Иногда проснешься утром, откроешь глаза и сразу вспомнишь про что-то хорошее. И в животе как будто взойдет маленькое солнце, и от него все внутри тебя делается очень теплым и светлым.

Мы с Оскаром договорились встретиться сегодня в десять утра. Я лежал в кровати, свернувшись клубочком, и представлял себе, как мы пойдем гулять вдоль Ландверканала. Один я всегда хожу только прямо — по Адмиральскому мосту к Центру вспомогательного обучения, у меня просто не хватает смелости свернуть в сторону. Если я теряю из виду цель, то, считай, все — пиши пропало. Я даже в супермаркете с одним-единственным проходом между полками заблудился бы. Абсолютно никаких шансов.

Но сегодня со мной будет Оскар. Мы можем сворачивать где захотим. Мы очень, очень долго будем идти вдоль канала, куда-нибудь, где я раньше никогда еще не был. Когда с тобой необычайно одаренный друг, пойти очень, очень далеко — это ерунда, это семечки. Даже если все-таки заблудишься, друг может спросить дорогу, и он запомнит все, что люди объяснят, ему нипочем эти «направо», «налево» и всякое такое. Просто семечки!

В окно я видел, как сверкает на солнце стена заднего дома. Никакой тени от облаков. Это будет замечательный день с Оскаром. И сегодня вечером я иду с мамой играть в бинго. Может быть, я даже смогу убедить ее все-таки взять с нами Бюля. Или можно спросить Бюля, не хочется ли ему — совершенно случайно — заявиться к «Седым шмелям». Он мог бы сказать, что ищет свою беспомощную старую мать, которая пропала в прошлом году, когда ходила за покупками в один такой супермаркет с одним-единственным проходом между полками. Она пропала где-то в самом его конце, между рыбным прилавком и сладостями, где в точности — неизвестно до сегодняшнего дня, это загадка, бедная женщина!

Я посмотрел на мой будильник с Микки-Маусом. Почти девять, у меня еще час времени. Во всяком случае, я так думал. Могло быть и без четверти двенадцать, потому что я иногда путаю короткую и длинную руку Микки, но, во-первых, я никогда не просыпаюсь так поздно, даже на каникулах, и во-вторых, если я бы проспал, Оскар бы давно уже разбудил меня звонком.

Я выпрыгнул из кровати, пошел пописать и на цыпочках побежал мимо маминой спальни на кухню, чтобы сделать мюсли и выпить сока. Через десять минут я уже позавтракал, почистил зубы и полностью оделся.

Слишком рано.

Когда я чего-то жду или просто не знаю, чем заняться, я сажусь в гостиной в размышлительное кресло. Я уже не помню, когда мама и я окрестили его «размышлительным», но мы его очень любим. Оно толстое и уютное. Иногда нужно просто залезть на него, чтобы лотерейный барабан у меня в голове успокоился. Но на нем еще можно замечательно сидеть и читать комиксы или смотреть в окно на листья деревьев, которые шевелит ветер. Иногда воробьи садятся на ветки и что-то взволнованно чирикают друг другу. Можно еще придумывать истории с героями, как про «О» и его деревянную лошадь, или обдумывать важные вещи, например, выйдет ли когда-нибудь мисс Джейн Марпл замуж за мистера Стрингера. Он — ее лучший друг, но ужасный растяпа и, честно говоря, слишком глуп для мисс Марпл. Но у нее нет никого другого, в кого можно было бы влюбиться, разве что толстый владелец конюшни, который при всяком удобном случае пытается погладить ее по коленкам.

Через несколько часов, когда мама встала, я все еще сидел в размышлительном кресле. За это время я уже сто раз вскакивал, подбегал к окну и смотрел вниз на Диффе. Один раз я увидел Маррака, как он вышел из дома и, как всегда, направился к своей машине, припаркованной где-то поблизости. А больше ничего не произошло.

Ни вдали, ни вблизи не было видно никакого мотоциклетного шлема. Ничего маленького, ярко-синего цвета.

Никакого Оскара.

Я поплелся к маме на кухню, чувствуя себя тяжелым и печальным, как слон, — так много плохого настроения во мне было. Слоны уходят умирать в джунгли. Они идут к месту, где до них уже умерли другие слоны, а перед теми — еще другие слоны, которые непременно хотели умереть рядом с другими мертвыми слонами. Это огромное кладбище.

Наша кухня не была кладбищем, но куда-нибудь мне нужно было пойти. Я сел за стол и пожаловался на свою беду. Мама налила себе кофе и села напротив меня.

— Да, перевелись настоящие друзья…

Я не был уверен, что понимаю, что это значит. Куда перевелись?

В школе меня перевели в следующий класс без всяких, как положено. Но Оскар-то со мной не учится! Значит, у этих слов было другое значение. Я ничего не сказал, только быстро кивнул. Иногда мне неловко перед мамой, что я так туго соображаю.

— Что ж, похоже на то, что день у нас обоих начался не очень хорошо, — продолжала мама. — Я должна уехать на два, может быть, на три дня.

И больше ни звука. У мамы под глазами лежали темные тени. Наверно, она плохо спала. Я выжидательно рассматривал ее. Мама выжидательно рассматривала меня. И потихоньку отпивала свой кофе. Наконец она вздохнула.

— Ты понимаешь, солнышко? Я еду уже сегодня во второй половине дня. Это значит, что наше бинго вечером отменяется.

Значит… что?!

— Мне очень жаль, Рико! Я знаю, как ты ждал этого.

Ну вот, теперь еще и это! Мама, небось, захотела посетить с Ириной все парикмахерские города, чтобы сделать новый налет на волосах. Да пожалуйста — я ведь привык оставаться один и привык, что на меня всегда переводят стрелки! Вот придет мама однажды домой, а тут у нас лопнула водопроводная труба или еще что-то такое, а я лежу в прихожей весь из себя утонувший, и рядом письмо, в котором написано, что я остался на второй год. Так ей будет и надо!

— А куда тебе надо ехать? — спросил я мрачно.

— Ты помнишь дядю Кристиана?

Очень смутно, да его и вспоминать неохота. Дядя Кристиан — это мамин старший брат, он живет где-то в Германии в самом низу слева. Несколько лет назад, когда мы еще жили в другом районе Берлина, в Нойкельне, он однажды приехал к нам в гости. Они с мамой тогда так поссорились, что мне пришлось спрятаться в своей комнате под кроватью. В тот же самый день он снова уехал. Я уж и забыл, как он выглядит или как звучит его голос.

— Этого противного? — сказал я. — А что с ним?

— Ему нехорошо. Мне надо к нему поехать.

— Почему? Что с ним?

— Рак.

Каждый знает, что такое рак, даже Форрест Гамп. Когда мама говорит плохое слово так, будто ничего особенного в нем нет, значит, ей нехорошо. Она произнесла «рак» так же весело, как фрау Далинг за мясной стойкой спрашивает: «Что еще желаете?».

— Он умрет? — спросил я нерешительно.

— Да. Наверно.

Кто знает, сколько времени надо будет ехать на поезде. Дядя Кристиан может уже давно умереть, пока мама до него доедет, и тогда мы совершенно зря отменим бинго.

— Прямо сегодня? — сказал я.

— Да господи боже мой! — совершенно неожиданно прикрикнула на меня мама. — Можешь ты ну хоть раз в жизни отключить свой проклятый эгоизм?

ЭГОИЗМ

Это когда думаешь только о самом себе. Есть и его противоположность, тогда думаешь только о других, и тот, кто так поступает, становится святым. Но святых чаще всего просто используют и в конце концов укокошивают. Наверно, надо найти какую-то середину между этими крайностями и не забыть еще подходящий переключатель.

Мама долила себе кофе, отвернувшись от меня. Сделала глоток из чашки. И начала всхлипывать. Это было как будто к нам на кухню втиснулась дождевая туча. Я вообще не выношу, когда мама плачет. Мир тогда темнеет так, будто Господь Бог выключил свет.

Вообще-то мне должно было гораздо раньше броситься в глаза, что с мамой что-то не так, потому что даже японский халат висел на ней как-то печально. И надписи на нем сегодня наверняка означали «жизнь — это чертов отрывной календарь, и больше ничего!». Но вместо того чтобы подумать о маме, я был занят только собственной бедой. А когда увидел сейчас, как она плачет, то пожалел про свои мысли о лопнувшем водопроводе. Несостоявшаяся встреча и отмененная игра в бинго не так ужасны, как умирающий брат, даже если ты его терпеть не можешь. Мамина беда была больше моей.

Я встал, обошел вокруг стола и обнял маму. Она уткнулась лицом мне в плечо. Ее волосы пахли смесью шампуня и клуба. Она так сильно прижала меня к себе, что я едва мог дышать. Наверно, Молли Первая чувствовала себя так же перед тем, как хрустнуть.

Когда у меня внутри почти совсем не осталось воздуха, мама меня наконец-то отпустила. И вытерла глаза рукой.

— Все будет хорошо, солнышко, я тебе обещаю, — всхлипнула она. — Просто сейчас…

— Ладно, все в порядке.

— Тебе придется несколько дней самому о себе заботиться. Ты ведь у меня уже большой мальчик и справишься, правда?

— Конечно.

— Я тебе оставлю деньги, а если что-то не так, попроси помочь фрау Далинг, хорошо? Я попробую еще позвонить ей в Карштадт, может, она подойдет к телефону.

— Не надо. Я сегодня вечером к ней пойду и сам все скажу.

— Ладно. И еще — ты в любое время можешь звонить мне на мобильник.

Мама взяла меня за плечи, чуточку отодвинула от себя и посмотрела мне в лицо.

— Я тебя люблю больше всего на свете! Ты ведь знаешь это?

Вообще-то я хотел попросить прощения и сказать ей, что я не хотел говорить то, что сказал, но вдруг мне пришло в голову нечто настолько ужасное, что даже лотерейные шарики у меня в голове больше не прыгали. Они только раз коротко ударили и теперь лежали тихо-тихо, как замороженные. Ужасная мысль была такая: если у маминого брата рак, она, наверно, тоже заболеет, потому что им можно…

— Рико?

— М-м-м?

Слезы бежали вниз по щекам, сопли из носа, а носового платка у меня не было.

— Рак не заразен. Ты слышишь?

Я что-то просопел сквозь слезы.

— Ты обо мне не беспокойся.

Я снова засопел, но сразу почувствовал себя лучше. Мама мне никогда не врет. Она подняла руку и вытерла мое лицо рукавом халата. Наконец-то на губах у нее появилась улыбка, пусть и тонюсенькая, как папиросная бумага.

— Кристиан позвонил сегодня очень рано утром, — объяснила мама. — Потом я сначала не могла снова заснуть, потом проспала, а поезд уходит уже в половине третьего. Золотко, я очень бы хотела что-то сделать, чтобы найти твоего маленького мотоциклиста, но мне еще нужно уложить вещи, принять душ, одеться, купить на вокзале билет…

— Надо — значит надо, — сказал я.

Я смотрел, как она неверными шагами вышла из кухни и прошла мимо спальни. Дверь туда была открыта, и мне была видна кровать с элегантным постельным бельем, балдахин над ней и постеры на стенах с дельфинами и китами.

Я потихоньку успокаивался. Мама не заразится раком, в бинго мы пойдем играть в следующий вторник, а Оскар уж когда-нибудь да появится. Я вспомнил, как он сказал, что вообще-то планировал на сегодня что-то важное.

Наверно, это важное было все-таки важнее прогулки у Ландверканала, и он заявится попозже. Но даже если он придет только завтра или послезавтра, в тучах виднелся просвет: вечером фрау Далинг, конечно, сделает для меня ленивчики, и мы вместе будем смотреть телевизор, хотя сегодня и не выходной! Если бы мне удалось ее уговорить на фильм с мисс Марпл, это было бы почти так же здорово, как бинго. Поиграть в само бинго я не смогу ее уговорить. Фрау Далинг считает, что эта игра только для старых хрычей, которые подтягивают брюки до самых подмышек.

Только что жизнь еще была темнее самых темнейших теней, а теперь она вдруг снова наполнилась замечательными возможностями. На секунду я почувствовал угрызения совести, что мне не жалко дядю Кристиана, но не надо было ему тогда ссориться с мамой и так орать. От страха я спрятался под кровать и там нашел Молли Вторую. Она лежала совсем сзади в старой маленькой кроссовке, которая давно уже была мне мала. Наверно, она искала там других хомяков.

Кроссовка ужасно воняла.

* * *

Вскоре после двух за мамой заехало такси. Я проводил ее вниз. Водитель положил в багажник ее большую дорожную сумку, мама послала мне с заднего сиденья еще один воздушный поцелуй и уехала. Я махал ей вслед. И почти видел, как вслед за такси летит печальная черная туча.

Потом снова пошел наверх и уселся в размышлительное кресло. Я не знал, чем заняться до вечера. Можно было бы полить цветы у РБ, но если Оскар все-таки придет, он наверняка позвонит как раз тогда, когда я буду наверху на шестом.

Но Оскар не придет.

Я сам виноват. Надо было узнать его номер телефона или хотя бы спросить его фамилию, тогда можно было бы глянуть в телефонном справочнике. Я ведь совсем ничего о нем не знал, даже то, где он живет.

— Сам виноват, — тихо повторил я.

Теперь мне надо было как-то провести этот длинный день одному, пока не придет время пойти вечером к фрау Далинг.

Я почитал комикс.

Попил сок.

Сбегал вниз на второй этаж и позвонил в дверь Бертса.

Разговаривать с Бертсом всегда очень интересно, но его не было. Вот невезуха… Если Оскар сейчас все-таки пришел и позвонил, не повезло даже вдвойне, но теперь можно с таким же успехом заглянуть в полуподвал к старому Моммсену. Он иногда рассказывает увлекательные истории, например, про взрыв фройляйн Бонхефер, а в шкафчике у него всегда есть шоколадки. Но чаще всего он просто поддатый, потому что напился бормотухи. И тогда начинает бормотать всякую чушь.

БОРМОТУХА

То, от чего человек делается пьяным, то есть алкоголь. Чаще всего — дешевы. После него большинство людей начинает нести чушь. Смотреть в словаре не пришлось — до некоторых вещей легко дойти самому.

К тому же Моммсен вдовец с избыточным весом, и у него отвратительные зубы. Наверно, он их плохо чистит. Юле однажды сказала, что он — старый поросенок и с таким ни одна женщина не захочет иметь дела. Так что Моммсену наверняка известно, что такое серое чувство. Если оно напало на него как раз сегодня, то, значит, оно уже в доме, а попозже поднимется еще и наверх, к фрау Далинг. Нет, для меня это будет явно чересчур. После маминой дождевой тучи и моего собственного слоновьего чувства мне на сегодня достаточно грусти и печали. Значит, снова наверх.

Лестница в доме как вымерла. Это было почти жутковато, такая стояла тишина. Обычно из какой-нибудь квартиры всегда проникает шум: у студентов музыка на всю катушку, близнецы Кесслеров орут друг на друга, от Кизлинга слышно пиликанье классической музыки. Даже с самого верха время от времени доносится гвалт, когда толстый Торбен, сынок Рунге-Блавецки, приглашает своих дружков и играет с ними в плейстейшн на полной громкости. Фитцке жаловался уже сто раз, но толку никакого.

Сегодня ничего такого не наблюдалось. Абсолютная тишина.

Я пошел назад в нашу квартиру.

Включил телевизор и через пять минут снова выключил.

Засунул свою грязную одежду в стиральную машину.

Застелил кровать.

Сел на кровать.

Скучно.

Ждать не имело никакого смысла. Оскар больше не придет. А если все-таки придет — ну его, не хочу иметь с ним никакого дела. И пусть не воображает, что я позволю цветам РБ умереть из-за него от жажды!

Значит, наверх.

Пока я шел на последний этаж, злость на Оскара опять улетучилась. Он же не виноват, что мне скучно. И не виноват в том, что наш уговор заполнил мне голову, как воздушный шарик, так что туда больше ничего не влезает.

Большинству растений РБ воды еще вполне хватало, остальные я полил.

Теперь снова вниз.

Между четвертым и третьим навстречу мне поднимался Маррак в своем элегантном красном комбинезоне и с доверху набитым мешком для белья. Когда фрау Далинг в первый раз увидела, как он таскает туда-сюда свою стирку, она за голову схватилась.

— Типично мужское поведение! — сказала она. — Ждет, пока не запачкаются последние трусы и рубашка, и пускай тогда подруга ночь не спит, чтобы снова привести гардероб своего господина в порядок!

Поскольку эту подругу в нашем доме никто еще никогда не видел, мы предполагаем, что у Маррака нет собственной стиральной машины.

— Здрасте, герр Маррак, — сказал я и хотел пройти мимо.

— Привет, Рико.

Он аккуратно поставил мешок на ступеньку и кивнул мне.

— Снова к кому-то идешь? У кого сегодня проводишь инспекцию в квартире?

Он сказал это незло. Когда я был у него вскоре после нашего переезда, чтобы посмотреть его квартиру, он даже предложил мне колу. Естественно, к этому моменту мама давно уже рассказала ему, что я необычно одаренный и поэтому так люблю смотреть другие квартиры, что по улице мне надо ходить только прямо и я многого вокруг себя не замечаю. Мама рассказывала это каждому в доме, и за исключением Фитцке все соседи отнеслись с пониманием и впускали меня к себе, если я к ним звонил. Некоторые даже делали это довольно часто, как фрау Далинг или Бертс, Юле и Массуд. Кесслеры уже пару раз спрашивали, не хочу ли я прийти к ним снова, но их близнецы действуют мне на нервы.

Маррак, во всяком случае, недавно даже подарил мне свою визитную карточку, с вытесненным на ней золотым сейфом и так далее. Теперь, когда мы видимся, мы мило разговариваем друг с другом, но в свою квартиру он меня с тех пор больше не приглашал. Я все время мечтаю о том, чтобы однажды он открыл мне ключом со своей связки белый домик в саду на крыше, но на это надежды мало. Взрослые вечно боятся сделать что-то, на что полиция косо посмотрит.

ЛЕГАЛЬНО

Если что-то законно, то есть разрешено законом, то по-сложному это называется легально. А наоборот — нелегально.

— Я поливал цветы у Рунге-Блавецки, — объяснил я Марраку. — Они в отпуске.

— Кто?

— Что?

— Цветы или Рунге-Блавецки?

Я посмотрел на него ошарашенно. Он что, подразнить меня хочет? С каких пор комнатные растения уезжают в отпуск?

Тут Маррак ухмыльнулся.

— Я просто так это сказал, для смеха. Шутка для Рико. Понимаешь?

Ну и шуточки у него!

— Я и не заметил, что мои уважаемые соседи уже отчалили, — добавил он, как будто ничего не случилось.

Больше всего мне хотелось спросить, как он вообще может что-то заметить, если он постоянно в разъездах со своей гремящей связкой ключей или таскается с мешками вонючего белья. Вот ведь дурак набитый!

— Ну не смотри на меня так сердито! — Он легонько тряхнул меня за плечо. — Я думал, шутка выйдет хорошая. Немножко посмеялись бы, как мужчина с мужчиной. Я не хотел тебя обидеть. Извини, ладно?

— Ладно, — медленно сказал я.

Я не люблю, когда надо мной потешаются. Но для этого случая я сделал исключение и решил рассердиться совсем чуть-чуть, потому что Маррак всегда был со мной любезен. Но и не более того. Он высокий и сильный, лицо у него какое-то бычье, а в остальном он довольно незаметный. Как мужа для мамы я не принимал его в расчет, ведь у него уже есть подружка. Да и на что маме такой муж, которому надо постоянно стирать шмотки, в то время как он гуляет с другой? Добавим сюда еще чистку-уборку и всякое такое. Маррак ужасно беспорядочный. Когда я заходил к нему, в его квартире был полный тарарам. Если он не примет меры, то может совсем опуститься и в будущем кончит как Фитцке — перед прилавком с сырами в «Эдеке».

— Ну ладно, я пошел.

Маррак наклонился, чтобы поднять мешок с бельем.

— Передавай матери привет от меня.

— Не получится. Она на несколько дней уехала.

Он снова поставил мешок, выпрямился и наморщил лоб.

— А кто за тобой в это время присматривает?

— Я сам и фрау Далинг.

— Вот как. Ну-ну.

Нижняя губа у него выпятилась вперед, как будто ему не понравилось то, что он услышал.

— Откровенно говоря, не понимаю я некоторых родителей. Производят на свет детей, чтобы они потом целыми днями были предоставлены сами себе и сиднем сидели перед телевизором или компьютером.

— Я не сижу весь день перед…

— Или разрешают малышам везде бегать без всякого присмотра. Если хочешь знать мое мнение, то пусть этот Мистер 2000 всех их проучит!

— Мама не разрешает мне…

— Если бы похищенные дети не таскались одни по большому городу, никто бы не смог увести их с собой! Но это только мое мнение, не в обиду никому будь сказано.

Теперь я все-таки уже по-настоящему рассердился, но вместо того, чтобы что-то возразить, просто кивнул. Надо было защитить маму, но этот дурак меня все равно не слушал. Его бледное лицо налилось розовым и стало похоже на губку, которая лежит у нас в ванной. Если я сейчас что-нибудь скажу, Маррак, конечно, только заругается еще больше, а потом, когда успокоится, еще попросит меня, чего доброго, помочь тащить мешок.

— Мне надо идти, — сказал я.

— Мне тоже, — сказал он и взвалил, наконец, мешок с бельем на плечо.

— Хорошего дня!

— Вам тоже.

Еще чего! Как же, жди! Последние ступеньки перед третьим этажом я преодолел одним прыжком. А когда входил в квартиру, то услышал, как Маррак, кряхтя, поднимается дальше вверх по лестнице.

— Проклятый шестой этаж, — тихонько ругался он. — Если перееду, то только в дом с лифтом!

«Сам виноват, — подумал я. — Мог бы купить себе стиральную машину, жадина!»

Едва я оказался в квартире, как скука продолжилась точно с того места, на котором остановилась.

Я уселся в размышлительное кресло.

Полистал словарь и выучил три новых слова.

Посмотрел в окно и задремал.

Забыл три новых слова.

Пошел на кухню и попил еще сока.

Поел еще мюсли.

Вымыл стакан, миску из-под мюсли и ложку.

Мой взгляд упал на мусорное ведро. Пакет в нем был полон до краев — ну хоть что-то! Если сначала отнести мусор во двор, а потом пописать в дневник, вторая половина дня пройдет гораздо быстрее.

Значит, снова вниз.

Мусорные контейнеры стоят на заднем дворе, вдоль стены соседнего дома. На задний двор ведет дверь из двух створок, и за одну из них надо сильно-сильно тянуть, чтобы открыть, потому что ее уже несколько недель заедает. Может, из-за ржавчины или еще чего-то. А другая половина вообще просто не открывается. Моммсен давно уже должен ее починить, потому что становится только хуже, но ему, наверно, вместо этого больше нравится поддавать. Даже водитель мусоровоза уже жаловался. Я дергал и дергал эту противную дверь, пока она не приоткрылась настолько, что я смог протиснуться в щель вместе с мусорным пакетом — и тут же попал Моммсену прямо в руки. Он был вооружен большой метлой и маленьким жестяным совком. Поддатый или нет, по вторникам он подметает двор, вспомнилось мне.

— Здрасте, герр Моммсен, — сказал я.

Он немного покачался и вытаращил на меня глаза.

— Ты кто?

— Рико Доретти. Третий этаж.

— Я знаю, — сказал он. — Ты что, думаешь, я тупой, или как?

Ну вообще!

Я не стал отвечать, а вместо этого придержал ему дверь, изо всех сил открыв ее как можно шире. Он медленно протискивался мимо меня и смотрел мне при этом прямо в лицо. Глаза у него были такие мутные, как будто кто-то пролил в них молоко.

— Не могли бы вы наконец починить дверь, — сказал я.

— Пойди поиграй! — рявкнул он.

— Ладно, пойду. Хорошего вам дня!

— Хороший — это не про меня.

Дверь закрывалась за ним со скрипом, не торопясь, как в замедленной съемке. Я покачал головой, подошел к контейнеру, откинул тяжелую черную крышку и бросил туда пакет с мусором. И тут я увидел его: посреди грязных, вонючих отбросов лежал маленький ярко-красный самолетик.

Я посмотрел вверх, в небо, как я уже делал, когда нашел макаронину. На небе собирались темные облака, потихоньку закрывавшие солнце. На самом верху, в саду на крыше у РБ, на перилах сверкнул последний солнечный луч. Я снова посмотрел вниз. Маленький самолетик мог приземлиться здесь только одним способом: наверно, незаметно отцепился от рубашки Оскара, когда он вчера стоял там, наверху, и качался, чтобы доказать мне, что он не боится. Самолетик штопором упал во двор, кто-то поднял его и выбросил, наверно, как раз поддатый Моммсен.

Я встал на цыпочки и принялся выуживать самолетик-находку из контейнера, стараясь не запачкаться. Получилось не сразу, но в конце концов я подцепил его и смог получше рассмотреть. Никакой грязи на нем не было. Я постучал по обломанному концу крыла, потом положил значок в карман брюк и ухмыльнулся. Оскар безумно обрадуется, когда я возвращу ему его вещицу! Он ее наверняка уже ищет.

Потом опять наверх на третий, где меня уже ждал дневник. Сейчас я предвкушаю замечательный вечер с фрау Далинг и ленивчиками! Для этого мне, конечно, придется снова подниматься наверх, а потом снова спускаться вниз.

Ой-ей-ей-ей-ей-ей-ей!