В Библиотеке Академии Наук Ану ждал сюрприз: газеты, которые писали о «деле Беллы Кони», были на руках. Кстати, оказалось, что Ана была отнюдь не единственной, интересовавшейся старыми газетами. Люди разных возрастов, мужчины и женщины, сидя перед высокими пюпитрами внимательно изучали пухлые подшивки. Это были студенты, научные работники, журналисты и простые граждане, желавшие узнать кое-что о прошлом или что-нибудь вспомнить.
На вопрос Аны заведующая читальным залом указала ей на молодую девушку, уткнувшуюся в подшивку, стоящую на высоком пюпитре на одном из последних столиков, и с головой ушедшую в чтение.
— И долго она их продержит? — шёпотом, чтобы не мешать читателям, спросила Ана.
Заведующая пожала плечами.
Ана решила подойти к белокурой, черноглазой девушке и спросить её. Она обратилась к ней шёпотом:
— Извините, пожалуйста…
И споткнулась на полуслове: все газеты, лежавшие на столе девушки, были раскрыты на статьях, посвящённых «делу Беллы Кони». Это совпадение поразило Ану.
Девушка смотрела на неё улыбаясь и ожидая конца фразы.
— Я хотела спросить, долго ли вы продержите эти подшивки, — продолжала Ана, показывая на газеты.
— О, нет! — поспешно ответила девушка. — Самое большее, полчаса, потом мне нужно идти в Институт.
— Вы учитесь в медицинском? — спросила Ана.
— Да! — ответила она, несколько удивлённая догадливостью собеседницы.
Ана решила подождать: за полчаса она всё равно не могла ничего сделать. Но то, что девушка изучала именно газеты, в которых говорилось о «случае Беллы Кони», по-прежнему казалось ей странным. Она улыбнулась, подумав, что смутила свою молодую собеседницу догадкой о том, в каком институте она учится. Догадка была подсказана словами Эмиля о том, что он просматривал эти газеты, когда готовил дипломную работу по судебной медицине.
Ана села за стол. При виде молодых, нарядных студенток, которых было немало в библиотеке, она вспомнила, что сделала по дороге сюда: беспокойство по поводу своего гардероба заставило её зайти в ателье «Искусство моды» и примерить костюм, заказанный месяц тому назад. По этому случаю Ана заметила, что её начали занимать «тряпки», особенно с тех пор, как Эмиль с детской наивностью и божественной искренностью похвалил блузку, которую она надела впервые.
Молодая девушка подошла к ней.
— Я кончила. Хотите, принесу вам подшивки? — спросила она, пытаясь угадать её мысли.
— Нет, нет, не беспокойтесь, — сказала Ана, вставая. — Я прочту их за вашим столом, там уютнее.
— Всего хорошего! — пожелала ей, уходя, студентка.
Ана решила было пойти к заведующей залом и спросить имя молодой девушки, которое должно было быть записано в журнале. Но отказалась от этой мысли. «Если бы на моём месте был Эмиль, он бы тут же разгадал эту загадку, — пожурила она себя. — Впрочем, какая тут может быть тайна? Наверное, просто совпадение».
— Вы нашли все подшивки? — спросила её заведующая, женщина не первой молодости, но довольно хорошо сохранившаяся.
— Да, спасибо! — ответила Ана и снова захотела спросить имя девушки.
Но снова отказалась от своего намерения, тут же с неудовольствием заметив, что эта девушка начала превращаться для неё в навязчивую идею. «Какое неуместное любопытство» — подумала Ана.
На столике, за который уселась Ана, лежали подшивки самых разных газет: «Универсул», «Диминяца», «Моментул» и другие периодические издания того времени. Увидев целую гору подшивок, Ана ужаснулась. И решила начать с самых важных. Начать методически, не спеша: ведь не завтра же конец света! Впрочем, для них — почти завтра! Осталось всего девять дней!
Ана начала с газеты «Универсул». 14 июня на первой странице газеты сообщалось о самоубийстве известной танцовщицы Беллы Кони. Сообщение сопровождалось целым рядом фотографий. На одной танцовщица была изображена во время исполнения своего коронного номера. Следующая фотография воспроизводила столик с двумя кофейными чашечками в комнате жертвы. Наверное, это было последнее выпитое ею кофе, но — вместе с кем? На третьей фотографии была запечатлена постель танцовщицы с брошенным на неё платьем — может быть, тем самым, в котором она вернулась со своего последнего спектакля. И так далее. Газета с большим сочувствием описывала трагический конец танцовщицы и с ультраромантическим пафосом подчёркивала наиболее пикантные подробности из жизни этой королевы бухарестских кабаре, выступавшей в «Альхамбре».
Фотография, изображавшая будильник, упавший на пол, разбившийся и остановившийся на двух часах, сопровождалась набранным крупными буквами сообщением: «В этот час прервался последний пируэт!»
В статье с мельчайшими подробностями описывался момент обнаружения трупа.
«…Ирина Добреску, камеристка актрисы и в то же время нянька её двухлетней дочери. Дойны, провела беспокойную ночь. Малышка, вообще худенькая и хрупкая, заболела. Утром, обнаружив, что у девочки высокая температура, нянька решила известить об этом мать. Она постучалась в дверь спальни. Ответа не было. Постучалась ещё раз. То же тревожное молчание. Наконец, она робко приоткрыла дверь спальни. Белла Кони лежала на полу и, казалось, дремала.
“Мадам!..” — шёпотом позвала камеристка, боясь внезапно прервать её сон, так как артистка этого не любила. Опять — никакого ответа. Ирина Добреску подошла к своей госпоже на цыпочках: её молчание показалось камеристке неестественным. Крик ужаса! Кровавое пятно растеклось по белоснежной ночной рубашке артистки. А в руке, безжизненно согнутой и повёрнутой к сердцу, в судорожно сжатых пальцах — револьвер “Кольт 32”! У камеристки не хватило сил издать новый крик ужаса. Она застыла, словно парализованная. Могла ли она поверить, что её хозяйка, которую она обожала и которая казалась ей вечно молодой, была мертва?
Наконец, она свыклась с ужасным фактом и первой её мыслью было позвать на помощь домашнего врача, Матея Бэлэнеску, симпатичного старика, знавшего танцовщицу ещё с тех пор, как она была маленькой. Тот прибыл очень быстро, так как жил поблизости, но, убедившись, что какая бы то ни было помощь с его стороны бесполезна, сообщил о смерти актрисы комиссару полиции.»
Затем в статье говорилось:
«Так перестало биться горячее сердце и прервались грациозные пируэты, которые столько раз восхищали нас, заставляя с грустью вглядываться в прошлое, смело глядеть в глаза прожитым годам или, просто-напросто, забывать на несколько мгновений о повседневных заботах!»
Далее в том же романтическом тоне шёл своеобразный некролог, посвящённый «самоубийце». Да, самоубийце, потому что вначале всеобщее мнение склонялось к этой мысли, и в первый день ни одна газета не задала ставшего потом обычным вопроса: «самоубийство или преступление?»
Репортёр другой газеты, на этот раз женщина, анализируя причины, заставившие Беллу Кони покончить с собой, писала:
«Не следует забывать, что танцовщице было 38 лет, и рано или поздно должен был прийти момент, когда становится трудно подняться на сцену кабаре с таким… багажом. Окружённая первыми морщинками, адресованная зрителю улыбка теряет часть своего очарования, движение бёдер уже не поражает той кошачьей грацией, без которой нет настоящей танцовщицы. 38 лет — это возраст, способный вызвать отчаяние у женщины, привыкшей к аплодисментам и поклонению мужчин, рабов её капризов.
Звезда Беллы Кони близилась к закату, и она всего лишь ускорила её падение, ещё в полном блеске.
Для этого было необходимо мужество, и она его нашла. Потому что в известных условиях самоубийство — это акт мужества, а не слабости. Молодец!»
Ана остановилась, раздумывая над этой статьёй, в которой доля женского коварства переплеталась с солидной долей истины, сказавшейся в обрисовке психического состояния танцовщицы, и с неудачной попыткой оправдать её поступок.
Третья газета сообщала о событии в четырёх строчках, как о чём-то обычном.
Наконец, четвёртая задавала вопрос: «… Какова причина того, что Белла Кони покончила с собой? Неразделённая любовь? Или, может быть, разделённая, но прерванная по другим причинам, которые трудно вынести на суд общественности? Ведь всем известны отношения танцовщицы с двумя-тремя отпрысками благородных семейств и даже с несколькими… отцами благородных семейств. Во всяком случае, танцовщице было не до шуток и не до самоубийства, иначе ей достаточно было проглотить несколько таблеток аспирина, как это водится у чувствительных “самоубийц”. Пуля не прощает!»…
Ана усмехнулась, подумав о целой серии «Джульетт», при малейшей неприятности прибегающих к таблеткам аспирина, чтобы прославиться и привлечь к себе внимание. Да, говоря, что пуля не прощает, репортёр был прав…
Перед Аной лежали все подшивки. Она терпеливо листала страницу за страницей, останавливаясь на каждой заметке, которая могла подсказать ей какую-нибудь интересную деталь.
Казалось, первой реакцией репортёров было безоговорочное признание версии самоубийства. Никаких сомнений, ни одного вопросительного знака! И всё же — одна вечерняя газета, на первой странице, ставила эту версию под знак вопроса. Автор уголовной хроники, пожилой журналист с большим опытом, который нередко оказывался «правой рукой» полиции, воспроизводил главные пункты заключения судебно-медицинской экспертизы, которое уже стало доступно газетам. Явное стремление подчеркнуть некоторые «тревожные» моменты сказывалось в том, что данные заключения были набраны крупным шрифтом и пронумерованы.
Ана прочла их с напряжённым вниманием. Порядок данных был следующий:
1. Жертва держала револьвер в правой руке.
2. Ствол револьвера в тот момент, когда жертва нажала на курок, находился на расстоянии пяти сантиметров от её груди.
3. Извлечённая пуля — от револьвера «Кольт 32».
4. По положению отверстия, проделанного пулей в теле жертвы, можно рассчитать, что её траектория — от дула пистолета до груди жертвы — шла под прямым углом.
5. Ни одного следа насилия, кроме небольшого кровоподтёка на правой руке.
6. Положение тела жертвы на ковре несколько неестественно. Может быть, из-за того, что она билась.
Далее репортёр критикует выводы заключения и делает ряд предположений:
«… Траектория пули, наносящей рану самоубийце, не может образовать ПРЯМОЙ УГОЛ между телом и револьвером. Она должна идти по кривой…
… НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, чтобы самоубийца держала револьвер на расстоянии ПЯТИ САНТИМЕТРОВ! Обычно ствол револьвера ПРИЖИМАЮТ к телу.
… Прошу вас, уважаемые читатели взять в руки первый попавшийся предмет и, заменив им револьвер, изобразить попытку самоубийства. Вы заметите, что НЕВОЗМОЖНО застрелиться прямо в сердце, держа револьвер на расстоянии пяти сантиметров от тела. Вы заметите также, что СОВЕРШЕННО НЕВОЗМОЖНО, ЧТОБЫ МЕЖДУ СТВОЛОМ РЕВОЛЬВЕРА И ЕГО ЦЕЛЬЮ — СЕРДЦЕМ — ШЛА ПРЯМАЯ ЛИНИЯ. Это означало бы, что запястье руки, которая держит револьвер, СГИБАЕТСЯ почти под прямым углом — положение не слишком удобное для… самоубийства!»
Ана машинально попыталась воспроизвести предложенный репортёром жест, и в самом деле, запястье не слушалось приказа.
На следующий день уже целый ряд газет повторял вопросы репортёра, приводя новые данные. Возле слова САМОУБИЙСТВО был поставлен вопросительный знак. Некоторые газеты ещё отстаивали официальную версию, приводя аргументы из протокола комиссара, уполномоченного вести следствие.
«… В комнате жертвы не нашли ни одного следа, который позволил бы предположить убийство».
«… Отпечатки пальцев жертвы, довольно чёткие, различаются на рукоятке револьвера “Кольт 32”…»
«… Похоже, что в последнее время жертва переживала состояние депрессии, причины которого не установлены».
Однако от имени комиссара Пауля Михэйляну, который вёл следствие, — ни одного заявления. Из газет вытекало, что на третий день по городу начали ходить тревожные слухи, возникшие в результате расследования, проведённого специально откомандированным корреспондентом одной из газет, слухи, которые отстаивали версию вечерней газеты: ПРЕСТУПЛЕНИЕ!
Говорили о двух кофейных чашечках, стоявших на столике жертвы, о часах, разбитых, может быть, в ходе «борьбы»; о случайном свидетеле, который, проходя по улице примерно в тот час, когда произошло преступление, видел, как из окна кто-то выскочил. Говорилось также о сбивчивых ответах камеристки Ирины Добреску. Наконец, некоторые журналисты заявили, что найдены какие-то следы во дворе, под окном спальни жертвы.
В следующие дни газеты начали публиковать бурный диалог между авторами уголовной хроники различных газет; одни задавали вопросы, другие на них отвечали, и происходили настоящие дуэли, которые вызывали ещё больше разногласий и рождали путаницу.
«Вы верите пьянице, который заявляет, что видел убийцу, выскакивающего из окна жертвы? — нападал на своих противников один из репортёров. — На самом деле он должен был бы увидеть в этот час ДВУХ УБИЙЦ».
Ему отвечали: «Мы ценим остроумие нашего собрата по профессии, но не согласны с его попыткой приписать бескорыстное свидетельство банальному опьянению».
«Неизвестный существует, — подчёркивала другая газета. — Доказательство — две кофейные чашечки и два стакана на столике. На одном из них найдены отпечатки пальцев несчастной танцовщицы. На другом НЕ ОБНАРУЖЕНО НИКАКИХ СЛЕДОВ!»
Кто-то стёр отпечатки! И это мог быть лишь убийца!
Итак, неизвестный существует! И это таинственное лицо, неизвестное полиции, было хорошо известно жертве: он сидел с ней, пил кофе, может быть, воду, потом убил её, стёр отпечатки своих пальцев и исчез. Кто же этот неизвестный? Может быть, очень известное лицо! Ведь дружеские отношения и связи танцовщицы были хорошо известны публике. Известен даже один бывший депутат от либеральной партии, которого в последнее время постоянно видели в обществе жертвы. Это была, так сказать, её «последняя победа».
Другая скандальная газетка также вступала в сражение:
«Не имеет ли в виду наш собрат бывшего депутата Джелу Ионеску?»
Следовал ряд вопросительных знаков и ссылки на светскую хронику, писавшую недавно о жизни и победах Беллы Кони. Статья была полна шуток, основанных на игре слов и остроумных намёках. Но — ничего ясного, конкретного. И всё это — лишь потому, что бывший депутат ещё был довольно влиятельным — и значит, опасным лицом.
Другая газета, в административное руководство которой входил бывший депутат, старалась отвлечь от нею внимание общественности, предлагая имена ещё четырёх мужчин, известных в мире кабаре и ночных баров. Это были: актёр Джордже Сырбу, директор ресторана «Альхамбра» господин Филип Косма, капитан кавалерии в отставке Серджиу Орнару и промышленник Оресте Пападат, живший поблизости от танцовщицы.
Эти пятеро мужчин возглавляли список фаворитов артистки, а значит, как утверждали некоторые газеты, должны были стоять и во главе списка подозреваемых.
Подводя итоги этим «сенсационным открытиям», одна более серьёзная газета издевалась над ревностными репортёрами, по мнению которых следовало арестовать по крайней мере половину населения Бухареста мужского пола.
«Почему только мужского? — самым серьёзным тоном вопрошала газета. — Нам кажется, что существует немало жён, готовых защитить свой семейный очаг ЛЮБЫМ СПОСОБОМ!».
Полиция молчала. Лишь на пятый день в одной из газет появилась фотография комиссара Пауля Михэйляну, который давал интервью:
«— В известном смысле мы кое-что нащупали, но, к сожалению, не можем привести доказательств, — заявил он.
— Если я не ошибаюсь, вначале вы поддерживали версию о самоубийстве? — спрашивал репортёр.
— Если бы полиция обнародовала каждое своё предположение и действие, тюрьмы опустели бы, а нарушители спокойно разгуливали бы среди нас! — ответил комиссар.
— Если я вас правильно понял, ваша версия о самоубийстве имела целью ввести преступника в заблуждение? — спросил репортёр.
— Вы поняли меня правильно.
— Но похоже, что это не помогло поймать убийцу! — иронически возразил репортёр.
— Потому что есть журналисты, которые считают себя более искусными следователями, чем сами следователи, и которые, в поисках сенсаций, вмешиваются в не касающиеся их дела. Они ведут “расследование”, ставят палки в колёса, печатают сведения, которые добывают не самыми благовидными путями, а результат этого “усердия не по разуму” заставляет преступника насторожиться и предупреждает его, что за ним следят!
— Значит, вы утверждаете, что вам помешала печать?!
— Да, именно так! — твёрдо заявил комиссар. — Печать, которая должна не охотиться за сенсационными известиями, а помогать нам. Авторы уголовной хроники должны публиковать лишь сведения, получаемые от полиции!»
Интервью Пауля Михэйляну вызвало волну протестов среди репортёров, считавших себя знатоками в области криминалистики.
«Комиссар оскорбляет печать!»
«Вместо того, чтобы поймать убийцу, комиссар Пауль Михэйляну “поучает” журналистов!».
«Если мы будем ждать сведений от полиции, у нас отрастут бороды, как у патриархов».
После пяти основных фаворитов под списком подозреваемых была проведена черта. Допущения, предположения, но ни одного доказательства!
«Значит, кто же из пятерых?» — спрашивала одна газета.
«Или, может быть, шестой?» — писала другая.
А третья шутила:
«Убийца нашёлся. Теперь ищут комиссара полиции, который мог бы его арестовать.»
А комиссар полиции, неспособный довести следствие до конца, был вынужден подать в отставку.
Одному из серьёзных репортёров удалось взять у него интервью, впрочем, довольно-таки лаконичное;
«— Почему вы подали в отставку?
— За неудачу нужно платить!
— Можете ли вы добавить что-либо к тому, что сообщалось в печати?
— Нет.
— Кто из пятерых подозреваемых кажется вам более… подозрительным?
— Никто.
— Шестой?
— Может быть, шестой…
— У вас есть определённые подозрения?
— Комиссар полиции — не репортёр, он не имеет права предавать свои соображения гласности.»
Постепенно шум вокруг дела Беллы Кони утих, растаяв в большом вопросительном знаке. Последней вспышкой была отставка комиссара Пауля Михэйляну, который вёл следствие. В связи с этим одна газета упоминала, что достойный комиссар, в других, более сложных случаях проявивший талант и показавший свою несомненную принадлежность к «благородной расе следователей», был, возможно, вынужден подать в отставку из-за того, что не хотел разоблачать убийцу, который мог принадлежать к «хорошей семье», — одного из богачей, без зазрения совести бросающих огромные деньги на серебряные подносы официантов из «Альхамбры»… Потом дело было сдано в архив, получило порядковый номер, покрылось многолетней пылью, общественное мнение забыло о «деле Беллы Кони», и над ним простёрлось забвение.
И лишь вера прокурора во врождённую интуицию его друга, капитана Буня, и желание этого последнего продолжать сотрудничество с Аной Войня извлекли на свет эту историю двадцатилетней давности.