23 сентября началось наступление. В этот же день утром гвардия подверглась неожиданному удару со стороны противника, и в Черниговской операции она уже участия не принимала. Исключение составляла только гвардейская артиллерия со своим прикрытием — прекрасной пулеметной командой полковника Шатилова. Обстоятельство это сразу осложнило положение белозерцев, ибо, кроме своего участка, им надо было занять и участок, назначенный для гвардии. Соотношение сил, бывшее и без того не в нашу пользу, снизилось еще больше. Даже твердый духом, всегда мужественный генерал Бредов счел необходимым запросить по телефону мое мнение, не отложить ли операцию. Порыв, однако, не терпит перерыва, и было решено осуществлять задуманный план, не смущаясь осложнениями.

Наступление началось действительно с большим порывом, и к вечеру мы имели повсюду успех. Были взяты пленные и пулеметы.

В первый же день операции прибыл к полку генерал Бредов. Он обладал в большой степени добродетелями старшего начальника и потому совершенно не вмешивался в мои распоряжения, как командира полка. Принимая к сведению мои доклады, генерал предоставил мне полную свободу действий, ибо понимал, что всякое «дергание» в бою лишь нервирует того начальника, который руководит боевыми действиями. Воинская добродетель, присущая подлинным военным.

Первую ночь операции я провел в тускло освещенной комнате маленькой станции Черниговской железной дороги. Тут же лежали убитые белозерцы, а рядом равнодушно стучал телеграфный аппарат. В углу надрывался телефонист:

— Матвеев, Матвеев, да оглох ты, что ли? Привычная и жуткая своей привычностью обстановка боя…

На второй день большевики опомнились и, усилив себя резервами, сами перешли в наступление. 3-й батальон был сбит, и в итоге мы потеряли два орудия… Подобная неудача не предвещала ничего хорошего… Расходовать свой последний резерв, когда главные трудности ожидались впереди, было невозможно: операция только начиналась.

Сбитому батальону пришлось собственными силами восстановить положение, что он и выполнил энергичной контратакой. Наиболее молодой по времени формирования батальон и его командир полковник Гауе хранили в своих сердцах то самолюбие, какое двигает воинские части на подвиги исключительные. Глубоко убежден, что этот батальон инстинктивно предугадывал уже ту славу, какую дал ему через несколько дней Чернигов и какую он в дальнейшем еще более приумножил…

О тех трудностях, какие пришлось преодолеть в течение пятидневных боев, свидетельствует донесение генерала Бредова на имя командующего войсками Киевской области9:

«Установлено, что против участка полковника Штейфона действуют 532, 533, 534 и 539 полки, занимающие сильно укрепленную позицию».

Преодолевая упорное сопротивление красных, белозерцы и 2-й конный полк продвигались вперед, все более и более углубляясь в тыл красных.

Утром 28 сентября 1-й и 3-й батальоны подошли к Десне. 2-му конному генерала Дроздовского полку было приказано выдвинуться по Киевскому шоссе, к югу от Чернигова, к деревне Яновка и прикрыть готовящийся штурм города со стороны Козелецкой группы. Эта сильная группа красных, узнав о нашем подходе к их единственной переправе, неминуемо должна была начать отход, дабы не быть отрезанной, что в действительности и случилось.

Чернигов соединялся двухверстной дамбой-мостом. По этому дефиле, находившемуся под сильнейшим ружейным, пулеметным и орудийным огнем, надлежало перейти на западный берег, на котором расположен город.

В тот момент, когда 1-й батальон вел крайне тяжелый бой с превосходными силами, а 3-й батальон готовился штурмовать дамбу, было получено сообщение о появлении в нашем тылу красной пластунской бригады («червонное казачество») с кавалерийским полком и с батареей. 2-й конный полк вел уже неравный бой с наседавшими на него большевиками у Яновки, в 10 верстах от Чернигова. Перед нами была единственная переправа на Десне, которую мы стремились штурмовать своими уже поредевшими рядами. Слева накатывалась к этой же переправе Козелецкая группа (60-я советская дивизия). Из тыла двигались большие силы, стремясь тоже к переправе. Справа был непроходимый вброд Сейм.

Момент был жуткий. Я отдал приказание 3-му батальону без промедления штурмовать мост. Поддержанные артиллерией и пулеметами, 9-я и 10-я роты бросились в атаку и своим порывом смяли интернациональный батальон, непосредственно оборонявший дамбу. Этот батальон был почти полностью уничтожен. Вслед за передними ворвались в город и остальные роты.

2-й батальон и все команды, какие только я мог собрать, были двинуты против тыловой опасности. Их усилиями эта группа красных была сбита к югу и, таким образом, к переправе не вышла. В разгар описываемого боя козелецкие части красных сбили своим десятерным превосходством доблестный 2-й конный полк.

1-й батальон, который уже находился в Чернигове, был повернут кругом и двинут по Киевскому шоссе на усиление конных дроздовцев. Победа была полной. Захвачено несколько тысяч пленных, масса пулеметов. Только в районе Яновки было захвачено 16 орудий. Богатейшая добыча не поддавалась первоначальному учету. Между прочим, были отбиты и потерянные 24 сентября два орудия.

И этот, редкий даже в летописях Добровольческой армии, бой вел полк, в состав которого две недели назад влилось около 2 тысяч человек мобилизованных. Поставленные в условия нормальной дисциплины, руководимые мужественными офицерами, они воевали выше всяких похвал.

К концу пятидневной операции снова прибыл к полку генерал Бредов, и мы вместе вошли в город. Весь в зелени, в прежнее время тихий, мирный, Чернигов в период гражданской войны перенес немало тяжелых испытаний. По моем прибытии меня окружили жители и со слезами на глазах выражали свою радость. Узнав, что нами захвачено несколько видных комиссаров, прославившихся своею жестокостью, жители в полном смысле слова умоляли меня приказать повесить этих комиссаров всенародно.

Через два дня на площади у собора Св. Феодосия Черниговского был отслужен молебен и устроен парад, во время которого прибывшим начальником дивизии все солдаты 9-й и 10-й рот, участвовавшие в штурме дамбы, были награждены Георгиевскими медалями. Командир 10-й роты поручик Радченко, первый бросившийся на штурм и увлекший своим примером остальных, личной инициативой генерала Деникина был по телеграмме произведен в следующий чин. Я не мог немедленно сообщить эту приятную весть герою-офицеру, ибо, тяжело раненный, он находился уже в госпитале. Генерал Бредов горячо благодарил командира 3-го батальона полковника Гауса, всех офицеров и солдат за победный бой.

После взятия Чернигова полк получил решительно от всех старших начальников поздравительные телеграммы, в самых лестных выражениях отмечавшие боевую работу белозерцев.

Наиболее характерной является телеграмма командующего армией:

«Прошу передать полковнику Штейфону и доблестным, родным мне белозерцам мое восхищение героическим штурмом Чернигова, воскрешающим в памяти лучшие страницы воинской доблести».

* * *

По занятии Чернигова я, как старший представитель Добровольческой армии, явился высшей воинской и гражданской властью города и вновь освобожденного края. Тревожное и серьезное положение на фронте требовало от меня полного напряжения всех сил. Вместе с тем необходимо было заботиться и об устройстве города. На третий день ко мнр явились представители самых разнообразных административных учреждений. Все они просили меня дать им руководящие указания и разрешить десятки неотложных нужд. Я был только военный начальник, и в моем распоряжении не имелось никакого гражданского аппарата. В ряде вопросов, предъявляемых жизнью, я был совершенно несведущ. Какие, например, указания я мог дать управляющему конторой Государственного банка по ряду специальных вопросов? А он домогался получить определенные инструкции. И не только он, но и другие. Я тонул в этой стихии безначалия и в то же время должен был отстаивать город, переживая при этом периодические тяжелые кризисы.

Конечно, на все домогательства своих посетителей я мог бы ответить фразой: — Это не мое дело!

Поступить так, однако, не позволяла моя совесть. Я разрешил вопрос единственно доступным мне приемом: телеграфировал генералу Драгомирову и просил его впредь до прибытия вновь назначенной администрации поставить во главе всех гражданских учреждений тех лиц, кои ведали ими до революции. Генерал Драгомиров, человек ясного ума, понял мое положение и ответил согласием. Это не был, конечно, выход из положения, но все же это была хотя какая-нибудь система. Прибывший затем и посетивший меня вице-губернатор не скрывал своей беспомощности. Он и несколько приехавших с ним чиновников были, конечно, бессильны дать губернии желаемый порядок. Вице-губернатор поступил так, как поступил бы каждый на его месте: дал видимость власти городу и предоставил деревню собственной участи.

Деревня же была настроена прекрасно. Назначенная мною мобилизация (понеся большие потери, полк снова поредел) прошла успешно и даже с известным подъемом.

Отсутствие власти на местах и нездоровые навыки гражданской войны породили в некоторых деревнях случаи незаконных реквизиций, или, попросту говоря, грабежей. Я сурово боролся с подобными явлениями, предавал виновных военно-полевому суду и без снисхождения утверждал смертные приговоры, о чем и объявлялось в «Ведомостях пехотного Белозерского полка».

Через 7–10 дней после занятия Чернигова неожиданно для меня появился ряд возов с мукой, овсом, сеном и прочими припасами. Прибывшие с возами крестьяне заявили, что все это они привезли в подарок Белозерскому полку:

— Мы знаем, что ваши солдаты не грабят и за все взятое вы платите. Примите, покорно просим.

Этот подарок простых русских людей чувствительно меня тронул.

Уезжая, крестьяне говорили:

— Если вам что будет надо, вы только скажите. Покорно благодарим, что не обижаете нас.

Описанный пример настолько яркий, что в комментариях не нуждается…

После восстановления в правах прежней администрации все же в городе была масса работы. В Чернигове была взята громадная военная добыча, и ей надо было дать толк, и не местными средствами, а указанием свыше. Среди взятого находились, например, мастерские и склады автомобильной части прежнего (периода Великой войны) Юго-Западного фронта. Это было богатейшее, многомиллионное имущество. Оно расхищалось, несмотря на принятые мною меры. Тщетно слал я телеграммы непосредственно в ставку главнокомандующего с просьбой прислать специалистов, дабы принять и вывезти это богатство, в котором остро нуждалась армия. В конце концов прибыли, кажется, два офицера. Они не были в силах справиться с порученным им делом.

Приказом главнокомандующего были учреждены в армии особые комиссии, ведавшие захваченной добычей. Деятельность тех комиссий, какие я лично наблюдал, обычно бывала бумажной и чрезвычайно нежизненной. Наделенные диктаторскими полномочиями, подчиненные центру, комиссии накладывали свое вето на все взятое, и в итоге образовались громадные склады, месяцами лежавшие без всякого употребления. Мне известны примеры, когда подобные склады, пробыв много месяцев в наших руках, оставались нетронутыми, и затем снова переходили в руки красных.

Взятые на учет указанными комиссиями склады зачастую расхищались и нередко способствовали развитию злоупотреблений среди младшего персонала, обслуживавшего эти склады.

Одна из таких комиссий очень скоро прибыла в Чернигов. Председатель ее потребовал, чтобы в его распоряжение была передана вся добыча, что я и исполнил с большой охотой. Спустя несколько дней большевики повели наступление и потеснили полк. Обстановка складывалась настолько грозно, что из-за предосторожности я отдал приказ своим тыловым учреждениям эвакуировать город. В самый критический момент обнаружился недостаток артиллерийских снарядов. Командир дивизиона вспомнил, что на складах реквизиционной комиссии имелись снаряды, захваченные при взятии Чернигова. В полном смысле слова была дорога каждая минута, и зарядные ящики помчались карьером к этим складам. Председатель комиссии заявил:

— Выдать снарядов не могу, они находятся на учете реквизиционной комиссии.

Этот склонный к бюрократии человек не хотел слушать никаких резонов и не хотел понять, что если город будет сдан, то вместе с этим будут оставлены и все «находящиеся на учете» склады. Только мое энергичное вмешательство дало возможность уже умолкавшей артиллерии получить снаряды.

Большевики были отбиты, а после боя я предал председателя комиссии военно-полевому суду. На другой день была получена телеграмма от генерала Драгомирова. Командующий войсками просил меня отменить мое распоряжение и добавлял, что он отзывает из Чернигова всю комиссию «по несоответствию».

Кроме забот по обороне и устройству города, мне приходилось разрешать много вопросов, ни в какой степени не касающихся компетенций командира полка и начальника группы. Я не мог отмахиваться от той массы просителей, какие ежедневно и в большом числе приходили ко мне. В большинстве это была совершенно обнищавшая интеллигенция. Она буквально голодала. Занятому свыше меры своими разнообразными обязанностями, мне надо было находить время и для посетителей. Не мог же я, представитель добровольческой власти, даже не выслушать тех, для кого новая белая власть являлась символом освобождения, справедливости и силы?

Приходила старушка и, плача, рассказывала (конечно, в пространных выражениях!), что большевики отобрали у нее все и что ей нечем прокормить двух детей — внучек. У нее имеется лишь немного советских денег, а советские деньги теперь никто не берет. За нею с грудным ребенком входила жена какого-то низшего служащего с подобной же просьбой. И еще, и еще. Что я мог поделать? Я приказал полковому казначею брать, якобы на обмен, эти ничего не стоящие бумажки и выдавать рубль за рубль добровольческими деньгами. Обрадованные люди уходили, горячо благодаря добровольцев. Требовалась помощь широкая, систематическая, а таковой не было, ибо не было власти. В моей комнате ежедневно разыгрывались десятки драм: стесняющаяся, плачущая бедность признавалась, что она голодна. Признавалась намеками, скорбью своих глаз, случайными фразами. Я приказал полковым кухням широко кормить желающих, а для тех, кто стыдился (тогда таких было много), заготовил пакеты с мукой, сахаром и другими продуктами. Люди, конфузясь, уносили эти пакеты и были радостны и сыты хотя бы несколько дней. Всего этого было, конечно, мало, но лучше сделать хотя что-нибудь, чем ничего.

Памятуя о переменности военного счастья и зная, с какими невероятными усилиями удерживается город, я предложил желающим жителям выехать в тыл, в иные, более спокойные и безопасные места.

Среди лиц, которых я лично навестил, предлагая свою посильную помощь, была и сестра героя Добровольческой армии генерала Дроздовского. Я знал Юлию Гордеевну давно, когда она была молодой, жизнерадостной барышней. Помня, что Дроздовские жили когда-то в Чернигове, я приказал навести справки. Оказалось, что Юлия Гордеевна с неизлечимой хронической болезнью находится в местной богадельне. Отправился к ней. В пожилой, изможденной женщине, лежавшей на грязном соломенном матрасе, я с трудом узнал прежнюю Юлию Гордеевну. Широко открытыми глазами, с явным недоумением и даже со страхом смотрела она на меня. Последний раз мы встречались, когда я был 17-летним юнкером.

— Здравствуйте, Юлия Гордеевна, узнаете меня? Я Боря Штейфон. Помните?

Она вспомнила, расплакалась и судорожно схватила мою руку.

Так и не отпускала моей руки, покуда я сидел у ее кровати.

На другой день я снова ее навестил. Она была к этому времени переведена в лучшую, частную лечебницу, лежала в отдельной комнате на прекрасной кровати. Около нее находилась специально командированная полковая сестра. На ночном столике стояли цветы и лежала добытая с трудом коробка шоколадных конфет. Совершилась одна из сказок жизни!

О положении Ю. Г. я сообщил дроздовцам, и их трогательным попечением Ю. Г. была вывезена на юг.

* * *

Пятидневная Черниговская операция, а затем полуторамесячная оборона города потребовали от полка громадного напряжения.

Большие потери снова обессилили нас. Очередная мобилизация лишь временно отдалила кризис, однако он назревал с каждым днем.

Еще более усилившийся материально после взятия Чернигова Белозерский полк являлся, вероятно, самым богатым полком в армии. У меня имелось много пулеметов, винтовок, я располагал достаточным количеством обмундирования и снаряжения. Хозяйственная часть, отнюдь не прибегавшая к незаконным приемам, благодаря разумной экономии обладала большими запасами. В любое время мы могли по примеру «цветных» полков развернуться в сильную, прекрасно снабженную бригаду. И, несмотря на все эти данные, полк таял с каждым днем. Как после Льгова, так и в Чернигове мне необходимо было иметь 5–7 дней спокойствия, дабы дать отдых измученным людям. Дать им две ночи спокойного сна. Только отведя полк в резерв, можно было действительно его пополнить, устроить и дать ему силы для продолжения успешных боевых действий. Однако о каком отдыхе могла быть речь, когда надо было слабыми силами оборонять двадцативерстный фронт, имея перед собою втрое сильнейшего врага?

И с чистой совестью можно признать, что войска Черниговской группы делали больше, чем можно было от них требовать. Постоянно получаемые благодарности от высшего начальства свидетельствовали об этом. 7 октября генерал Драгомиров, например, телеграфировал:

«Полковнику Штейфону, копия генералу Бредову.

Сердечно благодарю Вас и молодцов белозерцев за доблестную отвагу в боях 6 октября у железной дороги Товстолес — Халявино. Особенно благодарю за постоянную активность действий. Уверен, что под Вашим умелым руководством доблестные белозерцы отстоят грудью древний Чернигов».

Читать подобные признания белозерских заслуг было, конечно, приятно, но, как всякие слова, они начинали терять свое значение. Ряды защитников уменьшались с каждым днем.

Недостатка в пленных мы, правда, не ощущали, но по своим настроениям это были лучшие большевистские части — они не годились для немедленной постановки в строй.

Нам не хватало солдат. Роты вновь снижались до 40–50 штыков.

Катастрофа приближалась, но, к счастью для себя, фронт ее еще не предвидел. Растянутые тонкой линией на сотни верст, войска пытались своею кровью и величайшей доблестью исправить недочеты тыла и организации. И как ядро, прикованное к ноге каторжника, стесняет все его движения, так и неустройство тыла, несовершенство военной системы и вся совокупность сделанных раньше ошибок парализовали порыв фронта.

Приближалась осень. Истомленные войска не имели теплой одежды. Резервов не было. Части воевали уже только своими кадрами. Дух бойцов явно изнашивался. И когда после занятия Орла и Брянска советская Москва готовилась к эвакуации и на фронт была двинута даже личная охрана Ленина — Латышская дивизия, добровольческое командование уже не имело сил, чтобы сломить несомненно последнее сопротивление.

Наступила агония фронта и трагический отход к Новороссийску.

Черниговскую и Киевскую группы ожидал крестный путь Бредовского похода.

Причины, подготовившие неудачу белой борьбы на юге России, конечно, чрезвычайно разнообразны. Нет нужды перечислять их даже с нарочитой добросовестностью, ибо каждая отдельная причина, как бы ни было велико ее самодовлеющее значение, все же не более как деталь. Деталь, порожденная несовершенством общей системы. Поведенная в 1919 году борьба в общегосударственном масштабе должна была и вестись приемами, выработанными государственной мудростью и государственным опытом. В 1919 году мы внезапно забыли истину, что настоящее будет жизненным лишь тогда, когда оно является логической и исторической связью между прошлым и будущим. Несмотря на величайшее горение духа, добровольчество как государственная система не имело органических связей с прошлым и не могло рассчитывать на успех в будущем. Трагедия Добровольческой армии и заключалась в том, что своевременно, то есть по выходе из Донецкого бассейна, она не превратилась в армию регулярную. Мы забыли о регулярстве, завещанном нам Петром Великим. Забыли и жестоко за это поплатились.

Несмотря на то что добровольчество, конечно, не по последствиям, а по духовной ценности, и является равным периоду Минина и Пожарского, все же оно было не более как исторический эпизод. К несчастью для нашей Родины, исторический эпизод был воспринят как якобы историческая эпоха. Героическому духу дана была не соответствующая масштабу борьбы форма. И не подлежит сомнению, что, если бы добровольчество как дух было введено в формы регулярства как системы, исход борьбы на юге России был бы иным.

В крымский период диагноз болезни был поставлен правильно, и генерал Врангель повел свои войска по путям русской армии. Эта благодетельная реформа, хотя и сильно запоздавшая, быстро возродила деморализованные долгим отходом части и помогла главнокомандующему удерживать Крым в течение семи месяцев.

И галлиполийское «чудо» объясняется главным образом тем, что галлиполийское командование впервые после революции стало неуклонно и систематически проводить принципы регулярной армии…

Россия уже пережила небывалые потрясения, а ко времени своего возрождения переживет их еще больше. И когда наша Родина приступит к своему устройству, она будет так бедна, что уже не сможет позволить себе роскоши ошибаться. Поэтому мы должны всегда помнить ошибки прошлого, дабы избежать их повторения в будущем.