Печальные события вытягивают из человека всю силу, и ноги от них делаются шаткими. До полудня я печатал в дневнике про все, что произошло. Потом уселся в размышлительном кресле, глазел из окна и думал о Феликсе, рассказчике историй без настоящего слушателя, о немом Свене с глазами, похожими на ванну для божьей коровки, и о Софии, которую окружало так много серого чувства. Я думал об Оскаре, как его держат где-то под замком и как ему сейчас, несмотря на весь его ум, наверняка очень страшно. Потом я подумал о себе самом, как я сижу здесь из-за своей необычноодаренности и не знаю, что делать дальше. Кто-нибудь поумнее наверняка смог бы выманить у Софии больше информации.

ДЕПРЕССИЯ

Серое чувство. Так мама сказала однажды, когда мы разговаривали про фрау Далинг. Депрессия — это когда у тебя все чувства сидят в инвалидной коляске. У них больше нет рук, а поблизости, увы, нет никого, кто мог бы эту коляску толкать. А, может, у нее еще и шины спущены. От такой жизни очень устаешь.

Я перебрался в мою комнату и улегся на кровать. Время от времени я взглядывал в окно на растрескавшийся фасад заднего дома, днем он выглядел не так жутко, как вечером и ночью, когда появлялись темные тени. Я подумал, что все-таки могу немного порадоваться и погордиться, ведь я решился один добраться до Темпельхофа и остался после этого путешествия в живых. Но такое ежедневно проделывают тысячи людей. Это ненормально — бояться заблудиться только потому, что не хватает мозгов отличить право от лево.

Прошлой ночью я спал плохо и слишком мало. Глаза закрылись сами собой. Через какое-то время я в ужасе сел на кровати, потому что мне почудилось, что звонит телефон. Но в квартире было тихо. После вчерашнего дождливого дня и пасмурного утра снова вовсю светило солнце. На улице, наверно, было по-настоящему жарко. Тут я снова задремал.

Мне приснился Оскар, как он стоит передо мной в саду на крыше РБ. Он только что выдержал испытание на смелость — посмотрел с высоты на задний двор и покачался на перилах. Теперь он смотрит на меня, а я непременно хочу знать, друг он мне или не друг. Я слышу, как задаю свой хитрый вопрос, придет ли он завтра. Вижу, как Оскар чешет руку. Как теребит свой самолетик. Как покусывает нижнюю губу большими зубами, прежде чем сказать: «Вообще-то завтра у меня есть кое-какие дела. Они могут занять весь день».

Я проснулся так резко, будто меня ударили по голове, только больно не было. В этом сне что-то было не так. Или что-то было не так в моих воспоминаниях. Это что-то было почти осязаемым, но всякий раз, как я тянулся к нему…

Спокойно, Рико, спокойно, только не волнуйся! Я закрыл глаза и еще раз вспомнил вчерашнее. Солнце в саду на крыше РБ. Оскар стоит у перил на крыше и качается, качается, качается. Чешет руку. Теребит самолетик, который я найду на следующий день в мусорном контейнере, маленький красный самолетик, тот самый самолетик…

…о котором я до сих пор думал, что он отцепился от Оскаровой рубашки и упал во двор, пока Оскар качался на решетке!

Я так быстро выпрыгнул из кровати, что голова закружилась. Я помнил неправильно! Самолетик Софии еще был у Оскара, когда он отошел от перил на крыше! Это могло означать только одно…

«Он еще раз приходил сюда», — прошептал я.

Но когда? После того как мы простились в понедельник, я смотрел из окна гостиной, как Оскар выходит из дома. Я тогда придумал себе развлечение — мысленно посчитать шаги, которые он пройдет по лестнице до выхода, чтобы узнать, одинаково ли быстро мы ходим. Оскар вышел быстрее, чем я досчитал.

Значит, в понедельник он никак не мог зайти на задний двор, разве что позже вернулся и еще раз позвонил в чью-то другую квартиру. Это очень маловероятно. А во вторник, вчера утром, его уже похитили, наверно, как раз тогда, когда он шел ко мне.

И это могло означать только одно… Могло означать только одно…

У меня не было ни малейшего понятия, что это могло или должно было означать. Как всегда, когда я сильно волнуюсь, я чувствовал, как гулко бьется сердце, и в голове было такое чувство, будто там изо всех сил машут крыльями дикие птицы. Я обхватил голову обеими руками, как щипцами, и в отчаянии уставился из окна на задний дом. Должно быть, я проспал целую вечность, на улице уже смеркалось. Живот урчал от голода, как бойцовая собака. Еще немножко — и я бы заплакал во второй раз за этот день.

Но я не хотел плакать. Мне нужно было с кем-то поговорить. Иногда бывает, что если кому-нибудь рассказать о том, что сбило тебя с толку, начинаешь сбиваться немножко меньше.

И я точно знал, к кому мне можно пойти.

* * *

— Я уж думал, ты забыл о моем приглашении и не придешь, — сказал Бюль. — Мы вроде как договорились, но…

Я не забыл. И очень хорошо помнил о теплом чувстве, которое меня охватило, когда я хотел рассказать ему про моего мертвого папу. Как Бюль смотрел на меня и как его холодная гостиная, вся из снега и льда, начала потихоньку оттаивать. Я чувствовал себя маленьким кораблем при сильном волнении в открытом море, а Бюль был моей надежной гаванью.

— …но мне показалось, что твой собственный кураж тебя вдруг немножко испугал.

— Что такое кураж?

— Мужество и смелость.

Я только кивнул. Хоть я и узнал новое слово, но уже совершенно не помнил, как Бюль начал предложение.

Если я признаюсь ему в этом, он, скорее всего, опять будет считать меня чокнутым. А сейчас было важно — важнее всего на свете! — чтобы у него сохранилось от меня хорошее впечатление. Бюль должен был помочь мне найти Оскара.

Я сидел в его белой гостиной на белом диване. И на всякий случай не смотрел на красивый потолок с лепниной, чтобы в голове снова не запрыгали шарики — из-за аквариума и всякого такого. Передо мной на столе стояла бутылка колы. Я подумал, не попросить ли у Бюля ленивчиков, но это, наверно, показалось бы ему невежливым. Он стоял со своим классным шрамом на подбородке рядом со мной, улыбался своей замечательной актерской улыбкой и смотрел на меня сверху вниз.

— Твоя мама уже звонила? — сказал он.

— Кажется, она пробовала. Один раз телефон позвонил, но я как раз спал.

Я осторожно глотнул колы. С ней нужно быть начеку. Я где-то слышал, что если ее выпить слишком много, она прожжет изнутри дыры в желудке, просто пробулькает по тебе и вытечет наружу, — и вот стоишь в «Эдеке» у прилавка с сыром, а у тебя из носа вдруг как польется коричневая дрянь!

— У тебя нет мобильника? — сказал Бюль.

— Не-а. Слишком дорого.

Честно сказать, я и не знаю, кому мне звонить, кроме мамы. Можно, конечно, набрать один из этих странных номеров, где тебе скажут рецепт какого-нибудь французского блюда, выигравшие лотерейные номера в Бразилии или уровень воды в какой-нибудь реке в России, но кому это нужно знать? А денег стоит кучу, мама всегда так говорит.

Мобильник Бюля будто услышал его и внезапно затренькал, как в прошлый раз. Бюль раздраженно закатил глаза.

— Кажется, это судьба, — пробормотал он — Каждый раз, когда мы хотим поговорить…

Бюль вынул мобильник из кармана брюк, посмотрел на экран, и у него вдруг сделался такой вид, как будто сейчас ему гораздо больше хочется поговорить с тем, кто звонил, чем со мной.

— Да вы ответьте, — великодушно сказал я. Главное, чтоб после звонка он не убежал сразу же, как вчера…

Губы Бюля задвигались, будто говоря «Извини», и в следующую секунду он исчез из гостиной.

Я поставил колу на стол и огляделся. Ничего не изменилось, все выглядело так же, как вчера. Даже пустой стакан все еще стоял нетронутым на газете «Бильд», как стоял вчера, на уже высохшем пятне от воды точно на груди парикмахерши Синди. Я сморщил нос, схватил стакан и отставил его подальше. Нет, так дело не пойдет! Бюль должен хотя бы чуть-чуть приучаться к порядку. От беспорядка вокруг и в голове у человека возникает полный беспорядок, особенно если к нему добавляются полуголые парикмахерши.

Я поднял газету повыше, чтобы сложить ее, и тут под ней обнаружился маленький раскрытый план Берлина. Рядом с ним лежал красный фломастер. Несколько жирных точек на плане были им отмечены. Это был тот самый узор, который сегодня напечатали в каждой берлинской ежедневной газете.

Шесть красных кружочков.

Шесть похищений.

Я в ужасе уставился на красные точки. Есть такая поговорка, что некоторые люди не могут сложить два и два. Может быть, это действительно так. Но разве я виноват, что каждый раз обсчитываюсь, и у меня всегда получается четыре?

Ну или почти всегда.

Гостиную полностью захватила зима. Мне стало так холодно, как будто мое сердце превратилось в огромный кубик льда. О похищении Оскара было объявлено только вчера вечером в спецвыпуске новостей. Но шесть красных точек на плане города, лежащем передо мной, были нарисованы уже вчера после обеда, когда я приходил к Бюлю. Он знал про похищение Оскара за несколько часов до того, как об этом узнали все остальные!

И это было еще не все…

Бренчалка сказал, если я его выдам…

Только что я снова слышал треньканье мобильника Бюля — мышки, которые бегают по клавишам пианино.

Холодно, еще холоднее. Леденящий холод.

Я как можно осторожнее встал с дивана, почти уверенный, что сейчас послышится хруст, как когда отламываешь сосульку от водосточного желоба. Я подкрался к двери гостиной и выглянул в прихожую. Голос Бюля тихо, но раздраженно доносился из кухни, и то, что я услышал, заставило волоски у меня на руках подняться дыбом.

— …Вам удалось раздобыть две тысячи евро только после того, как вы рассказали журналистам свою душещипательную историю — чтобы подтолкнуть какой-нибудь банк к выдаче кредита! Вы, кажется, не понимаете, в какое невозможное положение вы тем самым меня поставили! Мне очень жаль, но теперь жизнь мальчика не стоит и выеденного яйца…

Следующий вдох я сделал на лестничной клетке. На послеследующем вдохе мне пришло в голову, что я не надвинул газету обратно на план города. Я развернулся, но было уже поздно. Дверь в квартиру Бюля с оглушительным БУММС захлопнулась. Ну вот, теперь еще и это.

Бюль за дверью закричал:

— Рико? Рико!

Я бросился бежать.

* * *

Вот что люди в детективах почти всегда делают неправильно, когда их преследуют: спасаясь бегством, они бегут именно туда, где опаснее всего.

Пока Бюль разбирался и выяснял, что же я выяснил в его гостиной, я не побежал вниз в нашу квартиру, где этот изолгавшийся похититель меня бы сразу нашел. Вместо этого я бросился на следующий этаж — так быстро и бесшумно, как только мог. Я все время носил ключ РБ с собой в кармане брюк, чтобы никуда его не перекладывать и не потерять. Им-то я и отпер сейчас квартиру в мансарде, прикрыл за собой дверь, оставив только крохотную щелку, и стал напряженно прислушиваться.

Успел я как раз вовремя. Донесся звук открываемой двери и голос Бюля:

— Рико?

Я слышал, как он быстро спустился вниз, на третий. Позвонил в нашу дверь. Затем постучал — сначала просто стучал, а потом сильно колотил.

— Рико?

На несколько секунд воцарилась тишина. Он размышлял. И пришел к единственному напрашивающемуся выводу — что я, наверно, выскочил из дома и побежал неизвестно куда, скорее всего к ближайшему полицейскому участку, чтобы выдать его. Наконец снова шаги, вверх по лестнице. Я затаил дыхание. На пятом шаги затихли. Как можно тише и осторожнее я затворил дверь и прижался к ней спиной. И стал ждать. И думать.

Ждать было проще, чем думать. Что мне теперь делать? Пойти вниз я не решался. А вдруг Бюль внимательно прислушивается к малейшему шуму в доме и тут же перехватит меня на пятом? Если я крикну из окна, он примчится сюда наверх быстрее, чем любой другой человек, и никто не сможет его опередить. Он выглядит очень сильным и вполне может выломать дверь квартиры…

Ладно, следующая возможность. По квартире внизу подо мной бродит Фитцке, он наверняка дома и наверняка отреагирует на шум, если я как следует потопаю по полу. И он наверняка достаточно подлый, чтобы с ледяной улыбкой выдать меня Бюлю! И потребует за это одну только мою голову, ведь Фитцке собирает детские головы, чтобы играть в своей вонючей берлоге в футбол. В его коллекции не хватает только башки необычно одаренного.

Пойти дальше наверх не получится, кроме как в сад на крыше. Оттуда можно запросто убежать по крышам соседних домов — если, конечно, я не сделаю ни одного неверного шага и не сорвусь. Пролетая мимо окон фрау Далинг, можно будет еще раз быстренько помахать ей и сказать спасибо за все-все ленивчики, но на этом все бы и закончилось. БУ-БУХ!

А что если пролезть через перегородку в сад Маррака? Может, мне повезет, и дверь на террасу будет у него открыта, все-таки на улице по-летнему жарко. Но что потом? Маррак стопроцентно у своей подруги, чтобы отдать ей новую порцию белья или — для разнообразия — с ней пообниматься. Тогда я застряну в его квартире вместо квартиры РБ. А если Маррак все-таки дома, он мне не поверит. Я знаю, я ему симпатичен так же мало, как Кизлингу или Фитцке.

Вдруг я ощутил ужасное чувство, что всякие разные люди обращались со мной хоть сколько-то вежливо только потому, что считали меня больным, неполноценным. На самом-то деле я действовал им на нервы, но придурку такое говорить никто не станет — а то еще разревется, чего доброго. Маррак меня, конечно, обсмеет, а может, и потащит к Бюлю, что гораздо хуже. Просто чтоб немножко посмеяться, как мужчина с мужчиной. Бюль подождет, пока Маррак уйдет, а потом нарежет меня на тонкие полоски, сложит их в пакет и пошлет маме. Ну, а полоски из Оскара тем временем будут уже на пути к его папе.

Иногда самые простые идеи приходят в голову только под конец. Мой взгляд упал на телефон в прихожей РБ. Это было больше, чем просто решение проблемы, — это было спасение! Честное слово, мне страшно повезло, что эти недоверчивые РБ не спрятали от меня телефон в запертой гостиной или еще где-то из опасения, что я стану названивать каким-нибудь женщинам с большими сиськами из ночных телепередач, это ведь жутко дорого.

Я подошел к телефону, снял его с базы и уставился на него. Я не знаю наизусть номер маминого мобильника, столько цифр запомнить невозможно. Поэтому мама в конце концов записала мне номер дважды: один листок висит над нашим собственным телефоном в прихожей, рядом с зеркалом с толстыми ангелами. Другой листок я куда-то засунул и, конечно, потерял. Тысячу раз я потом собирался списать номер еще раз и тысячу раз снова забывал об этом.

И вот теперь приходится расплачиваться.

Тут я ухмыльнулся. Есть телефонный номер, который я знаю наизусть. В нем только три цифры. Их может выучить даже полный идиот. Мама несколько недель подряд за завтраком тренировала меня:

«Кому ты позвонишь, если что-то случилось, а мне ты дозвониться не можешь?»

Я глубоко вздохнул, нажал «один», еще раз «один», потом «ноль» и стал внимательно слушать. Пришлось довольно долго ждать, пока не сняли трубку. Если бы Бюль, подумал я, стоял позади меня с ножом, он успел бы за это время оттяпать мне по меньшей мере нос и оба уха. Я уже подумал, что ошибся номером, но тут наконец-то…

— Служба экстренных вызовов, — квакнул мне в правое ухо мужской голос. — Чем могу помочь?

Я вдруг растерялся — все происходило слишком быстро. Я совершенно не подумал, что же хочу сказать. В голове все вдруг моментально перемешалось, и я даже не успел ничего сделать, чтобы все перемешалось по-правильному.

— Алло? — робко сказал я.

— Служба экстренных вызовов. Пожалуйста, говорите!

— Мой… мой… мое имя Фредерико Доретти, — заикаясь выговорил я. — Я необычно одаренный ребенок. Поэтому я могу ходить только прямо и хочу выдать вам похитителя. Алло?

— Молодой человек, послушай-ка меня…

— Мистер 2000! — заорал я. — АЛЬДИ-похититель, который похитил Оскара — того самого, без синего шлема! Я знаю, где он живет! Пожалуйста, вы должны мне верить!

Из телефона послышалось тихое шипение, как будто кто-то очень медленно выдыхал, стараясь не потерять терпения. Конечно, подумал я, ему каждый день звонят бог знает сколько людей, якобы чтобы сообщить о Мистере 2000, а на самом деле — только для того, чтобы позабавиться. А мне из-за этих болтунов запросто может настать крышка!

— Это правда? — спросил наконец мужчина. — И где же он прячется, мальчик?

— Мистер 2000 живет на Диффенбахштрассе, 93 в Кройцберге, — сказал я очень медленно, очень отчетливо и очень гордо. — Пятый этаж, дом слева или справа. Бюль. То есть, на самом деле его зовут Ост… Нет, Вестбюль. Симон Вестбюль!

Я глубоко вздохнул. На линии возникла короткая пауза, как будто стороны света Ост и Вест закупорили ее.

Потом голос возмущенно проквакал:

— Послушай-ка, малыш! Я вижу твой номер, он высвечивается у меня на дисплее! Если ты еще раз сюда позвонишь, чтобы над нами поиздеваться…

ДИСПЛЕЙ

Светящаяся штуковина, которая показывает всевозможную информацию. Например, телефонные номера, или цену на кассе в супермаркете, или название фильма в DVD-плеере. Это странное слово — английское, и если честно, я не знаю, почему его все используют. В конце концов, с таким же успехом можно было бы говорить просто «экран».

Вот, пожалуйста! Я быстро отключил телефон, не дав мужчине договорить. Ведь знал же, что все так по-дурацки получится! Но теперь, по крайней мере, никто не сможет упрекнуть меня в том, что я не попытался. Хотя толку от этого вышло ноль.

Спокойно, Рико, спокойно!

Наверно, это не так уж трудно — немного сконцентрироваться и как следует поразмыслить. Раз уж я пока что застрял у РБ, то вполне могу обдумать, что будет с Оскаром и Бюлем, ведь теперь Оскару угрожала еще большая опасность, чем раньше. Бюль сказал, что и выеденного яйца не даст за его жизнь. Яйца несут куры, так может, он утащил Оскара в какой-то курятник?

Чушь.

Где прячут похищенного? Зависит от того, в каких условиях его собираются содержать. Если дать ему достаточно еды и питья и туалет поблизости, тогда можно спрятать его где-нибудь подальше. Жертва сможет позаботиться о себе сама. Но жертвами Бюля были маленькие дети, почти совсем еще крошки. Они впадут в панику и умрут от голода и жажды перед полным холодильником, все время делая себе в штаны. И как ему тогда все это расхлебывать?

Нет, чем дольше я размышлял, тем более убеждался в том, что Бюль держал похищенных детей под замком где-то поблизости, а…

…а «поблизости от него» означало в то же время — поблизости от меня!

Отлично сработано, Рико!

Тут я должен признаться, что только на этот последний размышлительный шаг у меня ушло примерно два часа. Ну хорошо, почти три. За это время я перебрался на кухню РБ. На улице уже давно было темным-темно. Только луна давала немножко света через окна. На них не было занавесок, и я не решался включить свет. После того как Бюль понял, что я ничего не сообщил в полицию, он наверняка все еще сидел в засаде, поджидая меня.

Я попил воды из-под крана и поискал, нет ли на кухне чего-нибудь съедобного. Я знал, что холодильник пустой, но все-таки посмотрел еще раз. Ну и ладно. В стенном шкафчике я нашел упаковку макарон, но газовая плита РБ — это нечто суперсовременное, и я ее боюсь. Захочешь сварить яйцо, а вместо этого вся квартира взлетит на воздух. Так что я вскрыл упаковку, принялся сосать одну макаронину за другой и ждать, посматривая на фасад заднего дома, когда же там появится добровольно взорванная фройляйн Бонхефер и начнет искать свою пепельницу.

Ртом я ощутил, что макаронина волнистая. Ригатони, определил я без особого воодушевления и с печальным чувством в животе подумал, что в прошлую пятницу, перед отъездом РБ, толстый Торбен, наверно, выбросил находку-макаронину из окна своей комнаты или через перила сада на крыше. Такое вполне в его духе. Все началось с этой макаронины, без которой я не встретил бы Оскара, а теперь все закончится какой-нибудь последней макарониной, которую Бюль засунет в мое отрезанное ухо.

На четвертом этаже заднего дома темная тень фройляйн Бонхефер прошла мимо одного из окон своей бывшей квартиры. Я выплюнул последнюю ригатони и уставился на это окно. Я был слишком потрясен, чтобы по-настоящему испугаться. Так явственно и отчетливо я темную тень никогда еще не видел. Она появилась с одной стороны, скажем, справа, перешла на другую сторону, то есть налево, потом ее некоторое время не было видно, потом она возвратилась и исчезла в том направлении, откуда сначала появилась, значит, снова… слева?

Да все равно. Темная тень исчезла. И тут во мне что-то щелкнуло. Сначала я подумал, что это лотерейные шарики, которые до сих пор вели себя на удивление спокойно. Но на слух и на ощущение это было что-то другое. Я услышал и ощутил то же самое, что бывает, когда кусочки пазла, которые до сих пор терпеливо ждали своего часа, только что встали на правильное место.

Внезапно я понял все.

Ну ладно, почти все.

Во всяком случае, я знал, что мне теперь надо делать.