ливонский вопрос принимает значение всеевропейского и, подобно современному нам ближне-восточному вопросу о проливах, разделяет Европу на враждебные лагери.

Вместе с Ливонией медленно угасало и другое средневековое государство — Ганзейский союз — федерация торговых поморских республик с Любеком во главе, еще во второй половине XVI века насчитывавшая 63 города в своем составе. С перемещением торговых путей в Атлантику и Северный Ледовитый океан роль торговых посредников переходит к англичанам и голландцам. Параллельно растет национальная торговля русских, шведов и датчан, и ганзейцы лишаются своих прежних привилегий. Еще в конце XV века был закрыт Ганзейский двор в Новгороде; та же участь постигла Ганзу в норвежском (датском) Бергене, где они держались до половины XVI в., но откуда с началом Ливонской войны они были выбиты неравными условиями борьбы с норвежскими купцами. Зато бергенцы, одаренные привилегиями, увеличивают свой флот с 24 кораблей до 100 и собирают в свою гавань английские, нидерландские, французские, шотландские суда. С расцветом шведского Выборга, польских Риги и Данцига, датского Бергена необычайно упадает значение Любека и его стапельный статут уже не в силах задержать роста его экономических конкурентов. Вот почему с такой живейшей радостью Любек приветствовал перевод русского торга в Нарву (1560 г.): с «новым Новгородом» он мог торговать без посредства ливонских городов и это предвещало ему новую светлую эру. Ливонский же Ревель испытал от этого значительные потрясения, вынужденный с грустью наблюдать как европейские корабли проходили мимо него к русской Нарве. Ревель упадает в своем значении торгового города и охотно идет на политический союз со Швецией (1561 г.), что в свою очередь сближает Москву и Любек, ибо Швеция в попытках пресечь нарвскую торговлю закрывает нарвский фарватер флотилией своих пиратов и, таким образом, наносит торговле Любека тягчайшие удары. С этого времени (май 1562 г.) вопрос о русской — «нарвской» — торговле не сходит с уст ганзейских дипломатов и ставится на очередь всех ганзетагов. Нарвская торговля была жизненным нервом Любека; ее выгоды были настолько значительны, что о войне с Москвой нечего было и думать, о чем представители Любека прямо и заявляли на Шпейерском рейхстаге 1570 г. Если Любек не пропускал в Москву вооружения и металлов, то лишь потому, что хотел сохранить за собою эту монополию снабжения Москвы «запретными товарами». Шведское каперство на Балтийском море ставило Любек на край гибели, почему он в последний раз с оружием в руках решил выступить в борьбе за Балтийское море против Швеции во время шведско-датской войны (1563–1570 г.). Однако, эта война, стоившая Любеку свыше полутора миллионов марок, вызвала непоправимый финансовый кризис, а датские стеснения в Зунде и шведское каперство на Балтийском море вместе с партикуляризмом ганзейских городов и внутриганзейской конкуренцией превратили Любек в обычный торговый город. Вспоминая свое былое величие, Любек продолжал беспокойную дипломатическую игру за свободу «нарвского плавания» и всякий раз отклонял от себя проекты антимосковского союза, как это было, например, на Любекском ганзетаге в 1581 г.

У входа в Балтийское море на двух Бельтах и Зунде, господствуя над выходом в Северное Немецкое море и Атлантический океан, утвердилось Датское королевство. Зундская пошлина с проходящих судов и товаров — «золотое дно» Дании — и оживленная хлебная торговля определяют собою экономический расцвет страны, делают ее одной из сильнейших держав Прибалтики XVI века и бросают в далекие океанические предприятия.

Экономическая конкуренция Дании с ближайшими ее соседями на Северном и Балтийском морях: со Швецией, с ганзейскими городами, в частности, с Гамбургом за устье р. Эльбы, с ливонскими городами (Ригой и Ревелем), борьба с Империей из-за Шлезвига и Голштинии, осложнения с голландскими и английскими торговыми компаниями из-за права плавания по Балтийскому морю и Атлантическому океану к Исландии и Нордкапу — делали Данию верным союзником Москвы и во всяком случае исключали возможность сколько-нибудь серьезных столкновений.

Интересы Дании и Москвы скрещивались в северных водах Норвегии и в Лапландии. Москва захватывала территории норвежских (т. е. датских, ибо Норвегия до 1814 г. была провинцией Дании) лопарей, взимала с них ясак и промышляла в норвежских водах рыбой и тюленем. Дания, со своей стороны, пыталась обратить Северный Ледовитый океан во внутреннее датское море (mare clausum) и по побережьям Норвегии до Нордкапа она держала флотилии каперов, грабивших «ангилейских и брабантских гостей», шедших с товарами к московскому царю в Колу и на Двину.

Однако, события в Прибалтике сближали Данию и Москву, враждовавшие на севере. В виду войны со Швецией (1563–1570 г.) Дания настойчиво добивается мира и союза с Москвой. Иван IV, памятуя, что в руках Дании Зунд и Бельты, т. е. ключ от нарвской гавани — идет ей навстречу, но не порывает и со Швецией в расчете на то, что ее можно будет использовать в борьбе с Польшей. Дания дружила с Москвой, но лишь до тех пор, пока Москва не нарушала ливонского равновесия в свою пользу. Как только стала угрожать опасность шведскому Ревелю (осада 1570 г.), Дания тотчас же заключила мир со Швецией, развязала руки последней для борьбы с Москвой и в значительной степени была виновницей московских неудач под Ревелем. Отношения Дании и Москвы особенно обострились к 1576 г., когда Грозный, продолжая свое наступление в Ливонии, занял приморский Пернов (1575 г.) и несколько викских замков (Гапсаль, Леаль, Лоде), выкупленные Данией от шведских ландскнехтов, которым шведский король отказал в уплате. Датский посол Павел Вернике тщетно пытался уладить конфликт. Готовились к войне. Но Фредерик, занятый шлезвигской распрей со своими дядьями и проектами антидатской коалиции на Западе, охотно откликнулся на предложение Ивана IV заключить новое докончание. В Москву отправилось посольство Ульфельда (февраль 1578 — январь 1579 г.), снабженное неограниченными дипломатическими полномочиями. Ульфельд, член королевского совета и испытанный дипломат, несколько лет тому назад на датско-англо-голландской Эмбденской конференции удачно разрешавший спорные вопросы о праве плавания на Мурманский берег, заключил с царем перемирие на 15 лет. Но король, вопреки данной Ульфельду инструкции, отказал в ратификации договора: может быть, потому, что к этому времени закончилась война из-за Шлезвига, а звезда московского царя тем временем, очевидно, катилась к закату. Сам же Ульфельд в письме от 28 мая 1578 г. с о-ва Эзеля и во многих других донесениях королю повторял, что, «судя по нынешним обстоятельствам», с русскими сладить будет нетрудно. Ульфельд. был отдан под суд. Московскому посольству Давыдова была дана лишь одна аудиенция, на которой король наотрез отказался подтвердить перемирную грамоту. Однако, и тут осложнений не последовало. Стародавние друзья, Москва и Дания, привыкли не обижаться на взаимные обиды и оскорбления. Теснимый в Ливонии, под Новгородом и Псковом, царь Иван вежливо просит о новых переговорах и новом докончании (1581–1582 гг.). Дания увлекается своими имперско-шведскими делами. Со смертью царя Ивана Дания пыталась использовать тревожное время перемены на престоле. В 1585 г. она снарядила торгово-промышленную экспедицию в устье Мезени, вызвавшую, однако, энергичный дипломатический отпор Москвы. В Смутное время Дания была отвлечена к своим обычным прибалтийским делам, а потому не могла использовать годы русской революции XVII в. так, как использовали их для себя Польша и Швеция или пыталась использовать Англия. Позже Христиану IV приходилось только сожалеть, что упущено было такое благоприятное для захвата русской Лапландии время.

Общим для Москвы и Дании врагом была Швеция. И география, и экономика неизбежно и издавна скрещивали русско-шведские интересы в Прибалтике, Карелии и Лапландии. С первых же дней русской истории на территории русского Поморья, в Карелии, Ижоре и Финляндии сталкивались встречные волны русских и скандинаво-финских разбойничьих набегов. Русские достигали Або и Торнео; свейские и каянские немцы и мурмане проникали в Заволочье, на Двину и доходили до Устюга. Александр Невский отвечал на удары Иоанна I шведского, и Ореховское докончанье 1323 г., остававшееся образчиком для русско-шведских соглашений вплоть до Столбовского мира 1616 г., конечно, не могло остановить естественной географической тяги Швеции к восточному побережью Балтийского моря. Освободившись от пут Кальмарской унии и датского суверенитета (1523 г.), Швеция под талантливой рукой Густава Вазы неожиданно быстро вырастает до значения первоклассной державы. «И мы тому удивляемся, недоумевал Грозный, обращаясь к Густаву, откудова на тебе гордость и сила взошла, что ты в том быти не хочешь, в чем отец твой был». Первое столкновение со Швецией (1555–1557) закончилось удачным для Москвы миром на 40 лет. Но уже через три года неизбежность новой войны стала очевидной. В 1560 г. царь Иван запретил своим купцам ездить для торговли в Выборг и перенес торг на южный берег в русскую Нарву. С ней конкурируя, утвердился рядом шведский торг в Ревеле (1561 г.), а по Балтийскому морю Эрик XIV раскинул флотилии своих пиратов. Понятны ожесточение и настойчивость, с которыми трижды обрушиваются удары царя Ивана на Ревель (1570–1575 — 1577 гг.). Швеция в ответ теснит русских в Новгородской области (1579 г.) и на далеком севере: в 1579 г. шведы воевали Кемскую волость, в 1590 г. осаждали русскую Колу. Борьба со Швецией — любимая политическая тема царя Ивана; для войны со Швецией он готов был итти на мир и с польским королем. В годы русской революции XVII в. Делагарди подготовлял в Новгороде шведско-московскую унию (1611 г.). Против Москвы и давнего своего врага Дании Швеция ищет союзника в Польше и выступает с ней во время Ливонской кампании в общем довольно солидарно.

Русско-польские интересы XV–XVI вв. совпадали в вопросах борьбы с турецко-татарской опасностью, в особенности с момента утверждения в Крыму династии Гиреев. Но редкие случаи единодушия московское и польской дипломатии буквально ничтожны по сравнению с той бурной дипломатической и военной борьбой, которая разделяла соседей в течение полувекового царствования царя Ивана. Предметом спора были пограничные литовско-русские и ливонские области от Киева до Полоцка и от Полоцка до Риги и исстаринный торговый путь «из Варяг в Греки» по Днепру, Западной Двине и Балтийскому морю. Подновляемые каждые 2–5 — 7 лет перемирия не могли предотвратить ожесточенной войны, когда возник вопрос о дележе ливонского наследства. Возгорелась знаменитая Ливонская война (1558–1582). Война шла с переменным успехом, более удачная для Москвы, начиная с 1572 г., когда Польша должна была отвлечься к разрешению внутренних дел. Со смертью Сигизмунда II Августа прекратилась династия Ягеллонов (1572 г.), и Польше предстояло избрать нового короля. Среди других кандидатов фигурировало и имя московского царя. При деятельной поддержке папской курии престол переходит французскому принцу Генриху Анжуйскому. Однако, после смерти Карла IX Генрих немедленно покинул Польшу для французской короны (1574 г.), и польский престол вновь оказался вакантным. Опять стала возможной кандидатура московского царя, и папский нунций при польском дворе Викентий Лаурео сообщал в Рим, что вся шляхта, как польская, так и литовская охотно ее поддержит. С кандидатурой царя Ивана спорили имена одного из Пястов и императора Максимилиана II. Но Москва и империя конкурировали в этой борьбе лишь по видимости: их интересы в польском вопросе издавна совпадали. Предваряя историю на 200 лет, Москва и империя мечтали о внутреннем разложении и последующем разделе Польши, причем за Москвой осталась бы Литва и Ливония, за империей — Польша и Пруссия. 12 декабря 1575 г. сенат провозгласил королем Максимилиана II; через три дня, 15 декабря того же года шляхта избрала королем ставленника турецкого султана Стефана Батория. 8 февраля он присягнул на верность pacta conventa. Но Максимилиан II, больной и престарелый, медлил с принятием короны до 23 марта 1576 г. Грозный же не оставлял своей мечты о разделе Польши и еще 28 января 1576 г. в грамотах, отправленных в Польшу и в Литву, он предлагал: в первой — кандидатуру эрцгерцога Эрнеста; во второй — кандидатуру своего сына или свою собственную, и это было возможно, ибо в январе — апреле 1576 г. Польша переживала странное время бескоролевья при двух королях. В конце апреля Стефан Баторий приехал в Краков и 1 мая был венчан польской короной. Весь 1576 и 1577 г. ушли у него на закрепления своего положения в Польше и прежде всего на борьбу со сторонником Максимилиана II — Данцигом. Данциг — один из богатейших торговых городов Прибалтики, «северная Венеция», как звали его современники, благодаря своему участию в польском хлебном экспорте, — сумел в значительной степени эмансипироваться от польской политики. Напротив, Баторий хотел уничтожить этот стапельный пункт и создать новый в Пруссии. 24 сентября 1576 г. Данциг был объявлен государственным изменником; 13 февраля 1577 г. ему была объявлена война; 14 июня того же года началась бомбардировка города и благодаря артиллерии, метавшей в город раскаленные ядра, город был взят 12 декабря 1577 г. Данциг искал помощи у Дании; не желая порывать с Польшей, особенно в виду успехов московского царя в Ливонии, Дания уверяла Польшу в своей дружбе, но вместе с тем посылала отряды кнехтов Данцигу. Живейшее участие в судьбе Данцига приняла Москва, и, как тогда говорили, не без ее «упоминков» крымцы совершали свои опустошительные набеги на польские границы во время данцигской осады. На это же время приходятся наибольшие успехи царя Ивана в Ливонии. Уже в 1576 г. русские трижды подступали к Ревелю. 23 января 1577 г. началась его осада. Осадой руководили бояре кн. Федор Иванович Мстиславский и Иван Васильевич Шереметев. Русские подкатили к городу 44 орудия (отличались «Соловей», «Певец'' и «Лев»); в день русская артиллерия метала в город по 300 ядер. Однако, Ревель держался, и 13 марта 1577 г., оставив убитыми 4000 человек, русские сожгли лагерь и отступили. Но уже в июле того же года начались победоносные походы самого царя Ивана на Двину. В августе царские войска захватили Крейцбург, Динабург, Кокенгаузен и разрушили Кирхгольм под Ригой; в сентябрьский поход были взяты Вольмар, Ронненбург, Смильтен, Трикатен. Впечатление от военного счастья царя Ивана было таково, что весь август и сентябрь Запад жил самыми фантастическими слухами о силах и планах московского царя. Однако, едва царское войско ушло из Ливонии, как русские гарнизоны начали сдавать ливонские замки польским войскам. Начиная с октября, за зиму 1577 г. от русских были отобраны обратно Динабург, Венден, Буртнек и др. Но Запад ждал нового наступления царских войск, и еще 11 февраля 1578 г. Викентий Лаурео доносил в Рим, что «московит» разделил свое войско на две части: одну ждут под Ригой, другую под Витебском. В декабре 1577 г. закончилось несчастное для Польши пятилетие бескоролевий и избирательной борьбы. Расправившись с Данцигом, Стефан Баторий добивается на Варшавском сейме (19 января 1578 г.) вотума войны с Москвой, а не с Крымом, и начинает наступление, вернее продолжает его, ибо фактически наступление польских войск началось с октября 1577 г. 1579 г. был первым особенно неудачным для Москвы: в начале этого года шведы наступали к югу от Нарвы и на Новгород; летом воевали Кемскую волость, а 29 августа того же года после почти двухнедельной осады польские войска взяли Полоцк; в 1580 г. падают Великие Луки и Озерище и с 26 августа 1580 г. начинается осада Пскова. В 1581 г. шведы берут Нарву, а поляки один за другим отбирают ливонские замки. Под ударами Делагарди и Батория царь Иван должен был признать себя побежденным и подписать перемирные грамоты 1582 и 1583 гг. Но мечтам Батория об оккупации Москвы, о наступлении через Москву на Крым и Турцию, которыми польский король делился с папой Григорием XIII и позже Сикстом V, не удалось осуществиться. В первой своей части (оккупация Москвы) планы Батория были близки к действительности в 1610 г., когда на Москве сидело польское правительство Владислава, а Сигизмунд III подготовлял личную унию Москвы и Польши.

Наибольшая опасность грозила Москве и ее самостоятельному политическому бытию с юга из-за «дикого поля», со стороны Турции и Крыма.

«Турок» — так называли Турцию в Европе — в 1453 г. закрепляет за собою Константинополь и уже через 100 лет обращается в величайшую мировую державу, протянувшую границы от Гибралтара до Индийского океана, где турецкий флот грабил португальские колонии. На востоке Персия, на западе средиземноморские государства и Империя (в 1529 г. войска Сулеймана Великолепного осаждали Вену) принимают на себя сильнейшие удары турок.

Средиземноморье и империя живут надеждой на временный и преходящий характер турецкой опасности; трактуя Турцию, как «соединение разбойников» (Сюлли), мечтают об антитурецкой коалиции и изгнании турок из Европы. Но «московит», вопреки настойчивым советам имперских и итальянских дипломатов, очень рано завязывает с Турцией дипломатические сношения (1483 г.), подобно Франции, искавшей и постоянно находившей в Турции союзника против австрийских и испанских Габсбургов. В момент ожесточенной борьбы за Ревельский порт, в то время, когда коалиция средиземноморских держав наносит Турции первое поражение при Лепанто 1571 г., царь Иван, памятуя, что «вера дружбе не помеха», ищет тесного русско-турецкого союза и склоняет Селима II к русско-турецкой антиевропейской коалиции, чтобы им заодно стояти «на цесаря римского и польского короля, и на чешского, и на французского, и на иных королей, и на всех государей италийских».

Но могущественная Турция довольно равнодушно выслушивала эти дружеские, заверения северного русского князька: принимала подарки от Москвы, но охотно поощряла крымцев в их ежегодных набегах на Москву, иногда выступая с более обширными завоевательными планами. Так, в то время, когда царь Иван готовился к наступлению под шведский Ревель и работал над созданием плана Ливонского королевства, турецкий султан Селим II, по проекту великого визиря Магомета Соколли, решил захватить поволжский низ и азовско-каспийский путь в Персию и на восток (1569 г.). Другой удар в 1571 — 72 гг. был направлен прямо на Москву: Москва должна была стать турецкой провинцией. В 70-х годах внимание Турции отвлекается на восток — борьбой с Персией, и против Москвы действует только один крымский хан, продолжая свои ежегодные набеги на московские границы. В 70-х годах Москва разрабатывает сложную систему их обороны и наблюдения за татарскими шляхами — Муравским, Кальмиусским, Изюмским и Бакаевым с Пахнутцовой дорогой, но от продвижения в степь воздерживается. В 1578 г. крымский хан заключает с Москвой перемирный договор.

Кавказские (кабардинские и черкесские) князья, теснимые в своих границах Крымом, ищут в Москве защиты и союза. Некоторые из них переходят на службу к московскому царю или признают русский протекторат. Так, кабардинский князь Темрюк Айдарович в 1558 г. перешел под руку Москвы, а сын его, Салтанкул-мурза, приняв крещение с именем Михаила, стал московским служилым князем. В 1572 г. Кабарда была взята Крымом, и кабардинские князья ходили по воле крымского хана. Однако, в 1578 г., когда хан был отвлечен Турцией к персидской войне, Кабарда вновь обратилась к Москве за дружбой и союзом.

В Поволжье, после взятия Казани и Астрахани (1552–1556 гг.), Крым поддерживал против Москвы восстания немирных чувашей и черемисов. Москва неоднократно снаряжала ответные карательные экспедиции, как это было, например, в 1574 г., когда на западном фронте шведские войска вели наступление на русский Везенберг.

Раскинув по Атлантическому океану флотилии пиратов и купцов, отправлявшихся в поисках новых «Америк», Западная Европа в XVI веке вновь открывает морской путь по Северному Ледовитому океану, забытый со времен скандинавских викингов.

Первыми по времени проникли в русское Поморье англичане (1553 г.), пожалованные в Москве значительными торговыми привилегиями. В Лондоне была организована «Московская компания», заинтересованная не только торговлей с Москвой, но, главнейшим образом, торговлей через Москву с Персией, Шемахой, среднеазиатскими ханствами, Индией и Китаем. С этой целью уже в 1557 г. была снаряжена экспедиция Дженкинсона, побывавшая в Бухаре и в 1562 г. в Персии. Со своей стороны, Московия особенно дорожила английским ввозом оружия и метал лов. Нуждаясь в них для войны с Польшей и Швецией, царь Иван отдает английской компании разработку железных руд по р. Вычегде и всемерно идет навстречу торговым притязаниям английских купцов. Кульминационный пункт торжества английской дипломатии (посольство Рандольфа) не случайно приходится на 1569 год — год Люблинской унии Литвы и Польши и подготовки Москвы к осаде шведского Ревеля. Неудача ответного русского посольства Совина в Англии и, может быть, намеренная задержка в доставке оружия и металлов в Москву повлекли за собой разгром «Московской компании», ликвидацию ее торговых дел и арест товаров (1571 г.). Для улажения конфликта из Лондона в Москву был прислан упомянутый выше Дженкинсон. В марте 1572 г. начались его переговоры с царем в Александровой слободе. В результате (в мае 1572 г.) компания была восстановлена в правах, но, во-первых, царь отказался от возмещения убытков, которые понесли английские купцы при конфискации их товаров, и, во-вторых, английские торги, ранее беспошлинные, теперь были обложены пошлиной в половинном размере. Отмена этой торговой пошлины последовала лишь в 1587 г.

Английские купцы были заинтересованы живейшим образом и в балтийской торговле; ограждая свободу нарвского плавания, они естественно сталкивались с Данией и ее стеснениями в Зунде, подобно тому, как в северных водах «Московская компания» терпела от датского каперства. Попытки англичан, устроивших свою торговую контору в Эльбинге, захватить в свои руки прусскую торговлю, столкнули Англию с Польшей, вызвали репрессивные меры Батория и закрепили дружественные отношения ее с Москвой, а позже со Швецией. В годы русской Смуты в момент величайшей разрухи, когда на Москве от имени Владислава распоряжались поляки (1610 г.), а в Новгороде подготовлялась уния Москвы и Швеции (1611 г.), английская дипломатия готовилась осуществить проект капитана Чемберлена (1612 г.) и оккупировать Москву со стороны Студеного моря. Для переговоров по этому поводу с «москвичами в Москву был отправлен Джон Меррик. Однако, Меррик прибыл в Москву уже после избрания царя Михаила и, видимо, учитывая неосуществимость проекта в новых условиях, счел за лучшее принести новому царю поздравления от имени английской королевы.

Наиболее опасными конкурентами англичан по московской торговле были голландцы; их интересы сталкивались и на Балтийском море в вопросах о нарвском и данцигском плавании. С 60-х годов завязываются прямые сношения Москвы с Нидерландами (Антверпеном) через Лапландию; с русской стороны их начал московский купец Степан Твердиков. В ответ Антверпенская торговая компания снарядила в 1566 г. несколько кораблей и отправила с ними своего агента Симона Салингена, впоследствии выступавшего в качестве дипломата и эксперта по русским делам при датско-русских переговорах. Нидерландские купцы закрепили за собой Печенгскую губу в Лапландии и Пудожемское устье Северной Двины. Во дни английской революции (1649 г.) голландские купцы сумели выбить англичан с русского рынка.

Франция первой половины XVI в. не проявляла интереса к Московии — «стране разбойников». Перед нею стояли другие задачи внешней политики: испанские, имперские, а позже английские дела. Но те же враждебные отношения с империей заставляли французских дипломатов с интересом и сочувствием следить за первыми успехами московского царя в Ливонии: Франция не без основания рассчитывала, что ливонские дела и «московитская опасность» будут отвлекать внимание империи к восточному фронту. Французский дипломат, бывший в Вене в 1558 г. по вопросу об улажении конфликтов, возникавших в связи с пограничными набегами западно-имперских князей на Мец, Туль и Верден, не без удовольствия доносил в Париж, что в империи много говорят о «московите» и боятся его, как «турка».

Франция, по-видимому, живо интересовалась английскими открытиями в Северном Ледовитом океане (1553 г.) и прямыми торговыми сношениями, завязавшимися между Москвой и компанией английских купцов. Во всяком случае французский король Генрих III решил принять участие в известном авантюристе Гансе Шлитте, которому он обеспечил свободный пропуск в Московию через Константинополь или Швецию и снабдил грамотой к московскому царю; в ней излагались возможность и выгоды франко-турко-русского союза. Дело было летом 1555 г., когда Ричард Чанслор отправился в свое второе путешествие в Россию. Грамота Генриха II не дошла до московского царя, но, кажется, была доложена в 1571 г. дьяку Андрею Щелкалову нюрнбергским купцом Фейт Зенгом, отобравшим ее в свое время от Ганса Шлитте.

Занятая испанскими делами на Западе, Франция неизбежно должна была интересоваться ливонским вопросом. К половине 70-х годов определилось дипломатическое сближение Испании со Швецией, что в свою очередь грозило утверждением Испании в Зунде и, следовательно, необычайным ее усилением. Отсюда необыкновенная заботливость Франции о Дании и ее интересах и повышенное внимание к ливонскому вопросу: обладание Ливонией передало бы Франции господство над Данцигом и хлебными рынками востока, что в свою очередь определило бы успех Франции в возможной франко-испанской войне. Исходя из этих соображений, дипломат Дансэ (1575 г.) развертывает перед королем Генрихом III, только что и так неудачно выступавшим кандидатом на польский престол (1574 г.), широкий и увлекательный проект утверждения в Ливонии, что, по словам прожектера, будет для Франции полезнее 10 польских королевств. Дансэ предлагает упрочить союз со Швецией бракосочетанием одного из Валуа (герцога d'Alencon) на шведской принцессе (Елизавете Ваза); затем выкупить у Швеции ее ливонские замки, при чем необходимую для того сумму в 100.000 экю взять или у Пруссии, у герцога или городов, или же у французских городов — Парижа, Орлеана, Ларошеля, и провинций Нормандии и Бретани: последние, узнав о выгодах московской торговли, охотно пойдут на эту сделку. Французский губернатор в Ливонии и небольшой отряд в 200–300 человек удержат Ливонию за Францией и дадут возможность направить туда французскую колонизацию: за 5 лет она поглотит не менее 10.000 человек. Проект Дансэ, при осуществлении которого автор очень расчитывал на поддержку таких ливонских дипломатов-прожектеров, как Конрад Икскулль, агент при дворе герцога Прусского, и Фридрих Спедт, дипломатический агент архиепископа Рижского, обсуждался в момент новых успехов московского царя и захвата им морского побережья в Пернове (1575 г.). Понятно, что в дальнейшем Дансэ рисовалась антимосковская коалиция, а затем переход шведской короны по женской линии в руки французского короля и французская корона над всем скандинавским севером.

Испанская дипломатия не оставалась в стороне от этих проектов. Интересуясь Москвой лишь между прочим, она все-таки не могла отнестись равнодушно к балтийской борьбе, к вопросу о проливах и Ливонии. В июне 1578 г., когда окончательно было решено польское наступление на Москву, а шведы уже подступали к Новгородской области, в Швеции действовало посольство Франциско де Эразо от Филиппа II. Около года оно пробыло при дворе Иоанна III и усиленно работало над проектом испано-шведско-польской коалиции против Дании, Москвы, Голландии и Англии. Посол увлекал своего короля перспективами обладания Зундом и легкой борьбы с еретиками Англии и Нидерланд. Если осуществится давняя мечта испанских дипломатов о Зунде, то испанский король сделается абсолютным государем Прибалтики. Но безграничность политической фантазии Эразо умерялась поведением шведского короля: посол в отчаянии доносит Филиппу, что переговоры с королем, тираном и маниаком, бесплодны.

Учитывая излюбленные мечты Габсбургов об антитурецкой лиге, Франция поднимала против Испании Турцию, говоря, что Испания только потому потворствует московской торговле англичан, что Англия доставляет русским оружие и артиллерию для борьбы с турецким султаном.

Ни французские, ни испанские проекты решения вопроса о балтийских проливах и ливонской торговле не были приведены в исполнение. А выгоды московской торговли, которыми Дансэ готовился увлечь французское купечество, были хорошо известны последнему: минуя обычных посредников (англичан и голландцев), французские купцы уже в 80-х годах появляются в Коле. Первое русское посольство во Францию было отправлено лишь после смерти Грозного в 1584 г., когда царь Федор в поисках политических союзников извещал своего «люби-тельного брата» о вступлении своем на престол. Ответное посольство Франсуа де Карля получило торговые привилегии для французских купцов. После разрухи Смутного времени русское посольство ездило во Францию в 1615 году. Речь шла тогда о признании династии Романовых. Признание de jure не заставило себя ждать, но первый франко-русский торговый договор был заключен лишь в 1630 году.

Своеобразны и очень сложны были взаимоотношения Москвы и Священной Римской империи.

В своей внешней политике империя имела перед собой три основных задачи, отвлекавшие ее внимание к трем ее границам. С юго-востока грозно нависала турецкая опасность: в 1529 г. турки осаждали Вену. На востоке борьба с Польшей за Пруссию и Венгрию; на севере — с Данией из-за Шлезвига и Голштинии и торговых стеснений в Зунде, на западе столкновения с Францией.

По отношению к Польше, как общему их врагу, Империя и Москва быстро договаривались до тесного союза. Так было в 1490 — 91 гг., когда союз был заключен Иваном III и Максимилианом I; так было в 1514 г., когда его возобновил Василий III. Сложнее был вопрос о борьбе с Турцией. Еще на рейхстаге 1530 г. после осады Вены турками говорилось о необходимости заручиться помощью «московита». Мысль о русско-имперском союзе живет и в русских боярских, и в имперских кругах. Русский боярин кн. Андрей Михайлович Курбский, отъехавший от московского царя в 1564 г., развивает перед имп. Максимилианом II в 1569 — 70 гг. проект имперско-русско-персидского союза, направленного против Турции. В увлечении этой идеей империя рисует перед царем Иваном заманчивые перспективы покорения «турка» и присоединения Константинополя к Москве (посольство Яна Кобенцля 1575 — 76 гг.).

Царь Иван охотно откликается на эти предложения, иногда сам о них вспоминает (1573 и 1580 гг.). Но ничего, кроме довольно примитивной дипломатической хитрости, в этих проектах московского царя не имеется. С такой же готовностью он излагает турецкому султану контрпроекты русско-турецкого союза и антиевропейской лиги. Этой прозрачной дипломатической игрой царь Иван пытался обеспечить себя в борьбе за Ливонию.

Предъявив претензии на ливонское наследство, Иван IV существенно нарушал имперские интересы, связанные с этой крайне-восточной немецкой колонией и имперским леном. Но в ливонском вопросе империя не могла выступить сколько-нибудь решительно. Слишком были велики разногласия и противоречия так называемых имперских интересов в Прибалтике.

В торговле с Москвой кровно были заинтересованы ганзейские города с Любеком во главе: свобода «нарвского плавания», защита ганзейских судов от шведского и датского каперства и поддержка дипломатических сношений с Москвой-такова политическая программа Любека. К ней склоняются западно-имперские князья и энергично ее поддерживают южные немецкие и прирейнские торговые города Нюрнберг, Аугсбург, Мюнстер и др. Их представители, хорошо изучившие Россию и оценившие выгоды русской торговли, энергично настаивают перед императором и рейхстагами на мирных сношениях с Москвой.

Георг Либенаур, Герман Писспинг и самый деятельный из них Фейт Зенг, агент баварского герцога, в самых оптимистических тонах составляют свои донесения о Московии. Темные стороны московской политики и террор московского царя, о чем так много говорили на Западе, они объясняют, во-первых, преувеличением рассказчиков; во-вторых, неизбежностью крутых и жестоких мер в управлении и, в-третьих, дурным правительственным окружением московского царя. Завести с ним постоянные сношения, послать к его двору своего представителя и принять царского представителя при венском дворе на их взгляд — неотложная задача имперской дипломатии. Намекая на императорских советников типа графа Гарраха, для которых «московит» — тиран, варвар и враг христиан, недостойный какого бы то ни было внимания со стороны христианнейшего императора, Фейт Зенг горячо восклицает: «Величайшего наказания заслуживают те государственные люди, которые до такой степени неразумны и слепы, что не видят великой пользы для империи от сношений с русскими и продолжают настаивать на ряде положений совершенно несостоятельных. Они вбили себе в голову мысли, с которыми трудно бороться».

Однако, граф Гаррах не был одинок в своем руссофобстве. Он находил энергичную поддержку среди восточно-имперских князей.

Слухи о планах московского царя (1560 г.) о том, что он не ограничится Ливонией или немецким Поморьем и пройдет до Нидерланд и Англии, необычайно взволновали Померанию, Саксонию и Бранденбург. Померанский герцог Барним старший проявил паническое настроение, решив, что его герцогство неизбежно будет вовлечено в военную зону. Сам курфюрст саксонский Август был чрезвычайно напуган «московитом» («il a peur du Moscovite», писал о нем пфальцграф Иоганн Казимир); именно Августу принадлежит знаменитая сентенция об общеевропейском характере русской опасности, подобной лишь турецкой. На средства саксонских городов, как говорили тогда во Франции, снаряжался в Любеке флот против Москвы. Но Август саксонский, связанный с Данией родственными узами и единством интересов, неизменно шел в фарватере датской политики, а потому подобно Дании искал дружбы с Москвой и лишь позже, когда определился перевес военного счастья в сторону Стефана Батория, он субсидировал польского короля в его третьем походе на Москву (1581 г.).

Призыв к разрыву с Москвой и к участию в антимосковской коалиции, исходивший из среды восточно-имперских князей, парализовался решительными протестами с западно-имперской окраины. Пфальц, Майнц пытаются удержать силы и внимание империи на западном фронте и не считают нужным вмешиваться в ливонские или, как они говорили, «чужие» дела. Для курфюрста Пфальцского, владения которого лежали в спорной прирейнской области Эльзаса, это выступление империи в далекой Прибалтике было чревато серьезными последствиями. Вот почему на рейхстаге 1559 г. курфюрст Пфальца Фридрих Благочестивый энергично протестовал против объявления «московита» врагом Империи.

Из столкновения всех противоречивых мнений и интересов на Шпейерском рейхстаге 1560 г. восторжествовало компромиссное решение.

Указом 26 ноября 1561 г. имперским чинам было запрещено плавание в Нарву с «запретными товарами», т. е. предметами военного снабжения. Этот указ необычайно осложнил нарвское плавание, усилив шведское и польское каперство на Балтийском море, но практических последствий, в сущности говоря, не имел. Для наблюдения за нарвским фарватером Швеция выставила пиратские заставы; под Данцигом располагались флотилии польских «speculatores». Нарвский вопрос совпадает с зундским, что ведет к сближению Дании и Москвы и к настойчивым представлениям Любека о возвращении к системе свободной нарвской торговли.

Однако, морской разбой приобретал все большие размеры, тем более, что с 1563 г. Балтийское море стало вместе с Ливонией и Скандинавией театром шведско-датской войны. Воюющие стороны увлекаются кораблестроительством; флоты увеличиваются; выводят в бой новые, дотоле невиданные суда. В Эландской битве 1564 г. вокруг шведского «Марса» сбились все датские корабли, но не могли осилить этого морского «чуда». Растущие военные флоты Швеции и Дании заняты не только войной, но и пиратством. Торговля становится почти невозможной. Создавшееся положение дел обсуждается на Аугсбургском рейхстаге 1566 г., при чем польский король энергично протестует против политики императора и Августа саксонского в русском вопросе: чего ждать от варвара, схизматика, для которого имя императора хуже собаки или змеи! На Любекском ганзетаге 1567 г. та же тема о нарвском плавании вызывает горячий спор двух давних соперников — Любека и Данцига. Из взаимных упреков выясняется, что никто не хочет жертвовать выгодами от нарвской торговли и что сам Сигизмунд II Август за деньги не раз выдавал паспорта в Нарву.

Тогда же на Любекском ганзетаге представил свои соображения о выгодах московской торговли и Фейт Зенг, Крумгаузен и др. Их проекты мира с Москвой вызвали сенсацию; только о них и говорили; посольство в Москву было у всех на устах.

Но в это же время московский царь в виду необычайно развившегося шведского и польского пиратства со своей стороны организует флотилии московских пиратов. С этой целью он договаривается с датчанином Христиерном Роде (1569–1570), который от себя законтрактовал на службу к московскому царю Клауса Тоде, Ганса Дитмерсена и других. Роде согласился ловить враждебные суда, уступая царю каждый третий корабль и с каждого захваченного корабля лучшую пушку. Это мероприятие необычайно взволновало Прибалтику. Слухи о морских вооружениях царя выросли до невероятных размеров, тем более, что «никогда раньше не было слышно о московитах на море».

Одновременно царь Иван готовился к осаде Ревеля и проектировал создание Ливонского королевства под русским протекторатом (1570 г.).

Можно представить волнение Польши, Пруссии, Померании и других мелких восточно-имперских князей. Тема московской опасности и утверждения на Балтийском море «кровопийцы», которому нет места среди христианских государей, не сходит с уст: ею полны и летучие листки-прокламации, ею же заняты дипломаты.

В такой обстановке начал свои занятия Шпейерский рейхстаг (13 июля 1570 г.). Перед ним стояли два вопроса: церковный и турецкий. Но по предложению Пруссии открылись дебаты по ливонскому вопросу и московитской опасности, так живо всех интересовавшей. Любек подчеркнул безнадежное политическое положение империи и невозможность новой войны за Ливонию, отметив, что главнейшее затруднение в столь важной нарвской торговле купцы испытывают от Польши и Швеции, а не Москвы. Майнц энергично поддерживал позицию Любека. Датские послы представили обширный меморандум на тему о неизбежности датско-русской дружбы. Но крайнюю позицию в русском вопросе заняли восточные окраины империи. Поддержанные польскими послами, они рисовали полные ужаса картины московского господства в Ливонии. По рукам во время рейхстага ходила агитационная брошюра польского происхождения «о страшном вреде и великой опасности для всего христианства, а в особенности Германской империи и всех прилежащих королевств и земель, как скоро московит утвердится в Ливонии и на Балтийском море». Автор негодует, что вопреки запрещениям в Москву идет оружие, панцыри, мечи, алебарды, порох, ядра, селитра, сера, свинец, олово, медь и съестные припасы. С варваром сносятся все! К нему идут оружейники, лоцмана-мореходы, знающие прекрасно Балтийское море; идут корабельные мастера. У русских много корабельного леса, много железа для якорей, есть паруса, канаты, деготь и все, что нужно для оснастки. Людей довольно. Они крепки, сильны и отважны. И можно ли договориться с варваром? «Может ли понимать силу клятвы, силу честного слова тот, в ком нет ни истинной религии, ни чести, ни воспитания!».

Неожиданное подкрепление партия восточно-имперских князей и польской дипломатии получила на Шпейерском рейхстаге в лице талантливого, одаренного большим красноречием и весьма обширной фантазией пфальцграфа Георга Ганса графа Фельденцского.

Владелец миниатюрного эльзасского графства, получивший во Франции насмешливое прозвище «Ie due de la Petite Pierre», Георг Ганс, непоседливый авантюрист и прожектер в политике, представляет собой прекрасный образец тех «князей-пролетариев» (Бецольд), каких в изобилии породила реформация с ее системой наследственного права и отменой майората. С 22-летнего возраста Георг Ганс начинает серию своих приключений и военно-дипломатических предприятий, неизменно неудачных и разрушавших вконец его и без того не блестящее материальное положение. Считая себя обиженным при семейном разделе, граф в 1564 г. тайно вступил на службу французского короля. Приверженец аугсбургского исповедания, он одинаково легко служит и королю против гугенотов (1567 г.) и гугенотам против короля (1572, 1575 — 78, 1587 гг.) или же выступает посредником между воюющими сторонами (1589 г.). Имперский князь — он ведет переговоры то с герцогом Гизом о захвате Страсбурга (1578 г.), то с Дон-Хуаном Австрийским о присоединении к Испании Дитмарсена (1578 г.), то с Альбой и Маргаритой Пармской об оккупации Пфальца (1569 и 1589 г.). Потерпев неудачу с излюбленным проектом создания коалиции против своего обидчика курфюрста Пфальцского (1569 г.) и потеряв на этом предприятии до 80 тысяч талеров, Георг Ганс лелеял уже новые планы: его увлекало морское пиратство. Именно в эти годы — годы шведско-датской войны и запрещения нарвского плавания — и Швеция, и Польша, и Дания, и Москва высылали в Балтийское море усиленные флотилии морских разбойников. В эти годы прибалтийские державы увлекались лихорадочной постройкой кораблей, увеличивая свои флотилии в несколько раз. К зиме 1565 г. Эрик XIV хотел довести свой флот до 80 кораблей. Морские вооружения и морская война были злободневной темой. Ей посвятил свою богатую фантазию и неудачник-князь. С нетерпением ждал он Шпейерского рейхстага, чтобы изложить имперским чинам свой новый проект создания имперского флота, проект, сложившийся не без влияния испанской дипломатии, а, может быть, и целиком восходящий к герцогу Альбе.

Пфальцграф, уже чувствуя себя «адмиралом» имеющего возникнуть флота, убедительно доказывал рейхстагу все невыгоды и убытки империи, проистекающие из отсутствия флота; указывал на стеснения от зундской пошлины и конкуренции англичан; подчеркивал, какие выгоды при таком положении вещей выпадают на долю иных стран и в особенности этих «нехристей-московитов», которые, забрав Ливонию, намереваются с моря ворваться в империю. Единственное спасительное средство — завести свой флот на Балтийском море и назначить его, пфальцграфа, адмиралом этого флота, при чем каждое третье из захваченных им судов обращается в его пользу.

Немецкие биографы пфальцграфа изображают его проект, как фантастическую затею горячей головы авантюриста. Не так думали его современники. Пфальцграф лишь высказал то, что давно уже всех занимало: борьба с балтийским пиратством и охрана нарвской торговли были очередной задачей имперской политики. Мысль об имперском флоте быстро нашла себе сочувствие среди имперских чинов: коллегия князей поддержала ее особенно энергично. Но по московскому вопросу намечалось. иное решение: посылка посольства в Москву и война лишь в крайнем случае.

Партия войны пыталась вырвать от рейхстага иное, более агрессивное решение. С этою целью был пущен слух о взятии Ревеля и о появлении русской флотилии из 40 кораблей у южного берега Балтийского моря. В Шпейере поднялась невообразимая паника. Началось бегство. Рейхстаг колебался некоторое время в нерешимости, но в дальнейшем вернулся к своей прежней резолюции.

После рейхстага Георг Ганс проявил кипучую деятельность по пропаганде своего проекта, и, надо заметить, долгое время занимал им внимание имперских политиков. В летучих листках, брошюрах и многочисленных меморандумах обсуждались и излагались все последствия его осуществления.

На многочисленных имперских и ганзейских «тагах» он возбуждался неоднократно и часто ставился в прямую связь с московским вопросом. Так было, например, в августе — сентябре 1571 г. на Франкфуртском депутационстаге, когда вновь вырос вопрос о борьбе с московским пиратством и когда герцог Альба настойчиво отговаривал имперские чины от посылки в Москву артиллерии, ибо, если московский царь узнает все новости военной техники, он станет сильнейшим врагом, грозным: не только для империи, но и для всего Запада. 26 сентября Георг Ганс вновь развил свой проект, но «таг» отнесся к нему без особого сочувствия: видимо, его смущала возможность усиления Испании и испанской ориентации имперской политики, ибо Испания не преминула бы использовать имперский флот в борьбе с Англией и нидерландскими гёзами. Рейхстаг уклонился от прямого ответа, и пфальцграф опять ушел в свои французские распри (1572 г.). Поведение империи в русском вопросе оставалось попрежнему странно двойственным и как бы невысказанным до конца. «На языке-то у него (цесаря) сладко, а у сердца-то горько», жаловался русский гонец имперским дипломатам. И не столько качества имперских дипломатов, сколько сложность основных задач имперской дипломатии вообще и в русском вопросе в частности приводили и Москву, и империю к этому своеобразному состоянию мира in suspense.

В виду успехов московского царя в Ливонии, обострения избирательной борьбы в Польше после отъезда Генриха во Францию (18 июня 1574 г.) и возможности польско-московской унии Георг Ганс вновь возвращается к своему проекту. Осенью 1574 г. он появляется при императорском дворе, остается здесь в течение полутора месяцев и энергично указывает императору на зловещие признаки надвигающейся с востока русской опасности. С другой стороны, он развивает перед императором Максимилианом II широкую завоевательную программу. Необходим союз с Швецией; Швеция и империя будут действовать в Прибалтике заодно, ибо шведская корона должна перейти к нему, пфальцграфу, так как мужская линия дома Густава Вазы обречена на вымирание. При таких условиях датский Зунд, это — «золотое дно», дающее от 24 до 30 бочек золота ежегодно, и все Балтийское море окажется в руках империи. Неизбежно затем присоединение к империи и Пруссии, и Литвы. И все это осуществится лишь тогда, когда у империи будет свой флот и надежный адмирал в Ливонии. Императорский ответ на меморандум графа от 8 ноября 1574 г. был очень краток. Император напоминал графу его франкфуртскую неудачу 1571 г. и откладывал дело до ближайшего рейхстага.

Тем временем в 1573 — 76 гг. Москва и империя, помимо своих обычных дел, были заняты неосуществившимся проектом польского раздела. В виду важности стоявших на очереди вопросов царь Иван ждал к себе «великих послов», а император ограничивался посылкой гонцов и вместе с ними имперских купцов, что очень сердило царя. Под видом дипломатического посланника в 1574 г. проник в Москву немецкий купец Генрих Крамер; царь принял его, как подобало по дипломатическому ритуалу, и потом, когда открылся этот обман, долго не мог простить его и позабыть обиды; когда уже при царе Федоре в 1586 г. приехал в Москву купец Ганс Крамер, то злопамятные московичи его арестовали и конфисковали все его товары. Ликвидация этого инцидента затянулась до царствования царя Бориса.

В 1575 г. царь Иван утвердился в Пернове. Тогда же следом за испанской дипломатией устремляется в Прибалтику и французская, и очень скоро из-под пера Дансэ выходит проект французской колонизации Ливонии и оккупации скандинавского севера. К этому же времени шведское каперство на Балтийском море достигло апогея. Понятно, что все эти обстоятельства привлекли к себе повышенное внимание Германии и вновь поставили имперскую дипломатию перед ливонским вопросом. В Москву было отправлено великое посольство Яна Кобенцля и Даниила Бухау, прибывшее к царю лишь в декабре 1575 г. Вопреки завоевательной программе Георга Ганса, императорское посольство предлагало царю Ивану участие в антитурецкой лиге из империи, Испании, Рима и других христианских государей, причем Константинополь отойдет к Москве, и московский царь будет провозглашен «восточным цесарем». За это царь Иван должен поддержать кандидатуру эрцгерцога Эрнеста в польские короли и не обижать Ливонии.

Ответное посольство князя Сугорского и дьяка Арцыбашева прибыло прямо в Регенсбург к 7 июля 1576 г. и оставалось там до 17 сентября того же года.

Работы Регенсбургского рейхстага были в полном разгаре. Русский вопрос, продолжавший интересовать Ганзу и восточно-имперских князей, недавно привлекший внимание французской и испанской дипломатии, был злобой дня и в порядке занятий рейхстага занимал первое место. Русское посольство кн. Сугорского вызвало всеобщий интерес и внимание; по рукам ходили резанные на дереве изображения (своего рода «фотографии») московских послов; около них и имени московского царя выросла богатая памфлетная литература. Как и надо было ждать, московское посольство уехало восвояси ни с чем. После его отъезда в заседании 3 октября с докладом по русскому вопросу выступил Георг Ганс, нетерпеливо ожидавший открытия рейхстага и приехавший в Регенсбург одним из первых. Свой старый проект борьбы за Ливонию и dominium maris Baltici он развивал с новым воодушевлением и красноречивой убедительностью. Однако рейхстаг, подобно Шпейерскому, не вынес определенного решения.

Пфальцграф не покидал своей мечты и с нею уехал в Люцельштейн, свою эльзасскую резиденцию.

Тем временем московский царь, пользуясь смутами избирательной кампании в Польше и осадой Данцига, продолжал захваты в польской и датской Ливонии (1576–1577 гг.). Звезда московского царя, «единственного под солнцем страшилы басурман и латинов», стояла в зените.

А в далеких Вогезах в Люцельштейнском замке эльзасского авантюриста разрабатывался новый план борьбы с Москвой и на этот раз план военной ее оккупации.

Над планом работали двое: один известный уже владелец замка дюк de la Petite Pierre — Георг Ганс, другой — какой-то немец из Вестфалии, Генрих Штаден, недавний опричник московского царя, около года тому назад прибывший в Голландию из русской Лапландии (1576 г.). Понятна жадность, с которою пфальцграф схватывал рассказы Штадена о «московитах»; понятен интерес, проявленный авантюристом-дюком к его далекому врагу, ко всем мелочам московитской жизни и быта. Несколько месяцев пфальцграф продержал у себя в замке московского опричника, и, по требованию графа, Генрих Штаден к концу 1577 — началу 1578 года успел составить описание Московии. За это же время, быстро усвоив мечты графа об имперском флоте и адмиральстве, Генрих Штаден подсказал ему новый план борьбы с Москвой и ее оккупации не с ливонского фронта, а с лапландского фланга, от Колы и Холмогор, со стороны Студеного моря. По требованию графа, он вычислил примерную смету, определил необходимую для того сумму денег, количество кораблей и людей, пехоты и конницы; набросал схему движения оккупационного корпуса до Лапландии и точно обозначил пути наступления на Москву и относительную силу русских укрепленных пунктов на севере. В военно-стратегическом очерке Русского Поморья чувствовалось личное знакомство автора с русским севером.

С горячностью, ему свойственной, «князь-пролетарий» бросает все свои военно-дипломатические предприятия и весь отдается новому плану борьбы с «московитом». Он забывает о своих французских делах, забрасывает переговоры с Дон-Хуаном Австрийским и с осени 1578 года — в момент польского наступления на ливонском фронте и испанского прожектерства относительно Прибалтики — развивает горячую дипломатическую кампанию по подготовке антимосковской коалиции и наступления на Москву от Ледовитого океана. Коалиция должна состоять из империи, Пруссии, Польши и Швеции. 27 сентября 1578 г. от пфальцграфа идут посольства к гроссмейстеру Немецкого ордена Генриху и через герцога Карла к его брату Иоанну III, королю Швеции. Тогда же или вскоре после того уходит посольство к польскому королю Стефану Баторию и в начале (26 января) следующего 1579 г. к императору Рудольфу II. Непременным участником прусского, польского и имперского посольства и как бы экспертом по русским делам является дипломатический агент пфальцграфа Генрих Штаден. Весь 1579 г., пока шведы и поляки продолжали свое наступление на русских, а в Любеке и Гамбурге один за другим работали над Балтийским вопросом два ганзетага, пфальцграф был поглощен московским вопросом. Свой проект он рассылает повсюду, где можно было рассчитывать на сочувствие или поддержку: Людвигу курфюрсту пфальцскому, курфюрсту саксонскому Августу, прусским князьям, ливонским городам (в Ригу, Ревель и др.), ливонскому дворянству, померанскому герцогу и, наконец, Иоанну Георгу маркграфу Бранденбургскому.

Летом 1579 г. пфальцграф лично ездил в Любек для переговоров с ганзейскими городами (16 июня 1579 г. было обычное посольство от Любека к императору с просьбой охранить его торговлю от шведского каперства и восстановить свободу нарвского плавания).

Однако, тщетны были все попытки пфальцграфа. Империя, верная своей политике, поддерживала с Москвою худой мир.

Полоцк взят (1579), Великие Луки (1580) тоже; начинается осада Пскова: царь одного за другим шлет гонцов к императору с просьбой о вмешательстве и упреками за наложение запрета на торговлю. С другой стороны, императора осаждает Любек. Новое посольство его (конец 1580 г.) в Прагу доказывает императору, что стеснения нарвской торговли, в сущности говоря, не достигают цели: за деньги можно легко получить паспорт в Нарву, но цена у шведов на паспорта столь высока, что их покупка означает разорение для города.

Но император не слушался и любчан. Царю Ивану он писал, что послы не идут только потому, что еще не решен ливонский вопрос; что запрещено ко ввозу в Москву лишь оружие, и что это запрещение издано еще при Максимилиане II и даже Карле V (последнее не вполне точно).

С 1579 г. (со взятием Полоцка 26 августа этого года) военное счастье очевидно изменило царю Ивану. За Полоцком пали Озерище и Великие Луки (1580 г.); в 1581 г. царь Иван отдает шведам некоторые ливонские замки, а 15 сентября падает русская Нарва. Последний эпизод произвел на Западе большое впечатление. Англичане кинули на помощь русским несколько кораблей. Видимо, пытаясь обеспечить за собою беломорское плавание, царь Иван (1581 г.) увлекается планами кораблестроительства на Белом море, найма голландских корабельных мастеров и шкиперов. Пфальцграф Георг Ганс, покинув свои французские дела, возобновляет кампанию против московитов.

На этот раз он опять пытается договориться с Ганзой: Нарва пала, вопросы о нарвском плавании и шведском каперстве должны изменить свой прежний смысл. Пфальцграф ведет переговоры с Ганзой через посредство Ганзейского синдика Генриха Зудермана в Кёльне. В октябре 1581 г. на Любекском ганзетаге обсуждался проект пфальцграфа. Но съезд его решительно отклонил.

Рассеялись мечты дюка de la Petite Pierre о победоносной войне с московским царем. Граф уехал в свой эльзасский замок и скоро с той же горячностью ушел в нескончаемые распри с соседними князьями: пытался оттягать для себя и своего сына епископство Шпейерское и архиепископство Трирское; разбойничал при случае на большой торговой дороге, проходившей из Италии в Нидерланды по Рейну; вечно нуждаясь в деньгах, занялся распродажей своего родового имущества, и тем осложнил свои отношения с родственниками.

Не покидая своих французских дел, пфальцграф еще раз вернулся в 1588 г. к излюбленной теме борьбы с Москвой. Царь Иван уже умер; на престоле сидел бездетный царь Федор; ввиду несчастных родов у царицы Ирины поговаривали о возможности пресечения династии, и в кругах имперских князей находилось не мало охотников до царской державы. Одновременно с этим возникал вопрос о помощи Москве против Польши. Как всегда, мнения делились: одни стояли за посольство к царю и докончание с ним; другие, указывая на отдаленность Москвы, предостерегали от соглашений с этим лукавым варварским народом graecae fidei. Восторжествовало, как и всегда, среднее мнение — золотое правило политики Максимилиана II: не отклонять, но и не принимать предложений Москвы; посольство отправить лишь с информационными целями. Отправка посольства Варкоча была решена 24 сентября 1588 г. До его отъезда пфальцграф спешит ко двору Рудольфа II и в беседах с императором вновь возрождает свои антимосковские проекты. Через три года князь-пролетарий и неудачник скончался (1592 г.).

Отношения Москвы и империи вплоть до 1605 г. не изменялись. Когда Рудольф II по возвращении посольства Варкоча предполагал послать в Москву великих послов, эрцгерцог Эрнест заявил энергичный протест. В расчете на польско-шведскую корону эрцгерцог опасался, как бы посольством в Москву и закреплением с ней дружбы не раздражить Польши. Эрцгерцог не видел достаточных оснований изменять принципам имперской политики: поддерживать идею союза с царем in suspense, отговариваясь осложнениями с Францией и в Нидерландах, распрями Испании с Турцией и англичанами. Эрцгерцог Матвей. протестовал еще энергичнее и подчеркивал, что имперская политика в отношении Москвы вполне совпадает с московской политикой в отношении империи.

 

III

Борьба за Ливонию заполнила собою тридцать лет царствования царя Ивана; столкнула его со всеми державами европейского Запада; потребовала от государства неисчислимых жертв деньгами и людьми; перенапрягла народно-хозяйственные силы; обострила и ускорила процесс кристаллизации нового социального порядка; усиливая мощь поместного служилого дворянства, она демократизировала власть и завязала прочный узел крепостных отношений в поместье и вотчине. Другой великой северной войне 1700–1721 г. суждено было развить эти социальные последствия войны до их крайних пределов.

В достижениях однажды намеченной цели — господства на Балтийском море — царь Иван, нуждаясь в людях и деньгах, внедряет идею государева тягла и службы мерами, порой жестокими и крутыми.

Экономика и война, вопреки мнению заволжских старцев, вплетала и монастырь в сеть правительственных учреждений. Служба и тягло, а не «теократический смысл времени» и не царская прихоть определяли собою то щедрые земельные и денежные пожалования монастырям, то беспощадные конфискации монастырских имуществ (так называемый новгородский погром 1570 г. во время ревельской осады).

Для войны нужны были люди и деньги. В организации тягла и воинской повинности сказались прежде всего успехи объединительной политики Грозного.

Сложной системой мер, то более, то менее значительных, Иван IV подготовил торжество рядового служилого дворянина, того Прокопия Ляпунова или галицкого сына боярского, который через полвека будет распоряжаться судьбами земли и престола.

Во-первых, еще 28 февраля 1549 г. провинциальное дворянство было изъято из подсудности наместникам, кроме дел по наиболее тяжким уголовным преступлениям — душегубства, разбоя и татьбы с поличным.

Во-вторых, приговором 3 октября 1550 г. из аморфной и текучей массы служилого дворянства было выделено компактное ядро «детей боярских лучших слуг» — зародыш московской гвардии XVIII в. В числе 1078 человек они были поселены под Москвой, вокруг столицы московского государства. Одновременное ограничение местничества во время полковой службы и составление «родословца» и «разрядной книги» преследовали ту же двоякую цель, что и петровский табель о рангах, т. е. умаление родовитой боярской аристократии и вместе тщательную фильтрацию худородных социальных элементов, устремлявшихся в среду московского дворянства снизу; иначе говоря, единую по существу цель торжества среднего дворянина.

В-третьих, к военной службе были привлечены все не только поместные, но и вотчинные земли, иначе говоря, единообразная сеть служилых отношений к московскому царю была наброшена на все владения феодальных князей и парализовала силу прежних внутриудельных феодальных отношений.

В-четвертых, были фиксированы нормы поместного и вотчинного землевладения.

В-пятых, общая площадь служилого землевладения увеличивалась за счет земель дворцовых, черных и монастырских.

В-шестых, за счет крупного княженецко-боярского вотчинного землевладения необычайно усиливается землевладение мелкопоместное служилое. Это последнее мероприятие, без которого были бы немыслимы блестящие успехи Грозного, в 70-х годах носило характер настоящей социальной революции, подобной тем, которые переживались одновременно и Швецией, и Данией. Так же, как и в скандинавских странах, революция протекала под энергичным напором растущего дворянства, а понятная оппозиция княженецких и боярских кругов отражалась Иваном IV так же, как Эриком XIV или Фредериком II.

Наиболее острый и болезненный период этой аграрной революции, начатой еще дедом Ивана IV, совпадает со временем наиболее лихорадочной работы государства по подготовке к войне и организации дворянской конницы. «Пересмотр» поместных и вотчинных дач, своего рода «вывод» феодальных магнатов из их родовых владений и усиленное испомещение мелкопоместного дворянина особенно болезненно переживались в 1566–1572 гг. (от первого земского собора о Полоцкой войне до набега Девлет-Гирея). За эти шесть лет были разбиты старинные княженецкие удельные гнезда.

Вчерне социальная перетасовка была закончена, а потому естественной и неизбежной оказалась некоторая реакция на беспощадные крутые мероприятия революционных лет. Реакция надвинулась быстрее, чем ее ждали, может быть, потому, что над Москвой висела грозная татарско-турецкая опасность (набеги 1571 и 1572 гг.) и в перспективе новое мусульманское иго.

Дальнейшее углубление социальной революции грозило бытию государства. Царь Иван — политик нервный, но чуткий — сам же и стал во главе реакции и после набега 1572 г. объявил программу социального примирения и содружества социальных врагов. В разрядах 1573 года он обращается к войску с призывом службу свою государю показать и со службы не съезжать и параллельно производит новый пересмотр поместных и вотчинных дач с возвращением их по принадлежности старым владельцам. Может быть, этим примирением с «землею» объясняются неясные намеки дипломатических донесений за 1573 год на то, что «московский царь точно ожил и с небывалою энергией обратился к западным — ливонским и польским — делам».

Но реакция была не в силах обратить историю вспять, и титулованный родовитый боярин безвозвратно отдал свою социально-политическую власть дворянину, который сохранит ее за собой в течение трех столетий.

Торжество мелкопоместного дворянина означало гибель не только княженецко-боярского землевладения и социально-политической силы боярства.

Насаждение мелкого служилого землевладения повело к усиленной и иногда противозаконной эксплуатации поместного права — сложного комплекса феодальных и сеньориальных прав.

Все разраставшаяся борьба за рабочие руки обострялась общеевропейским экономическим кризисом, вызванным открытием Америки, войнами XVI в. и в частности Ливонской войной и специфически русским процессом колонизации Поволжья и дикого поля или, что то же, запустением замосковного центра. Право крестьянского «выхода» еще в силе, но постепенно затеняется фактом крестьянского «вывоза» и с начала 70-х годов приостанавливается в своем действии специальными указами о «заповедных летах».

Боярской землей и мужицкой свободой расплатилось государство с дворянской конницей за ее ливонские походы.

Сложную систему мероприятий 40 — 70-х годов по организазации служилого дворянства и дворянской конницы царь Иван осуществлял параллельно с загадочной и «бурной затеей опричнины».

«Опричнина» — крылатое словечко, не без сарказма пущенное в оборот самим царем, но официально не признанное, было в обращении с 1565 по 1572 г., и в этом году, как говорят о том печатаемые ниже «Записки опричника», было запрещено к употреблению под угрозой строжайшего наказания. Но под названием «двора» или «удела» «опричнина» продолжает существовать в 70 и 80 годах, и за время своего существования успевает пережить значительные модификации.

Но ни пересмотр княженецкого землевладения, ни разрастание опричной территории в Поморье, ни тем более «эпоха казней» не отражают собою идеи опричнины 1565 г. Изученная в своих. социально-политических последствиях, «опричнина» по-прежнему остается психологически загадочной реминисценцией удельного быта.

 

IV

В борьбе за ливонское наследство и балтийские проливы столкнулись в Прибалтике все европейские державы.

Ливонская кампания (1558 г.) и шведско-датская семилетняя война (1563 г.) вызвала огромный спрос на наемников. Кавалерами-авантюристами, бездомными ландскнехтами и рейтарами, пиратами и просто бродягами кишмя кишел весь Запад, все моря и океаны. В Германии их расплодилось «что груш на деревьях».

Привлекаемые широкими операциями воюющих сторон по вербовке, наемники устремили свое внимание в Прибалтику. С первыми же успехами московского царя под Дерптом слухи о могуществе «московита» прокатились по всему Западу. Под ударами царя рушилась дряхлевшая, лишенная внутренней спайки, Ливония. В страну победителя, «дикаря-московита» отливали новые и новые волны ливонских эмигрантов, теснились жадные толпы всесветных авантюристов.

Широко раскрывал им ворота своей земли московский царь и, жадный до мастеров-оружейников, воинских людей, рудознатцев и золотоискателей, врачей, юристов и толмачей, встречал радушно всякого иноземца. В московских слободках за Яузой на Болвановке и за Москвой-рекой в Наливках селились немецкие ратные люди-наемники, шотландские стрелки. На Балтийском море от имени царя пиратствовали Христиерн Роде, Клаус Тоде и Сильвестр Франк.

При дворе московского царя слагалась пестрая колония иноземцев-полоняников и выходцев из-за рубежа. Были здесь толмачи и ученые юристы-богословы (Каспар Виттенберг и Каспар Эльферфельд), военные инженеры и командиры немецких отрядов (немчин Размысл и Юрий Францбек, позже перешедший на датскую, а еще позже на польскую службу); были врачи — «лекаря» (англичане Роберт Якоби, Арнульф Линзей, вестфалец Елисей Бомелий). Мелькают далее мало знакомые, но в свое время заметные имена Адриана Кальпа, Фромгольда Гана, Франциска Черри, Генриха Штальбрудера и др. Среди них в конце 60-х годов (1567–1571) выделяются дипломатические агенты царя Ивана ливонцы, взятые в плен в 1560 г. — Иоганн Таубе и Эларт Крузе, авторы знаменитого проекта создания Ливонского королевства (1570 — 77) и в высокой мере интересного описания «тираннии» (эпохи казней) царя Ивана.

Здесь же на Москве при дворе московского царя делал свою карьеру и вестфалец Генрих Штаден — дипломатический агент пфальцграфа Георга Ганса, оставивший по себе печатаемые ниже мемуары.

Генрих Штаден родился около 1542 г. в маленьком вестфальском городке Ален в семье местного бюргера Вальтера Штадена. Родители его готовили к духовной карьере, но несчастный случай, угрожавший ему уголовным преследованием, заставил его скрыться из родного города. Он нашел пристанище и работу в Любеке в доме своего кузена. Здесь он отбывал натуральную повинность городового дела и с тачкою в руках работал на городском валу. В Риге, куда он позже перебрался, он также принимал участие в работах на городском валу. Русские наступали тогда в Ливонии; царя Ивана ждали под Ригой (январь 1559 г.). В городе царила настоящая паника, и с постройкой вала очень спешили.

Покинув Ригу, Генрих скитался по Ливонии, был дворовым дворянских мыз и на 17–18 году своей жизни получил должность приказчика в мызе Вольгартен.

В 1562 — 63 гг. в тревожное время междоусобной борьбы двух братьев — шведского короля Эрика XIV и Иоанна герцога финляндского — Генрих Штаден, занявшийся тогда торговлей, отправился с товарами в шведскую Ливонию в замок Каркус. Город, принадлежавший герцогу Иоанну, был взят, видимо, королевскими ландскнехтами, а все жители его, в том числе и Штаден, были ограблены.

В 1563 г. он перебывал в ливонских замках и затем вторично попал в Ригу.

Здесь в декабре этого года Штаден был свидетелем жестокой казни Иоганна Арца, именовавшего себя графом, шведского наместника в Гельмете. Обвиненный герцогом Иоанном в изменнических сношениях с русскими, граф был растерзан раскаленными клещами.

Из Риги с одной только лошадью Штаден отправился в польский Вольмар, откуда польские отряды совершали свои набеги на пограничные русские области и в частности Юрьевский уезд, недавно отошедший к Москве (1558 г.). К этим вольмарским отрядам присоединился и Генрих Штаден; с ними он принимал участие в пограничных набегах и грабежах. Однажды, повздорив из-за дележа добычи, он попал в тюрьму.

Выйдя на свободу и «вдоволь насмотревшись на ливонские порядки», он махнул на Ливонию рукой и решил перебраться за рубеж, в таинственную и заманчивую Московию.

Понятно это решение бездомного вестфальца, дворового ливонских мыз и польского ландскнехта. То было время всеевропейской тяги на восток; то было время блестящих успехов Грозного. Счастье, казалось, бежало по пятам за «московитом». Не так давно прогремела его слава покорителя Казани и Астрахани. В прошлом году ему сдался литовский Полоцк (1563 г.) — ключ от Двины и Риги.

Счастливо миновав польские заставы на реке Эмбах и избежав неминуемой в случае поимки виселицы, Генрих Штаден пробрался к Дерпту. Там после отъехавшего 30 апреля 1564 г. к Сигизмунду II Августу кн. Андрея Михаиловича Курбского воеводой сидел боярин Михаил Яковлевич Морозов (1564 г.).

Через шесть дней Штаден был уже в Москве, в посольском приказе перед дьяком Андреем Васильевичем «у распросу». Он был взят толмачем в приказ; тогда же был пожалован поместным окладом в 150 четвертей и испомещен в Старицком уезде в селе Тесмино с деревнями, принадлежавшими до того одному из людей кн. Владимира Андреевича Старицкого (?).

Царь Иван был занят в то время мыслью о возрождении под русским протекторатом распавшегося в 1561 г. ливонского ордена. Предполагалось посадить магистром Вильгельма Фюрстенберга, взятого в плен в 1560 г. и проживавшего в Любиме, а преемником ему назначить сына последнего ливонского магистра Готгарда Кеттлера, — Вильгельма. Для переговоров Фюрстенберг был вызван в Москву (1564 г.). Но, как ленник Империи, он отклонил от себя предложение царя Ивана и был отправлен обратно в Любим, где и умер в январе следующего 1565 года.

В этих переговорах Генрих Штаден впервые выступил в своей новой роли толмача.

Получив от царя двор на Москве в «земщине» и, как иноземец, пользуясь правом курить вино, варить пиво и ставить мед, Генрих Штаден занялся обычным для иноземца занятием — корчемством. Не довольствуясь корчемными доходами, он завязывает связи с местными купцами-промышленниками и сборщиками мягкой рухляди с инородческих окраин Московского государства и занимается меховой торговлей.

На Москве Генрих Штаден быстро находит себе друзей и покровителей. Боярин и конюший Иван Петрович Челяднин, Алексей Данилович и Федор Алексеевич Басмановы, судья Димитрий Пивов, объезжий голова Григорий Грязнов и другие устраивают его служебные дела, заботливо приискивают ему поместье или потворствуют его корчемной спекуляции и прямым вопиющим вымогательствам.

Генрих Штаден попал на Москву, когда Грозный осуществлял свой грандиозный план социальной революции. Уходило в прошлое удельное княжье. Как ветви «палого зяблого дерева», летели прочь боярские головы. Рушились княженецкие, боярские и монастырские богатства. На историческую авансцену выходил вчерашний смерд — сегодняшний опричник.

Организуя оборону и ближайший тыл, царь «перебирает» один за другим московские города и уезды. Районы важные в стратегическом отношении уходят в «опричнину». В год земского собора о Ливонской войне (1566 г.) был взят в опричнину Старицкий удел кн. Владимира Андреевича; князю был отведен соседний Дмитров; Старица была обращена в царскую ставку на время Ливонской войны, а в Старицком уезде посажены новые помещики — «опричные» люди.

Взяты были в опричнину и старицкие поместья Генриха Штадена. Сверстанный с дворянами московскими, он получает в додачу к Тесмину еще два села — Красное и Новое с деревнями.

В 1570 г. он принимал уже в качестве опричника участие в Новгородском походе и «погроме». В виду неудач на ревельском фронте, правеж казны по новгородским монастырям и конфискация церковного имущества на военные нужды приняли тогда грандиозные размеры. Целые обозы в сотни подвод с доправленным добром тянулись от Новгорода к Москве. Отдельные опричные отряды, отрываясь от царской ставки под Новгородом, уходили далеко на север и даже по берегам Студеного моря оставляли по себе кровавые следы.

Генрих Штаден, подобрав свой собственный отряд-дружину, предпринял самостоятельный поход и отличался грабительскими набегами на мирные русские монастыри и посады. Уйдя из Москвы в царском отряде с одной лошадью, он вернулся c табуном в 27 голов, да 22 лошади пришли в санях, с верхом заваленных награбленным добром.

После Новгородского погрома на Старицком смотру Штаден был пожалован «вичем». Генрих, сын Вальтера, — отныне Андрей Володимирович — сообразно со своим новым положением ставит новые хоромы на московском дворе, умножает свои подмосковные имения и кабальную дворню. По московским улицам и слободам покупает и выменивает дворы; прибирает к рукам пустые дворовые места. В бесконечных распрях и тяжбах с соседями и зависимыми от него людьми он не стеснялся никакими средствами, если только они вели к желанной цели всемерного обогащения. И с каким неподрожаемым цинизмом, поразительным в своей наивности и простоте, Генрих Штаден поведал нам эту беззаботную повесть своей жизни, повесть душегубства, разбоя и татьбы с поличным!

В 1571 г. в набег Девлет-Гирея он был на Москве. Эскизно, но выразительно и ярко, он зарисовал знаменитый московский пожар.

Последний эпизод в служилой карьере Штадена, неожиданно оборвавшейся когда-то, около 1573 г., связан с набегом Девлет-Гирея в 1572 г. Штаден был «на берегу» — на Оке во главе одного из разъездов передового полка кн. Дм. Ив. Хворостинина.

После набега Девлет-Гирея Генрих Штаден при пересмотре поместных и вотчинных дач лишился своих имений и на себе испытал все действительное значение реакции в земельной политике московского правительства после 1572 г. Участие «земщины» в общих тяготах войны требовало от государства соответственной компенсации. С другой стороны, подготовка к новым ливонским походам и блестящим военным успехам 1575–1577 г. требовала примирения с «землей». Те же военные нужды государства, которые в свое время вызвали земельный «пересмотр», теперь увлекали правительство на путь компромисса и даже «обратного пересмотра».

Покинув Москву, Генрих Штаден пытался наладить мукомольное дело на Волге: в Рыбной Слободе (Рыбинске) он завел мельницу. Но оттуда скоро перекинулся в Поморье (1574 — 75 гг.). Понятен интерес к Поморью, проявленный вестфальцем-авантюристом. Здесь от Холмогор и Колы через Вологду и Каргополь проходили торные торговые пути из «еуропских стран» в Шемаху и Персию, в Хиву и Бухару и в Индию с Китаем. Поморье торговое и промышленное — источник экономической мощи и политической силы Новгородской республики — по праву занимает первое место среди других областей Московского государства и в разгар Ливонской войны в 70-х годах XVI в. уходит в опричнину.

От Каргополя и Вологды в русскую Лапландию и самоедские тундры отправлялись своеобразные административно-пиратские и торгово-промышленные экспедиции русских. Московские промышленники и сборщики ясака продолжали традиции новгородских ушкуйников, а по приемам и целям действия напоминали собою русских землепроходцев и промышленников, которым Россия обязана освоением Сибири (XVII в.), Камчатки, Алеутских островов и Аляски (XVIII в.).

Лаппы и самоеды (XVI в.), подобно камчадалам, алеутам и колошам (XVIII–XIX вв.), испытывали на себе все тяжести двойного, иногда тройного подданства и экономической конкуренции заморских и русских пиратов. Дорогие сорта мехов скупались русскими за бесценок. Торг бывал на Пустоозере, в Кандалакше и Коле. И, конечно, у Штадена были здесь свои агенты. Во всяком случае он принимал участие в меховой торговле и поддерживал связи с лейпцигской ярмаркой.

К 1575 — 76 гг. он перебрался в Колу в расчете уехать с товаром за рубеж; пока же выступал торговым посредником между английскими, голландскими, норвежскими и русскими купцами. Здесь, в Коле, на далеком русском севере, увидел он вещественный след нидерландской революции — грозной» эпохи иконоборства»; один из голландских кораблей привез на продажу груз изъятых революцией ценностей католических храмов: медные решетки с хор, светильники, кадильницы, венчики, церковные облачения и т. п.

В навигацию 1576 г. с одним из голландских кораблей Генриху Штадену удалось, наконец, покинуть Россию.

Обогнув Нордкап, корабль взял курс по норвежским фьордам на Берген и дальше на Голландию. Первая часть пути прошла благополучно. Но по Северному морю пришлось итти с большою осторожностью. Не говоря об обычных для того времени пиратах, голландцам надо было особенно остерегаться встречи с испанскими судами, а кораблю, с которым Штаден и какие-то русские купцы везли свои товары, эти встречи были бы вдвойне опасны. Корабль имел на борту до 500 центнеров (около 200–300 пудов) каменных ядер для стенобитных орудий, закупленных голландскими повстанцами на скандинавском севере. Дело было в самый разгар нидерландской революции, когда ставший во главе северных революционных провинций Вильгельм принц Оранский настойчиво продолжал борьбу за независимость их от испанского владычества и подготовлял почву для соглашения с южными (фламандскими и валлонскими) провинциями, остававшимися верными испанской короне.

Едва избегнув опасной встречи с испанскими галерами, корабль достиг Голландии. Генрих Штаден с одним из русских торговых людей отправился в Лейпциг, где расторговался мехами с немецкими купцами и между прочим с некиим Генрихом Крамером, может быть, тем самым, который за два года до того, в 1574 г., побывал в Москве, самозванно прикрывшись званием дипломатического посланника.

На возвратном пути из Германии в Голландию, где-то около Гертогенбоша, на границе Северного Брабанта, Генрих Штаден был арестован и едва не подвергся пытке и казни, может быть, по подозрению в шпионстве.

Позже он появляется в Швеции, где безуспешно хлопочет о проезжей грамоте от короля для проезда в Москву. По этому же делу он ездил в Эмбден, но также безрезультатно. Оттуда по поручению Карла герцога Зюдерманландского Генрих Штаден был в Голландии: он должен был навести справки о русских торговых людях, времени их отплытия и маршруте. Герцог Карл готовил в это время (дело было ранней весной 1577 года) обычное пиратское нападение на торговый караван русских купцов.

Штаден выполнил данное ему поручение герцога и вернулся к нему в Ост-Фрисландию, но герцога там не застал; он уехал в Вогезы в Люцельштейн к своему шурину пфальцграфу Георгу Гансу. Туда же направился и Штаден и там вручил герцогу Карлу свое донесение.

Представленный пфальцграфу, Генрих Штаден, московский опричник, необычайно заинтересовал его своими рассказами о московитах, о «великом князе» и политическом положении Московии. Пфальцграф, только что прибывший с Регенсбургского рейхстага, пылал мечтой об имперском флоте, об узаконенном морском пиратстве и о борьбе с «нехристями-московитами».

Здесь в Люцельштейнском замке Генрих Штаден составил свое описание Московии (конец 1577 — начало 1578 гг.) и проект ее военной оккупации от Колы и Онеги, послуживший в 1578 — 79 гг. предметом оживленной дипломатической переписки пфальцграфа. В качестве дипломатического агента последнего Генрих Штаден принимал участие в посольствах к гроссмейстеру Немецкого ордена Генриху, к польскому королю Стефану Баторию и к императору Рудольфу II (сентябрь 1578 — январь 1579 гг.).

При императорском дворе Генрих Штаден остается на более долгий срок, заинтересовав Рудольфа II и своей автобиографией, и рассказами о московитах. От своего имени он обращает императору тот самый проект военной оккупации Московии, который однажды уже был разработан им для пфальцграфа. Может быть, проект этот был представлен в связи с очередным оживлением ливонского вопроса летом 1579 г.: в июне этого года к императору пришло посольство от Любека с жалобами на стеснения нарвской торговли шведскими каперами; в июле того же года к императору было посольство от шведского короля, искавшего у Рудольфа II помощи против Москвы.

Может быть, не без влияния Штаденского проекта император Рудольф в письме к Иоанну Георгу, курфюрсту Бранденбургскому, высказывается о необходимости оказать помощь Ливонии, о необходимости создания морской армады, о союзе с татарами, которые могли бы вторгнуться в пределы Москвы со стороны Азии. Письмо датировано 26 августа 1579 г., т. е. за 3 дня до падения Полоцка.

Проект (Anschlag) Генриха Штадена сохранился во второй части издаваемой ныне Ганноверской рукописи (л. 50 об. — 66). Вместе с ним в ответ на предложение императора Генрих Штаден скопировал свое описание Московии (л. 1 — 50), изготовленное им еще в Люцельштейне, заново составил (1579 г.) свою автобиографию (л. 69 об. — 97); предпослал этому материалу всеподданнейшее обращение к императору (Supplication л. 66 об. — 69), изъявив в заключение готовность представить дополнительно (если то будет угодно императору) описание Ливонии, историю ее гибели и изложение возможных средств для ее отобрания от «великого князя».

Если справедливы соображения Бера о том, что издаваемая ныне рукопись попала в Ганноверский архив в числе прочих бумаг, изъятых во время 30-тилетней войны в Праге, любимой резиденции Рудольфа II, то возможно, что в свое время эта рукопись была доложена императору.

* * *

Штаденский проект военной оккупации Московии с Поморья — проект, сильно интересовавший английских купцов и дипломатов, и в годы русской Смуты повторившийся в плане кап. Чемберлена (1612 г.), проект, к которому вернулись те же англичане через 300 слишком лет, в годы русской революции наших дней, — вводит исследователя в дипломатическую кухню XVI века.

XVI век с его головокружительными океаническими предприятиями и широкой военной игрой на европейском материке создал особую породу людей, для которых политическое прожектерство было доходным ремеслом. Пользуясь своим знанием дипломатической игры и тайны международных отношений, они охотно продавали его тем, кто им платил дороже. Распуская сенсационные известия и слухи, они же сами ловили их и превращали в предмет доходной спекуляции; в своих донесениях, записках и меморандумах они предлагали своим государям планы борьбы с кознями их врагов, с тем, чтобы на завтра на составлении контр-проекта получить новую сумму.

Пират на море, ландскнехт на суше, прожектер в политике — фигуры одинаково типичные для XVI века и во многом совпадавшие одна с другой.

То было время, когда пират легко превращался в купца, когда купец был дипломатом, а дипломат купцом. При каждом дворе вырастал свой маленький дипломатический корпус. И если у Генриха III, короля Франции, был Дансэ, у Филиппа II испанского — Франциско де Эразо, то у Ивана IV московского были Таубе и Крузе, у архиепископа Рижского — Фридрих Спедт, у герцога Прусского — Конрад Икскулль, у герцога Веймарского — Вильгельм фон Грумбах, у герцога Баварского — Фейт Зенг, у дюка de la Petite Pierre — Генрих фон Штаден. Проект Генриха Штадена приобретает для нас особый интерес, ибо своим возникновением обязан той напряженной заинтересованности, с какою Запад следил за перипетиями борьбы в Балтийском море.

Штаденское описание Московии, основанное на личных впечатлениях участника или современника событий и устной традиции придворной или народной среды, займет одно из первых мест в ряду Rossica XVI в.

Около 12 лет (с 1564 по 1576 г.) Генрих Штаден прожил в Московском государстве; из них около 6 лет (?) провел в «опричнине».

Достаточно этой хронологической справки, чтобы почувствовать исключительную историческую ценность литературного наследства опричника-вестфальца.

На основе его личных впечатлений сложилось топографо-экономическое описание русского Поморья и описание Москвы. Замечательное, единственное в литературе, описание опричного двора на Неглинной (1565–1571 гг.), сгоревшего в набег Девлет-Гирея, сделано также по личным воспоминаниям. Отсюда своеобразная, необычная для автора экспрессия литературного стиля в изображении низких хором «кровожадного дикаря», особного царского дворика, усыпанного белоснежным песком.

Новые данные по истории опричнины звучат особенно убедительно в устах опричника, пострадавшего при аграрной реакции и обратном пересмотре земельных дач в опричнине после набега 1572 г.

По своим старицким поместьям он хорошо ознакомился с существом крестьянского вопроса и условиями нарастания крепостных отношений в поместье, с техникой сошного письма и посошного обложения, и в своих «Записках» сумел рассказать и по этим вопросам кое-что в высокой мере интересное для историка.

Детали приказного суда, центрального и областного управления подобраны автором тоже опытным путем: на Москве, в Старице и в Каргополе изучал он строй и характер «высшей московской школы», как иронически именует автор хитроумные проделки московских приказных в паутине московских законов.

По личным впечатлениям излагает автор события московской истории 1565–1576 гг. События до 1565 г. записаны по изустным рассказам придворной или обывательской среды.

Таков в общих чертах материал «Записок».

Значительное количество бытовых картинок сообщает мемуарам опричника сугубую историческую ценность; а сочность их красок придает им характер занимательного чтения.

Наличность автобиографической части отличает «Записки опричника» от того материала Rossica XVI в., который до сего времени был в ученом обороте, и сообщает им особое значение.

Генрих Штаден, в 16–17 лет убежавший из родного вестфальского городка от уголовного преследования, работавший землекопом по городам немецкого и ливонского поморья, побывавший дворовым и приказчиком в ливонских мызах, позже купцом, ландскнехтом польской службы, толмачем при царском дворе, старицким помещиком и опричником московского царя, поволжским мельником, купцом-меховщиком и торговым маклером на русском Поморье, курьером при герцогском дворе, политиком-прожектером и дипломатическим агентом при графском и императорском дворах, — Генрих Штаден займет видное место в ряду выезжих или пленных иноземцев-авантюристов, которые в свое время действовали по ею сторону московского рубежа.

С другой стороны, калейдоскопичность его биографии, неожиданные извивы его карьеры, неудержимость его конквистадорского воображения сближают его с теми «кавалерами-авантюристами», которыми кишела тогда Западная Европа.

Наш Генрих Штаден — типичный picaro — под стать своим испанским прототипам.

Его мемуары — мемуары авантюриста XVI в. с их элементами novella picaresca — приобретают исключительный интерес, интерес биографии, вырастающей до бытовой типологической характеристики.