О двух крайностях

Одни уезжают, чтобы избавиться от своего прошлого и все начать с чистого листа. Они еще не знают, что осуществить эти планы практически невозможно. Другие, наоборот, берут с собой свое прошлое и всю жизнь бьются над тем, чтобы трансплантировать его в новую почву. Эти феномены наблюдались в разных волнах эмиграции в Израиль среди выходцев из самых разных стран. «Мы покидаем галут (страну изгнания) и начинаем с нуля» — под таким девизом приезжали в Израиль некоторые эмигранты. Один из самых известных и авторитетных писателей, Израиль Смелянский, однажды сказал мне: «У меня не было дедушки. Не то чтобы его не было у меня физически — я не родился от святого зачатия, — но когда мой отец приехал в Израиль, он постановил: все, что было со мною прежде, того не существовало вовсе. Значит, и мой дедушка не существовал для меня. Жизнь началась с момента нашего приезда в Израиль». Это, конечно, необычайно экстремальный подход.

Но были представители и противоположного полюса, тоже экстремалы. Они привезли с собой из Европы да и из других мест традиции, манеры поведения, одежду, весь образ жизни и захотели продолжать жить, как будто они никуда и не переезжали.

То же наблюдалось и в разных волнах эмиграции в Америку. Американские меннониты одеваются так, как их далекие предки одевались в Европе, они не пользуются изобретенными с тех пор машинами и механизмами… В Канаде живут духоборы. Они пытаются сохранить тот образ жизни, какой был в России в XVII веке. И напротив, есть немало людей, которые делают все, чтобы забыть язык, на котором говорили с рождения в стране исхода. Эмиграция никогда не имеет одну форму. Это всегда миллион различных вариантов, лежащих между этими двумя крайностями, которые сами по себе в чистом виде не существуют.

Люди не могут забыть своего прошлого, даже если очень хотят этого. Оно вновь и вновь всплывает в них в том или ином виде. И так же безнадежны любые попытки перенести свой мир в неизмененном виде из одной почвы в другую, поскольку слишком уж не похожи эти самые почвы — мир, их окружающий. На практике со временем оба эти крайности сходятся. Первое поколение иммигрантов: оно слишком сильно связано со своим прошлым — одновременно стремится отбросить его и сохранить неизменным. Второе поколение — совсем другая история.

Возьмите Белую эмиграцию в Париже. Все они хотели остаться русскими, сохранить старую и создать новую русскую культуру во Франции. Но у них ничего не вышло. Подобное поражение они потерпели и в других странах. А те, кто хочет стереть память о прошлом, редко справляются даже со своим акцентом. Но если им это и удается, они не могут избавиться от своего прежнего образа мышления. Говорит, как американец, но все равно думает, как русский. Это справедливо для всех стран, народов, времен.

Более того, это также справедливо в ситуациях переселения целых народов, когда мигрируют массы людей и своими руками создают в безлюдных местах новые поселения. Новая страна — всегда другая страна.

 

О предпочтении и осуждении

Большинство обществ предпочитают людей, которые не помнят своего прошлого. Нигде не любят других. Всем хочется, чтобы его окружали такие же, как он сам.

Но это невозможно. Иногда удается так ловко мимикрировать, подделываться под окружающих, что они обманываются. Часто и сами готовы обмануться — потому что не хотят иметь дело с людьми другого типа. Не хотят настолько, что любыми путями стараются ассимилировать пришельцев, порою используя даже насилие.

Через это проходит каждый эмигрант. По-разному относятся к эмигрантам и в тех странах, откуда они уезжают. Многие считают их предателями, отступниками. Не только в Советском Союзе отъезду из страны сопутствовало презрение. В Израиле есть понятия: «йордим» — спускающиеся и «олим» — поднимающиеся.

Эмигрантов — йордим — осуждают, порой ненавидят. Знаете, как покойный Ицхак Рабин их называл? «Отбросы обреченного народа». Особенно болезненно воспринимается отъезд из страны людей отважных, решительных, изобретательных, предприимчивых. Для одних стран исхода это большая потеря. Другие могут себе эту потерю позволить.

 

О потерях и приобретениях

Конечно, на все это можно посмотреть и другими глазами. Допустим, отъезд большой группы, скажем, китайцев в другую страну расценить как экспорт китайской культуры и стремление утвердиться в мире. Можно увидеть в эмигрантах не потерю, а своих же эмиссаров: переселяясь, они распространяют свою культуру и попутно учатся у других народов, обогащаются чужим опытом, знаниями, другой культурой.

На практике все обстоит куда сложнее. Когда представители какого-то народа приезжают в чужую страну, они, конечно, привносят элементы своей культуры, оказывают влияние на новую среду. Но влияние это всегда крайне ограниченно. Нельзя, повторюсь, перенести культуру на новую почву неизменной. В центре Нью-Йорка или Сан-Франциско построены чайна-тауны; выходцы из Советского Союза компактно поселились на Брайтон-бич в Бруклине, который даже называют Малороссией. Там говорят только по-русски, пишут вывески по-русски, продают десятки издающихся в Америке русских газет. Но люди ведь уже не русские. Называйте их, как хотите. Полуамериканцами, скажем. Или вспомните немецкую, итальянскую, ирландскую иммиграции; испанский гарлем в том же Нью-Йорке, где с трудом найдешь человека, говорящего по-английски. Все они дают что-то принимающей их стране. Иногда что-то хорошее, а иногда — очень плохое. Они сохраняют свой прежний образ жизни и могут дурачить самих себя, делать вид, что так будет продолжаться вечно. Но это иллюзия. Я знаком с российскими семьями, эмигрировавшими в США, в Израиль, во Францию, в Германию и в другие страны. Некоторые родители верили, что их дети будут носителями русской культуры. Я не знаю ни одной семьи, у которой бы эти надежды оправдались. Дети вырастают совершенно другими людьми. Родители отчаянно продолжают заставлять детей говорить по-русски, а дети не желают этого, потому что для них этот язык принадлежит прошлому. Они говорят на новом языке, хотя многие пока еще понимают русский. Но не читают и уж тем более не пишут по-русски.

 

О том, какой язык считать родным

Нередко приходится слышать о моде на русский язык. О том, что происходит возвращение к своим корням. Детей учат читать и писать по-русски. Создаются русские школы, где практикуется традиционная российская система образования.

Очень может быть, что так и происходит. Но мода преходяща, долго не продлится. К тому же следование этой моде требует очень больших усилий и средств. Далеко не у всех есть такие возможности. Родители могут говорить со своим ребенком только по-русски, но на улице-то он говорит на другом языке. И тот, другой, язык для ребенка важнее — он открывает перед ним большой мир. И даже то, что ребенок свободно говорит на двух языках, уже отличает его от родителей.

То же самое происходит и с китайцами в чайна-таун. Казалось бы, живут они компактно, часто в магазине тебя не поймут, заговори ты с ними по-английски. Но их дети, воспитываемые в этой среде, ходят в американские школы. Они говорят с родителями по-китайски, но почти никто не читает на этом языке, а уж пишущих — вовсе единицы. Да, на лицо — они китайцы. Но они вырастут и будут американцами.

А возьмите евреев, перебравшихся из Европы в Америку. Все они изменились. Даже те, кто следовал по экстремальному пути.

 

Об ультраортодоксах и еврейских местечках

Вы бываете в Штатах и не могли не обратить внимания на то, как меняются обитатели Боро-парка. О них говорят: «Эти люди живут не в Америке, а в Боро-парке». Неправда. Они живут в Америке. И Америка проникает в них, как бы они этому ни сопротивлялись. Я говорю так: «Они американские парни, нарядившиеся в сатмарских хасидов». И это правда. Некоторые из них не полноценные американцы, некоторые говорят по-английски с колоссальным трудом. И тем не менее, они не аутентичные хасиды, высадившиеся на Элис-Айленде в начале XX века. Это новые люди, чем-то отдаленно напоминающие прошлое, очень отдаленно.

В Иерусалиме есть район Меа-Шеарим. В каком-то смысле это штетл (местечко в черте оседлости. — Ред.). Но не было ни одного штетла, похожего на Меа-Шеарим.

Расскажу вам историю, которую я услышал от одного японца. Он жил в Сан-Франциско перед Второй мировой войной. Ему было очень трудно, люди относились к японцам враждебно. Лучше всех к нему относились евреи. Не как-то особенно, но лучше других. Благодаря этому он узнал евреев поближе, установил с местной общиной связи. Потом уехал в Японию, стал университетским профессором и решил съездить в Израиль. Поначалу у него создалось впечатление, что люди в Израиле не имеют ничего общего с теми евреями, которых он знал в Америке. Потом он понял: и у тех, и у других схожая ментальность — ше-ту-ту (так он произносил слово «штетл»). Только одни живут в американском штетле, а другие — в израильском. И это не одно и то же, и это не европейский штетл. Эмигрируя из Европы, одни хотели убежать как можно дальше от местечка, другие — перевезти свое местечко с собой. И все они остались в местечке — но не в старом, а в каком-то новообразованном «населенном пункте». Как-то я был в Чикаго. Город показывала мне одна очень ассимилированная еврейка. Она совершенно ничего не знала об иудаизме. Но была очень богата и активно занималась благотворительностью, помогала разным еврейским организациям. Евреи могут быть совершенно ассимилированными, понятия не иметь о своей вере и тем не менее жить вместе, держаться друг за друга, как в старом штетле.

Однажды я заехал в небольшой американский городок, каких тысячи в США: такие же дома, такие же люди, разъезжающие на таких же машинах. Ко мне подошел какой-то человек и говорит: «У нас тут пять тысяч семей. Все евреи, кроме одной. Понять не можем, что эта итальянская семья делает среди евреев». Для меня это был шок. Подумать только: все эти пять тысяч еврейских семей крайне ассимилированны, они ничего не соблюдают — в них вообще нет ничего еврейского. Но и по сей день они из местечка так и не выбрались. И через сколько поколений им это удастся, сказать трудно.

С другой стороны, в первом, и уж точно, во втором поколении эмигрантов зарождаются и развиваются новые черты. Человек носит ту же одежду, что носили его отец и дед. Но он носит ее иначе, она значит для него нечто иное. Люди вроде как говорят на одном языке — но говорят они по-разному.

 

О Новой Площади

Как-то в том же Чикаго я встретил одного человека. Очень давно он перебрался в Америку из России, где был раввином. Жизнь его там была очень тяжелой. Казалось бы, его ничего не связывает со страной исхода, кроме горьких воспоминаний. Но когда он говорит о русских лесах, то становится поэтом. Он не видел Россию лет пятьдесят, не привязан к ней. Но какое-то теплое чувство осталось… В Израиле — тысячи таких примеров. Приезжают евреи из Аргентины, из Бразилии. Их не так много, своей отдельной общины у них в Израиле нет, так что теоретически они полностью интегрированы в израильское общество. Но попробуйте сказать что-то нелицеприятное об Аргентине или о Бразилии в их присутствии! Они этого не выносят. Так что совсем обрубить старые связи им не удалось.

А возьмите городок в штате Нью-Йорк— New Square (Новая Площадь). Что это за городок и откуда взялось название? Это в чистом виде еврейское местечко, построенное выходцами из украинского местечка Площадь. Они переехали в Америку и решили в точности воссоздать свой штетл. Живут там ультраортодоксы, и теоретически воссоздать прежний образ жизни им удалось. Однако большая часть населения этого городка работает в созданной ими же компьютерной компании. Это же нонсенс! Компьютерное дело никогда не было частью их мира, это же совершенно новый феномен. Могли ли они помыслить об этом на Украине?! Думаю, останься они там, то не занялись бы таким бизнесом, хотя и не устояли бы перед влиянием времени и прогресса.

 

О крепостном праве, свободе и генетической памяти

Эмиграция неизбежно влечет за собой глубокие перемены. В людях и в целых сообществах.

И наоборот, в отсутствие переездов консервация образа жизни более реальна. В каком-то смысле таким примером может служить Россия. Здесь пили всегда. И при Александре Третьем эта проблема стояла очень остро. Менялся государственный строй, о царях уже забыли, но в России продолжают пить. Или, скажем, наследие крепостного права. Его синдром и сейчас еще ощущается. Крепостные обязаны были беспрекословно подчиняться приказам и не имели права проявлять инициативы. Почему евреи так активно включились в последние реформы? Вовсе не потому, что они талантливее. Все просто: они никогда не были крепостными, не могли себе позволить плыть по течению, они всегда должны были что-то предпринимать, чтобы выжить.

А что происходит, когда потомок крепостных эмигрирует, скажем, в предприимчивую и непьющую Америку? Он вынужден не пить и становиться инициативным. Но на то, чтобы вытравить из него генетическую память, понадобятся столетия. Он приедет, первым делом вывесит на своем доме американский флаг, довольно скоро обзаведется американским гражданством. Но американцем он станет очень и очень не скоро. Конечно, само по себе решение эмигрировать свидетельствует о его предприимчивости. Во все времена в дальние странствия пускались те, кто склонен меняться, — пусть даже и не ставя перед собой таких планов и не имея такого намерения. Но человек — не пустой резервуар, он многое несет в себе.

 

О неудачниках-созидателях и удачливой серости

Далеко не все страны и общества осознают потери от отъезда своих граждан. Возьмите хотя бы еврейскую эмиграцию из России. Уверен, что поначалу многие россияне, включая правительство России, были рады отъезду евреев. Всегда хочется поскорее избавиться от головной боли. Но со временем пришло понимание, что эта эмиграция унесла с собой и что-то ценное. То же происходит в Италии, в Германии. Наиболее отважные, деятельные итальянцы уезжали из Италии, ирландцы — из Ирландии, немцы — из Германии. Возможно, они решались на этот шаг от отчаяния. Но ведь они не желали мириться с отчаянием и были готовы к переменам. Слышали про фирму «Оливетти»? Когда-то это была еврейская семья Оливетти Галеви. Слово «оливетти» означает масляная. Уроженец Турина, откуда происходят и Оливетти, рассказал мне историю этой семьи. Было в ней три брата. Но в Турине не было места для трех мужчин из одной семьи. На всех не было работы. Тогда братья решили бросить жребий: тот, кто забросит свою шапку с городской стены дальше всех, остается в городе, тот, чья шапка улетит не так далеко, уезжает из города, но остается в Италии, а самый неудачливый метатель шапки — покидает страну. И вот этот «неудачник» создал знаменитую компьютерную фирму. В итоге Италия с его отъездом понесла потерю, а страна, в которую он уехал, сделала ценное приобретение. А чего добились братья, оставшиеся в Италии?..

Возможно, уехал именно тот, кто выказал способность созидать.

 

О тех, кто остается самим собой

Эмиграция требует от человека особого напряжения, устремленности к цели. В старые времена лучшими студентами в американских университетах были евреи. Сейчас их место заняли китайцы и корейцы. Почему? Да потому, что они хотят интегрироваться в новое общество, тогда как у еврейских детей, представляющих второе-третье поколение иммигрантов, уже нет той мотивации. Таким образом, выдающиеся успехи в учебе, стремление проявить себя, показать, что ты лучше или, по крайней мере, не хуже местных, — это одна из черт новых иммигрантов.

Будучи однажды в каком-то из английских университетов, я зашел в комнату одного студента. Юноша произвел на меня впечатление классического представителя высшего английского общества: вальяжная поза, небрежная манера говорить, неторопливые, полусонные движения. Он возлежал на кушетке и лениво цедил слова… И вдруг в комнате появился темпераментный еврейский парень. Позже я выяснил: тот, кто показался мне более выраженным евреем, представлял третье или даже четвертое поколение богатой, успешной еврейской семьи. А тот, другой, — до мозга костей англичанин — оказался сыном резника кошерного мяса в лондонской лавке, недавнего иммигранта.

Укорененному жителю страны не было нужды подстраиваться под окружающих, играть англичанина. Он мог позволить себе быть самим собой. А вот новый житель страны изо всех сил старался быть, как все в здешнем обществе. И в этом своем стремлении иммигранты зачастую выглядят смешно. Некоторые говорят на новом для них языке лучше, чем его носители, используя изысканные грамматические обороты, в то время как носители языка говорят так, как им вздумается.

 

О том, что лучше: уехать или остаться

Оставаться ли дома или уезжать — каждый решает для себя сам. Что бы я ни посоветовал своим детям и внукам, они все равно меня не послушаются, сделают по-своему. Впрочем, так и должно быть. Но если дома спокойно, если дома нет войны, конечно, лучше оставаться. В этом нет сомнения. С другой стороны, новые места влекут к себе — это всегда приключение, это новые возможности, новый шанс. Иногда дома, где ты прекрасно ориентируешься, знаешь все входы и выходы, притупляются острота и инстинкт поиска новых путей и новых возможностей.

Но даже если и ищешь новизны, то далеко не всегда осознаешь, что твоя жизнь и ты сам чем-то отличаются от твоих родителей. Один маленький израильский мальчик так представил свою жизнь: сначала ты ходишь в детский сад, потом в школу, женишься, рожаешь детей, со временем у них рождаются свои дети — ты становишься дедушкой, начинаешь говорить на идише и умираешь… Но он не заговорит на идише…