Во второй половине дня позвонил Шах. Он смеялся, но его смех звучал искусственно.

— Кто бы подумал, — сказал он. — А у тебя еще меньше голосов, чем у меня.

— Да, — коротко ответил я. — Но все это не важно.

Мне было противно говорить о своем поражении. Противен был и Шах с его медовым голосом, противна вся жизнь. Кроме того, я знал, что в конторе за стеной секретарша навострила уши и злорадствует.

— Только не сдаваться! — сказал Шах. — В другой раз пройдет лучше. Ты не думаешь?

— Конечно! Пожалуйста, извини, у меня много работы.

После этого я сидел, глядя на письменный стол, на множество писем, ожидавших ответа, и не мог ни за что приняться. После вчерашнего мрачного воскресного дня солнце на улице светило особенно ярко. Я открыл окно в ожидании сам не знаю чего. Рядом дробно стучала пишущая машинка, иногда заливался телефон, и секретарша отвечала на звонки. Слышно было дребезжание трамвайных вагонов, громыхали грузовики, и время от времени раздавались пронзительные детские голоса. В комнате заблудилось какое-то насекомое, сделало, жужжа, несколько кругов и снова устремилось за окно, к солнцу.

Я не привык в рабочие часы сидеть праздно. Но сегодня я был просто не в состоянии делать что-нибудь путное. Если я пытался себя принудить — брал в руки письмо, просматривал его и обдумывал ответ, — мои мысли все равно ежеминутно отклонялись в сторону, и я не понимал того, что читаю. Тогда я наконец дал волю овладевшим мной думам и горю. Снаружи манило солнце, и я вдруг решил поехать в Лангдорф и навестить Гассера.

Когда я подходил к его дому, мне стало немного не по себе. Гассер, наверно, на фабрике и не станет из-за меня бросать работу. Если же я останусь наедине с Мелани, о чем мне с ней говорить? Она попытается неумело, на свой неуклюжий лад, утешить меня… Я решил делать вид, что поражение на выборах мне совершенно безразлично. Но, еще не войдя в дом, я отбросил эту мысль. Мой приход в такое время должен был показать ей, как сильно случившееся выбило меня из колеи. Когда я видел ее в последний раз, она, прощаясь, задержала мою руку. Ее короткие пальцы с плоскими ногтями сильнее сжали мои, она вспыхнула и сказала: «От всего сердца желаю вам успеха».

Ну хорошо, она будет меня по-своему утешать, и я должен буду это терпеть. Зачем же я сюда приехал, что мне здесь надо?

Я позвонил. В ту же секунду из-за угла ко мне кинулся Белло. Он меня уже хорошо знал, залаял от радости и начал хлестать меня по ногам длинным тонким хвостом. Мелани открыла сама. Я сразу увидел, что она все знает. Тем лучше, мне не нужно будет ничего рассказывать. Она очень смутилась, и все-таки мой визит, по-видимому, обрадовал ее.

— Входите! Пожалуйста, входите… прошу вас! Я сейчас дам знать отцу. Он на фабрике.

— Не надо, фройляйн Гассер. Я только на минутку и не хочу ему мешать.

Она колебалась.

— Вы считаете… я не должна его вызывать? Но войдите же в комнату! Видите, я за своим любимым занятием.

Мелани очень любила вышивать, и, вероятно, у нее получалось хорошо. По крайней мере женщины, которым она показывала свои работы, всегда приходили в восхищение.

— Может быть, мне все-таки следует сказать отцу? — проговорила она и в нерешительности остановилась. — Если б я только знала…

Ах, она никогда не знала, что именно ей следует делать. Около нее всегда должен был быть кто-нибудь, чтобы ее подгонять. Только раз она приняла решение, ни с кем не советуясь. В первый и последний раз!

Она позвала горничную.

— Будьте так любезны приготовить нам чай. Благодарю вас. Вы не откажетесь от чая? — спросила она меня.

Я кивнул в знак согласия, и мы наконец уселись.

— Пожалуйста, продолжайте вашу работу, — сказал я, чтобы как-нибудь завязать безразличный разговор. — Я люблю смотреть, как вы вышиваете.

Она засмеялась и покраснела.

— Но ведь вам будет скучно. Впрочем, если вы думаете… Мы могли бы и поболтать. Или вам мешает…

Я ответил, что ее работа нисколько мне не мешает, и вдруг решил взять быка за рога.

— Вы знаете, что побудило меня?

Она ниже склонилась над пяльцами, будто была в чем-то виновата. Лишь после некоторого молчания она совсем тихо спросила:

— Вам очень тяжело?

— Ну нет, особенно близко к сердцу я это не принимаю!

— Надеюсь! — быстро воскликнула она, на миг взглянув на меня. — Дело того не стоит!

Вероятно, она испугалась, словно сказала что-то неприличное или выдала себя, но только она вновь покраснела и после этого уже боялась произнести хоть слово. Некоторое время мы сидели молча. Принесли чай, я помешивал его ложечкой, а Мелани прилежно вышивала. Я смотрел, как она, поджав губы и прищурив глаза, клала изящные стежки, как она откусывала конец нитки, как вдевала в иголку новую. В глубине души я не мог не смеяться при мысли, что эта жалкая старая дева после смерти отца унаследует огромную фабрику.

«Мог бы я ужиться с такой особой? — спрашивал я себя и внимательно присматривался к ней. — Что ж, — должен был я признать, — это было бы не так плохо, имея в кармане деньги Гассера. При таком условии можно найти на стороне полное возмещение тех радостей, которых не получаешь в браке. Черт возьми, стоило бы попробовать! А пошла бы она за меня, если бы я был холост?»

Уже много раз я замечал, что она неравнодушна ко мне, и вдруг мной овладело желание повести игру с этой невзрачной маленькой женщиной и посмотреть, как она будет себя держать.

Я встал, подошел к ней сзади и, немного нагнувшись над ее плечом, сказал:

— Как красиво вы вышиваете!

Ее щуплая фигурка съежилась еще больше, и она подняла плечи, как ребенок, ожидающий удара.

— Это будет скатерть, — тоненьким, тихим голоском пролепетала она.

Я положил руку ей на плечо так, что мои пальцы охватывали ее шею, и произнес медленно и выразительно:

— Мне нравится смотреть, как вы работаете.

Ее пульс бился быстро и неровно, я чувствовал это по шейной артерии. Она не шевелилась и храбро пыталась продолжать вышивание. Но рука у нее так дрожала, что не могла сделать ни одного стежка.

— Продолжайте, — сказал я, испытывая жестокое удовольствие.

Мелани сделала еще одну попытку, но безуспешно. Я вдруг заметил, что она вся дрожит, и услышал ее всхлипывание.

— Не надо этого делать! — прошептала она.

Испуганная, трепещущая от волнения, Мелани внушала мне жалость. Отпустив ее шею, я стал перед ней и взял ее за руку, в которой она все еще судорожно сжимала иголку.

— В чем дело, Мелани? Что с вами? — спросил я.

В первый раз я назвал ее по имени, и притом совсем не намеренно. Но для нее это значило очень много, и, пока я держал ее руку в своей, слезы бежали по ее бледным щекам. Некоторое время я безмолвно смотрел на нее; она тоже не решалась пошевелиться. Вдруг в голове у меня снова пронеслась мысль об огромном богатстве, которое должно было достаться ей по наследству, и я мягче, чем это мне свойственно, сказал:

— Я не хотел сделать вам больно, Мелани. Простите меня!

Не поднимая глаз от пяльцев, она ответила:

— Вы женаты. Об этом мы никогда, никогда не должны забывать!

Она быстро поднялась и, не добавив ни слова, в большом волнении выбежала из комнаты.

Тогда я даже не нашел смешным, что у Мелани явилась нелепая мысль, будто она может хоть на миг заставить меня забыть Бетти или какую-нибудь другую женщину. Я уставился на дверь, за которой она исчезла, и вдруг осознал, что от меня одного зависит стать хозяином этого дома. Заботы, так угнетавшие меня, когда я пришел сюда, развеялись. Я подошел к окну и стал смотреть в сад. Сквозь деревья просвечивало белое здание фабрики. Словно широкие ворота вдруг распахнулись на моем пути. «Все это, — говорил я себе, — может стать твоим, стоит лишь захотеть!» Эта мысль захватила меня целиком, потрясла и в первый раз показалась мне чем-то большим, чем игра несбыточной фантазии.

Через некоторое время Мелани вернулась. Она овладела собой, и лицо ее стало непроницаемым.

— Я сообщила отцу, что вы здесь, — сказала она, избегая моего взгляда.

Вскоре появился Гассер.

— Привет! — крикнул он еще с порога. — Провалились?

Я подал ему руку и рассмеялся так непринужденно, как не мог бы рассмеяться всего час назад.

— Да, — ответил я, — но это ничего не значит.

— Отец, может, и ты выпьешь чашку чаю? — спросила Мелани.

— Глупости, бабье питье! — ответил он, не взглянув на дочь. — У меня мало времени, занят по горло. Но я все-таки рад, что вы заглянули к нам.

Он грузно опустился в кресло и закурил сигару. Мелани принесла пепельницу и снова села за пяльцы. В то время как Гассер говорил, бросая по своему обыкновению короткие, отрывистые фразы, я покосился на Мелани. Присутствие отца совершенно успокоило ее, и она теперь снова прилежно клала стежки.

— Очень хорошо, что вы провалились, — сказал Гассер. — Очень хорошо!

— Но почему же?

— Так оно лучше. Вы увидите, что старый Гассер прав. Вы только погодите! У меня кое-что намечено для вас. Вы только погодите!

— Что же это? — спросил я.

— Погодите! Придет час, я скажу. Не сегодня.

Мы еще поговорили о том о сем. Потом Гассер встал, собираясь уходить. Я тоже встал и попрощался. У меня не было желания оставаться с Мелани. Однако в моих мыслях и чувствах была такая путаница, что я не хотел показываться на глаза и Бетти. Поэтому я сначала отправился в отдаленный кабачок и за стаканом пива все спокойно обдумал. «Совершенное безумие рассчитывать, что я когда-нибудь смогу жениться на Мелани», — говорил я себе. И все же я не мог не признать, что в жизни безумное часто бывает нормальным.

Около полуночи я возвратился домой. Бетти лежала в постели. Давно прошло то время, когда она поджидала меня за кухонным столом и неизменно встречала заботливым вопросом, не хочу ли я поесть. Подобное внимание исчезло из нашего обихода. Когда я зажег в спальне свег, глаза Бетти были закрыты, но я заметил, что она не спит.

— Я был у Гассеров, — сказал я и начал раздеваться, глядя на нее.

Она повернулась ко мне спиной. Не двигаясь, даже не открывая глаз, она отозвалась:

— Вот как! Что же он говорит?

— Ничего, — ответил я. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Прежде чем потушить свет, я еще раз внимательно посмотрел на Бетти. Женщина, о которой я когда-то так мечтал! Не много осталось во мне от той незрелой любви! Лицо Бетти стало полнее, в черных волосах проглядывали первые серебряные нити. Но профиль вырисовывался на белой подушке такой же правильный, как тогда, когда я впервые восхищался им в «берлоге» Шаха. Рот был приоткрыт. Нижняя губа иногда вздрагивала, будто Бетти с кем-то говорила в забытьи.

«Как бы она удивилась, — говорил я себе, — если бы в один прекрасный день я подошел к ней и сказал, что хочу жениться на Мелани». Это было нечто совершенно невозможное, совершенно неслыханное, тем не менее я долго не спал, и мысли не давали мне покоя.

И не только в ту ночь, но еще долгие, долгие месяцы они сковывали меня, и манили, и мучили. Лишь с величайшим трудом начал я понемногу втягиваться опять в свою убогую жизнь, но полностью это мне так и не удалось. Я лишился способности думать отвлеченно и равнодушно о Гассере и его фабрике, о Мелани, об их доме и обо всем, что с этим было связано.

Я больше не пытался оставаться с Мелани наедине; она тоже явно уклонялась от подобных встреч. Но я все более и более менял свое поведение при ней и был особенно почтителен и внимателен. Замечали ли что-нибудь Бетти и Гассер, я не знаю. Мелани же почувствовала это сразу. Несомненно, она вначале не могла не спрашивать себя, что меня к этому побуждает, но потом привыкла, и ей даже иногда удавалось обменяться со мной несколькими словами не краснея.

Настало время, и я отдал Тедди в школу. Вот это был праздник! Гассер, любивший детей, подарил мальчику кожаный ранец. С самого утра Тедди гордо расхаживал с ним по кухне и торопил Бетти.

— Я опоздаю! — каждую минуту восклицал он.

После завтрака его нужно было причесать. Умываться и чистить зубы он умел сам, но делать прямой пробор еще не мог. Это и понятно: его белокурые, мягкие как шелк волосы были довольно длинными. Многие находили, что Тедди, которому было уже почти семь лет, пора изменить прическу. Но Бетти нравилась такая, да и я не считал нужным возражать. Так он всегда оставался для нас маленьким мальчиком, и мы почти не замечали, что он становится все старше и самостоятельнее и что время все дальше уводит его от нас. Бетти, та обращалась с ним совсем как с карапузом. Вечером раздевала его и несла в постель. Помолившись вместе с ним, она пела ему коротенькую колыбельную песенку, как в пору его младенчества. Вероятно, она еще долго портила бы его таким баловством, но тут, слава богу, явился второй ребенок и сразу открыл нам, каким большим и житейски опытным успел стать Тедди.

Бетти не могла сопровождать его при первом выходе в школу. Она была тогда уже на восьмом месяце и не любила показываться на людях. Следует упомянуть, что и мальчик заметил перемену в матери. Хотя он не спрашивал, все же мне иной раз думалось, что ее пополневшая фигура пугает и даже отталкивает его. Тем сильнее он в последнее время льнул ко мне.

Я взял сто за руку, и мы вместе отправились в школу. Мы оба, каждый по-своему, ощущали серьезность события и поэтому мало говорили. Увидев здание школы, Тедди осторожно высвободил свою руку из моей: он хотел идти один. Я посмотрел на него. Бледный и сосредоточенный, шагал он рядом со мной и храбро боролся со слезами. Но, когда я передал его учительнице, когда она посадила его за парту и я на прощанье еще раз кивнул ему, он все-таки начал всхлипывать.

В полдень я поджидал его перед зданием школы. Выбежав с гурьбой мальчиков и заметив меня, он кинулся ко мне, собираясь обнять, как делал всегда. Но в двух шагах от меня вдруг остановился; казалось, он вспомнил, что теперь стал большим мальчиком, и размеренным шагом подошел ко мне, подал руку и торжественно произнес:

— Здравствуй, папа!

— Ну, как там было? — спросил я.

Он сиял. И машинально попытался спрятать ручонку в моей большой лапе.

— Классно! — воскликнул он.

Это было модное словечко. Для Тедди все было «классно»: школа, учительница, автомобиль Гассера — вообще все, что ему нравилось.

Нам было легко с Тедди — он охотно ходил в школу. Когда после уроков он возвращался домой, ему разрешалось позвонить мне в контору и рассказать, как прошел день.

— Сегодня нас учили писать заглазное «р». У меня делая страница исписана, — сообщил он мне однажды.

— И хорошо выходит?

— Классно! — оценил он. — Ты скоро придешь?

— Да, скоро. А ты показал тетрадь мамочке?

Он секунду помолчал, потом ответил:

— Нет… А надо показать?

— Конечно, — ответил я. — Покажи ей!

— Хорошо! Но ты скоро придешь, правда?

Часто я должен был делать над собой усилие, чтобы не схватить шляпу и не помчаться сразу домой.

В начале июня Бетти легла в больницу. Мы оба теперь уже не волновались так, как в первый раз.

— Проводить тебя? — спросил я, и она ответила:

— Зачем?

Я послал ей цветы. Гассер тоже послал огромный букет роз. К вечеру я позвонил в больницу, чтобы узнать, когда можно ждать результата. Сестра — может быть, та самая, которая видела меня таким возбужденным перед рождением Тедди, — сказала, что это будет лишь к утру, и спросила, хочу ли я прийти.

— Нет, — ответил я. — Чем я могу помочь!

После ужина я просмотрел заданные Тедди на дом уроки и уложил его спать. Он спросил, где мама. Я попытался объяснить ему так, чтобы он мог понять. Но он, по-видимому, сразу успокоился и только спросил:

— Это больно?

— Конечно, больно. Мамочка потеряет много крови и потом должна будет лежать тихо-тихо.

Он ненадолго задумался:

— Когда я родился, крови не было, правда?

— Как не было? — сказал я. — Это бывает каждый раз.

Но он стоял на своем:

— Из-за меня не было, я знаю!

— Хорошо, — отозвался я. — А теперь надо спать.

— То-то, — сказал он и повернулся на бок.

И вдруг он о чем-то вспомнил:

— Папа, не будем сегодня молиться. Никто ведь не узнает.

Я тоже не был в настроении бубнить детские молитвенные стишки. Когда Тедди наконец закрыл глаза, я потушил свет и пошел в свою комнату. Я понимал, что роды дело серьезное, и каждый раз это вопрос жизни и смерти. Правда, я говорил себе, что Бетти здоровая женщина и, хотя ей скоро будет тридцать, она не слишком стара, чтобы родить второго ребенка. Все же я долго ходил в волнении по комнате, пока нижние жильцы не постучали в потолок.

Я думал о рождении Тедди. В каком лихорадочном страхе метался я тогда по улицам. А между тем все сошло хорошо. Ну вот! А что, если бы Бетти все-таки умерла?.. Внезапно эта мысль встала предо мной. Сначала я отказыьался додумать ее до конца. Но она билась в моем мозгу, и ее нельзя было прогнать. Если бы Бетти умерла… если бы Бетти умерла! Тогда все сразу стало бы просто… Тогда я знал бы, что мне делать! Это был выход. Правда, я сам себя упрекал и даже называл подлецом. Но какая в этом была польза? Вновь и вновь кружили мои мысли около одной точки, непреодолимо притягиваемые, как мошкара к свету фонаря. Если бы Бетти умерла… это был бы выход!

Я лег в постель, это не помогло. Тогда я достал из погреба бутылку вина, как делал иногда в особенно тяжелые ночи, и выпил ее. Проклятая мысль продолжала сверлить мозг. Голова моя кружилась, и все плыло перед глазами.

К утру я позвонил в больницу. И уже до некоторой степени готов был услышать: «Ваша жена скончалась!»

— Девочка! — сказала сестра и на мой робкий вопрос добавила: — Ваша жена чувствует себя неплохо.

— Итак, девочка! — облегченно вздохнул я. — Клементина!

Теперь, когда напряжение разрядилось, я вдруг почувствовал такую усталость, что едва устоял на ногах. Я сказал сестре, что приеду в больницу, но не мог и думать об этом. Я лег спать.

Меня разбудил телефон. Это была Мелани.

— Ах да, — сказал я спросонья. — Девочка!

— Как чудесно! — воскликнула она. — Вы уже были у Бетти?

— Нет, я очень скверно себя чувствую.

— Я вас понимаю, — ответила она тихим, участливым голосом. — Может быть, мне навестить ее?

— Пожалуйста! Это было бы очень мило. Я тоже скоро приеду.

Потом я опять улегся. Засыпая, я вспомнил возглас Мелани: «Я вас понимаю!» — и улыбнулся: если бы она знала! После этого я снова уснул и спал до тех пор, пока Тедди не разбудил меня в полдень.