По овладении железнодорожной линией Белгород — Сумы полк продолжал наступать к северу и, форсировав реку Псел, овладел городом Суджей. После нескольких дней передышки бои вновь возобновились. С каждым днем уширялся «белозерский уголок» на городском кладбище.

Согласно армейским директивам, наступление полка было приостановлено. Необходимо было выровнять фронт корпуса и подготовиться к овладению Курском. Большевики, оправившись после падения Харькова и видя наше энергичное наступление, понимали, что развязка приближается. Они всемерно усиливали свой фронт и, пользуясь перевесом в силах, упорными боями обессиливали Добровольческую армию. Белый фронт был предоставлен собственным силам и знал, что армейских резервов нет.

Еще на станции Готня в мое распоряжение прибыл сводный батальон 31-й дивизии, приступивший к формированию явочным порядком. Без обозов, бедно снабженный материальной частью, ибо был двинут на фронт в период для себя наименее благоприятный, батальон все же был силен духом и дрался хорошо. Командира батальона полковника С. и его помощника полковника Т. я знал еще раньше. Это были прекрасные боевые офицеры. Несмотря на прибытие этого батальона, наши силы во много раз уступали большевистским. При таком неравенстве мы могли иметь успех только при наступлении, то есть тогда, когда располагали инициативой боевых комбинаций. Оборонять же слабыми силами 20-верстный фронт являлось задачей тяжелой и неблагодарной.

В Судженском районе я являлся старшим войсковым начальником. Все мои подчиненные несли мне свои заботы, свои огорчения и тот упадок душевных сил, какой иногда переживают в период затяжных боев самые мужественные люди. Я обязан был всех выслушивать, ободрять и переливать свою волю в душу тех, кто в этом нуждался. Только свои силы я должен был черпать в самом себе. Мне не к кому было обратиться ни за советом, ни за нравственной поддержкой. Подобное душевно-волевое одиночество было особенно тяжело. Штаб полка был связан телеграфной проволокой со штабом дивизии, и этим исчерпывалась моя связь с внешним миром. Я не хотел докучать какими-либо жалобами начальнику дивизии. Не позволяла гордость, да к тому же я знал, что он бессилен мне помочь. И словно угадывая мое одиночество, генерал Витковский с особой сердечностью вел со мною телеграфные переговоры, сообщая новости общего характера и обнадеживая скорым переходом в наступление. Дней через семь после занятия Суджи начальник дивизии посетил полк, и его приезд внес значительное разнообразие в нашу монотонную боевую жизнь. В беседе наедине генерал Витковский предупредил меня секретным порядком, что в ближайшие дни ожидается усиление красных сил. И действительно, очень скоро стали попадаться пленные вновь прибывших частей. После 12-дневной обороны Суджи я вынужден был оставить город и отвести свои части к Мирополью в надежде, что этим отходом уменьшу свой участок по фронту и тем выиграю в силе. Подойдя к Мирополью и соединившись со штабом дивизии, я узнал, что усилившиеся большевики сбили не только меня, но и другие части дивизии. Мои надежды о сокращении фронта не осуществились: мне был дан участок протяжением до 30 верст. Полк же имел к тому времени около 800 штыков. Подобное несоответствие сил и пространства ярко свидетельствует, что уже в августе назревал кризис, какой в дальнейшем привел Добровольческую армию к катастрофе. Резкое несоответствие сил белых и красных создалось не внезапно, а постепенно. Не только мудрая предусмотрительность, но и очевидная действительность властно требовали энергичного формирования новых частей. Формирования, подобные батальону 31-й дивизии или прибывшему у Мирополья в мое распоряжение Олонецкому полку, имевшему 200–250 штыков (остальные были безоружны), являлись нарушением элементарных основ военного дела…

Трехнедельная оборона Мирополья является самым тяжелым по напряжению периодом в течение всей боевой работы полка в Добровольческой армии. Главная борьба происходила у самого Мирополья. Каждый день к вечеру один из участков был сбиваем, и ночной атакой или наутро положение восстанавливалось. Восстанавливалось для того, чтобы к вечеру опять измениться. Несколько раз наше положение становилось безнадежным, и войска удерживались только сверхчеловеческими усилиями. Я находился на левом фланге корпуса и прекрасно понимал, что если меня собьют, то общее положение на фронте резко ухудшится. Оперативная сводка штаба дивизии от 22 августа дает точное и полное представление о состоянии войск вверенной мне группы. Она говорит о «подавляющем превосходстве сил противника и чрезвычайной усталости войск, уже 1,5 месяца ведущих бои с сверхчеловеческим напряжением. Люди по ночам галлюцинируют. Лучшие, наиболее опытные офицеры и солдаты, выбиты, и требуются невероятные усилия командного состава для руководства войсками и выполнения поставленных задач».

Эти тяжелые, незабываемые дни я проводил вдвоем с оперативным адъютантом подпоручиком Глобой. Мы по очереди спали не более 2–3 часов в сутки. К концу операции офицеры и солдаты стали тенями: глубоко запавшие глаза, землистый цвет лица и вместо человека — сплошной комочек нервов. Истомленный до крайности организм желал лишь одного: спать, спать и спать. И эту телесную слабость мог побеждать только горящий дух с властным, все преодолевающим сознанием: надо держаться. Посещая раненых и подбадривая их, я часто слышал в ответ:

— Ничего, господин полковник, по крайней мере, теперь высплюсь.

Днем шел ожесточенный бой, а ночью войска насильно кормили, совершались необходимые передвижения и ночные атаки. Положение восстанавливалось почти исключительно ночными атаками. Я держал в резерве свой лучший и наиболее сильный батальон и только в редких случаях двигал его днем.

И военная история, и мой личный опыт маньчжурской, Великой и гражданской войн свидетельствовали, что неудачи ночных атак происходили обычно потому, что войска, запаздывая, пропускали ценное предрассветное время и начинали атаку на рассвете, когда противник уже пробуждался от сна. Памятуя это, я всегда своевременно и лично приказывал будить батальонного командира. В телефонную трубку я слышал, как его будили и не могли добудиться, а когда он подходил к телефону, ясно чувствовалось, что говорит автоматически совсем сонный человек, который не в силах побороть своей усталости. Убедившись, что он наконец проснулся и что его воля опять управляет измученным телом, я приказывал будить батальон. Под различными предлогами вызывались к телефону и ротные командиры, дабы и им передать бодрость. Благодаря подобным приемам роты всегда выступали в срок и мы не имели неудачных ночных атак.

Полк таял с каждым днем. Стали усиливаться острые желудочные заболевания. Численный состав с ужасающей быстротой приближался к нормам Каменноугольного района. Запасный батальон был давно использован, из обоза и нестроевых команд было взято все, что возможно.

Если вопрос о пополнениях стоял очень остро, то снабжение частей оружием и снаряжением находилось в состоянии катастрофическом. За все время своего существования белозерцы получили из армейских складов в порядке официальном не более сотни винтовок и 2–3 пулемета. Более или менее правильно и обильно снабжали нас только патронами. Находясь все время на фронте, я не был знаком с той системой, какая была принята главным командованием в вопросах всех видов снабжения. Я могу лишь свидетельствовать о том, что фактически поступало в части. А поступало очень и очень мало. Почти что ничего. На моих глазах формировались иркутские гусары, батальон 31-й дивизии, Олонецкий полк, и все эти части испытывали тяжелый недостаток всех видов снабжения. Командиры Сводно-стрелкового, Самурского и 2-го Дроздовского полков не раз говорили мне о том же. Будучи в дальнейшем начальником штаба войск, действовавших в Киевской области, я наблюдал и там недочеты. Таким образом, положение белозерцев в вопросах официального систематического снабжения являлось не исключением.

Все эти недочеты в связи с повышенными требованиями боевой обстановки побуждали командиров изыскивать всяческие пути для добывания оружия и снаряжения. Самый верный и самый обильный способ — это наступательный бой. Успешно развившееся наступление всегда давало полкам и сотни пленных, и много оружия.

Миропольская оборона, лишавшая по своему характеру тех трофеев, какие получались при движении, побудила меня изыскивать иные способы снабжения. Уже опытные в сих делах дроздовцы дали нам ряд практических и дельных советов. Раз невозможно было добывать оружие и снаряжение путями официальными, приходилось следовать советам и идти по путям извилистым, но зато более действенным. Первый путь — личные связи. Второй — гораздо сложнее: в тыл посылались офицеры из числа дельцов. Они вступали в конфиденциальные переговоры с младшими чинами довольствующих учреждений. Обычно при получении оружия, патронов и снаряжения существовала длинная очередь. С помощью денег, а чаще всего спирта и сахара, можно было из задних рядов очереди быстро проскочить в голову. В итоге расторопный офицер добывал то, в чем полк особенно нуждался. Добывал, правда, в ограниченном количестве, так как 75 процентов своего оружия и снаряжения полк доставал в бою.

Несмотря на всю свою тяжесть, период Миропольской обороны имел и благие последствия. Молодой полк закалился в ежедневных боях, научился маневрировать и крепко усвоил принцип взаимной выручки. Эти воинские добродетели и позволили впоследствии белозерцам с полным успехом провести столь сложную и серьезную операцию, как Черниговскую.

* * *

В Мирополье наш военный телеграф случайно соединился с каким-то большевистским комиссаром. Разговор, начавшийся с обычной в таких случаях перебранки, скоро принял серьезный характер. В силу каких соображений, я, конечно, не знаю, но комиссар, назвавший себя «убежденным коммунистом», с видимою искренностью сообщил о тяжелом положении большевиков:

· Мы в пять раз сильнее вас, а ничего с вами поделать не можем. Красноармейцы отказываются воевать, и прежде чем заставить их наступать, приходится долго уговаривать, а иногда и расстреливать.

·

· Чем же вы это объясняете?

·

· Да тем, что каждый из вас воюет во имя идеи, а у нас господствует только страх.

·

Далее комиссар рассказал о развале их тыла, о недовольстве крестьян, которые, по его мнению, относятся к белым лучше, чем к красным, и затем спросил:

· Правда, что вы расстреливаете всех пленных?

·

· Нет, неправда. Некоммунистов мы не трогаем. У нас служат много ваших офицеров и солдат.

·

· Нам все время говорят, что вы расстреливаете всех пленных. Если бы не страх расстрела, к вам переходило бы много наших…

·

В конце концов офицеры, беседовавшие с комиссаром, предложили своему собеседнику привести к нам его часть. Не помню точно, какой силы была эта часть, но, во всяком случае, не менее полка. Предложили так — «на ура», не придавая значения своим словам. К удивлению, комиссар принял это предложение серьезно и хотя в очень осторожных выражениях, но стал обсуждать полученное предложение. Он ставил только одно условие: гарантировать жизнь ему и вообще всем перешедшим. Лично я не принимал участия в этом разговоре, и, когда мне доложили подробности, я приказал ответить, что условия сдачи принимаю. Говорил ли тогда действительно комиссар или кто-либо другой назвался этим именем, я, конечно, не знаю. Лично более склоняюсь ко второму предположению.

Я прекрасно понимал, что переход на нашу сторону крупной красной части явился бы событием крайне серьезным по своим последствиям. Передавая свое согласие комиссару, я не имел в тот момент должных полномочий от своего начальства, однако не сомневался, что в лице генерала Витковского и генерала Кутепова найду полную поддержку.

Были выработаны подробности сдачи и намечен день. Решено было, что большевики перейдут якобы в наступление против нас и когда приблизятся, то бросят винтовки и перебегут. Со своей стороны мы обещали не стрелять или стрелять поверх голов.

Опасаясь возможности какого-либо предательства, я принял некоторые меры предосторожности. В назначенный день несколько рот красных действительно перешли в наступление. Подойдя к нашим цепям на 300–400 шагов, они бросили винтовки и перебежали.

Большевики немедленно открыли огонь по сдающимся, и это обстоятельство, видимо, и задержало сдачу других. Перешедшие к нам офицеры и солдаты утверждали, что сдаваться собрались «все». Почему предрешенная сдача не состоялась полностью, они не знали.

Сдавшиеся роты производили настолько хорошее впечатление своим настроением, что мои ротные командиры обратились ко мне с просьбой разрешить им немедленно разобрать пленных и поставить их в строй. Став в наши ряды, бывшие красные офицеры и солдаты добросовестно воевали и оставались до конца в рядах Белозерского полка.

На другой же день после сдачи, находясь уже в нашей цепи, они кричали «товарищам», чтобы те переходили на нашу сторону, и подтверждали, что мы никого из сдавшихся не тронули.

Описанный факт показывает, что в рядах большевистских войск уже назревал желательный психологический сдвиг. Надо было только использовать эти настроения. К сожалению, дело агитации было поставлено в Добровольческой армии крайне слабо. Официальные учреждения вроде «Освага» работали в глубоком тылу, а фронт не имел для этой цели ни соответствующих средств, ни навыка. В итоге большевистские войска совсем не подвергались желательным воздействиям с нашей стороны.

Через несколько дней после сдачи красных рот было получено так нетерпеливо ожидаемое приказание об общем переходе в наступление. Это начиналась Курская операция.