Призраки прошлого

Понедельник проходит в безликом, безвременном вакууме. Глэсс и Диане я сказал, что подхватил грипп. Зарывшись в спасительное тепло своей комнаты и кровати, на одном и том же фундаменте я возвожу все новые и новые баррикады мыслей, а потом снова сношу их бревно за бревном или просто наблюдаю за тем, как они рассыпаются сами собой. Часами смотрю в стену и вижу перед собой Кэт и Николаса, Николаса и Кэт и кручу в ладонях снежный шарик как фетиш, как талисман, который послан мне то ли на счастье, то ли на погибель. В комнате чересчур жарко. Я выбираюсь из кровати лишь для того, чтобы подбросить поленьев в огонь.

Во сне мне является мой пруд. Его воды смыкаются надо мной, холодные и черные, как неудача и ночь. Я погружаюсь все глубже и глубже, и даже во сне мои ноги напрасно пытаются нащупать внизу спасительное дно. Чувство движения в абсолютной темноте и абсолютном покое – свободное падение, увлеченность течением, не знающим ни конца, ни края.

Во вторник звонит Кэт.

– Что с тобой? – слышу я ее голос в трубке. – Ты почему не ходишь в школу?

– Грипп.

– А… Ну, в общем, ты ничего не пропустил. Ты же знаешь, каникулы на носу, никогда ничего не происходит важного. Гендель, правда, приносил печенье и читал нам «Рождественскую историю» Диккенса, со свечами на партах и всем остальным, как полагается, – тебе бы понравилось, было весьма мило.

– Не могла бы ты передать, что я болею?

– Разумеется. Прямо папе.

Повисает молчание, во время которого только трещат где-то в телефоне провода. Я прикрываю глаза.

– Ну что же… – неуверенно произносит она. – Не знаю, успею ли я к тебе еще заглянуть, ты же знаешь, еще надо подарки купить и все такое. И вещи собрать, конечно, – завтра вечером мы уже уезжаем.

– О’кей. Увидимся в следующем году.

– Да. Ну тогда… – Каждый из нас пытается уловить что-то за словами другого. – Тогда до следующего года. Здоровья, счастья, удачно встретить и тому подобное. Береги себя.

– Кэт? – вырывается у меня.

– Да?

– Ты все-таки это сделала?

Мне кажется, что я слышу, как она со свистом втягивает воздух, но, скорее всего, я просто обманываюсь.

– Сделала что?

– Покрасила волосы.

– Что? А… Да, разумеется! Они теперь черные – тебе не понравится, но я чувствую себя совершенно другим человеком!

Когда она вешает трубку, я выплакиваю всю оставшуюся душу в подушку.

Последующие часы протекают в почти прозрачной ясности. Я смотрю из окна на голые ветви деревьев. Сквозь них, сквозь пробку, кору и луб, как на рентгене, я вижу бегущий по искривленным, омертвелым трахеидам сок. Жизнь теплится в нем, растворенная мелкими, заледенелыми кристаллами. Я пересчитываю неестественным углом изогнутые молекулы и неслышно пульсирующие атомы.

Какое-то время спустя, на грани между сном и явью, в комнату входит Диана и останавливается у порога – или, по крайней мере, мерещится мне там. Снаружи смеркается, и все сливается в однотонный серый – комната, окно, она сама, – и только ее глаза излучают немилосердно белый свет, как светились фарфоровые глаза Палейко, когда он еще был жив, а не рассыпался сотней осколков по полу.

– Не жди, что я помогу тебе, Фил.

– Нет. Это из-за того, что я бросил тебя одну, не так ли?

– Ты за все эти годы не позаботился обо мне ни на секунду. Хотел, чтобы я окончательно стала тенью?

– Нет.

– Вода в реке так холодна. А свет луны так ярок, что она выжгла мне все глаза.

– Сочувствую тебе.

– Так говорят те, кто ничего не знает или не хочет знать.

– Останься со мной.

– А этого я не могу, Фил.

Фигура Николаса проступает реальнее, чем моего близнеца. И кажется живее – каким-то неуловимым образом он кажется мне живее, чем был когда-либо до того. Он появляется на моем пороге в среду, перед тем как в отпуск поедет Кэт, и останавливается, будто замирает в облаке свежего, бурляще-синего кислорода. Глэсс, разумеется, впустила его. Черные волосы лоснятся, темные глаза блестят, на его щеках играет румянец, как на бочках хрустящего спелого яблока. На руках – дорогие перчатки из очень тонкой светло-коричневой кожи, которые он даже не снимает.

– Выглядишь ужасно. Кэт сказала, у тебя грипп?

– Уже лучше, спасибо. – Я мог бы спросить его, где он был все эти дни, но в ответ все равно услышу неправду.

– Я тебе кое-что принес. – Николас достает из кармана сверток. Блестящая оберточная бумага усеяна изображениями пестрых шаров, свечей и игрушек. – Откроешь под елкой, обещаешь?

– Мы еще увидимся перед твоим отъездом?

– Не все так просто, как хотелось бы, – он подходит к этажерке и кладет сверток на ближайшую полку. – Мы уезжаем в пятницу вечером, а до этого еще надо успеть…

– …подарки купить и все такое. И вещи собрать, конечно.

– Именно, – видимо, он не замечает сарказма в моих словах. Засучив рукав, Николас смотрит на часы. – Честно говоря, я и так уже тороплюсь.

Я не могу напасть на него, отдавая все силы собственной обороне. Николас присаживается на край кровати и, не снимая перчатки, проводит рукой мне по щеке. Я запрещаю себе думать о его пальцах под мягкой коричневой кожей, о тепле его ладоней. Он целует меня в лоб; его губы как лед. Я закрываюсь от его улыбки мыслями о трупах, об опустошенном поле брани, обагренных кровью следах разрушительной войны.

– Я бы хотел еще раз увидеть тебя перед отъездом, – произношу я.

– Это не терпит до Рождества?

– Нет.

Он усмехается.

– Грипп – это не смертельно, ты не знал?

– Остался бы ты со мной, будь он смертельным?

Вместо ответа Николас встает и, распрямляясь, оглаживает пальто.

– Мне действительно пора. Мама ждет, что я подброшу ее до магазина.

Внезапно меня охватывает такая ярость, что приходится сжать под одеялом кулаки, чтобы не вскочить и не наброситься на него.

– Как насчет завтра?

Николас качает головой.

– Тогда послезавтра, в пятницу?

– Хорошо. Я зайду за тобой утром, – это не звучит вынужденной уступкой, но чувствуется, что он действительно хочет уйти – и почти что ушел. – Если поправишься к тому времени.

Он уходит, а я остаюсь лежать на спине и пытаюсь найти на белом потолке хоть одну точку, вокруг которой могли бы закрутиться раскаленные красно-фиолетовые спирали моего оставшегося зла на него.

Через какое-то время в дверь просовывает голову Глэсс.

– Что там надо пить при гриппе, дарлинг, – горячее молоко с медом или горячий глинтвейн с яйцом?

– Горячий лимонный сок, – я отворачиваюсь и утыкаюсь в стену. – Оставь меня. Я устал.

– Что случилось? Вы поссорились с Ником? Он минут пять как отсюда ушел.

Раньше она никогда не справлялась ни о моем, ни о Дианином самочувствии. Выпав из гнезда, нам приходилось учиться летать самим. Я молчу.

– Не хочешь говорить об этом?

– Нет, не хочу! – Горечь вскипает во мне, как желчь. – Это-то ты способна понять, насколько я знаю?

Я не оборачиваюсь – она все равно пропустит сказанное мимо ушей.

– Я налью тебе горячую ванну. Кстати, Тереза передает тебе свои пожелания скорейшего выздоровления. А это я должна передать тебе от Паскаль.

На моей кровати приземляется конверт. Внутри на открытке – всего две короткие строчки. Я в ярости скомкиваю его, бросаю в угол и проклинаю про себя Паскаль с ее чертовой интуицией.

Спустя полчаса я по горло окунаюсь в жар и ароматную пену. Глэсс возвращается со свежевыглаженным полотенцем в руках, присаживается на край ванны, скрестив руки на коленях, и смотрит в одну точку, куда-то мимо меня, на старую газовую колонку из желтой латуни. Я знаю, она может сидеть так вечно – именно так она и поступает со своими клиентками, давая им время отдышаться, подобрать слова для описания своих чувств. На какое-то время я забываюсь в успокаивающем запахе пены и в ощущении того, как мои закоченевшие мышцы медленно начинают расслабляться. Из-под полуприкрытых век я вижу, как тонкими, сбегающимися ручейками с колонки стекает конденсат и струится по черно-белой плитке стен, – и вспоминаю шахматы.

– Мам?

– М-м?

– Диана рассказала мне. Ты понимаешь, про…

Слово «выкидыш» я произнести не могу. Глэсс по-прежнему не спускает глаз с колонки, и единственной заметной реакцией с ее стороны остается легкий кивок.

– Тебе от этого так плохо?

– Нет. – С тихим треском перед моими глазами лопаются тысячи крошечных радужных пузырьков.

– Но и поэтому тоже. Спрашиваешь себя, почему я сама тебе не рассказала раньше?

Я киваю.

– Потому что ты бы воспринял это с моей стороны как то, что я настраиваю тебя против Дианы, не так ли?

– Возможно.

– Не возможно, а точно. – Глэсс проводит рукой по лбу, утирая мелкие капельки пота. От колонки несет чудовищным жаром. – После того как она мне сказала, я ненавидела ее. Но когда я наконец готова была простить, уже ненавидела меня она. Честно признаться, я не знаю, как разорвать этот порочный круг, если только она тоже не приложит каких-то усилий со своей стороны.

Она запрокидывает голову и делает глубокий вдох, затем медленный выдох. Может быть, она плачет. Я не могу ничем помочь ей – и понимаю, что она на это и не рассчитывает. Я достаточное количество раз пытался быть посредником между Дианой и ней.

– Но Бог с ним, – Глэсс шумно всхлипывает, недвусмысленно давая понять, что тема закрыта. – А что произошло между тобой и Ником?

Надо произнести это быстро. Если я помедлю, я вообще не смогу раскрыть рта.

– Он переспал с Кэт. Никто из них не знает, что я это видел.

Кажется мне это или нет, сказать я уже не могу – слишком часто за последние дни сон опасно граничит с явью, – но в ответ Глэсс оборачивается ко мне, и такие знакомые черты ее лица вдруг выстраиваются в совершенно иное выражение. Лоб и уголки губ резко устремляются вниз, и широко распахнутые глаза приобретают настолько пораженное выражение, что я еле удерживаюсь от того, чтобы не засмеяться. Я чувствую себя ужасно – ведь даже при том, что произошедшее действительно ужасно, случаются гораздо худшие вещи, нежели предательство или утрата любви, но даже утраченная и преданная любовь не могла бы вызвать такой реакции.

Словно с тебя содрали кожу и натерли солью.

Эти слова проникают в мое сознание, бесцветные, без всякого выражения, беззвучные, как обрывки порожденного звуком воспоминания – воспоминания о Глэсс. Воспоминания старого, ободранного, как уголки до дыр засмотренной фотографии в выцветшей, странно-размытой сепии.

– …или ты допускаешь, что придется делить его с Кэт?

Я уверен, что пропустил первую часть фразы, и уверен, что это моя слабость или больное воображение сыграли со мной злую шутку, так как Глэсс по-прежнему смотрит на меня, но на ее лице нет ни тени изумления, ни смущения – лишь заинтересованность с легким оттенком участия. Я отрицательно мотаю головой.

– Нет, это было глупо с моей стороны, да и кто бы мог это сделать, – спохватившись, бормочет она. – Я только подумала… Вдруг он именно этого хочет. Но, может быть, это вовсе ничего и не значило. То, что двое людей переспали, может больше не повториться.

– Не думаю, что в данном случае так и есть.

Глэсс пожимает плечами.

– Может быть, ему в действительности не нравятся мужчины. Или он чувствует к ним то же, что и к женщинам, такое тоже не исключение. Ты уже думал об этом?

– Думал. И даже если бы это было так, я бы все равно не желал делить его с Кэт. Точно так же, как не желала бы она. Скорее мир бы перевернулся.

– Дай руку, Фил.

Она смахивает пену и пот, каплями стекающий с моей ладони. Редкое прикосновение – настолько, что в детстве я считал, что нам с Дианой потому их достается так мало, что много достается ее любовникам.

– Это нечестно, – шепчу я.

– Фил, честно никогда не бывает.

– Что мне делать?

Как часто ей задавали этот вопрос – сто раз, двести? Еще чаще? И как часто я слышал на него ответ, когда поздним вечером или уже за полночь сидел с Дианой под столом, подслушивая ее разговоры с клиентками?

– Чего ты стоишь в своих глазах, дарлинг?

– Я не знаю.

– Кого ты любишь больше, себя самого или его?

– Я не знаю.

Глэсс выпускает мою ладонь и поднимается.

– Как только узнаешь, все твои проблемы будут решены.

– Спасибо, ты мне очень помогла!

– На здоровьице, – ее взгляд смягчается. – Я серьезно, Фил. Не унижайся только из-за того, что ты боишься потерять его.

В дверях она оборачивается.

– И не сиди в ванне всю жизнь, дарлинг, – кожа скукожится.

Я жду, пока ее шаги смолкнут в коридоре, и закрываю глаза; затем, вдохнув, задерживаю дыхание и погружаюсь под воду. Пена с хлюпанием смыкается над моей головой. Я прислушиваюсь к далекому, многократно усиленному водой урчанию и шепоту Визибла, металлическим щелчкам в старых водопроводных трубах, слышу пульсирующий гул, с которым сердце гонит кровь по моим жилам. В какой-то момент мои легкие готовы разорваться. Перед глазами пляшут красные точки, складываясь в две строки на белом фоне открытки от Паскаль.

Сколько еще ты намерен сидеть сложа руки, утопая в жалости к себе?

Поправляйся.

Медленно, сантиметр за сантиметром моя голова появляется на поверхности.

В четверг поздно вечером, когда Глэсс все еще на работе, а Диана давным-давно у Коры, раздается звонок в дверь. Я выбегаю из комнаты и слетаю вниз по ступенькам в глупой надежде, что это Николас вернулся на день раньше обещанного.

Мне в лицо ударяет порыв холодного ветра. На пороге стоит парень примерно моих лет, одетый в черные брюки и такое же темное пальто. Его лицо настолько бледное, что почти сливается со снегом, сверкающим за его спиной. На щеках – едва заметные веснушки, схлынувшие зимой. Не могу сказать, что он рыжий – скорее рыжеватый, коротко стриженный, но ресницы и брови у него светлые, почти прозрачные. Все это делает его лицо почти по-девчоночьи нежным. И, видимо, настолько же скромным – сразу же чудится, что, стой он на этом пороге на сто лет раньше, он бы застенчиво мял шляпу в руках.

– Здравствуйте.

– И вам того же.

– Здесь… Здесь же живет Диана, верно?

– В том числе.

– Могу я… Ты ведь меня помнишь, нет?

Я призадумываюсь. Теперь я практически уверен, что встречал его раньше, но не могу отыскать в своей памяти ситуации, в которой всплывало бы это бледное лицо, и потому качаю головой.

– Я здесь раньше жил. Ну, не в вашем доме, разумеется, – быстро добавляет он и кивает в сторону реки. – В городе, на другом берегу.

Он смотрит на меня, слегка приоткрыв рот, в ожидании, что я вспомню. Но нет. Тогда он засовывает правую руку в карман и что-то достает.

Перочинный нож.

Я с шумом вдыхаю воздух – больше от удивления, нежели от испуга. Только один человек на свете мог бы протягивать мне его. Наверное, я бы узнал его и без этого, но тогда его волосы были еще длиннее, топорщились ежиком, а лицо было круглым, как у каждого ребенка подобного возраста.

– Ты тот, кто ударил Диану тогда ножом… Там, у Боль… На реке, – обескураженно произношу я.

Он кивает и снова убирает его в карман. Тогда, вытащив лезвие из раны, Диана бросила его в реку. Наверное, он вернулся за ним позже. Его чистые, светло-зеленые глаза выжидающе смотрят на меня. Когда он являлся ко мне во сне, вонзая нож в Дианину плоть, которая распадалась, как мякоть переспелого фрукта, я много раз пытался заглянуть в них. Ребенком я пытался отыскать в них злобу, злонамеренность, если такое возможно. Но даже во сне все было не так просто: я помню, как он замер, колеблясь, прежде чем напасть на нее, и его нерешительность была видна по тому, как он движется, но еще сильнее – по его глазам. Потом этот эпизод стерся из моей памяти. После того как они с Обломком покинули город, я почти не вспоминал о них. Они стали призраками прошлого, заслоненными тенью, которую наши с сестрой силуэты, гигантские и величественные, отбрасывали на мир.

– Чего ты хочешь?

– Увидеть твою сестру.

– Для чего?

– Чтобы извиниться перед ней.

Я не могу сдержать смех.

– Так вовремя?

Он снова опускает взгляд. Должно быть, ему дорогого стоило снова показаться нам на глаза.

– Заходи, а то вмерзнешь в землю, – я провожаю его на кухню.

Глэсс еще утром протопила печь, и в комнате все еще тепло. Я разворашиваю тлеющую золу и подбрасываю еще дров, дую на теплящиеся угли до появления первых язычков пламени. Так и не сняв пальто, парень присел к столу и осматривается по сторонам.

– Ну и как?

– Что – как?

– Все так, как ты и ожидал? Ведьмина хижина?

Он расслабляется. Кажется, будто жар из печки отогрел его. Когда он смеется, у него проступают ямочки на щеках.

– В детстве мы и правда в это верили – одно присутствие тебя и твоей сестры было словно ужасом на крыльях ночи, – он делает странное движение рукой, как будто собирается замахнуться на меня. – А сейчас я вижу просто кухню и весьма приятного парня перед собой.

– Благодарю.

– Возможно, я бы видел все по-другому, останься я здесь, в этой дыре. Жизнь здесь остановилась не одну сотню лет назад.

– За это время все же кое-что немного улучшилось, – отвечаю я. – Вы же достаточно быстро уехали после того случая, разве нет?

Он кивает.

– Через три месяца. Приблизительно. Это был скорее побег, чем переезд. Мама ночью собрала вещи, взяла нас – и мы сбежали на юг, на границу. Отец смотрел телевизор и ничего не заметил.

– Он все еще здесь?

– Он умер два года назад. Спился.

– Мне жаль.

– Не стоит жалеть, – сухо отвечает он. – Это был настоящий задрот. Пил, бил нас и пил дальше. Мне лично жаль не было, и никому из нас тоже.

– У тебя есть еще брат или сестра?

– И брат, и старшая сестра тоже.

Я сажусь напротив него. Наверное, следовало бы предложить ему кофе или чаю, но растопка печи отняла у меня последние силы. После нескольких дней, проведенных ничком на постели, я едва могу шевелиться.

– Ты не видел его с тех пор?

– Один раз. Мне было уже двенадцать или тринадцать. Я даже из дома сбежал, чтобы разыскать его. Странно, правда? Ведь это он превратил нашу жизнь в ад, – он рассматривает свою тонкую, худую, но изящную ладонь, как будто она была как-то связана с этим или вопрос вообще предназначался ей. – В любом случае, когда я приехал, он был настолько пропит, что даже не узнал меня. А когда узнал, начал рыдать и кричать, что моя мать проститутка и сломала ему всю жизнь. И я спросил себя: а нужен ли мне такой отец?

Странно, но я еще ни разу не задумывался о том, что загадочный Номер Три мог бы на самом деле оказаться не долгожданным избавителем, а попросту пьяницей, хулиганом или маньяком; иначе говоря, одним из тех, о ком полушепотом рассказывали Глэсс клиентки, словно чтобы не разбудить дремлющее в них зло, способное проснуться даже от того, что ветер прошептал его тайное имя.

– На самом деле я должен быть благодарен твоей матери, – продолжает он. – Если бы не она, мы бы никогда отсюда не выбрались.

– Я думал, она тогда разговаривала с матерью Обломка.

– Кого? – Зеленоглазый парень недоуменно морщит лоб. – Ах да, Обломка. Да, верно, его многие так звали.

– Ты не знаешь, что с ним стало?

– Не имею ни малейшего понятия. В любом случае наши с тобой матери точно встречались. Иначе бы у нас так никогда ничего и не сдвинулось с места.

– И ты специально ехал в такую даль только для того, чтобы…

– Нет, не совсем. Мама поехала к подруге, и это был повод.

Мы молчим. Я мог бы расспросить его еще о чем-нибудь, но не знаю о чем. В печи тихо похрустывают дрова, и с легким свистом жар поднимается в трубу. Ему, должно быть, в незнакомом окружении сейчас еще сложнее, чем мне. Я с облегчением вздыхаю, заслышав скрежет ключа в замочной скважине и шаги в нашем направлении. В дверном проеме появляется моя сестра.

– К тебе гость. Познакомься, это…

Молодой человек встает, и на лице его читается то же смущение, что появилось, когда я открыл ему дверь.

– Я Деннис, – говорит он.

Диана прищуривается, склоняет голову набок и какое-то время просто стоит, разглядывая его. Ее щеки раскраснелись от мороза. Вдруг она кивает, как будто нашла ответ на некий вопрос, занимавший ее уже долгое время.

– Деннис, – повторяет она.

– Я хотел…

– Знаешь что, Деннис? – Диана приближается к нему, бросив на стул ранец, опирается руками о стол и замирает буквально в нескольких сантиметрах от его в ужасе застывшего лица – если бы она вздумала поцеловать его, ей не пришлось бы даже тянуться вперед. – Если бы у меня тогда был мой нож, я бы заколола тебя на месте.

Она резко отступает. Я смотрю на Денниса, а он смотрит на нас, переводя взгляд своих округлившихся зеленых глаз то на меня, то на нее. Ведьмины дети. И тут мы все разражаемся громким хохотом.

Николас заходит за мной в Визибл в пятницу утром и предлагает прогуляться до спортплощадки. Я безропотно плетусь за ним следом. Мы преодолеваем мост и сразу за ним, на стороне маленьких человечков, сворачиваем налево на небольшую тропинку. Почти километр она петляет вдоль берега, пролегая мимо огородов и редких одиноких домов. Низкое небо заволокло тучами – очередной мутный зимний день, теряющийся где-то между восходом и закатом, потому что в такие дни никогда не бывает по-настоящему светло.

В какой-то момент он сходит с протоптанной тропинки и идет по снегу, укрывшему поваленную траву. Его рассказы о родне – поверхностные, ничем не примечательные отрывки – проходят где-то мимо меня. Его голос звучит одновременно рядом со мной и где-то далеко, и внезапно на меня накатывает из ниоткуда возникшее ощущение, будто я отрываюсь от собственного тела и парю над нами, бредущими по снегу, и мои чувства сливаются с окружающей вселенной – я растворяюсь в пустоте пахнущих мелом классных комнат, вижу, как возле памятника на площади понуро склонилась елка, украшенная одинокой, блестящей электрическими огоньками гирляндой, слышу, как НЛО листает фотоальбом своего мужа, ощущаю, как покровы поверхностного льда стремятся друг к другу с противоположных берегов реки, чувствую вкус сахара на жареном миндале, который заворачивает в розовые кулечки мужчина, приютившийся за стойкой на углу около магазина.

– …Иными словами, – подытоживает Николас, – вся моя семья – скучные богатые тюфяки, которые на Рождество, пересилив себя, теснятся за одним столом и беспрерывно говорят, говорят и говорят, чтобы не успеть, сидя дома в праздничной тишине, осознать собственную никчемность.

– Если с ними так скучно, зачем ты к ним тогда ездишь?

– Так надо.

Спорить бесполезно. Кажется, несколько недель назад, после нашей ссоры, что-то говорилось о том, что ему надо присматривать за родителями, но я не хочу снова заводить об этом речь.

Мы проходим мимо осиротевшего дома Анни Глессер, который вот уже несколько лет потихоньку рассыпается от неухоженности и запустения. Он стоит, словно заколдованный, как домик старухи-ведьмы из старых сказок. Снег давит своей тяжестью на обветшалую крышу, ставни на окнах распахнуты – некоторые повисли, скособочившись на петлях; стекла за ними пошли трещинами. Я облокачиваюсь на забор и разглядываю занесенный снегом сад, в котором каждый год расцветало море дикой розы, красной, как туфельки на ее ногах. Меня охватывает такая тоска по этой сумасшедшей толстушке, как ни по кому другому в мире, и внезапно я понимаю, что нет ничего проще, чем плюнуть в купель или дать отпор поведению Николаса. Тяжело только смотреть ему в глаза. Я опускаю руки в карманы и отворачиваюсь, уставившись в непроглядную темень, зияющую за одним из выбитых окон.

– Я видел, как ты спал с Кэт.

– Ты ви… Что?!

– Я не пытался за тобой следить, не думай. Просто так случилось.

– Это и я могу сказать.

– Сказать что?

– Просто так случилось. Между мной и ею.

– Ты любишь ее?

– Нет.

– А меня ты любишь?

Я по-прежнему не могу поднять на него взгляд. Сказанные слова вырвались автоматически, подчиняясь логике предыдущего вопроса. Но они сказаны, а сказанного не воротишь – слова порхают в воздухе, неслышно подрагивая и по-прежнему ощущаясь здесь и сейчас.

– Ты мне нужен, – отвечает он, стоя сбоку от меня. – Но я не люблю тебя, это правда.

– Жаль.

– Но это правда.

– И это так удобно, не правда ли? Попользовался и выбросил, а совесть при этом вроде бы чиста.

Мои ноги подкашиваются. Если не начать двигаться, то они рано или поздно подогнутся и я упаду – или меня просто стошнит. Я отворачиваюсь и иду вперед, вдоль забора – рядом с ним чувствуешь себя безопаснее и увереннее. Николас спешит за мной следом.

– В чем, по-твоему, разница между быть любимым и быть нужным, а, Фил? Кто тебе сказал, что то, что ты ко мне испытываешь, – это любовь? Почему ты так в себе уверен? И с чего ты вдруг позволяешь себе утверждать, будто знаешь меня лучше меня самого? Осмелюсь сказать: судя по твоим словам, твоя мать ведет себя ничем не лучше.

– У нее есть на то свои причины.

– У всех есть свои причины делать то, что они считают нужным.

Мне бы хотелось верить, что он просто пытается себя защитить этим неоправданно агрессивным словоблудием, но увы. Хотелось бы ответить ему, что, в отличие от него, Глэсс свои причины хотя бы может озвучить – но увы, и это не так. Я ускоряю шаг, чтобы не чувствовать себя загнанным в угол.

Он хватает меня за руку.

– Фил, какая разница, люблю я тебя или нет? Мне неважно. Ты нужен мне, ты мне нравишься. У нас общие интересы, мы тратим друг на друга массу времени, мы с тобой спим, и нам это нравится.

Я замираю и освобождаюсь от его хватки.

– Я хочу другого.

– Например? Ну, я слушаю.

– Например, чтобы ты мне верил.

– Я тебе верю.

– Как будто я не вижу! Ты постоянно говоришь о себе, да – но ничего при этом о себе настоящем не рассказываешь. Я не имею понятия о чем ты думаешь, что в тебе происходит, – я вообще ни о чем, что касается тебя, не имею понятия, на самом-то деле.

– А ничего и не происходит.

– Правда? А ты уже пытался Кэт это объяснить? В отличие от меня, она не захочет смириться с тем, что ты только за одним к ней приходишь. Равно как и с тем, что ей придется тебя со мной делить, – поверь, уж этого она точно делать не станет. Рано или поздно тебе придется выбирать.

Николас качает головой.

– Вы оба мне нравитесь, каждый по-своему. Не собираюсь делать никакого выбора.

– Зато я собираюсь. Если не сможешь ты – придется сделать это самому.

Я снова отворачиваюсь и иду дальше. Бегущая справа изгородь расступается, и за ней открывается небольшой луг, по краям обрамленный плотно стоящими плодовыми деревьями. Часть из них летом срубили, и на другом конце сложены в горку поленья. То, что дальше я иду один, мне становится ясно, только когда замечаю, что не слышу звука его шагов рядом. Я оборачиваюсь. Он остановился в трех метрах от меня, одинокий остров среди белой пустоты, и сейчас медленно подходит ближе, с такой опаской, будто боится, что снег поглотит его, словно зыбучие пески.

– Что ты имеешь в виду?..

– Николас, я хочу чувствовать, что я для тебя существую. Неужели это так сложно понять? Я не могу быть с человеком, который считает, что я ему нужен, но при этом готов бросить меня в любую минуту. Я не заслуживаю такой жалкой участи.

– И что ты намерен делать?

– Уйти. Просто уйти.

Он замирает. И вот – на мгновение его панцирь трескается: это видно по его взгляду, трепещущему, как вспугнутая, всполошенная птица. Его страх захлестывает меня – с такой силой, что кажется, я сейчас упаду. Всякий раз неподвижное и сдержанное, но такое прекрасное лицо за считанные секунды успевает сотню раз сменить свое выражение, как будто невидимая рука позабытого греческого драматурга срывает с него маски, одну за другой: маску страха, беспомощного отчаяния, ребяческого изумления, пылающей ненависти.

– Нет, – говорит он.

И все становится как прежде. Он снова держит свои эмоции в узде; спокойное, гладкое лицо не выражает никаких чувств. Чем бы ни было то, что так резко всплыло на поверхность, – оно снова кануло в глубокий омут его души. Но мое сердце, уйдя в пятки, вернулось и забилось сильнее, я хотел бы взять свои слова обратно, ведь все изменилось – я подхожу к нему и протягиваю руку:

– Прости меня, прости, я не хоте…

Я слышу сухой щелчок, как будто под моими ногами треснула сухая ветка, погребенная под пушистым белым ковром, но прямо передо мной над правым глазом Николаса рвется плоть, и его голова, как от неожиданного удара, отлетает назад, и он падает в снег.

Он кричит. Боги, как он кричит, от этого должно обрушиться небо и разверзнуться ад. Но сквозь его крик я слышу слова, которые один раз уже слышал, и в голове, как на киноленте, стремительно проносятся события давно прошедших лет. Я чувствую запах реки, лето, в воздухе – аромат белокопытника и тины, где-то краем глаза вижу, как розовым и серебром блестит бок радужной форели, улепетывающей от Большого Глаза сквозь пенистые барашки.

– Он…

– О-о…

– Сматываемся!

Николас катается по снегу, зажав обеими руками правый глаз. Я падаю перед ним на колени.

– Николас, убери руки – Николас, дай мне посмотреть!

– Н-не-е-е-е-е-е-е…

– Николас, пусти!

Крови почти нет – только прозрачная жидкость, приставшая к его перчаткам, стекающая оттуда, где только что был глаз, но сейчас это больше похоже на раздавленный цветок. Николас вырывается и снова закрывает лицо, с воем корчась у моих ног. Я вижу – нет, скорее чувствую, как сзади что-то движется, слышу быстрые, тяжелые шаги, удаляющиеся от нас, вскакиваю и бросаюсь вдогонку.

Метров на десять впереди меня сыплется снег со свисающих веток, которые, качаясь, скрывают тень, только что исчезнувшую за ними. Там – поленница дров, штабель мокрого, коричневого дерева с шапкой снега, за которым без труда спрячется даже взрослый человек.

Позади него на земле, скрючившись, притаился Вольф – его глаза, жутковато-прозрачные и чистые, смотрят на меня; на нем нет ни куртки, ни какой-либо теплой одежды, только легкая полосатая рубашка; светлые густые волосы, завиваясь, падают ему на лоб, по которому бегают морщины, как будто живут своей собственной жизнью. В руках он замерзшими, покрасневшими ладонями с проступившими алыми венами сжимает и баюкает духовое ружье – а посиневшие губы еле слышно за истошными криками Николаса шепчут и нараспев повторяют одни и те же два слова, разбивающиеся о блестящий снег:

– Бедный Спринтер, бедный Спринтер, бедный Спринтер…

Когда я пытаюсь произнести его имя, во рту у меня кровоточит язык, как от осколков стекла. Когда хочу вызвать в своих воспоминаниях его лицо, мои мысли заметает острый, сверкающий снег. Когда представляю, что глажу его или касаюсь, мои пальцы вспарывает сотней скальпелей и лезвий бритв.

Его отвезли в ту же больницу, где мы познакомились с Кэт, в двух часах пути отсюда. Он отказывается видеть меня и отвечать на звонки. Он хочет, чтобы мои губы больше никогда не произносили его имени. Я окончательно вычеркнут из его жизни, я стал прошлым. Я не знаю, как связаться с Кэт там, где она отдыхает. И не знаю, хочу ли я этого на самом деле.

По словам его матери, глаз спасти нельзя, но пуля, которую извлекли из правой глазницы, не нанесла дальнейшего вреда. Передо мной – несчастная, очень несчастная женщина; от нее разит одиночеством, как от разлагающегося тела – вонью. Я представился его одноклассником. Отца так и не увидел.

Пуля предназначалась мне; в участке Томас сознался, что просто хотел меня припугнуть. Как он нашел Вольфа и сделал своим сообщником, неизвестно. Очевидно только, что Томасу не стоило большого труда превратить его в добровольное орудие ревности после того, как он один раз убедил Вольфа принять свою сторону, завладев его мыслями и чувствами. Они поджидали меня каждый день, несмотря на лютый холод, и стоило нам с Николасом выйти из дома, воспользовались случаем. Только вот Томас никак не мог знать, что, прежде чем нажать на курок, Вольф уже перестал целиться в меня и стал целиться в Николаса. Возможно, ему было все равно.

 

Разговоры с темнотой

Уже который день не стихает метель. Маленькие человечки с восторгом ждут снежного Рождества, у Глэсс не умолкает Бинг Кросби, с шорохом звучащий со старой пластинки. За первые же часы улицы превращаются в непроходимое препятствие, добраться до отдаленных участков города невозможно. Под невыносимой тяжестью сугробов ломаются деревья или угрожающе кренятся к земле, и крыша Визибла то и дело недовольно и опасно похрустывает.

Ранним утром, за пару дней до Сочельника, в дверь стучит Гейбл, и с его появлением погода меняется. Он приносит с собой штиль, и кажется, что из его упавшего на пол вещмешка выкатились звезды, украденные с небес, – новый день вдруг становится невероятно светлым и прозрачным, воздух неподвижен, а солнце посылает на землю тепло. Восторженные крики, с которыми Глэсс бросается ему на шею, достигают и моих ушей – я сижу у себя в комнате, погруженный в мрачные размышления о преступлении, наказании, смерти и любви. Уже несколько часов, вперив взгляд в стену, я представляю себе раздавленный цветок, плавно раскрывающийся и увядающий, как в замедленном повторе, и каждый раз выплевывающий из своей разрушенной сердцевины прозрачную, студенистую жидкость – и мои глаза пытаются прожечь дыру в каменной кладке.

Если не принимать во внимание выражения общечеловеческого сочувствия, реакция на случившееся была довольно разной. Глэсс со свойственной ей трезвостью сообщила: что бы ни случилось, даже самое ужасное, земля все равно вертится, и мне следовало бы считать, что мне в какой-то степени повезло, раз этот несчастный случай – так это называется, да, дарлинг? – произошел именно тогда, когда я и без того уже был истощен до последнего. Кроме того, скромно присовокупила Глэсс, она прекрасно поймет, если я снова закроюсь в комнате и начну оплакивать свою горькую долю, однако на этот раз она вовсе не намерена украшать мое унылое самокопание постоянной подачей еды в постель.

Со своей стороны, Михаэль и Тереза оба предложили представлять интересы Николаса в суде, если его родители соберутся подавать иск против Томаса. Я ответил, что не будут ли они так любезны, раз уж им очень хочется, обратиться непосредственно к нему самому и не терзать меня более разговорами на эту тему. Я не особенно выбирал выражения, и потом мне стало стыдно – но, извинившись и получив в ответ, что они прекрасно понимают мое состояние, я тут же возненавидел их за это несносное понимание.

Паскаль без труда получила первое место в рейтинге самых худших ответов, сообщив, что надо бы каждому мужчине дать в руки по винтовке – и в мире быстро станет одной большой проблемой меньше. Диана невольно расхохоталась, когда я ей это пересказал, но сама она проявила благоразумие и свое мнение оставила при себе, за что я ей был несказанно благодарен.

Самая бурная реакция, как это ни странно, последовала с противоположного берега. В общем-то, я и не ожидал другого: маленькие человечки заведомо обвинили в произошедшем меня. Томас, разумеется, уже успел распустить кучу грязных слухов, и волей-неволей мне вспоминается Ирен, та самая несчастная НЛО, и доктор Хоффман, из-за которого жертва стала преступником, а преступник – жертвой. Приходит множество писем: все – анонимные, все – с местными марками. Два из них написаны от руки. Автор третьего вскрытого мной действительно утрудил себя распотрошить газету и вырезать буквы, слоги и слова разной величины – алфавит страха и ненависти, доселе мне незнакомый, но так хорошо известный Терезе и Паскаль.

Теперь, когда я слышу, как галдит внизу Глэсс, я выпрыгиваю из кровати, слетаю по ступенькам в холл и при этом так неудачно соскальзываю с последней, что подворачиваю левую ногу. Мой вопль смешивается со смехом Гейбла, и я плачу, пока наконец не прорывает плотину у меня внутри, и я падаю к нему на грудь, в его объятия и успокаивающее бормотание, в котором не нужно различать слова и которое звучит так, будто он принес с собой море и его затаенный рокот. Большие ладони гладят мою голову, скользят по спине, рукам и плечам – и под его прикосновениями начинают неуверенно затягиваться первые раны.

И все же Николас никуда не уходит из моей жизни. Нет, в моей голове не просыпаются какие-то конкретные воспоминания; единственная картина, снова и снова возвращающаяся во всей своей ясности, – это вид его жуткого расплющенного глаза. Со мной только чувство невосполнимой утраты и смутное ощущение того, что я едва избежал наказания, которое предназначалось мне, которое я заслужил больше, чем он. Иногда мне удается на какое-то время вытеснить из головы эти мысли, но и тогда его образ по-прежнему где-то со мной. Его тень прячется в единственном темном углу залитой светом комнаты – только и ждет, когда сможет сделать шаг вперед. Когда я больше не могу терпеть, я закрываю комнату, как советовала когда-то Тереза, когда я не мог уснуть от терзавших меня страхов за Глэсс и воспоминаний об окровавленной простыне – проворачиваю ключ и вынимаю – только вот я не знаю, где его теперь хранить. В моей руке он тяжелее, чем все воспоминания, вместе взятые.

Одно из тайных желаний Глэсс – хотя бы раз увидеть Визибл в настоящем рождественском убранстве. Это подразумевает бесчисленные световые гирлянды, переливающиеся вокруг входной двери и каждого окна, растянутые вдоль кромок крыши и спускающиеся по фасаду, обвивающие перила и колонны на террасе, украшающие каждый крошечный зубец на крыше и каждую башенку со стеклами-иллюминаторами, в которые мы с Дианой из страха перед чердаком так ни разу в детстве и не смотрели.

– Если подумать, можно и на дерево такие же повесить, – говорит она, обращаясь к Михаэлю, когда мы с ним втроем наряжаем елку в гостиной. – Что хорошего в этих вонючих свечках? Они опасные, между прочим.

– Оставь свои американские штучки, – раздается в ответ откуда-то со старой стремянки. – На настоящем дереве должны быть настоящие свечи!

– Лично я не заказывала настоящего дерева! – недовольно ворчит Глэсс. – Как по мне, мы каждый год прекрасно обходились нашим пластмассовым, правда, Фил? Можно спокойно достать его из подва…

– Передай мне дождик, пожалуйста, – перебивает Михаэль и смеется. – Мне кажется, такими темпами на ужин нас ждет одинокий гамбургер.

– На ужин будет курица с картошкой, – задрав нос, отвечает Глэсс, передавая требуемый дождик. – Если, конечно, еще не вся курица в магазине закончилась и Гейбл не придет с пустыми руками.

Я не мог поверить, когда Диана сказала, что пойдет в магазин вместе с дядей. Но все же это вполне укладывается в изменения, с ней происходящие, – в то медленное превращение, которое я наблюдаю последние недели и месяцы. Диана стала значительно более открытой и мягкой.

– О, Майкл! Это прекрасно!

Глэсс сияет, как двухметровая наряженная елка. Раньше она никогда так откровенно не радовалась подобным вещам. Она взбирается по стремянке и целует Михаэля в щеку.

– Подожди, я еще пока свечи не зажег – вот тогда у тебя глаза будут размером с этот шарик. Электрические свечи, чего только не придумают! – он трясет головой, выказывая свое непонимание.

– Ну хорошо, хорошо, Фил, ты не поставишь опять пластинку? Ту, которая…

– Я знаю.

Под неумолкающего Бинга Кросби и подозрительные звуки, которые издает Глэсс, пытаясь ему подпевать, я расставляю по комнатам вазочки с печеньем, неизмеримыми запасами которого снабдила нас Паскаль. В камине пылает огонь. Михаэль разложил перед ним апельсины и еловые лапы, и весь дом теперь пахнет, как лавка со специями. Единственное, чего не хватает, – это подарков. В этом году все решили, что обойдемся без них. Даже Гейбл на этот раз прибыл с пустыми руками – тем лучше для меня. Я чувствую какую-то зависимость от этих рук. Не знаю, что и как он делает, но когда обнимает меня – что за день он проделывает много раз, – мне становится легче на душе. Впервые я начинаю понимать, как много должно значить для Глэсс присутствие Михаэля рядом.

Когда Гейбл с Дианой возвращаются, нагруженные сумками с продуктами, Глэсс запирается на кухне наедине с несчастной пернатой жертвой. В итоге, разумеется, никакого шедевра, но на курицу вполне можно смотреть и ее очень даже можно есть.

– Неплохо, – с набитым ртом сообщает Михаэль.

– И только?

– Потрясающе. Лучшая курица, какую я когда-либо ел.

Он смеется оттого, что Глэсс начинает бросаться в него картошкой. Ему бы никогда не пришло в голову открыто критиковать наш скромный праздничный ужин. Он потрясающе чувствует границы чужого личного пространства – так, что этому можно только позавидовать. У меня с болью сжимается сердце, потому что я вспоминаю Кэт – в этом отношении полную ему противоположность.

Его глаза светятся и отражают свет зажигаемых на елке свечей. Каминная зала наполняется теплым, золотистым светом, но это ничто по сравнению с тем, как сияет Глэсс, буквально освещая все вокруг себя. Она подходит к Михаэлю, обнимает его, и они целуются, пока нам не становится стыдно на них смотреть. В соседней комнате все еще пиликает «У-у-уайт Кри-ист-ма-ас…», и я невольно задумываюсь над тем, где разыскать этого Бинга Кросби, чтобы наконец свернуть ему шею.

Усевшись перед камином – мы с Дианой на принесенных с кухни стульях, Глэсс, Михаэль и Гейбл на старом продавленном диване, – мы слушаем все новые и новые, новые и новые истории о морских приключениях: о безнадежности бедняков, живущих в калькуттских трущобах, о нищете и голоде на маленьких островках посреди Тихого океана, названий которых я даже не слышал, об ужасах гражданской войны в Юго-Восточной Азии, прокатившейся по ней как чума, разнесенная крысами. О гибели многочисленных народов и цивилизаций, порабощенных захватчиками, много веков назад приплывшими с берегов Европы, чтобы присоединить новые земли к владениям могущественных монархов и глав малоизвестных новых государств. В первый раз за всю жизнь он говорит об этом – в первый раз допускает мысль, что жизнь его вовсе не похожа на скольжение мимо утонченной красоты черных коралловых рифов или на вкус сушеного морского конька.

Когда все пошли спать, я достаю подарок, который оставил мне Николас, и усаживаюсь перед тлеющими углями камина, из которых то там, то тут по-прежнему вырываются маленькие язычки пламени, и их мерцание отражается в дождике и темной глубине елочных шаров. Он тяжелый. Вот уже несколько дней я терзаюсь любопытством и не один раз уже чуть было не открыл его, но почему-то всякий раз меня останавливает слово, которое взял с меня Николас, – открыть подарок, сидя под деревом, не раньше наступления Рождества. Я опускаюсь на колени перед камином и дрожащими пальцами разрываю бумагу.

Это книга с пустым корешком – переплетенная то ли Николасом самим, то ли кем-то другим. Тридцать шесть историй, две из которых мне уже знакомы. Я быстро листаю, проскальзывая взглядом по страницам, вырывая из машинописного текста отдельные предложения, заголовки, слова. Музей потерянных предметов оживает перед моими глазами.

Крылья бабочки.

Нож, который порезал себя самого.

Корабль без…

Я захлопываю книгу, но, подумав, открываю ее снова, вырываю листок за листком и бросаю в теплящееся пламя камина. Языки огня задумчиво лижут черные буквы и белые поля, пока отдельные страницы внезапно не вспыхивают, ярко блистая и корчась, будто от боли, перед тем как рассыпаться в прах. За спиной раздается шорох; я вздрагиваю.

– Не спится?

– Нет.

– Мне тоже, – Диана подсаживается ко мне рядом, склоняется над пламенем и указывает на последние страницы, распадающиеся на помертвелые, почерневшие части. – Что это было?

– Николас.

– Твой рождественский подарок?

Я молча киваю. Диана обнимает меня за плечи, я плачу и, успокоившись, начинаю говорить, говорить, и так мы сидим у камина, обнявшись, пока не угаснет последний огонек.

Наутро приходят Тереза и Паскаль. За считанные секунды Визибл наполняют их возмущенные крики и пронзительный смех. После того как они решают приготовить рождественского гуся с изюмом и яблоками, кухня напоминает поле битвы, зато на столе воцаряется великолепный ужин из пяти блюд, и Глэсс, прекрасно понимая, что на таком фоне ее вчерашняя курица блекнет, без малейшей зависти первая выражает свое восхищение. Правда, не по поводу самого гуся.

– Несчастное животное, – говорит она, скептически оглядывая запеченную тушку, которая с распростертыми крыльями лежит на блюде, выставив напоказ поджаристую, хрустящую коричневую корочку. – Такое сальное и такое дохлое, фу!

Сама бы она никогда не взялась за что-то, превышающее по размерам курицу. В детстве на ее глазах не раз закалывали индюшку ко Дню благодарения – настоящая кровавая баня, если верить ее словам.

Паскаль подмигивает ей – с тех пор как она поняла, что Глэсс теперь под надежным присмотром, отношения между ними заметно улучшились – и пощелкивает ножницами для жаркого.

– Не переживай, это был мальчик. Как я полагаю.

Михаэль и Гейбл, не сговариваясь, оборачиваются друг к другу и закатывают глаза. За несколько дней знакомства они успели прекрасно поладить – так, как ладят между собой многие мужчины, непостижимо и странно для меня: почти без слов, находя некое немое и бескомпромиссное взаимопонимание по всем вопросам – и по части женщин, видимо, тоже.

– Не думай, что я в этом понимаю больше тебя, – доверчиво сообщает Тереза, пока мы после еды завариваем на кухне чай. – Если оставить в одной комнате двух незнакомых мужчин, они тут же примутся друг друга обнюхивать, как самые настоящие собаки.

– И тогда?

– И тогда они либо вцепятся друг другу в горло, либо примутся вместе облаивать всех окружающих.

Она ставит на поднос чашки и блюдца. Я еще не говорил с ней о предстоящем отъезде; сейчас было бы уместно, но я боюсь поднимать эту тему – слишком глубоко сидит детское суеверие, что если все будут молчать, то ничего не случится.

– Тереза?

– М-м?

– Ты счастлива с Паскаль?

– Более или менее. Но достаточно для того, чтобы переехать с ней жить в другую страну, если ты это имел… Фил! – Она подбегает ко мне и обнимает. – Не надо, малыш, только не плачь.

Я хлюпаю носом, уткнувшись в ее ключицы, и мне кажется, что я снова чувствую миндальный аромат, исходивший раньше от ее волос, – но сейчас Рождество, и вся вселенная пахнет миндалем, а привычки людей меняются, даже если это всего лишь новый шампунь.

Выпив чаю, мы отправляемся гулять, почти неосознанно свернув на дорогу вдоль реки в направлении Большого Глаза. Разбившись на пары и тройки, наша небольшая компания одиноко бредет по ослепительно белому снегу. Диана зажата с обеих сторон между Терезой и Паскаль; за ними Глэсс скользит по снежному полотну, подхватив под руку Михаэля; мы с Гейблом замыкаем цепочку.

– Когда ты снова уезжаешь?

– Под Новый год. Сначала поездом на север, а там я взойду на борт – и земля меня еще неделю не увидит. – В его голосе уже сейчас звучит облегчение, хотя он пробыл с нами всего половину своего времени на берегу.

– И куда ты?

– В Америку. – Он смотрит на меня краем глаза – думаю, потому что он знает, как на меня действует это слово. – Ты мог бы поплыть со мной, Фил. Если захочешь, конечно.

Я останавливаюсь как громом пораженный и могу только моргать от неожиданности.

– Это торговое судно, довольно большое, – продолжает он. – На нем машины, техника, что-то еще – меня никогда не интересовал товар, честно говоря.

– Я мог бы… Ты хочешь сказать, я мог бы просто так взять и поплыть?

– Для пары лишних рабочих рук на судне всегда должно найтись место, – усмехается он. – К тому же я знаю капитана.

– А как же школа?

Он смотрит на меня так, будто сомневается, все ли со мной в порядке.

– Ты же это не всерьез, правда?

Не помню, когда в последний раз меня что-то, настолько заинтриговало. Сердце взлетело и бьется где-то в горле, стучит, как неумолкающий мотор, и мне мерещатся пароходы, их мощные турбины и будоражащие море лопасти винтов.

– Знаешь… я подумаю, о’кей?

– Не торопись с ответом.

– Но Глэсс не должна ничего знать.

– Не беспокойся. Это решение касается только тебя.

На обратном пути Михаэль отдаляется от нас, оставив Глэсс на попечение дамам, и какое-то время в одиночку бредет по берегу, почти по самому краю, задумчиво смотря куда-то перед собой, улыбаясь и время от времени делая шире шаг или поддевая снег носком ботинка, как маленький мальчик. Он то и дело усмехается самому себе, довольно громко, и я невольно спрашиваю себя, где этот человек, который день ото дня все больше влюбляется в мою мать, так научился не бояться одиночества.

Вернувшись в Визибл, я поднимаюсь к себе и снова смотрю на обветшалую старую карту. Потом выдергиваю все зеленые кнопки – почти двадцать штук – и втыкаю их вдоль Восточного побережья Штатов, отступаю назад и вижу яркую вьющуюся ленту, сияющую мне навстречу, как горизонт давней мечты. И действительно, не раз я мечтал о том, чтобы отправиться с Гейблом, – чаще, чем мог бы сосчитать. Но тогда я был еще совсем ребенком, а желание отправиться в плавание – не более чем желанием пережить захватывающие приключения или устремить взгляд в бесконечную даль в поисках краешка земли.

– Если ты уйдешь, – раздается внутри меня шепот Палейко, – это будет означать, что ты просто сбежишь. Побег, мой маленький бледнолицый друг, и ничего более.

– Это не побег.

– Считаешь, что это новое начало? Называй как хочешь, но неужели ты считаешь, что не оставляешь незаконченных дел?

– Не торопи меня.

Будь это побегом, мне хватило бы одного взгляда на шрамы Гейбла, чтобы понять, что от себя не убежишь, как ни старайся. Он пронес свое разочарование сквозь моря и океаны, так же как Глэсс пронесла воспоминания о Номере Три через страны и континенты. Его шрамы всегда вгоняли меня в смятение – это дикое, так тщательно взлелеянное внутреннее запустение полностью завладело его телом и душой. Хотя… В эти дни я все время пытался украдкой бросить взгляд на шрам. Но Гейбл носит либо свитера, либо рубашки, и все с длинными рукавами – и, в отличие от своих прошлых визитов, он уже не ходит по дому с обнаженным торсом, плутая в поисках ванны. Что-то смутно подсказывает мне, что он сам не хочет больше видеть его.

– Все меняется, Палейко.

– Так же легко, как Тереза поменяла шампунь? Ты не можешь спровоцировать изменения по своему желанию. Или хочешь сказать, ты поплыл бы, будь то не Америка, а другая страна?

– Возможно.

– Хочешь найти его, не правда ли? Это и было первым, о чем ты подумал, когда получил такое заманчивое предложение. О Номере Три и ни о чем другом.

– Да, ты прав.

– Считаешь это хорошей идеей?

– Закрой свой рот, Палейко. Ты умер. И если я так и не нашел твой розовый кристалл, это не означает…

– Неправда! Я никогда не умру, Фил. Это и благодать, и проклятие подарка. Тереза отдала меня тебе – и теперь я всегда с тобой.

– Тоже мне, ангел-хранитель. Принимать решения я уже умею сам.

– Что и требуется доказать. Кто это сказал, не помнишь?

Решение дается мне довольно легко. Труднее сказать об этом Глэсс – я опасаюсь, что она начнет возражать и приложит все усилия, дабы отговорить меня от подобных затей. Но с Дианой я делюсь. Она сощуривается, почти зажмуривается, как будто ей попала пылинка в глаз.

– А Глэсс уже знает?

Я качаю головой.

– Хорошая идея, – сухо произносит она.

– И это все, что ты мне можешь сказать?

– Ты ожидал, что я разрыдаюсь при мысли о твоем отъезде? – Она смотрит на меня таким взглядом, по которому непонятно, выражает он беспокойство или скорее недоверие. – Ты же намерен вернуться, не так ли?

– Разумеется.

– Тогда да, это все, что я могу сказать.

На следующий день я подхожу к Гейблу и говорю, что согласен. Я вижу, как он этому рад: в его глазах пляшут задорные огоньки – этот внутренний свет, разбегающийся по всему лицу, бальзамом льется мне на душу. Он тут же бросается к телефону и через полчаса торжественно сообщает: дело в шляпе. Первого января мы отчаливаем вместе.

– Ты в любой момент можешь передумать, – говорит он, и в то же время глаза его просят не делать этого.

– Нет-нет, – я смотрю на него с некоторой долей смущения. – Но возможно, мне придется там ненадолго задержаться.

– Так я и думал, – он кладет мне руку на плечо. – Можешь присоединиться ко мне в любой момент, когда закончишь. Я покажу тебе всю вселенную.

– Да. Всю вселенную.

Когда-то Гендель принес на урок две картинки. На одной из них был изображен некий зеленый пейзаж, покрытый странного рода кратерами, который никто из нас не мог опознать – самыми оригинальными предположениями были: луг, оставшийся после смерти трех коров, следы от метеоритного дождя на неизвестной планете и тропические джунгли с высоты птичьего полета. На второй картинке был кленовый лист. Первая оказалась всего лишь увеличенным его фрагментом. Может быть, я далеко не всегда обращал особенное внимание на вывод, сделанный из этого сравнения Генделем, но вряд ли я его когда-нибудь забуду: «Дистанция проясняет сознание». А ясный ум – как раз то, в чем я сегодня нуждаюсь более всего.

Двадцать девятого декабря мои нервы не выдерживают. Глэсс, Михаэль и Гейбл еще с утра решили отправиться побродить по окрестностям. Они приглашали и нас с Дианой, разумеется, но мы оба отказались. Я хотел остаться наедине с собой, но теперь стены моей комнаты невыносимо давят со всех сторон. Мы случайно сталкиваемся с сестрой, когда я спускаюсь вниз надеть сапоги.

– Куда ты собрался?

– К Николасу в больницу.

Она хмурит лоб.

– Разве он не говорил, что не хочет тебя видеть?

– Говорил, ну и что. Я все равно еду.

Недолго думая, Диана хватает пальто.

– Прекрасно, тогда я с тобой.

– В больницу?!

– Да. Но не к нему, не беспокойся, – отвечает она на мой ошарашенный взгляд. – Я хочу тебе еще кое-что показать до твоего отъезда.

Она, как обычно, не очень-то многословна.

Мы садимся в автобус, но, как только я собираюсь попросить два билета, Диана проскальзывает мимо меня и протягивает водителю проездной на месяц. В очередной раз я застываю в изумлении, как вдруг мне вспоминается тот день, когда Николас в первый раз заговорил со мной в библиотеке. Незадолго до этого я как раз видел ее и Кору, которые, ожесточенно споря, садились в автобус.

– Ну ладно, – вздыхаю я, как только мы заняли свободные места. – Ты мне сейчас все расскажешь, или это будет сюрприз?

– Я лучше подожду, пока мы не приедем.

– Не нравится мне это.

– На этот раз нечего бояться.

Автобус, как улитка, плетется от деревни к деревне сквозь снежное царство природы. На остановках входит или выходит буквально пара человек. Во дворах стоят маленькие елочки, обвитые электрическими гирляндами; куда-то спешат люди, зачехлившись в теплые пальто; детишки тянут за собой санки. Тяжелое серое небо обещает долгие дни снегопада. Я отворачиваюсь от окна и смотрю на свои ладони. Мне никогда не нравился рубеж между ушедшим годом и наступающим. Это время воспринимается как какое-то ненастоящее, и чувствуешь себя зажатым на ничейной территории в ожидании непонятно чего – то ли завтра, то ли вчера.

– Мне будет не хватать тебя, – вдруг говорит Диана, пока мы приближаемся к городу.

– Буду надеяться.

– Я серьезно, Фил, – она наклоняется и кладет руку мне на колено. – Все последние годы мы относились друг к другу по-свински. И вот теперь, когда я только начинаю привыкать к тому, что все может измениться, ты решил исчезнуть.

– Ты справишься? Ты ведь совсем одна.

– Я не одна. У меня есть Кора, есть Визибл и Глэсс, – она замечает, как удивленно я смотрю на нее, и отмахивается. – Думаешь, у меня просто не останется иного выбора, кроме как общаться с ней, раз ты уедешь? Что мы вынуждены будем общаться или что-то вроде того?

Я киваю.

– Не исключено, – на этот раз она выглядывает в окно. – А что ты думаешь об этом Деннисе?

– Довольно приятный парень. Симпатичный. Но в первую очередь смелый.

– Вот и я так думаю. – Диана выводит пальцем завитушки по запотевшему стеклу. – Он собирается снова вернуться. Через пару недель или около того. Странно, правда?

– Вернуться к нам в Визибл?

Утвердительный кивок.

На автовокзале мы пересаживаемся на местный автобус. Больница находится за городской чертой, утопая среди холмов; в ее сторону петляет извилистая дорога. Чем ближе мы подбираемся к цели, тем больше я начинаю переживать. Где-то там, спрятанный в этом гигантском комплексе зданий, лежит Николас. На входе я останавливаюсь узнать номер его палаты, но потом Диана сама ведет меня за собой. Кошмарное количество коридоров и поворотов, так пугавшее когда-то маленького «ушастика», с тех пор не уменьшилось и все так же напоминает лабиринт огромного муравейника. Однако Диана, как сомнамбула, следующая одной ей известному, но совершенно ясному пути, даже не смотрит по сторонам, поворачивая налево, направо, поднимаясь по лестницам, входя в двери, распахивающиеся при ее приближении под управлением невидимых датчиков. Знаю, что это ненормально, но за каждым углом мне мерещится сестра Марта, которой придется объяснять, что ее «ушастик» уже давно променял ночные рубашки незнакомых девочек на пижамы незнакомых мальчиков. Господу Богу это явно не понравится, совершенно точно. Я мотаю головой, чтобы прогнать от себя такие мысли.

В какой-то момент мы останавливаемся перед широкой дверью, внутренний механизм которой не поддается нашим шагам. Из ее створок смотрят два небольших окна. Диана нажимает на маленькую, почти незаметную кнопку звонка.

– Ты уверена? – Спрашиваю я, прочтя надпись на табличке. – Реанимация?

– Да. Подожди здесь, пожалуйста.

С тихим жужжанием открывается дверь, и она заходит внутрь. Через окно мне видно, как Диана встречает в коридорчике молоденькую медсестру и в чем-то пытается убедить ее, взмахивая руками и указывая на меня. Сестра решительно качает головой. Диана начинает злиться – до меня доносится ее голос, но слов я разобрать не могу. Подходит пожилой врач, Диана пожимает ему руку – судя по тому, как они общаются между собой, они знают друг друга годами, и достаточно близко. Врач смотрит на меня сквозь стекло, коротко кивает и исчезает из поля моей видимости. Через несколько секунд дверь снова издает знакомое жужжание.

– Надень это, – встречает меня Диана с синим медицинским халатом в руках. – Так надо.

Она надевает свой и завязывает его сзади. С непривычки мне не удается повторить это с первого раза. Как часто она была здесь? Здесь, в реанимации – как часто надевала этот стерильный синий халат, в то время как я думал, что она гуляет одна где-то в окрестностях? Как минимум дважды в неделю. Как минимум сто четыре раза в год. Сколько прошло лет? Один бог знает.

– О’кей. Теперь пойдем.

За дверью остается шум окружающей жизни. Здесь только пищат мониторы, шипят, выпуская воздух, неизвестные мне приборы, где-то что-то пузырится и булькает, но все будто придавлено толщей воды, как приглушенный шепот переговаривающихся маленькими группами врачей и медсестер. В холодном свете неоновых ламп, льющемся из множества отверстий вертикально вниз, предметы не отбрасывают тени. Повсюду белые ширмы скрывают от любопытных глаз посетителей спрятанных за ними пациентов.

– Здесь не всегда все так плохо, – почти извиняющимся тоном обращается ко мне Диана. – Я имею в виду все эти трубки и катетеры. С одной стороны, это обеспечивает центральный доступ, но иногда…

Изо рта лежащего на кровати мальчика ведет тяжелый, закрепленный пластырем шланг, подключенный к стоящему рядом прибору. На мониторе медленно, словно в замедленной съемке, слева направо бегут зеленые линии. Другая трубка, потоньше, наполненная желтовато-коричневой жидкостью, торчит у него из носа. Его тело настолько истощено, что острые выступы костей можно видеть даже сквозь одеяло, укрывающее его до самой груди.

– Вот это – Гиперборей, – голос Дианы звучит тихо, словно она боится разбудить его. Он и вправду выглядит так, как будто просто уснул – у него даже проступил румянец на щеках. Никаких ран на теле не заметно. Грудная клетка поднимается и опускается в механически точном ритме, установленном аппаратом искусственной вентиляции легких, предохраняющем его от смерти от нехватки кислорода. У него темно-русые, очень коротко остриженные волосы, но черты его лица мягкие, как у ребенка, словно уснул он еще до того, как повзрослеть.

– Гиперборей, – шепотом повторяю я. – Но это ведь не настоящее имя, верно?

– Нет, это даже совсем не имя. Гиперборея – это место. Таинственная страна вечного солнца, родина счастливых людей и северного ветра. Есть такое стихотворение: «Движущий толщи воздушные мира своим дуновеньем, о леденящий Борей, явись же из Фракии снежной, влажнодорожного неба разбей неподвижность сплошную»… – Диана оборачивается ко мне. – Да, звучит несколько помпезно, я знаю. А его зовут Ян.

В отдаленном углу моей памяти что-то вздрогнуло и шевельнулось. Ян. Это имя я уже когда-то слышал, пускай и мельком – возможно, много лет назад.

– Как он… попал сюда?

– Произошел несчастный случай.

– Довольно давно, верно?

– Да, ты прав, – Диана подходит к краю кровати. – Больше трех лет назад. Летом.

Она протягивает руку и гладит спящего мальчика по щеке. В этом прикосновении столько нежности, что я невольно отворачиваюсь. Во мне просыпается что-то вроде ревности. Этот незнакомый юноша, вот уже столько лет существующий лишь на грани сна и смерти, каким-то неизвестным образом отнял у меня мою сестру.

– Он ехал на велосипеде, – продолжает Диана. – Началась гроза – настолько сильная, что с нашей крыши тогда посрывало черепицу, и пришлось вызывать рабочих, чтобы перекрыть ее почти полностью. В саду даже опрокинуло статую – того ангела с мечом в руках, помнишь его?

– Помню.

Я смотрю на эти две трубки, на канюли, торчащие из его предплечий, которые уже настолько сроднились с этим телом, что, кажется, растут прямо из него; на неестественные, проступающие сквозь истонченную кожу сосуды и вены, по которым текут растворы питательных веществ и лекарства, предупреждающие свертывание крови.

– Он ехал к нам в Визибл. Ко мне, – произносит она, помолчав. – Мы познакомились за пару недель до этого. Ты тогда как раз уплыл с Гейблом в Грецию.

– Да, я помню.

– Ты не можешь помнить, Фил. Тебя просто не было. Не было.

Я обнимаю ее и прижимаю к себе изо всех сил. Не слышу, чтобы она плакала, но ее тело трясет, как от ударов электрическим током. Как будто ее сердце выпрыгнуло наружу и теперь стучит так же на поверхности, прямо под кожей. Меня не было рядом с ней, когда она во мне нуждалась, не было ни тогда, когда это произошло, ни потом. Я смотрел из окна и дышал запахом кипариса, пока она задыхалась, все глубже и глубже запутываясь в любви к мальчику, который больше никогда не взглянет на нее, не коснется ее, не поцелует. Не прочитает всех тех бесчисленных писем, что она писала, писала…

– Поначалу я ходила к нему дважды в неделю, а то и чаще, – вздыхает она, уткнувшись в мое плечо. – Я думала, что без меня… Что без меня он умрет. Смешно, правда?

– Нет.

– Его было так легко любить. Он не мог сопротивляться этому. В конце концов я забыла цвет его глаз. – Она высвобождается из моих объятий. – Глэсс это не нравилось. Но только Кора смогла мне по-настоящему промыть мозги от этой зависимости.

– В реке? – Я невольно улыбаюсь, хотя чувствую себя подлецом. Маленьким подлецом. Маленьким, жалким, подлым предателем. – Кажется, она помогла тебе больше, чем твой собственный брат.

– Да, верно.

Наступает молчание. Мне стыдно. Диана смотрит на меня как чужая. Мне хотелось бы прочесть в ее глазах, о чем она думает, но мы слишком долго жили в разных мирах. Наконец я виновато опускаю взгляд, уставившись в пол. То, что она привела меня сюда, – это и знак доверия, и жест упрека одновременно. Еще ничего не потеряно, но понадобится много времени, чтобы восстановить хоть что-то. Теперь моя очередь писать ей письма. Письма со всех уголков вселенной.

– Ты еще собирался к Николасу, – наконец нарушает молчание она.

– Да. – Борясь с нерешительностью, я показываю на мальчика. – А он… Я хотел сказать, есть еще шансы, что он когда-нибудь проснется?

– Нет. Его мозг умер, – сухо и спокойно отвечает Диана. – Если отключить аппараты, все закончится. Но его родители не хотят этого.

– Ты их знаешь?

– Лучше, чем кто-либо.

– Но почему они держат его в таком состоянии?

– Потому что любят его.

– По-моему, это очень эгоистично.

Диана только пожимает плечами.

– Любовь всегда эгоистична, не так ли?

Она остается с ним. Мы договорились встретиться внизу, на входе. Я иду по коридорам, петляя в поисках выхода из реанимации, и в этой бессмысленной системе вклинившихся друг в друга переходов пытаюсь вспомнить, какими были глаза Николаса, и сомневаюсь, что было такой уж хорошей идеей приходить сюда, чтобы увидеться с ним против его воли.

Как и следовало ожидать, Глэсс не сильно-то обрадовалась перспективе провожать меня в Америку вместе с братом. И, несмотря на то что она не собирается никак препятствовать моему решению, я все равно вижу, как напряженно она думает над этим. Мне кажется, что ее нежелание отпустить меня – обычное материнское волнение, но я обманываюсь. До самого Нового года она не обмолвилась об этом ни словом, но, должно быть, я слеп, раз не замечаю, что все это время она, как и я, неотступно думает о Номере Три.

Возможно, виной моей слепоте ледяной дождь, падающий на Визибл до самого наступления ночи. Он превращает наш дом в хрустальный дворец, окутывает одетую в пуховое одеяло снега землю стеклянным покрывалом, превращает город маленьких человечков в блестящий поплавок, который несет по зеркальной глади невероятно синего неба. Улицы становятся гладким, как отполированное блюдо, катком; Тереза и Паскаль добираются до нас на два часа позже обещанного.

– Это все только потому, что кто-то завтра дает деру, – хлюпнув носом с мороза, сообщает Паскаль. – Иначе бы мы ни в жизнь в такой гололед с места не двинулись! – Она бросает мне рюкзак – тот, что она решила одолжить мне на время отъезда. – Спальный мешок внутри. Но только попробуй мне засунуться в него с кем-нибудь вдвоем!

– Закрой рот, Паскаль! Фил, дорогой, – Тереза обнимает меня и ласково треплет за ухо.

– Осторожно, можешь оторвать! Их не так давно пришили, если помнишь.

– Все равно ты это заслужил! Мог бы и раньше сказать, куда собрался.

– Вы могли бы и раньше сказать, куда сами собрались, нет?

– Ты выиграл, – улыбается Тереза. – Кстати, а кем ты собираешься стать, когда вырастешь?

Весь вечер проходит под знаком нашего с Гейблом грядущего отъезда. Тереза и Паскаль наготовили впрок столько, сколько, наверное, смогли унести, и тут же оккупируют кухню. Глэсс с Дианой вынесли в каминную стол и, распотрошив все запасы серванта, накрыли так, как будто мы празднуем чье-то тысячелетие. Михаэль опустошил лучшие запасы своего винного погреба и, к ужасу Паскаль, притащил золотые и серебряные бумажные колпачки на резиночках. С блестками.

– Хочешь, чтобы я выглядела как идиотка? – кричит она, зажатая в угол у плиты и отмахиваясь от его попыток нацепить ей один на голову.

– Ну почему же «как», – со смехом возражает он, – с чего это мы такие гордые?

Паскаль рычит и демонстративно разрубает у него под носом морковку надвое. Михаэль подпрыгивает в притворном ужасе, но не сдается. Когда она с помощью Терезы водружает на стол первое – рыбный суп, – мы видим, что Михаэль одержал победу. На голове Паскаль сверкает блестящий колпачок.

Ужин затягивается. Неудивительно: одно блюдо восхитительней другого, и они, бесспорно, стоят того, чтобы замереть с каждой новой ложкой во рту. Вино, хоть я со своим опытом и не большой ценитель, могло бы заставить даже такого избалованного гурмана, как Гендель, пуститься в пляс и сочинять стихи. Атмосфера, если это возможно, еще более гармоничная и спокойная, чем была на Рождество. Напряжение улетучилось; Гейбл рассказывает сегодня лишь о красоте морей и тех чудесах, что встречались на его пути, словно не хочет нагонять на меня страху перед началом путешествия. Когда-нибудь по дороге я обязательно спрошу его про шрам.

Не знаю, почему я так оттягиваю сборы. Когда я наконец встаю из-за стола и, держа в руках почти бездонный рюкзак Паскаль, поднимаюсь к себе, часы уже пробили одиннадцать. Меньше часа остается до наступления следующего года. Завтра в это время мы с Гейблом уже должны будем преодолеть первую часть пути и подняться на борт. Я бросаю в сумку только самое необходимое. Гейбл предупреждал: может так случиться, что по прибытии в Америку мне придется тащить вещи на себе целый день, километр за километром. В Америку. Я в последний раз бросаю взгляд на старые карты. Америка – и вся Вселенная. Весь мир. Подойдя к этажерке, я поглаживаю пальцем пустую банку из-под леденцов – мир твоему праху, господин Трот, добрый старый прыщ, – и опускаю ладонь на то место, где годами сидел Палейко и смотрел на меня своими равнодушными глазами. Напоследок взглянув в окно, на реку и далекие городские огни, я гашу свет и спускаюсь, бросая рюкзак на пол в коридоре. Осталась всего одна вещь, без которой мне трудно будет обойтись.

Лунный свет, отражаясь от заледенелого снежного покрывала, падает в библиотеку сквозь огромные окна. Больше мне и не нужно. Я подхожу к одному из стеллажей и на ощупь провожу пальцем по корешкам.

– Ты никогда бы не ушел без книги, – раздается за моей спиной голос Глэсс.

– Верно, – я медленно оборачиваюсь и вижу, как она сидит на моем сказочном троне – едва заметный силуэт, проступающий сквозь полумрак. Ее руки сливаются с подлокотниками кресла, голова откинута и погружена во тьму, скрывая от меня выражение лица.

– Ты уже решил, какую возьмешь?

После Стеллы осталось множество книг, но одну из них я, наверное, перечитывал уже десятки, если не сотни раз. Она, как никакая другая, подходит к предстоящему плаванию, но я взял бы ее, даже если бы летел на Луну. Пальцы находят ее на полке и вытаскивают.

– Да. Это «Моби Дик».

– Она тебе нравится? – доносится из кресла.

– Да. Она…

Я запинаюсь, внезапно осознав, для чего она меня здесь ждала. Обхватив книгу, я чувствую, как мои ладони начинают потеть.

– У меня к тебе предложение, – медленно произносит Глэсс. – Ты можешь спросить меня, о чем захочешь. Я отвечу тебе – или не отвечу. Увидим. Обсуждать я не хочу.

– Согласен. – В моей голове проносятся тысячи разных вопросов, поселившихся там уже давно. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь привести всполошенный рой мыслей в порядок. – Тогда начнем. Как его звали?

– Следующий вопрос.

– Благодарю. Многообещающее начало.

– Фил…

– О’кей, о’кей. – Мне кажется, что с каждым вздохом я глупею. Какое-то время проходит в судорожных попытках собрать мысли в кулак. – Каким он был с тобой?

Глэсс молчит. Я чувствую, как она колеблется с ответом. Тишина длится так долго, что мне уже хочется прекратить эту нелепую игру, пусть даже она не успела еще начаться. Я слышу, как она шумно вдыхает.

– Он был лучшим, Фил. Лучшим из всех – лучше, чем ты можешь себе представить.

Эти слова обрушиваются на меня, как град несправедливых ударов. В глазах пляшут красновато-желтые звездочки.

– Если он был таким замечательным, почему же он тебя бросил?

– Он не бросал, – раздается из темноты. – Он меня слишком любил, чтобы так поступить.

Моя ярость схлынула, не успев разгореться. Мне кажется, что я разбудил что-то, чего не должен был касаться. Это похоже на душное бурление воздуха в ночь после битвы у Большого Глаза; все это было давным-давно – но воспоминание о том, как я почувствовал, что сейчас Диана обернется ко мне и скажет что-то, чего я не хотел бы слышать – что она целилась в сердце, но просто промазала, – живо во мне до сих пор. Воздух вскипает и душит, как тогда, но вместо шепота сестры я только чувствую запах старых книг и непреклонный голос матери.

– Он был настолько трепетным, настолько чутким, – продолжает она, – что стоило ему коснуться цветка, как он зацветал, я клянусь тебе, Фил. Однажды мы ходили в цирк. Он шел между клетками с дикими кошками, и животные, секунду назад рычавшие и кидавшиеся на прутья клетки, успокаивались и ложились к его ногам, стоило ему к ним приблизиться. Твой отец мог протянуть руку и погладить льва по гриве. Он так и делал. Ни он их не боялся, ни они его.

Сердце скоро вылетит у меня из груди.

– Диана родилась такой же, как был он, – снова говорит темнота. – Такой же впечатлительной… В младенчестве она наверняка слышала, как дышит Земля, как и ее отец. Поэтому я считала, что она настолько же ранима. Поэтому я так хотела ее защитить.

Мои пальцы еще сильнее, до боли сжимают книгу – я чувствую, как ногти с хрустом вонзаются в ветхий переплет.

– Что было дальше?

Мой голос дрожит и срывается на шепот.

– Я забеременела. С того момента он не просто обожал меня – он меня боготворил. Он радовался, как ребенок, строил планы на будущее. Собирался жениться на мне, построить нам дом. И он бы сделал это, поверь.

– Что случилось?

– У него был друг, лучший друг. Гордон. Он стал ухаживать за мной, и это настолько свело меня с ума, что я пьянела от мысли о том, что он до меня дотронется. Мне всегда не хватало любви – неважно, кто бы мне ее ни давал. Я была настолько чертовски за нее благодарна, настолько, что сейчас меня тошнит от воспоминаний об этом. Я не упустила бы ни одного. Ты знаешь, потом я так и поступала.

Кажется, Глэсс смеется – там, в полумраке, это тихая, горькая усмешка. Моя голова опускается; где-то далеко внизу поблескивает паркет. В детстве мы с Дианой играли на нем в классики. В щелях между досками и настилом, должно быть, до сих пор таится оставшаяся с тех времен белая пыль. Я помню, как она взлетала, когда мы стирали мел, и сверкала в лучах солнца лестницей Иакова, рассыпавшейся по полу.

– Фил?

– Да?

– Посмотри на меня.

Я поднимаю взгляд. Глэсс наклонилась вперед; ее лицо больше похоже на застывшую, призрачную маску. Губы сжаты в тонкую темнеющую полосу.

– Я повела себя как шлюха.

– Не надо, мама, пожалуйста.

– Он застал нас, разумеется. Застал свою беременную девушку в постели со своим лучшим другом. Я не могла больше смотреть ему в глаза, – она пытается улыбнуться. В глубине ее зрачков мерцают крошечные огоньки. – Но я хочу хотя бы попытаться смотреть после этого в твои.

– Ты не имеешь права так говорить, – мне кажется, мое тело немеет. – Мама, это не так.

– Я знаю. Но я так думала много лет. И долго думала, сумею ли однажды произнести это, стоя перед тобой, – она снова откидывается назад, под спасительный покров тьмы. – Как бы то ни было, я решила уйти. Сначала я не знала куда, но потом вспомнила о Стелле. Твой отец не… Он на коленях умолял меня остаться. Он цеплялся ногтями за порог и раздирал себе пальцы в кровь. Бог мой, как он передо мной унижался. Мне было так стыдно, Фил.

– Но ты могла не уходить.

– Нет. Я не могла обещать ему, что подобное не повторится еще раз. И еще раз, и еще, и еще. Я бы так дальше и продолжала причинять ему боль. Он не заслуживал этого. Никто не заслужил такого обращения.

Ее рука соскальзывает с подлокотника и исчезает в тени. Я не заметил, как она начала плакать. Возможно, от мысли о том, что чувствовал мой отец, когда она уходила. Словно с тебя содрали кожу и натерли солью – должно быть, это были его слова.

– Ты не могла… остаться с Гордоном?

– Ему не нужна была беременная, – отрывисто говорит она, – а мне не нужен был он. Мы были детьми, Фил. Ему нужна была своя свобода, мне – своя.

Какая ирония. Все эти годы меня не оставляли мысли о Номере Три, но настоящей причиной того, что я так никогда с ним и не познакомился, был Номер Четыре – то имя, что стояло в списке сразу же после него. Нет, неправда, поправляю я сам себя. Настоящей причиной всегда была Глэсс. Глэсс и ее ненасытное желание любви – или того, что она таковой считала. Желание, которое она утоляла, где и как только могла. А если пытаться разобраться в причинах ее поведения – о, тогда мы опять уйдем в вопросы о страстях человеческих и о том, где и в чем заложено начало всех событий. Так что, дамы и господа, давайте лучше дождемся того, чем все закончилось, если мы не хотим свихнуться окончательно.

– Почему ты никогда не рассказывала нам об этом? – спрашиваю я, повернувшись к темноте. – Зачем было хранить это в такой тайне от нас с Дианой?

– Из-за Терезы, дарлинг.

– Я не понимаю…

– Я обманула ее, – перебивает меня Глэсс. – Когда она в первый раз спросила, где ваш отец, я сказала, что он бросил меня и обидел так, что я не хочу отныне об этом говорить. Она приняла это и больше не задавала вопросов. Но она помогала мне, и только благодаря ей я встала на ноги. Без Терезы не было бы вас – ни тебя, ни Дианы, – не было бы Визибла. Не было бы ничего.

– Ты могла бы объяснить ей позже. Думаешь, она бы не поняла?

– Может быть, и поняла бы… Но я откладывала это каждый день, все собиралась и собиралась, и вместе с тем убеждала себя в том, что я все сделала правильно. Выглядеть жертвой намного проще. Всем, что у меня есть, я обязана тому, что один раз сказала неправду. Тогда мне казалось, что это не такая уж дорогая цена.

В комнате вновь воцаряется молчание. Кажется, будто весь дом склонился и подслушивает наш разговор. Я вслушиваюсь в себя – нет, я не могу ее за это ненавидеть, хотя мы все заплатили за ее обман, прежде всего Диана, а не я. Но Глэсс сама себя наказала – наказывала каждым новым номером в своем списке, чтобы убедить себя и остальных, что она действительно заслужила того, как ее называл каждый маленький человечек, – того, что однажды нацарапали ей на капоте.

– Михаэль знает, да?

– Да, я рассказала… Может быть, он будет жить с нами, – немного помедлив, добавила она.

– Это хорошо.

– Возможно.

Я больше не в состоянии держать книгу и опускаю ее обратно на полку. Мои пальцы попадают по корешку гербария, и я отдергиваю руку, будто меня ударило током.

– Мама?

– Да?

– Как он выглядел?

– Диана на него похожа. Совсем чуть-чуть, – из темноты, как в жесте сострадания, мне навстречу протягиваются две раскрытые ладони. – У нее такой же цвет волос. Смешно, но остального я почти не помню.

– Как его звали?

Ладони опускаются.

– Нет, Фил.

– Мама, пожалуйста! Я хочу лишь попробовать.

– Не думаю, что это хорошая мысль. Может, у него уже есть жена, дети, семья… Разве ты хотел бы это разрушить?

– Не обязательно все будет именно так.

– Конечно, не обязательно. Вполне возможно, он и сейчас сидит в какой-нибудь дыре и ждет чуда. Соорудит алтарь и будет молиться на тебя, как молился на меня. Ты этого, может быть, хочешь?

Я опускаю голову. Все сказано, прием окончен. Когда я поднимаю глаза, Глэсс уже встала с трона и, держась неестественно прямо, подходит к двери. Из распахнутой щели свет бьет мне прямо в глаза.

Но я продолжаю смотреть на нее – и не могу удержаться: я смеюсь.

Она непонимающе оборачивается, смотрит вокруг и, нахмурившись, упирает руку в бок.

– В чем дело?

– Мам, как ты… как ты могла сказать мне все это, не снимая этого дурацкого колпачка?

Глэсс хватается за резинку под подбородком. Мы оба стаскиваем их, и она удивленно смотрит на свой, золотой, как на чужеродное тело, на маленького инопланетянина, который высунулся из своего корабля и машет ей ручкой. И мы смеемся – смеемся до слез, потом плачем, потом опять смеемся, пока не наступит облегчение. Казалось бы, ничего вокруг не изменилось – но теперь все видится в совсем ином свете. Мои колени подкашиваются. Ничто не дается легко на самом-то деле.

– Ах, ну да, – всхлипывает Глэсс, просмеявшись, – чуть не забыла. – Она достает из кармана брюк конверт и протягивает мне. – С Новым годом, дарлинг.

Я открываю его, заглядываю внутрь, и у меня захватывает дух.

– Ты с ума сошла, Глэсс! Откуда…

Я вылетаю из библиотеки и бегу на кухню. Стол по-прежнему стоит в гостиной, оттуда доносится громкий смех остальных. Мой взгляд проносится по полкам и притолокам.

– Она мертва, милый, – Глэсс облокотилась на дверной косяк и крутит на пальце колпачок.

– Ты заколола Розеллу?!

– Все произошло очень быстро. Я уверяю, она ничего не почувствовала.

– Но я не могу это принять! Это твои деньги, Глэсс.

– Выбрось это из головы, дарлинг, – Глэсс снова водружает колпачок на макушку. – Я тебе что, благотворительная организация? Разумеется, я все поделила на троих. Одну часть для меня, одну для тебя и одну для Дианы.

– Но мама…

– И никаких «но», тебе ясно? – Ее голос понизился до шепота. – Я приехала сюда нищая, как церковная мышь, Фил. С одним чемоданом, тонной страха и вами в животе. И все.

Напряжение, заставлявшее меня до сих пор держать себя в руках, схлынуло, и мне кажется, что голова закружилась и сейчас я окажусь на полу. Рассказав мне это, Глэсс выбила почву у меня из-под ног, и теперь я не знаю, как избыть свое смятение, свое разочарование, которое – по крайней мере сейчас – все еще сильнее, чем сочувствие, еще только зарождающееся у меня внутри. Знаю только, что самое время уехать с Гейблом, побыть на расстоянии от Визибла и от всего, что произошло за последнее время в моей жизни, которая теперь кажется растерзанным лоскутным одеялом, обрывки которого разметаны так далеко, что я не могу ухватить их взглядом.

– Иди ко мне, – Глэсс заключает меня в объятия и держит; какое-то время мы так и стоим, как прижавшиеся друг к другу любовники, как вцепившиеся друг в друга дети, оказавшиеся в темноте. – Обещай мне, что будешь беречь себя, дарлинг.

– Cross my heart and…

– Тс-с-с, не говори этого. – Глэсс отстраняется, кладет мне руки на плечи и вглядывается в мое лицо. – Я обманула тебя, дарлинг. Конечно, я его помню. У Дианы его волосы, но у тебя – его глаза. И его губы.

– И уши, хочешь сказать, тоже?

– Нет, уши у тебя твои собственные, – она скорчила рожу. – Такие уши были только у Дамбо. Не думаю, что вы с ним родственники. Ему они шли куда больше.

Она улыбается, и на ее щеках появляются крохотные ямочки. Я не двигаюсь. Глэсс медленно притягивает меня к себе, встает на цыпочки – я закрываю глаза в ожидании, что она поцелует меня на прощание. Но ее губы касаются моего уха, и я чувствую, как они приоткрываются и смыкаются вновь.

Его имя шепотом проникает в мои мысли.

* * *

Проносится последняя минута. Мы выбегаем на улицу и собираемся на террасе, громко отсчитывая оставшиеся секунды. Воздух содрогается от долгожданного боя часов, в небо взмывают первые ракеты и осыпаются на землю радужными фонтанами фейерверка. Мы обнимаемся; хлопают пробки, шампанское бьет ключом из заледеневших бутылок, со звоном ударяются друг о друга бокалы. «Should auld acquaintance be forgot», – запевает Глэсс, и мы все подхватываем, но наши голоса, разумеется, заглушает густой бас Гейбла. Небо над нашими головами трещит под грохот все новых и новых залпов. Новогодняя ночь становится светла, как день, и прекрасные отблески искр ложатся размытыми, многократно увеличенными тенями на сверкающий хрустальный ковер, стелящийся по снегу и укрывший темную гладь реки. «Грохот прогоняет злых духов», – сообщил Михаэль, выгружая на стол груду бураков и петард, и вот мы провожаем каждый залп восторженными криками, чтобы уж наверняка не осталось ни одной печальной тени, забившейся в угол с прошлого года.

Паскаль и Тереза резво скачут по сугробам, и ледяная корочка хрустит и ломается под их ногами, как тонкое стекло. Диана пообещала заботиться о моем кипарисе. Она кивает, пока Гейбл ей что-то тихо рассказывает, и время от времени подносит бокал к губам. Иногда с их стороны доносится громкий смех. Михаэль и Глэсс, обнявшись, кружатся в полумраке террасы под заигранную пластинку с песнями Билли Холидей. Я стою на пандусе, смотрю вверх на стены Визибла и борюсь с желанием обнять старый дом. Мне все еще кажется, что земля уходит у меня из-под ног, но я больше не боюсь упасть. И это хорошо. Это чувство жизни, которая не стоит на месте.