Апрель 1919 года являлся самым тяжелым месяцем в периоде обороны белыми войсками Донецкого бассейна.
Советское правительство, переживавшее время жесточайшей экономической разрухи, напрягало все усилия, дабы захватить Каменноугольный район.
Генерал Деникин, прекрасно понимая жизненное значение Донбасса для совдепии, в свою очередь отстаивал всеми своими возможностями этот район. Борьба велась затяжная, утомительная и жестокая.
Несмотря на крайне печальное общее состояние советских войск, в своей массе совершенно развращенных революцией 1917 года, красное командование все же имело немало преимуществ по сравнению с нами. Оно обладало громадным, многомиллионным человеческим резервом, колоссальными техническими и материальными средствами, оставшимися как наследство после Великой войны. Это обстоятельство и позволяло красным направлять все новые и новые части для овладения Донецким бассейном.
Как ни превосходила белая сторона и духом, и тактической подготовкой, все же это была лишь небольшая горсточка героев, силы которых уменьшались с каждым днем. Имея своею базою Кубань, а соседом — Дон, то есть области с ярким казачьим укладом, генерал Деникин был лишен возможности пополнять казачьими контингентами свои части в мере их действительной потребности. Его мобилизационные возможности ограничивались главным образом офицерскими кадрами и учащейся молодежью. Что касается рабочего населения, то призыв его в войска был нежелателен по двум мотивам: во-первых, по своим политическим симпатиям шахтеры не были явно на белой стороне и потому являлись элементом ненадежным. Во-вторых, мобилизация рабочих немедленно уменьшила бы добычу угля.
Крестьянство, видя малочисленность добровольческих войск, уклонялось от службы в строю и, видимо, выжидало. Уезды к юго-западу от Юзовки находились в сфере влияния Махно.
Ведя ежедневно борьбу, наши части несли большие потери убитыми, ранеными, больными и таяли с каждым днем. В подобных условиях войны наше командование только доблестью войск и искусством начальников могло сдерживать натиск красных. Как правило, резервов не было. Добивались успеха преимущественно маневром: снимали что могли с менее атакованных участков и перебрасывали на участки угрожаемые. Рота в 45–50 штыков считалась сильной, очень сильной!
Немало досаждали в то время и бронепоезда красных. Пользуясь своими техническими преимуществами и не опасаясь нашей малочисленной артиллерии, поезда эти дерзко врывались в расположение добровольцев и почти без риска для себя расстреливали редкие, малочисленные цепи белых. При появлении наших бронепоездов красные обычно отходили, не принимая боя.
Всякая боевая техника сильна и страшна до тех пор, пока не изобретено «противоядие». Таким противоядием явился… штабс-капитан Манштейн1. Совсем молодой человек, потерявший во время Великой войны левую руку, тихий, застенчивый, с мягкими чертами лица, он обладал и огненной душой, и величайшим мужеством. Командуя батальоном Дроздовского полка, штабс-капитан Манштейн «изобрел» способ борьбы с красными бронепоездами.
При подходе бронепоезда к участку батальона рота, находившаяся у линии железной дороги, начинала отходить. Красные, увлекаясь ее преследованием, проникали за линию расположения остальных рот батальона. Как только это случалось, фланговые роты немедленно бросались в тыл бронепоезда и быстро взрывали полотно. Видя, что путь отхода отрезан, прислуга броневика обычно терялась. В этот психологический момент Манштейн уже несся со своими ротами к бронепоезду и атаковывал его.
Подобная лихость скоро отучила красных от безнаказанной дерзости, а имя доблестного штабс-капитана — «однорукого черта» — стало грозным для большевиков.
Добровольческими войсками в Донецком бассейне командовал командир 2-го корпуса генерал Май-Маевский. Он являлся и высшей гражданской властью для данного района.
Человек несомненно способный, решительный и умный, Май-Маевский обладал, однако, слабостью, которая в конце концов парализовала все лучшие стороны его души и характера, принесла много вреда белому делу и преждевременно свела генерала в могилу.
Впервые я встретился с ним в декабре 1918 года в Юзов-ке. Имея служебное поручение, я явился на квартиру командира корпуса.
Среднего роста, полный, с профилем «римского патриция времен упадка», он был красен и возбужден. Когда я вышел от Мая и затем высказал кому-то свои впечатления об этом странном визите, то мне разъяснили причины моего удивления.
· А когда вы были у Мая? До его обеда или после?
·
· Думаю, что после, так как денщик доложил, что «генерал сейчас кончают обедать, просят подождать».
·
· Ну так Май был просто на взводе!..
·
Подобное упрощенное объяснение, по-видимому, соответствовало истине.
В дальнейшем я стал чаще встречаться с генералом Май-Маевским и убедился, что он действительно питает слабость к вину. Слабость обратилась в привычку, однако это обстоятельство если и мешало его боевой работе, то, во всяком случае, не в такой степени, как в харьковский период. К тому же его начальник штаба генерал Агапеев2 умел благотворно влиять на своего начальника, и Май без особенного внутреннего сопротивления поддавался этой благодетельной опеке.
В Донецком бассейне я был начальником штаба 3-й пехотной добровольческой дивизии, входившей в состав 2-го корпуса.
Командир корпуса во время боев часто вызывал меня к аппарату и запрашивал о положении дел, проявляя обычно и правильное понимание обстановки, и большое мужество.
Однажды, когда я еще не успел узнать генерала Май-Маевского, на участке дивизии назревала очередная неустойка. Резервов не было. Артиллерия умолкла, она отходила. Наши слабые пехотные цепи были оттеснены и с трудом удерживались на тыловой позиции.
Застучал телеграфный аппарат:
«У аппарата генерал Май-Маевский. Какова у вас обстановка?»
Я доложил. Утешительного было мало.
«Что же вы думаете делать?»
«Сейчас из Юзовки высылаем во фланг «Генерала Корнилова»* (Бронепоезд. (Здесь и далее прим, автора.)). Две дроздовские роты направляем для удара с другого фланга. Через 10–15 минут батарея займет новую позицию и откроет огонь».
Аппарат «задумался». А затем через минуту:
«Я сам сейчас приеду на атакованный участок. Продержитесь?»
«Продержимся, ваше превосходительство. Не беспокойтесь!»
В фигуре Май-Маевского было мало воинственного. Страдая одышкой, много ходить он не мог. Узнав о его намерении приехать, я отнесся скептически к подобному намерению и не возлагал особых надежд на приезд командира корпуса.
Через полчаса генерал был уже у наших цепей. Большевистские пули щелкали по паровозу и по железной обшивке вагона.
Май вышел, остановился на ступеньках вагона и, не обращая внимания на огонь, спокойно рассматривал поле боя.
Затем грузно спрыгнул на землю и пошел по цепи.
· Здравствуйте, n-цы!
·
· Здравия желаем, ваше превосходительство.
·
· Ну что, заробел? — обратился он к какому-то солдату.
·
· Никак нет. Чего тут робеть!
·
· Молодец. Чего их бояться, таких-сяких?
·
Через пять минут раздалась команда командира корпуса:
— Встать! Вперед! Гони эту сволочь!
Наша редкая цепь с громким криком «ура» бросилась вперед.
Большевики не выдержали этого порыва — и положение было восстановлено.
Описанный эпизод и еще несколько подобных случаев побудили меня расценивать генерала Май-Маевского уже иначе, чем я это делал, когда находился под впечатлением своего первого с ним свидания.
Бесспорно, в душе Мая горел тот огонек, какой отличает всякого истинного военного.
И когда этот огонек не бывал заливаем вином, Май-Маевский проявлял и ясный ум, и правильность суждения.
В Донецком бассейне благодаря влиянию генерала Агапеева и старших чинов штаба Май если и пил, то пил сравнительно умеренно. Он любил пить в компании, вести при этом разговоры, а для подобного времяпрепровождения обстановка ежедневных боев мало располагала. Да и не было подходящих компаньонов.
Иногда, правда, обстановка так складывалась, что сдержать Май-Маевского было уже невозможно. Так, однажды, когда положение было крайне тяжелым, из штаба главнокомандующего получилось сообщение о том, что на I следующий день сосредоточивается в Донецком бассейне конный корпус генерала Шкуро. Этому корпусу давалась задача пройти по тылам противника и тем облегчить общее положение наших войск.
На следующий день прибыл в своем поезде и генерал Шкуро. В одном из купе вагон-салона собрались старшие начальники — генерал Май-Маевский, генерал Шкуро, генерал Витковский3 (начальник 3-й пехотной дивизии), генерал Агапеев и я. Мы обсуждали подробности намеченного рейда. Шкуро в то время был в ореоле своей славы. Молодой, энергичный, искренно верящий в свою звезду, он лишь первые 10–15 минут сохранял генеральскую серьезность: обсуждал, соглашался, возражал. Чувствовалось, что он так глубоко убежден в победном исходе задуманного рейда, что наше мнение его мало интересовало. К тому же у Шкуро был блестящий начальник штаба, генерал Шифнер-Маркевич, и потому командир конного корпуса знал, что Шифнер сам все прекрасно разработает.
Шкуро и Май встретились, по-видимому, впервые. Шкуро не сиделось. Он вставал, жестикулировал… Май сидел грузно, чуть-чуть посапывал и добросовестно изучал по карте пути намеченного рейда.
Его солидность, годы, генеральская внешность — все это известным образом импонировало Шкуро, и он величал Мая не иначе, как «ваше превосходительство».
Очень скоро в дверях нашего купе появилась на мгновенье фигура адъютанта генерала Шкуро. Он сделал своему начальнику какой-то непонятный нам «морговой» знак и исчез.
Шкуро, недолго думая, хлопнул Мая по плечу:
— Ну, отец, пойдем водку пить!
Лицо Май-Маевского расплылось в улыбку, и обсуждение рейда было прервано. В соседнем купе был приготовлен завтрак. Давно не виданные закуски: семга, балык, икра, омары, сыр…
— Выпьем-ка, отец, смирновки! — И из какой-то вазы со льдом появилась бутылка смирновки.
«Отец» ответил полным согласием. Я с интересом наблюдал за генералом Май-Маевским. Он пил не жадно, очень прилично и, в сущности, даже немного. Водка и скоро поданное в изобилии шампанское вообще не производили на него видимого впечатления. И только к концу завтрака было заметно, что Май нагрузился.
Однако подобные эпизоды были редки. Жизнь штабов корпуса и дивизии проходила в рамках того сурового аскетизма, какой вообще был свойствен добровольческому фронту. Питались мы скверно и хронически недоедали. Дни проходили однообразно и нервно. Почти каждый день приходилось «восстанавливать положение» на фронте, постоянно нарушаемое большевиками. Мы жили оторванными от мира, в обстановке непрерывной жестокой борьбы. Разнообразие вносили случайные эпизоды.
Однажды я пообещал командиру Самурского полка выдать имевшееся в моем распоряжении телефонное имущество. Командир обещал прислать приемщика. Вечером мне доложили, что меня желает видеть какой-то солдат. Раскрылась дверь, и с вопросом «можно войти?» на пороге обрисовалась представительная фигура в солдатской шинели с унтер-офицерскими нашивками.
В вошедшем унтер-офицере я немедленно признал бывшего генерал-лейтенанта Л. М. Болховитинова. Он был во время Великой войны начальником штаба Кавказского фронта и для меня, тогда капитана генерального штаба, являлся чрезвычайно высоким начальством. Он знал меня прекрасно, так как я служил в штабе армии. Направляясь ко мне, «унтер-офицер Болховитинов», конечно, был осведомлен, кого он встретит, но для меня его появление было жутким.
· Узнаете?
·
· Еще бы не узнать! Здравствуйте, Леонид Митрофанович.
·
Мы сели и на некоторое время забыли о телефонном имуществе. Оказалось, генерал Болховитинов одно время служил у большевиков, а затем перешел в Добровольческую армию. Согласно тогдашним правилам, он был судим, разжалован и послан рядовым на фронт. Как «хорошо грамотного» его назначили в команду телефонистов.
Мы душевно поговорили около двух часов. Л.М. заходил ко мне еще несколько раз. Впоследствии он был прощен, и затем в Крыму я встретил его прежним энергичным генералом.
Генерал Болховитинов уже умер — и пусть Господь судит его за вольные и невольные прегрешения. Во всяком случае, у меня сохранилось о нем воспоминание как о крупном, незаурядном человеке. Свое разжалование он переносил с большим достоинством.
Теперь, когда многие былые страсти перегорели, ясно, что система подобных судов была по идее ошибочна, ибо удерживала от перехода к нам тех, кто подневольно служил у красных. Фронт, всегда более чуткий в подобных вопросах, чем тыл, очень скоро признал несправедливость и вредность указанных судов и личной инициативой, молчаливо, но убежденно воспринял иной порядок: коммунистов уничтожал, а всех остальных принимал в свои ряды.
Во всяком случае, в 1918 году примеры генералов Болховитинова, Сытина и других давали несомненное удовлетворение широким офицерским кругам. Жестокие времена порождали и жестокую психологию.
* * *
Несмотря на величайшую доблесть войск и на энергию и искусство начальников, большевики медленно, но неуклонно вытесняли нас из Донецкого бассейна. Создавалось то большое неравенство сил, уравновесить которое не в силах даже легендарный героизм.
Остатки добровольческих частей полукольцом прикрывали станцию Иловайскую, последний наш оплот в Каменноугольном районе.
Там размещался весь тыл корпуса: лазареты, базы бронепоездов, скудные интендантские запасы и еще более скудные склады снарядов и патронов.
Банды Махно уже стали появляться в ближайшем тылу…
Все, кто ослабели или поколебались духом, те покинули наши ряды под тем или иным предлогом. Оставались только сильные, действительно только цвет Добровольческой армии. Мы — начальники — знали, что оставшиеся не сдадутся. Они могут погибнуть, но не приспустят своего белого знамени.
На маленькой, забитой составами станции впереди Иловайской, в вагоне генерала Май-Маевского был собран военный совет. В состав его вошли: генерал Май-Ма-евский, начальник 1-й дивизии генерал Колосовский, начальник 3-й дивизии генерал Витковский и их начальники штабов.
Под аккомпанемент близких выстрелов генерал Май-Маевский предложил на обсуждение два вопроса:
1. Можно ли рассчитывать при создавшейся обстановке удержать Донецкий бассейн?
2.
3. Если задача эта неосуществима, то следует ли удерживаться до конца или эвакуировать Каменноугольный район теперь же?*
4.
Разногласия не было. Совет единогласно признал, что при существующем соотношении сил удержать бассейн невозможно.
По второму пункту было решено: так как фактически почти весь Угольный район находится в руках большевиков, а удержание Иловайской до конца приведет к несомненному истреблению наших частей, являющихся, по существу, уже не частями, а последними кадрами, то ради сохранения армии не доводить обороны до конца, а отойти в сторону Ростова, оставив в районе Иловайской арьергарды, коими упорно и задерживать продвижение красных.
Решение это считалось секретным и войскам не объявлялось. С тяжелым чувством принимали мы это решение. Слишком много крови, усилий и воли потребовала пятимесячная оборона Донецкого бассейна. Десятки раз переходили из рук в руки одни и те же места. И признавать себя побежденным было слишком больно.
Радиус обороны становился все меньше и меньше. Красные бронепоезда со стороны станции Еленовки (с запада) били уже по западной окраине Иловайской. Еще один серьезный нажим — и войска западного участка были бы отброшены к Иловайской.
И тут произошло чудо. То чудо, которое не раз спасало нас в периоды, казалось, полной безвыходности.
Через несколько дней после военного совета, когда под давлением противника штабы корпуса и дивизии отошли на станцию Иловайскую, около полудня я был спешно вызван к генералу Май-Маевскому.
· К нам сейчас подошла пластунская Кубанская бригада. Бригада слабого состава, но все же это кое-что. Начальник бригады заболел, и пластунами временно командует начальник штаба. Он только что был у меня. Ввиду тяжелого положения западного участка я приказал пластунам отправиться туда и восстановить положение. Отправляйтесь с ними и помогите им разобраться в обстановке.
·
· Понимаю, ваше превосходительство. А кто начальник штаба?
·
— Генерального штаба полковник N.N. Вы его знаете?
· Никак нет, не знаю и поэтому опасаюсь, не буду ли я стеснять своим присутствием полковника N.N.
·
· Не думаю. Во всяком случае, разрешаю вам действовать моим именем. Общая обстановка вам известна. Поспешите. Эшелон сейчас уходит.
·
Взяв карту, бинокль, револьвер и доложив кратко генералу Витковскому о полученном мною приказании, я через две минуты был уже в эшелоне пластунов.
Временно командующий бригадой, узнав, что я отправляюсь с ними, был, по-видимому, очень доволен. И он, и командиры отдельных батальонов только что прибыли на новый для них фронт и задавали мне ряд вопросов. Ни подозрительности, ни тем более обиды я ни у кого не замечал. Наоборот, они с кубанским радушием угостили меня обедом и всячески выказывали свое внимание.
Подъезжая к месту назначения, мы встретили отходящие двуколки, зарядные ящики, какие-то повозки. Эта картина не предвещала ничего хорошего.
И действительно, когда мы приблизились к нашим частям, я узнал от командира фланговой роты, что красные в значительных силах обходят наш левый фланг. Взобравшись на крышу вагона, я увидел, как сильные цепи противника, прикрываясь буграми, все глубже и глубже заходят не только во фланг, но и в тыл западного участка.
Они двигались вдоль железной дороги в 500–600 шагах от нее. Случайно наш поезд оказался в ложбине. Большевики могли видеть лишь дым паровоза, но, по-видимому, не знали, кого привез паровоз.
Намеченный нами в пути план действия явно отпадал. Красные сами подставили свой фланг, и надо было это использовать. Бригада немедленно высадилась, тут же, прикрываясь насыпью, развернулась и без выстрелов бросилась в атаку. Крики «ура» и неожиданное появление новых частей белых произвели на большевиков ошеломляющее впечатление. Они остановились, затоптались на месте, затем легли и открыли беспорядочный огонь. Хорошо нацеленные батальоны пластунов стремительным ударом отрезали зарвавшегося врага. Через полчаса все было окончено, и к нашему эшелону со всех сторон поля стали подводить группы пленных…
Если бы мы подъехали на час позже или наш эшелон случайно не остановился бы в ложбине, обстановка могла бы резко ухудшиться.
Положение на западном участке выпрямилось, но через два дня оказалась неустойка на противоположном фланге, и доблестные пластуны, как единственный резерв корпуса, были отправлены на восточный участок.
Только что описанный бой и появление на нашем левом фланге свежих частей (пластунов), по-видимому, встревожили большевиков, и через несколько дней туда прибыли новые красные части. Вновь назревал кризис и тем, казалось, предопределял конечную судьбу Иловайской.
Зная о тяжелом положении 2-го корпуса, главнокомандующий принимал, конечно, все меры, дабы облегчить наше положение. И в день, когда казалось, что мы уже не удержимся, было получено сообщение, что «завтра» у Иловайской начнет сосредоточиваться конный корпус генерала Шкуро. Вслед за ним стали подходить танки, новые части пополнения… Затем было получено уведомление о решении главнокомандующего передвинуть с Царицынского фронта пехотную дивизию генерала Бредова.
Конечно, задумав операцию по овладению Донецким бассейном, генерал Деникин и его штаб заранее уже наметили поход и конного корпуса, и танков, и иных частей. Мы были осведомлены об этом, но время проходило, а обещанная помощь все не появлялась. Между тем каждый день ухудшал положение войск.
Тогда, в апрельские дни 1919 года, измученные защитники Каменноугольного района, конечно, не знали, что подход к ним все новых и новых эшелонов знаменует начало решительного наступления на Харьков. Генерал Деникин был слишком опытным полководцем, чтобы преждевременно разглашать свои оперативные планы.
Прибытие в Донецкий бассейн новых войск и намеченное уширение масштаба военных действий требовали и соответствующей организации. В соответствии с планами главного командования была сформирована армия, а генерал Май-Маевский назначен командующим этой армией.
Во главе корпуса стал генерал Кутепов, прибывший без промедления на станцию Иловайскую. Скоро посетил войска и генерал Деникин.
Чувствовалось, что подготовляется какая-то серьезная операция.
Для встречи главнокомандующего собралось все местное начальство. Тут же, на платформе, находился почетный караул от военного училища. Приезд главнокомандующего привлек, конечно, много любопытных офицеров и солдат.
За четверть часа до прихода поезда генерала Деникина мое внимание привлек шум в толпе, стоявшей за левым флангом караула. Какой-то казак протискивался вперед, желая, по-видимому, возможно ближе разглядеть ожидавшуюся церемонию. Стоявший тут же офицер остановил любопытного. В ответ раздалось площадное ругательство, и казак ударил офицера локтем в грудь.
Спокойно беседовавший генерал Кутепов увидел всю эту быстро разыгравшуюся сцену. В одно мгновение он был уже около офицера и казака.
· В чем дело?
·
· Ваше превосходительство, я остановил казака, чтобы он не лез вперед, а он меня обругал и ударил.
·
— Арестовать! — крикнул генерал Кутепов, обращаясь к левофланговому ряду караула и указывая на казака.
Два юнкера с винтовками в руках взяли казака под руки. Он не сопротивлялся. Только побледнел. Наступила полнейшая тишина.
— Расстрелять! — четко и громко прозвучало приказание нового командира корпуса.
Юнкера стали выводить казака из толпы. Арестованный был парень плечистый, высокий и, видимо, сильный. Юнкера же, взятые случайно с левого фланга караула, доходили ему лишь до плеча.
Понимая, что через две минуты его расстреляют, казак, выйдя из толпы, рванулся, отбросил юнкеров в разные стороны, подобрал полы своего кожуха и бросился бежать. Вслед ему раздались два выстрела. Казак юркнул под стоящий поезд, затем под другой и скрылся.
— Шляпы! — бросил в сторону оторопевших юнкеров генерал Кутепов и спокойно вернулся на свое место. Это была моя первая встреча с генералом Кутеповым. Здесь же, на станции Иловайской, в ожидании прибытия главнокомандующего меня подозвал генерал Май-Маевский.
— Я знаю, что вы желаете командовать полком. Хотите получить Белозерский полк?
Белозерский полк входил в состав 3-й дивизии, и о нем я, как начальник штаба, имел точное представление. Один из старейших и славных полков императорской армии, он только лишь возрождался.
Просматривая накануне ведомость боевого состава дивизии, я точно запомнил боевой состав Белозерского «полка»: 62 штыка!
Эта цифра быстро промелькнула в моей памяти.
· Разрешите, ваше превосходительство, подумать?
·
· Ну, подумайте. Даю вам пять минут на размышление.
·
За подобный срок я, конечно, ничего не мог «надумать». Я старался лишь прислушаться к тому внутреннему голосу, который в трудные моменты нашей жизни подсказывает нам то или иное решение.
Через две минуты генерал Май-Маевский снова подозвал меня.
— Надумали?
Каким-то инстинктом я почувствовал в это мгновение, что Белозерский полк — это моя судьба, и, не колеблясь, ответил:
· Согласен, ваше превосходительство.
·
· Ну вот и прекрасно. Я знаю полк давно. В нем всегда был прекрасный дух, и вы не будете сожалеть. Я доволен, что вы будете его командиром. Вот подходит поезд, и я сейчас доложу о вас главнокомандующему.
·
По-видимому, со стороны генерала Деникина никаких препятствий к моему назначению не было, так как тут же, на перроне, он поздравил меня командиром Белозерского полка.
Ныне с белозерцами у меня связаны самые светлые и сильные воспоминания, а время, когда я ими командовал, является лучшим периодом в течение всей моей 25-летней службы. И если судьбе было бы угодно снова поставить меня во главе Белозерского полка, я посчитал бы подобное назначение как величайшую для себя честь и радость.
Зарождение и формирование новых частей в Добровольческой армии происходило обычно по одному и тому же шаблону. Когда собиралось несколько офицеров какого-либо прежнего полка, они начинали мечтать о его восстановлении. Если это были люди энергичные и дельные, то они переходили от слов к делу. Они разыскивали своих однополчан и образовывали N-скую ячейку. Когда ячейка имела 15–20 человек, она просила командира того «цветного» полка, в котором находилась, разрешение сформировать N-скую роту. Обычно командиры полков поддерживали подобное начинание и на усиление новой роты назначали 15–20 солдат из числа пленных красноармейцев. Подобная рота, преследуя свои затаенные цели, стремилась набрать возможно больше пленных, захватить оружие, снаряжение и т. п. Короче говоря — сформироваться. Параллельно с этим разыскивался прежний командир, или кто-либо из наличных старших офицеров становился таковым. Он устраивался в ближайшем тылу и тихонько, без лишнего шума, формировал строевую канцелярию, хозяйственную часть, обоз… Рота, работающая на фронте, прекрасно знала, что если она начнет разбухать, то командир батальона отберет все «излишки». Поэтому эти «излишки» — пленные и вообще все трофеи — переправлялись в штаб «своего» полка. О подобных отправках командир «цветного» полка, конечно, знал, однако подобный порядок формирования полка почитался неписаным добровольческим законом, и нарушать его не полагалось.
Как Плюшкин «подтибривал» ведро у зазевавшейся бабы, так не считалось зазорным «зажать» у богатого соседа винтовку, снаряжение, патроны, а если представлялся случай, то и пулемет или лошадь.
Когда ловили с поличным, отдавали без запирательств, и обе стороны в таких случаях претензий друг к другу не имели.
В итоге в зависимости от энергии и возможностей в один прекрасный день к командиру «цветного» полка прибывала новая N-ская рота. Таким порядком создавался батальон. А когда это случалось, то командир нового полка являлся к начальнику дивизии, докладывал, что им сформирован батальон, просил дать батальону самостоятельный участок и «записать на довольствие».
Если часть была сильна духом, она, несмотря на потери в боях, усиливалась и развертывалась в полк, каковой затем и утверждался главнокомандующим. Морально слабая часть обычно хирела и не выходила из периода хронического формирования.
Приблизительно в таких условиях сформировалось и ядро будущего Белозерского полка. Какое они имели имущество, что хранилось в их потайных складах, я не знал. Это была ведь их «семейная» тайна. Было ясно только одно: прежде чем командовать полком, его необходимо было сформировать.
Мой начальник дивизии генерал Витковский, с которым я жил дружно и работал в полном согласии, не считал возможным немедленно отпустить меня для вступления в новую должность. Он полагал и убедил командира корпуса и командующего армией, что в начинающейся большой операции я буду более полезным в роли начальника штаба, чем командиром 62 штыков.
Так как новые части Добровольческой армии обычно не создавались попечением свыше на основании определенной системы, а самоформировались явочным порядком, то решение генерала Витковского удержать меня на должности начальника штаба немало способствовало успеху формирования Белозерского полка. Несмотря на беспристрастие начальника дивизии, все же и он, и довольствующие органы по понятным человеческим слабостям были, конечно, более щедрыми в отношении «полка начальника штаба»…