Александр Штейн

Драмы

Содержание

Флаг адмирала

Пролог

Между ливнями

Персональное дело

Гостиница «Астория»

Океан

Пьесы, включенные в эту книгу известного драматурга Александра Штейна, прочно вошли в репертуар советских театров. Три из них посвящены историческим событиям («Флаг адмирала», «Пролог», «Между ливнями») и три построены на материале нашей советской жизни («Персональное дело», «Гостиница «Астория», «Океан»).

Читатель сборника познакомится с прославившим русское оружие выдающимся флотоводцем Ф. Ф. Ушаковым («Флаг адмирала»), с событиями времен революции 1905 года («Пролог»), а также с обстоятельствами кронштадтского мятежа 1921 года («Между ливнями»).

В драме «Персональное дело» ставятся сложные политические вопросы, связанные с преодолением последствий культа личности.

Драматическая повесть «Океан» — одно из немногих произведений, посвященных сегодняшнему дню нашего Военно-Морского Флота, его людям, острым морально-психологическим конфликтам. Действие драмы «Гостиница «Астория» происходит в дни ленинградской блокады. Ее героическим защитникам — воинам и мирным жителям — посвящена эта пьеса.

ФЛАГ АДМИРАЛА

Историческая драма в четырех действиях, девяти картинах, с эпилогом

Действующие лица

Федор Ушаков.

Васильев — флаг-офицер Ушакова.

Войнович — начальник Черноморского флота.

Сенявин — флаг-офицер Войновича.

Орфано, грек — корабельный подрядчик.

Лепехин — корабельный подрядчик.

Лепехин — его сын, матрос.

Пирожков — матрос.

Гордиенко — матрос.

Ермолаев — лекарь.

Матрена Никитична — его жена.

Виктор — юнга, затем лейтенант, их сын.

Сашка — их сын.

Тихон Прокофьев, по прозвищу «Рваное ухо».

Метакса — офицер, переводчик.

Потемкин Таврический — князь, генерал-фельдмаршал.

Мордвинов — граф, старший член Черноморского адмиралтейства.

Екатерина II.

Павел I.

Лорд Нельсон — английский адмирал.

Леди Гамильтон — жена английского посла в Неаполе, любовница Нельсона.

Уорд — английский дипломат.

Фердинанд — король неаполитанский.

Каролина — королева неаполитанская.

Мишеру — министр неаполитанского двора.

Траубридж — английский офицер.

Кондратий, он же Эким-Махмуд — штаб-лекарь турецкого флота.

Доменико Чимароза — известный итальянский композитор.

Женщина в черном.

Часовой.

Сегюр — французский посол.

Офицер.

Вахтенный офицер.

Лейтенант.

Солдат.

Матросы, мастеровые, корфиоты.

Действие происходит в конце XVIII — начале XIX века, в царствование Екатерины и Павла, в Херсоне, в Севастополе, в Петербурге, на Корфу и в Неаполе.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Тысяча семьсот восемьдесят третий год. Херсон. Ночь. Набережная. Горит смола в плошках. Дымят костры, сложенные из бурьяна и навоза, освещая мрачные силуэты зданий с заколоченными намертво дверями. У будки стоит часовой с ружьем. Слышен непрестанный надрывный звон колоколов. Васильев появляется на набережной.

Часовой молча пропускает его.

Васильев. Что же ты, братец ты мой? На караул не взял, подорожную не спрашиваешь. Воистину, очумел тут. По дороге не пробиться: брички, колымаги, возки, дормезы — все из города вон, ор, дым, пылища. А в городе, гляжу, не краше. Нет, братец, мор мором, а служба службой. На, братец ты мой. (Дает подорожную).

Часовой берет негнущейся рукой подорожную, держит ее мгновение, не глядя возвращает.

А ведь и не прочел. Ах ты какой! Ну скажи хоть в таком разе, где мне командира порта Херсонского, его превосходительство вице-адмирала Клокочаева сыскать?

Часовой (с трудом шевеля губами). Умер.

Пауза.

Васильев. Так. А квартирьер где расположен?

Часовой (с трудом шевеля губами). Умер.

Пауза.

Васильев. Так. Ну а его сиятельство граф Войнович где пребывает?

Часовой (с трудом шевеля губами). Его сиятельство… пребывает… (Падает).

Васильев. Что ты, братец, что ты!.. (Склонился над упавшим часовым).

Из полосатой будки выскочил солдат. Оттолкнул Васильева, замахал руками.

Солдат. Не подходи к ему, ваше благородие! И ты богу душу отдашь, — чума! Эй, мортусы…

Из будки выходят два человека с черными знаками на шапках, в повязках, прикрывающих лицо до глаз. Молча взвалили тело часового, понесли прочь.

Васильев (вздрогнул). Мортусы… А люди где?

Из здания выходят Войнович, Сенявин, Орфано, матрос.

Войнович. Ожидать будем, пока господь бог смилостивится над нами и прекратит бедствие. (Матросу). Заколачивай. (Заметил Васильева). Кто таков?

Матрос заколачивает досками дверь.

Васильев. Мичман Васильев, ваше превосходительство! Прибыл с рапортом от капитана второго ранга Ушакова. Капитан второго ранга Ушаков заслал меня вперед. Вскорости будет в городе. Вот рапорт. (Протянул бумаги Войновичу).

Войнович (отдернув руку). В бадейку, в бадейку!

Васильев. Куда, ваше превосходительство?

Войнович. В бадейку, говорю, с уксусом, не видишь, вон, у двери. Не слепой, чай, не глухой! И не в Петербурге находишься. В Херсоне треклятом. Обмакни в бадейке, а потом суй, батюшка. Порядков не знаешь. Чума!

Васильев обмакнул рапорт в уксус, передал Войновичу.

(Ворчливо). То-то. Порядков не знаешь. Чума. (Читает). Каково, Орфано! Морских служителей команда из Петербурга — к чуме в гости. А?

Орфано. Вольному воля, ваше сиятельство, спасенному рай. Войнович. Именно, спасенному рай. А они квартиры в аду требуют. Есть квартиры в Херсоне, Орфано, а?

Орфано. Есть, ваше сиятельство. По три аршина на душу. Войнович. Именно, по три аршина. Квартиры… Мешковины нехватка — мертвецам ножки прикрыть. (Вернул рапорт). Передай капитану второго ранга Ушакову — чума тута. Зря прибыли. Сам в Петербург собираюсь. С докладом. Скажи капитану второго ранга — за кумпанию назад и поедем.

Васильев (почтительно). Никак нет, ваше превосходительство.

Войнович. Что же препятствием?

Васильев (почтительно). Насколько довелось мне нрав Федора Федорыча изучить, назад не поедет. И словечко вышеупомянутое — «назад» — весьма не одобряет.

Войнович. Чума прикажет — одобрит. (Оглядел с неудовольствием Васильева). А ты, государь мой, не слишком ли, не слишком ли?.. (Вздрогнул, перекрестился). Наважденье! Слышите все иль мне токмо причудилось? Тсс…

Отчетливо стала слышна лихая, широкая матросская песня. Она звучит громче и громче, так странно контрастируя с унылым погребальным звоном, — песня о дальних походах, о кораблях и штормах, о доле моряцкой, о судьбе солдатской, о мореходах русских, плывущих в океаны. Все кинулись к бровке берега — внизу шумит песня.

Будто дьяволы… (Крестится). Кто ж это в мор песни орет?

Васильев (с насмешливой почтительностью). Это, ваше превосходительство, капитан первого ранга Федор Федорыч Ушаков прибыл на строительство флота российского.

Песня приближается, первые ее куплеты запевает чей-то высокий-, высокий голос, и тотчас же, как бы на лету, подхватывает ее десятки, сильных мужских голосов.

Сенявин (внезапно сорвав с головы шляпу). Виват! Виват!

Войнович. Ума лишился, батюшка? Какой «виват»? Со свя-? тыми упокой! (Матросу). Заколачивай! До лучших времен! (Махнув рукой, уходит).

Сенявин (Васильеву, вполголоса). Не берите во внимание, Идем, идем навстречу вашему отряду. Я рад необыкновенно его прибытию. Тут, в Херсоне, унылость в глазах — и без чумы один шаг до гошпиталя и на кладбище. А нам четыре корабля в год строить! Надобен Херсону дух, дух и дух! Ах, и шляпа же на вас отменная! Разве мода подобная в Петербурге?

Сенявин и Васильев уходят. Матрос заколотил дверь, ушел вслед за ними. На набережной остается один Орфано, проходит к бровке берега, свистит. Появляется чернобородый детина с колом в руках, с остриженными по-казацки волосами, в драном, видавшем виде армяке. Одно ухо у чего изуродовано. Это Тихон Прокофьев.

Орфано. Ты, Рваное ухо?

Тихон (неохотно). Я.

Орфано. А где твои люди?

Тихон. Идут.

Орфано. Из Петербурга матросы пришли.

Тихон. Видел.

Орфано. Теперь вам всем из Херсона не уйти.

Тихон. Не пугай.

Орфано. Сегодня не уйдете — никогда не уйдете! Не пустят. Подохнете, все подохнете!

Тихон. Людей тебе жалко. Добрый.

Орфано (ласково улыбнулся). Ты со мной не шути, Рваное ухо. Я этого не люблю. Делай, что говорю. Обманешь — худо будет. Шепну — и на виселицу. Уразумел? Так что делай по-моему — уводи людей на Дон. Пока никто дорогу не перекрыл.

Тихон. Уведу — тебе какая выгода? Уйдут люди — ты, подрядчик, на чем деньгу наживать станешь?

Орфано (ласково улыбнувшись). Любопытен стал, Рваное ухо. Не в меру. Шепну — и на виселицу. Уразумел? (Крутит на пальце янтарные четки).

Внизу шумит песня. Тихон, подумав, свистит, вложив два пальца в рот. Появляются несколько мастеровых с кольями и топорами в руках.

Тихон. Ну?

Первый мастеровой. Посты сняли. Можно идти.

Тихон. Зови.

Свист. Набережная заполняется людьми.

Из Петербурга люди пришли, ребятушки, нас назад в стойло загонять. Пошли на Дон!

Голоса: «На Дон!», «На Дон!» Входят Ушаков, Васильев, Пирожков, несколько матросов. Орфано торопливо исчезает.

Ушаков. Нету квартир? Ну, на нет и суда нет. (Заметил мастеровых). По какой причине сборище? Эй, вы! Кто такие?

Тихон. Мастеровые мы. С верфей.

Ушаков. По ночам чего бродите — с топорами?

Тихон. Напринимались муки. Уходим.

Ушаков. Указа такого не слышал — с верфей ретироваться.

Тихон. Чума указала. Сойди с дороги, барин!

Ушаков молчит.

(Угрожающее). Сойди с дороги!

Голоса: «Сойди с дороги!», «На Дон!», «Околеем тут, как псы!», «Баре тягу дали, а нам пропадать!», «С дороги!», «С дороги, офицер, не то башки вон — нас больше!» Шум.

Ушаков. Смутьяны вы! (Сделал шаг вперед). Супротив матушки государыни бунтовать? Сии кровью русской омытые места вновь басурманам — на поругание? Снова жен и дочерей ваших нагайками в Туретчину погонят, в неволю горькую? К тому стремитесь? Не быть! Затем пришли мы сюда, чтобы встать на Черном море твердо и сей позор стереть навечно! (Взглянул на иронически усмехающегося Тихона). А ты кто? Зачинщик ретирады? Бунтовать?

Тихон (спокойно, тихо и даже как бы грустно). Не боюсь я тебя. (Пауза). И никого на добром свете не боюсь. Ни тебя, ни черта, ни дьявола, ни матушку государыню.

Ушаков. Подойди ближе. (Подвел Тихона к костру, вгляделся). За то тебе медведь ухо и разодрал, что ты его не боялся. Небось, запамятовал, как мы с тобой на медведя с рогатиной хаживали?

Тихон вздрогнул, поднял глаза.

Долго же ты, плотник знаменитый, Тишка Прокофьев, был в бегах! Чай, лет двенадцать, да, пожалуй, и все полтора десятка…

Тихон. Барин!

Ушаков (помолчав). Да, я, я твой барин. А ты смутьян и: бунтовщик. Взять!

Матросы с ружьями вышли из рядов. Мастеровые загудели, приблизились к Тихону. Привлеченные шумом, появились мортусы с носилками.

Тихон (насмешливо). Хвалилась синица, что море зажжет. Не боюсь я ни тебя, ни черта… (Схватился за грудь, пошатнулся). Первый мастеровой. Чума!

Тихон упал, забился. Мастеровые разбегаются. Матросы подошли ближе. Ушаков склонился над Тихоном, заметил пену на губах.

Ушаков. Падучая. (Мортусали) Не ваш. (Матросам). Заберите, пущай отойдет!

Матросы поднимают Тихона, несут его в будку.

Пирожков, лекаря!

Пирожков. Тут он! (Убегает).

Внизу шумит песня. Звонят колокола.

Ушаков (подходит к бровке берега). Стой!

Песня стихла.

Други мои! Долгий был наш путь сюда, к Черному морю! Не пускали нас сюда татары, турки не пускали, теперь чума не желает пустить! Квартир нам тут не сготовили — с перепугу! Вон они, корабли на стапелях, квартиры наши, наш дом моряцкий! На порог сего дома чуму не пускать! Зараза вас от меня не отымет! Верьте мне, как я вам верю! Отныне слова того — «чума» — в русском языке нету! Помянувший — смерти повинен! Эй, баталеры, каждому по двойной чарке анисовой! Коки, вари борщ, да понаваристей! (Погрозил пальцем). Берегись, сам пробу буду делать! Разойдись!

Снизу доносится веселый гул.

(Повернулся к Васильеву). А что Войнович квартир не дал — пустое. Жить будем все там, куда не достанет зараза, бараки из камыша построим. Проникнет зараза — подложил огонек, спалил и новый поставил. Людей по артелям разобью и, минуя чумный город, из степи прямиком — на верфи. Мастеровые увидят — и за нами. Им пример важен. Лекарей всех из города заберу — на верфи… (Прислушался).

Пронзительные крики. Пирожков волочит упирающегося Ермолаева.

Пирожков (тяжело дыша). Согласно вашему ордеру лекарь прибыл, ваше благородие.

Ушаков. Дурень! Что ж он, каторжник, что ли?

Пирожков. Я его с политесом, ваше благородие! (Поставил Ермолаева па землю, вынул из его рта платок).

Ермолаев (вздохнул и тотчас же яростно). Произвол и насилие неслыханное! Я государыне жалобу принесу. Кляп в рот. Наглость. Я светлейшего пользовал. Алжирские пираты!

Ушаков (кротко). Прощенья прошу, милостивый государь, (Пирожкову). Линьков вам!..

Ермолаев. Янычары! Они меня из дормеза вынули! Ушаков (Пирожкову). Сквозь строй прогоню! Марш отсюда! (Подтолкнул Пирожкова, шепнул ему на ухо). Чарку анисовой за усердие! (Громко). Сквозь строй!

Пирожков убегает.

(Ермолаеву). Прошу прощенья сызнова, милостивый государь мой.

Ермолаев. Не нуждаюсь! Как мешок вынули из дормеза. А там жена моя ждет, лошади наемные.

Ушаков. Позвольте спросить: куда путь изволите держать? Ермолаев. А это мое дело. К теще едем, в Рязань.

Ушаков. Позвольте. Разве не лекарь вы Ермолаев? Ермолаев. А кем же мне еще быть? Ермолаев. И отец Ермолаев, равно и дед! Я светлейшего пользовал в бытность его, а они меня — как мешок с отрубями! Флибустьеры!

Ушаков. Что-то не пойму. Возможно ли? Покидаете город вы, лекарь?! Сейчас — ваше время. Ваша баталия.

Ермолаев. Допроса мне учинять не имеете ордера.

Ушаков (задумчиво). Ермолаев. Наилучший здешних мест лекарь, целитель ран человеческих. (Пауза). Ступай.

Ермолаев (не двигаясь). Куда — ступай?

Ушаков. Вон! (С тихим презрением). Червь ничтожный. Отечеству изменник. Будь в моей управе, на рее бы вздернул…

Ермолаев (не двигаясь). Да вы что, сударь, рассудка лишились? На рею… еще чего! Я… государыне… светлейшего от недуга… верой-правдой…

Ушаков. Вон!

Ермолаев испуганно убегает, семеня короткими ножками.

(Горестно). Чужеземец бы… а то Ермолаев.

Пирожков тащит упирающегося Лепехина.

Лепехин. Отцы родные! Караул! За что?

Пирожков. Своей волей его степенство не пожелали.

Лепехин (встал на колени). Берите что хотите, токмо не убивайте. Семья.

Ушаков. Кто таков?

Пирожков. Купец Лепехин. По вашему ордеру.

Лепехин. Лепехин я, Лепехин. Отцы родные, Лепехин!

Ушаков. Встань, мошенник. (Погрозил пальцем). Подряд взял, деньгу с Адмиралтейства небось выклянчил сполна, а теперь бежать?

Пирожков. С колымаги сняли, ваше благородие, уф-ф…

Ушаков делает нетерпеливое движение. Пирожков уходит в будку.

Ушаков. Мастеровым славный пример даешь? Всыпать бы линьков, да похлеще…

Лепехин. Отец родной, ваше высоко…

Ушаков. Дыхни. Еще. Почему чесноком столь отвратно разит от тебя? Сколько головок истребил?

Лепехин. От чумы спасаюсь, ваше высокородие…

Ушаков. Помогает?

Лепехин. Средствие изумительное. Чем боле скушаешь, тем мене страшна тебе зараза.

Ушаков. Так, так.

Лепехин. И уксусом, уксусом. Ведерочку уксусу на себя спозаранку.

Ушаков. Ведерочку… Завтра к утру, Лепехин, заготовишь уксусу не ведерочко, а двадцать бочонков, чесноку — два воза.

Входит Ермолаев.

Торопись, вскорости рассвет, времени у тебя нисколько.

Лепехин. Где же изыщу, ваше высокопревосходительство? (Плачет).

Ушаков. Не изыщешь — утром всыплю штук сто линьков. Потом можно и на рее подвесить…

Лепехин. Ваше наивысочайшее… (Плачет).

Ермолаев. А что! Чего на них глядеть? Сколь часто уксусу молил — не дают, прощалыги, аршинники. Забились в подвалы, сундуки свои стерегут или уползают из Херсона, яко крысы с корабля. Турки!

Ушаков (грозно). Вы! Кто разрешил вам воротиться?

Ермолаев. А вам бранить меня не позволю, да-с, не позволю, милостивый государь мой! Чего вздумали — на рею! Повернется же язык! Извольте лучше вашего нехристя к супруге моей, Матрене Никитичне, отправить, дабы вояжировала на Рязань самостоятельно. (Доверительно). Нрав у нее вроде вашего. Сам пойду к ней — назад ходу не будет. Слаб, не устою. (Важно). Ну-с, государь мой, что от меня требуется?

Ушаков (помолчав, строго). Тягостное преступление свершили вы. С поля баталии ретировались! И шутки тут неуместны. (Показал на будку). Там — больной… Вылечить! (Лепехину). Ночей не спать. Живота не щадить. Заразу истреблять. Флот строить. Токмо так будете достойны вы имени гражданина государства Российского.

Лепехин, кланяясь, исчезает.

Ермолаев. Еще чего! На рею! Повернется же язык! Где ваш больной?

Из будки медленно выходит Тихон, сопровождаемый Пирожковым.

Пирожков. Так и есть — падучая, ваше благородие. Отошел чернобородый и — в полном здравии. Куда его?

Ушаков (Тихону, грозно). Ну, будешь еще бунтовать?

Тихон. Буду.

Пауза.

Ушаков (хмурясь). Мастер ты знатный. Иди ко мне на корабль рекрутов обучать. Робу тебе дам, жалованье положу.

Тихон. Пугал, теперь улещиваешь. Эх, баре…

Ушаков. Сколь злобы в тебе! А подростком был — озорней да веселей в губернии не сыщешь. Где ж нрав свой веселый растерял?

Тихон. На псарне! Там жену мою староста батогами до смерти забил. Не слышал про то, барин? А ты старосту расспроси. А и спрашивать не надо — разве самому не ведомо? Одной веревочкой виты — что евонный холуй, что барин!

Пауза.

Ушаков (Пирожкову). Ступай.

Пирожков уходит. Ермолаев деликатно отходит в сторону. Пауза.

Про старосты подлое самоуправство ничего мне не ведомо. Какой я барин, Тишка! Деревеньку свою с незапамятных времен покинул. Сам, чай, лет двадцать в бегах. Не барин я, Тишка, — моряк!

Тихон. А! Застыдился! Ишь как застыдился, зарумянился! Нет, врешь, барин! Все тебе ведомо: и боль моя, и злоба моя, и тоска — не притворствуй!

Ушаков. Хватит, Тихон!

Тихон. А! Грозишься! Не нужна мне роба твоя. И рекрутов твоих мне не учить! С голоду подохну — назло! Вешай — не испугаюсь! Ну, чего ждешь? Давай веревку! Покрепче, со смолой, а то оборвется! Не вздернешь — сам повешусь! От собственных рук смерть приму! Назло! Вешай!

Ушаков (топнул ногой). Уймись! Лекарь! Эй, лекарь!

Ермолаев (испуганно). Я тута.

Ушаков. Следить за ним. Есть не захочет — кормить насильно, с ложки. Пирожков!

Входит Пирожков.

Отведи под строгий арест! Будешь рекрутов учить, будешь!

Тихон. Не буду.

Ушаков. Будешь! Под арест!

Пирожков ведет Тихона, Ермолаев идет следом.

Ермолаев (Тихону). Нрав — видал? Вылитый, как супруги моей Матрены Никитичны. И та ножкой шваркнет — любая стенка ходуном, сотрясение всей природы!

Ермолаев, Тихон, Пирожков уходят.

Светает. Рельефно обозначились на горизонте очертания Херсонской бухты, порта, остовы будущих фрегатов и кораблей. Ушаков подошел ближе к бровке берега. Снял треуголку. Низко-низко поклонился воде и кораблям.

Ушаков (Васильеву). Иди сюда, мичман. Встань здесь. Вот так. Видишь флаги андреевские на кораблях? Видишь славную эскадру российскую? Отсюда Россия плывет в моря далекие, в океаны. И какой мор, чума какая остановят великий сей поход?

Медленно встает над водой пламенеющий оранжевый круг восходящего солнца.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Там же. Южная щедрая и нежная весна. По-весеннему звонят колокола. Перестук молотков. Высится резная корма «Святого Павла». Приготовления к спуску. По набережной гуляют матросы и мастеровые в праздничной одежде. Лоточники торгуют пирогами и сладостями. К одному из лоточников подходят окруженные толпой Лепехин-сын, верзила, из тех, про которых говорят «косая сажень», и квадратный человечек — это Гордиенко.

Лоточник. Эй, кому пироги подовые, с печенкой?! С пылу, с жару! Кипит, шипит, чуть не говорит!

Гордиенко. Кому подовые пироги, люди добрые? Налетай, я плачу!

Лепехин-сын. Вишь, чума, налетай! Будя, Гордиенко! Гордиенко. Нет, не будя! Нет, не будя! Люди добрые, кушайте!

Мастеровые и солдаты берут у лоточника пироги.

Еще берите, ешьте, пока не стошнит!

Лепехин-сын (упыло). Будя, Гордиенко! (Вынимает кошель, кидает монету лоточнику). Будя хватать!

Гордиенко. Нет, не будя! Кто тут наемыш?

Лепехин-сын (уныло). Ты — наемыш.

Гордиенко. Кого твой тятька, чтоб его скрало, заместо тебя, байбака, в рекруты отдает?

Лепехин-сын (уныло). Тебя, тебя…

Из Адмиралтейства выходит Пирожков, прислушивается.

Гордиенко. Ага, меня! Меня!

Лепехин-сын. Тебя, — чтоб и тебя скрало!

Гордиенко. Ты кому же грозишь, увалень? Тому, что заместо тебя, байбака, в рекруты идет, — вот кому ты грозишь! Эй, люди добрые! Приказую вам, как солдат войска, накажьте байбака! Кушайте пироги, пока не стошнит, — байбак заплатит! (Заметил другого лоточника). А ты чем торгуешь? Гребешки? Полушалки? Сережки? Сгодится! Эй, люди добрые, кому гребешки, кому полушалки, кому сережки? Налетай!

Лепехин-сын. Чтоб на тебя ведьмы в метель налетели и на Лысу гору прихватили! (Швыряет лоточнику несколько монет). Лучше бы мне самому в рекруты…

Пирожков. Понятно, лучше. Рекруту почет и слава. Да ты бы во флоте первейшим матросом был. Встанешь на носу — в Стамбуле сам султан увидит!

Лепехин-сын (почтительно оглядывает Пирожкова). Ну-у?

Гордиенко (увидел нового лоточника). А ты чем промышляешь? Гвоздями? И то подходит! Эй, люди добрые, кому гвозди?

И топорища у него есть! Смотри-ка, как славно! Хватай топорища, кому надо, — всё в хозяйство! Плати, байбак, не жились! Тароватому бог дает, а у скупого черт таскает!

Лепехин-сын. Горе мое… (Вытаскивает кошель).

Пирожков (презрительно). Эх, ты… А я, будь на твоем месте, такой бы фитиль ему сунул…

Лепехин-сын. Это как же фитиль?

Пирожков. А вот так. (Выразительный жест). Плати за всё, сказал бы, — и айда в морские служители! Во флот! Ищи-свищи!

Лепехин-сын. Да, тятька меня розгами тогда посвищет. Он меня для лавки бережет. Наследник. В лавке мне надобно сидеть.

Пирожков. Куда тебе такому в лавке! Головой о притолоку стукаться будешь! А в море крыша высокая — небо да тучки. Ну! Пишись в рекруты! И — со мной, на корабль.

Лепехин-сын. Тебе-то легко, матрос… Пишись! А у меня тятька! Как разложит да ка-ак…

Пирожков. Пока тятька спохватится, ты уже — по морямокеянам… На корабль! А тятьку в лавке оставим! И медлить нечего! (Хочет идти).

Лепехин-сын решительно двинулся за ним.

Гордиенко. Куда?

Лепехин-сын. В моря-океяны!

Гордиенко. Я тебе вот покажу в моря-океяны! А платить кто будет?

Лепехин-сын. Пущай медведь за тебя платит!

Хохот. Лепехин-сын, показывая дули онемевшему от неожиданности Гордиенко, подходит к Пирожкову.

Гордиенко (очнувшись, побежал следом). Куда ж ты? Куда ж? Благодетели, постойте! Да что это? Господин морской служитель! Имейте снисхожденье! Куда ж его?

Пирожков. Разве не слышал — во флот!

Гордиенко. А мне что же теперь? Под нож? Ведь я евонный наемыш. Наняли меня за него. Гордиенко фамилия моя. Сирота — круглый как шарик. Куда ж я денусь?

Пирожков (оглядел критически Гордиенко с ног до головы). Низкорослый больно. Впрочем, сойдет. Пойдем, так и быть. Похлопочу за тебя, авось возьмут…

Гордиенко. Куда возьмут?

Пирожков. В моря-океяны. На. (Вынул кошель). Плати. За гвозди, за топорища. Из жалованья отдашь. Из жалованья служителя флота российского! Иди!

Уходит вместе с Лепехиным-сыном и Гордиенко. Толпа расходится. Звонят радостно колокола. Стучат молотки. Слышны слова команды. К «Святому Павлу» спешит Тихон. Навстречу ему Орфано.

Орфано. Рваное ухо!

Тихон вздрогнул, остановился.

(Подошел ближе, оглядел Тихона, пощупал робу). Красив. Стало, корабельным мастером заделался. Думаешь следы замыть?

Тихон. Что надо?

Орфано. Не спеши, не спеши, Рваное ухо. Поспешишь — людей насмешишь. Не послушал меня, не увел людей — пожалел я тебя. А боле не пожалею. Жди, пока пригодишься. Понял? (Сжал кулак). Вот ты где у меня, мастер корабельный… (Раздельно). Емельки Пугачева атаман, дружок закадычный, советник непременный…

Тихон. Молчи!

Орфано. А мне чего опасаться? Это тебе на свою тень оглядываться. Наипервейший висельник. (Ласково улыбаясь). Ну, путь тебе, дорога… (Уходит).

Тихон с ненавистью, тоской и страхом поглядел ему вслед, пошел к кораблю. Входят Ушаков и Метакса.

Метакса. Я откомандирован в ваше распоряжение, господин капитан первого ранга.

Ушаков. А что за фамилия редкая? Метакса! Откуда родом?

Метакса. С Ионических островов, господин капитан. Земляк Одиссея. Он — с Итаки, я — из Кефалонии. Я грек, обучался в корпусе чужеземных единоверцев в Санкт-Петербурге.

Ушаков. Так, так. И что же заставило тебя надеть мундир российский?

Метакса. Любовь к Греции, господин капитан. Мечтаю под флагом русским служить освобождению милой отчизны моей от турецкого ига.

Ушаков (протянул руку Метаксе). Высокая и светлая мечта твоя, друг мой. И я мечтаю, мичман, и мечты уносят меня далеко… Мечтаю, чтобы всем единоязычникам и единоверным братьям нес русский флаг закон и мир.

Входит Васильев.

Васильев. Господин капитан первого ранга! Приготовления к спуску корабля заканчиваются. К последнему учению — «стрельба на качке» — готовы!

Ушаков (Метаксе). Как тебя?

Метакса. Георгий.

Ушаков. Идем, Егор, на качели, покажи, что мысли твои и дела суть одно и то же.

Втроем проходят к стрельбищу в глубине набережной, отгороженному тросами. Там раскачиваются большие качели. На них — фальконеты. В отдалении стоит Виктор Ермолаев.

Васильев (озорно). К стрельбе на качке готовься! Ученье будет пушками! (Вскакивает на качели, изо всей силы раскачивает их. Прицеливается).

Ушаков (зло). Дурно целишь, дурно целишь! (Вскакивает на качели). Корабль турецкий не стоит на месте! Наводи пушку с доброй прицелкой! Учти скорость корабля! Вот эдак! Видишь корабельный борт? Какой угол возвышения? Какой угол понижения? Вот эдак! Настал искомый момент! Пали! (Пробивает мишень). А то будешь попусту дельфинов пугать, мазила…

Васильев fобиженно). Господин капитан…

Ушаков. И слушать не желаю. Мазила, мазила!

Виктор (выступил вперед). Господин капитан, позвольте я выстрелю!

Ушаков. Ты кто такой?

Виктор. Я — Виктор Ермолаев. (Легко вскочил па качели, раскачал, схватился за фалъконет, прицелился).

Выстрел.

Ушаков. Бесподобно!

Виктор соскочил с качелей, пунцовый от смущения и похвалы, хотел что-то сказать и вдруг побежал прочь что есть мочи.

Куда же ты? Виктор! Убежал. (Задумчиво, Метаксе). Виктор. Подревнему — победитель. А ну, земляк древних, — на качели.

Метакса вскочил на качели.

Раскачивай потомка Одиссея, Васильев. (Схватился за веревки, раскачивает изо всей силы). Держись, Егор! Шторм на Черном море! А вон турецкий флагман. Изготовиться к заряду! Возьми фитиль. Пали!

Выстрел.

Виктор! Ходи на берег!

Метакса соскочил с качелей.

(Обнимая его). Будет, будет виктория на твоей земле, на земле Гомера, государь мой. Бессмертные строки «Одиссеи» еще в корпусе наизусть заучил. (Поморщив лоб, медленно припоминает). «Темная слава о нас до грядущих дойдет поколений, если врагу не отмстим за детей мы сторицей! Что ж до меня…»

Метакса. «Что ж до меня, то и жизнь нестерпима мне будет. Нет, мы убийцам от кары уйти не позволим!»

Ушаков. «Убийцам от кары уйти не позволим!» (Приложил руку ко лбу). Какая чума его несет?

К ним приближается Сенявин в необыкновенно щегольском мундире, в элегантной шляпе с широким, слишком широким золотым галуном, с непомерно большими серебряными пряжками на башмаках.

Васильев. Капитан-лейтенант Сенявин.

Ушаков. Моряк паркетный. Войновича правая рука. Горазд с дамами воевать. А ведь из славной семьи ироев.

Сенявин (приблизился, лихо стукнул красными каблучками). Господин капитан первого ранга! Его сиятельство граф Войнович поручил передать вам: его светлость генерал-фельдмаршал князь Потемкин Таврический прибыл на спуск корабля «Святой Павел». Его светлость выразил волю собственноручно порвать ленточку.

Ушаков (поклонился). Счастлив сему нежданному для меня обстоятельству. Прошу разрешения задать вопрос, господин капитан-лейтенант. Почему от вас за версту духами разит? Не барышня, чай, на балу — флота капитан-лейтенант.

Сенявин (вспыхнув). Сие к делу не относится.

Ушаков. Потому и лишнее, что не относится. (Повернулся к Сенявину спиной). Эй, матрос!

Пирожков (подошел ближе). Слушаю, ваше благородие!

Ушаков. Чего жуешь?

Пирожков. Ягоду, ваше благородие.

Ушаков. Отраву жуешь? Отправлю в гошпиталь! Где сорвал?

Пирожков. Она тут повсюду, ваше благородие!

Ушаков (осторожно попробовал ягоду, подумал). Есть всем!

Васильев. Его светлость!

К ним приближается Потемкин в сопровождении Мордвинова, Войновича, свиты. Ушаков подходит ближе, вытягивается, отдает рапорт.

Ушаков. Господин генерал-фельдмаршал…

Потемкин. Не надо, не надо… (Разглядывает Ушакова). А я прикидывал, что это за ирой херсонский, победитель чумы и прочая и прочая. (Мордвинову). Чего на него в Адмиралтейств-коллегии взъелись?

Мордвинов. Оному известно стало, что о некоторых инструкциях капитан первого ранга Ушаков поминает с насмешкой.

Потемкин. Ты что ж это, основы трясешь?

Войнович. Всё от чудачества, ваша светлость.

Потемкин (вынул из кармана пакетик с клюквой, протянул Ушакову). Хороша клюква! Хочешь?

Ушаков. Не люблю, ваша светлость.

Потемкин. Заносишься, заносишься, друг душевный. На кого? (Сделал страшные глаза). На самое Адмиралтейств-коллегию длань поднял! Ужо донесу им — они как зачнут из тебя пух трясти! Не поглядят, что ты чуму на обе лопатки уложил! Турция да Египет всю Европу очумить хотели, а пришел Ушаков — и всё напрасно! А пух все-таки вытрясут из тебя, никто не спасет!

Ушаков. Вы шутите, ваша светлость, а у меня кровь вскипает в жилах!

Потемкин (снисходительно). Чего ж она у тебя вскипает?

Ушаков (страстно). Косность мысли в Адмиралтейств-коллегии угнетающая! Забыты заветы петровские, устав его морской забыт! «Не держаться правил, яко слепой стены!» Умнейше сказано, ваша светлость! Изучая морские баталии века нынешнего, пришел я к выводу, что вечная боязнь нарушить строй приводит к результатам губительным. Авангард супротив авангарда, центр супротив центра, арьергард супротив арьергарда — экая ленивая баталия, прости господи.

Потемкин (с интересом оглядывая Ушакова). Какая баталия?

Ушаков. Ленивая, ваша светлость.

Потемкин. Ох, вытрясут из тебя пух!

Ушаков. А командиры кораблей, разве куклы они, коих За ниточку дергает флагман? Нет, пусть каждый своей головой задачу для общей пользы баталии решает. Не единым приемом, для всех боевых условий пригодным достается победа! Прием родится сам, коли поймешь обстановку, коли извлечешь всю выгоду оной! Не бояться маневра дерзкого, выбивать флагмана из строя — вот суть главнейшая! А во флотах европейских за нарушение линейного строя адмиралов казнят! Руководствуются инструкциями Британского адмиралтейства, также книгой француза Павла Госта «Искусство военных флотов, иль Сочинение о морских эволюциях». Читали, ваша светлость?

Потемкин (откашливается). Гм… В свое время. Продолжай. (Мордвинову и офицерам). А вы что? Отойдите! Не смекнули разве — тут конфиденсия!

Войнович (офицерам). Отойдите! Не смекнули разве — конфиденсия.

Офицеры отходят в сторону.

Пот ем кин. Продолжай, только кратко, утомишь эволюциями своими.

Ушаков. Книга Госта для флотов европейских — морская библия. Полагаю, однако, сия библия изрядно обветшала и довольно устарела…

Потемкин. Полагаю, однако, довольно много на себя берете, сударь.

Ушаков. Должно на себя брать много, ваша светлость, коли хочешь быть первым.

Потемкин. Всенепременно хочешь быть первым?

Ушаков. Великая империя и флот имеет великий. И воевать такому флоту — по-своему!

Потемкин (со все большим интересом оглядывая Ушакова).

Зряшнее городишь. Англичане — островитяне: мореходы отменнейшие, грех хулить.

Ушаков. Не отнимаю. Но держатся правил, яко слепой стены!

Потемкин. Зачем кричишь, ну зачем кричишь? В ушах гудит. Но продолжай, продолжай!

Ушаков. Пока будешь ждать благоприятствования, победа улизнет от тебя, яко тать во тьме ночной! В книге оного Госта про риск в баталии — молчок.

Потемкин. Много, много на себя берешь, сударь… Посему и думаю… не послать ли тебя в Адмиралтейств-коллегию? Будешь там кровь портить старым песочницам, а? Слыхал, болярин ты худородный, доходы твои убогие, людишек у тебя нет нисколько, одна флейта голландская. Играешь?

Ушаков. Выпадает минута, ваша светлость…

Потемкин. Ну что еще — поместье дам в Новороссии. Ах и места! Обомлел небось от радости?

Ушаков молчит.

Сколько тебе жалованья-то положено? Будешь у меня получать втрое. Доволен небось?

Ушаков (дрожащим от обиды голосом). Премного благодарен, но не за жалованье служу верой-правдой государыне и отечеству. Не за поместье в Новороссии.

Потемкин. Не желаешь в Новороссии? Ишь привереда… Что ж, дам в другом месте. Только гляди не капризничай. Прогадаешь. В Новороссии поместья золотые!

Ушаков. Не надобно мне, ваша светлость…

Потемкин. Чего ж тебе надобно? Титул? Нет, титул, брат ты мой, рано, не вышел еще.

Ушаков (негромко). Есть у меня титул, ваша светлость. К другому не стремлюсь. Русского флота офицер. Вот мой титул.

Потемкин (быстро). Брось, брось, брось. Лицемер ты, вот ты кто. Ишь какой нашелся! Каждому лицу тщеславие свойственно. Нечего! Каждое лицо к деньгам пристрастно. Сам грешен. Скажи, без обиняков скажи: чего желаешь? А! Ленту?

Ушаков (проникновенно). Славу. Славу флоту русскому, а стало, и себе, ибо не мыслю и жизни своей и славы своей без флота. Флаг российский мечтаю выше всех флагов держать на морях и океанах.

Потемкин (досадливо). Ну и держи, держи, господь с тобой. Экой ты, друг душевный, честолюбивец! Гордыня тебя обуяла, вот что. И поместьями не расшвыривайся напрасно.

Ушаков. Ваша светлость…

Потемкин (сердито). Напрасно, напрасно. От гордыни. Все в дом, все к старости сгодится, на черный-то денек. Заносишься! Запомни: сатана гордился — с неба свалился! Выше Потемкина все одно не будешь.

Ушаков. Ваша светлость, и в мыслях того…

Потемкин. Хватит лясы точить. Туда, что ли, идти? Время, Эй, господа, долго ль мне вас дожидаться?

Офицеры подходят ближе.

Ушаков. Прошу, ваша светлость. С вашего позволения отдам последние команды. Прошу, господа офицеры! (Низко кланяется, пропуская сердитого Потемкина и его свиту к трапу).

Появился Виктор. Потемкин и офицеры поднимаются по трапу на помост, пристроенный к эллингу, скрываются.

Виктор. Господин Ушаков!

Ушаков. А, победитель! (Хочет пройти).

Виктор (решительно загораживает ему путь, выпаливает). Господин Ушаков, отец должен был говорить с вами. Я — сын лекаря вашего, я прошу, я умоляю, возьмите меня на корабль, вы видели, как я стреляю, я могу отлично управлять парусом, взбираться на реи; отец сказал, изволили дать согласие. Я прошу сие сделать немедля, в противном случае будет поздно. Матушка моя… (Неожиданно бежит мимо Ушакова к трапу).

Ушаков. Куда, куда?

Крики за сценой: «Назад! Назад, оголец окаянный!» Выбегает дородная, пышнотелая Матрена Никитична. Подобрав широкие многоярусные юбки, раздуваемые ветерком, она несется по набережной, неотвратимо приближаясь к оторопевшему Ушакову. Выбежал с другой стороны Ермолаев.

(Растерянно). Шторм двенадцать баллов!

Ермолаев. Конец света! Бегите!

Матрена Никитична. Отца заграбастали, за сына взялись? Завлекли? Того не будет! Не отдам! Пустите, господин офицер!

Ушаков (заслонил ей дорогу). Не могу, сударыня.

Матрена Никитична. Пустите!

Ушаков. Вашего сына звать Виктор. По-древнему сие означает — победитель!

Матрена Никитична. Я ему березовых всыплю, будет ему Виктор! Дайте дорваться! Добром пустите, а то и вас зашибу!

Ушаков. Эй, матрос.

Появляется Пирожков.

Держать тут вахту.

Пирожков. Есть держать вахту!

Ушаков (тихо). А вы, сударыня, опоздали. Коли сын ваш поднялся на палубу военного корабля, сымет его с сией палубы одна лишь смерть! «Святой Павел» уходит в Севастополь. Оттуда сын ваш, сударыня, поплывет на «Святом Павле» во моря в океаны…

Матрена Никитична (заголосила). Господи Иисусе!..

Ушаков. Не от горя, от радости превеликой должно лить вам материнские слезы, сударыня! От радости, что родили сына, который принесет славу флагу российскому! Отечеству! Прощайте, сударыня! (Приложив пальцы к треуголке, поклонился, поднялся по трапу).

Виктор. Матушка, до скорой встречи!

Слышны боцманские дудки и затем громовой голос Ушакова: «Носовые стрелы вон! С богом. Руби задержник!» «Святой Павел» медленно идет в воду. Звонят колокола. Крики «ура». Вверх взлетают шапки и шляпы.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Севастополь. Набережная. Обрыв. Веранда, завешанная французскими шторами. Потемкин, Мордвинов, Войнович, Сенявин, Ушаков/офицеры с кораблей. Утро.

Потемкин. Быть грозе. Так вот, господа офицеры… (Чихает.) Войнович. Исполнение желаний, ваша светлость. Потемкин (вытер нос кружевным платком, вытащил из кармана капустную кочерыжку, грызет). Так вот, господа офицеры. Поезд матушки государыни приближается к Севастополю. Венценосцы европейские держат ее шлейф. Император австрийский Иосиф с ней под именем графа Фалькенштейна путешествует! (Презрительно тянет). Ин-ког-ни-то! Попросту — присматривается. Прикидывает: за державный ли шлейф ему цепляться иль за халат султанов… С императором принц де Линь, фельдмаршал австрийский, посол австрийский граф Кобенцель, Сегюр, посол французский, английский посол, министры других дворов. Вся Европа норовит сюда, в Севастополь. Севастополь! Что по-русски означает — город славы! Крепко ли на Черном море стоим? Крепко, господа просвещенные союзники!

Сверкнула молния. Гром.

С нами бог и крестная сила! (Перекрестился).

Сенявин. У Очакова турецкие корабли явились.

Потемкин (со злостью грызнул кочерыжку). Пугают.

Сенявин. Лазутчики доносят, ваша светлость, на фрегате капудан-паши — офицеры Британского адмиралтейства.

Потемкин. Союзники наши…

Сенявин. Российскую империю без воды оставить стремятся. Разумеют, что нет империи без воды, и тем паче стремятся. В Очакове французы турку укрепления возводят.

Потемкин. Давеча дружественный контракт подписали. И льстивый посол Сегюр матушку государыню в ее вояже по Новороссии сопровождает. Лицемеры, петиметры, канальи! (Снова со злостью грызнул кочерыжку). Избави нас, о господи, от друзей, а врагов и сами как-нибудь одолеем. До сей поры помпезностью их поражал. Нынче не помпезностью удивлю — мощью. (Подошел к плотно закрытым шторам, потрогал их, кивнул одобрительно головой). Ну сказывай, Марко Иваныч, чем ты и подчиненные тебе офицеры матушку государыню порадуют.

Войнович. Все в надлежащей готовности, ваша светлость. Покоями государыни избран сей Мекензиев дом. Исполняя вашу волю, стены покрыл ореховым деревом, обил штофом малиновым, нарядным.

Потемкин. Находчив.

Войнович. Земля, на кою ступит нога государыни, покрыта будет коврами татарскими богатейшего узора.

Потемкин (грызнул кочерыжку). Изрядно.

Мордвинов. Гребцов для катера императорского подобрали от каждого корабля — кто порослее. Блондины — по сю сторону, брюнеты — по другую.

Потемкин. Сие оригинально. Гребцов в шелковые рубашки обрядили?

Мордвинов. Обрядили, ваша светлость. На шляпах — вензель государев, как вы приказали, Екатерины Вторыя.

Потемкин. Так. Дальше сказывай.

Мордвинов. Тафтяные галстуки — по английскому образцу. В бытность мою в Англии…

Потемкин. Слышали, слышали про бытность. Прискучил.

Мордвинов. Ваша светлость…

Потемкин. Дала не столь давно матушка государыня твоей Англии атанде. Слышал?

Мордвинов. Слышал, как же, слышал, ваша светлость!

Потемкин. Ничего ты не слышал, граф, к чему попусту хвастать-то? За морями-океанами возгласили колонии английские от Англии независимость, твоя Англия от злости и взбесилась. И пожалуйте к нам за солдатиками да за кораблями! Взаймы, дескать, дайте морскую силу, у самих-то карман продрался! Тафтяные галстуки! Форсу на полтину, а в кармане и копеечка не бренчит! А матушка государыня им — шиш! Ну, дальше сказывайте — галстуки тафтяные…

Войнович. Оркестры, ваша светлость, на верхних деках кораблей и фрегатов. Беседки на каиках воздвигнул турецкие, золоченые…

Потемкин. Дерзаете… А ты Федор Федорыч, почему помалкиваешь? Давненько не видались с тобой, с самого Херсона. Ну, сказывай — чем удивишь?

Ушаков. Обучаю канониров, ваша светлость.

Потемкин. Чем, говорю, послов удивишь?

Ушаков. Из пушек отменно палить обучаю, ваша светлость. Стреляем на качелях из фальконетов, палим по примерной фальшивой крепости.

Потемкин. И вся фантазия? Не шибко.

Ушаков (вытянулся, побагровел). Ваша светлость! Изволили сказать, что союзников наших надобно не помпезностью — мощью поразить. Не смею судить о беседках турецких на каиках. Замечу лишь: лес на кораблях сырой, медью оные, подобно турецким, не обшиты. Ракушки пристают. Ходкость недостаточная. Флот турецкий — г сила серьезная, и нам превосходство надобно. Ядер мало. Прицельность должна быть исключительная. Что до леса — подрядчики воруют безбожно…

Потемкин (поморщившись). Скучно, скучно все говоришь. Аж скулы ломит. Не к тому ли клонешь-де — Потемкин мало заботы на флот вкладывает? (Сердито грызнул кочерыжку). Предполагаешь, не раскушу, что в мыслях имеешь. А?

Ушаков молчит, опустив глаза.

Лес, медь, ракушки… Высокой политики не осиливаешь. Солдат о государственных делах памятовать должен. Не токмо о ракушках. Размах дерзаний наших должны лицезреть особы титулованные. Иль ты иного мнения?

Ушаков. В баталиях завтрашних, ваша светлость, многое решит прицельный огонь артиллерии. Коли придется, к примеру, сразиться с флотом турецким, то сим преимуществом легко воспользоваться даже при меньшей численности флота нашего и при худшем его качестве. И тому…

Потемкин (моргцась). Ты, сударь мой, Потемкину нотаций не читай. Потемкин к тебе в школяры не записался. Меньшая численность! Худшее качество! Скажи пожалуйста! Жужжит, будто шмель. А? Ментор какой!

Ушаков, вытянув руки по швам, молчит.

Право, из терпения способен вывести. Кто тут у кого в подчинении? Кто главнокомандующий армиями и флотом на Черном море и берегах? А? Кто президент военной коллегии? Кто генералфельдмаршал?

Ушаков молчит, держа руки по швам.

Быть может, ты генерал-фельдмаршал?

Ушаков. Генерал-фельдмаршал — вы, ваша светлость.

Потемкин. Спасибо, признал! (Сердито прошелся по веранде).

Сверкнула молния.

(Торопливо перекрестился). «Артиллерия, артиллерия». Сам знаю толк в артиллерии. И твоего Павла Госта насквозь прочел. «Искусство военных флотов, иль Сочинение о морских эволюциях», А! Выкусил! Тебе, тебе назло! Не токмо ты единственный во вселенной сего ученого мужа одолел и осуждению подверг. Есть и другие люди, которые тоже в морском деле по малости кумекают. Да-с!

Ушаков. В сем не сомневаюсь, ваша светлость.

Потемкин. Сомневаешься. (Войиовичу). Как полагаешь? Сомневается?

Войнович. Никак нет. Только в силу различных чудачеств.

Потемкин. Каких?

Войнович. Ни свет ни заря, к примеру, за Балаклаву ходит наш милейший батюшка Федор Федорович. На маленьком судне бомбардирском. И там по мишени палит из пушек.

Потемкин. (резко). В чем чудачество?

Войнович. Опять-таки на флейте по утрам изволит играть, пробуждая окрестность печальной музыкой.

Потемкин. А ты не играешь?

Войнович (улыбаясь). Занят я, ваша светлость.

Потемкин. И палить не ходишь?

Войнович. Не до променадов, ваша светлость. Государыню достойно встретить стремлюсь на брегах Черного моря.

Потемкин. Красиво выражаешься, пиит. (Боком придвинулся к Ушакову, тихонько тронул за плечо). Капусты хочешь? Преотличная.

Ушаков. Спасибо, ваша светлость, не люблю.

Потемкин (помолчав). Славный ты офицер, Федор Федорович, да вот беда-то — не нашего века человек. И жить тебе будет трудно. (Погрыз ногти, оглядел Мордвинова, потом Войновича, сморщился, как от кислого. Ушакову). Не к масти козырь.

Заблистала молния. Ударил гром. Дробно застучал дождь по крыше веранды.

А на меня не обижайся. Кто вспыльчив, тот и отходчив. Вроде сией быстротечной грозы. Пошумит, погуркотит — да и снова солнышко. Не обессудь. (Нахмурился). От Потемкина и стерпеть почет. То-то. Быть в готовности, господа офицеры. (Войновичу). До сигналу моего триумфальные ворота держать в секрете.

Войнович. Слушаю, ваша светлость.

По тем кин (Ушакову). Не осуждай. Сгною! (Войновичу). Веди, показывай хоромы твои да штофы малиновые. (Уходит).

За Потемкиным уходят Мордвинов и Войнович. Остальные офицеры расходятся. На веранде остаются Ушаков и Сенявин. Ушаков направляется к выходу.

Сенявин. Господин капитан первого ранга.

Ушаков (сухо). Слушаю.

Сенявин. Сегодняшние слова и мысли ваши взволновали до крайности. При первом знакомстве вы больно обидели меня. Не понравилось вам, что надушен был. Не мало ли для суждения о существе человечьем? Вдвойне обидно, ибо мысли ваши о войне и маневре близки мне. Втройне обидно, ибо полагал, что человек, подобный вам, судить о людях будет не по внешнему обличью, а по тому, каковы они в бою. Вот и всё, господин капитан первого ранга. Разрешите идти?

Ушаков. Послушайте, господин Сенявин, отнюдь не стремился я…

Входят Орфано и Лепехин.

Лепехин. А я коврами не токмо лестницу застелю — всю дорогу! Море! Океян! Мне что!

Орфано. Не куражься, Лепехин. Подсчитаем убытки — наплачемся.

Лепехин. Не пугай, маслина, его сиятельство доверили мне все убранство — знал, кому доверять! (Офицерам). А, ваши высокородия! Честь имею!

Ушаков. Куда же вы?

Сенявин идет к выходу.

Сенявин. В другой раз… Выказал свои досады — и на душе легче. (Уходит).

Лепехин. Матушка государыня вот-вот нагрянет! Послы-то уже прибыли! Возки-то, возки каковы! Короны, берейторы, вензеля, ах, благородство! Ваше высокородие! Пользуюсь прибытием матушки государыни, дабы просить вас: верните мне сыночка. Без наследника купецкий род оставили…

Ушаков. А я воспользуюсь приездом матушки государыни, господин Лепехин… и господин Орфано… дабы обличить вас в том, что лес на военные корабли поставляете сырой.

Лепехин (замахал руками). Не омрачите, не омрачите матушке государыне светлую радость прибытия на Черное море! Не поверю! Господь бог и тот спешит убрать с неба тучки! Гляньте, дождичка как не бывало, а вы, ваше высокородие, с неприятностями!..

Ушаков. Вы казнокрады…

Орфано (улыбаясь). Не слишком ли, господин капитан?

Ушаков (бешено). Не улыбаться!

Орфано (продолжая улыбаться). Я не морской служитель ваш, господин капитан!

Ушаков. Не знаю, где и кому ты служишь. И ты, Лепехин! Чего добиваешься? Дабы корабли наши ко дну пошли! Камень на шею чаду родимому? Эх вы, отечества сыны… (Махнул рукой, уходит).

Лепехин (бежит за Ушаковым). Как понимать, ваше высокородие? Да разве ж можно родимому чаду камень на шею? Это законный наследник мой, ваше высокородие! Как понимать, ваше высокородие? (Убегает вслед за Ушаковым).

Орфано (смотрит вслед, улыбается). Не слишком ли, ваше высокородие? (Уходит).

К веранде шагают матросы со «Святого Павла» во главе с Васильевым. Здесь — Пирожков, Гордиенко, Лепехинс ы н. Они одеты в оранжевые атласные брюки, на ногах шелковые чулки, на головах шляпы круглые, с широким галуном, кистями и султаном из страусовых перьев. На шеях тафтяные галстуки, узлы закинуты за спину.

Васильев. Ждите тут. (Проходит в дом).

Гордиенко (Лепехину-сыну). Это ты?

Лепехин-сын (упавшим голосом). Это я.

Гордиенко. Чистый павлин.

Лепехин-сын. Ну будя.

Гордиенко. Нет, не будя. Павлин и есть.

Пирожков. Не обижай маленького.

Общий смех.

Чего смеетесь? Велика Федула…

Гордиенко. А ты его не задирай.

Пирожков. А ты его задираешь — тебе можно? Гордиенко. Мне можно. Мне можно, Лепехин? Лепехин-сын. Ему можно.

Пирожков. За что льгота?

Гордиенко. Поскольку я есть друг. Я есть друг, Лепехин? Лепехин-сын. Он есть друг. Он ради меня во флот пошел. И — будя!

Пирожков. Ну вас!

Появились Войнович и Орфано. Матросы стали «смирно».

Войнович (не обращая внимания на матросов). Достоверны; ли твои сведения, купец?

Орфано. Орфано не любит болтать зря. В государевом указе сей разбойник обозначен кличкой, и по сей день ее помнят в заволжских степях.

Войнович. Важно, чрезвычайно важно. (Матросам). А вы что тут?

Пирожков. Так что прибыли как блондины, ваше сиятельство. И как брюнеты…

Войнович. Да, да. (Прошел вдоль строя матросов). Брюнеты — к тем перилам, блондины — к этим. Когда пройдет, всем улыбаться. Вот так. (Показал).

Входит Мордвинов.

Пирожков. Понятно, ваше сиятельство. Вот так. (Показал).

Войнович. Но-но. Каналья! (Заметил Мордвинова). Граф! Разве не отправились вы навстречу государыне совместно с его светлостью?

Мордвинов (угрюмо). Его светлость предпочла общество смоляной куртки.

Войнович. Вы о батюшке Федоре Федорыче?

Мордвинов. Втерся в доверие к светлейшему…

Войнович. Не огорчайтесь, граф. Сей лапотный дворянин вскорости предстанет в истинном виде. Орфано, поведай графутайну…

Все трое уходят.

Гордиенко. Тайна! А люди слышали.

Пирожков. Так ведь мы… матросы.

Вбегает Васильев.

Васильев. Становись!

Матросы стали «смирно». Слышны вдалеке команды: «Смирно!», «Смирно!», «Смирно!» Грянул оркестр. Слуги бегут по набережной, расстилая прямо по земле синее сукно. Появляется Екатерина в сопровождении Потемкина, свиты, послов, офицеров, проходит мимо замершего строя матросов, милостиво оглядывает их.

Екатерина. Здравствуйте, друзья мои!

Матросы (хором, заученно). Здравствуй, матушка царица паша!

Екатерина (ум. иленно и растроганно). Видите, матросы, сколь далеко я ехала, дабы только увидеть вас.

Пирожков (лихо). От эдакой матушки царицы чего не может статься.

Потемкин (сквозь зубы). Ты…

Неловкая пауза.

Войнович (шепчет на ухо Потемкину). Ушаковский матрос. Екатерина (помолчав). Какие, однако, ораторы твои матросы, князь. Горазды комплименты говорить… (Поднимается на веранду).

Следом за ней остальные.

Потемкин (сквозь зубы, Пирожкову). Ну, матрос, твоя фортуна… (Догоняет Екатерину).

Екатерина (милостиво). Где ты, Григорий Александрович, чародей и алхимик? Не правда ли, господа, князь — алхимик, добывающий нетленное золото из пыли? Еще недавно резво скакали по сиим местам дикие козы…

Потемкин (поднимается на веранду). Благодарствую за ла ску, ваше величество. Да вот беда — турок обстроиться не дает. Татарам оружие возит, подстрекает. Намедни поймали одного татарина Ахметку, а у него ружьецо выделки французской, ахти стыд какой… Ладно, с вами посол французский, вот оказия! Матушка государыня, дозволь спросить: откуда у Ахметки ружьецо французское? Господин Сегюр, мне невдомек.

Сегюр что-то мычит.

Не могу разобрать, извините, господин посол.

Екатерина (разведя руками, Сегюру, как бы оправдываясь за неучтивость Потемкина). Enfant terrible! Ужасное, но… но прелестное дитя…

Потемкин. А третьего дня, матушка государыня, пиратскую фелюгу захватили, а на ней — пушка английская. И где они ее, злодеи, добыли, все собирался у английского атташе полюбопытствовать, и опять-таки оказия преудобная! Как полагаете, где, господин атташе?

Уорд. Теряюсь в догадках.

Потемкин. Вот и я теряюсь.

Екатерина (лукаво). Много будешь знать, князюшка, скоро состаришься. А мои гости привыкли видеть тебя всегда молодым.

Потемкин. Трудно, трудно, ваше величество. У турка-то флот сильнейший в мире, да еще учителя заморские. У нас — одни козы да море без флота, как вино без хмеля. А ведь еще светлой памяти государь Петр говаривал: который потентат одну армию имеет — одну руку имеет, а который и флот имеет — обе руки имеет. (Закашлялся). Что-то здесь душно, сердцу простора нету… Матушка государыня, дозволь занавески отдернуть? (Сделал знак).

Заиграл невидимый оркестр. Потемкин подошел к шторам. Сильным движением раздвинул их. Голоса изумления. Открылись пышные триумфальные ворота, украшенные зелеными ветвями. Через ворота стал виден рейд и выстроившиеся на рейде корабли.

(Звонким голосом). Черноморская эскадра твоя, матушка государыня! (Сенявину). Рапортуй, генеральс-адъютант!

Сенявин. Три линейных корабля, двенадцать фрегатов, три бомбардирских да десятка два с лишним двух- и трехмачтовых мелких судов, ваше величество!

Восторженный гул.

Сегюр. Excellent!..

Уорд. Glorious!..

Екатерина. Триумф! Триумф! Ну, Григорий Александрович, удивил навеки! Маг и алхимик!

Потемкин (сверкнув единственным глазом, задорно). Вот она, ваше величество, вторая рука государства.

Екатерина (милостиво улыбаясь). Да, теперь воочию вижу — есть флот на Черном море. Есть ли моряки?

Потемкин. К твоему приезду, ваше величество, нарочно на Северной стороне фальшивую крепостцу построили. На манер будущих крепостей турецких. И поглядим, на что бомбардиры русские способны. Прошу ближе к окнам, господа принцы, министры и сиятельные послы. (Подошел к окну, сделал знак).

Слышны с моря команды: «Ученье будет пушками! Изготовиться к заряду! Пали!» Екатерина, послы и придворные прильнули к окнам.

Выстрел.

А! С первого выстрела! Видите, загорелась башня!

Сегюр. Excellent!..

Выстрел. Облака дыма заволакивают бухту.

Потемкин. Нате вам! Вторая башня!

Уорд. Glorious!

Потемкин. Вся крепость горит! С третьего выстрела!

Ушаков. Молодец Ховрин! Отменно! Ура!

С моря доносятся крики «ура».

Потемкин (Ушакову). Очнитесь, сударь.

Ушаков (обомлев). Забылся, ваша… (Смолк, заметив па себе внимательный взгляд императрицы).

Екатерина (разглядывает Ушакова, как диковинку, с головы до ног). Пожалуй, ты прав, Григорий Александрович. Есть на Черном море не токмо флот, но и моряки. (Повернулась к Войновичу). Утешил, граф. Поздравляю тебя вице-адмиралом.

Войнович низко кланяется, целует руку, которую милостиво протягивает ему Екатерина.

Меткость явили твои моряки невиданную. Много же трудов потратил ты, дабы обучить канониров сему изумительному искусству!

Войнович. Не жалея сил, старался, ваше величество, и вот…

Потемкин. Погоди, граф. (Ушакову). Твои канониры стреляли, капитан первого ранга?

Ушаков (опустив глаза). Мои.

Екатерина (снова оглядев Ушакова с ног до головы). Je vous remercie vaillant marin. Je vous donne la qrade de briqadier.

Ушаков. He могу знать, ваше императорское величество!

Екатерина. Не понимаю тебя.

Шепот в свите и среди послов.

Ушаков (оробев). Французского не употребляю, ваше императорское величество!

Екатерина (пожимая плечами). Как же ты… обходишься?

Ушаков (растерянно). Матросы меня понимают, ваше императорское величество.

Екатерина (натянуто улыбнулась). Оригинал. (Кивком головы попрощалась с Ушаковым). Где могут отдохнуть мои милые гости, князь?

Войнович. Прошу сюда, ваше императорское величество, прошу сюда, господа послы.

Все переходят во внутренние покои. Екатерина мрачна.

Потемкин. Не гневайтесь на него, матушка государыня. Сей офицер — опытный мореплаватель. Во многих походах достойно участвовал, на всех морях, омывающих империю, плавал, побывал и в Ливорно и в Константинополе… На яхтах императорских на Неве командующим был… однако ко двору не пришелся…

Екатерина. Ибо медведем был, медведем после всех вояжей и остался. Сюда идти? (Уходит под руку с Войновичем).

За Екатериной уходят остальные. Потемкин в бешенстве подходит к Ушакову.

Потемкин. Доволен, сударь? Накликал на себя беду! Эх, лапотный дворянин! Это тебе не с матросами на качелях! Смоляная куртка!

Ушаков. Ваша светлость! Сами изволили говорить, к придворному политесу я мало приспособлен. Испробуйте меня в бою.

Потемкин (яростно). Здесь тоже, сударь, бой! Матушка государыня тебе сей насмешки ввек не простит.

По бульвару бежит запыхавшийся Сенявин. Поднялся на веранду.

Сенявин. Ваша светлость! Наисрочнейший пакет!

Потемкин (вырывает пакет, разорвал, читает, подняв голову). Эй, господа! Конец церемониям! Сюда! Скорей! (Ушакову и Сенявину). Турки заключили посла нашего в Семибашенный замок. Эски-Гассан напал внезапно на фрегат «Скорый» и бот «Битюг» у Кинбурнской косы.

Веранда заполняется придворными офицерами.

Господа! Хотела Россия оттянуть войну, да, знать, не судил бог! Турки напали на нас. (Неожиданно взял Ушакова за плечи, подвел к окну, показал на море). Ну, Ушаков! Где завидишь флот турецкий, атакуй его во что бы то ни стало, хотя б всем пропасть! Черт с ним, с политесом! На политес других найду! Атакуй, Ушаков, пришло твое время!

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Палуба «Святого Павла». На шканцах — Ушаков, Войнович, Васильев, Метакса. У пушек — матросы.

Войнович (глядя в подзорную трубу, растерянно бормочет). Эка силища! Двадцать линейных кораблей насчитал! А у нас всего три корабля да семь фрегатов! (Отнял трубу от глаз. Ушакову). Друг сердечный, предвижу дурные нам обстоятельства. И ветер туркам благоприятствует. Что предпринять, друг сердечный?

Ушаков мрачно молчит.

Завязать бы дуэль артиллерийскую. По регламенту Госта.

Ушаков (зло). По регламенту Госта от нас к вечеру и чешуи не останется — расстреляют. Их огонь сильней нашего раза в два, ежели не в три. Разве дуэль сие? Самоубийство.

Войнович. Что ж делать, что ж делать-то, батюшка? Ты ведь авангардом командуешь, тебе и карты в руки.

Ушаков. Руки мои связаны, ваше сиятельство: снимите с них путы, они добудут вам викторию.

Пауза.

Войнович. По-своему хочешь воевать?

Ушаков. Хочу по-своему.

Пауза.

Войнович. Пусть. Воюй, как бог тебе говорит. Словно бы ты, душенька, со мной совета и не держал. Только обкуражь, душенька.

Ушаков молча прикладывает руку к треуголке. Войнович идет к трапу. Ушаков молча и почтительно провожает его. Матросы стали «смирно». Войнович спускается по трапу. Дудки играют захождение.

Лепехин-сын и Гордиенко негромко переговариваются.

Лепехин-сын. Говорю тебе — втрое!

Гордиенко. Будя тебе!

Лепехин-сын. Нет, не будя! Втрое, коли не больше! Пушекто одних, считай, не менее тысячи. А у нас? Пожалуй, пятьсот наберется, и то счастье великое!

Ушаков (незаметно подойдя к матросам). Плохо считаешь, Лепехин. Турка — один залп, а мы — два. Значит, наших кораблей уже вдвое больше. Так?

Лепехин-сын (смущенно). Выходит, так, ваше превосходительство.

Ушаков (намеренно повышая голос, чтобы слышали другие матросы). Турка палит как попало, а мы — только прицелясь. Значит, наших кораблей втрое. Так?

Лепехин-сын. Выходит, так, ваше превосходительство.

Ушаков (еще громче). Турка бьет издалека, а мы только на пистолетный выстрел. Значит, уже вчетверо. Так?

Лепехин-сын. Выходит, так, ваше превосходительство.

Ушаков. И суть самую упустил, Лепехин, — нет у турецких пушек моих матросов. Стало быть, впятеро слабей нас турецкий капудан-паша. Так?

Лепехин-сын. Выходит, так, ваше превосходительство.

Пирожков. Нет, ваше превосходительство, не так выходит. Прощенья прошу, ваше превосходительство, но худо считаете… У турки командрфом Гассаи, по кличке «крокодил морских сражений», а у нас Федор Федорович Ушаков, как матушка государыня, извините, подметила… можно произнести, ваше превосходительство?

Ушаков улыбаясь кивает, разводя руками.

…Медведь русский! А куда крокодилу супротив медведя!

Общий хохот.

Тихон. Зашибет.

Лепехин-сын. Крокодил только раскроет пасть, а медведь его лапой — шасть!

Хохот.

Гордиенко. Дескать, не трать, кума, силы — ныряй на дно!

Пирожков. К подшкиперу подводному в гости! Потому и осмелился сказать, ваше превосходительство, — худо считаете! Вдесятеро слабей нас турка!

Одобрительный гул.

Тихон (подошел, глухо). С тобою, Федор Федорыч, — на смерть.

Ушаков (не улыбаясь). Спасибо, Тихон. Спасибо, канонир. (Помолчав). Спасибо, матросы, за великую доверенность. Одна лишь она вселяет веру в победу. Матросы! Поздравляю вас с первой на здешнем море генеральной нашего флота баталией!

Крики «ура».

(Пошел по палубе, следя за последними приготовлениями к бою. Приметил молоденького лейтенанта, с раскрытым ртом следившего за движением в люре турецкой эскадры. Обошел лейтенанта со всех сторон). А ворон в море считать нечего. Ворон в море не бывает. Одни чайки да буревестники. И манжеты несвежие. Небось на бал в кружевных? Баталия офицеру — не важней ли бала?

Лейтенант. Я, ваше превосходительство…

Ушаков. Ступай смени манжеты… (Прошел на шканцы, где стоят Васильев и Метакса).

Васильев смотрит в трубу.

Что наблюдаете, господин лейтенант?

Васильев. Наблюдаю кирлангич, Федор Федорыч.

Ушаков. Кто такой Федор Федорыч? Не знаю такого в бою, господин лейтенант. И вы не знаете.

Васильев. Ия не знаю, господин бригадир. Кирлангич пошел вдоль всей турецкой эскадры.

Ушаков (взял трубу). А! Сам его высокопревосходительство, крокодил морских сражений, генерал-адмирал Эски-Гассан!

Слышны гортанные крики.

Васильев. Чего это он так раскричался?

Ушаков (строго). Надо бы догадаться. (Метаксе). И тебе неясно?

Метакса. Перед боем наставленья дает своим кораблям словесно.

Ушаков, не отрывая глаз от трубы, кивает.

На сигнал к бою не надеется.

Ушаков. Есть ли нам от сией преглупой методы выгода? Метакса. Есть, ежели разгадать их намерения.

Ушаков. По-суворовски — разгадать и упредить. Чем же?

Васильев. Атакой! Атакой на флагмана! Что есть флагман? Голова!

Метакса. Навязать флагману бой, связать его боем и, таким образом…

Васильев. Отрубить голову от туловища!

Метакса. А туловище, сиречь весь остальной флот турецкий, рубить будем по частям… Ибо, как учили вы, Федор Федорыч, турецкие корабли дерутся, пока дерется сам капудан-паша. Воюют-то на турецком флоте алжирцы, триполитанцы, венецианцы, далматинцы — не флот, а Ноев ковчег! Вывели флагмана из линии — все сие стадо и разбежалось…

Где-то раздался свист. Упало в воду ядро.

Ушаков (отняв трубу от глаз). Кажется, я разгадал намерения крокодила морских сражений. Стремится атаковать нашу авангардию и оставить большую часть кораблей наших в бездействии. Нет! (Кричит). Пока выстрелом из пистолета не достанем до вражеской палубы — не отвечать! (Сняв треуголку, перекрестился). Поднять сигнал: «Бериславу» и «Стреле» идти в бейдевинд к ветру! Круче бейдевинд! Прибавить парусов! К бою!

Взвился сигнал. Заиграли дудки. Гаснет свет. Освещается каюта Войнович а. Он — на коленях перед иконой.

Войнович (бьет поклоны). Господи, помилуй нас, грешных… Даруй нам викторию, о господи… Господи, помилуй…

В каюту без стука ворвался Сенявин.

Сенявин. Ваше сиятельство!

Войнович (поднялся, продолжая креститься). Что тебе? Господи, помилуй нас, грешных…

Сенявин. Ваше сиятельство! Командующий Ушаков на «Святом Павле» с фрегатами «Берислав» и «Стрела», нарушив ордер, оторвался от кордебаталии и сделал поворот оверштаг вкруг противника…

Войнович. Господи помилуй! Какой плут! Вон оно, его вольтерьянство! По-своему надобно ему воевать. Дай скорей сигнал, пущай воротится!

Сенявин (дрожа от волнения). В итоге сего маневра, ваше сиятельство, турецкие корабли, стремившиеся обойти наш авангард, потеряли ветер и сами оказались обойденными и поставленными в два огня.

Войнович (перестал креститься). Эка плутишка… И что же?

Сенявин. Бригадир Ушаков поднял сигнал: следовать за ним всей кордебаталии.

Войнович. Скажи на милость!

Сенявин. Маневр дерзкий…

Войнович. Именно что дерзкий. А вдруг? Вон они, вольтерьянцы…

Сенявин. Маневр дерзкий, ваше сиятельство, и сулящий многое, ежели не всё. Полагаю следовать за авангардом.

Пауза.

Войнович. Ах вон ты что полагаешь?

Слышен разрыв.

(Крестится). Ну давай следовать. Стало, божья воля… (Внезапно). Пусть сам в пекло лезет, а я не охотник! Господи, помилуй нас, грешных, господи, даруй…

Гаснет свет. Освещается палуба «Святого Павла», окутанная дымом сражения. Выстрелы, стоны раненых. Через всю палубу лекарь Ермолаев тащит дюжего раненого, взвалив его на свои хилые плечи. Ушаков, не обращая внимания на выстрелы, в парадном белом сюртуке, в белоснежных кружевных манжетах, ходит по палубе.

Ушаков. Эй, лекарь, надорветесь! Возьмите помощь!

Ермолаев (сердито). Извольте заниматься, сударь, своим делом, да-с! (Скрывается в люке).

Ушаков. Пирожков, горячо?

Пирожков. Мне-то, ваше превосходительство, вполне прохладно, а вот салтан взопрел, взопрел! Седьмый пот! (Озорио, Виктору). Заряжай, юнга! Ученье будет пушками! Пальба на качке.

Ушаков. С боевым крещением, юнга! А где твой лейтенант?

Виктор (показал па лейтенанта, которому Ушаков делал выговор за манжеты). Вон сидит. Ранен.

Ушаков (подошел к лейтенанту). Куда ранен?

Лейтенант. Вот… тут…

Ушаков. Врешь. Ты не ранен. Ты — трус. Поздравляю тебя матросом. Подавай снаряды юнге! Большего не стоишь!

Подбегает Васильев.

Васильев. Господин бригадир! Два турецких корабля вышли из линии. Турецкий флагман открыл огонь по своим! Теперь бы. Федор Федорыч, методу вашу — туловище да останется без головы!

Ушаков (взмахнул платком). Огонь полным бортом всеми кораблями по турецкому флагману! По золоченой корме — огонь!

Залп.

Васильев. Ретирада! Ретирада! Ура!

«Ура» катится по палубе «Святого Павла». Ушаков поставил рупор на палубу, вытер платком совершенно мокрое, измученное и счастливое лицо. Гаснет свет. Освещается походный шатер Потемкина. Потемкин и Мордвинов. Потемкин мрачен, небрит, в небрежно запахнутом поношенном шлафроке, в стоптанных узконосых молдавских туфлях на босу ногу. Мясистое лицо его ничего не выражает, кроме скуки и, пожалуй, отвращения ко всему земному. Грызет ногти. Вертит в руках бумагу. Перед ним — Мордвинов.

Потемкин. Ересь, ересь! Не мыслю!

Мордвинов. Тайным розыском доказано, ваша светлость.

Потемкин. Неужто осмелился пугачевца-душегуба, злодея из шайки супостата — на корабле укрыть?

Мордвинов. Улики неотвратимые.

Потемкин. Не верится. На что ему пугачевец сдался? Не вольтерьянец же он?

Мордвинов. Так точно, ваша светлость, вольтерьянец, сами изволили как-то выразиться — шататель основ. (Осторожно). Он ведь и вас, ваша светлость, не милует.

Потемкин. Ну-ка…

Мордвинов. Не смею…

Потемкин. Доноси, коли начал…

Мордвинов. Осуждает вас, ваша светлость! Будто бы из казны государственной для нужд своих изрядные суммы забираете…

Потемкин. Всего только? А я-то думал…

Мордвинов. Будто бы двор содержите при себе, дозволенный лишь особе царствующей.

Потемкин, соглашаясь, кивает.

Роскошь немыслимую завели, что воину негоже…

Потемкин. Пустое доносишь. Сие вся Европа про меня судит… Далее…

Мордвинов. Будто бы жадны слишком.

Пот емкин (вздыхая). Есть грех.

Мордвинов. И тысячи крестьян государственных отныне на вас трудятся, умножая безмерные доходы ваши.

Потемкин. Были государственные — стали мои. Матушкина воля, ее дары. И вся сказка?

Мордвинов. Сие, ваша светлость, присказка — сказка будет впереди. (Смолк).

Пот ем кин. Говори!

Мордвинов. Стоит ли, ваша светлость?

Потемкин. Чего жилы тянешь?

Мордвинов. Дескать, зело ревнуете, ваша светлость, славуи милость матушки государыни…

Потемкин. Его, что ли, славу? К нему — милость? Нет у него никакой славы — смоляная куртка.

Мордвинов. Не его славу — славу Суворова. А Суворов для Ушакова — первейшая в империи личность. Куда выше вас, ваша светлость. Даже офицеров своих перед Суворовым ниц понуждает склоняться…

Пауза.

Потемкин. Вон что. Вон что. (Прошелся по кабинету, топнул ногой). Ах каналья! Ну я его сгною — погоди! Потемкину ничья слава не нужна — своей по горло! Ах, наглость какая! Со свету сживу! Экая шельма! И впрямь — вольтерьянец! Я ему покажу с пугачевцами шуры-муры водить. Как волка ни корми — все в лес смотрит! То-то, говорят, в морской корпус в лаптях приплелся! Лапотный дворянин! Мужик ничтожный! Мало их, вольнодумцев треклятых, матушка государыня в Сибирь упекла! И ему, видать, рудника захотелось! Уважу! А подзащитного его — за шею да на рею! Забыли, молодчики, как Емельку палач на куски раздирал. Живо напомню! Четвертовать голубчика, четвертовать!

Мордвинов. Нет слов, ваша светлость, дабы выразить негодование, кипящее в груди.

Потемкин. Чего?

Мордвинов. Нет, говорю, слов, дабы выразить негодование, кипящее в груди.

Потемкин. Нет слов, так и молчи. Донос в Петербург уже отписал?

Мордвинов. Счел долгом, ваша светлость, сообщить по инстанциям. И указ заготовил об отставке.

Потемкин. Предусмотрел — молодец! (Погрыз иогти). Ах, ваше сиятельство, ваше сиятельство! Пронзил меня будто штыком. Неужто ошибся я? Видел в нем звезду восходящую. Нужное мне лицо, исполняющее дерзновенные замыслы мои. Мечтал о новой Чесме, моей Чесме! О чем теперь писать буду матушке государыне? Корабли чуть у Румелии не потопил твой дружок Войнович, нынче новая незадача. Бог бьет — не турки. Самому, что ли, в отставку подать? В монахи, в монахи… Ну какой я главнокомандующий?.. (Вздохнул). Где бумага твоя о дворянине лапотном?

Мордвинов. Только подписать, ваша светлость. (Протянул бумагу).

Потемкин, вздыхая, пошел к столу.

Потемкин. Суета сует… (Взял перо).

На пороге — Сенявин.

Сенявин. Ваша светлость, господин главнокомандующий, прибыл с донесением от его сиятельства графа Войновича… Его сиятельство граф Войнович…

Потемкин. Затянул, яко дьяк! Давай реляцию! (Вырвал из рук растерявшегося Сенявина реляцию, быстро просмотрел ее, обхватил Сенявина, стиснул в объятиях). Проси, чего желаешь, милый ты человек! Свершилось! Вон она, моя Чесма! Моя! Моя! (Подбежал к столу, склонился над картой). Ирой твой граф Войнович, ирой, а я еще на него урчал… Моя, моя Чесма! (Жадно читает реляцию). Так, так, так. Отменно! Ирой Войнович, ирой… Отменно. Отменно. Поставили капудан-пашу в два огня. Изрядно! А кто поставил его в два огня?

Сенявин молчит.

Кто, спрашиваю, был виновником сего блистательного события?

Сенявин молчит.

Кто нанес крокодилу морских сражений удар решающий? По реляции этого-то и не поймешь, одна туманность. Языка лишился? Какой же курьер из тебя?

Сенявин (с волнением). Ваша светлость, ежели позволено будет…

Потемкин. Не томи!

Сенявин. Я не люблю бригадира Ушакова, тому есть основания. Но ежели хотите правды, извольте, вот она. Командуя авангардом, бригадир Ушаков оторвался от кордебаталии и отрезал от турецкого флагмана передовые турецкие фрегаты. Выиграв ветер, Ушаков связал флагман турок боем и…

Потемкин (схватил со стола пряник). Ешь! Молодец! Да не курьер молодец — Ушаков молодец! И ты молодец: за новость, за честность! И я! И я! Один у меня глаз, да двух стоит! (Захохотал). Начхать, что он там про меня болтает! Турок бьет — и поболтать может! Мели, Емеля, твоя неделя! Его неделя, ушаковская! Заслужил! Ушаков — человек прямой: что на сердце, то и на языке! А мы все — ровно ларцы с двойным дном. Наружу комплимент, а на дне язва да клевета! Донос уничтожить! Заслужил! Славу Потемкина приумножил! Мне флотоводец надобен, флотоводец, исполняющий великие и дерзновенные замыслы мои, а не ябедники, не фискалы! Белого очернить, черного обелить. Осьмнадцать доносов на него настрочили, а он турок лупит — звания не спрашивает! Он… (Оборвал. Мордвинову). Ох, граф, что-то худо смотришь. Затуманился, яко пасмурная осень. (Подошел, взял за руку). И пульс слабенький. И под глазами ямы — тарантас провалится. Никак занедужил?

Мордвинов (стиснув зубы). Изволите шутить, ваша светлость, я полностью здоров.

Потемкин (с доброй улыбкой). Не упорствуй. Натуру не обведешь, она свое выразит. Черного не обелить, белого не очернить. Занедужил. Покой тебе надобен, не иначе.

Мордвинов. Ваша светлость, это насмешка…

Потемкин. Покой, покой. Не капризничай. Лекарей к тебе вышлю. Притомился, граф. Требуется тебе отпуск. Продолжительный, дабы вылечился на славу и был здоров, яко дуб.

Мордвинов побледнел.

(Подмигнул ему единственным своим глазом). Кто заменит? Пока граф Войнович. Ведь тоже граф! (Захохотал). Прослышал я, будто оный граф страдать изволит морской болезнью и на море ему один измор. Пусть на бережку отойдет. А его кто заменит? Да, бумага! Бумагу-то подписать! (Хлопнул себя по лбу). Генералфельдмаршал, а голова дырявая! Чуть не запамятовал! Бумагу напиши всенепременно. Ушаков по званию кто — кажись, бригадир?

Сенявин. Бригадир, ваша светлость.

Потемкин. Бригадир, бригадир… (Напевает, вышагивая по комнате). Бригадир, бригадир, всей бригаде командир… Бригадир, бригадир… (Остановился). Бумагу напиши так. Именем ее императорского величества… бригадир Ушаков… (Снова подмигнул Мордвинову). Контр-адмирал Ушаков… назначается… начальником Севастопольского корабельного флота. (Сенявину). Чего пряник не ешь? Настоящий. В Вязьму за ними курьера гонял! Ешь! (Мордвинову). А тебе нельзя пряничка, ваше сиятельство, ты у нас больной! Тебе банки надобны, ваше сиятельство! Баночки! (Не выдерживает, хохочет неистово, приседает, размахивая полами шлафрока, как крыльями).

КАРТИНА ПЯТАЯ

Декорация третьей картины. По бульвару чинно шествует семья Ермолаевых — лекарь Ермолаев, Матрена Никитична, мальчик Сашка и молоденький матрос — Виктор. По его повзрослевшему виду можно легко догадаться, что прошло несколько лет.

Виктор (важно). Султан турецкий до крайности осерчал, когда побили мы его капудан-пашу…

Ермолаев. Отсюда весь фейерверк будет виден.

Матрена Никитична. Не мешай, батюшка. Ну, осерчал басурман проклятый…

Виктор. И строго-настрого новому капудану своему наказал: высадить десант в Крым. Но мы упредили нового капудана и в новой баталии задали ему преизрядную трепку. Зашли турецкому адмиральскому крокодилу в бейдевинд… Садим по нему зажигательными бранд-кугелями.

Матрена Никитична. Подумай, бракд-кугелями!

Виктор. Угрожая абордажем, идем на сближение. Стоим на палубе, в руках у нас багры, крючья, палаши, ножи.

МатренаНикитична. Господи, пресвятая богородица…

Виктор. Не приняли русской рукопашной — вышли из линии. Повернули на другой галс…

Матрена Никитична. Слава богу!

Ермолаев (порывается сказать). А у нас в лазарете…

Матрена Никитична. Молчи! Дай человеку сказать.

Виктор (важно, словно бы читает приказ). А при Калиакрии, матушка, победоносный флот российский вконец разбил турок. Семь кораблей сдались в плен. Адмиральский корабль «Капудание» взлетел на воздух. Поняли операцию, матушка?

Матрена Никитична. Проще простого: не лезь, сиди дома, не воюй!

Ермолаев. Объясни ты ей про маневр адмирала Ушакова при Калиакрии, затем…

Матрена Никитична. Страх-то какой, господа, жизни еще не видел — смерть сколько раз! Еще недавно как Сашка был.

Сашка. Ия хочу.

Матрена Никитична. Куда-а?

Сашка. Туда. (Показал на море). На фрегат!

Ермолаев (гордо). В меня. (Поднял на руки мальчика).

Матрена Никитична. Горе мне тяжкое с вами, с мужиками. Родила бы дочек, играли бы тихонько в куклы, косы плели, ленты вязали. Тебя-то уж я от своей юбки не отпущу, нет… Пойдем вок на холмик тот, оттуда видней будет…

Вся семья уходит. На бульваре появляются Сенявин, Васильев, офицеры.

Сенявин. По совести скажу, господа, испытывал я в СанктПетербурге неловкость исключительную. В Санкт-Петербурге любят курьеров с добрыми вестями.

Васильев. Где их не любят.

Сенявин. Коль скоро явился я с вестью о викториях на Черном море — и чествовали меня так, словно я был единственным виновником оных… Хотя кому, ежели не вам, известно, какую роль ничтожную я играл…

Васильев. Однако Федор Федорыч отмечал и ставил в пример ваш поход на «Навархии» к Синопу и далее…

Сенявин (густо покраснел от удовольствия). Разве? Ведь он терпеть меня не может…

Васильев (кивнул головой). Терпеть не может, но ставил в; пример.

Сенявин (поднимается на веранду Мекензиева дома, смотрит на море. Тихо). Вы меня более утешили, нежели все чествования санкт-петербургские… Как летит время, господа! Помните?

Четыре года назад… Будто вчера… Разом упали занавески — и предстал изумленному взгляду Европы наш юный, неоперившийся, только что сошедший со стапелей Черноморский флот. А вон тут стоял неприметный, неуклюжий офицер, поразивший матушку государыню неотесанностью своей…

Васильев (повторяя интонации растерянного Ушакова). «Французского не употребляю, ваше императорское величество! Не могу знать, ваше императорское величество!»

Офицеры хохочут.

Меж нами говоря, господа… (шепотом) по-французски и пишет, и глаголет… Но тсс!.. (Снова повторил ушаковские интонации). «Матросы меня понимают, ваше императорское величество!»

Сенявин. Он заставил себя понимать и ее императорское величество и всю Европу. (Вдохновенно). Явился средь нас, господа, великий морской талант, флотоводец дерзкий, перевернувший всю науку морскую, поистине — морской Суворов! Из Турции молва об Ушак-паше, как его величают турки, проникла в Европу. Вот извольте! (Вынимает газету). Похитил у портного, сшившего мне мундир. (Одергивает мундир). Волшебство, не правда ль? Так вот. «Таймс» лондонский, нумер преинтересный. Перевести?.. «Премьер Вильям Питт сказал в палате общин: «Не хватит ли побед русских на Черном море? Не пора ли спасать Турецкую империю? Вооружаю эскадру, тридцать шесть кораблей, в помощь Турции».

Васильев. Пока солнце взойдет, роса очи выест.

Сенявин. А вот еще — презабавно. Купцы Манчестера сказали Вильяму Питту: «Мы не хотим воевать с Россией, мы хотим с нею торговать».

Васильев (хохочет). Умно! Какая надобность Англии воевать с Россией, ежели английский бог придумал для сего тзфок!

На набережную выходит веселая толпа матросов и жителей Севастополя. В центре Гордиенко и Лепехин-сын танцуют гопак, сопровождая танец лихой запорожской скороговоркой. Позади матроса — веселый, раскрасневшийся Ушаков. Чуть подальше — мрачный Лепехин-отец.

Сенявин (пряча газету). Никак сам Федор Федорыч! (Сбегает с веранды навстречу толпе).

За ним сбегают остальные.

Гордиенко (танцуя).

Посадыла стара баба на припичку гусака.

Сама выйшла за ворота та вдарыла гопака.

Сыды, сыды, гусачок, та высыды гусы.

Лепехин-сын (басом).

А я пиду подывлюся на черные усы!

Ушаков. Сади гуще, матросы!

Гордиенко закружился волчком, замер. Бурные аплодисменты. Ушаков здоровается с офицерами, вместе с ними проходит на веранду.

Лепехин-сын (утираясь рукавом, выходит из круга, подходит к Лепехину-отцу). А, тятя! Каким штормом вас к нашему борту прибило?

Лепехин-отец (мрачно). Чего дома не кажешься? Матка горюет.

Лепехин-сын. Вона мой дом — линейный корабль «Святой Павел». А к матушке зайти охота, да боюсь — вас застану.

Лепехин-отец. Смотри, прокляну.

Лепехин-сын (спокойно). А мы, тятя, давным-давно вас прокляли. Всем экипажем, тятя. За то, что мы на своей шкуре вашу подлость испытали, чуть ко дну не пошли: лес-то ваш сырой. Стыдно мне за вас, тятя! Обидно лишь, что прокляли вас всем экипажем, а вы, несмотря, живете! Нет, видно, правды на земле! Идите, тятя, пока матросы добрые, обозлятся — некому будет в лавке торговать. (Отходит).

На набережной появляется Пирожков, ведя за собой турка с льняной бородой, в богатой, расшитой золотом и парчой одежде. Навстречу идут Сенявин и Васильев.

Пирожков (подходит к Сенявину, рапортует). Ваше благородие! К пирсу подошла турецкая фелюга под нейтральным португальским флагом! На каковой фелюге прибыл сей турок, а также жена евонная, туркеня, и дети евонные в числе пяти турчат.

Васильев. Турецкий десант!

Пирожков. Называет себя, ваше благородие, штаб-лекарем турецкого флота Эким-Махмудом, бежавшим из Стамбула, требует, дабы вел к Ушакову… Вот я и привел…

Сенявин. Что же с ним делать? Эй, где тут лекарь?

Вбегает Ермолаев.

Господин лекарь, по вашему околотку гость! Сам его высокородие штаб-лекарь турецкого флота! Спросите: какими судьбами пожаловал? Чему обязаны сему визиту в дни войны?

Пауза.

Ермолаев. Коли он лекарь, я латынью его! К международной дипломатии я, судари, привычен! Еще дед мой… (Важно откашливается). Коллега! Омниа меа…

Турок (окая, как прирожденный волжанин, на чистом русском языке). Ты, батюшка, по-русски лучше, по-простому… а то заладил, батюшка, «меа, меа», а у меня сердце разрывается…

Ермолаев (оторопев). Позвольте, господин Эким-Махмуд…

Турок (плачет). Отстань, батюшка, какой я Эким-Махмуд? (Плачет). Кондрашка я, Кондрашка, и боле ничего! У меня, багюшка, сердце русское, турецкое все равно ко мне не пристает! Русский я, вот вам крест. (Крестится).

Лепехин-отец. Крест знает…

Сенявин. Не время машкерадам! Кто ты? Как к туркам попал?

Подходит Ушаков.

Кондратий. Откроюсь вам, ваше благородие. Крепостной я, дворовый человек! Побоев да розог не вытерпел, бежал в Туретчину. Сказался дохтуром, ведь я коновалом в деревне был. Лечил басурманов водой, никому не вредно, и ладно.

Хохот.

Ермолаев (оскорбленно). Высечь бы тебя у грот-мачты, сударь, что медицину позоришь!

Кондратий. Зачем же ее позорить, батюшка? Она мне, благодаря бога, состояние хорошее дала, жалованье — во сне Кондрашке сирому не снилось, почет-уваженье, сам султан за мной посылал. Дом нажил с фруктовым садом, фонтан в две струи. Да все это к лягушкам в болото, все постыло на чужой стороне! Взял всю семью свою — и, жизнью рискуя, к вам. (Всхлипнул). Все богатство за горсть земли родной сменяю! За горсть! (Опустился на колени и, склонившись, поцеловал землю).

Тишина.

Васильев (вполголоса, Сенявину). Господи, не смеяться — плакать кровавыми слезами хочется! До чего доводим соотечественников своих!

Ушаков (вполголоса, строго). Я сего не слышал, господин Васильев.

Сенявин. Ну, господин Эким-Махмуд, как самочувствие султана? Давно за водичкой твоей не присылал?

Кондратий. Адмирал Сеид-Али поклялся султану привезти его превосходительство вице-адмирала Ушакова в Стамбул в железной клетке…

Ушаков. Вот бездельник!

Кондратий. Вернулся он после Калиакрии на Босфор ночью с перебитыми парусами! Палит из пушек — помощь требует! Весь Стамбул напугал, все кричат криком: «Ушак-паша! Ушак-паша!» Султан и вообрази, что вы на Босфоре. Тут же гонца в Галац. Перемирия просить!

Ушаков. Постой, постой! Как — перемирия? Ты не напутал, Эким-Махмуд?

Кондратий. Не кличьте меня более Эким-Махмудом, ваше высокопревосходительство. Кондрашка я, хорошее имя, божье. А говорю правду, как на духу. Перемирия запросил; султан.

Ушаков (взволнованно). Идемте, господа! Господин лекарь, лжетурка возьмите к себе в лазарет.

Сенявин. Будет там водой лечить по своей методе. По крайности безвредно.

Под смех присутствующих Пирожков уводит Кондратия. Ермолаев молча идет следом, матросы — за ними.

Ушаков (вслед). Побеспокойтесь о семье его! (Поднимается на веранду). Доблестные офицеры флота российского! Мы у порога событий более чем примечательных! Турецкий флот, усиленный эскадрами алжирской, триполитанской и тунисской, в составе осьмнадцати линейных кораблей, осьмнадцати фрегатов и сорока трех судов, разгромлен вами и славнейшими матросами вашими! Турецкого флота боле на Черном море не существует! Нас хотели выжить с берегов Черного моря. Нет, это русское море, так оно значится на всех старинных картах, и мы этого моря не покинем!

Крики «ура».

Васильев (мечтательно). Флаг наш пойдет на выручку едияоязычных братьев-славян и единоверных братьев-греков! Они поднимутся на святой бой! Прочь турецкое ярмо! Да сбудется мечта твоя, Метакса!

Метакса молчит. Из глаз его льются слезы.

Сенявин. Господа офицеры! Подымем бокалы во славу сией благородной мечты!

Ушаков. Во славу русского флота!

Офицеры входят в Мекензиев дом. Сцена пуста. Слышна за стеной веселая запорожская скороговорка, возгласы, притопывания — матросский Севастополь празднует победу. Появляется на набережной Тихон. Он мрачен. Садится на скамейку у обрыва. Входит Орфано. Перебирая четки, садится около Тихона. Пауза.

Орфано. Здравствуй, Рваное ухо. Чего от меня хоронишься? Поздравить тебя хотел — с медалью.

Тихон (тихо и злобно). Чего ходишь? Чего хочешь? Когда терзать перестанешь?

Орфано. Когда? (Задумчиво перебирает четки). Я тебе скажу, Рваное ухо. Сказать?

Тихон. Говори.

Орфано. Убей Ушакова.

Тихон вскочил.

(Перебирая четки). Уразумел, матрос?

Тихон молчит.

Уразумеешь — свобода тебе, как птице перелетной. И денежки, денежки. Нет — нынче уж Ушакову шепну, кто ты есть. Он-то уразумеет. Погляжу, как ты на рее болтаться будешь, Рваное ухо! Что ты? Что ты?

Тихон, не отвечая, тяжейЪ дыша, медленно надвигается на Орфано. Обхватил его могучими своими руками. Орфано метнулся, в руках блеснуло лезвие ножа. Появился на набережной Виктор. Орфано ударил Тихона. Виктор кинулся к Орфано, выбил нож. Борьба. Орфано толкнул ногой Виктора, прыгнул с обрыва. На веранду выбежали. Сенявин, Метакса, офицеры.

Тихон. Изверг! Держи!

Виктор. Держите убийцу. (Прыгнул за Орфано).

Тихон, окровавленный, тяжело дыша, присел на скамейку. Сенявин: бросается к обрыву, прыгает вниз. Вбегает Ушаков.

Ушаков. Что тут было? (Заметил Тихона). Что с тобой? Метакса, лекаря!

Метакса убегает.

Кто тебя поранил?

На веранду выбегает Васильев.

Тихон (помолчав). Федор Федорыч, утаился я пред тобою, винюсь. Не знаешь, кого медалью государевой одарил. (Пауза). Два года с Пугачевым Емелей вместях воевали. И ждут меня нынче не медали — кнут, ноздри рваные да навечная каторга. Бежал я от приговора, да вот не добежал…

Ушаков, мрачный, молчит. Васильев кашлянул.

Ушаков (поднял голову). Вы тут? Вы слышали?

Васильев (медленно). Я ничего не слышал, Федор Федорыч; (Пауза). И вы ничего не слышали.

Входят Метакса и Ермолаев.

Господин лекарь, скорее! Ведите его в лазарет!

Входят Сенявин и офицеры.

Сенявин. Ушел, каналья!

Васильев (взглядывает на Ушакова, быстро). Господин Ермолаев, займитесь раненым. Господа офицеры, делу — время, потехе — час! Через несколько минут начнется фейерверк! На веранду, господа, тут выгоднейшая першпектива!

Ермолаев и Тихон уходят.

Ушаков. Идите, я приду…

Офицеры поднимаются на веранду. Ушаков в задумчивости стоит у обрыва. Появляется Мордвинов в сопровождении невзрачного офицера.

Мордвинов. Вот где вы скрываетесь, господин вице-адмирал! А я ведь к вам прямо на перекладных из Петербурга. Удивлены? Воля ее императорского величества. Вернула меня из отставки. Удивлены? Могу сообщить преинтересные новости, достойные удивления еще большего. Привез я вам указ: отменить предстоящий поход на Стамбул.

Ушаков. Сего быть не может!

Мордвинов. Вот указ. Да и как иначе — перемирие с тур-: ками уже подписано.

Ушаков. Перемирие? Неуместная шутка, ваше сиятельство.

Мордвинов. Не шутка — самое точное сведение, господин вице-адмирал. Разве мало вам викторий ваших?

Ушаков. Не в моих викториях суть. (Гневно). Поймите, не перемирие надобно нам — мир! Мир — после того как выполним заветы, начертанные Петром, когда империя наша выйдет на юг морскою дорогою! Сие надобно нам для поддержания интересов государства Российского, для общения с иными державами, для торговли и промысла морского и океанского… Кровью орлов суворовских, кровью матросов наших оплачены сии виктории, и теперь, когда мы у цели, — перемирие! Я к светлейшему поеду, я докажу…

Мордвинов. Опасаюсь, что вояж ваш будет излишним, господин вице-адмирал. К тому же его светлость князь Григорий Александрович тяжко болен. (Пауза). А я ведь к вам надолго, господин вице-адмирал. Назначен начальствующим всех портов черноморских. (С нескрываемым торжеством). А также и флота корабельного. Все сызнова, господин вице-адмирал. На днях потребую вас к себе для доклада. Ждите вызова, господин вице-адмирал!

Ушаков молчит, с тоской и отчаянием смотрит на Мордвинова.

Васильев (с веранды). Федор Федорыч, пора!

Мордвинов (почтительно). Пойдемте созерцать фейерверк в честь викторий ваших, господин вице-адмирал. (Поднимается на веранду, офицеры расступаются, занимает центральное место среди них).

Ушаков садится на скамейку, обхватывает обеими руками голову. Вспыхивает фейерверк. За сценой слышны крики «ура».

Васильев. Ушакову ура!

Ушаков (бормочет). Нет, не к масти козырь, не к масти…

Фейерверк озаряет всю сцену. Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

КАРТИНА ШЕСТАЯ

Михайловский дворец в Петербурге. Диванная. Ушаков при ленте, орденах и шпаге в густо пудренном парике. Входит Мордвинов.

Мордвинов. Здравствуйте, господин вице-адмирал! Сколько лет, сколько зим!

Ушаков. Здравствуйте, ваше сиятельство!

Мордвинов. Пожалуй, со смерти графа Григория Александровича не виделись? Не то и больше? Ах, Григорий Александрович, Григорий Александрович! О мертвых дурно господь бог не повелел поминать. Однако, ах, однако… (Понизив голос). Умер вовремя.

Ушаков. Быть может, скажете, ваше сиятельство, к кому и. по какой надобности я зван?

Мордвинов (будто не слыша). Гнить бы ему в ссылке, Григорию Александровичу. Государь император, по конфиденсии замечу, имени его даже слышать не изволит. А тех, кому князь Потемкин мирволил, — не слишком почитает, вовсе не слишком… Ах, да! Покойный-то ведь и к вам был благосклонен. Добрая фея ваша. Да-да, вспоминаю, сколь многим обязаны вы ему — наградами, званиями, представлениями о викториях…

Ушаков. Я вам тоже премногим обязан, ваше сиятельства.

Пауза. С ненавистью смотрят друг на друга.

Мордвинов. Злопамятны, сударь.

Ушаков. Не память злая, а памятую о зле. К кому и по какой надобности я зван, ваше сиятельство?

Мордвинов. Вы званы мною и ко мне.

Ушаков. Слушаю, ваше сиятельство.

Мордвинов. Вы изволили прислать из Севастополя рапорт в Адмиралтейство с жалобой на оное: насмешки ради приложили вы кулек с ржавыми гвоздями.

Ушаков (уныло). Правды ради — не насмешки. Мордвинов. Считая сей реприманд дерзостным, представил рапорт государю императору.

Ушаков кланяется.

И ржавые гвозди также представил государю императору.

Ушаков кланяется снова.

На высочайшее усмотрение. Извольте ждать высочайшего решения. (Усмехаясь, иронически отвешивает поклон, уходит).

Ушаков гневно смотрит ему вслед. Гаснет свет. Освещается кабинет императора Павла. Павел и Мордвинов.

Павел (стуча тростью о высокий ботфорт, сиплым голосом). Что это? Что это? Откуда сие? Почему это?

Мордвинов (продолжая высыпать на стол из рогожного кулька ржавые гвозди). Из Севастополя, ваше величество. Вицеадмирал Ушаков специальным курьером прислал в Петербург. Пав ел. Специальным курьером? Зачем? Кто позволил?

Мордвинов. Дабы доказать неспособность назначенного вами нового состава Адмиралтейств-коллегии.

Павел (сиплым голосом). Ага! Суворову подражает. Одного поля ягодка! (Угрожающе). Ягодка!

Мордвинов. В жалобе пишет оный вице-адмирал Ушаков, будто чиновники Адмиралтейств-коллегии, вашим величеством назначенные, фальшивую пробу корабля учинили при тихой погоде.

Павел (злобно). Суворов! Суворов! Одного веника два прутика!

Мордвинов. Сие не со вчерашнего дня, ваше величество. Еще в бытность правления государыни Екатерины вице-адмирал Ушаков, как надежным щитом прикрываясь благоволением князя Потемкина…

Павел (сморщившись). Ах, опять матушкины дела…

Мордвинов…оный Ушаков скрыл при себе осужденного на дыбу и каторгу подлого бунтовщика, Емельки Пугачева сподвижника… каковой по сю пору находится при упомянутом Ушакове и осыпаем наградами.

Павел (заметался по кабинету, бешеным шепотом). В деревню! Я из них вольнодумский дух вышибу! (Чуть не сбил тростью часы с яшмового стола). Вон, вон, вон с государственной службы! Ржавым гвоздем решкрипт нацарапать. Ржавым гвоздем! В деревню! Свиньями командовать! На запруде с недорослями кораблики пускать! (Хлеща кресла тростью, пробежался по кабинету, встал. Резкий поворот, как на плацу. Очутился лицом к лицу с Мордвиновым). А кто флотом командовать будет? Ты? Ты?

Мордвинов. Воля ваша, ваше величество… Тяжела ответственность, но я…

Павел (оглянулся). Ты? (Приподнялся на цыпочки, шепнул в ухо). Бездарен, ваше сиятельство…

Мордвинов вытянулся, молчит.

(Шепотом). Времена смутные.

Звон часов.

Зри — часы с Сатурном! Королева французская подарила. А ее — на эшафот… (Тихонько присвистнул). Якобинцы. Санкюлоты. Бесштанники. Всюду заговоры, шептанья. Буонапарте вон где шагает. Сегодня ночью кто-то в парке кричал. (Оглянулся). Тайное сведение есть: из Тулона корсиканец вышел. С эскадрой неисчислимой. Куда? А? Не в Черное ли море? На нас — войной? А?

Мордвинов. Дарданеллы, ваше величество. Не пройдет.

Павел. А если султан пропустит сквозь Дарданеллы?

Мордвинов. Не пропустит, ваше величество. Султану самому Буонапарте угрожает.

Павел (шепотом). А если? А если? А если? В Италии — короны кувырком. Марию-Антуанетту — поминай как звали… (Снова тихонько присвистнул). У австрийца — портки мокрые… Молит — Суворова. Из деревни его вытребовали — что делать? Не терплю его хохолок, не терплю! Что делать, что делать? Ушаков — та же масть, та же.

Мордвинов. Одного веника два прутика, ваше величество, как изволили выразиться.

Павел (бешеным шепотом). Ржавые гвозди! Осмелился! Свиньями на деревне командовать! (Подбежал к Мордвинову, облобызал). Тебя — на его место!

Мордвинов (радостно). Указ об отставке заготовить, ваше величество?

Павел. Ржавым гвоздем! Из службы вон!

Появился на пороге невзрачный офицер в мундире голштинского образца, попятился.

Что тебе? Что тебе? Что тебе?

Офицер. Ваше величество, атташе английский сэр Роберт Уорд прибыл по вашему приглашению.

Павел. Давно пора! Пусть идет!

Офицер, поклонившись, выходит.

Мордвинов. Мне уйти, ваше величество? Заготовлю указ…

Павел. Будь! Зри, как надменные британцы молить будут нас о помощи… Зри!

Отвешивая поклоны, входит Уорд.

Уорд. Ваше императорское величество, его императорское величество король Великобритании…

Павел (нетерпеливо, не соблюдая этикета, шагает навстречу). Вы были в Стамбуле? Каковы новости? Где Буонапарте?

Уорд (кланяясь). Вам, ваше величество, великому магистру Мальтийского ордена и милостивому покровителю, брошен наглый и беспримерный вызов. Мальта захвачена узурпатором-корсиканцем, ваше величество.

Павел (сжимая кулаки, шепотом). Возмездия!

Уорд. Новый преступный акт, ваше величество, еще больше убедит вас в пользе и неотложности совместных действий Англии и России против злодея.

Павел. Совместно и немедля!

Уорд. Эскадра доблестного адмирала Нельсона вышла на поиски французского флота.

Павел. Не на поиски надо — на разгром, на разгром!

Уорд. У доблестного Нельсона мало кораблей. Мы ждем помощи вашего величества.

Павел. Дам! А султан? Пропустит ли флаг русский сквозь Дарданеллы? Сказали вы ему, что французы допрежь всего угрожают целостности Турецкой империи?

Уорд (кланяется). Его султанское величество согласен на все условия вашего величества.

Павел. И объединение эскадр русской и турецкой под общим командованием?

Уорд. И объединение эскадр, ваше величество. п авел (с восторгом). Злодей Буонапарте! Даже извечных противников наших швыряет нам в объятия!

Уорд. Его султанское величество отныне объявляет себя благовозлюбленным братом вашего величества. Идя навстречу желанию благовозлюбленного брата, его султанское величество не возражает против того, дабы объединенный русско-турецкий флот действовал под вымпелом русского адмирала.

Павел (в восторге, Мордвинову). Зри!

Уорд. Его султанское величество выразило пожелание, дабы сим командующим объединенным флотом был известный в Турции и повсеместно адмирал Ушаков, или, как турки его именуют, «Ушак-паша».

Стук.

Павел (вздрогнул). Кто тут? Кто шумел?

Мордвинов (он бледен). Простите, ваше величество…

Павел. Почему шум?

Мордвинов. Я нечаянно уронил гвозди, ваше величество…

Павел. А… (Подошел к бюро, выдвинул ящик, смахнул туда гвозди, с силой задвинул ящик обратно). Перо!

Мордвинов протянул императору гусиное перо.

Мордвинов. Пожалуйста, ваше величество.

Павел (посмотрел на свет, почистил перо в лежавшей на бюро разрезанной картофелине, вручил его Мордвинову). Пиши! «Вице-адмиралу Ушакову! По получении сего… имеете вы… со вверенною в команду вашу… эскадрою., немедленно отправиться… в крейсерство, около Дарданеллей».

Гаснет свет. Еще слышен в темноте шепот Павла: «Действовать совместно с турецким флотом противу французов… хотя бы… и далее Константинополя… случилось… случилось…» Освещается диванная. Ушаков и Мордвинов.

Ушаков. Благодарю за доверие всемилостивейшего государя императора.

Мордвинов (не глядя, сухо, еле сдерживая клокочущую злость). Вы будете сражаться супротив общего врага вместе с лордом Горацием Нельсоном. Для вас — честь превеликая.

Ушаков выпрямился, побагровел.

Баталию его у мыса Сан-Винсенте советую вам изучить и офицерам преподать для несомненной пользы и руководства. Особливо примите во внимание впервые употребленный им тактический резерв в морском бою. Сие…

Ушаков. Осмелюсь заметить — не короткая ли память у вашего сиятельства? Забыть изволили, что сей маневр — резерв тактический в морском бою — применен мною при Керчи восьмого июля тысяча семьсот девяностого года, ваше сиятельство. Доколе, ваше сиятельство, и ворону на чужой стороне соколом будем называть, а дома и орла вороной? Думаешь о подобном, ваше сиятельство, и не слезы, но кровь из глаз стремится! Народ русский одевает нас, поит и кормит, народ русский присвоил нам чины, должности и звания. Будем же чтить кормильца и поильца своего. Честь имею, ваше сиятельство! (Кланяется и выходит из диванной).

Мордвинов стоит окаменев.

КАРТИНА СЕДЬМАЯ

Салон английского корабля. Нельсон без мундира, в нижней сорочке, со спутанными волосами, ползая по карте, раскинутой на полу, передвигает игрушечные фрегаты и кораблики. Коммодор Траубридж, склонившись в почтительной позе, наблюдает за резкими движениями Нельсона.

Нельсон. Ушаков решил штурмовать Корфу!

Пошли вон, к дьяволу, в преисподнюю! Вам не кажется, Траубридж, — в дерзости отказать нашему милому адмиралу-медведю нельзя!

Траубридж. Его следует упрятать в сумасшедший дом, милорд.

Нельсон. Вы думаете?

Траубридж. Что такое Корфу, милорд? Это — пять цитаделей, выдолбленных в скалах! Это — шестьсот пушек на фортах перекрестного огня! Это — французский флот «Женерэ» и «Леандр». Их пушки сметут в клочья наших союзников, если они осмелятся штурмовать! Это, наконец, ордер Буонапарте, повелевающий защищать крепость до последнего!

Нельсон. Вы правы, Траубридж. Брать Корфу не измором, а штурмом с моря может либо помешанный, либо… (тихо) гений… (Вскочил). А если он возьмет? Возьмет? Возьмет? (Заметался по салону). Я ненавижу русских! Какого дьявола они полезли на Корфу? Вы, Траубридж! Вы позволили Ушакову нахально занести ногу на греческие острова первым! Русский медведь осядет на греческих островах — попробуй выкури его оттуда!

Траубридж. Я не думал, милорд…

Нельсон. Вы не обязаны думать, вы обязаны исполнять. (Снова опустился на карту). Пока вы медлили, Траубридж, Ушаков подошел сюда, к Цериго, и высадил десант. Затем он занимает Занте. Население встречает его колокольным звоном. Колокола должны были звонить в мою честь, Траубридж. В Санта-Мавра солдат и моряков угощают сластями и вином. Это вино должны были пить мои матросы, Траубридж. В Кефалонии матери-гречанки учат своих детей целовать российские гербы на солдатских сумках. Это трогательно, не правда ли, Траубридж? Ушаковский офицер Сенявин захватывает Санта-Мавру — вы восхищены его смелостью, Траубридж? Теперь ушаковская лапа тянется к Корфу. Им нужен ключ к Италии и Балканам! Вы в восторге от успехов наших доблестных и достославных русских союзников, коммодор Траубридж? Но я не в восторге от вас и клянусь…

Стук в дверь.

Пошли вон, к дьяволу, в преисподнюю! И клянусь, Траубридж…

Стук в дверь усиливается.

Если вы стукнете еще раз, я вас повешу! Заодно с часовым, которому я наказал никого не впускать.

Резкий стук.

Вы будете висеть на одной рее! Это так же точно, как дважды два — четыре.

Дверь распахивается, и в салон влетает дама необыкновенной красоты, с кроткими и печальными глазами.

(Не оборачиваясь). Кто смеет нарушить приказ Нельсона?

Дама. Леди Гамильтон. (Туфелькой свирепо расшвыривает во все стороны кораблики). Вы меня повесите за это на рее?

Нельсон (вскочил). Леди Эмма! Прошу прощенья… Мы разбираем операцию русских и…

Леди Гамильтон (печально). В Европе шатаются троны, якобинцы гильотинируют королей, льется голубая кровь, чернь рушит новые и новые Бастилии, Ушаков захватывает острова, которыми должны владеть мы, англичане, а лорд Нельсон, на которого с надеждой смотрит вся Англия, развлекается игрой в кораблики… Ах, милорд, милорд! Вы и в самом деле ребенок, милый и непослушный…

Траубридж (покашливает. Смущенно). Я пойду, милорд.

Нельсон кивает, Траубридж выходит.

Леди Гамильтон. Дайте, я расчешу ваши спутанные волосы. Это самые изумительные, самые прекрасные волосы на земном шаре. Нельсон играет в кораблики. Ну и что ж! Ну и что ж! Быть может, в эти-то мгновенья и зреют ослепительные замыслы в драгоценной голове вашей? Решаются судьбы мира? Почему вы молчите, милорд?

Нельсон. Я слушаю вас.

Леди Гамильтон (радостно, по-детски смеется). А я подумала, вас раздражает моя болтовня.

Нельсон. Я готов вас слушать вечно.

Леди Гамильтон (тихо и нежно). Вы — самый нежный, самый добрый. Самый великий. Вы так велики, Нельсон, что мне иногда страшно с вами. Да, да, страшно. Иногда мне видится, Нельсон, вы выходите из высокой, из большой волны. Бог моря! (Внезапно другим голосом). Увы, я отвлекаю бога моря от важных государственных дел, я занимаю его своей ничтожной особой. Зачем я пришла, милорд? Предупредить: к вам идут наши гости, из величества, несчастные королева Каролина и король Фердинанд. И… вам пора надеть ваш мундир. Впрочем, Нельсон заслужил право принимать королей без мундира.

Нельсон. Вы всегда были добры ко мне, леди Эмма.

Леди Гамильтон (деловито). Королева Каролина, милорд, не только королева, она еще и мой друг.

Нельсон (шутливо). Для меня это значит больше, нежели все королевы земного шара. Я немедленно надеваю мундир.

Леди Гамильтон. Выслушайте ее внимательно, Нельсон. Она так несчастна! Повелительнице Неаполитанского королевства и обеих Сицилий очутиться в положении изгнанницы, нашедшей приют на английском военном корабле! Она придет просить вас, чтобы вы заставили этих проклятых русских бросить Корфу и пойти освобождать ее трон. Император Павел обещал ей…

Открывается дверь. Входит кавалер Мишеру.

Мишеру. Его величество король Фердинанд. Ее величество королева Каролина.

Нельсон торопливо застегивает мундир, поправляет волосы. Входят Фердинанд и Каролина. За ними — придворные. Фердинанд — длинный, как пика, на тоненьких, стрекозиных ножках, с золотушными глазками — дрожит. Каролина — властная, злая.

Каролина. Мы пришли к вам, лорд Нельсон, чтобы поблагодарить вас за гостеприимство.

Нельсон кланяется.

Мы его не забудем до гроба.

Фердинанд. Тем более что до гроба осталось недолго…

Каролина. Ваше величество!

Фердинанд. Я развиваю вашу мысль.

Каролина. Король Фердинанд очень обеспокоен.

Фердинанд. Да, я обеспокоен.

Каролина. Император Павел обещал нам…

Нельсон. Я все знаю, ваше величество.

Фердинанд. О чем он думает, этот русский адмирал! Вот я напишу моему брату Павлу — он ему даст понюхать из золотой табакерки!

Каролина. Ваше величество!

Фердинанд. Я вспылил.

Нельсон. Я сообщу русскому адмиралу о вашем справедливом негодовании. Со своей стороны, заверяю вас, ваше величество, — Англия выполнит свой долг.

Каролина. Спасибо, великий Нельсон! (Торжественно). Пять лет назад незабвенную сестру мою, королеву Франции Марию-Антуанетту, обезглавила на гильотине подлая парижская чернь. С той поры мое бедное сердце не знало забвенья. Я приказала художнику нарисовать гильотину. Когда лорд Нельсон вернет нам наше королевство, я повешу изображение гильотины в спальне моего дворца. Против моего изголовья. Откроет ли мне глаза рассвет или сомкнет их глубокая ночь — пусть всегда стоит передо мной Мария-Антуанетта и взывает о мести. (Целует распятие, опускается па колени).

И по ее примеру опускаются король Фердинанд, Мишеру, придворные, леди Гамильтон. Стоит лишь один Нельсон.

Каждая капля крови сестры моей да будет стоить жизни тысяче якобинцев!

Леди Гамильтон (шепотом). Милорд, на колени! Я заклинаю вас.

Нельсон. Нет!

Каролина. Я истреблю бунтовщиков! Я буду вешать их, топить в море, расстреливать из пушек, сжигать на кострах — где бы они ни были, какой бы религии, пола и возраста они ни были! Клянусь прахом моей убиенной сестры. (Подняла руку). И вы поклянитесь!

Все подняли руки, кроме Нельсона.

Леди Гамильтон (шепотом). Руку, милорд!

Нельсон. Но…

Леди Гамильтон. Ради меня. Руку, милорд!

Нельсон поднял руку. Каролина медленно встает, высоко держа распятие, молча удаляется. За ней так же молча уходят остальные. Остаются Нельсон и леди Гамильтон. Мишеру идет к выходу, задерживается.

Нельсон. К чему вся эта комедия?

Мишеру (возвращается, низко кланяется Нельсону). Милорд, дабы обещанье ваше не осталось втуне, почел бы благоразумным, если б изволили вы написать его величеству императору Павлу о странном поведении русского адмирала… Ушаков не стремится сюда, напротив, все старанья свои употребил он для освобождения островов Ионических. Прибывший с островов господин Орфано, доверенное лицо вашего посла господина Уорда, сообщает о том, что Ушаков, очищая острова от французов, отдает острова жителям в свободное их распоряжение… Полагает обеспечить себе надежный тыл…

Входит дежурный офицер.

Дежурный офицер. Сэр Роберт Уорд.

Входит Уорд в сопровождении Орфано.

Нельсон (делая вид, что не замечает вошедших). А все эти ленивые, меднолобые дипломаты. Некий сэр Уорд клялся мне, что русский флот поступит в мое безграничное распоряжение. Мне нужны были ушаковские корабли для Александрии! Меня обманули проклятые дипломаты, и мне не о чем больше разговаривать с ними. Меня ждут дела. (Проходит в каюту).

Пауза.

Уорд (хладнокровно). Леди Эмма, помогите адмиралу прийти в себя. Помогите ему немедля написать письмо Ушакову.

Леди Гамильтон. Возможно ли, сэр? Он в таком состоянии…

Уорд. Я надеюсь на доброго ангела. (Пауза).

Леди Гамильтон, кивнув головой, уходит.

Господин Мишеру, вам сегодня придется отправиться с этим письмом на Корфу к русскому адмиралу.

Мишеру. Но, сэр Уорд…

Уорд. Если вам дорога неаполитанская корона, господин Мишеру, не тратьте времени на споры. Вы отправитесь к господину Ушакову с письмом лорда Нельсона, просьбой короля Фердинанда и устным приказом императора Павла. Ушаков должен отказаться от штурма Корфу. Его корабли нужны Нельсону. Советую вам, господин министр, поспешить со сборами.

Мишеру кланяется и уходит.

Орфано (задумчиво улыбается, перебирает четки). Однако, сэр. Нельсон даже не поздоровался с вами.

Уорд. Он не может простить мне Ушакова. Нельсон прав — союзник Ушаков не менее опасен Ушакова врага.

Орфано. Если его не обезвредить…

Пауза.

Уорд (медленно). Если его не обезвредить. (Пауза). Мне не нравятся амуры его с греками и славянами. Распускайте слухи, что русские пришли на греческие острова и уже никогда оттуда не уйдут. Вы поедете вместе с Мишеру. Будете следить за каждым шагом Ушакова. Не отпускайте его от себя. Связь со мной держите через «доброго ангела».

Орфано. Этот «добрый ангел», кажется, пожирает много вашего золота?

Уорд. Если бы только моего… Неаполитанцы, сдается мне, тоже вошли в пай. Видит бог, «добрый ангел» стоит этого. Итак, Орфано, вы тень Ушакова на Средиземном море. Следите за ним неотступно.

Пауза.

Орфано (перебирая четки). Я вас правильно понял, сэр? Ведь Ушаков — ваш союзник?

Уорд. Мы, англичане, очень хорошо относимся к своим союзникам. Но еще лучше мы, англичане, относимся к самим себе. Вы поняли меня совершенно правильно, господин купец.

Входит леди Гамильтон. Многозначительный жест. (Учтиво кляняясь). Спасибо, добрый ангел.

Входит Нельсон.

Нельсон (мрачно). Итак, я должен писать моему милому другу? Ну что ж. (С яростью). От всей души поздравляю ваше превосходительство со штурмом Корфу.

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

Освещенный нестерпимо ярким полуденным солнцем холмистый берег моря. Стелется дым большого сражения. За сценой бьют барабаны, играют горны. По берегу торопливо проходят Орфано и огненнорыжий горбоносый человек с серьгой в ухе, в короткой курточке, расшитой разноцветными шнурами, с длинноствольным пистолетом и ятаганом за кушаком.

Орфано. Один меткий выстрел — и тебе хватит лир на две жизни вперед. В суматохе ты легко ускользнешь. Один меткий выстрел. Только один.

Орфано и человек скрываются. Бьют барабаны. Играют горны. П ирожков приводит несколько французских солдат. Он до отказа нагружен трофейным оружием.

Пирожков. Ходи веселей, Франция! Ох же дурням удача! К самому Пирожкову в плен попали!

Француз. Мерси, вуй.

Пирожков. То-то. Повезло иродам! К самому Пирожкову, грозе морей и океянов! Ходи, говорю, веселей! На пуговицу, мусье, потерял!

Пирожков и французы уходят. Появляется группа офицеров во главе с Сенявин ы м. Щегольской костюм Сенявина разодран, лицо в копоти и крови, в одной руке — обнаженная шпага, в другой — чужая, в ножнах.

Сенявин (взмахивая шпагой). Трубите отбой, господа! Корфу взят!

Горнисты играют отбой.

Пистолет, нацеленный Буонапарте на Италию и Балканы, отныне в наших руках! Во славу русского флота — ура!

Офицеры кричат «ура» и «виват». За сценой крики «ура» подхватывают сотни зычных голосов матросов и гренадеров десанта. По авансцене пробегает со штыком наперевес Лепехин-сын. За ним — Гордиенко.

Гордиенко. Сказано, отбой, — чтоб тебя скрало! Будя!

Лепехин-сын. Не будя! Только разогрелся!

Годриенко и Лепехин-сын скрываются.

Сенявин. Нам выпало на долю напомнить Европе просвещенной: Средиземное море — не французское, не турецкое, не английское озеро. Названье его о сем свидетельствует — находится оно среди земель разных государств. Эй, поднять флаги на бастионах!

За сценой повторяются его команды: «Поднять флаги на бастионах! Поднять флаги на бастионах!» Появляется Ушаков, за ним Васильев. Офицеры кричат: «Слава! Слава!»

(Лихо стукнув красными каблучками, рапортует). Господин вицеадмирал! Сопротивление французов сломлено. Комендант крепости Корфу дивизионный генерал Шабо сдался на милость вашу и отдал нам сию шпагу.

Ушаков (взял шпагу, приложил руку к треуголке, затем осторожно вытер кровь на щеке Сенявина). Спасибо. (Порывисто обнял). Спасибо, Дмитрий Николаич, дорогой, спасибо. Разные мы с вами, но ежели умру — лучшего преемника себе не вижу!

Обмениваются крепким рукопожатием. Появляется Метакса. С ним — греки в круглых шапочках с разноцветными кистями, в коротких курточках, расшитых шнуром, опоясанных цветистыми кушаками. Барабанная дробь, музыка.

Метакса. Господин вице-адмирал! Доношу, что последние укрепления форта святого Авраама взяты ворвавшимися в форт на плечах французов солдатами и матросами. Янычары не участвовали в штурме, сбежав в решающий час.

Ушаков. Ретирадники!

Метакса. Они вновь предстали на поле боя, когда отгремел последний выстрел, и кинулись к безоружным пленным — резать и грабить.

Ушаков. Шакалы!

Метакса. Завидев бегство турок, на подмогу штурмующим бросились местные жители.

Ушаков. Спасибо, единоверцы!

Метакса. Старейшины, с коими обсуждали вы план правленья на освобожденных от французов островах, явились, дабы выразить вам слова любви и благодарности.

Старейшины кланяются.

Ушаков (отвечая на поклоны). Рад снова встретиться с вами, господа старейшины, в счастливый час виктории. (Жмет руки грекам).

Метакса (взволнованно). Господин вице-адмирал! Вы слышите гул? Тысячи греков идут сюда.

Ушаков. Господа старейшины. В столь торжественный час будьте с народом своим. Господа офицеры. Поздравьте экипажи с одержанной победой!

Все уходят. Ушаков остается с Васильевым.

(Берет его под руку). Мрачность ваша ни к месту. Что с вами, Васильев?

Васильев. За вас опасаюсь, Федор Федорыч. Простит ли Петербург великие дерзости ваши?

Ушаков (удивленно). Мои дерзости?

Васильев. Первая — взяли Корфу.

Ушаков (смеется). А! Не простят. Другая?

Васильев. Вовсе неслыханная. Республика на островах! Ушаков. Забодают?

Васильев. Боюсь за вас, Федор Федорыч. (Заметил появившегося па степе огненно-рыжего человека). Эй, кто там?

Человек исчез.

Боюсь.

Ушаков (помолчав). Слушайте, Васильев. Я — верный слуга государев. Присяге и трону предан до могилы. Но презреть законы земли, по коей ступает нога моя? Издревле, до господства чужеземцев, была в сих местах республика — смею ли не считаться с установлениями и обычаями страны чужой? Да, не империя, не королевство, не княжество — республика, ибо того требуют древние обыкновения Эллады, того хотят старейшины. Не повелителями явились мы сюда, Васильев, — токмо защитниками, друзьями, братьями. И да родится в Средиземном море дружеское России независимое греческое государство! А доносы! Свыкся с ними — без них и не по себе! Верно, умру — последний донос настрочат: не нашего века покойник. В гробу по-своему лежит — не по ордеру Адмиралтейств-коллегии!

Васильев (взволнованно). Федор Федорыч, потомки воздадут вам…

Ушаков. Полно, полно…

Гордиенко и Лепехин-сын медленно проносят носилки. Позади носилок идет Виктор.

Кого несете?

Матросы остановились.

(Склонился над носилками, вздрогнул, изменившимся голосом). Тихон!

Виктор. Он пал, господин вице-адмирал, водрузив русский флаг на последнем бастионе неприступной крепости Корфу.

Сенявин. Господин вице-адмирал, на остров прибыл…

Ушаков. Нет, нет, помолчим…

Ушаков склоняется над носилками, кладет на грудь Тихона шпагу генерала Шабо. Тишина. Появляется Мишеру в сопровождении Траубридж а. Мишеру оглядывается, замечает офицера в нарядном костюме — Сенявина, приближается к нему. Ушаков поднимается, дает знак матросам, они уносят носилки.

Мишеру (Сенявипу). Счастлив приветствовать знаменитого меж знаменитых. Я прибыл на сей благословенный остров, дабы вручить вам высший орден Неаполитанского королевства…

Сенявин. Вы ошиблись, кавалер. (Показал). Его превосходительство вице-адмирал Ушаков.

Мишеру (поворачивается к. Ушакову, невозмутимо, в тех же интонациях). Счастлив приветствовать знаменитого меж знаменитых. Я прибыл на сей благословенный остров, дабы вручить вам высший орден Неаполитанского королевства. Безмерно благодарен провиденью, что сия приятная миссия совпала с новою, ослепительною вашей победою. И коммодор Траубридж разделяет мои чувства…

Траубридж. Гм… и я разделяю. Благодарен… гм-м… провиденью…

Мишеру. Европа рукоплещет вашему гению. Этого подвига России мы не забудем.

Ушаков. Увы, кавалер! У Европы — память короткая.

Мишеру. Ваше превосходительство. Судьба Неаполя и обеих Сицилий — в наших руках! Италия стонет под игом французов. Император Павел требует, дабы вы шли на помощь королю Фердинанду. Его величество король Неаполя и обеих Сицилий молит вас о помощи и ждет вас. Он хочет видеть в бухте Неаполя вас и корабли наши немедля, независимо от того, возьмете ли вы Корфу или не возьмете…

Ушаков. Но я уже взял Корфу.

Мишеру. То есть… если бы…

Сенявин. А что ж Нельсон? Почему он не спешит на помощь Фердинанду?

Траубридж. Его эскадра осаждает Мальту.

Сенявин (иронически). Второй год?

Траубридж (вспыхнул). Мальту не так просто взять.

Сенявин. А вы полагаете — Корфу было взять просто?

Траубридж. У лорда Нельсона мало сил.

Сенявин. Больше, нежели у адмирала Ушакова, втрое!

Мишеру (галантно кланяется Сенявину, делает шажок к Ушакову, тянется к его уху, шепчет). Антр ну. Лорд Нельсон увлечен обществом самой прекрасной и… антр ну… самой легкомысленной женщины Европы… Надеюсь, вы догадались, о ком идет речь? Вот почему лорд Нельсон пребывает в Палермо и доверил осаду Мальты неопытному капитану Болле. Увы, пылкие влюбленные — дурные флотоводцы.

Ушаков (громко). Нельсон мой союзник, не смейте чернить его! Я знаю Нельсона как бесстрашного моряка и не желаю знать его как придворного неаполитанского двора. Чем еще могу служить, господин министр?

Мишеру. Простите, я не хотел сказать вам ничего дурного. Итак, что же я смогу передать моему королю? Выполните ли вы его просьбу?

Появилась в одной из амбразур цитадели огненно-рыжая голов а, исчезла, вновь появилась в другой амбразуре.

Ушаков (выпрямился). Я выполню приказ моего императора.

Шум. Матросы в сопровождении Метаксы и Виктора ведут связанного Орфано.

Виктор. Вот он… Не признали, господин вице-адмирал?

Ушаков. А! Волк линяет, да обычай не меняет! Давнишний знакомец!

Метакса. Уговаривал корфиотов: дескать, русские отдадут их во власть янычар.

Ушаков делает движение к Орфано, огненно-рыжий человек прицеливается в Ушакова.

Виктор. Федор Федо… (Бросается к Ушакову).

Выстрел. Виктор падает. В ту же секунду Метакса стреляет в огненно-рыжего человека. Тот сваливается прямо к ногам Ушакова.

Ушаков. Лекарь! Лекарь!

Виктор. Я вас не вижу, Федор Федорыч! Вы живы?

Ушаков (дрогнувшим голосом). Жив. (Склоняется над Виктором, берет его за руку). Жив. Тебе обязан.

Вбегает Ермолаев, кидается к Виктору.

Ермолаев. Витя!..

Виктор. Федор Федорыч, вы живы? Где вы, Федор Федорыч? Отец! Кортик мой — брату, Сашке… Взяли крепость, Федор Федорыч?

Ушаков. Взяли, Виктор, взяли, сын.

Пауза.

Виктор (закрывая глаза). Дайте руку, адмирал. Видите флаг? Ваш флаг, флаг адмирала. Вон он, высоко-высоко… Виктор… По-древнему — победитель… (Смолк).

Васильев (тихо). Умер.

Пауза. Слышны тихие рыдания Ермолаева. За сценой все усиливающийся гул, голоса, выкрики на незнакомом языке.

Ушаков (поцеловал Виктора в губы, встал). Всех погибших при взятии Корфу проводить траурным салютом эскадры.

Сенявин молча прикладывает руку к треуголке.

(Подходит к лежащему навзничь убийце). Почему ты стрелял в меня, грек? Что я сделал тебе дурного?

Пауза. Убийца приподнимается и долгим взглядом всматривается в Ушакова. Переводит взгляд на Орфано, молча показывает на него.

Метакса. Проклятый отступник! На рею его! На рею! Орфано. Храните хладнокровие! Я не подданный русского императора и…

Сенявин. Повесить мерзавца немедля!

Вокруг Орфано угрожающе сдвигаются офицеры.

Орфано. Господин Мишеру, вы, как неаполитанский министр…

Мишеру. Но я не имею чести быть знакомым.

Орфано. Господин Траубридж, прошу вашего покровительства…

Траубридж презрительно пожимает плечами. Шум за сценой.

Ушаков. Знал, всегда знал — не России ты служишь. Но и Неаполь от тебя отвернулся. Но и Англия не узнала. Но и греки презрят тебя. Жалка участь отступника, в коем не бьется сердце при слове «отчизна». Уведите его!

Матросы скручивают руки сопротивляющемуся Орфано.

Орфано. Пусть черная оспа превратит вас в трупы! Пусть чума задушит вас! Пусть холера стащит вас в ад! Детей ваших! Внуков ваших! Проклинаю, ненавижу, прокли…

Матросы уводят Орфано.

Сенявин. Гадина, у коей вырвано наконец жало…

Шум за сценой нарастает.

Что там?

Метакса. Корфиоты хотят видеть вас, господин адмирал! Они кричат ваше имя.

Ушаков. Конституция с тобой?

Метакса. Здесь. (Вынимает из-за обшлага бумагу, протягивает ее Ушакову).

Ушаков. Повторяй за мною. (Поднимается на холм). Единоверцы! Сия конституция семи очищенных от французов островов писана мною собственноручно в соответствии с древними вашими обыкновениями. Мы, русские, пришли к вам не яко завоеватели, но яко освободители! Не владычествовать — охранять! Не разделяя взглядов старейшин ваших на устройство государственное, держал совет с ними, ибо привык чтить нравы и обычаи других народов. Принял их волю, ибо это ваша воля. Посему именем России возглашаю, в соответствии со стремлением и желанием вашим, независимое Ионическое государство — Республику семи Соединенных Островов!

Секунды тишины. Метакса подкидывает вверх шляпу.

Метакса. Виват Эллада! Виват Россия! Виват Ушаков!

Крики «виват». Слышна песня. Это песня русских матросов, с которой они шли по знойной приднепровской степи к Херсону, туда, где в великих трудах, наперекор врагам и стихиям, заложили они будущий могучий Черноморский флот. С песней провожают матросы погибших своих товарищей. Плывут внизу гробы. Появляется на холме чопорный и невзрачный офицер в мундире голштинского образца.

Офицер (вынимает из-за обшлага свернутый в трубочку рескрипт). «По именному повелению его императорского величества…»

Ушаков вытягивается.

Сенявин (шепчет на ухо Васильеву). Наконец-то… Долго же шла к Ушакову высочайшая благодарность…

Офицер (читает). «…заковать в кандалы, обрить, а дабы иным не повадно было — прогнать сквозь строй, сеча шпицрутенами, после чего отправить с конвойными к вечной каторге, рванью ноздрей и кнуту осужденного, подлого преступника государственного, к позору для русского флага на эскадре скрываемого, беглого по прозвищу «Тишка Рваное ухо».

Шумит песня. Плывут внизу гробы. На гробы греки бросают живые цветы.

(Сворачивая рескрипт). Повелено вам выдать сего преступника немедля.

Ушаков. Поздно! Тихон Прокофьев геройски погиб, прославив в веках возлюбленную Россию. Флаг, поднятый им на дотоле неприступной крепости Корфу, виден всей Европе.

Сенявин ( взмахивает белой перчаткой). Салют!

Где-то далеко слышна повторяющаяся команда: «Салют!», «Салют!» Шумит песня. Плывут мимо холмов гробы, на которые падает дождь живых цветов.

Ушаков (смахивая слезу). Други, прощайте…

Загремели в море траурные залпы. Все сняли шляпы. С обнаженной головой Ушаков стоит у края холма. Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

КАРТИНА ДЕВЯТАЯ

Ночь. Набережная. Зарево освещает смутные очертания Неаполя. В кровавых отблесках мерцают золотые буквы на бортах двух кораблей, стоящих у пирса. Доносится из города неясный шум, время от времени слышны выстрелы, стоны, вопли, грубые возгласы. По трапу одного из кораблей сходит Метакса. Навстречу ему Ермолаев и служители лазарета ведут несколько женщин и детей в разорванной, мокрой одежде. Позади шагает мрачный В асильев.

Метакса. Кто такие, господин лекарь?

Ермолаев. Вытащили у смерти из-под носа. В заливе подобрали, средь кипящей смолы. Памятуете чуму херсонскую, Васильев? Тут похуже! Воистину, моя баталия! С ног сбились лазаретные служители мои. Идите, господа неаполитанцы. Флаг русский да охранит вас.

Вся группа поднимается на «Святого Павла».

Васильев (мрачно). Где адмирал?

Метакса. Сейчас сойдет на берег.

Васильев. Он увидит несчастный город, где вешают и правого и виноватого, впрочем, на одного виноватого — тысячу правых. Отнимать город у французов, дабы отдать его в руки ополоумевших от жажды мести королевских палачей, — не горькое ли и неблагодарное дело?

Метакса. Такова воля императора Павла, Васильев, и не нам прекословить ей. Мы солдаты. Но здесь же Нельсон! В его власти пресечь беззаконие! Ему передал бразды правления король Фердинанд!

Васильев (машет рукой). Нельсон! Нельсон! Не он ли расстрелял картечью пленных французов? Вот кровавые итоги правления его!

Метакса. Можно ли верить? Флотоводец, воин…

Васильев. Он — воин в баталии. Здесь, в Неаполе, он — лорд! Чей приказ — вешать и сжигать за одно лишь сочувствие республиканцам? Лорда Нельсона!

Ушаков спускается по трапу, идет к офицерам.

Сам король Фердинанд, сие тупое и кровожадное чудовище, алчущее крови…

Ушаков. Вы потеряли разум, Васильев! Как вы смеете — об особах королевского дома? Я сего не слышал!

Васильев (с горечью). Вы сего не слышали, господин адмирал! Я говорю: его величество кротчайший и благостный король Фердинанд вкупе со своей фурией…

Ушаков (строго). Васильев, я запрещаю вам…

Васильев. Слушаю, господин адмирал. Даже их величества, опасаясь гнева людского, не умертвили любимца Неаполя, командующего республиканским флотом, престарелого Караччиолло. Лорд Нельсон отменил приговор и приказал повесить Караччиолло на мачте. Увы, господин адмирал! Нет границ сему европейскому варварству. Стоило занимать Неаполь, господин адмирал, дабы…

Ушаков. Прекратите немедля, Васильев. Приказ императора для нас свят!

Васильев. Есть, господин адмирал.

Пауза.

Ушаков (оглядываясь). Что это за тени?

Васильев молчит.

Я спрашиваю вас, Васильев!

Васильев. Горожане, господин адмирал. Собираются на казнь. Час назад провели вон в тот погреб приговоренного к повешению за написание республиканского гимна Доменико Чимарозу. Казнь будет на рассвете.

Метакса. Чимарозу? Музыки сочинителя?

Васильев (гневно). Музыки сочинителя, всему миру известного! В Санкт-Петербурге снискал восторг публики своим талантом, блиставшим как благородный алмаз! Три года оперой санкт-петербургской дирижировал!..

Ушаков. Разве адмирал Нельсон воюет с сочинителями?

Васильев. Увы, господин адмирал! Впрочем… (Прикладывает два пальца к шляпе). Прощайте, господин адмирал?

Ушаков. Вы куда?

Васильев (смешался). Небольшие хлопоты, господин адмирал. Гм-м… Свиданье с одной прекрасной неаполитанкой… (Исчез).

Ушаков. Врет… (Метаксе). Нам пора, Нельсон нас ждет. Что молчишь?

Метакса. Я вспоминаю Корфу, господин адмирал. (Кланяется, пропуская вперед Ушакова).

Уходят по набережной, исчезая в темноте.

Освещается адмиральский салон английского корабля. В глубине салона Нельсон шагает из угла в угол, мрачно прислушиваясь к стонам и воплям, доносящимся с берега. В углу, в кресле, сжавшись, обхватив острые колени руками, дрожит ошалевший от страха золотушный король Фердинанд. Сэр Роберт Уорд хладнокров но раскладывает пасьянс. Каролина стоит, сжав губы, устремив полный неутомимого бешенства взгляд в окно кормовой галереи. JI еди Гамильтон, кутаясь в турецкую шаль, отходит от окна.

Леди Гамильтон. Боже, какая страшная и какая необыкновенная ночь. Это песнопение, возносящееся в небеса… Вы, кажется, что-то сказали, ваше величество?

Каролина. Я молюсь.

Леди Гамильтон (подходит к Нельсоиу; тихо и нежно). Но отчего вы не в духе, милорд? Вы печальны — и у меня так тяжело на сердце…

Уорд (раскладывая пасьянс). Лорда Нельсона тревожит предстоящее свиданье, и это понятно…

Нельсон (злобно). Глупости, сэр!

Леди Гамильтон. Предстоящее свиданье — это честь для Ушакова, а не для Нельсона!

Уорд. Разумеется, но от этой встречи столько зависит… Пойдут ли русские на Рим? Снова их происки с Мальтой, им нужна Мальта…

Фердинанд прислушивается.

Леди Гамильтон. Я даже не знаю, как милорд будет объясняться с русским. Вероятно, жестами. Ведь Ушаков не умеет говорить по-английски!

Фердинанд (неожиданно). Зато он умеет воевать!

Нельсон с презрением смотрит на Фердинанда, тот торопливо садится в кресло, поняв, что сказал не то, что следует.

Леди Гамильтон fзлобно). Вы необыкновенно остроумны, ваше величество.

Уорд (раскладывая пасьянс). С таким остроумием, ваше величество, можно однажды снова проснуться без короны. Ваши неаполитанцы тоже были остроумны — теперь они жарятся на кострах.

Фердинанд. Они слишком долго не хотели признавать своего короля. Пусть пожарятся.

Пауза. Слышно, как Каролина что-то бормочет.

Леди Гамильтон. Что вы сказали, ваше величество?

Каролина. Я молюсь. (Пауза). Мое бедное сердце полно благодарности к всевышнему. (Пауза). И к вам, великий Нельсон. Вы сдержали клятву.

Нельсон (бормочет). Проклятая неаполитанская фурия…

Каролина. Что вы сказали, милорд?

Нельсон. Я молюсь.

Слышны крики с набережной.

Фердинанд (злобно). Теперь они галдят. Хороши мои верноподданные! А когда надо было с французами воевать — разлетелись, как мошки. Русские воевали, а мои неаполитанцы тряслись в подвалах. Трусы!

Уорд. Ваше величество, но ведь и вы неаполитанец.

Фердинанд. Ну и что же? И я трус. Но я же король.

Каролина. Ваше величество, вы мешаете мне молиться.

Фердинанд. Меня вызвали на разговор.

Нельсон. Он нарочно заставляет себя ждать.

Входит Мишеру.

Мишеру. Адмирал Ушаков на палубе корабля, ваше величество.

Нельсон. Все-таки точен.

Нельсон идет навстречу Ушакову, которого сопровождают Траубридж и Метакса. Оба адмирала секунду смотрят друг на друга, затем обмениваются низкими поклонами. Ушаков почтительно кланяется королю Фердинанду и Каролине.

(Внимательно вглядываясь в Ушакова, словно бы изучая его; холодным, официальным тоном). Сэр, мне приятно лично засвидетельствовать глубочайшую преданность моему брату по оружию, увенчанному бесчисленными морскими победами. Пользуюсь случаем еще раз поздравить вас со взятием Корфу. Смею заверить вас, что слава оружия верного союзника одинаково дорога мне, как и слава оружия моего короля.

Ушаков (кланяется). Я воспользовался первым попутным ветром, дабы лично выразить вам свое благоприятство и договориться о дальнейших совместных действиях…

Фердинанд (вскочил с кресла, радостно хлопает в ладоши). Браво! Знаменательное рандеву великих флотоводцев! Счастлив лицезреть вас, доблестный русский адмирал! Мы, король Неаполя и обеих Сицилий, очень довольны! Наш дорогой брат император Павел обещал нам вашу неоценимую помощь. После Неаполя — Рим! Идите в Рим, господин Ушаков!

Уорд (Каролине, с бешенством). Зачем он это говорит, ваше величество?

Фердинанд. Идите в Рим, господин Ушаков! Сэр Нельсон, к сожалению, занят и не может помочь нам — он никак не разделается с этой проклятой Мальтой!

Леди Гамильтон (с ужасом смотрит на потемневшего Нельсона, шепчет Каролине). Его величество хочет вас навсегда поссорить с Нельсоном! Его величество просто сошел с ума!

Ушаков (почтительно кланяется, с чуть заметней иронией). Если скромный опыт мой по взятию Корфу сгодится сэру Нельсону, я готов помочь…

Нельсон (холодно). Полагаю, что нет смысла затруднять нашего доблестного союзника: в скором времени над Мальтой будут развеваться флаги его величества короля Англии и… (презрительно обернувшись к Фердинанду) и ваш флаг, ваше величество!

Фердинанд (не обращая внимания на знаки, которые делает ему Каролина). Право же, возьмет же он наконец эту Мальту. А вы тем временем освободите Рим. Пока, увы, этого не могут сделать ни австрийцы, ни неаполитанцы, ни даже гордые англичане. В чем дело? Один сведущий колдун…

Окно озарилось пламенем. Доносится страшный крик. Ушаков молча взглядывает на Нельсона.

Леди Гамильтон (Траубриджу). Закройте окна, коммодор, шумно.

Траубридж молча кланяется и затем закрывает окна кормовой галереи.

Ушаков (Фердинанду). Ваше величество, благодарю за лестные слова о русском оружии. (Кланяется). Я выполняю, не жалея сил, повеление моего императора. Но я хотел предупредить вас, ваше величество. Мы, воины, воюем только с вооруженным врагом. (Нельсону). Когда же, милорд, сможем обсудить мы план совместных действий?

Фердинанд. Немедля, немедля!

Ушаков (учтиво). Опасаюсь: солдатские беседы наши слишком скучны для слуха вашего величества… (Каролине) и вашего величества…

Каролина. Да-да. (С ненавистью, Фердинанду). Медик давно ждет, ваше величество, — время ставить пиявки. (Берет его под руку, увлекает к дверям). Опять вы испортили всё. Зачем вы утруждаете себя государственными делами, ваше величество?

Уходят. Следом за ними уходит Мишеру. Нельсон делает знак дежурному офицеру, и тот покидает салон. Уорд, уходя, задерживается около леди Гамильтон.

Уорд (тихо). Останьтесь. (Уходит, кланяясь Ушакову).

Леди Гамильтон не двигается с места. Ушаков вопросительно взглядывает на нее. Она улыбается ему очаровательной улыбкой.

Нельсон (краснея, бормочет). Леди Эмма… мой добрый ангел, поверенный во всех моих делах.

Леди Гамильтон (с той же улыбкой). И, кажется, лорд Нельсон не жалеет об этом. Хотите, я буду и вашим добрым ангелом?

Ушаков (холодно кланяется). Для меня слишком большая честь, сударыня.

Пауза. Леди Гамильтон медленно идет к выходу. Нельсон, нахмурясь, провожает ее, Ушаков и Метакса остаются вдвоем, переглядываются.

Метакса (вполголоса). Как он не хочет пускать вас к Мальте! Как он боится вашего флага над Римом!

Ушаков. Устал, устал я от всего этого, Егор.

Возвращается Нельсон, останавливается в дверях незамеченный.

Есть время казнить сочинителя за песенку, и нет времени воевать с французскими кораблями, шедшими к Генуе, когда на Геную наступал Суворов…

Нельсон (холодно). Неправда, адмирал! Я казню бунтовщиков, но я не пропускал французов к Генуе!

Ушаков (так же холодно). Лгать — не в обычае моем, милорд!

Метакса. Прошу позволенья покинуть салон, господин адмирал!

Ушаков кивает. Метакса уходит. Пауза. С набережной доносится новый крик.

Ушаков. Милорд, доколе звенеть в ушах будут сии душераздирающие вопли?

Нельсон угрюмо молчит.

(Резко). Адмирал! У моряков всего света — один свод сигналов! Мы одни — и вон дипломатию! Скажу вам правду нещадную, как моряк моряку! Разве не пропустили вы морскою дорогою французов на подмогу Генуе, осажденной Суворовым с суши? Не потому ли дали вы «добро» кораблям французским, что самая мысль о занятии Суворовым Генуи была нестерпима вам столь же, сколь нестерпимо представить флаг Ушакова на Мальте?! Да-да, сударь, я скажу вам всё! Пригоже ли воинам, подписавшим дружественный контакт, засылать лазутчиков к союзникам своим?

Нельсон. Но…

Ушаков. Так было на Корфу, милорд! Пригоже ли вести тайный от союзника переговор?

Нельсон. Неведомо, о чем толкуете вы…

Ушаков. О генерале Шампионе, обороняющем Рим! Как! Переговоры ваши с сим общим неприятелем нашим ведомы мне и не ведомы вам? Бесподобно!

Нельсон молчит.

Но это отнюдь не всё, милорд. К чему позволяете вы, милорд, омрачать победу союзных войск насилиями и дьявольскими пытками? Кто дал вам право и уверенность, милорд, бросать в костры и вешать на фонарях прощенных? Расстреливать отдавших шпаги добровольно?

Нельсон (хрипло). Я действую именем своего короля! Именем Англии!

Ушаков (подходит к окну, прислушивается. Задумчиво). Явиться в чужую страну и воевать с пленными и сочинителями — именем Англии?

Нельсон. Сударь, вы забываетесь!

Ушаков (так же задумчиво, словно бы разговаривая с самим собой). Кичиться законностью и правомерностью островов своих, но всюду чинить беззаконие, струить кровь, поощрять злодейство черное — именем Англии! Подумайте, милорд, подумайте, ежели любите Англию, как истинный сын отечества, жаркой сыновней любовию! Не оскорблением ли отчизны своей покажутся вам сии поступки? Подумайте, милорд.

Нельсон (шепчет). Вы! Кто дал вам право так говорить с Нельсоном?

Ушаков. Ваша рука — вы потеряли ее в бою!

Нельсон. Остановитесь!

Ушаков. Ваш глаз — вы лишились его в сражении.

Нельсон. Остановитесь, я вам говорю!

Ушаков. Ваша совесть солдата — ее не в силах задушить придворные куклы.

Нельсон. Молчите — или я…

Ушаков. Бесстрашный Нельсон — пугается истины! Да, истина страшнее смерти.

Нельсон. Говорите, говорите!

Стук в дверь.

Черт бы вас всех забрал в преисподнюю! (Ушакову). Говорите!

Пауза. Чуть приоткрывается дверь. У двери — Уорд и леди Гамильтон.

Ушаков (подходит к Нельсону вплотную). Обещайте воевать совместно не токмо в договорах! Обещайте занимать города, как и подобает союзникам, равными силами! Суворов воюет супротив превосходящего противника. Не пускайте к противнику свежую подмогу — римский гарнизон! Дайте генеральное прощенье республиканцам! Помилуйте сочинителя! Будем честны друг с другом, Нельсон, яко союзники, яко воины, яко моряки! И тогда — вот моя рука!

Уорд (шепотом, леди Гамильтон). Прекратите!

Нельсон смотрит на Ушакова долгим взглядом.

Ушаков (повторяет, как клятву). Яко союзники, яко воины, яко моряки!

Леди Гамильтон подходит к Нельсону. Он смотрит на нее бессмысленным взглядом, встряхивая головой, будто освобождаясь от навязчивого сновидения. Пауза.

Нельсон (холодно). Сэр, я восхищен величием ваших талан. тов, благородством ваших чувств и смелостью замыслов.

Ушаков (холодно). Я безмерно счастлив и горд похвалой вашей и лестным благоприятствием вашим.

Склоняются друг перед другом в официальном и учтивом поклоне, словно ничего не произошло между ними, словно не было этого разговора, столь не соответствующего принятым правилам. Гаснет свет. Освещается набережная. Предрассветный туман. В глубине набережной крадутся к смутно чернеющему погребу Васильев, Пирожков, Гордиенко, Лепехин-сын. Чей-то голос из темноты окликает их по-английски.

Васильев (шепотом). Чшш…

Все затаились. Оклик повторяется дважды.

Часового!

Пирожков (подходя к погребу). Чего шумишь? (Молниеносным движением выбивает ружье из рук появившегося часового, схватывает часового в охапку).

Лепехин-сын затыкает ему рот кляпом.

Аккуратней с ним, Лепехин, — союзник.

Гордиенко. Будя, говорю. Задохнется!

Лепехин-сын. А чего он кусается? Союзник — так не кусайся!

Васильев. Гордиенко, отними у него…

Гордиенко отбирает пленника у Лепехина-сына, берет его на руки, осторожно, как вазу, уносит. Васильев и Пирожков наваливаются на дверь погреба. Она не поддается.

Пирожков. А ну, косая сажень…

Лепехин-сын (ворча). Союзник, союзник… Союзник — так не кусайся… (Наваливается па дверь, которая сразу трещит, не выдержав).

Пирожков (восхищеиио). Ну, циклоп! (Кричит в погреб). Эй, Италия, выходи! Англия ушла!

Васильев. Лепехин, за мной! Пирожков, стереги тут!

Васильев и Лепехин исчезают в погребе. Проходят два английских матроса — патруль. Пирожков, вытянувшись, козыряет им. Матросы уходят.

Пирожков (в погреб). Давай скорей, православные!

Васильев и Лепехин-сын выводят под руки из погреба Чимарозу. Он спотыкается, камзол разорван.

Чимароза (жадно вдыхая воздух). Кто вы такие? Васильев. Друзья и почитатели таланта! Скорей, господин Чимароза!

Вся группа уходит.

Лепехин-сын (замыкая шествие, бормочет). Союзник, союзник… — так не кусайся…

Исчезает в тумане. Заметно светает. Освещается палуба английского корабля. Вахтенный офицер — у трапа. Кутаясь в черную шаль, выходит на палубу леди Гамильтон. На набережной появляются несколько женщин. Впереди женщина в черном.

Женщина в черном. Леди Эмма! Леди Эмма! ЛедиГамильтон. Кто зовет меня?

Женщина в черном. Несчастная.

Леди Гамильтон сходит по трапу.

(Падает на колени). Только вы можете спасти его, леди Эмма! Одно ваше слово — его жизнь!

Дежурный офицер. Убирайтесь!

Леди Гамильтон. Оставьте ее! Английскому джентльмену стыдно так разговаривать с дамой! Встаньте, милая. (Поднимает женщину). О ком вы просите, милая?

Женщина в черном. Спасите его, спасите Чимарозу, уверяю вас, он хороший, он очень хороший человек, он такой добрый. Его мелодии поет вся Италия. Вся Италия будет рыдать, если его казнят. Леди Эмма, заклинаю вас всем святым, спасите его, лорд Нельсон вас послушает. Я неаполитанка, я знаю, что может сделать любовь… (Снова падает на колени, целует подол платья леди Гамильтон).

Леди Гамильтон (плача, поднимает женщину). Не надо, не надо, милая. Я никогда не вмешиваюсь в политику, я впервые слышу имя Чимарозы… Но я сделаю все, что в моих слабых силах. (Утирает кружевным платочком слезы женщине, потом себе). Все, все, что в моих слабых силах…

Нельсон, Траубридж и Уорд появляются на палубе.

Нельсон. Надеюсь, коммодор, что позорная история с Ионическими островами научит вас быть более поворотливым. Русские — хитрые союзники. Держите от них ваш поход на Рим в полном секрете. Обещайте римскому гарнизону любую капитуляцию — только бы сдали Рим до прихода русского десанта. И пусть Суворов… (Заметил леди Гамильтон). В такой ранний час, сударыня!..

Леди Гамильтон (женщине). Идите, милая.

Женщина в черном еще раз целует подол платья леди Гамильтон. Леди Гамильтон поднимается на палубу.

Нельсон (угрюмо). И вам, я вижу, не дают покоя. Чего она хочет?

Леди Гамильтон. Она просит за сочинителя музыки Чимарозу.

Траубридж. У меня уже побывало восемь депутаций, милорд. Они очень просят за этого сочинителя. Быть может, отложить казнь, милорд? А?

Нельсон (нерешительно). Нельзя же, в конце концов, отрубить голову всему этому проклятому королевству?

Уорд. Можно! Можно, если это нужно для восстановления порядка. Вы действуете именем своего короля, именем Англии! Чимароза — враг короля, ненавистник тронов! Англия не простит нам малодушия, Траубридж.

Нельсон. А как вы полагаете, леди Эмма?

Пауза.

Леди Гамильтон (печально). Я завтра уезжаю в Палермо. (Вздыхает). Я должна видеть казнь убийц Марий-Антуанетты сегодня.

Нельсон. Вы слышали, Траубридж?

Траубридж делает знак вахтенному офицеру, тот уходит.

Женщина в черном (шепчет другим женщинам). Смотрите! Она спасет его!

На палубе английского корабля появляются барабанщики и двое в масках. Дробь барабана.

Боже!

Английские матросы ладят петлю на рее. Дробь барабанов. Страшный крик женщины в черном. Взволнованный, взбегает по трапу вахтенный офицер.

Вахтенный офицер (растерянно, Траубриджу). Погреб пуст, коммодор, Чимароза бежал!

Восторженные крики женщин. На набережной появляются Пирожков, Гордиенко, Лепехин-сын. Засунув руки в карманы, они независимо проходят мимо пустого погреба.

Лепехин-сын. Союзник… ежели ты союзник — так не кусайся!

Гаснет свет. Слышна музыка. Освещается адмиральский салон Ушакова. Шандалы, свечи, За клавесином — Чимароза. Вокруг — офицеры. У дверей в салон толпятся матросы. Чимароза кончил играть. Тишина, которая затем разрывается овациями.

Чимароза (встает, кланяется, печально улыбаясь). Мою голову хотели поднести лорду Нельсону в плетеной корзине для фруктов. Зачем лорду Нельсону моя голова? В ней нет ничего, кроме мелодий. Вы нашли мою музу умирающей в сыром подземелье. Вы дали ей отпить из сладостной чаши жизни. Так родилась эта кантата. Я посвящаю ее вам. (Снова кланяется, садится за клавесин, берет аккорд).

Входит Васильев, подходит к Ушакову.

Васильев. Господин адмирал!

Ушаков. Тсс…

Васильев (шепотом). Депеша от генералиссимуса… (Читает). «Милостивый государь мой, Федор Федорович! Великий Петр наш жив! Что он по разбитии в 1714 году шведского флота при Аландских островах произнес, а именно: природа произвела Россию только одну, она соперницы не имеет, то и теперь мы видим! Ура русскому флоту! Ура! Я теперь говорю самому себе: зачем не был я при Корфу, хотя мичманом? Суворов».

Ушаков берет депешу, прижимает к сердцу, молчит. Музыка.

Господин адмирал! Отряд матросов и солдат под командованием полковника Скипора и лейтенанта Балабина выстроился на набережной и ждет вашего приказа.

Ушаков. Мой приказ — марш на Рим! Тсс… Нельсон тайком от меня отправил Траубриджа, чтобы сговориться с французами. Но добрые итальянцы предупредили меня — Траубридж опять опоздает! Тсс… (На цыпочках выходит из салопа).

Чимароза продолжает играть. Гаснет свет. Освещается набережная. Солнце. Выстроились матросы и солдаты десанта.

Ушаков. Други мои! Смотрю на вас — и встают перед взором Херсон и Севастополь, Фидониси и Тендра, Калиакрия и Корфу, Бриндизи и Манфредония, Портичи и Неаполь. Исполняя приказ императора, идете ныне вышибать французов из столицы Италии, из вечного города Рима. Вам вышло на долю побить войска Буонапарте! К маршу! Песню, Пирожков! На Буонапарте!

Высоким-высоким голосом запевает Пирожков песню, подхваченную десятками сильных голосов. Это все та же песня матросская — о дальних походах, о кораблях, плывущих в океанах. С песней десант уходит по набережной.

Попутный ветер вам, русские матросы! Да шумит ваша слава в веках!

Песня. Занавес

ЭПИЛОГ

Еще не отшумела песня десанта, не стихла величавая медь труб. Темно. На палубе «Святого Павла» постепенно вырисовывается смутный силуэт Ушакова. Свет все явственнее обозначает его ссутулившуюся, сильно изменившуюся фигуру. Ушакова сопровождают также сильно изменившиеся Гордиенко, Лепехин-сын, Пирожков. Болтается пустой рукав у Пирожкова. Ушаков шагает медленно, оглядывая палубу. Приложив руку ко лбу, внимательно взглядывает наверх, туда, где полощется флаг. Появился с противоположной стороны палубы лекарь Ермолаев.

Ермолаев (изумленно). Федор Федорыч, вы? (Бросается к Ушакову, обнимает его).

Ушаков. Из глуши, из глуши тамбовской приплелся — пред смертью навестить…

Ермолаев. Но отчего же инкогнито, без должной почести?..

Ушаков (широким жестом показывая на старых матросов, стоящих позади него, на мачты, на палубу, на флаг). Вон она, почесть моя. Иной не желаю. Да не положена иная адмиралу в отставке. Уволили Ушакова от моря. (Смеется). Ан нет! Ушаков без моря! Возможно ли? Супротив природы. (Вздрогнул и перекрестился, заметив идущего к нему молодого офицера, удивительно схожего с Виктором). Господи, кто это?

Ермолаев (с гордостью, словно бы рапортует, вытянувшись и держа руки по швам). Лейтенант Александр Ермолаев, господин адмирал!

Ушаков. Сашка?

Сашка (улыбаясь, прикладывая два пальца к шляпе, становится «смирно»), Сашка, господин адмирал!

Ушаков подходит к Сашке, берет его за руки, пытливо всматривается. Сашка смело выдерживает взгляд.

Ермолаев. Матрена Никитична сама за ручку в морской корпус привела. Единственный, господин адмирал…

Ушаков (вглядываясь в Сашку). Кортик, что Виктор завещал, хранишь?

Сашка. Храню.

Ушаков молча обнимает Сашку, подводит к борту.

Ушаков. Вот оно, Черное море! Поклонись ему, как я кланялся. Закрой глаза, как я закрывал. Вот так. Видишь флаги на кораблях? Видишь державу нашу в будущем? Видишь силу ее морскую? Отсюда Россия плывет в моря-океаны. И какой мор, чума какая остановит великий сей поход?

Стоя с закрытыми глазами, Ушаков простирает руки вперед. С новой силой звучит за сценой матросская песня. Занавес

ПРОЛОГ

Картины из времен революции 1905 года в четырех действиях, одиннадцати картинах

Действующие лица

Владимир Ильич Ленин.

Федор — большевик, профессиональный революционер из рабочих.

Варвара — работница Прохоровской мануфактуры, большевичка.

Марфа — работница, потом руководитель боевой дружины, большевичка.

Круглов — отец Марфы, рабочий Путиловского завода.

Марья Карповна — его жена.

Иван — рабочий Путиловского завода, по прозвищу «Иван-молотобоец».

Филимонов — солдат лейб-гвардии.

Катя — курсистка, большевичка.

Сережа — рабочий-подросток.

Юркку — рабочий-финн, член боевой дружины.

Ивановна — работница.

Игнатий — эсер-«боевик».

Мартьянов — меньшевик.

Белокопытов — крупный промышленник, член правления акционерного общества Путиловских заводов.

Петрункевич — лидер либеральной буржуазии.

Леру — французский журналист.

Морган — племянник американского миллионера.

Николай II.

Витте — министр.

Скреблов — жандармский полковник, потом генерал.

Гапон.

Зеленый — филер.

Рабочие-гапоновцы.

В эпизодах:

Первый чин, второй чин, «он», «она», газетчик-инвалид, социал-демократ в косоворотке — меньшевик, Трик — владелец кафе, официант в кафе, швейцар, певичка, пьяный офицер, дама с пером, официант на вокзале, бакинский нефтепромышленник, киевский помещик, фабрикант из Иванова, камер-фурьер, гофмейстер, священник, дворцовый лакей, ректор, судья, прокурор, члены военно-полевого суда, судебный пристав, дежурный жандарм, городовой Плюхин, фон Этер, дружинник Митя, дружинник-студент, человек в котелке.

Рабочие, работницы, русские социал-демократы в Женеве, солдаты, дружинники, депутаты Нарвского совета, жандармы, городовые, полицейские, дворники.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

31 декабря 1904 года. Петербург. Заснеженная набережная Екатерининского канала. Чугунная ограда. Банковский мост с грифонами. Ветер, снег, туман. В тумане колоннада Казанского собора, купол Исаакия, шпиль Адмиралтейства. Вечереет. Подняв воротники, идут два полицейских чина.

Первый чин…Затвердил, как обезьяна, чужие слова: «свобода», «социализм», «капитализм»… Я ему: «Да кто ты такой есть, каналья? Студент? Купецкий сын? Мастеровщина полуграмотная, когти обучись стричь сперва и в рубаху не сморкаться!» А он мне нагло: «Я сын рабочего и горжусь званием своим больше, чем вы погонами!» Я ему в морду… Не покачнулся, подлец!

Второй чин (хриплым голосом). Ничего, мы его дошкурим… Покачнется!

Проходят. Туман опускается еще ниже. Появляется массивная фигура городового с шашкой-селедкой на боку. Навстречу ему идут, нежно взяв друг друга за руки, Федор и Катя.

Федор. Паду родителям в ноги — и вся недолга. С приданым как?

Катя. Да маменька сулят…

Городовой, снисходительно оглянув их, сворачивает за угол.

Федор (тихо). А что? Вполне натурально. (Оглядывается). Марфы не вижу.

Катя. Опаздывает. Билет тебе куплен. Поедешь через Ригу. Границу помогут тебе перейти латыши. Явки…

Федор (внезапно сорвал картуз). Эх, Петербург, прощай! Прощай, Нарвская застава, ночевки, шпики, туманы… И ты прощай, Катя! (Пауза). Досадно, погода только-только разгуливается. Была б воля моя…

Катя…В тюрьму бы угодил. Ты в охранке меченный. Ах, Федя, так боюсь за тебя, так боюсь… И… завидую. Ленина увидишь…

На мостике с грифонами появился Игнатий.

Федор (обнимает Катю). С приданым как?

Катя. Да маменька сулят…

Игнатий, скользнув по Кате и Федору глазами, исчезает за углом.

Не шпик?

Федор. Прохожий. У шпика глаз как сверло. А у этого — посторонний.

Катя. Вчера хвост в типографию чуть не привела. Несла шрифты, оглянулась — так и есть… Я в переулок — он в переулок. Я в конку — он в конку. Проходной двор, спасибо, спас.

Федор. Часто оглядываться тоже опасно.

Катя. Я не часто.

Они садятся на скамейку у ограды.

Давеча опять ректор вызывал: совместимо ли, спрашивает, с наукой ваше нигилистическое выступление на сходке? А я его спрашиваю: совместимы ли с наукой ваши доносы на курсисток в охранное отделение? Как ты думаешь, Федя, вылечу я с курсов?

Федор. А как же! Кубарем! И леший с ними, с курсами, с ректором! Да здравствует революция!

Катя. Тише.

Федор. Ты на Тентелевский завтра идешь?

Катя. Завтра.

Федор. Захвати. (Вынимает из-за пазухи несколько тоненьких листочков). В цехах разбросай, в уборных. Прокламация новогодняя. Как тентелевцы твои, поддержат путиловцев?

Катя (печально). В механическом слушали меня хорошо, а в кислотной только что не побили. Там все деревенские, псковичи… Семьями повалили за городской копейкой. Лица от анилина и хромкалия шафранные, рубахи в клочьях, груди вдавленные. «Пущай путиловские бунтуют, они городские, а мы тут временные, нам не с руки…» Отсталый народ.

Федор. В Баку пятьдесят тысяч бастовало, — думаешь, все передовые? Не меньшевики ли тебе на Тентелеве обедню портят? Эх, чешутся кулаки!.. Паспорт авось Марфа добыть не поспеет!

Катя. Марфа-то! (Внезапно прижимается к Федору). Приданое маменька посулили…

С мостика спускается пара.

Он (мрачно). Ситный-то взяла, тетеря, с изюмом?

Она. С изюмом.

Он. А заварка есть?

Она. Есть заварка.

Он. «Высоцкий и сыновья»?

Она. «Высоцкий и сыновья».

Он (зевает). А то вчерась сели пить чай, а заварка — индийский развесной. Ни к дьяволу не заваривается!

Проходят.

Федор. С наступающим!

Он и она, хмуро поглядев на Федора, уходят не ответив.

Весело живут, черти!

Порыв ветра сбил картуз с головы Федора, он погнался за ним, побежала за картузом Катя, поймала картуз, напялила ему на голову, поцеловала Федора.

Катя. Федя, нам надо поклясться.

Федор. Поклясться? В чем?

Катя. Надо. Непременно… Повторяй за мной. Клянусь…

Федор. Зачем, Катя?

Катя. Ведь завтра скажем друг дружке: до свидания… Новый год завтра, Федя. (Оглядывается, берет его за руку). Давай. (Пауза. Говорит шепотом, видно, уже давно придуманные и продуманные слова). Повторяй за мной. Клянусь…

Федор. Ну… клянусь.

Катя (шепотом). Всю жизнь, без остатка, отдать делу народа. Клянусь!

Ее возбуждение передается Федору.

Федор (шепотом). Клянусь!

Катя (шепотом). Никогда и нигде, как бы трудно ни было, делу народа не изменять. Клянусь!

Федор. Клянусь!

Катя (шепотом). Будешь ли ты рядом или далеко… в тюрьме ли, на каторге ли, — я всегда буду с тобой вместе, Федор, как и ты со мной. Клянусь!

Федор (шепотом). Клянусь!

Катя (шепотом). И смерть не сможет разлучить нас. Клянусь!

Федор (шепотом). И смерть, Катя!

Катя. Вот и всё. (Берет руки Федора, молча прижимает их к сердцу). Вот и всё.

Они уходят по набережной, взяв друг друга за руки. Уже спустились сумерки и зажглись в тумане ровные линии газовых рожков. Где-то кричит газетчик надтреснутым голосом: «Путешествие государя императора! Отравление гусиным жиром! «Биржевые ведомости»», вечерний выпуск!..» Прижимаясь к ограде, пряча под полою пальто какой-то предмет, крадется Игнатий. Газетчик выходит на набережную. Игнатий исчезает.

Газетчик (с палкой, в солдатской бескозырке с кокардой, в залатанной шинели). Призы красавиц в Крестовском саду! Герой Порт-Артура генерал-адъютант Стессель награждается георгиевским крестом… Речь священника Гапона! (Уходит).

Появляется шумная и подвыпившая компания: Белокопытов, Петрункевич, Морган и Леру.

Белокопытов (заметно покачиваясь). Не георгиевский крест ему, прохвосту, а камень на шею да в Японское море… Эй, газетчик! Тьфу, изжога! Не таскайте вы меня, Христа ради, господин Петрункевич, на банкеты ваши: обрыдло мне между закусью и деволяями царя стращать, кукиш в кармане ему казать…

Петрункевич. Мою речь, которая, я знаю, при всей ее аллегоричности, вызовет гнев придворной камарильи, вы называете кукишем в кармане? Мне остается только развести руками.

Морган. Русский язык… своеобразный… Кукиш в кармане?..

Петрункевич. Игра слов.

Белокопытов. Игра в революцию.

Петрункевич. История нас рассудит, Егор Лукич.

Белокопытов. Высечет нас история… Придет его величество пролетарий всероссийский и всех нас… пониже спины…

Появляется газетчик.

С наступающим, милый! (Достает кошелек). На всех!

Петрункевич. Не иначе, новый заказ на шрапнель от военного ведомства! Вон кому на Руси война не осточертела!..

Белокопытов (сердито). А тебе завидно? (Газетчику). Окаменел, братец? Чаи взял — и айда! Волка ноги кормят.

Газетчик. Ногу, ваше степенство, я в Маньчжурии забыл, при Тюренчене. Примите сдачу вашу.

Сует назад чаевые, уходит, стуча палкой. Слышен его удаляющийся простуженный голос: «Отравление гусиным жиром! Новогодний балмаскарад! Речь священника Гапона! Генерал-адъютант Стессель…»

Белокопытов. Видели? Только что палкой по башке не хлобыстнул.

Леру (с легким французским акцентом). А в Саратове, господа, убит губернатор. Россия в брожении. Нация винит императора…

Белокопытов. А Ротшильды ваши ему заем: сто миллионов франков заместо кислородной подушки…

Петрункевич. Господа, господа, ведь мы на улице!..

Белокопытов. И на улице скажу: конституция нам нужна. Как вода на пожаре.

Петрункевич. Мне пора, господа. (Прощается). Вон какой у нас Егор Лукич, передовой… эксплуататор! Зачем же поддевку носите, вам бы другой покрой к лицу — Пальмерстон!

Белокопытов (злобно). А вы тоже не лыком шиты. Тоже трудно небось на двух табуреточках, неловко?

Морган. Два табуреточка? Игра слов?

Белокопытов. Игра в революцию! (Вслед уходящему Петрункевичу). Коли крайним сочувствуешь, так уж отвали именьице мужикам — и в террор! А?

Петрункевич не отвечая исчезает в тумане.

Молчит… Эх, высечет нас пролетарий всероссийский, коли за ум не возьмемся…

Леру (остановился, оперся на перила, задумчиво смотрит вниз). Что сулит России новый, тысяча девятьсот пятый год? Чего хочет русская душа? Ваши рабочие хотят идти к царю с петицией? Их ведет некий Гапон. Кто такой Гапон? Это сила?

Белокопытов. Темный поп. Да супротив нашего царя все сила. Наш-то махонький на такую странищу. Не к шубе рукавчик…

Леру (так же задумчиво). Но можно ли представить Россию без царя? Везувий, господин Белокопытов, молчал тысячелетия, но он вырвался наружу — и погибла Помпея.

Федор и Катя выходят на набережную.

Федор (уныло). Паду родителям в ноги — и вся недолга… А с приданым как?

Проходят.

Белокопытов. Чего хочет русская душа? А вот мы их спросим, молодых людей.

Леру (улыбается). Это влюбленные…

Белокопытов. Коллеги! С наступающим!

Федор (оборачиваясь). Взаимно.

Белокопытов. Прошу прощения, коллеги… Вот господа заморские… Мосье Леру, знаменитейший журналист французский… У него в Париже конюшни свои… А это — мистер Морган, миллионеров племянник… Миссия у него тут, в Санкт-Петербурге… Черт его знает, какая, но… миллионами пахнет… Охота им от вас узнать: чего хочет русская душа? А? Чего она, матушка наша, хочет? И… можно ли ее без царя представить?

Федор. Вы, господин, ежели лишнее приняли, нас в политику не впутывайте, мы себе того не позволяем.

Белокопытов. В охранку не побежим, не бойсь…

Катя. Разрешите нам пройти.

Леру. Я сказал, им не до нас…

Катя. Тем более, мосье Леру…

(Резко отмахивается)…что вы скоро получите ответ от русского народа.

Федор. Засим прощайте. (Берет Катю под руку). И… и не вылетели бы ваши франки вместе с ихними долларами в трубу!..

Катя (вежливо). С Новым годом, господа! (Идет, увлекая за собой Федора. Оборачивается). Вы, кажется, что-то про Везувий говорили? Русский вулкан наружу вырвется — он зальет лавой всю Европу!

Белокопытов. Куда же? Коллеги!

Федор (издали). Бог подаст!

Скрылись в тумане.

Морган. О-о…

Леру. Влюбленные.

Белокопытов. Влюбленные и есть… (Небрежно оглядел Леру и Моргана с ног до головы). У нас, судари мои, и влюбленные — социалисты. Не иначе, сукины сыны, марксисты! И как это они учуяли, что у меня два завода, полпакета путиловских и шуба на мне шита из прибавочной стоимости?

Морган. Марксисты? Это сила?

Белокопытов. Сила, мистер Морган, сила!

Слышится цокот. Где-то в тумане промчалась коляска, скрипя рессорами. Неожиданный взрыв, вспыхнуло пламя. Из тумана рядом с Белокопытовым, как привидение, возникло меловое лицо Игнатия. Белокопытов испуганно отпрянул. Игнатий исчез.

Свят, свят… Давай бог ноги, господа!

Побежали. Голоса в тумане: «Куда! Держи-и! Стой, сволочь, стрелять буду! Стой!» Белокопытова, Леру и Моргана окружили дворники с бляхами и белых передниках во влаве с городовым.

Городовой. Я тебе покажу, как бежать, гадюка! (Замахивается).

Белокопытов (властно). Перестань, хам! Я Егор Белокопытов.

Из тумана вынырнул Зеленый с револьвером в руке. Зеленый (задыхаясь). Мимо никто?..

Городовой. Вот они, господин сыщик, говорят, что они… Зеленый. Болван! Мимо никто не бежал?

Белокопытов. А как же, бежал мимо, бежал человек какой-то.

Зеленый. Куда?

Белокопытов. А вон туда… (Показывает Зеленому в сторону, противоположную той, в которую бежал Игнатий).

Зеленый убегает.

Господин сыщик, прикажите, чтоб нас освободили!.. Я…

Слышен голос Зеленого: «В участок!»

Городовой. Пожалуйста, господа!

Леру. Но я подданный Франции…

Белокопытов. Идем, господин Леру, а то хуже будет. В участке с перепугу и морду набьют… Узнаем, чего хочет русский царь!

Белокопытов бодро зашагал, за ним Морган, Леру, дворники, городовой. Сцена пуста. Вбегают Марфа, Федор и Катя.

Федор. Вон там двор проходной, да, верно, уже оцеплен! Опоздали!

Слышны свистки.

За ограду! Эх, в чужом пиру похмелье!

Все трое устремляются за ограду. Петляя, как травимый охотниками зверь, вбегает на мостик Игнатий.

Катя. Сюда, скорей!

Игнатий (оборачиваясь). Кто вы?

Марфа. Замолкни. Иди сюда.

Игнатий скрывается за оградой. Дворники пробегают по набережной. Свистки. Слышно, как по переулку скачут всадники.

Игнатий. Кто вы?

Марфа. Ладно, помалкивай! Не продадим.

Катя (шепотом). Вы его убили? Нет? Значит, всё зря? Игнатий. Зря, всё зря. Не убил я его. Всё зря…

Снова по площади пробегают дворники в обратную сторону.

Марфа. Свистят со страху!..

Катя (Игнатию). Бежать вам надо. Немедля…

Федор. Дня через два. Сейчас облавы пойдут. На всех вокзалах.

Игнатий. Спасибо, товарищи, что вы… меня…

Марфа (расстегнула полушубок, вынула пакет, дала Федору). Возьми-ка паспорт.

Игнатий. Товарищи… Спасибо… я эсер-«боевик»… Пусть не суждено было свершиться моему акту, пусть… Не знаю, как благодарить вас всех. Я…

Слышны шум, свистки.

Марфа (сквозь зубы). Здесь не гимназия! (Свирепо отталкивает Игнатия и Федора назад).

По набережной пробегает Зеленый с револьвером, за ним дворники. Слышно цоканье копыт: скачут конные разъезды.

КАРТИНА ВТОРАЯ

9 января 1905 года. Нарвская застава. Триумфальные ворота. Мостик через Таракановку. Вывески на домах: «Ливадия», «Чайная общества трезвости Михаила Архангела». У заставы степенно собираются р абочие, их жены, дети. Одеты по-праздничному, у многих в руках иконы, хоругви, портреты Николая II. Дети держат в руках букетики бумажных цветов. Слышен дальний колокольный звон. У мостика Марфа и Юрккув молчании, сосредоточенно и мрачно провожают взглядами прохожих.

Марфа. Словно бы к заутрене идут! Отец мой из сундука тулуп дедовский вытащил — по праздникам не надевал, берег.

Появляется Катя.

Ну? На Обводном была?

Катя (запыхавшись). Удалось поговорить с солдатами. Сто сорок третий полк. Ночью подняли по боевой тревоге, сразу в теплушки — и в Петербург. Неужели они посмеют? Неужели?

Юркку. Ах, Катя, вы наивная, Катя…

Катя (волнуясь). Но ведь вчера делегация была у министра, был Горький!..

Марфа. Был. Мирский не принял его вовсе, а Витте отказался и пальцем пошевелить. Да и говорить-то с ними бесполезно. Чего ждать от подлецов?

Появляется Федор.

Ты еще здесь?

Федор (виновато). Здравствуйте. Третьего хотел уехать — на Путилове забастовка. Пятого собирался — послали на франко-русский. Шестого в мастерских Варшавско-венской началось. Норовил сегодня переправиться, да разве теперь уедешь? Думаю продать к чертям билет…

Юркку. Член партии ты или… вольноопределяющийся? Тебе еще в западные районы поручения — до Женевы.

Марфа. Чтоб завтра духу твоего в Питере не было!

Федор виновато кивает головой.

У резинщиц был?

Федор кивает.

Выступал? Ну?

Федор. Сегодня нас не хотят слушать.

Катя. Поп сильнее нас.

Федор. Сегодня сильнее.

Марфа. Не Гапон силен — нужда сильна! Да и мы еще слабые…

Юркку (раскурил трубку, неожиданно). Сволочи меньшевики!

Марфа. Чего это вдруг?

Юркку. Это не вдруг.

Все засмеялись.

Федор. В общем верно. Сегодня-то их всех с улицы повымело… А мы… мы пойдем с народом.

На площадь вышла новая группа рабочих, среди них Круглов, он держит за руку девочку. У девочки в руках образок. Рядом с ним Марья Карповна и Иван-молотобоец.

Марфа. Отец, постойте!

Круглов. Ну, чего тебе?

Марфа. Я с вами.

Круглов. Куда? (Оглядел дочь, потом Катю, Федора, Юркку). Вы ж в царя не верите…

Марфа. Я, папаша, в вас, темных, верю.

Круглов. Полегче, Марфушка.

Марфа. Припомните там, на площади, Марфушку свою. И слова Марфушкины припомните. За тем и иду.

Со стороны Триумфальных ворот бежит розовощекий подросток С ер е ж а.

Сережа (радостно). Солдаты, солдаты идут!

Гул толпы. Федор вскакивает на фонарный столб.

Федор. Да, идут солдаты. Дядюшка царя, известный живодер, великий князь Владимир затребовал из провинции надежные полки.

Круглов. Не смущай народ, слышь ты… Солдаты для порядку!

Федор. Свободу не просят, товарищи, свободу завоевывают кровью, с оружием в руках!

Иван. Не надо оружия! К царю идем! Не мешай!

Круглов. Крови захотел! Долой его!

Федор. Не просить надо царя, а сбросить всю шайку дармоедов…

Шум.

(Оборачивается, хрипло). Катя, флаг!

Катя вытягивает из-под шубки смятый красный флаг, Федор взмахивает им.

Долой самодержавие!

Круглов. Убери флаг!

Худая, изможденная женщина подбегает к Федору. Это Ивановна. В руках у нее портрет Николая II.

Ивановна. Трое детей у меня, а иду. И мужу велела — иди! А ты уходи прочь! (Вырывает из рук Федора флаг, швыряет его в снег).

Руки рабочих тянутся к Федору. Катя становится с ним рядом. Ктото пытается сбросить и ее. Голос: «Эта тоже из социалисток!»

Марфа. Чумные вы, что ли!? Не вчера ли на заводе сами их от фараонов прятали? Или так вам глаза застили, что своих от чужих не отличите?

Круглов. Дочка моя, православные! Ей социалисты башку дурью забили. Не слушай ее. Кто с флагами на площадь осмелится, того из наших рядов прочь, пущай сам по себе гуляет! И с оружием кто к царю осмелится, тому от отца Георгия анафема!

Голоса: «Анафема! Анафема!»

Весь Петербург трудовой нынче к царю идет… с именем Христовым на устах… с молитвой в сердце. И ты, девчонка, уходи от нас…

Марфа. Никуда я от вас, отец, не уйду, сказано!

Федор (страстно). Мы не были бы социал-демократами, рабочие, ежели бы ушли от вас в такой день. Пойдем с вами, хотя знаем, что у Зимнего нам нечего ждать…

Круглов (грозно). Уймись, настырный…

Марфа. Не троньте его, отец!

Круглов. Уймитесь, говорю!

Иван. И ты уймись, Матвей Фомич. (Марфе). Не мешай. Мы к царю идем, как на пасху, а ты зря душу тревожишь…

Круглов берет за руку девочку, решительно идет вперед, за ним устремляются остальные. Появляются солдаты.

Марья Карповна (хватает девочку). Недам!

Круглов. Побойся бога, Марья.

Марья Карповна (прижимает девочку к себе). Не дам! Коли велишь, сама пойду, а Настеньку не дам!

Круглов. Не совестно тебе — люди видят!

Марья Карповна. Что мне люди!

Круглов. Ну объясните ей, православные! Сил у меня с ней больше нету!

Ивановна. Чего боишься, Карповна? Не к врагу идем!

Марья Карповна. Вон солдаты… Ружья у них. (Прижимает девочку, плачет). Настенька ты моя! Кровинка моя…

Люди внезапно расступаются; стремительно, с тяжелым крестом в руках, в черной рясе идет чернобородый поп Гапон.

Круглов. Батюшка… (Снимает шапку, низко кланяется).

Гапон (ласково). Наденьте, мороз. Из-за чего плачет женщина?

Круглов (смущенно). Старуха моя, батюшка. Не пущает, дурная, дочку младшенькую к царю. Вразумите ее, батюшка, снимите с глаз ейных слепоту… И эти вот, с флагами…

Гапон (осеняет Марью Карповну крестом, тихо и ласково). Дело наше мирное, мать.

Марья Карповна. Солдаты, батюшка…

Гапон (нахмурясь). Я вчера был у градоначальника Фулона. Он дал мне честное слово. Никто вас не тронет! И никаких флагов! Только иконы, только хоругви, только портреты государя…

Круглов. И я ей про то говорю, батюшка. Царь нас послушает.

Гапон. Ты прав, старик! Помните, братцы: царь — это правда. Вне царя правды нет. Я поднял весь Петербург. На площадь идут все окраины, все заставы. Выборгская сторона, Васильевский остров, Невская застава — сто пятьдесят тысяч человек. Мы идем к царю за правдой, за защитой. Скажем: не откажи в помощи своему народу, выведи его из могилы бесправия, невежества, нищеты, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. А не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу — умрем здесь на этой площади, перед твоим дворцом.

Круглов. Умрем!

Ивановна. Все умрем!

Гапон. Нам некуда больше идти и незачем, нам нет исхода. Два пути у нас: или к свободе и счастью, или к могиле. Раскроем царю наше горе, нашу нищету. Нужно ли это вам, братцы?

Крики: «Нужно! Нужно!»

Пусть содрогнутся в ужасе сердца, пусть польются из глаз слезы! И мы придем к нему, к отцу, и я, избранник ваш, вручу ему смиренную петицию нашу, и он, царь, примет ее с открытой душой.

Восторженный гул.

Сегодня воскресенье, да будет оно воскресением из мёртвых!

Гапон идет впереди, за ним Круглов с девочкой, Марья Карповна, Ивановна, Сережа, рабочие. Слышна молитва: «Спаси, господи, люди твоя… и благослови достояние твое… По-бе-ды бла-го-вер-но-му…» Марфа, Юркку, Федор, Катя присоединяются к процессии. Солдаты во главе с Филимоновым, действуя прикладами, оттесняют часть толпы к мосту. Здесь Марфа, Ивановна, несколько работниц.

Филимонов. Два шага назад! (Замахивается па Марфу прикладом).

Марфа. Ну-ну! Потише ты, Аника-воин! (Отводит приклад). Молодец среди овец!

Филимонов. Да ты што? Я при исполнении обязанностей! Марфа. Ия при исполнении обязанностей.

Ивановна (протискивается). Пусти, демон, мы к царю! Филимонов. Два шага назад.

Марфа. Заладил, истукан! А ежели пойдут, неужто палить станешь?

Филимонов. Служба.

Марфа. Слышали, рабочие, какая у него служба: баб да ребят крошить!

Филимонов. А зачем бунтуете? Избаловались тут, на городских харчах коло царя.

Ивановна. В день семьдесят копеек мой получает, половину в кабак, домой десятку. Семь за квартиру, на трешку трех ребят кормлю. Как собака, по чайным брожу, в сумку объедки собираю. Малые плачут: «Хлебушка»… (Всхлипнула). На одной подушке вчетвером спим… Избаловались?!

Марфа (Филимонову). Эх ты, медный лоб! Из деревни?

Филимонов. Пензенский.

Марфа. А у вас крестьяне помещика жгут. Это как понять?

Филимонов. Так то помещика! Чего равняешь! Помещик божью землю себе прибрал, а крестьянину без земли, что солдату без амуниции.

Марфа. Ишь как про землю разговорился!

Филимонов (спохватился). Идите вы, Христа ради, а то… (Замахивается прикладом).

Ивановна. Ирод, и больше ничего.

Филимонов. Осади на мост!

Марфа. Истукан ты или человек? Народ томится, идет к царю помощи просить, мирно идет, а ты народ штыком проткнуть хочешь! Где правда? Я спрашиваю тебя, мы все спрашиваем тебя, — верно, бабы? Где правда? Подумай, солдат…

Филимонов опустил приклад, растерянно молчит. Слышен голос: «Этта што, што этта?»

Филимонов (поднял винтовку, грубым голосом). Осади на мост, публика!

Появляется Скреблов, рядом с ним Круглов.

Круглов. Господин офицер, почему не допускаете нас к площади? Мы не демонстрация, мы мирные подданные царя-батюшки.

Скреблов. Прошу вас, господа!..

Круглов. Отдайте приказ, господин офицер, пустите нас за ворота, к царю, нельзя нам не идти, мочи нет…

Скреблов. Царя во дворце нет, господа, бросьте глупости.

Круглов. Есть царь, господин поручик! Есть! Министры не услышат, генералы не услышат. Он услышит! Про боль нашу, про тяжкий фабричный труд, про слезы матерей, про сиротский плач! Не пойдем, так доползем к царю, господин офицер!..

Круглов, отстраняя офицера, идет к воротам, толпа со стоном устремляется за ним.

Скреблов (оборачивается, кричит). Горнист! Горнист!

За сценой рожок горниста.

Голос Круглова. Вперед, православные!

Залп. Снова появляется розовощекий подросток Сережа.

Сережа. Не бойтесь! Нарочно! Холостыми!

Залп. Сережа падает, взмахнув руками. Скреблов обходит его, молча уходит. За сценой слышатся залпы. Вбегают Гапон и Круглов.

Круглов. Сюда, батюшка, сюда! Я сейчас. (Убегает).

Появляются Косой и Тестов. Залп. Все трое падают на землю, уткнув головы в снег.

Косой (приподнимается). Жив, отец?

Гапон (приподнимается, поводит головой). Жив.

Залп. Гапон снова уткнулся головой в землю.

Косой. Не в нас. Вставай, отец!

Гапон. Меня надо спрятать. (Поднимается с земли). Появляется Круглов без шапки.

Ты, Матвей Фомич? Что делать, что теперь делать?

Круглов. Веди нас к царю, батюшка. Умрем, а дойдем! Гапон. Да, да. Мерзавцы! Я сейчас. Умрем, а дойдем! Если нас не пустят к Зимнему, я поставлю на ноги всех, всю Россию! Иди к народу, Матвей Фомич, скажи, что я с ним во веки веков. Аминь. (Осеняет крестом Круглова). Иди!

Круглов внимательно вглядывается в Гапона, молча уходит. Слышны залпы, отрывистые офицерские команды.

Косой. Ну, батюшка…

Гапон. Меня надо спрятать.

Косой. Через забор.

Гапон. Нет-нет, через забор нельзя.

Тестов. А вы, это-ка, на его спинку вскиньтеся, а в меня ручками упретесь — и там.

Гапон. Не понимаешь. Не могу я… Сан.

Рожок горниста. Залп. Стоны, крики, проклятия.

Косой. Некогда, батюшка! Лезьте. Нам за вас перед полицмейстером отвечать!

Гапон. Молчи.

Косой нагибается. Тестов помогает Гапону перебраться через забор, все трое исчезают. Слышны новые залпы, пробегают обезумевшие от ужаса, окровавленные люди. Идут Марфа, Юркку, Катя.

Катя (сжимает руками голову). Страшная, чудовищная провокация!

Со снега приподнимается Сережа. Он обводит всех взглядом.

Сережа (силясь улыбнуться). А я думал, холостыми… (Падает).

Юркку молча поднимает его, взваливает на спину, уносит. Появляется Федор. Щека у него окровавлена.

Катя. Федя! Феденька! Родной! (Бросается к нему). Ранен! Федор (отрывисто). Кто ранен? Где? Хорошо! Сегодня нас бьют, завтра будем их…

Теснимые солдатами, появляются несколько рабочих. Среди них Круглов. За ними — жандармский офицер Скребло в.

Скреблов. Говорил вам, господа, бросьте бессмысленные фантазии. По домам, по домам, господа!

Марфа. А мать где? Настенька?

Круглов. Я думал, здесь…

Марфа бросается вперед.

Скреблов. Туда нельзя, красавица…

Марфа. Пустите, ребенок там!..

Скреблов. Я сказал, красавица…

Марфа. Узнали царскую ласку, папаша?

Круглов. Пустите, там маленькая моя! Господин поручик, жы мирные! Нас не за тех приняли, ошибка. Пустите!

Скреблов. Вас приняли за тех, кто вы есть. За негодяев, бунтующих против его императорского величества. Туда я никого не пущу.

Появляется Ивановна.

Ивановна. Госпбди, сказали, мой в крови лежит, мой кормилец, пустите меня!.. (Бросается на Скреблова, тот толкает ее сапогом).

Круглов. Да что ж это такое, где крест на тебе? (С кулаками кидается па Скреблова, тот отшвыривает его, и Круглов падает в снег).

Марфа. Получай! (Бьет Скреблова по лицу).

Ивановна бежит вперед.

Скреблов. Солдат!

Филимонов бежит на помощь Скреблову. Тот тянет из кобуры револьвер. Федор вырывает револьвер, бьет Скреблова ручкой револьвера по голове. Скреблов падает. За сценой залпы. Филимонов целится в Федора.

Марфа. Стреляй, ну стреляй, истукан!

Филимонов, Бегите вы, Христа ради! Бегите, а то повесят и меня с вами!..

Катя. Беги, Федя!

Федор. Мое место здесь…

Филимонов. Ну, повесят меня с вами! (Взваливает па плечи Скреблова, уходит).

Федор (кусая кулак). Если бы оружия, если бы немножко оружия!

Появляется МарьяКарповна.

Круглов (кидается к ней). А Настенька?

Марья Карповна молчит.

Настенька где? (Скрывается).

Слышен рожок горниста. Залп. В пороховом дыму возникает гигантская фигура Ивана-молотобойца, за ним бежит окровавленная женщина, судорожно сжимая в руках портрет Николая II. Иванмолотобоец преграждает ей путь. Появляются еще несколько рабочих.

Иван (женщине). Дай-ка сюда! (Швыряет портрет Николая в снег). Как царь с нами, так и мы с царем! (Идет к забору, вырывает из него кол).

Вырывают колья несколько других рабочих. Окутанный дымом, появляется Круглов. Он без шапки, на руках несет девочку.

Круглов. Настенька… (Всматривается в лицо мертвой девочки). Настенька… Царю… царю ее отдам!..

Слышен топот копыт. Резкая кавалерийская команда. Выстрелы. Звук трубы. Орудийный залп. Резко очерченный силуэт Триумфальных ворот все более и более окутывается пороховым дымом. Федор идет вперед, за ним Иван-молотобоец, Марфа, Катя, рабочие.

Федор. Мертвым — вечная память, живые, вставайте.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Женева. Ночь. Берег тихого озера. Очертания гор. Дальние огни. На берегу — остекленная веранда кафе. Несколько русских социал-демократов, стоя или придвинув стулья, жадно слушают Федора. У стойки дремлет официант. Несколько поодаль прислушивается к рассказу сидящий за отдельным столиком Мартьянов. Он в черном, наглухо застегнутом сюртуке, придающем ему одновременно вид и пастора и военного в отставке.

Федор. Напрасно вы иронически улыбаетесь, господин, не знаю вашей фамилии…

Мартьянов (вежливо). Фамилия моя — Мартьянов. А может быть, все-таки «товарищ»?..

Федор. Да, мы позвали народ на баррикады после девятого января. Что тут смешного? Захватили явочным порядком типографию правительственных «Ведомостей». Выпустили листовку, призывающую рабочий класс к восстанию. Это смешно?

Мартьянов. Я просто улыбаюсь.

Федор. Больше того, мы считали, что пора назначить даже сроки восстания. И это вам смешно?

Социал-демократ в косоворотке. Во всяком случае, забавно…

Мартьянов. Не мешайте товарищу.

Федор. Вот эта листовка, наутро обошедшая заводы Петербурга. (Вытаскивает листовку, читает). «К оружию, товарищи! Захватывайте арсеналы!» Иронизируете?

Мартьянов. Напротив, мне, например, чрезвычайно импонирует ваш пыл. Сколько вам лет, товарищ?

Федор. Право, это не имеет отношения к делу. (Читает). «Разносите, товарищи, тюрьмы!»

Голоса:

— Даже так?

— Призыв к террору?

— Правильный лозунг!

— Дайте слушать!

Федор. «Захватывайте арсеналы и оружейные магазины!» (Социал-демократу в косоворотке). Забавы, по-вашему?

Социал-демократ в косоворотке (горячо). Забавы, ребяческие забавы, которые стоят крови рабочему классу! А почему вы в вашей великолепной листовке не указали часа восстания? Минуты? Секунды? Ай-я-яй, как нехорошо! Товарищ Ленин надерет вам уши… Почему вы, товарищ, такой рассеянный, а?

Федор. А почему вы, господин, такой трус?

Шум, возгласы возмущения. На пороге кафе появляется Ленин, останавливается, прислушивается.

Голоса:

— Это не метод полемики!

— Так нельзя!

— Стыдно, товарищи!

— Здесь люди одной партии!

Мартьянов укоризненно качает головой.

Федор (смутившись). Может, не так я сказал…

Мартьянов (печально). Не так и не то…

Федор. Поймите, я через пол-России проехал… Девятого января веру в царя расстреляли не только в Петербурге… Вся Москва встала. В Либаве, в Вильно, в Ковно столкновения с полицией. В деревнях волнения… Где бастуют, а где уже и стреляют… Из искры — пламя. Невольно «Искру» вспомнишь… не нынешнюю — ту, в которой Ленин писал… И… и не нравится мне ваша ирония… Далеко живете, господа…

Социал-демократ в косоворотке (встает). Кто вы? Что вы смыслите в марксизме? Откуда этот высокомерный якобинский лексикон?

Федор растерянно молчит.

Ленин. Продолжайте, товарищ! Не слушайте воплей филистеров! Их больше здесь, в Женеве, зато вас больше там, в России!

Все вскакивают, завидев Владимира Ильича. Ленин проходит к столику, здороваясь с товарищами, садится.

Федор (ободрившись). Да, после девятого января все переменилось в России. И не случайно призвали мы в нашей листовке: «Свергнем царское правительство, поставим свое!»

Мартьянов (спокойно). Какое свое, простите?

Социал-демократ в косоворотке. Кто войдет в ваше правительство?

Федор (вызывающе). Я…

Шум, свистки, аплодисменты, возгласы: «Браво!», «Долой!», «Чепуха!»

Социал-демократ в косоворотке. Где ваш портфель, министр? Ха-ха! И это марксизм? Карикатура! Путчизм!

Федор. Слушайте…

Социал-демократ в косоворотке. Отбрасываете нас на десятки лет назад. Заговорщики.

Федор. Дайте мне.

Социал-демократ в косоворотке. Бланкисты!

Федор, махнув рукой, садится подле Ленина.

Ленин (зло). Царя не боялись, а Тряпичкиных испугались? Это ж Тряпичкины! Они и поколотить-то вас по-настоящему не сумеют… А вы и сдались…

Мартьянов (поднимается с места, поворачивается к социалдемократу в косоворотке). Вы так пронзительно кричите… Милейший молодой товарищ, приехавший из России, мне, например, чрезвычайно импонирует, и его стремление наметить тактику борьбы с царизмом на нынешнем этапе разумно и естественно. Это не значит, что прочитанная им листовка близка к марксизму. Напротив, она далека от него, если говорить прямо, как первобытный человек далек от цивилизованного европейца.

Социал-демократ в косоворотке демонстративно аплодирует.

Товарищ, вы мешаете. Разгромили оружейный магазин? Отлично. Но что же вы там нашли? Устаревшие пистолеты, палаши, ятаганы? Не трагически ли звучит, дорогой друг? Будете размахивать ятаганами, как Дон-Кихот Ламанчский размахивал своим мечом? И ставить нас, социал-демократов, в нелепо-смешное и смешнонелепое положение донкихотов от марксизма? Ведь тут не ветряные мельницы, а вооруженный до зубов петербургский гарнизон. Гвардия! Баррикады? Сразу же вечером девятого января? Да, да, да. Снимем шляпы, товарищи, и воздадим должное смелости, отваге и благородству отрядов рабочего класса. Но будем помнить: против кулака нужен кулак. Иначе — кровь, пролитая бессмысленно, зря, иначе — торжество казацкой нагайки, иначе — испуг и отход от революции сил, которые борются с царизмом…

Ленин. Нуте, нуте-с, какие ж это силы?

Мартьянов (помолчав). Владимир Ильич, вы-то лучше сего юноши знаете, о чем идет речь. Да, диктатура пролетариата должна быть первым актом социалистической революции. (Повернулся к Федору). Социалистической, мой друг. Но сейчас-то речь идет о революции какой? Буржуаз-ной?

Ленин. Так, так… Договаривайте.

Мартьянов. Значит… значит, две силы нынче борются на политической арене России: буржуазия и царизм.

Ленин. А рабочий класс? Ну, ну…

Мартьянов. Владимир Ильич, мы привыкли к вашим ехидным кавычкам, придирчивым курсивам и язвительным скобкам. Нас не сшибут с ног и ваши иронические междометия! Рабочий класс? Он еще, увы, маленький островок в бушующем, изменчивом, своевольном крестьянском океане… Призывать рабочий класс штурмовать старый мир ржавыми ятаганами из оружейного магазина… пугачами… Комедия? Нет, трагикомедия большевистского утопизма. Трагедия ослепленного этим утопизмом героического рабочего класса России! Гибель, подстерегающая таких прекрасных практиков, идущих за вами с повязкой на глазах, как этот молодой человек. (Федору). Искренне жаль вас, друг мой, но ведь надо пожалеть и революцию. А ваши утопические советы, Владимир Ильич, отшатнут от рабочего класса реальные демократические силы… И каждый честный социал-демократ…

Ленин (встал, беспощадно). И каждый честный социал-демократ с презрением отбросит эти трусливые советы!

Мартьянов. Позвольте, я не кончил…

Ленин (повернулся спиной к Мартьянову). Пусть виртуозы филистерства осуждают утопизм рабочих, воскликнувших: «Поставим свое правительство!» А мы, революционные социал-демократы, от всей души горячо и страстно приветствуем этот пусть неудавшийся, но смелый призыв к восстанию!

Шумные возгласы одобрения. Шиканье. Социал-демократ в косоворотке что-то кричит, сложив руки рупором.

Сколько бы вы ни нервничали, господа, я буду продолжать. Боитесь, что буржуа отшатнутся от революции? А мы хотим, чтобы буржуазия отшатнулась. Для того чтобы революция победила, надо заставить буржуазию отшатнуться. Вы предлагаете им, российским практикам, тактику превращения пролетариата в жалкого прихвостня буржуазии… трусливой, своекорыстной, непоследовательной. Мы предлагаем тактику борьбы, тактику вооруженного восстания народа… Мы хотим, чтобы во главе революции стоял пролетариат. Про-ле-та-ри-ат! И не одинок пролетариат, нет, не одинок! Крестьянин, палящий помещичьи усадьбы, — вот наш союзник!

Шумные возгласы одобрения.

Наша тактика — тактика победы революции, а ваша тактика, господа…

Федор. Их тактика, Владимир Ильич, в болоте сидеть…

Социал-демократ в косоворотке. Я привык к грубости большевистской галерки, однако есть рубикон…

Социал-демократ в косоворотке встает, бросив монету на стол, идет к выходу. За ним поднимается Мартьянов, идут к выходу еще трое меньшевиков.

Ленин. Уходите, уходите, господа. Лучше сотни революционных социал-демократов, чем тысячи интеллигентских Тряпичкиных!

Большевики тесной кучкой окружают Ленина. Он оглядел всех, улыбнулся.

Скажем же словами французской революционной песни: да здравствует гром пушек! Пусть же близится вооруженное восстание!

Еще теснее окружив Ленина, большевики поют «Марсельезу». Официант присоединяется к поющим. Появляется, протирая глаза, хозяин кафе Трик. Он в домашних туфлях, в пестром жилете.

Трик. Ради бога, господа, Женева давно спит.

Ленин (смиренно). Простите, мосье Трик. (Шепчет Федору). Женевские буржуа ложатся с петухами. (Официанту). Мосье Роберт, получите с нас!

Трик (строго оглядел официанта). Что это значит, Роберт? Убирайте столы. (Идет по залу, тушит лампы, сдвигает столы).

Отчетливее стали видны в полумраке дальние огни на озере. На пороге кафе появляется Варвара. Идет к Ленину.

Варвара. Надежда Константиновна просила сказать: приехавший товарищ ночевать будет на улице Каруж, за столовой Лепешинских, дом номер…

Ленин. Провожу. Вы незнакомы? (Шутливо). Госпожа Варвара. Москва. Пресня. Прохоровская мануфактура…

Федор (в тон Ленину). Господин Федор. Последний адрес: Нарвская застава. Путиловский завод…

Ленин. Визитные карточки, гм-гм, недурны…

Официант подает счет, Ленин дает ему монету.

Завтра назад, в Россию, товарищ Варвара?

Варвара кивает.

(Федору). А вы?

Федор. Да ведь я тут всего пять дней… Думал, побуду с месяц, подучусь — и айда…

Ленин (безучастно). Подучиться, разумеется, неплохо. Идемте. (Остаиовился). Ведомо ли вам, что госпожа Варвара десятого января подняла на забастовку солидарности с питерцами… Сколько забастовало на Пресне?

Варвара. Сорок тысяч человек пошабашили, Владимир Ильич.

Ленин (торжествующе раскинул руки). Вот вам госпожа Варвара и вот вам купецкая Москва! Немножечко больше веры в свои силы, товарищи, немножечко больше веры!

Трик преграждает путь Ленину.

Что вам угодно, мосье Трик?

Трик. Мосье Ленин, при аренде моего кафе для ваших диспутов ваши друзья внесли в мою кассу первые пятьсот франков, как и полагается по контракту. Когда остальные?

Ленин (смиренно). Уважаемый мосье Трик, даю вам слово: вы всё получите сполна.

Трик (мрачнея). Когда?

Ленин. Дайте только нам сделать революцию.

Трик. Тогда делайте ее, черт возьми, поскорей!

Ленин (торжественно). Мосье Трик, мы учтем вашу просьбу.

Трик молча уступает Ленину и остальным дорогу.

Федор (оборачиваясь, с задором). Дело верное, мосье Трик! Считайте, что вы положили ваши пятьсот франков в банк.

Трик (вслед, озабоченно). А будут ли банки после революции?!… Мосье Ленин, заверьте, пожалуйста, у нотариуса долговое обязательство… И придется платить проценты!

Все, переглядываясь, выходят на набережную и, оставшись одни, как по команде, заливаются оглушительным смехом.

Ленин (смеясь, прощается с товарищами). Как видите, русская революция получила первые кредиты от капиталистического мира!

Федор. Правда, это далось с порядочным скрипом.

Ленин. Проценты! Они до беспамятства любят проценты.

Варвара. А вернем?

Ленин. До сантима! Слово русского революционера надо держать! (Пошел по набережной с Федором и Варварой). Мосье Трику заплатим, а по царским займам — дудки! Слыхали, прекрасная Франция снова дает деньги царю? На удушение революции!

Федор. Американцы, я вам рассказывал, Владимир Ильич, тоже не прочь… Даром, что японцам помогают…

Ленин. Лишь бы русский пожар погасить! Искры-то летят через океан! В колонии. В Китай… (Задумался). Нет, нельзя медлить ни минуты. Организовывать боевые дружины тотчас же. Отдельные отряды. Трое будут в отряде — хорошо. Десять — прекрасно. Тридцать — отлично. Так и передайте, товарищ Варвара, московским товарищам. (Внезапно, с тоской). Ах, как я мечтаю очутиться в России!

Варвара (тихо). И жандармы, Владимир Ильич, тоже ведь ждут вас не дождутся… Решение партии верное… (Вздохнула). Вам быть тут…

Ленин (помолчав). Я вчера из Тулы письмо получил… удивительное… Люди в России растут невиданно. Имейте в виду, товарищ Варвара, если через месяц у вашего боевого комитета не будет двухсот — трехсот отрядов, тогда это мертвый комитет. Тогда его надо похоронить. При теперешнем кипении не набрать сотни отрядов — значит, стоять вне жизни. (Федору). Это относится и к Петербургскому комитету. Вы когда собираетесь в Петербург?

Федор (с некоторым удивлением). Я уже вам говорил, Владимир Ильич. Так, недельки через две…

Ленин. Ну-ну… (Варваре). Мы сейчас фрахтуем пароход «Джон Крофтон» для перевозки оружия в Россию… Представитель ЦК закупает в Бельгии оружие. Но этого мало, бесконечно мало… (Федору). Кстати, сколько же удалось вооружить рабочих при разгроме оружейного магазина на Васильевском острове?

Федор. Так, шестьдесят — семьдесят, Владимир Ильич.

Ленин. Все-таки… А в других районах Петербурга… не было случаев… не громили оружейные лавки?

Федор. По моим сведениям, нет.

Ленин (с сожалением). По моим, тоже нет. Надо бросить клич на заводы… Куйте оружие в цехах! Пусть вооружаются кто как может. Пика так пика, ятаган так ятаган! И бомбы…

Варвара. Бомбы. Владимир Ильич, мы научились делать по македонскому образцу…

Ленин (живо). Ну-ка, ну-ка…

Варвара. Бертолетова соль, смоченная керосином. Здорово получается!

Ленин. Бертолетова соль? (Федору). Бертолетову соль вы достанете в любой петеребургской аптеке. Отличная мысль. Но главное — пусть сами рабочие куют оружие. Главное — неиссякаемая, праздничная энергия масс. Кстати, когда поедете, не забудьте захватить у Надежды Константиновны литературу для Петербургского комитета. Все уже приготовлено. Два чемодана с двойным дном. И панцирь…

Федор. Когда зайти, Владимир Ильич?

Ленин. Зависит от того, когда вы тронетесь…

Пауза.

Федор. Сегодня.

Ленин. Зачем же спешить? (Искоса глянул на Федора).

Все трое засмеялись.

Варвара. Вместе и поедем. Поезд в двенадцать восемнадцать.

Федор. Есть еще в десять сорок восемь.

Ленин. Из вас, кажется, выйдет толк. Паспорт есть у вас? Деньги? Кланяйтесь петербургским товарищам, и в частности товарищу Кате… (Обнял Федора). Скажите, что мы дали слово мосье Трику! А давши слово — держись!

Варвара (издали). Будем держаться, Владимир Ильич!

Федор (издали). До утра, Владимир Ильич!

Ушли, Ленин машет им вслед рукой.

Ленин (один, тихо, с тоской и невыразимой болью). Ах, как бы мне хотелось очутиться в России!..

Занав ес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Буфет-ресторан первого класса на Варшавском вокзале в Петербурге. Дымно, шумно, полно пьяных офицеров в расстегнутых шинелях, в заломленных маньчжурских папахах. Во всю стену объявление: «Несмотря на забастовку, получены новые английские цветные жилеты, шелковые кашне и кашколь. Жокей-клуб, Невский, 40». Вход в ресторан справа, через гардероб, находящийся под лестницей. У вешалки дремлет швейцар. Из ресторана выходит Игнатий, за ним густо напудренная и нарумяненная дама в большой шляпе с пером.

Игнатий (швейцару). Зовите жандарма.

Швейцар открывает глаза.

Арестуйте меня.

Швейцар. Идите, господин хороший, домой. Отоспитесь. Игнатий. Зовите жандарма.

Дама с пером. Кроме шуток. Пущай хватает — политик? Ему в холодной покой будет. На воле ему покоя нету. На моих глазах третью ночь мается, истинный господь! Я при ем, как заброшенная чайка.

Игнатий (холодно). На колени перед вами встать? Зовите жандарма.

Швейцар. Каждый пьянчужка из себя нынче революционера воображает. Времечко! Тюрем на вас, алкоголиков, не настроишься… Уводи его, жертва вечерняя, а то я тебя и взаправду загребу.

Дама с пером (закурила, пыхнула в лицо швейцару дымом). Боялась я тебя, у меня билет, я законная… (Взяла под руку Игнатия). А еще хвалился, выкуп дадут. Как же, ждали нас! Не берут тебя, дурачок, в кутузке местов нету, пойдем шансонетки слушать… Эх ты, бомбистик!..

Она берет его под руку, они входят в ресторан. Появляется носильщик с чемоданом, за ним Варвара с корзиночкой и Федор в мягкой шляпе, в пальто-реглан, очень толстый.

Федор (важно). Благодарствую, голубчик.

Дает носильщику монету, тот, кланяясь, уходит.

(Берет чемодан).

Швейцар. Не положено в первый класс с вещичками, пожалуйте сюда. (Забирает у Федора чемодан, хочет взять у Варвары корзиночку).

Варвара. Как хотите, а я со своей не расстанусь!

Швейцар. Не извольте беспокоиться…

Варвара. Человек я простой. Что мое, то и со мной.

Идут в ресторан.

(Федору). Напрасно чемодан оставил…

Садятся за столик в углу. Кривляясь, вскочила на эстраду одетая в японскую военную форму певичка. Ее встретили аплодисментами, пьяными возгласами.

Федор (оглядывая зал, тихо). Нас не встречают и здесь. Варвара. Погляди хорошенько.

Федор поднимается, снова оглядывает зал.

Официант (подлетает к столику). Чего изволите?

Федор. Бутылку вина.

Официант убегает.

Что-то случилось, Варвара Николаевна, никого нет.

Певичка (визгливым голосом поет, приплясывая и посылая воздушные поцелуи).

Увидав успех атаки,

Желтолицые макаки,

Увлекаясь через край,

Кричат: «Банзай!»

Варвара. На Николаевский вокзал сама-то я переправлюсь, а вот как с багажом?

Федор. Подождем еще немного…

Официант ставит бутылку вина, бокалы.

Спасибо, голубчик. Скажи-ка, чего это народу набилось на вокзале?

Официант. Забастовка-с. Вон господа офицеры со вчерашнего дня эшелон ждут… Одна дорога кончит, другая начинает…

Варвара. А на Москву поезда ходят?

Официант. Через пень-колоду… (Убегает).

Певичка (визжит).

Если ж бьют их поголовно,

То они прехладнокровно

Ищут счастья в лучшем мире,

Хара-ки-ри, харакири!

Аплодисменты. Певичка убегает.

Федор (аплодируя). Кажется, идут.

Господа, господа, наконец-то!

Катя и Сережа подходят. Рукопожатия, Федор и Катя целуются.

Катя. Мы были на дебаркадере, теперь из-за этих забастовщиков все расписания перепутались. (Тихо). Следил филер, боялись привести…

Федор (представляя Варвару). Евдокия Степановна… Едет изВаршавы к супругу, доблестному воину, в госпиталь… (Тихо). Переправить сегодня же. С нею транспорт. (Громко). Как, в Москву поезда ходят?

Катя. А вот Сережа все узнает.

Варвара. Нет уж, я сама пойду, муж увечный ждет. (Тихо). Всем сразу уходить не надо. (Громко). Наделала вам хлопот, простите… (Прощается с Федором и Катей, уходит с Сережей).

Федор (следит за ними глазами). А кто этот Сережа? Я его раньше не видел.

Катя. Ты многих, которые теперь у нас, не видел, Федя!

Федор. Ну?

Катя. Здравствуй.

Тихо и радостно смеются, глядя друг на друга.

(Берет бокал, везет его по скатерти к бокалу Федора. Звенят бокалы). Я такая счастливая сейчас, Федя… (Смотрит на него сияющими глазами). Вижу тебя… Ты живой, рядом… Я очень счастлива, Федя. Не время и не место говорить об этом, но я говорю: я очень счастлива! Почему ты молчишь?

Федор. Молчу? И не заметил.

Катя. А знаешь, что я повторяю, ложась спать, каждую ночь?.. «И смерть не разлучит нас…» Опять молчишь?

Федор. И смерть, Катя…

Катя. Про то, что мы говорили, мы можем говорить очень громко, это даже хорошо. И все-таки не верится, что ты рядом…

Федор. Почему ты так побледнела?

Катя. Наверно, я никогда не стану настоящей революционеркой… Мне вдруг стало так страшно, так страшно за тебя…

Федор (улыбаясь). Ленин бы знал — не передавал бы тебе привета.

Катя. Ленин? Ты шутишь… Что ты ему сказал?

Федор. Сказал, что есть такая Катя… которую я… люблю…

Катя (зарделась). Ты так ему и сказал? Не может быть… Как ты посмел?.. Молодец…

Федор засмеялся.

Федя, а какой он?

Федор. Это нельзя объяснить.

Катя. Ну на кого он похож?

Федор (помолчав). На Ленина.

Пауза.

Катя. А ты удивительно растолстел! Отчего это?

Федор. Тетушка меня раскормила в Варшаве. (Тихо). Глупенькая, на мне панцирь.

Катя. Панцирь?

Федор (тихо, с сожалением). Какая же ты подпольщица… Я обложен литературой, и если сегодня меня не разгрузят, я задохнусь. Тут последние номера ленинского «Вперед», их надо сегодня же переправить на заводы, а часть статей перепечатать отдельно… Типография наша работает?

Катя. И не одна. Теперь все переменилось. Провалы стали гораздо реже, чем раньше. Не успевают следить: слишком много людей в движении, тысячи!..

Они чокаются. Опять выбегает на сцену певичка. Ее встречают пьяными возгласами. В гардероб входит Зеленый, заглядывает в ресторан, грубо трясет дремлющего швейцара.

Зеленый. Будет дрыхать, ну!

Швейцар открывает глаза.

Сходи за жандармом. (Тычет ему в нос карточку).

Швейцар убегает. Зеленый присаживается на его место.

Певичка (поет визгливым голосом).

Получил я от папаши миллион

И на всю столицу задал перезвон!

Лихачи и рестораны,

Маскарады и шантаны —

Всюду знают беспременно мой закон!

Федор. А Марфа теперь по технике не работает?

Катя. Ну, Марфа… Она теперь член райрнного комитета!.. Федор. А ты! Из кислотного не вывезли тебя на тачке? Катя (гордо). Своя! Даже письма из деревни доверяют… (Пауза). Не оборачивайся. За нами следят. Сюда идет…

Федор. Человек, еще бутылку!

От другого столика отделяется человек и приближается к ним. Это Игнатий. Он идет нетвердо.

Игнатий (равнодушно). Сразу вас и не узнаешь. Здравствуйте! (Садится, не ожидая приглашения). Еще раз благодарю за тот… новогодний вечер… Только все это было ни к чему. Зачем? А? Кому надо…

Официант ставит бутылку.

Еще бокал!

Официант убегает.

У вас здесь что, явка?

Федор и Катя молчат.

Что ж, местечко удобное! А я за кордон нацелился, да вот третий день паспорт не несут. Верно, провал.

Официант ставит бокал.

(Наливает себе). Ищут меня, понимаете, ищут. Напали на след. Хотел у матери своей вчера переночевать, не признаёт. Боится: признает — возьмут. Так друг другу головами и помотали. Тапёрша, в ресторане «Ягодка» барабанит, имение-то профуфукала, а сын в революции. Дворянское воспитание!.. Лучше бы шила. (Морщит лоб). Сколько ж я так живу, по фальшивке? Сколько можно? (Кричит). Не могу больше, не могу!..

Федор (оглядываясь). Перестаньте кричать.

Катя (мягко). Это пройдет. Это слежка. Изматывает, по себе знаю. Семь часов крепкого сна…

Игнатий. Не могу! И негде. А хочется, да, в собственной постели и чтобы не бояться! И вам, да? Чтобы не думать — стук в дверь и… серый халат на вас… и параша в углу… и глазок, глазок… Головой об стенку — и все равно тишина. Тишина… (Хватается за горло).

Федор (шепотом). Тихо, ну вас к черту!..

Певичка (поет).

Лихачи и рестораны,

Маскарады и шантаны —

Всюду знают беспременно мой закон!

Игнатий. Молчите. Почему? А? Зачем? И за вами слежка? Что вам дает силу?..

Катя. Видите ли…

Федор (оглядываясь). Оставь, Катя. Есть вещи, которые нельзя объяснить, и… нам пора…

К ним подходит дама с пером.

Дама с пером (кокетливо). Дурачок, ау! (Вполголоса). Куда тебя унесло, черта! Официант чепляется…

Игнатий (встает, Федору). Презираете?

Федор. Вообще говоря, да.

Дама с пером. Нашелся какой фон барон…

Игнатий. Наплевать. (Отходит, не прощаясь).

За ним дама с пером.

Федор. Слякоть!..

Певичка прыгает с эстрады в зал, идет по залу с японским кепи в руке. В кепи сыплются монеты. В гардероб входят швейцар и жандарм. Зеленый жестом приказывает стеречь у двери, сам уходит в ресторан, садится за столик по соседству с Катей и Федором.

Катя. Федя, он здесь! Что делать, Федя?

Федор. Чокнуться! (Наливает ей вина, они чокаются).

Игнатий и дама с пером идут в выходу. Швейцар, завидев их, бросается к жандарму.

Швейцар (шепчет). Идет, идет. Наваливайся!

Жандарм. Ваш паспорт, господин.

Игнатий (равнодушно). Надумали? (Тянет из кармана браунинг).

Дама с пером. Ой, режут!

Игнатий (равнодушно). Давно бы так. (Протягивает браунинг жандарму).

Жандарм (берет браунинг, поворачивает Игнатия спиной, приставляя браунинг к спине). Следовай!

Дама с пером (злобно). Хватай его, сатану! Он мне за одни харчи сколько задолжал, вы мне за его — выкуп гоните!..

Жандарм уводит Игнатия. Дама с пером идет за ними. В ресторане оркестр играет вальс. Зеленый покидает свой столик.

Катя. Ушел.

Федор. За жандармом.

Катя. Что делать?

Федор. Чокнемся.

Зеленый вышел в гардероб.

Зеленый. Обнаглели до крайности! Сидят в первом классе, «токай» хлещут. Не поймешь иной раз, кто за кем охотится: мы за ними или они за нами? Ну, вызвал?

Швейцар. Не извольте беспокоиться, уже увел.

Зеленый. Кого увел?

Швейцар. Вашего…

Зеленый. Она ж в ресторане сидит…

Швейцар. Она?

Зеленый. Дубье! Взял кого не надо… Сходи за другим жандармом. Живо! (Выходит).

Швейцар. Их, шайтанов, ловить не переловить… (Уходит).

В ресторане гремит оркестр.

Федор (громко). Человек, еще бутылочку! (Тихо). Я положу сейчас на стол квитанцию. Это багаж. Два сундучка.

Возвращается Зеленый.

Катя. Он вернулся.

Федор. Выпьем. (Тихо). Возьми незаметно квитанцию. Тебя, если и задержат, может, отпустят. А на мне панцирь. Попадусь — пусть выкупят багаж сегодня же… Только я не попадусь.

Зеленый садится за соседний столик. Прищурившись смотрит, как Федор и Катя чокаются.

Что он делает?

Катя. Смотрит на нас, ухмыляется…

Федор. Возьми квитанцию.

Один из пьяных офицеров встает и, шатаясь, размахивая руками, идет к оркестру.

Пьяный офицер. Маэстро! Во славу воинов, льющих кровь за самодержавие… Там, где спит гаолян… За победы на полях далекой Маньчжурии — гимн! «Сильный, державный, царь православный…» Гимн! «Боже, царя храни», маэстро!

Аплодисменты, пьяные возгласы. Скрипач, он же дирижер, кланяется и поворачивается к оркестрантам. Гимн. Весь оркестр встает.

Катя. А мы?

Федор. Встань, встань немедленно. Что он делает?

Катя. Сидит и смотрит на нас, ухмыляется.

Федор (перебивая, живо). Сидит?

Катя кивает.

(Резко поворачивается, кричит пьяному офицеру, показывая на Зеленого). Сидит! Сидит, каналья!

Зеленый растерянно смотрит на Федора, приподнимается, но в эту минуту пьяный офицер хватает со стола бутылку и со всего размаху бьет Зеленого по голове. Зеленый падает. Шум, крики. Оркестр прекращает играть. Федора и пьяного офицера обступают офицеры.

Официант. Господа, чего безобразничаете?..

Федор (медленно). Этот прохвост не встал при исполнении царского гимна. Получи, дурак!..

Федор швыряет на стол деньги и, предложив руку Кате, выходит из ресторана. Забирает чемодан в гардеробе и проходит с Катей мимо появившихся в дверях и уступивших ему дорогу швейцара и жандарма.

КАРТИНА ПЯТАЯ

У Скреблова в кабинете. Ночь. Горит лампа. Скреблов ходит из угла в угол. Игнатий в кресле. Недвижен. На столе браунинг.

Скреблов. А какой мне, собственно, смысл предавать вас военному суду? А? Какой смысл, голуба? (Искоса взглядывает на Игнатия). Ну хорошо: сами решились к нам с повинной. Стало быть, не мимолетный порыв души уставшей… Кстати, людей, к которым вы на Варшавском подходили, вы их знали раньше?

Игнатий молчит.

Ну хорошо, хорошо. Итак, военный суд. Мыслите — повинную голову меч не сечет? Увы! Сечет! (Берет из шкафа толстый том). «Свод законоположений Российской империи». Это само по себе, а эмоции и порывы сами по себе. Согласно эмоциям вас, голуба, только за ушко потрепать, а согласно законоположениям меньше чем на веревку и уповать не можно. (Загибает пальцы). В покушении на уфимского вице-губернатора участвовали?

Игнатий поднимает глаза.

Не изумляйтесь, я про вас — до тютельки… Даже то, что матушка ваша в тапёршах. И вас, как вы ко мне доброй волей пожаловали, моментально признал-с. Хотя ранее никогда вас не лицезрел. Альбомчик у меня есть семейный-с! (Хихикает). И ваша карточка там красуется. Да и как же мне не знать вас! Ведь я на вас всех, родные мои, волосы потерял. (Показывает Игнатию лысину). Итак, на вице-губернатора. Затем небольшой эксик — помните, нижегородский банк? Ну-с, а потом это ваше фиаско… с его высокопревосходительством. Вот и получается… (Трясет сводом законов). Совокупность. Веревочка.

Игнатий молчит.

А мне какая выгода от того, что вздернут вас? Хотите на откровенность? (Идет к дверям, прикрывает их плотно, хотя они и так плотно прикрыты). Вы изверились в ваш террор, а я — в наш. (Шепотом). Клянусь честью! Вы еще одного глупого вице-губернатора прекратите, а все равно трон будет незыблем… Незыблем-с! И мы вас по совокупности веревочкой задушим, а все равно они останутся. Понимаете? Они без вас уже и при вашей жизни обходятся. Рабочие, социал-демократы, большевики — вся эта плебейская рвань… Вам вешалка, а им плевать! Что им требуется? Ваши идеалы? Им восьмичасовой рабочий день надобен. А вам? На какого пса вам ихний восьмичасовой рабочий день? Ведь вы классическую гимназию кончили. Вы за идеалы голову на плаху, а им новые расценки подавай. Не две, а три копейки за болванку. А вам-то не один черт — две или три? Вы ночей не спите, ночуете бог знает где, а им-то на переживания ваши начхать… с птичьего дуазо. Они ведь вас и при жизни схоронили: дескать, тени минувшего. Устарели, дескать, нафталином несет. Я вот одного мерзавца, из большевиков, допрашивал, не так, голуба моя, как вас, — с пристрастием-с… Так он мне так и резал: мы, дескать, сомкнуто шагаем, нам, дескать, герои-одиночки токмо что мешают. Мешаете, слышите? Тактика, например, господина Ленина мне знакома: он не на вас ставит — на плебеев, на толпу, на хамово племя. Кстати, говорят, вы, эсеры, на боевое соглашение с большевиками идете? Верно ли это? И словно бы от Ленина новый агент прибывает. Мне почему-то кажется, вы его знаете.

Игнатий снова с удивлением смотрит на Скреблова.

Вы его не встречали?

Игнатий молчит.

Красиво, красиво. Благородство. Они вас не пожалеют, коли им надо будет. Так вот, голуба, стоит ли, в самом деле, игра свеч? Люди живут как люди: у них квартиры, у них женушки, даже и деньжата в банке случаются. А вы?.. Чего ради вы-то себя изводите? Ради заставских Манек и Ванек, которые, дай им одержать верх, вас плебейским сапогом прочь? Вам-то при ихнем марксизме-социализме лучше будет?

Игнатий молчит.

Я и говорю: какой резон предавать вас военному суду? (Перегибается через стол, к Игнатию). Останетесь живы, голуба, мать свою расцелуете. А то — на Оку, карасей ловить! Не увлекаетесь? Тогда можно в Крым, на Золотой пляж… Вся жизнь у вас впереди, идеалист вы мой! Ведь красив, красив, Антиной… Любая француженка… А что? И в Париж! Как говорится, мавр сделает свое дело, мавр может удалиться. Кстати, тот, что паспорт вам должен был на Варшавский принести, — тю-тю… У нас он, родненький… А зачем вам паспорт? Уедете и без паспорта. Куда желаете. Вот только самую малость поможете мне…

Игнатий (встает, хрипло). Вы хотите…

Скреблов (ласково). Да.

Игнатий. И вы смели подумать, что я… что я могу… провокатором?

Скреблов (строго). В моем кабинете не смейте даже произносить это гадкое слово. Я не имею и не имел дела с провокаторами.

Мой метод — опираться на честных людей, понимающих наше общее дело, прочувствовавших свои ошибки и старающихся их искупить. Мне не нужна провокация, мне нужна информация. (Берет Игнатия за кисть). Я должен, я обязан слышать, как бьется пульс общества. Нормально… Учащенно… Слабо… Информация — вот что мне надобно! (Пауза). Эсеры, кажется, совместно с большевиками организуют транспорты оружия в Россию? Не могли бы вы узнать подробнее сроки, названия кораблей, порты? Кстати, не доведется ли вам узнать… События в России так разворачиваются, что, верно, и сами вожди эмиграции к нам, а? В частности, Ленин… (Пауза, неожиданно). Не соберется ли прибыть в Россию? И когда? (Пауза). Мы не желаем знать от вас имен ваших знакомых, которые вам скажут об этом, господь с ними, не раскрывайте их, только ни к чему не обязывающие, ничего не значащие сведения о настроениях, вот и всё… Полно вам молчать, голуба…

Игнатий. Оставьте меня. Пусть меня отведут назад в тюрьму.

Скреблов. Воля ваша-с. (Нажимает кнопку звонка).

Появляется Зеленый с перевязанной головой.

Кликни дежурного, пусть проводит господина.

Зеленый. В предварительный или опять в Кресты?

Скребло в. На улицу.

Игнатий вскакивает и с изумлением смотрит на Скреблова. Зеленый кланяется и неслышно исчезает.

Вы свободны, голуба. Ночевать где будете? Только не у этой грязной девки: слишком вы были с ней откровенны, да-да, гадина могла вас сильно подвести. Идите к вашей матушке и спите блаженным сном. Отныне вы под моей эгидой, я не позволю вас никому обижать. Впрочем, следовало бы вам славненько поужинать в ресторане, где умеют кормить. У Кюба или Донона… Проголодались, чай, у нас за эти два дня? А, наверно, финансы поют романсы? Хотите взаймы?

Игнатий с негодованием отталкивает протянутый ему Скребловым бумажник.

Заработаете — отдадите. Как желаете. Из чисто дружеских побуждений.

Появляется Зеленый и дежурный жандарм.

Синегуб, проводи господина!

Жандарм козыряет. Игнатий, не прощаясь, идет к выходу, за ним жандарм. Скреблов провожает его до дверей.

Одну секунду! (Возвращается, берет со стола браунинг). Забыли.

Отдает браунинг Игнатию. Игнатий растерянно берет браунинг, уходит. Скреблов падает в кресло.

Зеленый (кашлянул). Как, Гордей Игнатъич? (Головой показывает на дверь, в которую ушел Игнатий). Готов-с?

Скреблов закрывает глаза. Зеленый на цыпочках выходит из кабинета.

КАРТИНА ШЕСТАЯ

Цех Путиловского завода. Стеклянная конторка, в которую ведут две двери: одна — во двор, другая — в цех. Круглов складывает инструменты. Появляется Иван-молотобоец и Филимонов.

Иван. Матвей Фомич, свояк к тебе…

Филимонов отдает честь. Круглов с недоумением глядит на солдата.

Филимонов. Вон она, шинелька, кислая капуста, под нею все кошки серы! Свояка не опознали.

Иван. Нынче в завод всякий народ толкается. Слыхал, Фомич? Попы в цех припожаловали. По убиенным девятого января — панихида… Видать, Фомич, ходу забастовке не дадут. (Уходит).

Круглов выжидательно смотрит на Филимонова.

Филимонов. Никакой я вам не свояк, а разыскиваю я именно дочку вашу, Матвей Фомич. С того денька, помните? Не опознали?

Круглов (вглядывается медленно и страшно). Опознал. Здорово, палач.

Филимонов вздрогнул, побледнел, отшатнулся.

Настеньки мало — Марфушкиной крови ищешь?

Филимонов. Присяга мой курок взвела, Матвей Фомич…, А дочка ваша… Голос ее чудится — в темь и при свете… «Ты штыком народ проткнуть хочешь? Где правда? Подумай, солдат!» (Пауза). Думал солдат, думал. Открылся солдату через тот голос новый взгляд на течение жизни.

Круглов угрюмо качает головой.

Не верите цареву палачу… А у палача батю нагайками исполосовали…

Круглов. Как это?

Филимонов. А так: один драгун на ноги садится, другой — на башку, и порют, доколь мужик кровью не исхлынет. И моего старика у всего села на виду…

Круглов. Так… У каждого свое…

В контору вошла Марфа, обернулась, поманив кого-то рукой. Вошли Федор и Катя. Филимонов при виде Марфы каменеет и молчит, не сводя с нее глаз.

Марфа (показывая на Филимонова). Как понять?

Круглов (усмехнулся). Свояк. (Показал на Катю и Федора). А эти?

Марфа. Свояки…

Посмеиваясь, Федор и Катя кланяются.

Круглов. А ко мне зачем?

Марфа. Не к тебе, на панихиду.

Круглов (иронически). Верующие…

С мешком в руках появились Юркку и Сережа. Круглов смотрит на них, перевел глаза на дочь. Марфа выдержала тяжелый отцовский взгляд, молча, не спуская глаз с отца, подошла к двери, ведущей в цех.

Не пущу. И не думайте. (Филимонову). Айда, покуда цел! Забудь голос тот, не то кандалами по Владимирке загремишь! Айда!

Марфа. Зачем гонишь? Пущай и он глядит, как мы по капиталу панихиду отслужим.

Круглов. Чего затеяла?

Марфа. Увидишь. (Филимонову, резко). Какого полка? Филимонов (вытягивается). Лейб-гвардии его императорского величества, Семеновского, первого батальона, второй. Марфа. Казарма где твоя?

Филимонов. За Измайловским проспектом, на пятой роте. Марфа. Агитаторов не было у вас?

Филимонов. Никак нет!

Марфа. А проникнуть к вам можно?

Филимонов. Так точно!

Марфа. Ну истукан! Что у тебя, других слов нету? Филимонов. Так точно! То есть… Никак нет. Марфа Матвеевна… (Смолк).

Марфа. Вишь, язык у него отнялся.

Круглов. Зачем перед людьми конфузишь? Трогай, служба!

Идет с Филимоновым к выходу.

Марфа (вслед, лукаво). А когда про землю зашло, без умолку молол!

Филимонов (радостно обернулся). Вспомнили?

Марфа. Завтра жди на пятой роте… У заведения фруктовых вод… После ужина сумеешь?

Филимонов кивнул.

Я к вам в полк с агитатором приду. (Показала на Федора). Он солдатам про события в России расскажет.

Катя. Кому потребуется — письма домой напишем.

Марфа (строго). Проведешь?

Филимонов. Так точно!

Марфа (махнув рукой). Заладил. До завтра. Шагай.

Филимонов, сделав «налево кругом», пошел.

Стой!

Филимонов остановился как вкопанный.

Юркку, дай ему несколько номеров «Вперед».

Юркку достает из мешка газеты Филимонову.

Пронеси в казармы, только не попадись. Не боишься? Филимонов. Никак нет!

Марфа. Иди!

Круглов (усмехнулся). Крута Марфушка.

Марфа. По-военному. Пустишь в цех?

Круглов отрицательно качает головой, идет в цех, за ним — Филимонов. Щелкнул замок.

Запер? Ладно. Проберемся. (Юркку). Яльмар Августович, станьте у двери во двор. (Задергивает занавески). Выкладывайте скорей. Сережа, половину оставишь тут, остальные — наверх… (Федору). По правде, думала, ты другими гостинцами заграничными порадуешь… Пистолетами…

Федор (засмеялся). Это и есть пистолеты… (Взял в руки брошюру). Идеи Ленина в грудь стреляют старому миру… Бьют наповал…

Сережа (выгружает вместе с другими листовки, газеты и прячет их в ящик для инструментов). Не осерчает отец-то? Видать, мужчина серьезный…

Марфа. А он ни сном ни духом. Только поживей! (Кате). Условились?

Катя. Да. Я из Горького скажу.

Сережа кивает.

Круглов (вбегая). А ну отсюда ходу! Сам хозяин идет.

Все бросились к выходу.

Да не сюда! (Показывает на дверь). Вон там куча лома, спрячьтесь…

Все, кроме Круглова, молча исчезают в цехе. Круглов торопливо прибирает контору, относит к ящику инструменты, приоткрывает крышку ящика и столбенеет, увидев литературу. Крышка с грохотом захлопывается. У двери возникает полицейский в положении «смирно». Затем входит Белокопытов в сопровождении священника, судебного пристава, Тестова и Косого.

Косой. Круглов Матвей Фомич.

Белокопытов. Знакомого знакомишь? (Захохотал). Да я на крестинах его дочки гостевал. Исконный, путиловский. Настасьей, кажется, доченьку нарекли?

Круглов молчит.

Растет небось, шустрая?

Круглов молчит.

Неразговорчив.

Косой что-то шепчет на ухо Белокопытову, тот крестится.

Отроковицу Настасью непременно помяните, батюшка.

Священник кланяется.

Ах, горе, горе какое.

Круглов. Полно, хозяин! Чужая шкура не болит. Белокопытов. Я рабочему горю всегда сочувствую. Круглов. Эх, сказал бы словечко, да волк недалечко!.. Белокопытов. Не ждал от тебя. (Пауза. Резко повернулся к Круглову спиной, смотрит на Косого, зло). Кто фонарища-то наставил? В таком пейзаже хочешь гостей хлеб-солью потчевать?

Косой. Как есть за правду пострадавший, вашство, всю ночь неблагонадежных убирал.

Белокопытов (задумчиво). Запудрить его надо, что ли? А может, и вовсе упрятать. Господин пристав, вас-то непременно попрошу отойти в тень, на время, если возможно, конечно. В Европе не любят, когда перебор полиции. У них все это аккуратней, не по-треповски: декорум, тред-юнионы; долго нам еще до них ковылять.

В дверях появляется городовой.

Городовой. Так что гости прибыли, вашство… Белокопытов (торопливо идет к дверям. Круглову, сухо). От тебя-то не ждал. (Уходит).

За ним — остальные. Судебный пристав, уходя, выразительно трясет перед Кругловым кулаком. Из двери в цех осторожно просовывается голова Марфы.

Марфа. Ушли? (Входит). Спасибо вам, отец!

Круглов. Ты в ящик лазила?

Марфа. Ну я.

Круглов. Зачем?

Марфа (смеется). Приданое прячу.

Круглов. Убери!

Марфа. А нет?

Круглов. Донесу!

Марфа. Вы-то?

Хочет обнять отца, тот зло отстраняется.

Круглов. Убирай твоих с завода, слышишь?

Марфа. Вот еще!

Круглов. Ты со мной не разговаривай так! (Стискивает ей руки).

Марфа. Да что с вами, отец? Не маленькая. Оставьте, говорю! (Вырывается, идет к выходу).

Круглов. Марфа!

Марфа. Ну?

Круглов (хрипло). Марфинька… (Сполз на пол, стал на колени). Кровь моя, Марфинька!..

Марфа. Встаньте, отец, люди войдут! (Быстро запирает дверь, поднимает отца).

Круглов. В Сибирь пойдешь! На каторгу…

Марфа (со слезами). Ну, миленький, ну встаньте, ну, золотенький!

Круглов. Пожалей стариков, стариков-то пожалей, доченька! Настеньку убили — пожалей! Дай век дожить, пожалей! Мать плачет не в горсть, а в пригоршни… И жить-то всего ничего…

Марфа (строго). Встаньте немедленно!

Круглов сел на табурет.

Лучше бы мне вас таким и не видеть, отец!

Круглов (утер рукавом слезы). Сопливая ты, Марфа, отца учить!

Марфа. Слава тебе господи, ругается!

Круглов. Упредить тебя желаю, дура! Силу их видел, перед глазами стоит. На кого руку подняла?

Марфа (с озорством). На царя и капитал.

Круглов. Коза с волком тягалась — одна шкурка осталась. Смешно глядеть на тебя, дура баба!

Марфа (весело). А им вовсе и не смешно.

Круглов. Кому?

Марфа. Царю и капиталу.

Круглов (с усмешкой оглядел Марфу). Боятся, что ли, тебя?

Марфа. Боятся.

Круглов. Белокопытов тебя боится? Мильонеры боятся? Самодержец тебя боится?

Марфа. Белокопытов боится, и мильонеры боятся, и у самодержца всероссийского, царя польского, великого князя финляндского, поджилки трясутся.

Круглов. У них генералы, у них жандармы, у них войско, у них золото — и они тебя боятся?..

Марфа. Оттого они и генералов держат, и войско, и жандармов, что Марфушку твою, дуру бабу, боятся.

Круглов. А что у тебя есть, что они тебя боятся?

Марфа. У меня? (Стала серьезной, просто). Правда.

Пауза.

Круглов (задумчиво). Правда, правда… У городового вот тоже правда — царю служить. И у нас правда — жить по-человечьи. Только нашу правду свиньи съели.

Марфа. Правда на свете одна, папаша. Второй не бывает. В том ее и сила.

Круглов. Может, где она и есть, такая правда, только, пока дойдешь, сапоги стопчешь.

Марфа. А тогда босиком…

Круглов (вытирает руки). Я за правдой к Зимнему ходил. Марфа. Не в ту сторону ходили, папаша.

Круглов (нахлобучив шапку). Не отступишься?..

Марфа. Пока дышу — нет!

Круглов. И на каторгу пойдешь?..

Марфа. Придется — пойду.

Круглов идет к выходу.

А как же с приданым? (Показала на ящик). Забрать?..

Круглов (помолчав). Держи пока.

Гаснет свет в конторе; освещается цех; рабочие без шапок окружили дощатый помост, на котором священник в пышных ризах служит панихиду. Филимонов рядом с Кругловым. Среди рабочих — Федор, Катя, Марфа, Юркку, Ивановна, Иванмолотобоец. Над помостом большой портрет Николая II. На лесенке у помоста — Косой, Тестов. Полиции нет. Справа от помоста стоят Белокопытов, Морган, Леру, Петрункевич.

Священник (заканчивая). Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи, новопреставленным рабам твоим…

Иван. Какие рабы? Не рабы они, а безвременные жертвы капитала.

Священник…имена их ты, господи, веси… и сотвори им вечную память. Вечная память! Вечная память! Вечная память!

Косой (откашлявшись). А теперь, господа мастеровые, мастеровой паровозосборочного цеха Парфен Тестов расскажет вам, как он удостоился милости его императорского величества.

Тестов (расправляя волосы, обильно смазанные лампадным маслом). Православные! Стало, все как есть расскажу. Прибыли мы на фаэтонах во дворец, музыка играет, лакеи, конечно. Ну, это-ка, велели нам войти во дворец, стать, это-ка, вдоль стены… Вышли к нам царь-батюшка, ну, мы ему до земли поклон, ну, он, это-ка, бумажку вынимает, читает…

Голос. По складам!

Смех.

Леру (Моргану). Акции царя здесь не слишком высокие.

Тестов. Дескать, так и так, прискорбные события вышли изза смуты. Прошения, конечно, толпою подавать мне преступно, вы, рабочие, дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменникам и супостатам. А потом к каждому подошел, у одного имя, конечно, спросил, у другого — фамилие, третьего — какого завода, четвертого — волость… Ну, мы, это-ка, так вот поговорили с ним…

Голос. Славно время провели!

Тестов. Благословясь, говорит, примайтесь за дело, говорит, прощаю вам вину вашу…

Иван. А мы ему не простили!

Тестов. Чего?..

Иван. Ничего! Бреши дальше!

Тестов. Ну, подернул царь-батюшка плечом, дескать, будет балакать, у меня свои царские дела имеются, а нас всех в столовую повели, пирогов наставили, по бутылке пива на брата…

Голоса:

— Объедки с царского стола жрали?

— Крест-то на вас был?

— Почему царю правды не сказали?

— За пиво совесть продали?

— А в охранке еще по тридцать сребреников получили!

Шум.

Косой (зычно). Тихо, рабочие! Почему ты, Тестов, не сказал, как царь по безграничной кротости и милосердию своему назначил семьям убиенных пятьдесят тысяч рублей? (Торжественно). Суммы будут выданы через полицию!

Тишина. Чей-то голос: «Сколько?»

Тестов. Это-ка, пятьдесят тысяч рублей…

Белокопытов. Большие деньги… (Вздохнул, перекрестился). И мы, акционеры, коль надо — поможем… Приходи ко мне, кто нуждается, — не обижу. (Вздохнул, перекрестился). Эх, не воротишь… Да что — горем сыт не будешь… Помолились — и с богом, за дело! И нам убыток, да ведь и вам — не барыш…

Петрункевич. Сплотиться надобно нам всем — перед лицом Европы, всего мира…

Пожилой рабочий. И то, ребята! Сорок четвертый день бастуем. Дырки в ремешке опять сверлить…

Белокопытов. А я что говорю? И детишкам вашим доколь голодную муку терпеть? (Показал на стоящую впереди Ивановну). Вон хоть ее, мать, спросите…

Ивановна (взошла на помост, взглянула на Белокопытова). Моего девятого января убили. Трех сирот оставили. Хлеб берем в булочной — одни обрезки… на копейку дешевле. Вместо супа кипяток хлебаем. Глядеть на сироток моих страшно. Кожа как стекло прозрачная… Вчера удача вышла: на бойне костей и требухи вымолили! А на работу не встану! (Повернулась к Белокопытову). Пока наших условий не примешь — и не мечтай! (Повернулась к портрету). И денег твоих — не возьму!

Голос. Ох, не сносить тебе головы, Ивановна!

Ивановна. Аяне боюсь! Кровь на тех деньгах! Не надо нам подачек царя Ирода, будь они прокляты!

Тестов. Ивановна, грех на душу кладешь, грех, это-ка, царя хулить!

Ивановна. Я царя Ирода хулю — не нашего! (Вновь поверпулась к портрету). Отдай твои деньги челяди твоей, пусть пьют на их, пусть в карты играют, пусть покупают на их женское тело. А мы требуху жрать будем, а кровавые деньги царя Ирода не возьмем! Тьфу на их, тьфу! (Сошла с помоста под одобрительный гул).

Белокопытов (Петрункееичу, злобно). Ну, вы, златоуст…

Петрункевич (подался вперед, поднял руку). Господа! Господа! Мне близко горе этой несчастной женщины!

Голос. Кто таков?

Петрункевич. Вы должны знать меня — я Петрункевич! Я тот, кто бросил в лицо придворной камарилье всю правду о Порт-Артуре и Цусиме!

Федор. Милые бранятся, только тешатся!

Петрункевич. Я не фабрикант, не заводчик…

Федор (спокойно). Ну, стало быть, помещик…

Петрункевич. И помещику, и заводчику, и мужику, каждому из вас, господа, сейчас надобно сплотиться дружной российской семьей, обо всем договориться миром… Перед лицом всей Европы…

Марфа. А ты двенадцать часов гнул шею над станком, барин?

Ивановна. А детишки твои требуху жрали?

Иван. А в морду тебя мастер не лупцевал?

Марфа. Так какой же тебе дружбы с нами надо? Не будет у нас с тобой и с ним… (показала па Белокопытова) дружбы, а будет одна сплошная классовая борьба! (Поднимается на помост).

Косой. Тебе чего?

Марфа. А ну-ка, оттеснись, держиморда!

Петрункевич. Кровью убиенных заклинаю вас…

Марфа. Мы наших мертвых героев поминать будем — не вы! Будет комедий! (Белокопытову). Принимаете условия наши или как?

Белокопытов молчит.

Ну так я скажу. Молитвами думали заворожить нас? Подачками? Нет, российский пролетариат подачками не купишь! Гостей привели на панихиду? Пусть смотрят, как отпевает рабочий класс царя и капитал!

Федор. Спроси их, зачем пожаловали?

Марфа. Затем, чтобы разузнать — стоит ли в Николая Кровавого капитал вкладывать? Стоит ли царская овчинка ихней заморской выделки?

Леру (Моргану). Кажется, теперь уж и не стоит?

Морган. Теперь-то и стоит…

Марфа. Путиловские мастеровые! Какой ответ гостям будет?

Иван (встал па лесенке). Незваные гости — с пиру долой!

Марфа. Долой царя и капитал!

Голоса:

— Долой!

— Долой!

В другом углу вскакивает на подоконник Катя.

Катя. Пусть сильнее грянет буря!

Сверху отвечает сильный юношеский голос: «Пусть сильнее грянет буря!» Все поднимают головы. Встав во весь рост, с пачкой листовок в руках стоит на кране Сережа. Шум, аплодисменты.

Белокопытов (Косому). Кличь полицию! (Подходит к Леру и Моргану). Растлили Карлом Марксом простую русскую душу… Анархия, господа. Пошли — и побыстрей. (Идет вперед, Петрункевичу). Эх, Напольён! Вешать будут на одной осине…

Сережа швыряет вниз листовки, и они кружась падают на уходящих из цеха Белокопытова, Моргана, Леру, Петрункевича, священника, на Тестова и Косого, которые наконец скрываются за воротами.

Юркку (Федору). Можно… все свои…

Федор (вскакивая на лесенку). Я был у вождя революционных социал-демократов, товарища Ленина. Ленин, которому наша партия запретила вернуться в Россию, так как за ним охотятся все псы царя и капитала, передает вам, славные путиловцы, свой душевный привет. Он зовет вас чтить погибших в день Кровавого воскресенья — но не панихидами, а борьбой за ваши права, за вашу правду! Бороться — пока глаза видят, пока грудь дышит, пока руки сжимаются в кулаки! (Оборачивается к портрету Николая II). Долой самодержавие царя-убийцы! (Хватает трехцветный флаг, стоящий у подножия портрета, срывает с него две полосы, оставляет лишь одну красную, взмахивает ею). Да здравствует самодержавие народа!

Буря аплодисментов.

Бороться, товарищи! За восемь часов работы, за землю крестьянам, за власть республике народа! На бой!

Марфа. Снимай ночные смены! На улицу! Снимай тентелевцев, верфь снимай! Бастовать!

Иван. Шабаш, Питер, шабаш!

Все устремляются к выходу из цеха.

Тестов. Отслужили, это-ка, панихиду…

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

КАРТИНА СЕДЬМАЯ

Летний день. Купеческий зал Петергофского дворца. Витте в великом нетерпении, сжимая кулаки, то и дело злобно поглядывая на циферблат стоячих павловских часов, шагает взад и вперед. Садится в кресло, прикрыв ладонью опухшие от бессонницы веки. Входит Николай II; он в форме егерского полка, с хлыстом.

Витте (вскакивая, кланяется). Государь, наконец-то!

Николай (оживленно). Дивная прогулка в Александрию верхом! Погода сегодня чудная! Правда, утром был резкий ветер, но сейчас тепло и, пожалуй, даже жарко. Если вспомнить, то вчера было гораздо холоднее. Дважды начинался дождь. Завтра, я уверен, будет ясно. Можно будет покататься на яхте.

Витте. Государь, они ждут более полутора часов.

Николай. Кто?

Витте. Депутация городских и земских деятелей.

Николай. А, эти испорченные типы…

Витте. За ними торгово-промышленные круги России, и — увы — не только России. Вы обещали их принять, государь!

Николай. А вот Трепов считает, что их лучше повесить.

Витте. Государь, я всегда говорил правду в глаза вашему незабвенному батюшке, говорю ее и вам. Лгать вам, когда Россия стоит над пропастью, было бы с моей стороны изменой престолу.

Николай (морщась). Я вас слушаю.

Витте. Государь, зашаталась самая верная опора трона — армия и флот. Восстание матросов «Потемкина» на устах всего мира. Посол Франции вчера передал мне слова президента Лубе: «Европа нуждается в том, чтобы Россия сильной рукой уничтожила заразу». Примите их, государь. Они сами укротят революционную чернь.

Николай. А Трепов считает, что уступки только разжигают чернь. Он считает, что надо вешать. И тех и других. И, по-моему, Трепов прав. Глубоко прав.

Витте (помолчав). Государь, я скрывал от вас, но я скажу вам все. Подойдите к окну, государь. Видите пароход на рейде? В согласии с членами императорской фамилии я позаботился, чтобы этот пароход мог сразу же развести пары… На случай вашего внезапного и вынужденного отбытия из России. Но, государь, вчера забастовала и команда этого парохода, и… мы стоим над пропастью. Я умоляю вас, государь, пойти на уступки!

Пауза.

Николай (морщась, отходит от окна). Я выразил согласие принять этих людей. Что вы еще хотите?

Витте. Я хочу, государь, чтобы вы соизволили произнести им слова, которые завтра облетят весь мир, успокоят Россию, успокоят Европу, откроют нам сейфы Англии, Бельгии, Франции, помогут мне, когда я поеду в Америку…

Николай. Вы приготовили текст?

Витте (торопливо берет портфель со стола). Если вы соизволите…

Николай. Читайте же! Надеюсь, не слишком многословно!

Витте (берет бумагу, читает). «Благодарю вас, господа».

Николай морщится.

«Я рад был выслушать вас».

Николай снова морщится.

«Отбросьте ваши сомнения. Моя воля, воля царская, — созвать выборных от народа — непреклонна». Вот и всё.

Николай (нерешительно). Ну что ж! Впрочем… Надо бы с Треповым посоветоваться.

Витте. Трепов — вахмистр по воспитанию; что он понимает в политике? Государь, больше заставлять их ждать нельзя!

Николай (нерешительно). Ну что ж! Как это у меня там… сказано? «Моя воля, воля царская…»

Витте (с готовностью). «Моя воля, воля царская, — созвать выборных от народа — непреклонна».

Николай. Оставьте просто: «Моя воля, воля царская, — непреклонна». «Созвать выборных от народа» — три лишних слова. Даже четыре. Я забыл «от».

Витте (подавляя возльущение). Ради этих четырех лишних слов написана эта речь! Ради этих слов…

Николай. Однако как вы любите настаивать на своем, Сергей Юльевич. Я подумаю. Что еще? Я хочу переодеться.

Витте. Для депутатов приготовлен обед, государь. Если бы вы соизволили…

Николай. Увольте! Обедать с ними не буду! Сыт по горло предстоящей беседой. И вы, Сергей Юльевич, успели вашим пароходом испортить мне аппетит.

Витте (низко кланяясь). Как вам будет угодно, государь. (Молча передает бумагу царю).

Николай (идет во внутренние покои, в дверях оборачивается ). Покормите их где-нибудь подальше. В задних комнатах. И поскромнее. Мало и невкусно. Я их не собираюсь задабривать.

Витте (кланяясь). Как вам будет угодно, государь.

Николай (уходит. Возвращаясь). Пожалуй, Сергей Юльевич, я прочту им все, что написал, а потом, для прессы, лишние слова можно будет вычеркнуть.

Витте (стиснув зубы). Ваше императорское величество…

Николай. Я подумаю. (Уходит).

Витте (один, шепчет, сжав кулаки). Ваше императорское величество, есть ли в Российской империи человек ничтожней и коварней вас? (Резко поворачивается, идет к наружным дверям, кричит). Камер-фурьер, введите депутатов!

Пауза. В зал входят лакеи в шитых золотом и парчой ливреях. Бесшумно становятся у дорожек. Появляется камер-фурьер, затем Скреблов — он уже не полковник, а генерал. Входят депутаты: Петрункевич, Белокопытов, бакинский нефтепромышленник, киевский помещик, фабрикант из Иванова.

Витте. Здравствуйте, господа! Его императорское величество был занят делами большой государственной значимости. Он сейчас соизволит выйти к нам. (Здоровается поочередно со всеми). Господин Белокопытов, как самочувствие ваше?

Белокопытов. Глядите сами: краше в гроб кладут. Два месяца, Сергей Юльевич, заводы мои не дымят — эдак недолго с сумой по миру пойти…

Бакинский нефтепромышленник. Пойдете с сумой, возьмите меня, Манташева, Нобеля и Гукасова в компанию. А то в амбалы пойдем, в грузчики, Нищие миллионеры… Промысла стоят, нефть не идет, акции падают. Баку лежит на боку… (Хохочет при полном молчании остальных). Смех сквозь слезы, господа.

Киевский помещик. У нас на Киевщине селяне луга захватывают, наши исконные луга. Урожаи увозят…

Фабрикант. Войска, войска нужны, миленькие! Вот ввели на мануфактуры мои пехотный полк да драгун два эскадрона — божья благодать и в человецах благоволение… Русский человек без нагайки не жилец…

Белокопытов. Войска, батюшка, в казарму воротятся, а рабочие останутся на заводах. Нет, нам тред-юнионы надобны, как в Англии, Америке… Вон что в Лодзи делается — баррикады!..

Петрункевич. А нас посадили в ложи как безучастных зрителей. Смотрите, как в крови, в предсмертных судорогах извивается, корчится, умирает Россия! Красный цвет, цвет социалистических партий, становится национальным цветом. Цвет пожаров, цвет революции…

Витте (холодно вглядываясь в Петрункевича). По-моему, где-то в журнале я видел вашу фотографию. Вы не Петрункевич?

Петрункевич (иронически). Петрункевич.

Витте. Но, господин Петрункевич, как же вы тут?

Петрункевич (растерянно улыбаясь). То есть как?..

Витте (холодно). Господа, я же предупреждал вас: я не имею возможности допустить к царю господина Петрункевича.

Всеобщее движение.

Государь выразил недовольство господином Петрункевичем. Его речь на банкете о трагедии Порт-Артура и Цусимы стала известна государю. Государь усмотрел в этой речи выражения недостойные… революционные…

Петрункевич (гордо). История скажет, кто был прав. Я мечтал о встрече со своим императором, но я презирал бы себя, если бы ради этой встречи я отрекся от своих убеждений. Я уйду. (Направляется к двери).

Белокопытов (сердито). Да погодите, какой вы… непримиримый Мирабо! (К Витте). Сергей Юльевич, не такое нынче время, чтобы нам вражду затевать. Слов нет, охоч господин Петрункевич до красного словца, да ведь по нынешним временам оно и в жилу. Красное словцо — не красный цвет, Сергей Юльевич…

Пауза.

Витте. Вы хотите, господа, чтобы я взял на себя огромную ответственность? Хорошо. Пусть будет Петрункевич.

Петрункевич подходит к Витте и благодарно трясет ему руку.

Но позвольте, господин Петрункевич! Где ваши белые перчатки?..

Петрункевич (растерянно). Белые перчатки?! Я… а мне не сказали…

Витте (холодно). Как же вы, господин Петрункевич, предполагали представиться царю? Господа, разве вас не предупреждали, что необходимо быть в белых перчатках?

Белокопытов. Как же-с!.. (Вытягивает руку в белой перчатке, остальные депутаты следуют его примеру).

Петрункевич (гордо). Я могу уйти!

Скреблов. Я вас выручу, господин Петрункевич. (Подзывает лакея, недвижно стоящего у дорожки). Голубчик, одолжи-ка барину свои перчатки. (Не ожидая ответа, стягивает с рук лакея белые перчатки). Пожалуйте, господин Петрункевич!

Петрункевич благодарно трясет руки Скреблову, с трудом натягивает перчатки.

Спасибо, братец!

Из внутренних покоев появляется гофмейстер.

Гофмейстер. Его императорское величество государь император!

Распахивается дверь. Входит Николай И. Депутаты склоняют головы. Молчание. Николай остановился и ждет.

Петрункевич. Ваше императорское величество! Смута и крамола охватила все государство. Крайние революционеры возбуждают одну часть населения против другой, они натравливают народ на помещиков, на фабрикантов. После Мукдена и Ляояна, после Порт-Артура и в особенности после Цусимы…

Николай сердито морщится.

…народ подозревает изменников решительно во всех: и в генералах, и в советчиках ваших, и в нас, и во всех «господах» вообще. Вот грозная опасность, требующая единения сил, ваше императорское величество! (Замолчал, низко опустив голову).

Белокопытов. Крамола, ваше величество, наш враг, как и ваш. Успокоить народ надобно, от крайних революционеров его оторвать, ужасы революции предупредить… А то как во Франции будет, а то и похлеще… Оторвать бы народ от крайних, выборных созвать, ваше императорское величество… (Замолчал, склонив голову).

Николай (подернул плечом, вынул бумагу из кармана, читает без всякого выражения). «Благодарю вас, господа, я рад был выслушать вас. Отбросьте ваши сомнения. Моя воля, воля царская… (остановился. Посмотрел на Витте, Витте сделал шаг вперед, умоляюще посмотрел на него. Неловкая пауза. Откашлялся, заканчивает) созвать выборных от народа — непреклонна». (Спрятал бумагу).

Депутаты молча кланяются. Царь, кивнув головой, покидает зал. Все провожают его в молчаливом и почтительном поклоне. Около Витте он задерживается.

(Тихо). Трепов прав. И тех и других. (Уходит).

За ним гофмейстер двора.

Петрункевич. Новая эра, господа! И эта царственная уверенность. «Моя воля — созвать выборных от народа — непреклонна». Эпос, господа!

Белокопытов. Венценосец-с! (К Витте). Правду-матку его величеству резали, а будто бы без обид обошлось, доволен остался, а?

Витте (задумчиво). Дворянство не хотело делить пирога с буржуазией, буржуазия — с дворянством, а пока подобрался к пирогу зверь, который не остановится перед тем, чтобы проглотить и тех и других. Он сломал прутья клетки, вырвался на улицу, он ревет во всю мочь, он страшен, господа, и численностью и, главное, тем, что терять ему нечего. А нам, господа, есть что терять. (Резко). И вам, господин Петрункевич, пора перестать салфетками махать на банкетах. Или отдать страну на растерзание стихийным силам, главарям революционной улицы, или смело стать во главе охватившего страну движения — в этом отныне я вижу вашу историческую миссию, господа!..

Петрункевич. Мы исполним наш долг до конца.

Скреблов. Позволю, ваше сиятельство, напомнить уважаемым депутатам о том, как была взята Троя. Греки вошли в крепость, спрятавшись в троянском коне. Нам всем без троянского коня не выдюжить, ваше сиятельство.

Вошел гофмейстер.

Гофмейстер. Его императорское величество соизволили всемилостивейше пригласить господ депутатов откушать царской хлеб-соли… Пожалуйте, господа!

Депутаты кланяются и направляются к дверям. Лакей преграждает Петрункевичу дорогу.

Лакей (бормочет). Перчаточки-с…

Петрункевич. Ах, да! Простите! (С трудом стягивает перчатки, отдает лакею).

Скреблов. Прошу, господа! (Уступает депутатам дорогу. Лакею, тихо). Болван!

Лакей (виновато). Казенные-с…

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

В домике Кругловых за Нарвской заставой. Поздняя петербургская осень. Бедно, чисто, опрятно. Горшки с геранью на окнах. В углу теплится лампада. Ленин работает за маленьким столиком. В сенях, у дверей, на табурете — Круглов. Курит трубку. За окном слышны рев, пьяные крики, звон стекла. Марья Карповна крестится, задергивает занавески. Ленин приподнимает голову.

Круглов. Черная сотня гуляет…

Ленин, кивнув, продолжает писать. Задумывается, встает, подходит к окну.

Ленин (тихо, про себя). До весны? Да ведь нас теперь все равно не спрашивают… (Сел, взял ручку). Раз начав, надо идти до конца… (Быстро пишет).

Стук в дверь.

Круглов (тревожно). Кто? (Прислушивается к голосу снаружи, отпирает дверь).

Входит Марфа.

Марфа. В городе обыски. Ночевать сегодня в Петербурге опасно. Товарищ Юркку проводит вас, Владимир Ильич, на Финляндский вокзал…

Ленин. Завтра.

Марфа. Владимир Ильич, полиция напала на ваш след, вы знаете…

Ленин. Завтра. Сегодня я буду выступать в Нарвском районе.

Марфа. Решение Петербургского комитета, Владимир Ильич: Ленину сейчас не выступать…

Ленин (идет к столу, возвращается). Вот гранки, возьмите, пожалуйста, это для «Новой жизни». И… и все будет архиотлично, милая товарищ Марфа. (Вынул из пиджака паспорт, помахал им перед Марфой). Я, мещанин Фролов Тимофей Максимович, прибыл в столицу по коммерческой надобности из… Торжка. Нахожусь под сенью царского манифеста, обеспечивающего неприкосновенность личности мещанина Фролова, и никто мещанина Фролова не имеет права пальцем тронуть…

Стук в дверь.

Круглов. Кто? (Приник ухом к двери, слушает. Открыл).

Входит Юркку.

Юркку. Подозрительные субъекты… Уходить потихоньку…

Круглов. Лучше через двор.

Юркку. Туда? Я проверю… (Уходит).

За ним — Марья Карповна. Ленин снимает пальто с вешалки, берет шапку.

Круглов. Владимир Ильич… Дайте работу какую от партии… Дело какое…

Ленин (внимательно, перестав одеваться). Какое бы именно вы хотели дело?

Круглов. Ну, к примеру… царя убить…

Ленин (помолчав). Мне токарь знакомый на Семянниковском говорил… Он делает трости с заточенным трехгранным шабером внутри. Вынуть шабер… навинтить на палку… Пика! Вы не могли бы, Матвей Фомич, наладить у вас на Путиловском производство таких пик — в массовых масштабах? Это будет ваша серьезная доля в убиении и царизма и капитализма.

Вернулись Марья Карповна и Юркку.

Юркку. Да. Можно.

Ленин (пожимает руку Круглову). Подумайте, Матвей Фомич.

Марья Карповна. Коли не уедете, приходите и нынче с ночевкой.

Ленин. А вот возьму да приду! Не боитесь?

Марья Карповна. Очень даже боимся.

Ленин. А все-таки зовете?

Марья Карповна. У солдата на войне тоже небось иной раз душа в пятках, да воюет…

Ленин (с воодушевлением). Повоюем, Марья Карповна!

Марфа. Теперь-то шумит, а без вас шпыняет, ворчит…

Ленин. Да? Ворчит?..

Круглов. Чего мать срамишь? (Ленину). Понять старуху можно… Бастуем невесть сколько времени… Щи из топора — ей варить…

Ленин. Ей, ей… Так ворчит? Но — за нас? Все-таки — за нас?

Марья Карповна (опустив голову). За народных людей.

Ленин (помолчал, взял обе руки Марьи Карповны, крепко потряс). Хорошая у нас революция, ей-богу! (Пошел к дверям, обернулся). Народная!

Круглов (сорвал шапку с вешалки. Марье Карповне). Провожу.

Марья Карповна (Марфе). К ужину ждать ли?

Марфа молча разводит руками.

Ленин (с порога). Повоюем, Марья Карповна! Повоюем!

Левин уходит. За ним Круглов, Юркку и Марфа. Марья Карповна убирает, тихо напевая печальную русскую песню. Она не замечает, как в отверстие между дверями проходит нож, затем с той стороны открывается замок и в дверь осторожно просовывается усатая физиономия Зеленого. Он неслышно, на носках, вытянув шею, проникает в комнату. За ним Косой.

Марья Карповна (обернулась, вздрогнула). Господи Иисусе!..

Зеленый, не обращая на нее внимания, заглядывает под кровать, за печку, за шкаф.

Что нужно? Кто вы?

Зеленый (заглядывая в другую комнату). Другого хода нету?

Марья Карповна. Господи, зачем вам другой ход?.. Зеленый. Нам-то незачем. Косой, всех впускай, никого не выпускай!

Косой становится у двери.

Кто у вас в ночь ночевал?

Марья Карповна. Никто не ночевал у нас, батюшка, господь с тобою!..

Зеленый. Верующая?

Марья Карповна. Верующая.

Зеленый. Господь не простит, что брешешь… Как звать-то его?

Марья Карповна. Кого?

Зеленый. Кто ночевал.

Марья Карповна. Никто, окромя своих, не ночевал. Зеленый (шепотом). Ленин, Ленин, Ленин! Слыхала такого?

Марья Карповна только отрицательно трясет головой.

Быть тебе на вечном огне. (Прислушивается). Тсс!

Жестом приказывает Марье Карповне сесть рядом. Опускает руку в карман. Напряженная пауза. Топот сапог. Голос: «Можно?» Марья Карповна молчит, Косой выразительно машет перед ее лицом кулаком.

Марья Карповна (печально). Входите.

Входит Филимонов, с удивлением оглядывает стоящего у двери Косого.

Филимонов. Доброго здоровьичка, Марья Карповна! И вам, люди добрые!

Зеленый. Обратно.

Филимонов. А вы сами, простите, откуда будете? Зеленый (не давая сказать Марье Карповне). Сами ждем. Присаживайтесь. (Косому). Не бойся, свой.

Филимонов. А вы сами, простите, откуда будете? Зеленый. Он путиловский, с лафетно-снарядной, а я… (Таинственно усмехается). Марфе Матвеевне моя личность вполне знакомая. Как в казарме-то у вас?..

Филимонов. В казарме? Да я вот только с чугунки: в деревне на побывке был.

Зеленый. А в деревне как?

Филимонов. Что деревня, что город — скоро одно будет. Зеленый. Как, то есть одно?

Филимонов. Ив деревне, говорю, взялись: что ночь — то петуха к барину запускают.

Зеленый. Какого петуха?

Филимонов. Красного. Мужик какой умысел имеет? Мужик имеет умысел землю взять. А барин какой умысел имеет? Барин имеет умысел землю не дать. Оно и получается — аграрные беспорядки.

Марья Карповна делает какие-то знаки Филимонову, он не замечает, увлеченный.

А тут еще запасные с Дальнего понаехали, кто без ступни, кто без пятерни — отвоевалась, значит, пешка. Япошки их бомбами, а они их иконками. Дай нам, говорят, снаряжение да харчи не овечьи, а человечьи, от того микады и духу б не было. (Косому). Ты из лафетно-снарядной?

Зеленый. Из лафетно-снарядной. Старожил путиловский.

Филимонов. Трехдюймовки ваши на две версты дальше японских «арисаков» лупят?.. А где они, ваши трехдюймовки? По усам капало, да в рот не попало… Распаленные приехали. (Наконец заметил знаки, подаваемые Марьей Карповной). Безобразие, понятно.

Зеленый. Чего безобразие?

Филимонов (вглядываясь в Зеленого). Безобразие, говорю, что себе позволяют!

Зеленый. Кто?

Филимонов (вглядываясь в Косого). А хотя бы эти… запасные. Пушки им дай, снаряды им дай! Сволочь народ. И тут, в Петербурге, скажу я вам, тоже…

Зеленый. Что?

Филимонов. Охамели. И того им дай, и этого им дай.

Зеленый. Кто?

Филимонов. А хотя бы курсистки, гимназистки и всякие тому подобные инородцы. (Заученной скороговоркой). Хотят Россией-матушкой править, только не будет этого, постоим за веру православную, за царя-батюшку, пущай царствует на славу нам! Верно?

Зеленый (нерешительно). Верно.

Филимонов. Вот и я говорю.

Зеленый. Что?

Филимонов. Что в сухую калякать — язык присохнет. Смочить надо случай знакомства. (Вскакивает). Лавочка тут рядом…

Зеленый. Сиди!..

Косой быстро направляется к двери, преграждая путь.

Филимонов (медленно садится). Вон что! (Вскакивает, хлопает себя по лбу). Вон что! Вы меня за кого-то другого принимаете, ребята?..

Зеленый (мрачно). А ты зачем сюда пришел?

Филимонов. Свататься…

Зеленый. Чего?

Филимонов. Свататься. Вон Марья Карповна будто бы и не против, а она ни в какую. Серый, говорит, я для ее. Мало, видишь, ей. Хоть бы, говорит, церковноприходское закончил. И выпить охоч. А выпить я действительно не глупый.

Зеленый (смотрит на Филимонова, начинает хохотать). Жених! Не найдешь паренька — выйдешь за пенька. А ты свадьбы не жди, смочи глотку до свадьбы!

Филимонов (оживился). Я ж говорю! И компания есть. Марья Карповна, может, у соседей позаимствуете? А может, и у вас где спрятано?

Марья Карповна. В подполе есть.

Филимонов (вскакивает). Моментом!

Зеленый. Сиди! (Марье Карповне). Скрыла от меня, что подпол есть? А ну-ка, Косой, пошарь, нет ли там, гм… запрещенного чего?

Марья Карповна уходит на кухню. За ней — Косой.

Филимонов (придвинул стул к Зеленому. Шепчет). В запас выхожу. С нашего полку запасных, кто верой-правдой царю-батюшке служит, к вам берут.

Зеленый. Куда «к нам»?

Филимонов. Ну, куда? В охранное.

Зеленый. Почему ты знаешь, что я из охранного?

Филимонов. На то солдату дадена смекалка. Он с ней самого апостола Петра обойдет и в райские ворота без пачпорта проскочит. Я и спрашиваю, есть ли камерция к вам идти?

Зеленый. То есть как это — камерция?

Филимонов. Марьяжно ли, спрашиваю? Може, завиднее в городовые? На всем готовом, обмундировка, выслуга. (Ощупывает пиджак Зеленого). Дерюга. Казенный?

Зеленый (злобно). Фиг тебе казенный! У нас всё за свои!

Филимонов. Наградные, верно, хватаешь?

Зеленый. Держи карман шире! Две ночи в баке под ванной просидел — вот брелок Фраже пожаловали.

Филимонов (рассматривая брелок, сочувственно). Да уж… Фраже. Три копейки в базарный день. И из-за такого навоза в баке две ночи маяться?..

Зеленый. Надо будет — и неделю посидишь! Служба.

Филимонов. Чш-ш!

Показывает на входящих Косого и Марью Карповну.

Косой. Запрещенного ничего нет, окромя… (Ухмыляясь, трясет шкаликом и бутылкой).

Филимонов. Эх, жизнь — копейка, судьба — индейка! Для почину выпить по чину! (Хватает из рук Косого шкалик, выбивает пробку). Лучку бы теперь, да грибков солененьких, да капусточки бы с клюквочкой…

Марья Карповна. Что в подвале, то и на столе. Расчет дали… В доме шаром покати.

Зеленый. Но-но, не жалобись! Забастовщики — оттого и зубы на полку кладете…

Марья Карповна. Буду я вам жаловаться!..

Косой. Но-но!.. Сказано, пошарь!

Марья Карповна молча уходит на кухню.

Филимонов (сочувственно). Охамел народ… (Разливает).

Зеленый жадно берет рюмку.

Э, душа-человек, погоди опрокидывать-то, закуска на тройке едет…

Зеленый. По первой не закусываю. (Пьет и сразу же наливает вторую рюмку). По второй не закусываю.

Филимонов. А по третьей?

Зеленый. По третьей? (Наливает третью рюмку). И по третьей не закусываю. (Выпивает). Служба наша, друг ты мой, псовая.

Филимонов наливает всем.

(Снова пьет). И спичками, бывало, приходилось торговать и извозчиком на облучке мерзнуть, чтобы только до угла проводить, а он в проходнушку — и был таков. И в поезд на всем скаку прыгать, а годы-то немолодые, ну, и нос иной раз расквасишь. А то и просто по морде ни за что схлопочешь… Риск, что говорить, большой… А то…

Входит Марья Карповна.

Филимонов. Чш-ш! (Забирает у Марьи Карповны закуску, ставит на стол, разливает водку).

Зеленый. Закуска — таракан на аркане…

Марья Карповна. Что есть…

Филимонов (выпил). Эх, хорошо проходит с хорошими людьми! Марья Карповна, еще нашаришь шкалик в подполье?..

Марья Карповна. Всё.

Филимонов (незаметно толкает Марью Карповну). А мы Марью Карповну попросим в лавочку сгонять, моментом. (Достает кошелек). Гроши у меня есть.

Зеленый (заметно захмелел). Сказано, никого не выпускать, — значит, не выпускать. Косой! Почему ты здесь? К двери!

Косой идет к двери.

Филимонов. Правильно. Делу — время, потехе — час. А только человек тоже не из дерева. (Наливает рюмки). Господин Косой, примите!

Косой пьет.

Зеленый. Да, брат ты мой… Пока до пенсии дослужишься, тебе и фасад изуродуют, и зубы пересчитают, и последнее ребрышко выломят, как прутик. (Пьет). Брали мы это, на Васильевском…

Филимонов. Чш-ш! (Марье Карповне). Отдохнуть бы вам в кухне, а то тут мужчины…

Марья Карповна уходит в кухню.

И сколько же платят, интересно? С головы или как?

Зеленый (совсем захмелев). Сколько платят? А это, друг ты мой, кому какая карта выйдет. Был один, так тому действительно с головы платили. По рублю с головы. Сейчас каменный дом у него на Бармалеевой улице. Были, что и по двести рублей в месяц получали. Ну, конечно, наружным наблюдением каменного дома не сложишь. Вон я за этим гоняюсь… Косой знает…

Косой. За этим… из-за границы?

Зеленый. Сколько каблуков сбил!.. (Пьет).

Филимонов. И обувь не казенная?

Зеленый. Жди. Псовая, говорю, служба! Вот начальник мой, Скреблов, генерала взял. Во дворец перевели. А через кого он генерала взял? Через внутренних агентов. Разве наружным наблюдением много добьешься? Сошел, прошел, вошел, ушел… А внутренний, он не мерзнет, у него фасад целый, он спит, а деньги ему идут… (Косому). Сотенную ему, слышь, положили.

Косой. Кому?

Зеленый. Бомбисту этому.

Косой (равнодушно). А, Игнатию…

Зеленый (вскочил, с кулаками бросился па Косого). Ах ты, вшивая команда, задавить тебя мало!..

Косой (изумленно). Что?

Зеленый (злобно). Ничего. Болтаешь, сволочь!

В сенях появляется Круглов. Филимонов останавливает его незаметным движением.

Филимонов. Чего бранитесь? Будет. Друг, ходи, выпей. Зеленый. Я ему выпью! Архангел Михаил. (Опускает голову на руки). Ох, чует душа, возьмут верх — заплачет моя пенсия… Косой. Сами нализались, а я архангел!..

Филимонов. Иди, Косой, опрокинь маленькую, а я постерегу.

Косой подходит к столу, пьет. Филимонов бросается к двери, шепчет.

Ищут Ленина… Студент — предатель… Кругом облавы… Зеленый (поднял голову). Эй, кто там?

Круглов исчезает.

А? Кто? (Выхватывает револьвер, целится в Филимонова).

Филимонов. Белая горячка — черти мерещатся. Убери пугач. (Отводит дуло).

Зеленый. Косой, никого не впускать, никого не выпускать!.. И… этого… кислую амуницию… шельму.

Филимонов. На своих кидается. (Выпивает). Спеть разве? (Запевает). «Бывали дни весе-е-лые…»

Зеленый. Ох, душа чует, плакала моя пенсия! Куды мне, сиротинушке, деваться? (Зарыдал).

Филимонов (победоносно подмигивая Марье Карповне, стоящей все в той же позе, скрестив руки на груди). «Гулял я, молодец…»

КАРТИНА ДЕВЯТАЯ

Одна из аудиторий Технологического института. Видна часть скамей, расположенных амфитеатром, на которых сидят рабочие и работницы — депутаты Нарвского районного Совета рабочих депутатов. Ближе к кафедре — Иван-молотобоец, справа — Игнатий, чуть поодаль — Сережа и Катя. За столиком, рядом с кафедрой — Мартьянов, Федор и Варвара. Около колонны — Юркку.

Мартьянов. Обстановка необычайно тревожная, товарищи. На Сенной черносотенцы вчера избили рабочих, есть убитые. Руководители Петербургского Совета рабочих депутатов поручили мне сообщить вам: в руках Совета — новый секретный приказ Трепова. Царь дал Трепову полномочия неограниченные, товарищи… Трепов…

Внезапно на кафедру поднимается маленький человек в вицмундире.

Что вам надо, товарищ?

Человек в вицмундире. Я ректор Технологического института и… и протестую, протестую и еще раз протестую! Милостивые государи!

Кто-то свистнул.

Господа!

Свистнуло несколько человек.

Коллеги!

Смех, свистки.

Товарищи, наконец!

Аплодисменты.

Вы самочинно заняли институт, насильно захватили аудитории. Называете себя членами неведомого мне Совета рабочих депутатов. Здесь храм науки, и я… я… вызову полицию!

Мартьянов. Гражданин ректор! Благо революции — высший закон! И, если понадобится, мы захватим не только этот храм науки, но и Эрмитаж и Лувр. Извольте покинуть зал! Иначе революция будет вынуждена применить к вам те меры, которые она применит ко всем пытающимся остановить ее неуклонное движение вперед!

Бурные аплодисменты. Ректор порывается что-то сказать, но шумные возгласы аудитории сгоняют его с трибуны.

Не будем терять драгоценного времени, товарищи! Генерал Трелов вчера ввел на заводы Выборгской стороны войска. Перед лицом монархического разгула всем нам надо отбросить разногласия…

Аплодисменты.

Варвара (поднимается с места). Московский Совет рабочих депутатов уполномочил меня заявить: выступит Петербург — Москва поддержит. Готов ли Петербургский Совет ответить Московскому Совету тем же?

Мартьянов. Отвечу коротко: руки прочь, Трепов!

Бурные аплодисменты.

Иван (с места). Народу ждать теперь больше нечего, как взяться с оружием и добывать землю и волю силой. Как только будет восстание в Москве и в городе Петербурге, тогда подымется ло всей России! Оружие давай, товарищ от Петербургского Совета!

Мартьянов. Оружия в Совете нет, товарищ, это мирный орган революционного самоуправления, но важно вооружить рабочий класс Петербурга жгучей потребностью самовооружения… Мы зовем не поддаваться на провокации треповых и иже с ними, пытающихся повторить девятое января. Вот к чему зовет нас Совет.

Марфа. А мы зовем Совет к восстанию.

Сережа. Теперь не девятое января!

Мартьянов. Да, теперь не девятое января! Будем же хладнокровными, товарищи, продолжим же, вопреки всем провокациям, нормальную деятельность Совета! В повестке дня восемнадцать вопросов. Первое — о протесте против нового кровавого приказа Трепова, второе — о протесте против черносотенных погромов в Бессарабии, третье…

Голос из-за колонны. Есть предложение!

Мартьянов…о протесте против буржуазной городской Думы, не признающей постановлений нашего Совета, четвертое…

Голос из-за колонны (настойчиво). Есть предложение!

Все оборачиваются. Из-за колонны стремительным шагом выходит Ленин.

Юркку ( в ужасе). Владимир Иль… (Внезапно, громко, подняв руку). Это наш товарищ… из Торжка приехал… товарищ Фролов.

Голоса:

— Кто?

— Кто?

Федор (переглянулся с Варварой). Слово для предложения имеет товарищ Фролов!

Ленин идет к кафедре. И вдруг вскакивает со своего места Катя. Бешено аплодирует Ленину. Рядом с нею встают люди, не понимая причины ее возбуждения. Но вот вскочила Варвара, аплодируя, вскочил Федор, встают несколько других большевиков, узнавших Ленина.

Голоса:

— Кто это?

— Кто это?

Катя. Это… это товарищ Фролов! (Аплодирует).

Следом за большевиками поднимается весь зал, приветствуя неизвестного товарища Фролова, которого узнали его товарищи по партии. Даже Мартьянов вежливо ударил дважды в ладоши.

Ленин (встал па кафедре, бледный от волнения, оглядел присутствующих). Мое предложение: восемнадцать вопросов снять, оставить один: о вооруженном восстании.

Буря одобрительных возгласов.

Мартьянов. Но, товарищ… Фролов… есть же установленный самим же собранием порядок, намеченная повестка…

Федор (насмешливо). Вы сказали «благо революции — высший закон!»

Мартьянов. Могли бы знать… Это слова Плеханова.

Федор. Тем больше должны мы ценить их, товарищ Мартьянов.

Ленин. А вот слова, сказанные товарищем, с которым не имею чести быть знакомым. (Поворачивается к Ивану). Я записал ваши слова: «Народу ждать больше нечего, как взяться с оружием и добывать землю и волю силой!» Вы неотразимо правы, товарищ: революция — удел сильных! Раз начав, надо идти до конца! С восстанием играть нельзя!

Мартьянов. Но нельзя и играть в восстание! Нет, у нас есть другое могучее средство остановить натиск реакции! Петербургский Совет — достаточно грозная сила, чтобы одним фактом своего существования…

Ленин. Какое средство?

Мартьянов. С Петербургским Советом считаются не только рабочие заставы, но и буржуазия и чиновничество, перед ним трепещет весь уходящий в небытие царский режим!.. И…

Ленин. Какое средство?

Мартьянов. Скрестить руки и сказать грозно правительству: «Прочь!»

Федор (скрестил руки). Вот так?

Смех в зале. Захохотал Ленин.

Мартьянов (побагровев, Ленину). Товарищ… когда-то в Женеве мы были близки с вами…

Ленин (небрежно). Да, да, географически…

Мартьянов. И если в такой момент…

Федор. Если в такой момент, когда надо драться, представитель меньшевистской фракции Петербургского Совета призывает скрестить руки, то нам с этим представителем не о чем разговаривать, не так ли, товарищи?

Мартьянов (гневно). Мне остается лишь хлопнуть дверью!

Варвара (вежливо). Хлопайте!

Федор. Это единственный вопрос, в котором большевики Нарвской заставы полностью солидарны с вами! А здесь их больше. Хлопайте!

Мартьянов демонстративно идет к дверям.

Ленин. Кто хочет биться за свободу, пусть идет в наши боевые отряды! Пусть Нарвский Совет, как и другие Советы рабочих депутатов — это великое открытие русского пролетариата, — станет зародышем новой власти, станет органом вооруженного восстания, местом, где формируются отряды сознательного российского пролетариата!

Бурные аплодисменты.

Иван. Молотобойцы путиловские наказ мне дали, товарищ Фролов, — скажи в Совете: когда надо трогаться — тронемся…

Ленин. И пусть вооружается кто как может. Ружье, револьвер, бомба, кастет, палка…

Сережа. Товарищ Фролов! (Взмахнул металлической плетью). Мы в гвоздильном сорок плеток отковали! Они нас кожаными нагайками, а мы их железными плетками! Не девятое января!

Ленин (с удовольствием кивнул головой)…тряпка с керосином для поджога, веревка или веревочная лестница, лопата для стройки баррикад…

Человек в котелке. Мы забрали из аптек всю бертолетову соль, товарищ Фролов! Союз фармацевтов готов к борьбе!

Рабочий с пышными усами. Вчерашний день, товарищ Фролов, на штамповочном директору мы ультиматум дали. Всех рабочих револьвертами вооружить!

Ленин. Весьма любопытно. Ну и что же директор?

Рабочий с пышными усами. Протестует, говорит, но, говорит, подчиняюсь насилию…

Ленин. Мудро со стороны директора!

Худой рабочий. И я скажу, товарищ Фролов. Бастуем, жрать нечего, а пошли по цехам на оружие собирать — полных десять шапок медяков накидали… Сто рублей собрали да бомбы начинили дружинникам, чем положено…

Ленин. Испытывали бомбы?

Худой рабочий. На сыщике попробовали.

Ленин. На сыщике?

Худой рабочий. На ком же еще испытаешь? Ничего, взорвался.

Смех, аплодисменты.

Ленин. А вы помните, товарищи, как бомбы помогли рижанам открыть ворота тюрьмы и спасти революционных вождей? Это блестящая победа революционной армии! Бомба перестала быть оружием одиночки-бомбиста…

Марфа (показывает па Игнатия). Представитель дружины эсеров. Они заключили с большевистской дружиной Путиловского завода боевое соглашение. А что до действий, товарищ Фролов… от имени путиловской боевой дружины заявляю: отдаем себя в распоряжение Совета рабочих депутатов! Свобода или смерть!

Катя (вскочила па скамью). Боевая дружина Тентелевского завода, товарищ Фролов, готова к борьбе! Свобода или смерть!

Молодой рабочий. От судостроительной верфи заявляю: отдаем себя в распоряжение Совета рабочих депутатов! Свобода или смерть!

Варвара. Питерцы! Берегите вашу могучую силу для решительного, для последнего, для смертного боя! Попусту не расходуйтесь, не выдыхайтесь, а уж будет сигнал ударить — так разом, всей Москвой, всем Петербургом, всей Россией!

Ленин. У вас в Москве, товарищ Варвара, создан солдатский Совет, не так ли?

Варвара кивает.

Это неизмеримый плюс для восстания, товарищи! Слить в один поток движение — рабочее, крестьянское, военное. Будет это слияние — будет победа!

Марфа. Есть у нас люди в армии, товарищ Фролов. Немножко, но есть…

Ленин. Да, пока немножко… А когда будет много, армия сознательного пролетариата сольется с красными отрядами российского войска — и посмотрим, осилят ли черные сотни всю новую, всю молодую, всю свободную Россию!

Под бурю аплодисментов Ленин сходит с трибуны, идет к колонне, где его встречает Юркку.

Юркку ( с укоризной). Ах, товарищ Фролов, товарищ Фролов!

Ленин. Вините во всем меньшевиков!

Варвара. Примите, питерцы, подарок прохоровских ткачих, сами вышивали…

Достает знамя, передает Федору, тот развертывает его. На знамени вышиты слова: «Долой самодержавие! От спячки — к стачке, от стачки — к восстанию!»

Федор. Москве — ура!

Крики «ура».

А тут вот граф Витте телеграмму разослал… (Взмахнул пачкой телеграмм). На все заводы. (Читает). «Братцы-рабочие! Станьте на работу, бросьте смуту, не слушайте дурных советов. Государь приказал обратить особое внимание на рабочий вопрос. Послушайте человека, к вам расположенного и желающего вам добра. Граф Витте». Чего скажем его сиятельству?

Марфа. Я думаю, коротко надо. Прочитали и…

Рабочий с пышными усами (густым басом)…и забастовали!

Аплодисменты.

Федор. Сигнал к всеобщей забастовке будет подан рабочими электростанции… Три раза погаснет свет… Затем…

Вбегает дружинник.

Дружинник. Полиция!

Федор. Дружинники, к дверям! Держите выходы, товарищи! (Варваре, тихо). Надо увести Ленина…

Варвара, кивнув, идет наверх. В нижние двери врываются несколько полицейских, за ними судебный пристав. В верхних дверях появляется Круглов, бежит вниз.

Судебный пристав. По приказу его превосходительства генерал-губернатора Трепова заседание депутатов так называемого Нарвского Совета рабочих депутатов объявляю незаконным и предлагаю всем немедленно покинуть аудиторию…

Сережа.

«Царь испугался, издал манифест:

Мертвым — свободу, живых — под арест».

Судебный пристав. Арестовать!

Круглов (добрался до Марфы, тяжело дыша, шепчет). Продали вас, Марфушка. Кругом облавы. Домой не вертайся… Провокатор среди вас… Звать Игнатий… Ищут Jle…

Игнатий, побледнев, пятится от них.

Федор. Мразь!..

Кидается к Игнатию, тот выхватывает браунинг.

Катя. Федор!

Судебный пристав (показывает полицейским на Федора). Хватай Федора!

Марфа. Ну погоди, Иуда!

Марфа бросается к Игнатию. Он целится в нее. Круглов успевает заслонить собой дочь. Выстрел. Круглов падает.

Отец!

Иван-молотобоец выхватывает револьвер и стреляет в Игнатия. Игнатий падает.

Судебный пристав. Взять его. И вы арестованы. (Наставь ляет на Федора револьвер).

Марфа склонилась над отцом.

Круглов (приподнялся, шепчет). Марфушка… Ищут… Лени…, (Упал).

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

КАРТИНА ДЕСЯТАЯ

Судейский стол на отгороженном резными перилами возвышении. Справа прокурор с загадочной улыбкой листает пухлое дело. Охраняемые жандармами с обнаженными палашами, на скамье подсудимых Федор, Сережа, Иван-молотобоец. Стол вещественных доказательств: револьверы, кипы прокламаций, бомбы, длинная пика, смятое знамя. На местах для публики, выходящих на авансцену, среди других Скребло в. Чуть подалее — Зеленый. Городовой Плюхин стоит перед столом, за которым восседают члены военно-полево го суда.

Судья. Что вы отняли у подсудимого по кличке Федор? Плюхин. Знамя, ваше превосходительство.

Судья. Какое знамя?

Плюхин. Красное, ваше превосходительство. А на ем — поганая надпись.

Федор. Можно вопрос? Какая же именно надпись?

Плюхин открывает рот и молчит.

Судья. Вас спрашивают, свидетель!

Плюхин. Поговорка есть такая.

Федор. Поговорок много. А это какая?

Плюхин (растерянно). Известная поговорка: долой самодержавие!

Хохот в зале.

Судья. Если публика будет мешать, очищу зал заседаний! (Плюхину). Садитесь, вы…

Прокурор. У меня есть вопрос к Плюхину. Что вы нашли у подсудимого по кличке Федор кроме знамени?

Плюхин. Рукописную бумагу, ваше превосходительство.

Прокурор (берет со стола вещественных доказательств желтый клочок бумаги). Эту?

Плюхин (не глядя). Так точно.

Прокурор (Федору). Вашей рукой писано?

Федор (равнодушно). Не помню. Дайте погляжу…

Прокурор. Передайте.

Судебный пристав отдает бумагу Федору.

Федор (медленно, как бы разбирая почерк, читает). «Мы не позволим черносотенному правительству надругаться над Россией!»

Судья. Обвиняемый! Прокурор просил вас не читать, а отвечать на вопрос: ваша ли это рука?

Федор. Как же я могу ответить, чья это рука, не разобравшись в почерке? (Повысив голос, читает). «Вперед, рабочие и крестьяне, на общую борьбу за землю и волю!»

Судья. Прекратите!

Федор. «От спячки — к стачке, от стачки — к восстанию!» Этот священный лозунг рабочих Москвы подхватит вся русская земля, весь земной шар, где уже пылают революции и скоро полетят троны! Долой…

К скамье подсудимых бежит судебный пристав.

(Невозмутимо отдает прокламацию). Нет, господин прокурор, определенно не моя рука!

Судья. Уведите их! (Пьет воду). Объявляю- перерыв…

Гул в зале, судья и члены суда торопливо скрываются в задней комнате, следом за ними уходит прокурор. Скреблов направляется к скамье подсудимых. Зеленый встает с мест для публики навстречу генералу.

Зеленый (почтительно). Куда суд глядит, Гордей Игнатьич?.. И кто судит: мы их или они нас? А в Москве-то, слышали, Гордей Игнатьич? Труба-с?

Скреблов, брезгливо поджав губы, будто не слыша, проходит к скамье подсудимых.

Судебный пристав. Прошу, господа!

Арестованные поднимаются.

Скреблов (приставу). Минутку. (Показал на Федора). Пусть задержится.

Судебный пристав почтительно козыряет, уводит Сережу, Ивана-молотобойца.

(Подходит к Федору). Восхищаюсь. Перед лицом смерти, а помужски.

Федор (вглядываясь в зал). Благодарю. Вы не могли бы высказать ваше восхищение не только мне, а попросить слова у судьи?

Скреблов (помолчав). Вот что, голуба. Имею сообщить нечто важное.

В местах для публики показалась Катя, в вуали; приоткрыла вуаль.

Если вы мне поклянетесь…

Федор. В чем? (Увидел Катю, посветлел).

Скреблов. Что разговор наш антр ну. Мужчина с мужчиной. Слову революционера верю.

Федор. Верите? (Вдруг громко). Клянусь!

Катя (с места для публики, отвечает одними губами). Клянусь!

Скреблов. Не обязательно так громко.

Федор. Никогда и нигде, как бы трудно ни было, делу народа не изменю. Клянусь!

Катя (отвечает одними губами). Клянусь!

Скреблов. Не поняли меня, дорогуша. Разве я осмелюсь требовать, чтобы вы своим убеждениям изменяли? Полноте!

Федор. В тюрьме или на каторге… рядом или далеко… и ничто, ничто, даже смерть… клянусь!..

Катя (шепчет одними губами). Клянусь! (Исчезает).

Скреблов. Дорогуша, бредите?

Федор. Что вам надо?

Скреблов. Жалею. Повесят вас.

Федор. Врете, что жалеете, и врете, что повесят. В Сибирь, а там видно будет.

Скреблов. После смерти, дорогуша, ничего видно не будет. (Значительно). Приговор предрешен государем.

Федор. Вот как? Даже государь заинтересовался нашими особами?

Скреблов (оглянулся, шепотом). Государь заинтересовался собственным троном. Прокурор будет требовать веревочку, ему карьера милей буквы закона, голуба. Хотите верьте, хотите нет — нежность у меня к вам, черт вас дери! Отцовское чувство. Слушайте. Завтра я уезжаю в Москву по делам службы…

Федор. На помощь Дубасову?

Скреблов. Слушайте… Я сегодня увижу генерала Трепова. Он мой друг. Я могу через него передать государю бумагу…

Федор. Какую бумагу?

Скреблов. Прошение на высочайшее имя.

Из задней комнаты появляются судьи. Звонок. Жандармы вводят обвиняем ых.

Бумага приготовлена. Вот… Пустая формальность. Для такой цели все средства хороши. Только скажите «да» — и жизнь.

Иван и Сережа подошли к Федору. Слышен звонок. Гул в зале.

Федор (спокойно). Пошел вон, дурак!

Скреблов, опасаясь скандала, безмолвно ретируется при удивленных взглядах судебного пристава и жандарма.

Судебный пристав. Суд идет! Прошу встать!

Сережа (тихо). Что случилось? Что ты сделал?..

Федор (смеется). То же, что и вы сделали бы на моем месте.

Судья. Обвиняемые, не переговаривайтесь! Переходим к прениям сторон. Подсудимые отказались от защиты. Слово имеет прокурор. Пожалуйста, господин прокурор.

Прокурор. Три дня, господа судьи, взирали вы на достойную кисти Данте Алигьери адову картину злодеяний, предусмотренных статьями двести шестьдесят три, двести шестьдесят четыре, двести семьдесят четыре Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, а также статьей семь Положения об охране государственного порядка и спокойствия. Три дня, господа судьи, содрогаясь от отвращения, вглядывались вы в эти дьявольские лики и видели за ними остановившиеся заводы, погруженные в темноту проспекты, краны, из которых не течет вода, расстройство и сумятицу всей нашей городской жизни. А посмотрите на их длани, господа! Разве не капает с их пальцев кровь замученных блюстителей порядка — полицейских, которых недавно растерзала обезумевшая толпа повстанцев в Москве!

Федор. Слава московским рабочим, поднявшим знамя восстания!

Сережа. Москве — ура!

Судья звонит в колокольчик. Снова бежит к подсудимым судебный пристав.

Прокурор…Кровь верных престолу офицеров крейсера «Очаков» и броненосца «Потемкин Таврический», сброшенных оголтелыми, потерявшими облик людской бунтовщиками в бездонные пучины Черного моря…

Сережа (вскакивает). Да здравствует революционный флот! Да здравствуют бессмертные герои-потемкинцы!

Прокурор. Он молод, господа судьи, но да не шевельнется жалость в наших сердцах! Засохший сучок рубите топором, господа судьи! Не жалейте их! Ведь у них-то не дрогнула бы рука, дабы поразить каждого из нас, преданных российскому престолу!

Иван. Не дрогнет, не беспокойся!

Судья. Я вас выведу!

Иван. Уже выводили, привыкший…

Прокурор. Беснуются. Пусть! Карающая десница уже касается их своими перстами. Да свершится возмездие, господа судьи! Нет меры их преступлениям, но мера наказания есть. Эта мера — смерть, смерть, смерть…

Гаснет свет.

Сережа (в темноте). Смерть царизму! Смерть капиталу!

Свет вспыхивает и вновь гаснет, опять вспыхивает. В местах для публики снова появляется Катя. Свет снова гаснет.

Судья ( в темноте). Пристав! Что со светом? Пристав!

Гул, шум заглушают его слова.

Федор (в темноте). Всеобщая забастовка началась, товарищи!. От стачки к восстанию!

Сережа (в темноте). «Вихри враждебные веют над нами…»

Федор и Иван-молотобоец подхватывают слова «Варшавянки», за ними подхватывают песню в темном зале. Песня нарастает, как грозный вал, заглушая крики судьи, голоса судебного пристава, прокурора, жандармов.

Внезапно скамья подсудимых озаряется мигающими фонариками. Песня смолкает здесь, но гремит в темноте. На мгновение фонарики выхватывают из темноты лица Юркку и Кати. Снова темнота.

Голос Юркку: Внимание, господа жандармы! Сейчас будут кидать бомбу!

Фонари гаснут. Шум, крики.

Голоса: Стой! Куда?

Грохот падающей мебели, шум борьбы. Выстрелы.

КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ

Дальние орудийные залпы. Москва. Пресня. Баррикада. Ветер. Снег. Силуэты дружинников. У разбитого фонаря Марфа со «смитвессоном» на поясе; Варварав черном платке, рука на перевязи. Перед ними между двух дружинников пленный фон Э т е р, простоволосый, в разодранной голубой шинели, с болтающимися аксельбантами и пустыми ножнами.

Фон Этер (продолжает надменно, ледяным тоном, с легким акцентом)…Первый лейб-гвардейский Екатеринославский полк, первый лейб-драгунский Московский, пятый лейб-гренадерский Киевский…

Марфа (Варваре). В Киевском была. Стрелять не будут.

Фон Этер (с холодной насмешкой).…шестой лейб-гренадерский Таврический, третий лейб-драгунский Сумской, третий лейбгренадерский Перновский…

Варвара (спокойно). Вот и налгал. Перновский полк с нами.

Фон Этер (ледяным тоном). Флигель-адъютант двора его императорского величества ротмистр барон фон Этер не унизится до лжи перед вами, сударыня. Перновский полк заперт в Спасских казармах.

Варвара (радостно). Заперт — значит, за нас! (Марфе). Пошли в Спасские умного человека.

Фон Этер (ледяным тоном). Продолжать?

Варвара кивает.

На усмирение брошены также первая гренадерская артиллерийская бригада, второй лейб-гренадерский Ростовский полк…

Марфа. Ростовский полк вышвырнул вон своих офицеров, он с нами!

Первый дружинник. Флигель-дворняга, а брешешь. Второйдружинник. Ну, пугай дальше.

Варвара. А где Несвижский полк?

Фон Этер молчит.

Тоже на замке? А казармы на улице Матросской тишины почему заперты?

Фон Этер молчит.

А пушки чего против Александровских казарм стоят? А про то, как Анюта Пчелка, девчонка с Прохоровской, тысячу казаков одним красным флагом назад повернула, слышал?

Фон Этер молчит.

Нет, серенькая у вас на Московский гарнизон надежда…

Фон Этер (теряя спокойствие). Идут давить вас верные престолу полки из Петербурга! Идет артиллерия из Риги, из Твери… Идут казаки, идут драгуны, идут саперы… Сомнут, раздавят, сотрут в порошок всех ваших анюток, манек, ванек…

Варвара (изучающе вглядываясь в фон Этера). Вон как разволновался!..

Первый дружинник. Снегом его потереть, што ли? Марфа. Жутко ему.

Варвара. Не только ему — всей земной нечисти жутко. Стоим тут, в московском переулочке, а разговор наш… на весь мир слышен…

Второй дружинник. Не поймешь, чего в нем больше: злобы или страху…

Фон Этер. Да, я ненавижу вас! Но я не боюсь вас! Я солдат…

Варвара (спокойно). Солдаты — дети народа. А ты выродок.

Голос: «Эй, кто идет?» Ответный голос, флегматично: «Как — кто? Свои». Появляется дружинник Митя, волоча за собою с помощью другого дружинника маленькую пушку.

Марфа. Чего это?

Митя (флегматично). Как — чего? Полевая орудия.

Варвара. Откуда?

Митя. Как — откуда? У солдат отобрал.

Варвара. Так и отдали?

Митя. Как — так? Под расписку. Орудия не ихняя, казенная.

Устанавливает при помощи других дружинников пушку на баррикаде.

Фон Этер (задыхаясь). Я еще не сказал о первом Донском полку, о двести тридцать первом Троице-Сергиевском пехотном, о второй конно-артиллерийской…

Варвара. Надоел. На том свете доскажешь. (Дружинникам). В штаб его, к Литвину-Седому. Каратель, двух дружинников шашкой зарубил. Скажите Седому, купца Талдыкина принудили булочную открыть и хлебом торговать — именем восставшего народа. Потребительские лавки рабочих кормят в кредит. Чайные работают без крепких напитков. Пусть районный Совет скажет часы торговли. На Тверскую выслали разведку. С Брестским вокзалом связь пока не установили. Ждем винтовки. Всё.

Дружинники уходят, уводят пленного. Голос: «Кто идет?» Молчание. Голос: «Кто идет? Стрелять буду». Слышен голос Филимонова: «И дурак!» Появляется Филимонову сопровождении двух солдат.

Марфа. Егор!

Филимонов (в радостном изумлении). Вот где довелось свидеться. Значит, судьба.

Варвара (строго). Кто таков?

Филимонов. Бывший рядовой лейб-гвардии его величества Семеновского полка Егор Филимонов, ныне солдат революции.

Варвара (встревоженно). Какого полка? Семеновского? Да откуда он взялся в Москве?

Филимонов. Так што походным порядком прибыли с артиллерией ночью из Петербурга. С нами шестнадцатый Ладожский.

Марфа (сжала кулаки, с горечью и гневом). Эх, растяпы на Николаевской, пропустили!..

Филимонов. Как шел эшелон, весь полк глаз не смыкал: все ждали — под откос. Проехали. Мин командует. Из зверей самый и есть зверь. Указ ему царь вручил своей рукой: действовать без пощады, арестованных не иметь.

Митя. Испугался насмерть.

Варвара. Кто?

Митя. Как — кто? Царь!

Слышны орудийные залпы.

Филимонов. Тяжелая бьет, наша.

Появляется студент-дружинник с перевязанной головой, в руках бельгийское охотничье ружье.

Студент-дружинник. Царские войска в обход пошли с Брестского вокзала по Грузинскому валу. Пройдут здесь…

Варвара. Здесь не пройдут.

Берется за фонарный столб. Дружинники помогают ей. Столб валится. Дружинники тащат на баррикаду ворота, кидают дрова, рекламную тумбу, сдирают вывески с магазина.

Филимонов. Марфа Матвеевна!

Марфа (прислушивается). А стрелять почему перестали?

Филимонов (волнуясь). Через вас, Марфа Матвеевна, из серой скотинки, царева быдла стал я солдатом революции. Открылся через вас новый взгляд на течение жизни. Далеко видно — во все концы земли. За то — благодарность.

Марфа (всматриваясь в темноту). Хвалишь больно. И не к месту разговор.

Филимонов. К месту. Именно, Марфа Матвеевна, к месту и ко времени. Коли нужда будет, на край света с вами… Суть теперь у нас общая.

Марфа (что-то вспоминая, печально улыбнулась). Сапоги стопчешь.

Филимонов. Босиком.

Марфа. В мороз?

Филимонов. Ив мороз босиком пойду!

Марфа. А если на каторгу?

Филимонов. И на каторгу.

Марфа. Не отступишься?

Филимонов. Не отступлюсь…

Марфа. Отец тебя любил.

Митя (прислушиваясь). Идут!

Варвара (одному из дружинников). Давай знамя. (Идет к баррикаде). Дружинники! Пресня окопалась! Ей одной выпало на долю стоять лицом к лицу с врагом! Вся она покрыта вами баррикадами и минирована фугасами. Это единственный уголок земного шара, где царствует рабочий класс. (Идет со знаменем к баррикаде и водружает его на вершине).

Ветер рвет трепещущее полотнище. Где-то слышны артиллерийские разрывы.

Филимонов. Баррикада, слушай команду! Попусту патронов не трать, стреляй прицельно, с места без приказу не трогай!. Становись!

Дружинники безмолвно занимают позиции у баррикады, вынимают револьверы, прилаживают ружья. Слышна дробь барабана.

Варвара.

Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут.

Марфа.

В бой роковой мы вступили с врагами…

Все (подхватывают).

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперед, рабочий народ!

На баррикады, буржуям нет пощады,

Марш, марш вперед, рабочий народ!

Филимонов. К бою!

Занавес. Треск взводимых курков. Дробь барабана. Встает солнце. Трепещет на ветру в скупых его лучах красное знамя над поющей баррикадой. И, заглушая тревожную дробь барабана, все громче, все торжественнее, все подъемнее звучит песня восставшего народа.

МЕЖДУ ЛИВНЯМИ (ВЕСНА ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО)

Драма в двух действиях

Действующие лица

Ленин.

Позднышев — матрос, комиссар.

Иван — его сын, матрос.

Гуща — матрос.

Красный Набат — журналист.

Тата Нерадова, по кличке «Таська-боцман».

Рилькен — царский офицер.

Баронесса — его мать, складской сторож.

Козловский — бывший генерал, военспец.

Шалашов — работник Кронморбазы.

Расколупа — матрос.

Пантомима. В ней могут быть четверо, десять, двадцать, шестьдесят, сто. Время действия — весна двадцать первого года. Место действия — лед, Кронштадт, Кремль.

Голос. Ленину было трудно, когда начинал. Трудно было в семнадцатом, когда брали власть. Трудно в восемнадцатом, в девятнадцатом, в двадцатом… Но трудней всего было — весною двадцать первого года…

Музыка. Трубы оркестра. Вой метели.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. ЛЕД

Где-то вблизи Кронштадта. Мигают невдалеке редкие огни крепости, фортов. Ледовая тропка петляет в белеющей снежной пустыне. Из-под снега торчит черная труба, мачта — останки затонувшего корабля. Метель. Пантомима — шагает по тропке морской патруль. Бушлаты. За плечами — на ремнях — винтовки, ленточки узлом стянуты на подбородках, чтобы метелью не сдуло бескозырок. Силуэт в белом балахоне возник из метели неожиданно. Исчезла пантомима — силуэт обозначился ближе, резче. Стал виден человек, лицо, запорошенное снегом. Ступил на тропу, двинулся к огням, к Кронштадту. Сквозь метель — гармошка; смутно донеслась относимая ветром частушка:

«Чем торгуешь?

Красным бантом!

С кем танцуешь?

Со спекулянтом!»

Человек в балахоне прислушался, всмотрелся, бросился в снежную целину, к черной трубе, исчез. Появились Расколупа и Таська-боцман. Он тянет саночки, доверху груженные вещами, укрытые брезентом. Она идет следом, играя на гармонике, — девица в бескозырке, в отороченной мехом венгерке, в высоких шнурованных желтых ботинках.

«Чем торгуешь?

Сельдью ржавой!

С кем танцуешь?

С юнгой бравой!»

Расколупа (встал, перевел дух). Дай тишину. Свернуть есть?

Таська. Прощай, Кронштадт, казенный остров!

Перебор на гармони.

Расколупа (оглядываясь). Смолкни.

Таська (достала кисет из кармана венгерки). Я тут, в Крон» штадте, Расколупа, жила — и с мама и с папа. (Достала кусок газеты). И с бонной. (Рвет газету, насыпает махорки себе, Расколупе). И с гувернанткой, мисс Кэт.

Сворачивают, закуривают, защищая друг друга от ветра.

Еще собачка. Афик, Афик, иси. Какая покинутость, Расколупа. Какая покинутость. Снег, лед. Огни… чужие. А в Петрограде — на Фурштадтской. Сука, погасла! (Прикуривает). С бонной — в Таврический. В клинике Отто родилась, на Васильевском острове. Привезли — папа всю детскую белыми цветами…

Расколупа. Вот елки-палки.

Таська. Хризантемы.

Расколупа. А кто он был, папаня-то?

Таська. Контра. Был? Есть. (Покачнулась). С денатурату развезло. А сколько его выпила? Всего — ничего.

Расколупа. За Федькой скучаешь?

Таська. Катись он… Я, Расколупа, бал помню.

Расколупа. Чего?

Таська. Подлетели на санках, мисс Кэт визжит. Папа обнял меня, чтобы не вылетела. И ее… Я в розовом капоре, с вишенками. Пажеский корпус. Мадемуазель, тур вальса. Мадемуазель, мазурка за мной. А потом мелодекламация. «Сакья-Муни».

Расколупа. Кого?

Таська.

«По горам, среди ущелий темных,

Где шумел осенний ураган,

Шла толпа бродяг бездомных

К водам Ганга из далеких стран…»

Расколупа. Трогаем. (Кинул цигарку). А то патруль даст мазурку.

Таська. А я — справку из госпиталя: ничего… венерического… с ангелами спи — не заразятся. Дева Мария, незаконная супруга Иоанна Кронштадтского.

Расколупа. Шуму в тебе много. (Взялся за саночки).

Крики вдалеке: «Стой! Стой! Полундра!» Расколупа вырывает у Таськи гармошку, прячет под брезент. По тропке к ним бегут Гуща и Иван Позднышев.

Гуща. Стой, говорю!

Расколупа. Ая что делаю?

Гуща (с револьвером в руке, тяжело дыша, подходит к ним, отталкивает Расколупу. Таське). Ну?

Таська. Ножки гну.

Гуща. Совесть есть?

Таська. Вышла.

Гуща. Убить тебя?

Таська. Валяй.

Гуща (спрятав наган, Расколупе). Отпускное где, клешник? Тебе ж Шалашов отказал — напрочь. Балтийского флота честь марать! Эх, Таська-боцман… прикупила… туза червей!

Таська. Не всё одно? Клеш и клеш.

Расколупа… Туз червей? А? Да у меня, ребяты, своя есть. Фенька. (На Таську-боцмана). Напросилась. В попутчики, с голодухи тикаем. А я до хаты и назад, к событиям. Фенька письмом вызвала — заградиловцы, заразы, под метелку чешут, фунта для прокормления не провезти, не могу я, ребяты, бабу jvtoio на состерзание…

Гуща. Отойди.

Расколупа и Иван отходят.

С голодухи? Да я тебе свой паек до последней галеты — только спроси.

Таська. От тебя тикаю.

Гуща. От меня? (С горечью). Не Гуща — сгноили б в чековском подвале. Семя дворянское.

Таська. Мерси.

Гуща. Хочешь — женюсь?

Таська. Нон.

Гуща. Будет рыжего ломать! Слушай. Всего высказать тебе не могу. Но всё — впереди. Все будет по-другому в Кронштадте, поняла?

Таська (отрицательно качает головой). Уй.

Гуща. Белая булка — рубль штука, не миллион, пирожные, какава, все будет, Тасечка! Фамилию мою Гуща кто позабыл — вспомнит. Другой жизни требуешь? Дам! А мне без тебя, хочу не хочу, жизни нет, — на, бери ее. Ну! Вертаем, Тасечка, вертаем до Дому.

Таська. А где он, мой дом?

Гуща (хватает ее за руку). Где Гуща.

Таська (вырывает руку). Не больно-то.

Гуща. Убей — без тебя не уйду.

Таська. Не уйдешь — убью.

Гуща (вынул из кобуры наган). На! (Кинул наган).

Таська (поймала наган, поиграла). А ведь убью, Федечка. (Отступила. Целится). Тикай!

Гуща (рванул на себе бушлат, пошел на нее). Пали! Нет жизни счастья, пали!

Расколупа. Незаряженный он у тебя?

Гуща. Заряженный! Пали!

Иван. Тася, не шути!

Таська (отступила еще). А я и нисколько, Ванечка.

Выстрел. Гуща падает.

Расколупа. Ну, зараза три раза. (Бросается к Таське-боцману, выбивает из ее рук наган).

Иван наклоняется над Гущей.

Гуща (медленно приподнимается). Отойди. (Стирает кровь с подбородка).

Таська. Миленький, жив! (Кидается к Гуще, тот отстраняется). Навылет… Прострелила… (Целует). Смельчак ты мой, прости… Отчаянный ты мой… Пойду куда хочешь…

Из метели — прибежавший на выстрел патруль-пантомима.

На ходу снимают с ремней винтовки.

Расколупа. Она! В матроса! Арестуй ее, военморы, балласт революции!

Гуща. Гуща, со штаба эскадры. (Прижимает руками подбородок). Тася, расстегни бушлат. Документы. Предъяви. Прострелил себя — невзначай. А хотел его — при попытке бегства.

Расколупа. Ребяты, подлог.

Гуща. Пришью язык ниже пяток, мародер. А ну, что у тебя там прикрыто? Что?

Расколупа (растерянно). Брезент, что.

Гуща. Самого тебя — в брезент да за борт. Чтоб не смердел на всю Маркизову Лужу. (Таське). Не видишь — течет? Не вода. Вытри. Сдирай брезент, Иван!

Иван срывает брезент. Под брезентом гармонь, компас, портрет царского адмирала, кортик, люстра.

Судить его, стерву, по всей беспощадности!

Расколупа. Гармонь своя.

Патрульные берутся за саночки.

Ребяты, я на свою пайку менял.

Патрульный потянул саночки.

Николу Кровавого с трона сковырнули, а это нахальство выносить… Кадык вырву! (Сшибает с ног патрульного).

Иван бросается на Расколупу. Драка. Со стороны материка по тропке шагают двое. Один из них — бородатый матрос, в бушлате, в сапогах, с «кольтом» в деревянной кобуре, другой — в потертой, когда-то малиновой кожаной куртке, в пенсне, с туго набитым ветхим брезентовым портфелем. Гордей Позднышев и Красный Набат.

Позднышев. Эй! Кто такие? А ну, отбой!

Красный Набат (кинулся разнимать). Военморы, стыдно! Расколупа. Ходу, очкастый! (Отталкивает).

Иван нечаянно сбивает с Красного Набата пенсне.

Красный Набат (ищет на снегу пенсне). Вы просто — обезумевшие кретины.

Позднышев (схватил руку Ивана, сильно, до боли сжал). Легче, сосунок!

Иван. Не жми, сатана, а то я тебе. (Всмотрелся). Ой, батя! Позднышев (всмотрелся). Спасибочки, сынок. За хлеб-соль. Иван (наклонился, стал искать вместе с Красным Набатом пенсне. Нашел). Вот, пажалуйста. Извините.

Красный Набат (надевает пенсне). Ерунда, главное — целы. Позднышев (иронически). Позднышев… Иван Гордеич. Красный Набат. Сын… Фантастика. Красный Набат — кор респондент РОСТа, газетчик недурной, поэт посредственный, графоман — выдающийся.

Иван смущаясь подает руку.

Гуща (держась за подбородок, козыряет). Гуща, со штаба эскадры. С прибытием. Надолго?

Позднышев (хмурится). Как примете. Что тут у вас… Гуща (патрульным). О происшествии рапортом, в штаб эскадры. (Козырнул патрульным).

Расколупа (взял гармонь на ремень, через плечо). Своя.

Пошел с двумя патрульными. Третий потянул саночки. Позднышев с недоумением оглядывает наряд Таськи-боцмана.

Таська. Тата Нерадова, известная в крепости больше как Таська-боцман. Военморы, адью!

Гуща. С приятным знакомством.

Уходят.

Позднышев. Ну и ну! Матросы — морей альбатросы. (Оглянул Ивана). Вымахал, однако. Тебе сколько?

Иван (с горечью). Забыл?

Позднышев (виновато). Забыл. Вот крест — забыл. А мать — что?

Иван молчит.

Мать, спрашиваю. (Слабым голосом). Мать, спрашиваю. (Кричит). Ну?

Иван отрицательно качает головой.

Врешь!

Иван. В прошлом годе…

Позднышев. Врешь! Ну скажи — врешь. (Бессильно). Скажи… врешь. А я ж к ней шел, пойми ты, я ж себя для нее берег. (Плачет).

Иван. Не вернем, батя. Пошли…

Позднышев. А зачем? А, Иван, зачем?

Красный Набат. Я, пожалуй, двинусь.

Позднышев не отвечает. Красный Набат медленно побрел вперед.

Позднышев. Ты… щенок. Опора! Не уберег… Негодяй, вот ты кто!

Иван. Ругайтесь, легче будет.

Позднышев. Не будет мне легче. Отвечай — на тебя ее оставил.

Иван. Командировали меня в Питер, на судоремонтный, она карточки потеряла. В начале месяца. За дубликатом пошла — отказ.

Позднышев. Кто посмел?

Иван. Ваши — не дали.

Позднышев. Кто — наши?

Иван. Ну, партейные.

Позднышев. Врешь ты.

Иван. Не вру.

Позднышев. К Шалашову почему не ходил?

Иван. Ходил я, как приехал. Пришел, а войти… не смел. (Пауза). Свалилась с голодухи, а тут и сыпняк накрыл. Ну и… в барак.

Позднышев. Там, в бараке… и?

Иван. Там.

Позднышев. Простилась?

Иван. Не пустили. Заразная.

Пауза.

Позднышев. Давай пошли. (Двинулся, остановился). Эх, и не сообщил!

Позднышев. Давай пошли.

Иван. А куда?

Идут.

Иван. А вы, батя, зачем сюда?

Позднышев. А?

Иван. Зачем, говорю, в Кронштадт?

Позднышев. Затем.

Идут.

Иван. Не ко времени.

Позднышев. Чего, говоришь?

Иван не отвечает. Идут. Скрываются в метели. Из-за черной трубы выходит человек в белом балахоне. Снимает балахон, швыряет в снег. На нем овчинный тулуп, валенки, ушастая меховая шапка. Идет к Кронштадту. Метель.

ЛЕНИН

Сначала слышится его смех. Смеется раскатисто, от души. Что его так насмешило? Неизвестно — он один в своей квартире, в Кремле. Не надо ее подробностей. Лишь кресло с плетеной высокой спинкой, телефон, окно, кипа газет на краю стола. Стол накрыт на троих, и подле каждого прибора тарелочка, на которой по два ломтика темного хлеба. Время обеда. Единственное время, когда Ленин отдыхает, приходя прямо по коридору из своего служебного кабинета. Продолжая смеяться, с газетой в руках, Ленин ходит вокруг стола, поправляя вилки, ножи, поглядывая на часы.

Ленин. Чертовски хочется есть. (Протянул руку к хлебу).

Телефон.

(Отдернул руку, взял трубку). Маняша?.. Где же ты?… И Надя замешкалась. Помру с голоду. (Заулыбался). Я тебе прочту… коечто. (Взял газету, читает шепотом). «…маленький, рыжий, лысый, картавый, косоглазый». Имей в виду, это я. И вот еще подробность. Вам с Надей это будет весьма… любопытно. (Шепотом). «Купает кокоток в шампанском…» Представьте себе. (Виновато). А я и отдыхаю. Опаздываете вы с Надей, я и вынужден… убивать время. (Смотрит на часы). Жду пять минут, это максимум. (Повесил трубку, опять пошел к столу. Внимательно поглядывает па хлеб). А почему, собственно, я не могу его съесть? В конце концов, это моя порция. (Протянул руку, отдернул). Подождем. (Подошел к окну).

Начало марта, день морозный, веселый, предвесенний, солнце бьет в стекла.

Вот и Цюрупа пошел обедать. Что они еще там наврали? Ах, да. Что я в Крым бежал. Или в Казань? Почему такая вакханалия лжи? Вооруженные рабочие спускаются с холмов… на Кремль. В Кронштадте восстание! Ах, вруны, вруны… А в Кремле лед все не скалывают. Не Северный полюс все же… (Идет, записывает). Бонч-Бруевич, субботник. Силами аппарата Совнаркома. Меньше бумаг выйдет в этот день — выигрыш для революции. (Взглянул на хлеб). Отломить, что ли, кусочек? (Мотает головой, решительно идет к окну). А лифт-то в Совнаркоме — так и бездействует? Третий день. Верх безобразия! Фотиевой… (Идет к столу, пишет). Где это? «Les canons du dreadnought regardent sur Petrograd», Третий день, в Совнаркоме… Дюжину болтунов я бы отдал за одного умеющего… хотя бы починить лифт. Нет монтеров, нет столяров, нет плотников. Ничего нет. Мы — нищие. Составить программу политехнического образования по годам. Если таких программ нет — повесить Луначарского. Всех нас повесить. Если мы не хотим открытыми глазами через все комвранье смотреть на эту правду, то мы люди, во цвете лет погибшие в тине казенного вранья. (Швырнул газеты). Пусть врунишки брешут — мы сильны правдой, только правдой, одной правдой. Сейчас, увы, кроме правды, у нас в закромах ничего нет. И попрошу не сердиться за откровенность. «Les canons du dreadnought…»! А, в «Эко де Пари»! (Взял газету).

Телефон.

(Берет трубку). Да, да…Вызывал. Петроград?.. Петросовет?.. Ленин. Товарищи, что в Кронштадте? (Слушает). А не заблуждаетесь ли вы, милостивые государи?.. Французский генеральный штаб, например, держится точки зрения… полярной. Вот, прошу, его газета, свеженькая. (Читает). «Пушки дредноутов смотрят на Петроград…» Чепуха?.. Да еще на постном масле?.. Так-таки ничего?.. А волнения все-таки есть?.. Калинин?.. Выступал?.. Ну и как?.. Еще не вернулся?.. Чего они хотят?.. Как же неясно?.. Как нам могут быть неясными настроения масс?.. Тогда на что и куда мы годимся? (Слушает). Вы что же, меня успокаиваете?.. А в Петрограде? Где еще волынки?.. (Грустно). А на «Арсенале»?.. Беспартийные?.. А не переодетые ли они в модный беспартийный наряд — меньшевики и эсеры?.. Стало быть, в Кронштадте ничего тревожного? (Послушал). Ну, утки так утки… До свидания. (Повесил трубку. Пошел к столу). В Питер — хлебный маршрут из Павлограда. Из Томска. (Записал). Справиться у Халатова — нужен ли сегодня созыв хлебной комиссии. (Записал. Пошел к окну). Волынка на «Арсенале». Я там выступал, кажись, дважды. Издергались. Изнемогли. Устали. Все устали — рабочие, крестьяне. Так дальше нельзя. (В волнении прошелся, не заметил, как отломил кусочек хлеба). Рабочий класс России, мы все в неоплатном долгу перед ним. Впервые в истории человечества правящий класс, взявший власть в свои руки, умирает от голода. Господствующий класс… вот уже три с половиной года терпящий неслыханные, невероятные лишения! Если бы сказать в семнадцатом году, что мы выдержим эти три года, — никто бы не поверил. И мы первые не поверили бы. Революция — это чудо. В известных случаях. Но чудо и отучило нас рассчитывать. Нельзя злоупотреблять чудом. Есть предел. Нужен поворот. Нужно целебное средство, а где его взять? А если его нет? Не может не быть. Чудо — иная экономическая политика. Какая? Другая. Поворот в экономической политике. Вот. Вот. Назрело. Подсказано. Ходом всей жизни. Теорией, практикой… практиками. Другого целебного средства нет. Улучшение положения — немедленное. Иначе… (Смотрит в окно, пожал плечами, засмеялся). Хоть бросайся с пятого этажа. А лед-то мягкий уже. Ноздреватый. Весна. Такой зловещей весны еще не было, Пережить эту весну — значит пережить всё. Хлеб, хлеб, хлеб. Пуд хлеба. Пуд угля. Вот — оружие. Вот — победа. Топливо взять всюду, где можно. А этот — уже в Кронштадте? Позднышев? Или Познышев? Борода как у Дыбенко. Что это у них — мода? Из-под земли — все наличные запасы топлива. А где взять? Топливо это дрова, дрова — это лошадь, лошадь — это крестьянин. Опять — крестьянин? Опять — к крестьянину?.. Кржижановский пошел. Сколько ему? В Минусинске было двадцать пять будто. Этот мужичок-кулачок всю беседу бормотал в углу. Что он бормотал? А! (Засмеялся). «Торговлишку бы, Владимир Ильич!» (Строго). Да, и торговлишку. Дай хлеб — получишь выгоду. Сдашь процент государству, а там все твое. Иная экономическая политика. Да, торговлишку, да, замену продразверстки продналогом, да, излишки, бери — торгуй. Торговлишку, но не во имя кулаков, а во имя рабочего класса. Да! И во имя крестьянства! (Волнуясь, ходит по столовой. Снова, незаметно для себя, отламывает кусочек хлеба). Неужели этого не вбить в головы тем, кто хочет коммунизма сегодня, во что бы то ни стало коммунизма сегодня? Во что бы то ни стало, хотя бы… ценой… смерти рабочего класса! А мы пойдем к коммунизму, непременно пойдем к нему, но не прямо, а с обходом и с подходом. (Ест). Лучше маленькая рыбка, чем большой тараканище. Усиление буржуазии? Да. Но еще больше — усиление власти. Советской. И тогда не будет петроградских волынок, И волнений в революционном Кронштадте. (Прошелся по комнате, задумался). Поворот! Не прозевывая, как прозевывали уже не один раз. В семнадцатом году не прозевали. И взяли Зимний. А сейчас? Сейчас пострашней, пожалуй. (Остановился около газет, взял одну из них). И эта. Словно бы сговорились. Почему о Кронштадте, опять о Кронштадте, снова о Кронштадте? (Пошел к телефону. Остановился около стола, посмотрел на тарелочку с хлебом, развел руками). Съел! (Взял телефонную трубку, рука его плохо поднялась. Внимательно поглядел на нее. Поднял и снова опустил). Вроде действует. (В трубку). Соедините меня с Петроградом. Да, снова.

ЗАГОВОР

У баронессы Рилькен в Кронштадте. Следы дворянской «флотской» квартиры: модель, может быть, парусной шхуны, может быть, — трехтрубного броненосца, компас, миниатюрная рында. Керосиновая лампа. Гравюра Адмиралтейства в синей рамке. Бронзовая люстра, покрытая надежным слоем паутины. Й — буржуйка, подле нее разорванный на растопку журнал «Нева», изрубленное наполовину павловское кресло-бочка, топорик. Ночь. Входит человек, сбросивший на льду белый балахон. Это Рилькен. Никого нет. Зажигает лампу. Появляется фигура в тулупе, в валенках, голова повязана башлыком.

В руках берданка. Рилькен вскакивает, выхватывает браунинг.

Рилькен. Ружье на пол!

Человек роняет берданку. Это баронесса Рилькен.

Руки поднять.

Баронесса. Сон, сон, сон…

Рилькен. Господи…

Баронесса берет его руку с браунингом, молча целует ее.

(Задыхаясь). Мама.

Баронесса. Тебе… позволили?

Рилькен. Почему этот… маскарад?

Баронесса. Потом. (Трет ему руки). Ледяшки. К огню. Грей руки. Как ты попал в Кронштадт, Сева?

Рилькен (с усмешкой). В международном вагоне, на перроне — почетный караул. Ну? О себе.

Баронесса. Горбишься по-прежнему. Это не маскарад, Сева, это служба. Сторож в цейхгаузе. Мне доверяют. Не горбись. Не был дома три года, четыре месяца. И все-таки сон.

Рилькен. Развяжу башлык.

Баронесса. Грей руки. Сама, я все сама. Чаю, да? Сахарин кончился. Постные конфетки — тоже. Но ничего, Сева, ничего — есть картошка. Мерзлая, но ничего, главное — живой. Надолго?

Рилькен. Навсегда. Где Ширмановский?

Баронесса. Ширмановский? Какой Ширмановский? А-а. Его расстреляли. Давно.

Рилькен. Костромитинов?

Баронесса. Этот в Крым убежал, по-моему к Врангелю. Сева, ну их. Как добился — сюда? Простили? Они тебя за борт хотели… Как гнались за тобой, визжали, улюлюкали, боже мой. Что — ты им сейчас нужен?

Рилькен (усмехнулся). Очень. Потом, мама. У нас будет много времени. Козловский в Кронштадте?

Баронесса (киво, ет). И большой начальник.

Рилькен. Где живет?

Баронесса. По-прежнему — над нами. Его не уплотняли. Это называется — военспец. Он ведь, Сева, при всех режимах. Сева, а уши, уши… (Трет ему уши).

Рилькен. Зови его сюда.

Баронесса. Господь с тобой, ночь.

Рилькен. Рассвет. Не пойдешь — я сам.

Баронесса. Сева, я боюсь и… это же неприлично — врываться ночью. Хорошо, я пойду. (Пошла к дверямвернулась, тихо). А ему можно, что ты… вернулся?

Рилькен. Ему — можно.

Баронесса уходит. Рилькен нервничает, поправляет покосившуюся гравюру Адмиралтейства. Постоял перед моделью корабля. Входит баронесса.

Придет?

Баронесса. Вышла неловкость — он дезабилье. Боже, изумился. Придет.

Рилькен. Давно ты была в Петрограде? Ну, что там?

Баронесса. Ну что? В Лебяжьей Канавке нет воды. Памятник Александру Третьему зашили досками. А Николая Первого перед дворцом — холстом, почему-то красным. Солдафон и парвеню, хотя и из дома Романовых. Ах, Сева, что ни говори, это была вырождающаяся семья, надо смотреть правде в глаза. Не слушаешь?

Рилькен. Почему не идет?

Баронесса. Что еще? Фонари не горят, кошек всех съели.

Рилькен. Баррикады на Петроградской? Бои?

Баронесса. Сева, это недоразумение. Баррикад на Петроградской нет. И боев. Там есть — эта… барахолка. Оладьи хочешь? Баррикады! Да если б и были — их тут же растащат на дрова. Цены дикие, Сева, я в ужасе. Фунт мяса — тридцать тысяч рублей. Сахар-рафинад — двадцать три тысячи. Но кто же нынче себе позволит пить чай — внакладку, а не вприкуску? Соль… А если пойти самому, Сева?

Рилькен. Куда?

Баронесса. Им нужны военспецы. Они простят.

Рилькен. Так сколько же стоит соль? (Пауза). Рассказывай дальше, мама.

Баронесса. Рассказывать можно всю ночь и еще тысячу. Роман, роман, Сева. Эжен Сю. И в Крестах сидела, и на Гороховой, два. Там ведь, Сева, ЧК, чрезвычайка.

Рилькен. За что?

Баронесса. За тебя. Но ты не думай. Там тоже жизнь, Сева.

Рилькен. Да-а?

Баронесса. Всего попробовала — и общую камеру, и больницу тюремную. Не подбрасывай, пожалуйста, кверху спички — ни одной из своих прежних привычек не оставил. Кстати, спички — шестьсот рублей коробок. Это немыслимо. А в общей камере ко мне были очень милы — ну вообрази, я ни разу сама парашу не вынесла. А в больнице какая-то прачка поила меня из поильника. Кстати, на Гороховой, два, я видела Таточку Нерадову.

Рилькен (вскочил). Жива?

Баронесса. Как тебе сказать? Жива, конечно.

Рилькен. Где она?

Баронесса. По-моему, в Кронштадте. Сева, лучше бы тебе не видеться.

Рилькен. Замужем?

Баронесса. Хуже.

Рилькен. Ну?

Баронесса. Сева, она — падшая женщина.

Рилькен. Лжешь!

Баронесса. Сева, я не слышала…

Рилькен. Прости, мама. (Целует ей руки). Будь они прокляты, о, будь они прокляты!

Баронесса. Очищали крепость от нестойких элементов. Увидела в камере — не поверила глазам. Таточка!.. Помню ее за роялем в белом… Отец сбежал с мисс Кэт, мать умерла от тифа, а я думаю, от огорчения. Сева, не молчи. Что делать?

Рилькен. Она, это была она.

Баронесса. Кто? Где?

Рилькен скрывается. Она возвращается с Козловским. Генерал одет по-домашнему. Ему за шестьдесят. Крепок, подтянут.

Козловский. А где гость?

Баронесса. Сева!

Выходит Рилькен.

Козловский. Ежели не подвела память — покинули Кронштадт после переворота, вслед за князем Гагариным и князем…

Рилькен. Здравствуйте, генерал. Не хотел бы тратить ваше время впустую. Мама, ты обещала чай…

Баронесса (печально). Да-да, Сева, я оставлю вас. (Уходит на кухню).

Рилькен. Генерал, я пришел по льду, минуя караулы, из Финляндии. Письма к вам. Маршала Маннергейма. Комитета русских промышленников. Комитета спасения России. Направил меня Международный Красный Крест. (Достает бумаги из внутреннего кармана). Документы.

Козловский. Полно, барон, среди своих…

Рилькен. Будем уважать порядок — хоть мы. (Отдает бумаги). Обозы с консервами, мясом, мукой пойдут на лед, как только вы сообщите, что власть — взята. (Вопросительно смотрит на Козловского).

Козловский. Слушаю вас, друг мой.

Рилькен. Фрахтуются пароходы. Комитет русских банков дает два миллиона франков — это на оружие. Денисов, Гукасов, Манташев — с вами, это значит, с вами — русское золото. Для формирования ударных отрядов вчера прибыл в Гельсингфорс Борис Савинков. С началом навигации в гавань Кронштадта войдут корабли британского королевского флота. Официальные лица Британии прибудут в Кронштадт, как только будет создано новое правительство. Когда оно будет сформировано?

Козловский. Процесс нарастает, друг мой.

Рилькен. Оно еще не сформировано?

Козловский. Лавина катится. Вчера на Якорной площади не дали говорить Калинину.

Рилькен. Когда же вы возьмете власть?

Козловский. Мы ее не будем брать.

Резкий звонок в передней. Рилькен ощупывает правый карман.

Баронесса. Чрезвычайка! Тебя выследили!

Козловский. Скрыться, скрыться.

Рилькен. Спокойнее. У меня алиби — дипломатическое. Международный Красный Крест.

Баронесса. Алиби, Сева, — революция! Боже, как он наивен, зачем он вернулся…

Козловский. Спрячьте его.

Снова звонок.

На черную лестницу, там есть выход…

Рилькен. Я не забыл. (Не торопясь, поправив по дороге покосившуюся гравюру, уходит в глубь квартиры).

Звонок еще резче. Баронесса с ужасом взглянула на Козловского. Идет открывать. Козловский садится к буржуйке, помешивая угли. Баронесса возвращается с Гущей. Гуща вооружен, подбородок перевязан.

Баронесса (радостно, Козловскому). Оказывается, голубчик, за вами. (Гуще). Вот… гражданин… военспец.

Гуща молча козыряет. Баронесса уходит в глубь квартиры очень веселая.

Козловский. Слушаю вас, друг мой.

Гуща. Гражданин Козловский, готовы ли вы служить новой революционной власти?

Козловский. Нельзя ли ясней, мой друг?

Гуща. Час назад образован революционный комитет Красного Балтийского флота, коротко — ревком. Председателем избран военный моряк Петриченко. (Толкнул себя в грудь). Член ревкома Гуща.

Козловский (чуть иронически). Весьма приятно. Чем могу быть полезен?

Гуща. Ревком зовет вас. Как спеца-артиллериста.

Козловский (чуть иронически). И только?

Гуща. Стихия нас выдвинула, гражданин Козловский. Патентованных политиков, которые на три аршина под землей все видят, — таких у нас нет и не ищите. Матросы — сыны стихии. И офицеров тоже среди нас не ищите. Военморы у штурвала. Наш путь усеян рифами. Но этот путь ведет к фарватеру.

Козловский. Но все-таки — чего вы хотите?

Гуща. Чего хочем?

Козловский. Ну хочете?

Гуща. Хочем свободных Советов. Раз. Но без коммунистов — два. Хочем белую булку — рубль штука, — не миллион. Партия коммунизма ощипала город и деревню до последнего пера, так было, так не будет. Изменили идеям. Вез дома Романовых, гражданин Козловский, но и без Ленина. Без коммунистов, но и без погон золотых. А советская власть — оставайся, мы за нее свою рабочекрестьянскую кровь пролили. Ясно тепёрь?

Козловский. Более или менее.

Гуща. Нас Петроград поддержит, Россия. Соберем силу на кораблях — и айда открыто на Якорную. Так через недельку.

Рилькен (внезапно выходя). Завтра.

Гуща (хватается за оружие). Кто?

Рилькен. Замешкаетесь — раздавят.

Гуща. Кто, задаю вопрос?

Козловский. Хозяин квартиры. Вернулся.

Гуща (мрачно). Не рано ли?

Рилькен. Поздно. (Вынул из тулупа газету). Извольте прочитать. (Дает Козловскому). Вслух, прошу. Вот тут.

Козловский (разворачивает газету, читает). «Les canons du dreadnought regardent sur Petrograd».

Рилькен. «Пушки дредноутов смотрят на Петроград». Это пишет «Эко де Пари», официальный орган французского генерального штаба. Замешкаетесь — раздавят. Завтра!

Гуща (недобро). Быстрый. Из военных?

Козловский. Направлен Международным Красным Крестом.

Гуща. Медик, что ли?

Козловский. Видите ли, мой друг…

Рилькен. Генерал, хватит играть в бирюльки. Это недостойно. (Гуще). Вы, как я понял, член нового русского правительства? А я — русский морской офицер, капитан первого ранга, командовал дредноутом «Севастополь» до семнадцатого года, участвовал в войне против немцев, за что и…

Гуща. Барон Рилькен?

Рилькен. Барон Рилькен.

Гуща. А нам баронов больше не надо. Свергли трехсотлетнее иго, теперь свергаем трехлетнее. Кто хочет царские погоны из нафталина, не будет такого, извините, прямо, по-матросски. Газетка где? Так и написано — про кронштадтские пушки? Откуда пронюхали? Дайте-ка. Будет доложено революционному комитету. Гражданин Козловский, так как — да или нет?

Козловский. Что ж… (Пауза). Да.

Гуща. Будет доложено. (Рилъкену). И про ваше прибытие.

Рилькен. Доложите — ждать нельзя. Вино откупорено — его надо пить до конца.

Гуща. До вина еще далеко — обходимся денатуратом.

Рилькен. Сомнут! Только — завтра! Только — завтра!

Гуща. А вы не диктуйте. (Козловскому). Ждем на «Севастополе».

Козловский молча кивает. Козырнув небрежно Рилькену, Гуща уходит. Молчание.

Рилькен. Взашей — и брать в свои руки.

Козловский. Эмиграция, эмиграция… Самсон, которому отрезали волосы. Тут жизнь прожили — неимоверную, немыслимую. С пайками, с лозунгами, с чрезвычайкой… Голгофа. А вы — всё те же. Ленин… Да он и картавит-то по-дворянски. А за ним, с берданками царя Гороха — на танки. «Все, как один, пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это». Пели и перли. Перли и умирали. А теперь? Кто против Ленина? Те, кто умирали. Еще помнят вас, барон, учтите, не выветрилось, но уже есть сила, единственная, которая одолеет. Да, из-за этого жить хочется старику! Мой друг Юденич, ваш покойный друг Колчак — все это демодэ, несовременно. Современны эти — «чего мы хочем»! Не играли на скачках? Ставьте на темную лошадку. Дорогу хамам — вывезут Россию.

Рилькен. Бедная наша Россия.

Входит баронессас подносом, на нем чашки, тарелка с картошкой.

Баронесса. Пардон, без сахара.

Рилькен (с печальной улыбкой). Вернуться, чтобы воевать за… советскую власть?

Козловский. За Россию. Мерси, баронесса. (Рилькену). Через четверть часа зайду за вами. Представлю этому… Петриченко. «Чего мы хочем»… (Уходит).

Баронесса. И он тебя уговаривал. Вот видишь, пойди, они тебя простят. Только не сразу. Поживи, осмотрись. А то ты от на ивности наделаешь глупостей. Налей себе сам, хорошо? Я не в силах. Теперь часто сплю не раздеваясь. Завтра у меня кружок ликбеза. То есть, собственно, уже сегодня.

Рилькен. Тоже служба?

Баронесса. Бог с тобой. Это добровольно. Все-таки, милый, раньше мы были слишком, чересчур изолированными. Общения дают так много. Не подбрасывай коробок. Так много доставлял мне огорчений. С детства, потом в корпусе… И все-таки, что бы я делала, если бы тебя не было. А потом спеку тебе оладьи, да? Ожерелье, аметистовое, выменяла на муку. Аметист — мой камень, счастливый. Правда, теперь всё отменили… А потом к ним, с чистой душой. Не горбись. Сон, сон, сон… (Засыпает).

Рилькен (горько). Чего мы хочем? (Прикрывает ее поги одеялом, тихонько выходит).

ОТЕЦ И СЫН

Железная кровать. Лоскутное одеяло. Гордей и Иван Позднышевы. Лежат лицом к потолку, закинув руки за голбвы. Бушлаты на табуретках. По одну сторону кровати, на полу, — тупоносые флотские ботиночки, по другую — видавшие виды, порыжевшие армейские сапоги. Оба — в тельняшках. Потрескивает огонь в печурке. Поют в два голоса, тихонько:

«Трансвааль, Трансвааль,

Страна моя, ты вся горишь в огне…»

Позднышев. А спать когда?

Иван (тихо поет).

«Под деревцем развесистым Задумчив бур сидел…»

Позднышев. А сколько было пето… Смотри-ка, светает. (Помолчав). Безгнездые мы нынче, Иван. И держаться нам друг за дружку — намертво. Кроме меня, у тебя, да кроме тебя, у меня… Дружишь, ладишь-то с кем?

Иван. Ну с кем. С Гущей, Федькой…

Позднышев. А, тот. По годам ли?

Иван. Вроде и я не ребеночек.

Позднышев. А эта… в бескозырке… евонная?

Иван. Была — общая, теперь — его.

Позднышев. Славно живете.

Иван. Живем, вместо хлеба жмыхи жуем. А вы, батя, к нам — зачем и почему?

Позднышев. Як себе.

Иван. Верно — от Ленина?

Позднышев. А если?..

Иван. Не заливаете?

Позднышев. Ну, ну, безотцовщина.

Иван. А по какому вопросу?

Позднышев. На твою физиомордию поглазеть.

Иван. Ровно со щенком.

Позднышев. А ты кто? Ну, ну. Не пузырись. На сердитых воду возят. За топливом прислан, за нефтью — с кораблей. В Питере-то заводы помирают. На Путиловском зажигалки мастерят, жуть. Флот-то все одно на приколе, возьмем нефть с кораблей — Петрограду. Братве хочу от Ленина клич кликнуть — даешь субботники по сбору топлива для заводов Петрограда, навались!

Иван. Навались. Под водой все это, батя.

Позднышев. Как это — под водой?

Иван. Вот так. Устарело. Неделя помощи Петрограду. Неделя помощи фронту. Неделя помощи тылу. Неделя помощи беспризорным. Сколько можно! Недели — а идут годы.

Позднышев. Погляжу — состарился ты здесь.

Иван. Батя, уезжайте-ка вы из Кронштадта.

Позднышев. Чего, чего?

Иван. Не ко времени вы и… недели ваши. Провожу до Рамбова, а там теплушка — сорок человек, восемь лошадей, — и уезжайте, батя.

Позднышев. Ты чего это меня выталкиваешь, а?

Иван. Уезжайте! Помнят вас в Кронштадте! Помнят! Комиссар!

Позднышев (вскочил, схватил сына за ворот). Очумел?

Иван (с отчаянием). Очумеешь. Пустите.

Позднышев. Что знаешь — скажи.

Иван. Ничего не знаю, ничего, ничего…

Позднышев. Знаешь, да молчишь. Славы моей комиссарской не стыжусь.

Иван. Самодержавие — стреляли. И комиссародержавие — стреляют.

Позднышев. Чего-чего? Это что же, оправдываться еще перед тобой, сынок? За то, что на «Ване-коммунисте» тонул? Или за то, что в крови своей захлебнулся — под Ростовом? Или за то…

Иван. Под водой все это, батя. Вы отсюда в восемнадцатом ушли, а сейчас? Двадцать первый. И Кронштадт другой. И в Кронштадте — другие. И комиссары — не те. Изменили идеям, батя. Мамке-то твои… отказали. У них самих-то — пайки на сливочном масле, сахар-рафинад, пуд в месяц, бабы комиссарские в мантах… этих… за границу золото перевели, в банки… в эту, ну… в Швейцарию.

Позднышев. Откуда такие факты… горькие?

Иван. Говорили.

Позднышев. A-а… И я — золото в Швейцарию. Не помню чегой-то, чтобы матку твою в манто выгуливал. Больше в тулупе. Да и у меня, кроме этого лоскутного одеяла…

Иван. Вы-то идейный, батя, да ведь таких, как вы, — раз и конец. Пальцев одной руки вот так довольно.

Позднышев. Где?

Иван. Хотя бы… в вашей партии.

Позднышев. В вашей?

Иван. В чьей же?

Позднышев. А я-то думал: моя — значит, твоя.

Иван. Вырос я, батя.

Позднышев. Заметил.

Иван. Ребята с отпуска являются, вы бы ухо приложили, что говорят. Сил боле так жить нету. Всё на свете клянут, батя, открыто, никаких агентов Чека на них не напасешь, сам черт всех за одну ногу на печку не перекидает. В Петрограде за ржавой селедкой ночь стоят. Чего ж вы добились, батя? Вот, с «Петропавловска» минер Куполов всю Россию проехал, по железке, на «максиме». Кругом пепелища. Дома стоят пустые, окна битые, у домов крыши провалились. А у людей — глаза. Ни кола, ни двора. А ехал-то как? То паровоза нету, то тендер с дровами не прицепили, то тендер есть, дров нету. Не смех, а слезы. Кругом мешочники, осатанели, двери ломают, на крыше местечка — вошь не найдет. Вся Россия мыкается, батя. Куполов вернулся — сдал партбилет.

Позднышев. Нашел, значит, выход из разрухи?

Иван. Не он один, батя. А в Кронштадте — что? Пока ты с атаманами рубился — тут что? Начальнички, Шалашов! Идет такой, шкурой от него несет — за две мили, сапоги небось не то что твои, каши не просят. Что, вру? Ему-то, такому, все одно: мыкаются люди, нет, дохнут ли на одной салаке, есть ли карточки, нет ли. Живет один раз, ему не дует — и черт ему не брат. Все ему ладно, все правильно. А лозунги кидать — язык не отвалится.

Позднышев. Шалашов, вижу, тебе свет застил.

Иван. Ух, ненавижу!

Позднышев. Ая — люблю? А Ленин — любит?

Иван. Ленин — далеко.

Позднышев. А ты — где? Клешами бульвары подметаешь? Шалашов… И такие есть, верно. Прижились, успели. Ну и что ты будешь делать, ежели есть? «Партию» «лови момент» слушать? Сын ты мне? — тогда швабру в руки, драй, скреби… Помоги, негодяй, нам, себе помоги, Ленину — вот как в нашей партии положено.

Иван. Распустить вас надо, батя. С миром.

Позднышев схватил ремень, замахнулся.

Не смейте, батя!

Позднышев. Аты — посмел?

Иван. Не замахивайтесь, говорю.

Позднышев. А ты замахнулся?

Иван (с отчаянием). Не замахивался я на вас!

Позднышев. Замахивался!

Иван. Не на вас!

Позднышев. На меня! Выросли вы тут — пока комиссарские кишки на колючей проволоке висели! Деньги в Швейцарию. Эх ты, мелочь. Нас живьем зарывали, в отхожих нас топили, нас генерал Шкуро к хвостам конским вязал, — только мы живые, только мы вернулись, и на кораблях наш будет закон, и тебя, дуролома окаянного, я не в огороде нашел — шептунам сдавать на потребу. «Не ко времени». Нет, в самый раз. И никуда я от тебя, а ты — от меня. И — сдай оружие! (Идет к растерявшемуся Ивану). Сдай! Революция тебе его не доверяет.

Иван. Не ты давал.

Позднышев. Силой возьму. Слышишь? Силой! (Вырывает из рук сына револьвер).

Стук в дверь.

Кто еще по ночам?

Иван (кричит). Заходи!

Позднышев. Кого зовешь?

Иван. Своих. (Кричит). Заходи! (Поздпышеву). Замашки комиссарские. Отдай, говорю…

Входят Гуща и Таська-боцман. Она остановилась на пороге. Спиной — о косяк, бьет каблучком шнурованного ботинка, лущит семечки.

Гуща (Поздпышеву, козыряет). Еще раз. (Подошедшему Ивану). Ввели тебя в члены ревкома. (Жмет руку. Громко). Забираю сынка вашего. Извините. (Смотрит на револьвер в руках Позднышева). Не шлепните ненарочком.

Иван быстро одевается.

Позднышев (кладет револьвер на постель). Куда это?

Гуща. Так, авральчик небольшой, на флагмане.

Позднышев. А дня не хватает?

Гуща. Так ведь днем митингуем.

Таська. Ванич-чка, а за мной жених явился!

Гуща. Иди вниз, Тася, мы сойдем.

Таська. Не на рысаке подкатил, как бывало…

Гуща. Сойди вниз, говорю.

Таська. Не то из Ревеля, килька, не то из. Гельсингфорса, форсила. А может, и из самого Парижа. Не веришь, Ванич-чка? Пароль доннер, чтоб с места не сойти.

Гуща. Заткнись.

Таська. Фу, грубиян.

Гуща (Ивану). Шевелись, ждут.

Таська (Гуще). Смотри, вернусь к жениху — заскулишь.

Иван (надевает бушлат). Какой еще жених?

Таська. Бывший, Ванич-чка. Из разбитого класса. А чтоб не спутали, приставка — фон.

Летит на пол, сбитая кулаком Гущи. В ту же минуту Гущу сбивает с ног Позднышев.

Иван. Батя!

Позднышев. Уйди прочь! Вы что тут с Кронштадтом делаете? А? В расход вас всех!

Гуща медленно поднимается с пола. Иван помогает ему. Таськабоцман встала, отбежала к порогу.

Почему форма на вас морская? Кто такие?

Гуща (медленно). Матросы мы, комиссар, матросы…

Таська. Чернь они, чернь!

Позднышев. А ты, мамзель, чайка с Морского Бульвара! По какому уставу бескозырку напялила? Сымай! (Сорвал бескозырку с нее, сдернул ленточку, швырнул ей обратно бескозырку). И вы, вы — не краснеете? За ленточку флотскую? Клешники. Кто вас, таких, на корабли пустил? Отвоевался, вернулся в Кронштадт — и будто в чужой дом. Девчонку за собой таскаете, мордуете… Да с вами она и облик человеческий растеряла! Девчонка ведь. До чего ж вы ее довели, стыдобу? Ванька, разве мать тебя окотом растила?

Иван. Батя, а вы сами — что ж себе позволяете? Я так тоже не оставлю.

Гуща. А ты слушай, набирайся. (Позднышеву). Учите нас, учите. Претензий не имею. Кинулся на нее как шальной, из ревности, — что есть, то есть. Низменный, сказать, инстинкт. Недостойный революционного моряка. Тася, прости отчаянного. И вы — простите. И ты, Иван, благодари. За науку.

Иван. А раныне-то… (Схватил с кровати свой револьвер, заткнул за пояс, убежал).

Гуща. Необъезженный. Не серчаю на вас, и вы — не серчайте. (Козырнув, пошел).

Таська (подошла к Позднышеву). Все так некрасиво. Простите меня, простите. (Всхлипнув, убежала).

Позднышев (в ярости сжал кулаки). Свои!.. (Схватил бескозырку, бушлат, пошел к выходу. Вернулся, взял кольт). Отвоевался… (Прицепил к поясу, ушел).

МЯТЕЖ

Флагман эскадры. Штаб. Каюта. Шалашов допрашивает Расколупу. Гуща нервничает, поглядывая на часы. Красный Набат вынул из своего брезентового портфеля тетрадку, записывает. Двое часовых из пантомимы.

Расколупа. Жена у меня тихая была. С городским личиком. Бледненькая, тоненькая. Идет — гнется, ну, мачточка. Люди оглядываются, руками разводят: где там у нее все помещается? Деток народила тоже смирных. Да ведь я и сам, ребята, не из горлопанов, вот приму — тут свинья-свиньей. А почему принимал? Фенька. «Что ты, Расколупа, за мужчина. Думала, ты кадровый матрос, а пальцем ткнешь — перекинешься». Вот зараза три раза. А я приму, делаюсь — другой калибр. Гололед, к Феньке идти под гору, ноги расползаются, а я иду. А Феньке, товарищ Шалашов, того и нужно. Она первач варит. На продажу. Ей я нужен в виде дымовой завесы. Сами судите — какое ее нахальство. А пришел — и ноги присохли. Добираю ее первачу, хотя уже от него с души воротит, и, естественным путем, остаюся с нею до рассвету. И что бы вы думали? Моя — ждет, милая душа, ждет меня, окаянного. Прячется. В канаве. Выйду — за мной, опять-таки на дистанции, с полка бельтова, идет, молчит. Так вот и живем: я — вброд, она — вброд, я — до рассвета, она — в канаве. А осень гнилая, вода — стылая, однажды это, на ночь глядя, иду к Феньке, оглядываюсь — нету за мной никого. Опять оглядываюсь — опять никого, до хаты иду — лежит моя, с городским личиком, на белой подушечке, улыбается мне с ласкою, ничего худого не говорит, а только встать не может. Ну, к Покровам стала отходить. Зовет меня к постели. «Степа, говорит, жили мы с тобой хорошо, завидно, я тебя любила, ты меня любил, что там было — наше с тобой дело, вины твоей передо мной нет, ничего не прошу, а только одного: не приводи Феньку в дом». Похоронили ее как следовает быть, пришли с кладбища, выпили за упокой души. И что бы вы думали? Я за порог и — к Феньке. В тот же день привел ее, естественным путем, в дом. Вот и понимайте как хотите. И делайте со мной как желаете. Желаете — в трибунал, желаете — куда. Барахло тоже не деткам вез. Не таясь скажу — ей. Для куражу. Что я — на Балтике не последняя лайба. Забирайте барахло, ребяты, только гармонь — не трогай. Своя. Вот я весь.

Пауза.

Шалашов. Выйди.

Гуща. Выйди.

Часовые выводят Расколупу.

Шалашов (вынул платок, утер глаза, высморкался). Фенька! Балтфлот живет сейчас другими интересами. И запросами. В трибунал бы надо, а жалею. А революция жалеть не умеет. Эх, была не, была… (Гуще). Дай ему двадцать суток, да не на губе — в морской следственной. Вещи — отнять. Гармонь — оставь. Ну, Фенька… У меня, возьмите. Тоже. Жена. Личное и общественное. Так всё как надо, работает в женотделе… Но… Ревнует. Замучился. Сын уже говорит: слушай, давай ее бросим!.. Главное — не попадает. Готовлю доклад о событиях в Индии — Гуща не даст соврать — до петухов, прихожу домой, голова как кочан, — она как взвоет: «Павиан ты, павиан!» — и будильником по лбу! Выхожу с докладом на массы — записки шлют: откуда ранение? (Нахмурился. Гуще). Материалы о стачечном движении в Ирландии подготовил?

Гуща кивает.

Что там еще у тебя?

Гуща. С увольнительными тут много…

Шалашов. Увольнительных — никаких. Штаб флота запретил.

Гуща. Вы сами вчера троим с эсминца «Азард»…

Шалашов. Выписал, да. А почему выписал? Потому, что ты меня от них не уберег. «Луч света в темном царстве» Добролюбова читал? Не читал. Ты — темное царство. Отказывай. А уж кто сквозь тебя прорвется, тут уж я — луч света. (Красному Набату). Что вам еще добавить? Есть тяга к искусству среди военморов, а ты? В Ораниенбауме давали концерт артиста Шаляпина, цена билета тысяча семьсот пятьдесят рублей. А оклад? Месячный? Военмора? Две тысячи. Не грабиловка? Это не записывайте. (Решительно). Пишите! Чего там! Деморализует… Ну, что еще? Организуем запись желающих в общество плаванья «Дельфин». Это пишите.

Входит Позднышев.

Позднышев. Здравствуй, Шалашов.

Шалашов. Гордей, ты!

Рукопожатие.

А я уж думал — сложил буйну голову. Как брата вспоминал, вот Гуща не даст соврать.

Позднышев внимательно посмотрел на Гущу.

Жинке-то радость! Хороша она у тебя, Гордей. Не захочешь, да оглянешься. Как она? Здесь?

Позднышев (помолчав). Здесь. (Поглядел на Гущу). А этот что?

Шалашов. Гуща-то? Правая рука. Матросы выдвинули сюда, в штаб. Парень с мозгами.

Позднышев. Вижу. (Вынул бумагу, протянул Шалашову).

Гуща (глянул на часы). Разрешите идти?

Шалашов. Погоди. Помочь надо товарищу Позднышеву. Проведем собрания команд, организуем субботники кораблей. С линкора — духовой оркестр. А, Гуща?

Гуща (быстро взглянул на Позднышева). Духовой оркестр — это хорошо. Для бодрости, сказать.

Позднышев. Ты куда сына ночью увел? (Выхватил револьвер, наставил на Гущу).

Шалашов. Ты что? Ты зачем?

Позднышев. А он зачем по ночам — авралы? Что это за авралы?

Гуща молчит.

Шалашов. Что уж ты так, с пушкой играешь? Не шутки, опусти. (Отводит револьвер). Вроде бы война кончилась, Гордей, а ты всё…

Позднышев. Не больно-то, видать, кончилась. И правую свою руку спроси: какой барон в Кронштадт вернулся? Каким ходом? Кто ему мандат на въезд в крепость дал? И не тот ли старый приятель, что меня перед строем по морде учил, в пятнадцатом? Текло, а я не смел утереться.

Шалашов. Какой же барон? А, Гуща?

Гуща молчит.

Позднышев. По евангелию живете: левая рука не знает, что делает правая! Так знай, Шалашов! Нечисто дело! Неладно в Кронштадте, бей тревогу!

Шалашов. Сгущаешь краски, Позднышев. Убери кольт, говорю. Моральное состояние в крепости неплохое. Держим руку на пульсе. Есть, понятно, явления. Нездоровые. Но…

Вспыхнула в небе и сверкнула в иллюминаторах сигнальная ракета. Другая, третья. Гудки. Колокол громкого боя. Заревела сирена. Боевая тревога. Топот многих ног над каютой. В каюту вбегают несколько матросов, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, с наганами.

Гуща (спокойно). Вот — приборочка наша! (Вытащил наган, матросам). Девятый вал!

Позднышев схватился за «кольт». Матросы бросаются на него, на Шалашова. Борьба. Их обезоруживают. Ревут сирены — уже не одна корабельная. Гудит весь Кронштадт.

Прочь с дороги, ночные пугала, пленники своей программы! От имени революционного комитета Красного Балтийского флота, коротко — ревком, объявляю вас арестованными! Комиссародержавие свергнуто восставшими красными моряками! Будем биться с контрреволюцией справа и слева! Да здравствует рассвет третьей революции! (Вынул из кармана партбилет, рвет его на мелкие кусочки). И вам рекомендую.

Вбежал Расколупа.

Расколупа. Ребята, измена!

Гуща. Цыц, дурак! (Красному Набату). Беспартийный? Красный Набат молчит.

Приказываю именем революционного комитета — заготовь текст обращения к Европе, Азии, Америке, Австралии. Радио будет дадено всему миру! Свергли насильников, ждем помощи! (Расколупе). Ревком торжественно объявляет тебе амнистию! Бери винтовку, смой позор, служи новой власти!

Расколупа. Кому, кому?

Гуща (Позднышеву и Шалашову). С народом или против?

Даются сутки. (Матросам). В каземат. (Берет у одного из матросов винтовку, передает Расколупе). Охраняй штаб. (Красному Набату). Пиши радио. (Матросам). А этих — в каземат. (Уходит).

Слышно, как его встречают на палубе ревом, возгласами, криками. На протяжении всей последующей сцены доносится шум с палубы и голос Гущи — там идет митинг. Слышны отдельные слова его речи, заглушаемые одобрительными криками: «Братва… Кронштадт… покончил… с игом., свергли… но сохранили жизнь… Власть Советов… Без фанатиков… без золотопогонников… Уже отрекаются Петры… скоро побегут вешаться… Иуды… Помощь принимаем, но как невинную, бескорыстную… Что на нас нападают… не верьте… Взрыв… сотрясает… Россию!»

Позднышев (Красному Набату). На форты сообщите, на корабли… В партшколу… В…

Один из матросов пытается заткнуть ему рот. Вбегает Иван Позднышев.

Иван. Батя…

Позднышев молча смотрит на него, плюет в лицо. На Позднышева набрасываются, уводят вместе с Шалашовым. Иван, утерев бушлатом лицо, медленно бредет из каюты.

Расколупа. Ребяты, что ж это делается?

Красный Набат. Велено было — служить новой власти. Ну и служи. (Бросается к телефону).

Расколупа. И ты, интеллигент, перекинулся?

Красный Набат. Воленс-ноленс. (Крутит ручку телефона). Дайте форт Тотлебен. Форт Тотлебен?.. Комиссара… Арестован? (Вешает трубку, крутит ручку). Дайте форт Риф. Форт Риф?.. Комиссара… В Кронштадте — заговор, мятеж… Говорит Красный Набат, корреспондент РОСТа. (Вешает трубку, крутит ручку). Форт «О», форт «О»? Комиссара…

Расколупа. Амнистия! А кто ты такой — мне амнистию давать! Сам из-за бабы под трибунал подвел! Девятый вал! Звони, портфель, звони! По всем фортам бей тревогу!

Красный Набат (в телефон). В Кронштадте заговор, мятеж, арестуют коммунистов. (Вешает трубку, снова крутит ручку). Дай «Севастополь»… Комиссара… А кто говорит?.. Какой председатель ревкома?.. Какой Петриченко?..

Расколупа. Даяж его знаю. Его у нас на корабле все Петлюрой зовут. С Полтавы. (Хватает трубку). Слухай, Петлюра! Ты что ж затеял? Ленин бьется, бьется, порядка в России установить не может, а ты берешься! Приказывай отбой, зараза три раза, пока время есть, а то… Кто говорит? Доброжелатель. (Повесил трубку). Зачтете?

Красный Набат (крутит ручку телефона). Форт Краснофлотск?.. Заговор, арестуют коммунистов… Ну, вы хоть знаете. (Вешает трубку, крутит снова ручку). «Андрей Первозванный»…

В каюту вбегает Гуща, за ним несколько матросов.

Не шуметь. Абсолютная тишина. (Крутит ручку). Комиссара… Заговор на «Севастополе», арестовали коммунистов.

Его хватают, отталкивают от телефона.

Эх, краса и гордость. Сбили мне пенсне. Ответите. Перед Российским телеграфным агентством.

Гуща (замахнулся на Расколупу). Куда глядел, сова! (Красному Набату). Налево бы, да ревком крови не хочет. Ты, корреспондент! На весь мир мог бы прославиться.

Красный Набат. Попробую в другой раз.

Гуща. Я-то думал, ты беспартийный.

Красный Набат. А что, беспартийные — не люди?

Гуща. Ревком не верит беспартийности таких беспартийных. (Матросам). В каземат.

Красный Набат. Надо так надо, сказал воробей, когда его схватила кошка. Если можно, портфель. Вон там он. Уверяю вас, кроме стихов, чистых блокнотов, одного носового платка, там ничего нет.

Гуща. Что ж ты — кожаный не выслужил? (Берет двумя пальцами портфель). В дезинфекцию бы его. (Швыряет портфель Красному Набату). Увести.

Красного Набата уводят. Расколупа ставит винтовку, идет за ним.

Куда? Амнистия тебе.

Расколупа. Нет уж, гражданин… член ревкома… дозволь мне свои двадцать пять… отсидеть. Естественным путем.

Гуща. Не веришь, тварь, в нашу революцию?

Расколупа. Верить, понятно, верю, но… гражданин член Революционного комитета…

Гуща. Уйди с глаз, а то…

Расколупа. Ая чего прошу? (Убегает).

Гуща подошел к иллюминатору, приоткрыл. Ревут сирены над Кронштадтом. Взлетают в небо осветительные ракеты с фортов и кораблей.

Входит Иван.

Гуща. Третья революция, Ванька, Христос воскресе!

Тряхнул Ивана, тот молча отодвинулся.

Ну скажи — воистину!

Иван молчит.

А… Страдаешь. (Схватил со стола канделябр. Царственно протянул). На память о третьей революции.

Иван не берет.

Страдаешь. Понимаю. Сочувствую. А помочь… (Разводит руками. Помолчав, неожиданно). Могу. (Пошел к столу). Только ты нам из него человека сделай! (Пишет записку). Отыщи, домой отведи… Поскольку Христос воскрес… и сюда его, к нам… (Достает печать, подул па нее, приставил к записке. Торжественно). Властью ревкома — освобождаю.

Иван схватил записку, обнял Гущу.

Ладно, ладно. Что мы — тираны?

Иван убежал. Дрогнуло тело корабля — сотрясая его, выстрелило тяжелое орудие. Гуща в задумчивости прошелся по каюте, оглядел сохранившееся ее великолепие, сел за стол, потрогал бронзового орла. на пресс-папье.

Пан или пропал?

В каюту вошел Козловский, за ним Рилькен. Гуща вздрогнул, взялся за револьвер.

Козловский (ласково-иронически). Отставить, мой друг. Свои.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. ТРАГЕДИЯ ПОЗДНЫШЕВА

Лед. Сумерки. Кронштадт позади — видны его редкие огни. Видны и огни берега-материка. Ледовая тропка петляет в белеющей снежной пустыне. Та же черная труба из-под снега, мачта. И снова — шагает по тропке морской патруль. Мятежники. Навстречу — Гордей и Иван Позднышевы. Патруль преградил путь. Иван вынул документы, показал молча, так же, молча, проверили, посторонились. Пошли.

Иван (поглядел вслед, помолчал). Дальше — ваши караулы. Идите.

Позднышев. Аты?

Иван. Идите.

Позднышев. А вместе?

Иван. Идите.

Позднышев. Иван. (В отчаянии). Иван, Иван! Я на тебя гляжу, я тебя мертвым вижу. Иван, Иван. Я ж вернусь, я же тебя убивать буду! Ты ж мой сын, Ванька, родной, кровь моя, пойми, сволочь. (Плачет). С родильного принесли, снежинка на тебя упала, я чуть мать не зашиб. Портки твои мокрые стирал. Стопудовый ты камень на шею. Зачем меня воши в окопах жрали? Зачем беляки не угробили? На колени перед тобой, окаянный? В снег? Хошь, повалюсь?

Иван. Чего вам надо, батя?

Позднышев. Уйдем!

Иван. Батя, не предатель я…

Позднышев. Врешь. Мать предал, теперь — отца. В земле лежит. Слышит. На кого меняешь, Иван? На шваль?

Иван. Эта шваль вас из подвала вызволила. А вы — попадись вам — что б сделали?

Позднышев (бешено). К стенке!

Иван. Спасибо, не врете. Под водой все это, батя. Ну, ели вас воши, ну, беляки. Каждому свое, батя. Вы свою революцию делали — мы свою. У Керенского февраль был. У вас — октябрь. А у нас — март. Идите, батя, вам возврата нет. И нам — нет возврата. Клятву дали — победить или умереть за третью революцию!

Позднышев (в отчаянии). За барона Рилькена подохнете!

Иван. Идите, батя!

Позднышев. Ну, не слышит меня, не слышит…

Голос из темноты: «Эй, кто на льду! Стой!»

Иван. Домитинговались. Идите, говорят!

Позднышев. Чего пугаешься? У тебя приказ. Самого вождя третьей мировой революции…

На ледяной тропе появляется фигура матроса. Это Гуща. Запыхался, тяжело дышит.

Гуща. Насилу догнал. Ладно, патруль встретил, сказали — вы недалече.

Иван (тревожно). А ты зачем, Федя?

Гуща. Да боялся — заплутаете… Недолго. Товарищ Позднышев, с освобождением, недосуг был поздравить. Куда это на ночь глядя?

Иван. Провожаю.

Гуща. А куда это?

Иван. А в деревню.

Гуща. А зачем же?

Иван. Вроде допроса?

Гуща. Вроде.

Иван. Будет, Федюк. Сам печать пришлепнул. Так или нет? Гуща. А ты мне кто — не друг, что ли?

Иван. Ну и точка. Прощевайте, батя.

Тот, однако, не двигается.

В деревню, к шурину надумал. Под Воронеж. Поживет, отдохнет, оглядится. У шурина. Трогайте, батя.

Позднышев. Ладно тебе врать. (Гуще, спокойно). В Москву идем. В Москву. И — вернусь! На том кончим! (Ивану). Пошли. (Двинулся).

Гуща загородил дорогу.

Иван. Федя, не балуй.

Гуща (медленно). Я печать пришлепнул, чтобы — из тюрьмы. А чтобы к красным…

Позднышев. Вы что ж, белые?

Гуща. А чтобы к красным — я ходатаем не был. (Позднышеву). На пушку не бери… батя. Были красными и будем. Только другими.

Позднышев. Какими же, к примеру?

Гуща. Без тирании.

Позднышев. А чего же коммунистов — в тюрьму?

Иван. Идите, батя.

Гуща. В тюрьму — комиссаров, диктаторов, демагогов. Позднышев. А если наша возьмет? С вашими клешами далеко не упрячетесь. Есть еще выход, еще не поздно.

Гуща. Ну-ка?

Позднышев. Арестованных коммунистов — освободить. Выйти навстречу нашим войскам, под красным знаменем. Зачинщиков окружить, как изменников и предателей в тяжкий момент революции.

Иван (все тревожнее). Батя…

Гуща. Пусть, пусть. Ну и далее? Под расстрел? Позднышев. Дуракам только влепить по шапке. Честным морякам — честь и слава в Красном флоте. А провокаторам, бунтовщикам и агентам Антанты — народный суд и трибунал. Гуща. Суду все ясно. Кланяемся за науку.

Иван (сердито, Поздпышеву). Наговорились? Ступайте. Позднышев. Один?

Иван. Один.

Гуща. Компанию ищете? Со мной давайте, комиссар. Позднышев. С тобой далеко не уйдешь. (Поглядел на сына, хотел что-то сказать, махнул рукой, пошел, не простившись, не оглядываясь).

Гуща (медленно). Чтобы из тюрьмы — я за. А чтобы…

Иван. Ладно тебе.

Гуща. Спички имеешь, Ванечка?

Иван. Были, кажется. (Роется в кармане).

Позднышев уходит дальше и дальше.

Гуща. И закурить есть?

Иван. Найдется.

Гуща присел на одно колено, сорвал наган. Прицелился.

(Кинулся к Гуще). Что ты, Федя, что ты?

Гуща (отчаянно). Кури, Иван, кури.

Выстрел. Позднышев продолжает идти, скрывается.

Иван (рвет пистолет из рук Гущи). Не дури.

Гуща. Небось он нас не пожалеет.

Иван (с угрозой). Не дури, говорю.

Гуща. Зарез его выпускать. Зарез, понял?

Иван. Отец он мне. Не стреляй. Гад ты, не стреляй.

Выстрел.

А-а-а! (Отбежал, сорвал с пояса гранату). Убью!

Гуща. Иван, дружбу продаешь! Ревком продаешь!

Иван. Сам продал! Пропадай всё на свете! (Замахнулся гранатой).

Гуща. Друга, друга — кончить?

Иван. Бандит? Кого обманул? Клятву нашу забыл, приказ забыл, все забыл?

Гуща. Не терзай душу, Ванька! Зарез его выпускать. Ходывыходы из крепости знает. На след наведет. Тебя теперь Петриченко… Не жди — не помилует.

Иван. Боялся я его!

Гуща. Щенок ты, жизни не знаешь. Не жить тебе больше в Кронштадте. Беги. Я смотреть не буду. (Отвернулся). Прощай, кореш. Не помни зла. (Медленно пошел к Кронштадту).

Где-то вспыхнуло ржавое пламя, со свистом пронесся над заливом тяжелый снаряд. Далекий грохот. Разрыв. Гуща исчез. Иван все стоит на месте. Появился из темноты Гордей Позднышев. Иван его не замечает. Гордей дотрагивается до плеча Ивана. Тот вздрагивает.

Позднышев. Форт Краснофлотск стрелял. Значит, наш. Значит, свирепит злобой снести вас, как предателей, за вашу авантюру.

Иван молчит.

Видел я всё. Весело!

Иван молчит.

Что же теперь?

Иван молчит.

Может, и прав твой… гад. А? Теперь тебе податься — куда? Или со мной, или в полынью?

Иван. Топайте.

Позднышев. Порубят тебя теперь, Ванька, твои…

Иван. Долго терзать меня будете?

Позднышев. В последний раз, Иван!

Иван. В последний раз — топайте!

Позднышев. Погибай!

Иван поворачивается, идет к Кронштадту. Медленно всходит луна.

ЛЕНИН И ПОЗДНЫШЕВ

Ночной разговор. Бессонница.

Позднышев. Сам глазами не увидал бы — не поверил! Кто другой расскажи — задушил бы. Ведь — Кронштадт. Не хвалюсь, но на Зимний в семнадцатом кого позвали? Кронштадт! (С горькой яростью). Ведут, Владимир Ильич, под конвоем, по Якорной — кого? Коммунистов! Кто? Кронштадтцы! В казематы гонят. Кто гонит? (Презрительно). Ревком! Сморчки, иванморы, жоржики!

Ленин. Могут расстрелять?

Позднышев. Двинем на лед — могут.

Ленин. От отчаяния, от страха, от бессилия — могут. (Ходит). Двинем. И — немедля. И — подавим. Прозеваем — не простит никто. Кто еще в ревкоме?

Позднышев. Еще Путилин.

Ленин. Матрос?

Позднышев. Сейчас они все матросы. Поп-расстрига.

Ленин. Еще кто?

Позднышев. Гуща.

Ленин. Матрос?

Позднышев. Писарь.

Ленин. А… генерал Козловский входит?

Позднышев. Покамест — в тени.

Ленин. Именно — покамест. «Ревком». Какой же это ревком? В кавычках. Поп, писарь, домовладелец из жандармов и во главе — полтавский кулак Петриченко! Революционный комитет! Слово поганят.

Позднышев. Поганят наши слова, поганят. Как же вышло это, Владимир Ильич? Святые слова наши — для них звук пустой, мы за них — кровь, а они их — в грязь. Под водой у них. все это, а? Как же вышло?

Ленин. А вы объясните — как?

Позднышев. Я?

Ленин. Слушаю вас.

Позднышев. Настоящий моряк, Владимир Ильич, под Сивашом, на Кубани, на Волге голову сложил. Пришло на Балтику новое пополнение — деревня: тут и кулачье, и махновцы, сплошной суррогат, вот вам и правда вся, Владимир Ильич.

Ленин. Не вся. Четверть. Осьмушка. И не надо делать вид, что ничего не случилось. Случилось. Иные боятся смотреть правде в глаза. Боятся, что эта правда окажется им не под силу. Боятся не совладать с правдой. А нам с вами, товарищ Позднышев, — под силу. Совладаем. И мы не будем скрывать, что крестьянство имеет глубочайшее основание к недовольству. Вот суть Кронштадта, если хотите знать.

Позднышев. Тсс, Владимир Ильич… (Показал на дверь). Кажется, проснулись.

Ленин (на цыпочках пошел к дверям, послушал, вернулся). Спит. Давайте все-таки шепотом. Вот вы сказали — сплошной суррогат. А матросы, настоящие, дети рабочих и крестьян — такие есть в этом… ревкоме… в кавычках?

Позднышев. Есть.

Ленин. Вы их знаете?

Позднышев. Знаю, Владимир Ильич.

Ленин. Чем они дышат? Чего хотят? Откуда принесли эти лозунги? Например, о том, что надо снять в деревне заградиловские отряды? Из подметных листовок? Или — побывали в деревне? Увидели, как вы говорите — глазами? Разговаривали с кем-нибудь из них? Так, накоротке?

Позднышев. Было.

Ленин. С кем?

Позднышев. С сыном.

Ленин ( с изумлением). Ваш?

Позднышев. Мой. Единственный.

Пауза.

Ленин. Лед в заливе — мягкий?

Позднышев. Полыньи, трещины. Неделька, другая — вскроется.

Ленин. Да, спешить, спешить. Завтра, на съезде, на секретном заседании изложите все конкретные обстоятельства, чтобы стало ясно, как действовать, и чтобы стало всем ясно — медлить преступно… Сколько ему лет?

Позднышев. Девятнадцать.

Ленин. А как зовут?

Позднышев. Иван. Иван Гордеич. Упустил я его, Владимир Ильич.

Ленин. Упустили. Не вы один. И не его одного. А знаете, что главное? В экономике, в политике, во всем? Не упускать. И не трусить, сказать, если — упустили. Не трусить! Во всем. И в военном деле — тоже. Вот почему нельзя медлить с наступлением на Кронштадт. И вот почему, милейший товарищ Позднышев, вам надо будет туда вернуться. Вернуться, немедля. Вы сумеете.

Убежденные побеждают. А к тюрьме, где арестованные, надо подойти внезапно, скрытно, чтобы не успели… Ну вам пора — нам обоим нужно успеть хорошенько выспаться… Давайте я вам пропуск подпишу. Что поделаешь? Жестокая наша судьба. Суровая. Революция — не Невский проспект. До завтра.

Позднышев. До завтра, Владимир Ильич. (Уходит).

Ленин тихонько выходит в другую комнату, возвращается с пледом, с подушкой, устраивается в кресле, полулежит, прикрыв ноги пледом.

Ленин. Раз, два, три, четыре… Уснуть, уснуть, уснуть, уснуть. Не могу, не могу, не могу, не могу. Обух велел считать до ста и гнать вон все мысли. Вон, вон! Если думать — о пустяках, только. О пустяках, пустяках, пустяках. Пять, шесть, семь… Милейший человек и как врач недурен. Хотя и революционер. Успел выучиться — когда же? Восемь, девять, десять… Выступать мне — в утреннем или вечернем? Одиннадцать… В вечернем. Не думать, не думать. Сын — член контрреволюционного ревкома. Драма, да. Трагедия. Всего объема трагедии мне, очевидно, не постичь. Нет сына. А если б был, мог бы стать таким? Не знаю, не думаю, ну а — вдруг? Не думаю. Не думать, не думать, не думать. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Несчастные кронштадтцы. А почему, собственно, несчастные? Ножом в спину. Кого жалеть? И все-таки несчастные кронштадтцы. Все подвести к уроку Кронштадта. Все, от начала до конца. Кронштадт все осветил как молния. Экономика весны двадцать первого превратилась в политику, вот суть. Вот грозная суть. Наша трагедия. Мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть нагляднее, чем я. Не думать, иначе не смогу выступать. Почему я так волнуюсь перед выступлением, всегда — волнуюсь? Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Лед. Восемнадцать… Что — лед? Позднышев сказал. Лед — мягкий. Неделя, другая — вскроется, к Кронштадту не подойдешь. О пустяках. Познышев или Позднышев? Забыл спросить. Какие, однако, есть фамилии. У Чехова — Капитон Иваныч Чирий. Дьякон Катакомбов. Акушерка Розалия Осиповна Аромат. Какая прелесть. Кажется, у Чехова же один действительный статский советник взглянул на ландшафт и сказал: какое красивое отправление природы. (Хохочет). Тсс, Надю разбужу. Спит? Притворяется? Спешить. Спешить. Залив вскроется, будет поздно. Британские корабли в Ревеле, ждут. Подавить, надо подавить, пока не вскроется лед. И Савинков уже там, в Ревеле. Ждет. Ах… Эсеры. Пулю бы надо вынуть из шеи, все откладываю. А надо. Может, оттого и не сплю? Обух говорит, свинцовое отравление. Возраст, батенька, возраст. В Швейцариито и я, простите за выражение, дрыхал, и Надя — не отставала. Так называемым богатырским сном. Особенно когда покатаешься на велосипеде. Надя, Надя плоха. Все хуже и хуже. Восемнадцать… Нет, восемнадцать уже было. Дворянин Дрекольев. Тоже из Чехова? Девятнадцать, двадцать, двадцать один… Дворяне Дрекольевы уже наготове. Сколько эмигрантов за границей? Два миллиона? А фон Рилькен уже в самом Кронштадте — это архисущественно. Маленькая передвижка власти, чуть-чуть — и фон Дрекольевы уже тут как тут. Несчастные кронштадтцы. Советы без коммунистов. А с кем? Пространство не терпит пустоты, милейшие. С кем? Мы уйдем, придут фон Дрекольевы. Либо мы, либо они. Третьего не дано и не бывает. Придут. И тогда террор. Черная сотня, виселицы, человечество будет отброшено назад на многие десятилетия. Считать, считать. Двадцать один — было? Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре… Двадцать пять… Террор. Не мы его начали. Нас вынудили. Мы ответили. Террором на террор. Дыбенко и Ворошилову — чтобы карали только зачинщиков. Впрочем, зачинщики — убегут. Первыми… Бедный Позднышев. (Встал, пошел к окну). Белым-бело. Последний снег, что ли? Трудно будет Тухачевскому. На льду нельзя окапываться. Трещины, полыньи, слабость льда для тяжелой артиллерии, огонь с фортов.

Белогвардейщина учла все. Спешит. Уснуть, уснуть, иначе сорву речь. (Идет к дивану, по дороге заглядывает в дверь, на цыпочках отходит). По-моему, хитрит. Дышит неестественно. (Погрустнел). А я думал, бессонница — участь анемичных барышень. Или — рефлектирующих интеллигентов. У Нади — переутомление. А у меня? Старость вульгарис? (Ложится). Сколько лет Тухачевскому? Двадцать семь… Этот — спит. Неужели так-таки у Обуха ничего не получится? Сколько там было? Двадцать пять? Тридцать? Уже тридцать, а ни в одном глазу. Пять, шесть, семь, восемь, девять… Сорок… (Зевнул). Действует? Может, об охоте? Самая красивая — на вальдшнепов. Ну и на тетеревов. Только надо уметь чуфыкать, как они. Вот у Крыленко получается, у Рудзутака получается, у егеря получается, а у меня никак, ну никак. А если говорить честно, что для меня главное на охоте? Два дня не слышать телефонных звонков. Чуф-чуф-чуф. Не выходит. Об охоте, об охоте, только об охоте. Куропатки — зимою они совсем белые, мимикрия. Красиво, изумительно. А как же, когда пойдут на лед? Шинели, бушлаты, все же это будет чернеть на белом снегу! Накрыть наступающих бойцов белыми простынями. Уснуть, уснуть. Простыни, простыни. Где взять? У буржуазии. Это уж дело Дзержинского. Взаймы. До лучших времен, господа, уж простите великодушно. А нелегко будет Тухачевскому заставить людей сойти на лед. Под пушки. Заставить? Нельзя. Убедить. Убедить. Убеждать могут только убежденные. Партийцы. (Остановился перед книжным шкафом, разглядывает книги, взял тетрадь). Что это? Ах, Надин дневник. Все ведет? Потихоньку? А возьму да прочитаю. (Смеется). И узнаю все про себя. Не буду, не буду. (Прячет дневник, разводит руками, смеется). Как-никак дворянское воспитание. Снова начать, что ли? Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять… Милейший доктор Обух, по-моему, вы обанкротились… Стихи, что ли, вспоминать? «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Кржижановский свихнулся на Блоке, готов декламировать его даже вместо доклада о ГОЭЛРО. «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Вы понимаете? Объясните. Я не понимаю. Милейший Глеб обвиняет не Блока — мои отсталые вкусы. Очень может быть. «Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг». Понимаю. А почему Христос ведет революционный патруль по метельному Питеру? (Разводит руками). Пардон! А лифт-то в Совнаркоме — починили! Действует — третий день! Чудеса-то! Партийцы, деля опасность, обязаны спуститься на лед. Деля опасность… Партийцы! А идеи съезда превратятся в материальную силу, которая в свою очередь — овладеет неприступной крепостью! Внести сегодня же на обсуждение делегаций… всего съезда… Петроградцы? Поддержат. Москвичи — поддержат… Уральцы… Сибиряки… Сколько делегатов на лед? Съезд решит. Сто. Не для командования — рядовыми бойцами. В каждый полк. В каждую штурмовую роту. Двести. Предоставить каждой делегации возможность выбора, кого послать. Нужен совет военных, имеющих опыт. Двести участников съезда. Сегодня же. Продукты, хлеб, всё — в поезде, медлить нельзя. Двести пятьдесят. Триста. Съезд решит. Убежденные коммунисты принесут на лед революционную убежденность. И свою жизнь. И решат судьбу Кронштадта. А значит — судьбу революции! Триста пятьдесят. Почти половину съезда. (Идет к телефону). Соедините меня, пожалуйста, с Петроградом.

ВСЕ КАК БЫЛО

Квартира баронессы фон Рилькен. У буржуйки греет руки Козловский. Баронесса в перчатках-митенках, в старом вечернем платье, расшитом бисером, поверх накинут тулуп. Играет на пианино. Горит свеча. Полумрак.

Козловский (не обращаясь ни к кому). Мне шестьдесят четыре. Будет шестьдесят пять. В сентябре. (Прислушивается). Шуман, «Грезы». Впрочем, это все равно.

Баронесса. Голубчик, это же Мендельсон. «Песня без слов». (Играет).

Козловский. Я люблю сидеть вот так, у огня. Мешать угли. Слушать звуки рояля. Дремать. (Пауза). Белые пишут, красные пишут: Козловский вождь восстания. Вождь! Какой я вождь! Старый человек. О господе боге надо думать, господа. Сегодня — их вождь, завтра — они вождя к стенке. Музицируйте, баронесса, почему вы перестали?

Баронесса. Руки застыли. (Дышит на руки). Сева заставил нарядиться. (Снова играет).

Козловский. Где он ее подобрал?

Баронесса. Таточку? На Якорной площади… Будем сегодня праздновать ее возвращение.

Козловский. С чего это началось? Третья, вторая, первая? А? Какой-то еврей немецкий… каналья… писал «Капитал». Ну писал. Мало ли их писало. А потом Ваньки да Маньки… нечесанные… лохматые… начитались… выбежали на Невский… красными тряпками замахали… и… и все кончилось? Рюриковичи, лейб-гвардия, андреевский флаг? Ерунда какая-то, песня без слов. Этого… Мендельсона.

Баронесса (положила руки на клавиши). Я читаю жизнеописание Карла Маркса. Уверяю вас, дружочек, — вполне приличный человек. А жена так вовсе — из нашего круга, я поразилась… Да, да, баронесса Женни фон Вестфален.

Козловский. Разве что жена.

Баронесса. Нет, и он приличный человек. Но, вероятно, думал, что другие тоже будут вести себя прилично.

Из другой комнаты выходит, очень торжественно держа под руку Таську-боцмана, барон Рилькен. Одет в длинный парадный сюртук царского морского офицера, погоны, ордена. Впрочем, преобразилась и Таська-боцман. На ней — подвенечное платье. Причесана, умыта, в старомодных туфельках. В руках старинный перламутровый веер. Козловский вскочил, изумлен.

Рилькен. Мама, почему не горят свечи, все? Я просил.

Баронесса. Сева, зажжем все, а потом месяц в темноте?

Рилькен (вынимает коробку со спичками). Мама, зажгите все свечи.

Баронесса ходит по комнате, зажигает свечи.

Козловский. Не преждевременно ли, друг мой?

Рилькен. И вон ту, в канделябре.

Козловский. И маскарад, и, так сказать, бал?

Баронесса. Зачем это? Даже я отвыкла. Ну, мое подвенечное платье, ну, веер, элегантно, так долго лежал, что я обмахнулась — и вылетела туча моли. Но погоны? Я не привыкну, а матросы? (Закрывает лицо руками). Все вижу — бегут за тобой, улюлюкают… Сева, сними. Собиралась менять на воблу — не берут.

Рилькен (зло). Хватит! Послужили хамам — вымойтесь. Простите, мама. (Козловскому). Как раз маскарад-то и кончился. Пришел час — называть вещи истинными именами. Я не уполномоченный американского Красного Креста, к дьяволу, — русский офицер, русский дворянин, кавалер орденов, ратным трудом добытых, и горжусь. Вы не военспец, смойте пятно, а командующий русским воинством, а вы, мама, не складской сторож и не матросская бонна… в вашем… этом… добровольном… ликбезе. Баронесса фон Рилькен, урожденная Скарятинская. А это — Тата Нерадова, моя невеста, прошу любить и жаловать. Входит отныне в нашу семью — и навсегда.

Таська (протягивает руку). А мою собачку звали Афик. Афик, иси!

Рилькен. Военспецы, ликбезы, чрезвычайки, всё, всё позади. Тате пришлось перенести многое…

Таська. Да уж… (Подмигивает).

Баронесса. Сева все знает и все простил. Не верьте его свирепости — игра. С ним надо только добром. А Таточку — принимаю как есть. Спали на одном топчане. В чрезвычайке.

Таська. А венчаться где, барон? Я хочу венчаться по-людски. Пусть хор. И мальчики позади. (Вынимает свечу из подсвечника). Так держать. Шикозно. В часовне нашего Смольного института. Как я там молилась, как ревела. Елки-палки.

Рилькен. Тата!

Таська (Козловскому). Папа моего не имели чести? Ах, папа, драпанул. С мисс Кэт. Шалунишка. А теперь этот… (На Рилькена). Обратно, из грязи в князи. Хотите, барон, ручку поцелую? Пойду замуж за благородного, если Федечка мой не спохватится. Рилькен, он тебя кокнет. И меня заодно. Ты его не знаешь. Мотается, крошка, сам не свой — куда сгинула евонная паскуда?

Баронесса (зажимает уши). Я все понимаю, все, но этот ужаснейший, невыносимый волапюк!

Таська. Кокнет! Пулемет приволокет, гадюка, и нас обоих — ж-ж-ж-ж! И вас — ж-ж-ж-ж! Одной очередью. И все встретимся в одной братской могилке. «Ах, клешники, что наделали, были красные, стали белые».

Баронесса. Бедная деточка.

Рилькен. Оставьте, мама. Истерика. Прекратите, Тата.

Таська. Контрочка, не угрожать. Разлюблю. Буду как полено. А ты хочешь — страсти.

Козловский (баронессе). По-моему, она просто пьяна.

Таська. Выпимши. Эн-пе. Чуть-чуть.

Баронесса. Пойдемте, Таточка, я вам постелю.

Таська. Юн минут. Маман, не зря я вас бушлатиком прикрыла. Кореш ты мой — до гроба. (Хлопает баронессу по плечу). А моя мама — на Волковом кладбище. Дощечки над ней не прибили. Какая покинутость, господа. Какая покинутость, Афик сдох. Папа убег. Мама в забытой могилке. (Поет). «Чего тебе надо? Ничего не надо». Нет, господа, как хотите, Тата НерадоЕа умерла, фини.

«Впереди двенадцати не шел Христос,

Так мне сказали сами хамы.

Но зато в Кронштадте пьяный матрос

Танцевал польку с прекрасной Дамой.

Говорят, он умер… А если и нет?

Вам не жаль Дамы, бедный поэт?»

(Пошатываясь идет к двери, по пути хлопает баронессу по плечу). Кореш! До гроба. (Уходит).

Баронесса. Бедная деточка. А могла бы принести столько пользы… (Уходит вслед за ней).

Рилькен. Господи! Шли с мечом в руке, с крестом в сердце. За правое дело. Царь… да он в природе русского человека! Царь… Царь — божьей милостью. Что же будет с Россией?

Козловский. Нет уж, так, как было, друг мой, уже не будет.

Рилькен. Будет, будет, будет.

Козловский. А что, Зинаида Гиппиус — в Париже? Ну и как она там? Устроилась?

Рилькен. Почему мы здесь? Почему нас нет в Петрограде? Почему не стоим под Москвой? Это самоубийство.

Козловский. Спросите ревком.

Рилькен. А вы, вы, вы?

Козловский. Я их убеждал.

Рилькен. Приказывайте. Отсидеться хотите, до англичан. Вы — трус, ваше превосходительство.

Звонок. Появляется баронесса, потом убегает в переднюю.

Козловский. Поздновато — для визитов. (Встает). Грубим, барон, грубим. Снимите-ка все это. Гусей дразнить. Я с ними пуд соли сожрал.

Баронесса вбегает.

Баронесса (радостно). Оказывается, за вами, генерал.

В комнату вваливаются три матроса из пантомимы во главе с Гущей.

Гуща. Гражданин военспец… Разыскивает… ревком. Революция в опасности. Движение на льду. Возможно, штурм.

Рилькен. Поздравляю.

Гуща (искоса взглядывает на него, Козловскому). Поручено — вам крепость в боеготовность. Немедленно. Автомобиль внизу. Прошу.

Рилькен. Могу я быть полезен?

Гуща (оглядывает его). Не по моде.

Козловский. За модой следить будете в другой раз. Гражданина Рилькена на флагман — советником.

Гуща (помолчав). Есть! (Двинулся к выходу).

Вбежал Иван.

Иван. Федька, измена! «Фиат» твой внизу — давай!

Гуща (выхватил револьвер). Где, кто?

Иван. Сегодня — к стенке, всех, всех, кто в морской следственной. Чье решение? Клятву дали — никого не тронем. Братва не простит, Федька! Измена третьей революции!

Гуща. Не галди ты, праведник. Тебя-то где носило, пока ревком заседал? Где и с кем? Тебя самого еще — разбирать черед. Ревком решил — к стенке. Революция в опасности — движение на льду. Ждем штурма. Мигни — проглотят. «Агентам Антанты — суд и трибунал», — забыл?

Иван. Решение ревкома — расстрелять?

Гуща (кивнул). Поехали в штаб. Замолвлю за тебя… Петриченко. (Взял его за плечо).

Иван (вырвался). А мне на твоего Петриченко… В гроб его, в богородицу! С этими езжай! Снюхался, шкура! (Оглядывает Рилькена). Вырядился!

Рилькен. Я могу ударить.

Иван. А! Не забыл? Ты уж моего отца мордовал. Лупи, твоя власть, жаба, не ревкома.

Рилькен (Козловскому). Терпите, терпите, ваше превосходительство. И Христос, помнится, терпел…

Козловский (Гуще). Арестуйте этого… желторотого негодяя!

Гуща. Не диктуй! Не диктуй!

Козловский садится к буржуйке, невозмутимо начинает помешивать угли. Гуща потрясен.

Да вы что? Ревком…

Козловский. Сами, батенька, сами. (Греет руки).

Гуща. Движение на льду — слышали или нет? (Ивану). Суешься, сопляк. Гражданин… военспец. Товарищ Козловский… (В отчаянии махнул рукой, матросам — показал на Ивана). Взять!

Вышла Таська-боцман.

Таська. Ах, родненькие вы мои, клешники! За мной? И доперли, что я тута? Федечка, не тронь Рилькена. Стукнешь — голубая кровь прольется…

Гуща (матросам). Взять, говорю. (Козловскому). Поехали?

Матросы бросаются на Ивана.

Козловский. Теперь — поехали.

Таська. Федя, что они делают?

Рилькен. Молчи, шлюха.

Баронесса. Господи, Саша…

Рилькен. Убирайтесь, мама…

Таська. Федя? Молчишь?

Гуща (Козловскому). Поехали, гражданин… генерал. (Рилькену). Поехали. (Матросам, показывая па Ивана). В морскую следственную.

Матросы скрутили Ивану руки, потащили к дверям. Мимо него не глядя прошли Козловский и Рилькен.

Таська. Контры вы проклятые, контры, контры… (Плачет).

Гуща схватил ее за руку, с силой потянул к выходу. Вытолкнул. Баронесса одна. Пошла по комнате, потушила одну за другой все свечи.

Баронесса. «Убирайтесь, мама». А куда? Куда?

В КАМЕРЕ СМЕРТНИКОВ

Глазок в двери, нары, на нарах — арестованные моряки-коммунисты. Пантомима. Их разули — босые. Слышна старая матросская песня, которую поет один из арестованных.

«Черной кровью запачкан мундир,

Это матросы кронштадтские,

В воду их бросить велел командир,

Сердце им пули пробили солдатские…»

Шалашов. Тсс! Тсс!

Песня смолкает. В тишине — слабый, но отчетливый стук.

(Припав к степе, слушает). С «Петропавловска». Коммунисты. Свезли ночью. Как и нас.

Тихий отчетливый стук — в другую стенку.

(Бежит туда, припадает, слушает). С «Азарда». Пятнадцать. Коммунисты.

Стук прекратился.

Зачем свозят, а?

Молчание. Снова затянул один из матросов песню.

«Трубы блуждают в морской тишине,

Плещутся волны зеленые,

Связаны руки локтями к спине,

Лица покрыты мешками смолеными…»

(Мечется по камере). А разули зачем? Все погибло, да? Тсс…

Снова стук в стенку.

Тсс… (Припал к стенке, слушает). С «Андрея Первозванного»… Коммунисты. Сорок во…

Лязгнули засовы, открылась дверь. Втолкнули Красного Набата с неразлучным его портфелем. За ним — Расколупу, босого.

Красный Набат. За некорректное поведение будете отвечать! Перед Российским Телеграфным Агентством! Коротко — РОСТА.

Шалашов. Что там, на воле? Ну? Что?

Красный Набат. На воле? Дорогой товарищ, нас поволокли через пять минут после вас.

Расколупа. Восемнадцать суток в каземате на линкоре с им отшлепали, ребяты, как одну копейку. (Шалашову). Ты мне сколько всего — двадцать пять назначил?

Шалашов, недоумевая, посмотрел на Расколупу.

Семь осталось. (На Красного Набата). Верно, с им не соскучишься.

Ну запускает! «Портреты белых палачей под кистью красных смехачей»! Только бы запомнить!

Шалашов (лихорадочно). Зачем сюда? А? Чохом — под лед?

Красный Набат. Единственно, что удалось почувствовать, — люди колеблются. Вели нас сюда — ракеты над заливом. Боятся атаки…

Шалашов (безнадежно). А! Что мы знаем? Ничего мы не знаем. Коммунистов на воле больше нет. А что есть? Может, ничего? И никого? (Вдруг, шепотом). А может, над Кремлем — белый флаг? Свергли? Как здесь, а? Хоть самому в петлю от таких мыслей залезь… Или — надежда есть? Вынырнем?

Расколупа. Быстро ты, милый, цикорий пустил.

Шалашов. Я — убитый обстановкой, товарищи.

Расколупа (Красному Набату). Стих ему скажи какой… Этот кого хочешь сагитирует, ребяты. Доказал мне, например, научно — ведьмов нет. Теперь, точно, их редко встретишь; а дед мой, тот шел с гостей до хаты — глядь, из трубы, естественным путем, выезжает на помеле ведьма. Теперь-то кругом телеграфные провода, чепляются помелом, вот и вывелись.

Снова лязг засова. Открылась дверь. И тотчас же донесся далекий орудийный грохот. Пантомима — конвойные втолкнули окровавленного, избитого Ивана. Дверь захлопнулась. Иван отер кровь с бушлата, огляделся.

Красный Набат. Кто бьет? Ваши?

Иван (медленно). Кто — ваши? Кто — наши? (Отер кровь).

Расколупа. Кто ж тебя, милок, так обработал? За отца?

Иван. За себя.

Красный Набат. А где он?

Иван. Не нянька за ним. (Пауза). К стенке всех. На рассвете. Решение ревкома.

Молчание.

Шалашов (кинулся к дверям, заколошматил неистово). Ура! Откройте! Ура! Разуверился! Пустите!

Расколупа. Помутился!

Красный Набат. Шалашов, не дурите!

Шалашов (бьет в дверь). Да здравствует рассвет третьей революции! Ура!

Арестованные бросаются к нему, оттаскивают от двери, усаживают на нары.

Расколупа. Глаз, смотри, бешеный.

Красный Набат (иронически). А другой — нормальный. Иван (подошел к Шалашову). Разуверился?

Шалашов вскочил, они стоят друг против друга.

А когда грело? Верил? (Замахнулся).

Шалашов. Не смей!

Иван. А ты посмел? Не твои кишки, шкура, на колючей проволоке висели, не твои. (Вдруг, с рыданием). Не ты — я бы…

Лязгнул засов, открылась дверь — конвойные из пантомимы.

Шалашов (оттолкнув Ивана, бросился к ним). Раскаялся! Разуверился! Рассвет третьей! Выхожу из партии! Пустите! Ура!

На него кинулись арестованные. Конвойные преградили им путь: один из них выхватил гранату, замахнулся. Шалашов убежал. Конвойные медленно отходят к двери, ушли. Лязгнули засовы. Молчание. Тишина. Далекие орудийные громы.

Расколупа. Хоть бы стишок какой сказал…

Красный Набат молчит.

Еще пропагандировал меня, ребяты: земля вертится. А как же, говорю: допустим, год назад я был в Кронштадте — если бы вертелась, зараза, где бы я был сейчас?

Красный Набат.

На страже Коминтерна

Стояли корабли

И вдруг так лицемерно

Коммуну подвели…

Расколупа. Ну с ходу, с ходу! Надо же — все из головы! «Там на матросов сел верхом белогвардейский контрревком!» Тоже его. Ну талант, ребяты!

Красный Набат (грустно). Графоман. Весь вопрос — способный ли? Впрочем, теперь и не суть важно. Пишу до беспамятства — и только о революции… (Оглядел всех). В девятьсот пятом году я был еще гимназистом. Убеждения мои были крайне расплывчаты. За случайное участие в сходке запихнули в Кресты. Так что нынче — по второму разу. (Протер пенсне). Грозы. Ливни. Войны. Революции. Минуточку внимания, товарищи. Я попросил бы вас. Взамен ушедшего. Если можно — не откладывая. Полагаю, писать формальное заявление в этих… несколько необычных… условиях… излишне…

Слабый, но отчетливый стук в стену. Красный Набат припал к стене, слушает. Стук. Вскочил.

Живыми не сдаваться! Стучите — по камерам!

Матросы бросились к стенам, припали к полу, стучат, стук все громче, громче, стучит вся тюрьма. Открылась дверь — вошли конвойные, вкатили пулемет. Арестованные сгрудились. Конвойные приготовились к стрельбе. Молчание, в котором особенно отчетливо стало слышно, как стучит тюрьма, передавая по камерам сообщение о начале штурма. Один из матросов, разорвав тельняшку, двинулся вперед, на пулемет, за ним — Красный Набат, Иван, Расколупа, другие арестованные. Секунда напряженного молчания, сейчас начнется расстрел. Внезапный шум где-то в тюремных коридорах, конвойные обернулись и — оказались перед наставленными на них винтовками ворвавшихся в камеру людей в белых балахонах. Конвойные бросают винтовки, медленно поднимают руки. Один из вбежавших людей откинул назад белый башлык — это Гордей Позднышев.

Позднышев. Политузники кронштадтской морской следственной тюрьмы! Красная Армия вошла в Кронштадт! На корабли!

Расколупа (одному из конвойных с поднятыми руками), А ну, сымай сапоги, естественным путем. (Стащил сапоги). На три номера больше, утопнешь в их! (Схватил сапоги под мышку, поднял брошенную винтовку). Ну, Гуща! Я из тебя жижу сделаю! (Побежал к выходу).

Красный Набат (Позднышеву). Ваш сын…

Позднышев (перебил). Нет у меня сына!

И смолк, увидев Ивана, проталкивающегося к выходу. Иван, не глядя на отца, выхватил из кобуры одного из конвойных, стоящих с поднятыми руками, наган, бросился следом за Расколупой.

Красный Набат (мягко). Есть у вас сын. (Как и Иван, выхватил револьвер из кобуры другого конвойного). Смертники, на штурм!

Все устремляются к дверям. Гул орудий, залпы.

ГИБЕЛЬ

Палуба «Севастополя». Светает. Слышны уханье пушек, пулеметные очереди. Время от времени вспыхивают прожекторы. Луч прожектора высветил башню, скользнул по фигуре Рилькен а, по лицу Козловского.

Рилькен. Маму — в Чека?

Козловский. Могут.

Рилькен. Мама, мама…

Козловский. А могут — ив ликбез. Не угадаешь.

Рилькен. Опять будет меня ждать… Сева, не горбись… Позади, снова всё позади? Россия, Петроград, мама, любовь, могилы дорогие…

Козловский (вздыхает). Милостив и справедлив господь.

По трапу на палубу поднимается Гуща. Светает все больше. Гуща похож на загнанного зверя. Тащит за собой пулемет. За Гущей — Таська-боцман.

Гуща (озираясь). А вахта где? Уползли, змеи! (Заметил Козловского). А, ваше превосходительство! Всё. Тюрьма идет сюда.

Таська. Дворяне, тикайте.

Рилькен (печально). Хоть в такую минуту не фиглярничайте, Тата.

Гуща (устало). Диктуешь, все диктуешь…

Рилькен. Писарь ничтожный! Молчать! Где твой ревком вонючий? Вшивая твоя революция — где? Демократы! Погоны мои не в масть? Советы без коммунистов, — мать вашу растак! Сапоги финнам будете лизать! А вас — сапогом, сапогом! Пороть! В два шомпола!

Гуща (устало). Никому не буду я сапоги лизать, ваше скородие, худо ты матросов знаешь, хотя лепил им с утра до ночи. Слушай, не перебивай. Девку бери с собой. Бери. Пехом не дойдет — подсади на телегу. Другого скинь — а ее довези. Отдаю, потому — люблю. Не пил бы, не спал бы, на нее глядел бы, ясно тебе, ваше скородье? Больше жизни и больше смерти. Мне-то податься некуда, я весь тут, на кронштадтском горемычном льду, а ты — дойдешь. Бери, офицер, твоя взяла. (Взялся за пулемет). Отходи, я прикрывать буду. Живым в могилу не лягу. (Потащил пулемет к башне). Боцман, вспомни Федьку, когда был хорош.

Козловский (Рилькену). Пошли.

Рилькен. Тата, идем.

Таська. А раныне-то я ходила? Один другому отдает, а меня — спросили?

Рилькен. Тата, хватит. (Берет ее за локоть).

Таська (вырывается). Клеш разорвешь — Кронштадт не возьмешь!

Рилькен тащит ее к трапу, она упирается, кусает его за руку. Гуща у башни молча наблюдает.

Козловский. Оставьте ее, ну ее к бесу.

Рилькен. Получай, шлюха. (Пощечина).

Не оборачиваясь Рилькен идет к трапу. Спускается вместе с Козловским. Пулеметная очередь совсем близко. Прожекторы. Гуща выходит из башни.

Гуща. Не ушла, выходит?

Таська. Выходит.

Гуща. Судьба.

Таська. Судьба.

Гуща. Подходят. Давай сюда. (Перетаскивает пулемет к башме).

Таська-боцман идет за ним. Палуба некоторое время пуста. Лучи прожектора, скрещиваясь, ложатся то на палубу, то на башню, то на трап. На палубе, освещенные лучом прожектора, появляются Иван Позднышев, Расколупа с гармонью на ремне, матросы, освобожденные большевики из камеры смертников.

Расколупа. А ну, ребяты, кто половчей, — в погоню!

Несколько матросов убегают.

Ах, был бы очкастый, в блокнот черкнул — кто первым на линкор ворвался! Расколупа, красный смертник! Зачтется? Иван, держи вахту!

Расколупа, матросы, исчезают. Иван обходит верхнюю палубу. Из-за башни показался Гуща, позднее — Таська-боцман.

Гуща. А, гадюка. Амнистию зарабатываешь?

Иван. Руки вверх!

Гуща. Убью. Иуда!

Таська. Это ж Ваня.

Гуща. Кишки из него вон! (Выхватил револьвер).

Таська. Федечка, миленький, это Ваня, Ваня…

Гуща. Отойди! А то — обоих! (Отталкивает ее).

Выстрел. Иван успел забежать за башню.

Сдох, Ванюша?

Иван (высунул голову из-за башни). Живой.

Гуща (повертел пустой наган). Убил бы, да нечем.

Иван (выходит сбоку, спокойно). Со свиданьицем.

Гуща (крутит барабан). Не хватило пули для друга моего вернейшего, Ванюшечки, вот досада-то… (Поднял руки). Веди. Иван. Давно бы так. А то хвалишься попусту.

Гуща. Может, и сам приговор в исполнение приведешь? За тридцать сребреников?

Иван. Ты за тридцать сребреников белякам матросскую душу продал. Топай. Сюда, вниз. Побежишь — пулю промеж лопаток.

Гуща (пошел, остановился). Эх, Ванька, забыл? Все забыл?

Пауза.

Таська. Отпусти его, Иван. Отпусти, а? Он же теперь беспомощный, отпусти…

Гуща. Отпустит, держи! Выслужиться — кому неохота. Забыл. Веди. (Двинулся).

Иван. Не забыл, Федя, помню. Беги. (Отвернулся). Быстро! Беги!

Пауза. Гуща двинулся нерешительно. Увидел валявшийся наган. Наклонился. Взял. Пошел. Остановился.

(Не оборачиваясь). Ну, ушел?

Гуща (прицелился в Ивана). Ушел.

Таська. Не смей! (Бросается наперерез). Низко, грязно, под…

Выстрел. Она падает.

Гуща (взревел, в ужасе). Таська-а!

Иван склоняется над Таськой-боцманом.

Таська. Ай-я-я-яй, как некрасиво… Как стыдно… Прости, Иван… (Смолкла).

Иван поднялся. Гуща выстрелил первым. Иван упал. Гуща подбежал к Таське-боцману, склонился над ней. На палубе появились Гордей Позднышев, Красный Набат. Следом за ними — в белых маскировочных халатах моряки, делегаты съезда — пантомима.

Гуща. Амба!

Гуща закрыл глаза Таське-боцману, встал. Увидел Позднышева. Моряков. Делегатов съезда. Медленно пошел им навстречу. Позднышев прицелился.

(Швырнул ему под ноги свой наган. Рванул тельняшку). Нет в жизни счастья! Стреляй!

Матросы хватают Гущу. Позднышев бросается к Ивану, склоняется над ним.

Иван (с закрытыми глазами). Вы, батя?

Позднышев. Я, Ванюшка, я.

Иван. Убил меня Федька, да? Руку. Держи.

Позднышев. Держу.

Иван. Вот что-то глаз не открыть… Сыпнотифозный… Не пускали… Что я мог? Фельдшер — жаба. Не серчай…

Позднышев. Не серчаю.

Иван. Она… прикрыла. Похорони ее. Чин-чинарем.

Позднышев. Схороню.

Иван. Худо так, что… Вы ж — батя. Выручайте… Выручайте… (Кричит). Выручайте!

Позднышев (беспомощно). Мой…

Иван. Твой, а ты… Доктора где, в гроб их!.. В Финляндию убегли, воши белые. Что ж мне — помирать? Зови докторов, слышь! (Приподнялся, приоткрыл глаза, снова упал). Убитый я, да? Руку. Вот тебе и Трансвааль. Куда же ты делся? Держи, не пускай, раз отец — не пускай… (Встрепенулся. Отчаянное усилие — приподнялся. Отчаянное усилие — открыл глаза). Вижу…

На мгновение, напоследок — поглядеть на онемевшего в тоске отца, и на светлеющее небо скупого балтийского рассвета, и весь белый свет, которого он уже никогда больше не увидит. Упал. Затих. Уже — навсегда. Вернулись с палубы моряки. Расколупа увидел Позднышевых. Живого и мертного. Снял с плеча гармонь, заиграл «Варяга».

…Трубы оркестра. «Варяг».

…Строятся на палубе, по правому борту — моряки.

…Красный Набат вышел, читает стихи. Как всегда наивные и как всегда полные святого революционного чувства:

«Напрасны происки кадетов!

Последний черный козырь бит!

Кронштадт у наших ног лежит!

Несокрушима власть Советов!»

…Трубы оркестра.

Голос. Ленин говорил тогда: «Колеблющихся много, нас мало. Колеблющиеся разъединены. Мы — объединены. Колеблющиеся не знают, чего они хотят. А мы знаем, чего мы хотим. И потому мы победим».

Слышна команда: «Поднять флаг и гюйс…»

…Медленно ползет флаг по флагштоку…

…Поднялся.

…Развевается флаг и гюйс.

Слышна команда: «На флаг… и… гюйс… Смир-рна!»

…Трубы оркестра.

ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО

Драма в четырех действиях, шести картинах

Действующие лица

Хлебников Алексей Кузьмич — инженер, начальник технического отдела главка, 46 лет.

Александра Ивановна — его жена, 38 лет.

Павлик — их сын, студент, 17 лет.

Марьяна — дочь Александры Ивановны от первого брака, студентка, 19 лет.

Черногубов Ион Лукич — капитан первого ранга. 51 год.

Колокольников Юрий Ипполитович — инженер технического отдела главка, 48 лет.

Клавдия Сергеевна — его жена, 47 лет.

Степан — их сын, 27 лет.

Дядя Федя — родственник жены Хлебникова, неопределенного возраста, «за 50 лет».

Полудин Сергей Романович — начальник управления кадров министерства, 40 лет.

Дергачева Анна Семеновна — секретарь партбюро главка, 43 года.

Быкова Вера Владимировна — инженер технического отдела главка, 29 лет.

Малютина Наталья Васильевна — инструктор партколлегии, 38 лет.

Действие происходит в Москве в 1952–1953 годы.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Поздний утренний час. Неяркое декабрьское солнце. Столовая в небольшой квартире Хлебниковых — с выходами в переднюю, в коридор и в смежную комнату. На переднем плане — грубый некрашеный стол на высоких ногах, на нем чертежи, кальки, металлическая лампа с выдвижным кронштейном. Хлебниковы живут высоко. За окнами — Москва. Александра Ивановна ходит по комнате в пальто, за нею — Марьяна.

Александра Ивановна. Суп на два дня сварен. Баранина за окном, к обеду разогрей, а на ужин можно есть холодную. Не забудь папе лекарство.

Из передней входит Хлебников в пальто, в шапке.

Хлебников. Такси внизу. Саша, готова?

Александра Ивановна (голос чуть дрогнул). Готова.

Марьяна бросилась к ней, прижалась.

Ты что?

Марьяна. Ничего. Прости.

Александра Ивановна. Пожалуйста, без нюнь. Принеси сумочку из ванной, я уже туда всё сложила.

Марьяна уходит.

Хлебников. Что она — раньше помочь тебе не могла? Барышня-комсомолка… (Садится на диван в чем одет, усталым и небрежным движением швыряет на диван портфель, — вываливаются бумаги). Приучила обоих — дома все делается по щучьему велению…

Александра Ивановна. Алеша, Алеша, не надо себя и нас мучить. И ты волнуешься, как никогда, и ей, глядя на тебя, страшно…

Пришла Марьяна с сумочкой. Александра Ивановна пошла в переднюю, вернулась с ботами в руках.

Вообще-то, может быть, ложная тревога? (Садится, надевает боты).

Хлебников становится на колени, помогает ей застегнуть пуговицы.

Было уже так, помнишь? (Улыбнулась). Воротились мы с тобой из родилки ни с чем. И врачам не трезвоньте, ладно? Мураша, зубную щетку положила?

Марьяна. Ой! (Убегает).

Александра Ивановна. Алеша…

Хлебников. Да.

Александра Ивановна. Ты ничего от меня не скрываешь?

Хлебников (смешался). Скрываю? Ну что ты…

Вернулась Марьяна.

Александра Ивановна. А почему ты второй день на работу не ходишь?

Хлебников (с нарочитым удивлением). Разве забыл сказать? Отпуск взял.

Александра Ивановна. Отпуск? Сейчас? Зачем? Хлебников. Ну — зачем? Тебе трудно самой будет. Словом… (Встал). Время ехать. Шофер, верно, ругается.

Александра Ивановна (застегнула сумочку). Вот и всё.

Мураша, платок. Я просто ничего не понимаю. Зачем ты взял отпуск? Тогда завтра же иди за путевкой, завтра же возьми лечебную карту, сделай просвечивание…

Хлебников. Поехали?

Марьяна. А я?

Александра Ивановна. Нет, нет, занимайся. С богом, Алешенька. (Идет к дверям). Господи! Про дядю Федю позабыли! (Марьяне). Звони на Казанский, узнай, когда ташкентский прибывает…

Хлебников. Вот уж ни к селу ни к городу дядя Федя твой…

Александра Ивановна (строго). Оставь, Алексей, это уж известно — ты не выносишь моих родственников. (Марьяне). Прими его потеплей, накорми… Он тебя, годовалую, нянчил. (Пошла. Вернулась). Не трогай ничего. Не убирай. Примета.

Марьяна. Ну, мама…

Хлебников. Мать хочет. Не трогай.

Все трое уходят в переднюю. Голос Марьяны: «Дай обниму напоследок». Голос Александры Ивановны: «Глупая ты моя девчонка». Слышен поцелуй. Пауза. Уехали.

Марьяна (возвращается; вздохнув, берет с этажерки тетрадь, раскрывает, произносит печальным голосом). Процессус мускулярис — мышечный отросток. (Бросается к телефону, набирает). Справочная Казанского? Когда приходит поезд из Ташкента? Прибыл уже? (Повесила трубку, развела руками. Снова уселась на диван). Ос лакрималис — слезная косточка. (Заметила на диване брошенный отцом портфель и выпавшие из него бумаги. Стала укладывать бумаги в портфель). Лигаментум вокалис — голосовая связка. (Одна из бумаг привлекает ее внимание. Она берет ее, машинально повторяет). Вокалис… Что это? Ой, что это? (Читает).

Звонит телефон. Марьяна держит в руках бумагу, на глазах у нее слезы. Звонит телефон. В дверях появляется Черногубов. Он в черной морской шинели, в фуражке с золотыми дубовыми листьями. Смотрит на Марьяну, потом на телефон. Телефон наконец смолкает.

Черногубов. Двери настежь. Глаза мокрые. К телефону никто не подходит. Чепе.

Марьяна. Кто вы? (Вскочила). Ах да, дядя Федя?

Черногубов. Какой я Федя? Я Ион. Редкое имя, правда? Ион Лукич Черногубов. Здравствуй. Дочка Хлебникова? Так и понято. А сырость по какому случаю в квартире разводишь? Двойка?

Марьяна (изумленно). Почему вы говорите «ты»?

Черногубов. Ладно, разберемся, пока дай слезы вытереть. (Распахивает шинель, достает большой платок).

Марьяна резко отодвигается.

А! Как у вас в школе выражаются — воспаление гордости и порок нахальства!

Марьяна (холодно). Заблуждаетесь. Я кончила школу два года назад и учусь в медицинском институте. И тон ваш, простите, фамильярный. Звание ваше высокое, но это вряд ли дает вам право…

Черногубов. Ах, дочка, не такое уж оно для меня и высокое, в оном восемь с хвостиком состою, самый раз в адмиралы, да вот начальству виднее. (Сел). А «ты», голубчик, не как начальство позволяю, а просто как довольно, увы, немолодой человек. Тебе сколько?

Марьяна. Девятнадцать.

Черногубов. А по правде думал, школьница, еще и глаза мокрые. Вот что значит своих нету. (Вдруг встал, застегнул шинель на все пуговицы, козырнул). А величать вас как, извините?

Марьяна. Марианна.

Черногубов. Будьте последовательны, прибавляйте отчество.

Марьяна улыбнулась.

Так какое же у вас чепе — чрезвычайное происшествие, товарищ Хлебникова Марьяна? Докладывайте другу Хлебникова Алексея…

Пауза.

Марьяна. Вы правда близко знаете отца?

Черногубов. Во всяком случае, настолько, что решился ему рекомендацию дать, когда он в Российскую Коммунистическую вступал.

Марьяна (живо). Вы? Вы давали ему рекомендацию?

Черногубов. Давал. И не жалею.

Марьяна (волнуясь). И не жалейте, нет, не жалейте. (Торопливо убирает лежащую на диване бумагу в портфель, застегивает пряжку). Мой отец — честный коммунист, настоящий. Вы не ошиблись. Садитесь, пожалуйства, я убеждена, что отец будет вам необыкновенно рад. Он маму поехал провожать. У нас в семье большие волнения, я вам все объясню… (Берет у растерявшегося Черногубова шинель и фуражку, уносит в переднюю, возвращается). Вы и маму знаете?

Черногубов. Сашу-то? Да ведь Алешка-то ее вместе с тобой, несмышленышем, куда привез? Ко мне в военное общежитие, больше некуда было. Как положено, в сырую ночь, и родители прокляли. Родитель-то Саши был поповского звания. Алешка же — ярый комсомолец и потом… (Засмеялся). Твой отец жив?

Марьяна. Жив. Служит в Москве, в тресте. (Помолчав). Но сейчас мой отец — Алексей Кузьмич Хлебников.

Черногубов. Ну и правильно. Вырастил — он и отец. А волнения какие в семье?

Марьяна. В родильный дом поехали…

Черногубов. Замечательно! Стало быть, оно и есть чепе? Нет! Не чепе сие, и ничего чрезвычайного тут нету. Чепе, голубчик, когда никто к тебе на колени не скачет, никто китель не замажет, никто гвоздя в паркет не вобьет, в хате твоей тишина, как в музее, и… один ты к старости — как в поле столбик. А тут все закономерно, согласно планам высшего командования. Зепе, так сказать. Закон природы.

Марьяна. У вас семьи нету?

Черногубов. Была.

Звонок.

Марьяна. Отец!

Убегает в переднюю, возвращается вместе с Павликом и Степаном.

Павлик (па ходу). Марьянка, чего-нибудь пожевать, у нас — окно, только в темпе, смертельно опаздываем. (Небрежно кивает Черпогубову). Где справка?

Марьяна. Какая?

Павлик. Папа обещал оставить, с работы.

Марьяна. Ничего не сказал.

Павлик. Я же его при тебе предупреждал, кажется, русским языком! Степка, что за люди!

Марьяна. Спросил бы, между прочим, где мать?

Павлик. Ну где?

Марьяна. Эх, ты…

Павлик. Что? (Взглядывает на Марьяну). Не может быть!

Марьяна молчит.

Давно?

Марьяна молчит.

А папа не звонил? Ну скажи!

Марьяна молчит.

Воспитываешь? Макаренко!

Марьяна. А ты — отвратительный, несносный нарцисс.

Павлик. Покажи, покажи перед кавалером ученость.

Черногубов. Насколько помнится, слово «нарцисс» имеет два значения. Первое — садовое луковичное растение с белыми пахучими цветами; второе — самовлюбленный эгоист.

Павлик (с вызовом). Второе, второе! А я не знаю, с кем имею честь…

Черногубов. Ая знаю: с нахальным мальчишкой.

Павлик. Поаккуратней, товарищ капитан первого ранга, поаккуратней!

Черногубов (негромко). Молчать!

Павлик. Послушайте, вам здесь не полубак.

Степан. Не мне вам указывать, товарищ капитан первого ранга… Но не опрометчиво ли будет, не разобравшись в обстановке, принимать решение? Павел мне товарищ, дружбы с ним не стыжусь и…

Черногубов (презрительно). Товарищ! Он хамит, а ты потворствуешь? Настоящий товарищ не подхалимничает — правду режет. Подлиза ты, а не товарищ!

Павлик (со слезами в голосе). Марьянка, это твой знакомый? В конце концов, это черт его знает что! Меня вольно обзывать как вам будет угодно, но Степана… Еще не проверено, кто из вас смерть чаще видел. Он в гвардейском танке до Шпрее дошел, весь в ожогах…

Степан. Будет тебе.

Павлик. За десятилетку сдал, медаль золотая, в Бауманское приняли, и тут отличник.

Степан. Ей-богу, глупо. Угомонись ты, петух!

Черногубов. А ежели он такой герой выдающийся, что он в тебе-то, бедном, нашел?

Павлик. Я вас не понимаю.

Черногубов. Ты-то сам, например, отличник?

Стипендию получаешь?

Павлик. До первой сессии нет.

Черногубов. А зачем тебе стипендия? Батя вытянет, у него шея дюжая…

Павлик (подернул плечом). Марьянка, будешь кормить или нет? Мы уходим. (Вдруг заметил портфель на диване, схватил).

Звонок.

Марьяна. Степа, открой. (Павлику). Не смей. Не трогай. (Отнимает у брата портфель).

Степан уходит в переднюю.

Павлик. Спятила? Я справку с работы должен на факультет сдать, последний день, может, она тут…

Марьяна, не отвечая, не отдает портфель.

Степан вводит в столовую очень старого, но бодрого на вид человека, с седой бородой, в руках у него самшитовая палка, украшенная монограммами, перламутровыми слониками и профилями русских классиков. Кроме палки он держит за ручку, как саквояж, опоясанный дорожными ремнями бочонок и пузатый, допотопного типа баул.

Это и есть дядя Федя.

Дядя Федя. Друзья мои и юные коллеги, доброе утро и добрые пожелания из далекого Самарканда!

Марьяна. Здравствуйте, дядя Федя.

Павлик. Салют!

Дядя Федя (неуверенно). Салют! Не будете ли вы любезны снять с меня все это? А Сашенька — не вижу ее?

Марьяна (берет у дяди Феди баул и бочонок). Мама в больнице…

Дядя Федя. А! Девочка или мальчик?

Марьяна. Неизвестно.

Дядя Федя. Куплена и кукла и грузовик с прицепом. Сашенька писала — ждет. (Достает из баула гостинцы). И ей — «Книга о здоровой и вкусной пище». Будто бы у вас в Москве редкость? А у нас, на периферии, и без нее прекрасно готовят — только нужны свежие продукты. А в бочонке — «токай», счастливому отцу — Алеше. (Лукаво вглядывается в Павлика). Судя по фотографиям…

Павлик. Павлик, Павлик! Вырос — и не всегда на радость родителям! Степка, мы в цейтноте! Дядя Федя, прошу прощения, рад встрече, опаздываем на лекцию. Марьянка, запомню тебе! (Вихрем проносится к выходу). Салют!

Марьяна. Вот ведь страсть у парня прикидываться идиотом..

Степан. И, к сожалению, довольно удачно. До свидания. (Уходит следом за Павликом).

Черногубов (крякнул). Ну и ну! Марьяна, знакомь. Черногубов.

Дядя Федя (кланяется). Крайне приятно. Позвольте, Марьяна? Мурашка, малютка, ты?

Марьяна. Конечно, я, дядя Федя. «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой!»

Дядя Федя. Помнишь, умница. (Обнимает Марьяну). Пятнадцать лет — как один час! Ах жизнь, се ля ви… (Черногубову). Главное, ангел мой, через пятьдесят перевалить — критический возраст.

Черногубов. А там с горки само покатится?

Дядя Федя. Бокал натуральной воды натощак, на работу пешочком, туда, назад, версточек с пять, и, кроме зубных, — никаких врачей. И проживете дольше щуки и ворона! Я перевалил, не скажу когда, а супруга, хотя и моложе на двадцать шесть, ревнует, как девчонка. (Марьяне). Душенька, расцвела! (Встал, оглядывает столовую, снял со стены гитару). Ты музицируешь?

Марьяна. Мама любит иногда…

Дядя Федя. Ах, Сашенька, подавала надежды… (Взял аккорд, запел дребезжащим, но не лишенным приятности голосом). «Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали…» На этой, бывало…

В дверях из передней появляется Хлебников. Держит шубу и боты Александры Ивановны.

Хлебников. Здравствуйте, дядя Федя, с приездом. (Марьяне). Еще ничего не известно. (Ставит боты на диван, идет к Черногубову молча).

Черногубов. Ну?

Хлебников подходит к нему в молчании, с силой обнимает его.

Не забыл, выходит?

И опять Хлебников, не отвечая, сжимает Черногубова в объятиях.

Эдак и я, чего доброго, растревожусь. Ей-богу, Алеша, растревожусь.

Марьяна (вдруг, громко). Папа!

Хлебников (вздрогнул, отпустил Черногубова, отошел, повернулся к дочери). Что с тобой?

Марьяна. Ничего. Позвонить в больницу?

Хлебников (сухо). Держи себя в руках. (Снимает трубку телефона, набирает). Доктор Костринецкий? Простите за беспокойство. Это Хлебников. Нет, не снизу, из дому. (Слушает). Простите. (Вешает трубку). Она уже там.

Черногубов. И замечательно. Будет тебе наследник номер три. Как назовешь-то?

Хлебников. Что?.. А… Мишкой. (Поглядел на дядю Федю, поморщился). Марьяна, ты бы самостоятельность проявила, включила бы чайник, газ, ванну дяде Феде, с дороги человек…

Дядя Федя. Ванну? Нет, ангел мой, уволь! Быть в Москве и не побывать в Сандунах? У меня, голубчик Алешенька, так и запланировано: вы, Сандуны, метрополитен — кольцевая с новыми станциями, Третьяковская галерея. Завтра-послезавтра в Большой буду билеты доставать. Хорошо бы — когда правительство. Попрошу тебя, Алешенька, разведать, у тебя, разумеется, связи большие…

Хлебников (о чем-то продолжая сосредоточенно думать). Конечно-конечно. Так ты, Марьяна, проводи дядю Федю в ванну…

Дядя Федя (с удивлением). Я могу, разумеется, помыться…

Марьяна. Пойдемте, дядя Федя.

Оглядываясь, дядя Федя, сопровождаемый Марьяной, покидает столовую.

Хлебников. Нет с человеком ничего, ну ровным счетом ничего общего, а ухмыляйся, душевные силы на него трать. Как же, родственник! Ханжество и лицемерие…

Черногубов. Чего уж ты так, Алеша: из главного калибра — по нырку? Родич как родич. Бывают и похуже. (Пауза). Гляжу на тебя, дивлюсь: словно бы ты и не ты… Годы ли тебя перевернули…

Хлебников! (сел). Ах, Ион Лукич, Ион Лукич…

Черногубов. Беды ли…

Хлебников. Закурить есть?

Черногубов. Кури. (Протягивает портсигар, зажигает спичку). Волнуешься? Понимаю…

Хлебников (жадно затягиваясь папиросой). Веришь, три года назад непочатую коробку в форточку кинул. А со вчерашнего дня…

Телефонный звонок. Хлебников торопливо хватает трубку. В столовую вбегает на звонок Марьяна.

Слушаю. (Марьяне). Не из больницы. (В телефон, вяло). А, Колокольников. Здравствуй. (Слушает долго).

Марьяна идет к двери.

А чего ж ты мне все это говоришь, ты бы вчера все это и выложил.

Марьяна стремительно оборачивается, слушает.

Нет, почему же ты вчера всего этого не высказал на партбюро? А, не та атмосфера? Вот ты бы ее и разрядил. (Слушает). И нам с тобой теперь разговаривать тоже бесполезно. (Слушает). Нет, чего ж мне на тебя обижаться? У тебя есть одно преимущество, я всегда знал: хорош ты, когда барометр «ясно» показывает. По крайней мере, не строил иллюзий. Потому и теперь не разочаровался. И то ладно. (Марьяне). Чего стоишь, Марьяна? Иди.

Марьяна уходит.

Вот так. (Слушает). Путал? А я бы на тебя хотел поглядеть в этой, как ты выражаешься, атмосфере. Что? Нет, дома не буду. Ну уйду. Куда? Неважно. На футбол. (Повесил трубку). Ох мне эти совестливые! Уж лучше те, что без политесу — кирпичом по башке!

Черногубов. Что у тебя стряслось, Алексей, скажи.

Хлебников (усмехнулся). Скажу, а ты тоже… в записной книжице мой адресок густыми чернилами замажешь. А то весь листок с мясом выдерешь. Это, товарищ капитан первого ранга, такое дело, тут не в атаку бежать. Он ведь тоже на фронте был.

Черногубов. Дурака валяешь, надоело.

Хлебников. Не стоит, верно. Саша моя говорит — правду бог видит, да не скоро скажет. Подождем. Она у меня мудрец. (Пауза). Подождем. (Подчеркивая, что не хочет продолжать этот разговор). Как служба идет, Ион Лукич? По-прежнему ты на Балтике?

Черногубов. Ну тебя!

Пауза.

Хлебников. Ион Лукич, не сердись на меня. Слышишь? Не сердись. (Пауза). В Москву надолго ли? Перспективы какие? (Вдруг вскочил). Ты посиди пока, а я сбегаю…

Черногубов. Куда ты?

Хлебников. В больницу.

Черногубов. Так только ж оттуда…

Хлебников. Да, глупо. (Сел. Пауза). Какие ж перспективы?

Черногубов. Чьи перспективы?

Хлебников. Военные, твои, значит.

Черногубов (усмехнулся). Не до моих перспектив тебе нынче, дружище. А про военные у вас, штатских, спрашивать надо. Хлебников. Почему же?

Черногубов (шутливо). За мир вы воюете, не мы. А мои личные перспективы, Алеша, по правде сказать, неважнецкие. Капитулировал.

Хлебников. Перед кем?

Телефон.

(Берет трубку). Да, я, Хлебников.

Вбегает Марьяна.

Челябинск?

Марьяна уходит.

Слушаю, Захар Павлович. Да, сегодня работаю дома. Технические расчеты? Я выслал. Да, самолетом на имя Пронина. Хорошо. А это пусть вас не пугает. Погодите одну минуту. (Подбегает к столу, берет какую-то тетрадь, быстро листает, возвращается к телефону). Должно сходиться. Еще раз сверьте. Нет, я думаю, все дело в стойкости. Ладно, вышлю дополнительно. Привет сердечный Пронину и всем товарищам. (Повесил трубку. Торопливо пошел к рабочему столу, вынул кронштейн, включил свет, схватил карандат, оживленно). Должно сходиться, должно. (Черногубову). Потрясающее дело консультирую. Что именно — не могу сказать. Но если получится… (Делает пометки в тетради). Перед кем же ты капитулировал, Ион Лукич?

Черногубов. Перед врачами. Военно-врачебная флота вдоль и поперек простукала, признала в мирное время негодным, в военное — годным ограниченно.

Хлебников (работая). Чепуха, покатишь в Кисловодск, подремонтируешься…

Черногубов. Открыл в первый раз в жизни, что есть в тебе почки, печенки, селезенки, и никакого у них взаимодействия боевых частей… Иной раз воротишься в каюту, в висках ломит, сердце тоскует, меж ребер стрельба, штиблеты стянуть, ей-богу, нет мочи, и нет-нет да и подумается о долгосрочном… Чтобы на ночь не складывать все, что надо по экстренной надобности… и каждый звонок не связывать с чепе… Ну и… представишь себя с палочкой на покое. (Пауза). Да разве выдержишь? Как я на матроса на улице гляну? На черный бушлат? Как флот без себя представишь? И себя без флота? Вот и изволь принимай решение.

Хлебников. Какое решение? (Внезапно бросил карандаш, подошел к портфелю, вынул бумагу, которую читала Марьяна, порвал, бросил в корзину. Черногубову). Какое решение?

Черногубов. Какое… Об отставке.

Хлебников. О какой отставке?

Черногубов. О моей.

Хлебников. Какая может быть тебе отставка?

Черногубов. Да я же тебе все толкую… врачи — категорически…

Хлебников. Врачи, врачи… Ты в своем уме? Вошьют тебе в погоны отставные лычки — околеешь. Не знаю я тебя, что ли?

Черногубов (с наигранной бодростью). Каталог, Алеша, буду составлять…

Хлебников. Какой еще каталог?

Черногубов. Личную библиотеку после войны завел. Опятьтаки примерзла на седьмой странице статья моя в «Военный вестник»…

Хлебников. Все это чепуха и глупость. Каталог твой хорош, когда руки до него не доходят. Эка затеял, на покой! (Подошел к Черногубову, сильно и нежно езял его за плечи, тряхнул). Такие уж мы с тобой люди-человеки, Ион Лукич, нет нам с тобой покоя до гробовой доски. Околеем без дорогого дела, без народа вокруг…

Черногубов. Без места в строю…

Хлебников. Без места в строю… (Задумался).

Черногубов. Околеем, это факт.

Хлебников. В Германии мне один белогвардеец бывший говорил: «Странные вы люди, советские русские. Живете, чтобы работать. А мы работаем, чтобы жить». Так мы-то с тобой не можем так?

Черногубов. Не можем. (Смущенно). А я, понимаешь, сдуру уж и белый флаг вывесил. Оттого и в Москву предписание. На демобилизацию.

Телефонный звонок.

Хлебников (снял трубку). Да. (Весь напрягся). Слушаю, доктор Костринецкий. Сын? А мать? Спасибо, доктор. Счастлив, да. (Медленно садится). Ион Лукич, возьми. (Отдает ему трубку). Душновато.

Черногубов (в трубку). Вас слушают, доктор… Так. Ясно… Длина?.. Так. Ясно… Спасибо. Принял капитан первого ранга Черногубов. (Вешает трубку). Воды тебе дать?

Хлебников. Ничего не надо. Сядь.

Черногубов. Не воды, а ложку каши густо наперчить и круто посолить! Счастливому родителю по русскому обычаю! И за сердце нечего держаться — подъем! Двадцать шестого декабря тысяча девятьсот пятьдесят второго года родился у тебя сын, согласно телефонограмме — без ста граммов десять фунтов, длина пятьдесят сантиметров, на макушке, не то что у меня, — шевелюра густая. Плясать надо и в бубны бить, а ты…

Хлебников (помолчав). Видишь ли, какое дело, Ион Лукич… из партии меня вчера исключили. Да.

В дверях появилась Марьяна.

Всё в порядке, Марьяна.

Мальчик. Мама здорова. (Снова подошел к рабочему столу, склонился над расчетами, взял карандаш, повернулся к Черногубову). Вот так.

КАРТИНА ВТОРАЯ

В партбюро главка предприятий Востока. Встряхнзчв «вечным» пером и придвинув стопку книг, Дергачева склонилась над столом. Полудин — в кресле.

Полудин (тихо, медленно). Скажем ежели так: «За грубое нарушение государственной тайны, потерю бдительности содействие в приеме на работу и пособничество ныне арестованному Дымникову…»

Дергачева (начала писать, покачала головой, подняла перо). Постой, Сергей Романович. Густо. Пожалуй, не стоит про потерю? Потом я убрала бы «пособничество». И я бы сказала — «выразившуюся в объективном содействии…»

Полудин. Что же, давай, Анна Семеновна, будем золотить пилюлю.

Дергачева. Не в том дело.

Полудин. В решении должна быть ясность. Да-да. И зачем каучуковые формулировки? Что это такое на партийном языке «объективно содействовал»? Диалектика учит: объективно содействовал — значит содействовал субъективно. Да так оно фактически и есть. Кто принял на работу Дымникова? Хлебников. Вот главное, Анна Семеновна… (Еще тише и медленнее). Иначе и быть не могло. Дымников орудовал не один.

Дергачева (понизив голос и поглядев на дверь). Ты что-нибудь знаешь, Сергей Романович?

Пауза.

Полудин. Есть у тебя чутье партийное? На мое мнение — есть. Руководствуйся им — не ошибешься.

Дергачева. Я для ориентировки. Думала проинформироваться от тебя… Ты на кадрах сидишь…

Полудин. Всегда ли скажешь, что хочешь? (Вздохнул). Наш с тобою, Анна Семеновна, скромный долг: во-первых, факты сопоставлять, во-вторых, их осмысливать и, в-третьих, делать выводы. Дымников подолгу, да-да, подолгу бывал в Германии после войны. Консультировал, и в Восточной зоне бывал и в Западной… Нити ведут чувствуешь куда?

Дергачева молчит.

В какие годы Дымников по Германии болтался под видом ценного специалиста, не помнишь?

Дергачева. В сорок шестом, по-моему, и в сорок седьмом.

Полудин. Сходится.

Дергачева. Сходится?

Полудин. И тот был в Германии как раз в эти же времена, да-да.

Дергачева. Хлебников?

Полудин кивает.

Ты предполагаешь, Сергей Романович… Полудин. Сопоставляю факты, больше ничего.

Дергачева. Ну что ж, они могли там встретиться.

Полудин. Анна Семеновна, им нельзя было там не встретиться, потому что им надо было там встретиться.

Дергачева. Да разве уж так далеко зашло, Сергей Романович?

Полудин. Тебя это поражает? (Пожал плечами). Дымников не мог орудовать один. (Помолчав). Группа. Я полагаю, там, в Германии, и произошел сговор о переводе Дымникова в техотдел. И не бойся острых, принципиальных формулировок. В них правда.

Дергачева. Я за остроту, но надо точно.

Полудин. Факты настолько говорят за себя, Анна Семеновна, что было бы смешно их хоть как-нибудь приукрашивать. Признал Хлебников на бюро или не признал, что он из главка материалы на квартиру таскал?

Дергачева. Признал-то признал, но…

Полудин. Но?

Дергачева (раздраженно). Ты же слышал. Консультация Челябинска. Он к сроку не поспевал.

Полудин. Гриф на бумагах был?

Дергачева. Был.

Полудин. Уже преступление, предусмотренное Уголовным кодексом. Даже если бы ничего не было больше — достаточно.

Дергачева. Но ведь он отрицает, что брал секретные материалы?

Полудин. Молодец! Зачем себя топить?

Дергачева. Если бы пропала хоть одна бумага…

Полудин. Нам важно установить, пользовался ли при помощи Хлебникова этими материалами Дымников? А как же иначе?

Дергачева. Нет, нет, я что-то в толк не возьму. Дымников и сам работал в главке.

Полудин. И что же?

Дергачева. Разве он сам в главке не мог получать доступ к этим материалам? По положению?

Полудин. Зачем же самому, когда безобиднее руками Хлебникова? А? Зачем на себя подозрение навлекать?

Пауза.

Дергачева (встала, замахала руками). Нет, нет, нет! Так нельзя. «У них»! Хлебникова — на одну доску! Какие основания? Я так не могу…

Пауза.

Полудин (тихо). Хорошая ты баба, Аннушка, и во всех хочешь только хорошее приметить. А Полудину тоже, полагаешь, так уж радостно в грязи человеческой копаться, да-да, во всякой гадости, от которой смрад идет? Полудину, Аннушка, тоже иной раз охота наперед всего в людях светлое разглядеть. Сам бы мечтал, чтоб все кончилось на Дымникове. (Помолчав). А если Хлебников не Хлебников?

Дергачева в изумлении поглядела на Полудина, села.

Дымников жил в нашем министерском доме как раз над Хлебниковым. И плакался всем, что не ставят ему телефона — всякий раз он вниз бегает звонить, к Хлебникову.

Дергачева. Верно, верно, и мне жаловался.

Полудин. Видишь, и тебе. Хотя ни от меня, ни от тебя установка телефона не зависит. Он знал это. А зачем ему было бегать к Хлебникову, этажом ниже, а? Можно ведь и из другой квартиры позвонить, рядом? Нет, только к Хлебникову. Удобней забежать к Хлебникову. Невзначай… вне работы. Зачем?

Дергачева. Зачем?

Полудин. Ладно. (Помолчав). Скажу. (Помолчав). Дымникова во всем нашем главке интересовало только одно: рабочий стол на квартире Хлебникова.

Дергачева ( с изумлением). Рабочий стол? На квартире? Полудин. Челябинск. Понимаешь?

Дергачева. Челябинск?

Полудин. Дальше, Анна Семеновна, делай вывод сама.

Пауза.

Дергачева. Даже страшно.

Полудин. Если б ничего другого и не было, одно это… настораживает.

Дергачева кивает головой.

Так как — запишем?

Дергачева кивает головой, встряхивает ручку, пишет.

По-моему, второй пункт не вызывает сомнений. Что, ежели таким образом: «За фальшь и неискренность перед партией, отрицание факта дружбы с ныне арестованным Дымниковым…»

Дергачева (кивая, пишет). Теперь понятно, почему он так злился на бюро, когда ты его про эту дружбу спрашивал… Полудин. Молодец! Зачем себя топить!

Дергачева (пишет). Так и не признал.

Полудин. Наша вина, да-да. На таких не нажмешь — не выжмешь. Записала?

Дергачева. Да. Как это все неприятно, Сергей Романович… П олудин. Что и говорить… Поверь, я был бы счастлив, если бы Хлебников оказался лишь слепым орудием. Но факты, факты… (Вздохнул). А третьим пунктом что поставим?

Дергачева. Третьим? Может быть, историю с фашистскими орденами? Сигнал из школы.

Полудин. Да-да.

Дергачева. Как водится, вовремя не прислушались. Полудин. Да-да. А может быть, не стоит?

Дергачева. Не стоит?

Полудин. И так поверх головы. Давнишняя история.

Дергачева (обрадованно). История верно давнишняя. И, по правде сказать, не он один. Стоит ли ворошить?

Полудин (помолчав, взглянул на Дергачеву, тихо). А ведь это, Анна Семеновна, как взглянуть. Сейчас все представляется в новом свете… Нет уж, давай-ка не будем губы распускать, запишем как есть. «За контрабандный провоз через границу средств фашистской агитации…»

Телефон.

Дергачева (взяла трубку). Слушаю. Дергачева. Юрий Ипполитович? Как раз готовим проект решения. Заходите, подскажете. (Повесила трубку).

Колокольников. Трудный случай.

Полудин. А ты ему растолкуй внимательно, я мешать не буду. (Встал). Имей в виду, Анна Семеновна, предстоит тебе генеральное сражение. На главковском плацдарме, да-да. (Помолчав). Темные силы без боя этот плацдарм не сдадут. Уже защитников нашли. Вот уже Солдатов, я слышал, землю роет… Заместитель секретаря партбюро… Стыдно…

Дергачева. И Быкова третьего дня ко мне приходила… Кандидат партии…

Полудин. Молодо-зелено. Ничего, Быкова вчера в командировку укатила. На Урал. И ей лучше… (Направился медленной походкой к дверям, вернулся). И скажи Колокольникову твоему: в такой напряженный момент партийной жизни нашего главка воздержаться — лить воду не на ту мельницу.

Дергачева. Общее собрание его поправит.

Полудин. Солдатов против, Колокольников воздерживается… Что ж. Как прикрепленный к вашей организации член парткома, обязан доложить партийному комитету министерства, что в вашем партбюро единства нет. А жаль…

Дергачева (вдруг, с раздражением). Нет, нет, Сергей Романович, не настаивай, демократию нарушать не дам, нажимать на Колокольникова не буду, не стану — и ты на меня не нажимай.

Полудин. Я? На тебя? Ты, Анна Семеновна, человек самостоятельный, за это я тебя и уважаю, и все тебя за это ценят, и демократию я сам нарушать не советовал… не так ты меня поняла. Его право воздерживаться, его право и каяться, когда поставят точку над «и». Другие, не он. Все это мы уже кушали, Анна Семеновна, да-да. (Уходит).

Дергачева некоторое время тревожно глядит ему вслед, затем встряхивает ручку, пишет. Входит Колокольников. Дергачева, продолжая писать, жестом приглашает его сесть. Он садится. Ждет. Дергачева завинчивает ручку, протягивает ему решение. Колокольников читает. Дергачева следит за выражением его лица.

Колокольников (подняв глаза). Страшный документ.

Дергачева. Увы, и, к сожалению, факты.

Колокольников. Я встретил в коридоре Сергея Романовича Полудина. Скажите, Анна Семеновна, будьте любезны, не он формулировал?

Дергачева. Помогал. А что?

Колокольников. Стиль чувствуется.

Дергачева. Хотите сказать, что у меня на плечах своей головы нету?

Колокольников. Полно вам, Анна Семеновна, разве бы осмелился? Просто в некоторых формулировках угадывается, я бы сказал, ригористический, непримиримый характер Сергея Романовича.

Дергачева. Что вы, Юрий Ипполитович, вокруг да около ходите? Присоединяетесь вы к этому решению или не присоединяетесь?

Колокольников. Точка зрения моя все еще не сложилась. Многое по сю пору мне неясно.

Дергачева. Смотрите не ошибитесь.

Колокольников. Я, Анна Семеновна, поступаю так, как мне велит моя партийная совесть.

Дергачева. Она велит вам воздерживаться?

Колокольников. Я все еще не разобрался.

Дергачева. Ну что ж. Доложим собранию, при одном против и одном воздержавшемся.

Колокольников. Всего доброго.

Дергачева. Привет.

Колокольников (идет к дверям, возвращается). Общее собрание, потом партком, потом районный комитет партии… Учтите: есть подоплека.

Дергачева. Какая подоплека?

Колокольников. Может быть, я не точно выразился. Вы слышали про работу комплексной бригады мастера Пронина в Челябинске? Вы представляете масштабы этой работы?

Дергачева. Ну представляю.

Колокольников. А вы знаете, что Сергей Романович Полудин в прошлом работал в Челябинске?

Дергачева кивает.

И раньше других и больше других представляет эти масштабы?

Дергачева. Дальше, дальше.

Колокольников. Хорошо. Представляя масштабы этой работы, Сергей Романович однажды, кажется это было год назад, вызвал Хлебникова для конфиденциального разговора. Сергей Романович предложил Хлебникову включиться вместе с ним, Сергеем Романовичем, в группу мастера Пронина. На пару и на равных правах. Хлебников, как всегда, был очень резок. Взял на себя консультацию, а примазываться — так и сказал, — примазываться наотрез отказался. Сергей Романович смолчал. Но затаил. Затаил.

Дергачева. Зачем примешивать обывательщину? Разбирается дело Хлебникова, а не Полудина. Сам Хлебников ни словом об этом не обмолвился, когда Полудин его громил на бюро.

Колокольников. Это только делает честь Хлебникову. Сергей Романович тоже ведь никому не сказал о сей акции Хлебникова?

Дергачева (нетерпеливо). С точки зрения дела, может быть, было и полезно, если бы Полудин включился…

Колокольников. Не знаю, как для дела, а для Полудина — весьма и весьма. Ему исключительно важно — честолюбие. А что делать? Ни опыта, ни, простите, инженерского призвания. Вы, Анна Семеновна, плановик с многолетним опытом, я инженерстроитель. Турнут нас из главка — мы на производство. А он ведь на производство никак не хочет. И тут, в министерстве, плохо ему. Забыл, что такое дважды два, а снова вспомнить — учиться снова надо. Не хочется. Это я только вам, доверительно. Как секретарю партийной организации.

В дверях появляется Черногубов.

Увидите, райком в такой формулировке не утвердит.

Дергачева. Пусть нас поправят.

Колокольников. Воздержусь, воздержусь. (Ушел). Черногубов. Мне нужен секретарь партийной организации главка предприятий Востока товарищ Дергачева.

Дергачева. Дергачева слушает вас.

Черногубов. Капитан первого ранга Черногубов. (ЗЭоровается).

Дергачева приглашает его сесть. Он садится.

Я хотел бы познакомиться с делом Хлебникова.

Дергачева. А собственно… по какой линии?

Черногубов. Вот проверьте партбилет, пожалуйста.

Дергачева (с удивлением берет партбилет, смотрит, возвращает). От какой же вы организации? По чьему поручению?

Черногубов. Я его в партию рекомендовал.

Дергачева. A-а… (Помедлив). К сожалению, товарищ, я лишена возможности ознакомить вас с его делом. Ни у меня для этого нет полномочий, ни у вас.

Черногубов. Какие полномочия? Посол я, что ли? Я в партию Хлебникова рекомендовал, я и несу за него полную ответственность. А вы какие-то верительные грамоты спрашиваете.

Дергачева. Рекомендовали вы его восемнадцать лет тому назад, воды с тех пор утекло — не сочтешь, и… и ваше счастье, что вы теперь не отвечаете за его поступки.

Черногубов. Дорогой товарищ, не пугайте, я тоже на свет божий не из колодца вылез, в партии — четвертый десяток. Вы обязаны ознакомить меня с делом Хлебникова.

Дергачева. Нет такого пункта в Уставе.

Черногубов. Подразумевается. Рекомендующий не может не знать, почему исключают человека, за которого он поручился своим партийным билетом. Честью своей партийной поручился.

Дергачева. Боюсь, вы ее замарали. (Берет со стола решение, протягивает ему). Читайте.

Черногубов достает очки, внимательно читает, возвращает решение, вынимает портсигар, зажигает спичку чуть дрожащей рукой.

Мне тоже было страшно, товарищ капитан первого ранга. К сожалению, факты.

Черногубов. Собрание еще не обсуждало?

Дергачева. Нет.

Черногубов. Пригласите меня на собрание.

Дергачева. Зачем? Лишние неприятности, уверяю вас.

Черногубов. Я его рекомендовал, товарищ Дергачева. Я хочу знать правду.

Пауза.

Дергачева. Можете прийти, пожалуйста.

Черногубов (встал). Спасибо.

Дергачева. А лучше бы не надо. Не хочется вас под удар подводить.

Черногубов (усмехнулся невесело). Да ведь все равно уже подвели.

Дергачева. Слушайте, товарищ капитан первого ранга. По планкам вашим не трудно догадаться, что вы заслуженный человек, нужный Родине. Пока вас ни в чем и не винят, рекомендовали вы Хлебникова много лет назад, времена меняются, люди еще больше. Все бывает. И Хлебниковы иной раз перестают быть Хлебниковыми.

Черногубов. Яв чудеса не верю.

Дергачева. Не шутите, товарищ. Мы здесь знаем многое, чего вы не знаете. И не можете знать. Скажу вам только как товарищ товарищу, как коммунист коммунисту, — не надо вам и нам не надо добрую и, по всей вероятности, заслуженно добрую репутацию марать. Не надо вам, офицеру нашего славного ВоенноМорского Флота, встревать в это крайне неприятное дело. Дурно оно пахнет, понимаете, дурно.

Черногубов. Как вас звать?

Дергачева. Меня? Анна Семеновна.

Черногубов. Анна Семеновна… Вы мне как коммунист коммунисту, и я вам как коммунист коммунисту. Я в партии тридцать лет. Есть в биографии моей темное пятно. Был у меня товарищ, попал в тугой переплет, и я за него не вступился. Убедил себя, что он виноват, а если разобраться — с самим собой лицемерил. За себя трусил: как бы мне либерализм не припаяли. У него вопрос жизни и смерти, а у меня одна, в общем, подлая мыслишка… как бы изза него про меня чего не подумали. Вот, Анна Семеновна… (Пауза). Товарищ мой давно вышел из штопора, нынче в Саратове технорук завода, а я ему до сего дня в глаза не смею взглянуть.

Жжет и будет жечь до могилы. Не выговор, Анна Семеновна, не снимешь. (Встал). Так вот. Больше такого шкурничества в жизни моей не будет. Про Хлебникова хочу знать правду, всю правду. М за разрешение прийти на собрание — спасибо. Приду. (Протянул руку, тряхнул, ушел).

Дергачева осталась одна. Нервно прошлась по комнате. Подошла к окну. Задумалась. Вошел Полудин.

Полудин. Кое-что новое. Только ухватись за конец — само размотается. (Сел в кресло, улыбнулся). Хлебников-то… всюду впереди. Чижов из вашего отдела кадров — либерал. Замолчал факт. Помнишь, была у вас переанкетизация? Он новые анкеты заполнять отказался. Мелочь, однако стоит вдуматься, ей-богу. Пам-то с тобой лишних анкет бояться нечего. А тут страх берет — вдруг не сойдется.

Дергачева. Ты считаешь, надо записать?

Полудин. А? Нет… Зачем мельчить… И так у бедняги полный короб… Лишнее…

Входит Хлебников, в руках у него портфель.

Хлебников. Здравствуйте.

Дергачева. Здравствуйте.

Полудин (подчеркнуто вежливо). Здравствуйте, товарищ Хлебников.

Хлебников ( вынул из портфеля бумагу, вручил Дергачевой). Вот… написал… объяснение…

Полудин. Прямо написали, по-честному?

Хлебников (взглядывает на Полу дина, молчит, потом поворачивается к Дергачевой). Очень хорошо, что здесь начальник управления кадров. Я бы хотел знать: на каком основании меня уже поспешили снять с работы и вывесить на доске приказ об увольнении? Дело мое не решено.

Полудин. Ваше увольнение не имеет никакого отношения к вашему партийному делу, и одно на другое не влияет, да-да. (Помедлив). Вы нас не устраиваете как работник.

Хлебников (сдерживаясь). Кого это — вас?

Полудин (холодно). Ну хотя бы меня.

Хлебников. А по какой статье Кодекса законов о труде я должен стремиться вас устраивать? Моя работа, кажется, устраивала до сих пор советскую власть, я получил немало благодарностей от министра…

Полудин. В карете прошлого, товарищ Хлебников, далеко не уедешь.

Хлебников. В годы войны я тоже не окапывался в тылу…

Полудин. Не кичитесь, не кичитесь военными заслугами. Надоевшая и нехорошая песня. В тылу люди тоже не сидели на завалинке — ковали победу. (Вставая, Дергачевой). Вопросы у тебя еще есть ко мне?

Хлебников. У меня есть вопрос к вам. Я спрашиваю: почему я должен устраивать вас? Кто дал вам право так разговаривать со мной, советским гражданином? Я вас не устраиваю? Да. А вы не устраиваете меня, слышите, не устраиваете!

Полудин (Дергачевой). Видели, как распоясался?

Дергачева. Хлебников, держи себя в рамках.

Хлебников. Ах, уже просто Хлебников? На всякий случай? Бдительность?

Дергачева. Слушай… товарищ… Хлебников! Ты в партийном бюро, не забывай!

Полудин. Оставь его, Анна Семеновна. Пусть открывает свое второе «я». Ему сейчас все равно терять нечего.

Пауза.

Хлебников (задохнулся). Это… мне… нечего терять? Меня из партии… и… нечего терять? (Сжал кулаки, подошел к Полудину). Сволочь!

Полудин (живо отскочил в угол). Дергачева!

Дергачева выбежала из-за стола, встала между Полудиным и Хлебниковым.

Вызови вахтера!

Дергачева. Опомнись, Хлебников… Алексей Кузьмич…

Хлебников глянул на нее, разжал кулаки, взял со стола портфель, медленно направился к выходу.

Полудин (шепотом). Партбилет. Нельзя оставлять партбилет.

Хлебников исчез.

Возьми партбилет — слышишь?

Дергачева. Не имеем права.

Полудин. А оставлять?

Дергачева (посмотрела на Полудика, кивнув, побежала к дверям). Товарищ Хлебников, вернись немедленно.

Напряженная минута.

Идет.

Глядя себе под ноги, медленно входит Хлебников. Полудин отходит к окну, смотрит на улицу.

Ты совсем сошел с ума, товарищ Хлебников, всякую выдержку потерял. Нельзя так.

Хлебников молчит, как бы безучастный ко всему, что происходит.

Пока общее собрание и районный комитет не утвердят, ты еще член партии. И веди себя в соответствии. Партийный билет с собой?

Хлебников достает партбилет.

Полудин. Взносы уплачены?

Дергачева. Дай-ка сюда.

Хлебников отдает партбилет. Дергачева кладет в ящик стола и запирает партбилет.

Хлебников. Зачем?

Дергачева. До партийного собрания. Так будет лучше. (Протягивает руку). Иди домой и обдумай свое поведение. До конца. Прощай.

Хлебников некоторое время молчит, затем как бы в оцепенении покидает комнату.

Полудин. Правильно сделала. И главное, вовремя, да-да.

Возвращается Хлебников. Подходит к Дергачевой.

Хлебников. Отдай партбилет!

Дергачева в изумлении молчит.

Партбилет! (С силой стучит по столу). Партбилет!

Дергачева, не спуская глаз с Хлебникова, вынимает из стола партбилет, отдает Хлебникову.

(Уходит. В дверях задерживается). Не ты мне его давала, не тебе отбирать! (Уходит, стукнув дверью).

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

В столовой Хлебниковых поздним вечером. На столе бочонок дяди Феди, три бокала, три прибора.

Александра Ивановна (сидит на диване, тихо напевает, аккомпанируя себе на гитаре).

«Я любила его жарче дня и огня,

Как другим не любить никогда, никогда…

Только им лишь одним я на свете жила,

Ему душу мою, ему жизнь отдала».

Из коридора появляется дядя Федяс полотенцем, повязанным как передник, с поваренной книгой в руках.

Дядя Федя (озабоченно). «Прожаренную муку надо развести горячим бульоном и проварить на слабом огне, наблюдая, чтоб соус не пригорел». А если пригорел? «По окончании варки соус процедить сквозь частое сито…» А если частого сита нет? «Посолить…» Посолили… «добавить кусочек сливочного масла…» Добавили… «и тщательно вымешать, чтобы масло соединилось с соусом». А если не соединилось? В остальном, Сашенька, все сделали с Марьянкой по книге, и все равно в рот взять немыслимо. Все нету его?

Александра Ивановна. Четверг, у них партийное собрание. Задержался. (Напевает).

Дядя Федя подпевает ей своим дребезжащим голосом:

«Что за ночь, за луна, когда друга я жду,

Вся бледна, холодна, замираю, дрожу.

Вот идет он, поет: где ты, зорька моя?

Вот он руку берет и целует меня…

И блистают глаза лучезарной звездой.

Я жила для него, я любила душой…»

Дядя Федя. «Я любила душой…» Как хорошо! Я вычитал где-то, Сашенька, будто бы самому Льву Николаевичу Толстому эту песню цыгане под утро пели. Нет, путаю. Та была — расходная. «Спать, спать, спать пора, брат, на покой…» Сашенька, ангел мой, ты скажи мне, что у вас в доме происходит?

Александра Ивановна. А что, дядя Федя?

Дядя Федя. Друг от дружки все что-то таят, а что — не пойму…

Александра Ивановна (помолчав). Кажется вам, дядя Федя…

Дядя Федя (вздохнув). Может, и кажется.

Звонок.

Сиди, душенька, я открою.

Уходит в переднюю, возвращается с Клавдией Сергеевной.

Клавдия Сергеевна. Общее здравствуйте. Степа мой у вас?

Александра Ивановна. Они с Павликом занимаются.

Клавдия Сергеевна. Ая уж думала: под машину попал. Ах, дети эгоисты. Всё для них. Апельсин купишь, дольку на себя пожалеешь. А им лень трубку с рычага снять. Ну, коли зубрят, не буду и мешать, пошла. (Стоит). Четверг, по телевизору ничего не передают, дома скука, а отлучиться нельзя, замки плохие: дернешь — и грабь. Как Мишунчик-то, крошечка золотая? Я уж ему распашонку кончаю вышивать…

Александра Ивановна. Спасибо, хорошо. Температура вчера упала. Спит.

Дядя Федя. Сашенька, я в Елисеевский схожу, обскую селедку куплю. Скоро вернусь. (Клавдии Сергеевне). Пардон. (Уходит).

Клавдия Сергеевна. Ну и я пошла. (Стоит). Ежели тебе, Санечка, что нужно, не гордись, скажи… Деньжат, может быть…

Александра Ивановна отрицательно качает головой.

В магазин сходить… Недолго… Мой-то Степа за Марьяну переживает. Я ведь мать, мне много не надо, все вижу. (Печально вздохнув). А Марьяна славная девчушка, скромница, самостоятельная такая. Тут напротив в новом доме есть рыженькая одна, от Степки моего без ума и без памяти. Это точно, мне их домработница сказала. А мне такое не надо. Ешь — не хочу. Я не из тех мамаш: язык на плечи — и ну за невестами гоняться. Где прыжком, где бочком, а где и на карачках. Тьфу, пятна капитализма, и больше ничего! Мой говорит: в какое они время живут, где? Ты знаешь, Саня, я из простой семьи и в дом хочу уважительную, без гонору, чтобы своим моральным превосходством не тыкала. Подумаешь! Было время — и мой главным инженером треста сидел, не хотел инфаркта, а то мог бы и выше пойти… (Заметив, что Александра Ивановна не поддерживает разговора). Ну, я пошла. (Стоит). А насчет Марьяны я не против. Даже теперь. Ты понимаешь? Не такто все нынче просто. Но я с этим не считаюсь. Юрий Ипполитович, не буду врать, колеблется, но как я скажу, так и будет. Муж голова, а жена — шея. Куда захочет, туда повернет. Ты думаешь, он почему воздержался? Я ему сказала.

Александра Ивановна. Воздержался?

Клавдия Сергеевна. Ну, когда твоего на бюро исключили. Алексей Кузьмич тебе не рассказывал, что мой воздержался?

Долгая пауза.

Александра Ивановна. Нет, этого он мне не рассказывал.

Клавдия Сергеевна. Как же! Моему-то тоже Полудик не забудет. Ну змей! Он-то и закопал, да еще сверху песочком посыпал. А все одно — и сегодня мой будет воздерживаться, мы так с ним и порешили. Мой сказал: никто меня не собьет. Алексей Кузьмич человек субъективно честный.

Александра Ивановна (чужим голосом). Что это значит — субъективно честный?

Клавдия Сергеевна. А мой так говорит, что нельзя ставить этот… знак равенства. Дымников — одно, Хлебников — другое. Оттого мой и воздерживается.

Александра Ивановна. Почему же он только воздерживается?

Клавдия Сергеевна. Ты как-то, Саня, примитивно подходишь. Легко нам с тобой здесь. Мы-то с тобой, Саня, в той баньке не парились. Мой сказал: то, что в этой… ну… ситуации… воздержался, это, говорит, акт героизма. Да не горюй, у него заслуги, — может, наверху уважат. Простят.

Александра Ивановна. Ему нечего прощать. Он не виноват.

Клавдия Сергеевна. Да нас-то с тобой кто спросит? По нас, лучше наших мужиков и на свете нет. Ну, я пошла. (Стоит). А люди иначе судят.

Александра Ивановна (вставая). Плачет Миша.

Клавдия Сергеевна. Разве? (Прислушивается). Почудилось тебе.

Александра Ивановна (резко). Зовет.

Клавдия Сергеевна. А… Ну иди-иди.

Александра Ивановна молча провожает ее. Возвращается. Садится на диван. Молчит. Из коридора выглядывает Марьяна.

Марьяна. Папа не приходил?

Александра Ивановна. Четверг. Партийный день. Наверно, собрание.

Марьяна. Вопросы какие, не знаешь?

Александра Ивановна. Я же беспартийная. (Помолчав). Ты отцу лекарство поставила?

Марьяна. Сейчас.

Александра Ивановна. А в Челябинск вчера бандероль отправила?

Марьяна. Сегодня отправила.

Александра Ивановна. Только сегодня? Как тебе не совестно, Марьянка? Как тебе не совестно? Он так много сделал для тебя и так мало требует, а ты не можешь выполнить даже эти свои обязательства… ничтожные… крохотные…

Марьяна. Не беспокойся, мама. Я выполню перед ним все свои обязательства до конца.

Александра Ивановна. Что?

Марьяна. Не беспокойся, мама.

Слышен детский плач.

Александра Ивановна. Теперь и вправду Мишка зовет… (Встает). Павлика покорми, у меня что-то голова разболелась. Прилягу. Придет отец — позови. (Уходит).

Марьяна (смотрит матери вслед). Не знает… (Достает из полубуфета пузырек, рюмку. Идет к двери в смежную комнату). Павлик! Степан! Кушать! (Капает в рюмку лекарство, разбавляет водой).

Выходят Павлик и Степан.

Павлик, а ты хлеба купил?

Павлик. Черт!

Степан. Сбегаю! (Бежит к выходу).

Марьяна. Ни за что! Пусть он сам!

Павлик. Степа, я сам.

Степан уже исчез.

Он ради тебя не только в булочную — он в ракетном снаряде в межпланетные пространства умчит! И назовет неизвестную планету — Марьянка!

Марьяна вдруг закрывает лицо руками.

Марьянка! Ну, Марьянка…

Марьяна (всхлипывая). Ах, дурачок ты, дурачок. У нас такое несчастье, а ты…

Павлик. Какое несчастье?

Марьяна (шепотом). Закрой ту дверь.

(Павлик закрывает дверь, в которую ушла Александра Ивановна). Садись сюда.

Павлик садится рядом с сестрой, она берет руки брата в свои.

Ты должен знать. (Пауза). Может быть, сейчас отца исключают из партии. (Пауза). Помнишь то утро — ты искал справку? В портфеле лежало отцовское заявление в Центральный Комитет. Я прочла случайно. Мать не знает. Сегодня собрание, — может быть, не подтвердят. А если подтвердят? Как жить тогда, Павличек, как жить?..

Пауза.

Павлик (шепотом). А я…

Марьяна. Ну?

Павлик. Нет, я подумал.

Марьяна. Скажи, скажи.

Павлик. Я-то не знал. Написал в автобиографии, что отец — старый член партии. Как же теперь? Ничего не говорить?

Марьяна. Если сегодня подтвердят, скажи немедленно. (Шепотом). Какой это ужас, Павличек!.. Наш папа, такой кристальный, чистый. Почему ты молчишь?

Павлик (шепотом). Я думаю. (Пауза). Марьянка, пока мне никуда заявлять не надо: ни в комсомол, ни на факультет. Еще собрание, еще райком, отец будет драться, а я пока-то — тень на ясный день…

Марьяна (встает). Я думала, с человеком говорю, а ты…

Павлик. Да что я сказал такого?

Марьяна. Узнают — не узнают, говорить — не говорить. Отца твоего из партии, с позором из партии, которой он всю свою молодость, всю кровь… А тебя только одно… Только одно…

Стукнула дверь.

Никому ни слова! Слышишь! Никому!

Влетает Степан.

Степан. Быстро? (Замолчал, увидев расстроенные лица Марьяны и Павлика).

Павлик. Марьяна, некогда мне, мы пойдем заниматься.

Марьяна (сухо). Как хотите. (Берет со стола несколько ломтиков сыра, кладет на блюдечко, отдает брату). Чай на плите.

Павлик берет блюдце, взглядывает виновато на сестру, уходит.

(Берет хлеб у Степана). Спасибо, Степа. (Режет хлеб). Иди, я сама принесу.

Степан. Марьяна… (Голос его глух).

Марьяна поднимает голову.

Я с тобой.

Марьяна. Что ты сказал?

Степан (берет ее руку). Я с тобой, Марьяна. Всегда. (Поворачивается, уходит).

Марьяна (идет к дивану, берет с полки учебник). Хлеб не взял. A-а… (Махнув рукой, села, раскрывает книгу, листает страницы). «Гортань в целом связана в подъязычной костью при помощи подъязычно-щитовидной перепонки…»

Из передней входят Хлебников и Черногубов.

Хлебников. А мать где?

Марьяна (вскочила). Прилегла. (Вглядываясь в лицо отца, пытаясь прочесть в нем ответ на свой немой вопрос). Разбудить?

Хлебников (Черногубову). У Мишки две ночи температура, вчера полегчало, умаялась. (Марьяне). Одни посидим. И ты ступай.

Марьяна молча уходит.

Черногубов. Знает?

Хлебников. Не сказал. (Заметил на столе бочонок). Откуда? Черногубов. Как же, дядин гостинец.

Хлебников. А, да, дядя Федя. Кстати, пожалуй. Выпьем? Черногубов. Давай.

Хлебников цедит вино в бокалы. Один пододвигает Черногубову, из другого пьет, не чокаясь. Цедит вино снова. Вынул пачку «Казбека», закурил.

Хлебников. Люди есть. Глядишь на таких — поражаешься. «Как, он в партии? Вот не подумал бы!» А у меня, когда я в райком приходил, милиционер партбилета не спрашивал. По лицу читал. (Снова цедит из бочонка, пьет).

Черногубов. Чего спешишь?

Хлебников. Что бы ни сказал — нет мне веры. Панин, Молодцов, Горохов, Сергиевский, Шубин, Внуков — свои сидят, ведь хорошие ребята… Ни одной запятой не верят. Талант надо — такую тень на человека бросить!

Черногубов. Солдатов, кажется, за тебя вступился?

Хлебников. Солдатов.

Черногубов. Мужик стоящий. И этот… Чижов. Он что — из отдела кадров? То-то Полудин и бесился. Эх, не напусти он туману с этим челябинским делом… будто он, Полудин, знает что-то, о чем говорить не положено… а знать, быть может, ни черта и не знает… не повернуть бы ему собрание. Какое отношение Дымников имеет к Челябинску?

Хлебников. Никакого! А как докажешь? Дымникова нет — на этом и играет. А виноват Дымников — я ни при чем. Не виноват — я ни при чем. А в общем и целом — подвел под исключение, подвел. Черт его знает, я бы такое прочел, может, и сам крикнул: гнать без оглядки. Жутко звучит, Черногубов, а, жутко? Прием на работу, контрабандный провоз, незаконный вынос, нарушение государственной тайны, неискренность перед партией…

Черногубов. Размалевать все можно.

Хлебников. От обиды, от волненья, от досады сбиваюсь, путаю, срываюсь, а он и это против меня оборачивает. Путает? Стало быть, совесть нечиста! Я слово — он его перевернет! Так собьет, — сам слышу — не то говорю, не так… Вот его неправда мою правду и кроет. (Пьет). Слушай, Черногубов. Кто он? Ах, кабы не меня исключали, я бы в нем разобрался…

Черногубов. А Дергачева ваша? Было одернула его — заметил? — когда он меня и Солдатова репликами сбивал. А потом… (Махнул рукой).

Хлебников. Не от подлости. Честная. А убедил, взял чем-то, на чем-то сыграл. Художник! «Вторая жизнь», «Человек с двойным дном». (Пьет). А он такой же, Хлебников Алексей Кузьмич, каким был до десяти часов вечера сегодняшнего дня. И жизнь у него была одна. Другой не было, и не хочу другой. Не навязывайте вы мне ее! (Подняв бокал, поставил на место). Что это я за болван, эту дядину бурду пью? А ты тоже хорош — не остановишь! (Зычно). Марьяна!

В дверях появилась Марьяна.

Из Челябинска не звонили?

Марьяна отрицательно машет головой.

Ладно, иди.

Марьяна скрывается.

А может, больше не позвонят? (Пауза). С четырнадцати лет своим трудом, Ион Лукич. Комсомолия. Жалел, возрастом не вышел — на штурм Зимнего не поспел. Совестился, коли спрашивали, почему шрам под глазом: не белая ли шашка посекла? А я с ребятами в парке дрался. В частях особого назначения был мальчишкой. С винтовкой у порохового склада в карауле стоял. Шотландские шахтеры бастовали — мы изгородь колючую за бывшим губернаторским парком ночью содрали, снесли на базар, выручку — в МОПР. Международная организация помощи борцам революции. По выговору всем влепили. Дрова заготовляли. Бандитизм в уезде ликвидировали. Рабфак. Сталинградский тракторный. Коллективизация — в МТС. Война — в ополчении. Само как-то все получилось. Как это по-военному? Направление главного удара… (Пьет). «Сознайся. Хлебников, что ты чуждый для партии человек, скажи сам». (Сжал кулаки, погрозил). Режь — не скажу!

Черногубов. Успокойся, Алексей.

Хлебников. Посидим давай, помолчим. (Идет к дивану, садится рядом с Черногубовым. Закуривает).

Курит и Черногубов. Так они сидят молча. Марьяна выглядывает из коридора, скрывается.

Ступай, Ион Лукич, ступай.

Черногубов (встает, молча прощается с Хлебниковым, идет к дверям). Я из гостиницы ЦДСА в «Москву» переехал. Семьсот двадцать два. Телефон — прибавь две двойки. Звони. (Ушел).

Хлебников курит. Марьяна выглядывает снова, входит. Марьяна. Папа…

Хлебников. А, Марьяна? Чего не ложишься?

Марьяна. Мне еще анатомию учить. (Берет с полки книгу). Мамка тебя ждала, а потом прилегла около Мишки. Спит… или делает вид, что спит.

Хлебников быстро взглядывает на дочь.

Вон лекарство, не забудь выпить. Я тебя накормлю. Яичницу тебе или омлет с сыром?

Хлебников (ласково). Не умеешь ни то, ни другое. Марьяна. Я по книге.

Хлебников (ласково). И по книге. Ступай, Мурашка, ступай, что-то есть неохота, я подымлю здесь.

Марьяна. Опять стал курить?

Хлебников. Опять. Спокойной ночи.

Марьяна. Спокойной ночи. (Не уходит). Папа…

Хлебников поднимает голову.

Исключили, да?

Хлебников (вскакивает). Кто? Кто тебе сказал? (Садится, молчит, только поводит головой).

Марьяна (шепотом). Да?

Хлебников (шепотом). Да.

Марьяна. Это преступление! Как они посмели!

Хлебников. Посмели, Марьяна, посмели.

Марьяна. Надо бороться изо всех сил!

Хлебников. Устал немножко. Физически, понимаешь? Руки, грудь, ноги — все болит. (Ткнул пальцем ниже груди). Здесь что?

Марьяна. Здесь? Солнечное сплетение.

Хлебников. Болит. А Павлик? Знает?

Марьяна кивает.

Поверил? Осудил? Ведь он комсомолец.

Марьяна. Я тоже комсомолка, папа. (Пауза). Папа… Помню, как в первый раз назвала тебя так. На Москве-реке, в Серебряном бору. Ты взял на плечи меня, пошел в воду. Я визжала, брыкалась, маму звала, а ты держал меня как в железе и шел, шел все дальше, все глубже… Сначала было очень страшно и холодно, а потом я просила тебя — еще, еще… Я тебя поцеловала и укололась — ты, наверно, был небритый. (Пауза). И с тех пор — ты мой папа. (Пауза). Вчера я встретила отца на улице. Он все такой же. Ни одного волоса седого, и морщинок тоже не видать, и лицо гладкое, и сам про себя говорит: «Сохраняюсь, как консервы, потому что живу без сквозняков, буквально и переносно». А ты в грозу гулять ходишь, и я тоже, как ты, люблю в грозу гулять, как будто я от тебя родилась, а не от него, и моя кровь — твоя, а не его… Отец был нежен со мной, ласков, как всегда, но в общем равнодушен, как равнодушен в общем ко всему. Ты груб со мной, резок, и я обижаюсь на тебя жутко, и мать обижается жутко, и ты часто мучишь нас всех ни из-за чего, и себя мучишь, и я думаю, зачем мать пошла, за тебя, и какая она несчастная, и как она может терпеть…

Хлебников. Говори шепотом…

Марьяна. Но я знаю, и мать знает, что в тебе есть, какой ты и чем живешь, и отчего морщинки твои, и седина, и эта складка… И я понимаю, что она счастлива только с тобой, и я счастливая, что твоя дочь. И если я выйду замуж, я отца. не позову на свадьбу, а тебя позову, и ты сядешь слева от меня, а мама справа…

Хлебников (грустно усмехнулся, притянул к себе Марьяну). А жениха куда?

Марьяна. Я никогда не выйду замуж. И что бы ни случилось со мной, я всегда приду к тебе за советом, потому что ты, ты вырастил меня больше, чем мать, и ты научил меня ненавидеть ложь и быть честной и радоваться, как своему счастью, когда в Китае революция и в Италии коммунисты собрали голоса… И то, что я такая и живу этим, ты виноват больше, чем мать, и поэтому ты — мой настоящий отец, и другого не хочу. И я не могу смириться с тем, что случилось, и никогда не смирюсь, я ногтями расцарапаю тех, кто это сделал. И не потому, что я твоя дочь, а потому, что это величайшая несправедливость. (Пауза). Я комсомолка и скоро в партию думала, но нет, не подам.

Хлебников. Погоди, погоди… Как это не подашь? Почему?

Марьяна. Пока тебя не восстановят — не могу, папа…

Хлебников (оттолкнул Марьяну, встал). Ты что? Обиделась?

Марьяна молчит.

На кого же ты обиделась? На партию?

Марьяна молчит.

Я спрашиваю тебя — на кого ты обиделась?

Марьяна. Пойми, папа, я сейчас психологически не могу.

Хлебников. «Психологически»… (С презрением). Девчонка!

Марьяна. Папа, зачем ты так?

Хлебников. А ты зачем так? (В волнении прошелся по столовой). Да чем бы была моя жизнь без нее? Дышал чем бы? А ты, Марьяна? Она-то тебе ничего не пожалела, отдала все, что могла, на веру, в кредит. Ты-то ей еще ничего назад не вернула, а уже обиды считаешь… Стыдно… Мне стыдно…

Марьяна. Папа.

Хлебников (помолчав). Что тебе?

Марьяна. Тебя восстановят, тебя непременно восстановят. (Бросается к нему, обнимает, целует).

Хлебников. Ну-ну, будет.

Марьяна. Борись, борись, и я буду…

Хлебников. Видишь ли, девочка… Я не сделал ничего такого, за что у меня можно отнять… самое для меня дорогое… (Помолчав). Написал письмо в Центральный Комитет — и порвал… Не надо… Без Центрального Комитета… обязаны…

Звонок.

Иди открой. И помни — сегодня на собрании… обманули многих. Но партию обмануть нельзя. Нельзя. Иди.

Марьяна уходит в переднюю и возвращается с дядей Федей. Он держит в руках покупки.

Дядя Федя (обрадованно, заметив, что Хлебников наливает вино из бочонка).

«Вина! Вина! Не то умру от жажды.

Вода. Вода? Она не так вкусна.

Я пил ее. Однажды».

(Засмеялся). А у меня, Алешенька, большие новости и перемены. Оставляют в Москве. Для обмена опытом.

Хлебников. Для обмена опытом? В самом деле — новость. А я думал — вы тут, дядя Федя, как турист. По музеям ходите. Чего ж вы мне раныне-то не сказали?

Дядя Федя. А ты, ангел мой, не спрашивал. Сашенька где? Хлебников. Спит. (Марьяне). Не буди ее. (Берет с дивана учебник, дает Марьяне). Ступай, учи свои подъязычно-щитовидные перепонки.

Марьяна берет учебник, идет.

Погоди.

Марьяна останавливается.

(Целует ее). Ошибка моя — не сказал тебе раньше. Такие вещи от близких не скрывают. Ступай.

Марьяна уходит.

Что ж, дядя Федя, повечеряем, утешимся в этой земной юдоли? (Цедит ему вина). Удивили вы меня… Остаетесь в Москве для обмена опытом? Забавно.

Дядя Федя. Голубчик, что ж тут забавного? Много работы. Вот еще болгарский язык буду изучать.

Хлебников. Резонно. Досуг есть — отчего не изучить язык? И материальная часть у вас, как сказал бы мой друг Ион Лукич, не изношена, и существование ваше протекает нормально… без осложнений и сквозняков. (Задумался).

Дядя Федя. Что ты, дружочек?

Хлебников. Ничего. Хотите, тост скажу — за таких, как вы? Дядя Федя. Скажи, пожалуйста. Только ты в каком-то странном состоянии. Не в своей тарелке. Наговоришь, а потом сам пожалеешь.

Хлебников. Что вы, дядя Федя? Из Максима Горького: «А вы на земле проживете, как черви слепые живут, и сказок про вас не расскажут, и песен про вас не споют…» Чокнемся, дядя Федя.

Дядя Федя (отставил бокал). Ты меня прости, дружочек, но я не заслужил. Лет двадцать, двадцать пять назад, да, быть может, твой тост был бы к месту. Я был обывателем, шатался каждый вечер по Абрамовскому бульвару, там духовой оркестр вальс играл. Потом на «пульку» и, по совести, кроме «пульки», ничего от жизни я и не требовал. Однако, Алеша, прошло немало лет и событий тоже немало. Не таких, как я, дружочек, вывернуло и перетряхнуло… Одни, напротив, углубились в преферанс, но зато другие… гм-гм… прыгнули далеко вперед. А ты всё, миленький, старым аршином меришь. И аршинам-то конец пришел.

Звонок.

Не надо так, ангел мой. Прости меня, но с твоей стороны, Алеша, если хочешь, это выглядит, как это когда-то называлось, — комчванством. (Уходит е переднюю).

Хлебников смотрит ему вслед, усмехается, придвигает к себе бокал, подумав, резко отодвигает его. Дядя Федя возвращается с Колокольниковым. Колокольников без шапки, шея закутана шарфом, он растерянно смотрит на молчащего Хлебникова. Пауза.

Колокольников (кашлянув). Мой поздний визит к тебе, Алексей, со всех сторон смешон и нелеп. И сам я выгляжу при этом как жалкое существо.

Хлебников. Верно.

Колокольников. Она так и сказала: «Не ходи, нарвешься на грубость».

Хлебников. Кто?

Колокольников. Клавдия. Она практична, начисто лишена фантазии и всегда думает о человечестве намного хуже, нежели оно есть. Иногда все во мне кипит от этой ее черты. Но, Алеша, сколь часто она со своим земным практицизмом оказывается правой, а я — в круглых дураках…

Хлебников (грубо). Зачем пришел?

Дядя Федя. Алеша…

Колокольников. Пусть. Я шел на это.

Хлебников. Он шел на это. (Колоколъникову). Садись. (Пододвигая бокал). Выпей с дядей Федей. Не бойся, с ним можно. Он — в полном порядке.

Колокольников. Иронизируй, пусть… Я действительно был отчасти противен самому себе, когда к тебе шел по лестнице и… да и в самом деле, не будет ли мой такой визит сразу после собрания сочтен за обывательщину? Нет ли в этом поступке беспринципности?

Хлебников. Есть.

Колокольников (поглядел на Хлебникова). Не могу понять — всерьез ли ты или шутишь? Мое положение отвратительно и оттого, что в тот момент, когда тебя исключали…

Дядя Федя роняет бокал, вино льется на скатерть.

Хлебников. Пустяки, дядя Федя. Солью надо. (Берет соль из солонки, сыплет). Вот так. Вам-то, виноделу, в таких происшествиях не след теряться. (Колоколъникову). Когда исключали меня, ты вышел. По нужде юркнул в дверь? Думаешь, не до тебя было, не заметил? Заметил.

Колокольников. Пойми, Алексей…

Хлебников. Да и до голосования онемел. А ведь мог бы сказать, мог бы, ты-то меня лучше других знаешь… Эх, Юрий Ипполитович, дорого ведро при пожаре. Вон Солдатов нашел слова. Разве только Солдатов? А кто он мне? И не в словах дело — в мужестве. Бывают моменты, когда и правду сказать — мужество.

Колокольников. Бывают моменты, Алеша, когда и смолчать — мужество…

Хлебников (встал). Ответь мне начистоту. Веришь, что чужой я в партии человек? Ну?

Пауза.

Колокольников. Нет.

Хлебников (с силой). Так о чем же мне толковать с тобой? О чем?

Колокольников. Не мог я не прийти к тебе, не мог…

Хлебников. Кто против меня голосовал, Полудину поверив, — тех не виню. С теми буду спорить… убеждать… доказывать… А с тобою? Нет! И воздержание твое подлое!

Колокольников. Она так и сказала: «Кроме гадостей, ничего не услышишь». (Пауза). Ах, Алеша, так погано на душе…

Хлебников. Так вот ты зачем поперек ночи пожаловал? Чтобы приголубил я тебя? Утешил?

Колокольников. Пойми, Алексей…

Хлебников. Плохо тебе? Не заснуть?

Колокольников. Насмехайся, что ж. Ты в чем-то прав. Я не борец.

Хлебников. Не борец ты? Тогда что ж тебе делать в нашей партии? Тебя вон, не меня!

Колокольников. Алексей, всему есть предел.

Хлебников. Тебя, тебя вон! Партия — боевой союз единомышленников-коммунистов. Запомни, неборец, — боевой! А не союз родственников или соседей, знакомых домами!

Колокольников (встал). Так и на собрании — сделал, что мог, чтобы восстановить всех против себя. Все себе хуже делает.

Хлебников. Хуже, чем тебе, не будет. Да, да, дядя Федя, ему хуже, чем мне. Как бы мне плохо не было, ему хуже.

Колокольников. Я выпил чашу до дна. Хватит. (Дяде Феде). Вы видели, я сделал, что мог, и встретил то, чего и ждала моя жена.

Дядя Федя. Простите, из того, что вы тут говорили, не стесняясь моим присутствием, я понял: вы член партии!

Колокольников. Конечно.

Дядя Федя. Вот этого я и не понимаю.

Хлебников (захохотал). Браво, дядя Федя!

Дядя Федя (сердито). Ангел мой, мы не в театре. (Колоколъникову). И я думаю, сударь, если вам интересно знать мое мнение, уважаемая супруга ваша была права. В этом доме вам делать, простите меня, нечего.

Резкий, громкий и непрерывный звонок телефона. Так звонит только междугородная. Из коридора выбегает Марьяна, за нею — Александра Ивановна.

Хлебников (хватает трубку). Алло! Челябинск? Захар Павлович?.. Да. Хлебников… Что? Сошлось? А что я вам говорил! Должно было сойтись, должно.

В столовую выбегает Павлик, за ним — Степан.

Пронин?.. Рядом?.. Дайте ему трубку… Влас Ерофеич? Ну, поздравляю. А что я вам говорил!.. Мое самочувствие? (Пауза). Новые расчеты выслал ценным пакетом… Ждите днями, хорошо. Привет всей группе. (Повесил трубку, оглядел всех, остановился взглядом на Колокольникове). Ты еще здесь? Разве ты не слышал, что тебе дядя Федя советовал? (Указывает на дверь).

Александра Ивановна. Алексей! Что ты говоришь?

Хлебников. Не я, Сашенька, дядя Федя, твой родственник, попросил Юрия Ипполитовича покинуть наш дом.

Пауза.

Колокольников. Степан!.. Я… за тобой пришел. Идем. (Повернулся к дверям).

Степан делает движение, останавливается.

Степан. Мне заниматься надо. Не пойду.

Колокольников хочет что-то сказать, машет рукой, уходит.

Дядя Федя (вслед). Простите, вы забыли шарф. (Бежит за Колокольииковым с шарфом).

Общее молчание. Слышно, как хлопнула дверь. Дядя Федя возвращается.

Александра Ивановна. Объясните же, господа… Что тут было?

Хлебников. Мужской разговор, Сашенька. (Взял бокал, цедит вино. Протягивает бокал дяде Феде). Ваше здоровье, дядя Федя.

Дядя Федя берет бокал. Александра Ивановна властным движением останавливает его. Отбирает бокал у мужа.

Александра Ивановна. Не распускайся, Алексей. Степан, спокойной ночи. Завтра с утра Павлик ждет тебя, не опаздывай, поработаете до девяти, а потом вместе в институт. Марьяна, не забудь завести будильник на семь, завтра у тебя анатомическая. Дядя Федя, спать. Завтрак у нас в восемь. Селедку купили? Опоздаете — будете холодную картошку есть. До свиданья, друзья мои.

Степан. До свиданья, Алексей Кузьмич.

Хлебников. До свиданья, Степа.

Дядя Федя. Спокойной ночи, дорогие. (Уходит).

Марьяна и Павлик провожают Степана. Александра Ивановна и Хлебников стоят молча, не глядя друг на друга.

Хлебников. Мишка как?

Александра Ивановна. Дышит ровно.

Вернулись Павлик и Марьяна.

Оставьте нас, дети.

Марьяна и Павлик уходят.

(Выключает верхний свет, зажигает маленькую лампочку у дивана).

Полумрак. Сразу становится рельефным силуэт ночной Москвы за окнами.

(Подходит к окну, смотрит. Не оборачиваясь). Разве я у тебя не заслужила?

Хлебников. Чего?

Александра Ивановна. Правды.

Пауза.

Хлебников. Боялся.

Александра Ивановна. Чего ты мог бояться? (Печально улыбнулась). Ведь я сама догадывалась. Давно, еще Мишки на свете не было.

Хлебников. Догадывалась? А я, понимаешь, боялся, что у тебя молоко пропадет. А ты, значит, и раньше…

Александра Ивановна (смеется тихо, печально, садится рядом с мужем, проводит рукой по его волосам). Когда ты, Алеша, в ополчение уходил, стояли мы на перроне — помнишь? — дождик лил, пели «Войну народную»… У меня каждая песня — ты…

Хлебников (задерживает ее руку в своей). Славная она у тебя, Сашенька. Узкая, маленькая…

Александра Ивановна (сжимает его руку). Твоя. Можешь на нее опереться.

Хлебников порывисто встал, подошел к окну, открыл форточку, расстегнул воротник. Долгая пауза.

Я так рада, Алеша, что расчеты сошлись.

Хлебников молчит.

Сегодня летнее платье мерила, красное — вполне можно его носить, только пройму уменьшить. Марьяна меня нынче насмешила. Учила пеленать по правилам. Мишка орал на весь дом.

Хлебников молчит.

Ты, Алешка, плохой отец. Не замечаешь, какой он уже смешной. Хитрющий. Даже не смотришь на него. Обидно: любить все равно тебя больше будет, чем меня. Мальчишки отцов любят. Не зря я хотела девочку…

Хлебников. Саша. (Подошел, взял ее за руку). Уже приказ заготовлен. Запрещают Челябинску пользоваться моей консультацией. (Пауза). Правду, так всю.

Марьяна входит в столовую из коридора. Одновременно из другой двери появляется Павлик.

(Обернулся, увидел детей). Спать, ребята, спать. Завтра рабочий день, (Идет к рабочему столу, вытягивает кронштейн, включает лампу. Садится к столу).

Марьяна и Павлик молча и тихо покидают столовую.

(Смотрит на жену, потом поворачивается к ней спиной, опускает голову на сжатые кулаки).

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

В кабинете Полудина. Это красивый холодноватый кабинет полированного светлого дерева, с большим радиоприемником, столиком, где прикрыт белоснежной салфеткой ужин, с восьмисветной модернизованной люстрой, с незаметной и оттого таинственной дверью позади письменного стола. Сумерки. За окнами тает, струйки текут по стеклам. Полудин выходит из задней двери, задергивает шторы, включает настольную лампу, берет трубку одного из телефонов.

Полудин (в трубку). Технический! Быкова не приходила?

Резко затрещал другой телефон.

Челябинск?.. Да, заказывал. (Пауза). Захар Павлович?.. Что?.. Нет на заводе? Квартиру давайте. (В другую трубку). Быкову, как придет, ко мне, да-да. (Положил трубку, во вторую). Захар Павлович? Из столицы нашей родины Москвы привет… (Улыбается). Полудин приветствует, да-да. Здоровье как? Жена, дети? (Без паузы). Стало быть, так, Захар Павлович. Договоренность есть. Сегодня у нас четырнадцатое апреля? Тебе надо нынче же, четырнадцатого, самолетом бумагу в министерство. На имя министра, копия начальнику главка. Проси для быстрейшего завершения дела немедленно включить в группу Пронина Быкову… (Слушает). Захар Павлович, это не только в Челябинске понимают, но и в Москве: дело ззз крупное. Чую, чую. Оттого сам и засучил рукава. И вашему Пронину, Захар Павлович, на месте легче будет, когда мы тут в Москве за него будем… болеть. Быкова? Одолеет. Талантливая баба. Я? Чем могу, да-да. Мое слово, Захар Павлович, в министерстве не скажу первое, но и не последнее… Хлебников? Захар Павлович, забудь о Хлебникове. Никто его не восстановит, сам себя закопал, понятно?

Вошла Быкова, держась за щеку.

(Молча кивает ей, показывает на стул). Так нынче же самолетом? И сам последи, чтобы копию начальнику главка. А то выйдет через его голову. Привет. (Положил трубку, оживленно). А мы вас, Вера Владимировна, без вас под венец! Да что с вами?

Быкова. Лучше и не спрашивайте. В аду побывала. Зуб рвали.

Полудин. Ну, под наркозом…

Быкова. Так я ж, дурища гордая, отказалась! Под венец, Сергей Романович? При живом-то муже? С кем же окрутили меня?

Полудин. С Челябинском.

Быкова. А, на новый объект? Что ж, говорят, жених собой красив. И я не прочь. Только муж до смерти озвереет, что опять в командировку. Жена на колесах…

Полудин (тихо). Не на новый объект и не в командировку. (Берется за папку на столе). Быкова, Вера Владимировна. Так. Так. Хорошо. Хорошо. Не была. Не участвовала. Не состояла. (Поднял глаза). Сколько же вы на свете прожили до того, как в партизаны ушли?

Быкова. Сколько? Сейчас, все позабыла… Семнадцать.

Полудин (смотрит анкету). Даже не исполнилось. Героиня, да-да. Так. Так. Правительственные награды. Хорошо. Что же вы, Вера Владимировна, институт кончили после войны, без отрыва от производства?

Быкова кивает.

Тоже ведь героизм. (Смотрит анкету). И диссертацию защитили, отлично. Знаете, что скажу? Умеете дерзать, вот главное. (Засмеялся). Зуб и тот без наркоза вон! Выходит, и в малом и в большом перед трудностями не пасуете. (Встал. Серьезно). Потому-то, Вера Владимировна, руководство и решило смело двинуть вас вперед. Вам-то на переднем крае ведь не впервой? (Пауза). Вашу кандидатуру, Вера Владимировна, сегодня же представляем министру. Начальник технического управления выдвигает вас на консультацию челябинской группы мастера Пронина. (Смотрит на Быкову).

Та смотрит на него, смеется, машет руками.

Что с вами?

Быкова (села). Вместо Хлебникова?

Полудин. Вместо Хлебникова. А чего смеетесь?

Быкова. Вы надо мною смеетесь, Сергей Романович, право! Верочку Быкову группой Пронина руководить вместо Хлебникова! Это же несерьезно.

Полудин. Вот что, Вера Владимировна. Хлебников отстранен от консультации приказом по министерству, и нам с вами нет нужды пересматривать этот вопрос, решенный руководством. Непоздоровилось бы руководству, оставь оно на таком деле человека, лишенного политического доверия.

Быкова (простодушно). Да будет вам, Сергей Романыч! Мало ли у нас приказов отменялось! По совести сказать, в главке многие надеются, что Хлебникова восстановят. Ценнейший инженер…

Полудин. Конечно, если вы, кандидат партии, будете прислушиваться к пустой обывательской болтовне…

Быкова (простодушно). А я тоже надеюсь, Сергей Романыч, восстановят.

Пауза.

Полудин. Это что же — Солдатов вас распропагандировал?

Быкова. Да что вы! Сама! Какая жалость, что я на том собрании не была, непременно бы выступила! Ведь он за Дымникова отдувается. А к Дымникову он каким боком? Я-то знаю, рядом сидели. И разве он один Дымникова в техотдел брал? Вы тоже. Без управления кадров не обойдешься.

Полудин. Правильно. Он и меня подвел. Он нас всех подвел.

Быкова. Да почему же он? Нет, нет, руку я бы не могла поднять против исключения — кандидат. А так бы голосовала против…

Пауза.

Полудин (задумчиво). А почему вы, Вера Владимировна, еще кандидат?

Быкова. Аяв агитколлективе работу завалила. В позапрошлом году. Ну и подавать о переводе как-то… постеснялась. Вот сейчас я в агитколлективе работаю не за страх, а за совесть. Заутюживаю вину. (Смеется). Теперь, пожалуй, и не стыдно…

Полудин (засмеялся). Слушайте, Вера Владимировна, вам… (глянул в анкету) вот не подумал бы…

Быкова (вздохнула). Двадцать девять, Сергей Романович, двадцать девять. Бабий век короток.

Полудин. Честное слово, без анкеты не поверить. Молодец! Завидки берут. Задор, да-да… (Задумался). В декабре вы были в командировке на Урале?

Быкова. Ага, на Урале была и в Приуралье. На Каме. Меня ведь, Сергей Романыч, хлебом не корми, только в дальние места посылай…

Полудин (улыбнулся). Полудина благодарите, Вера Владимировна.

Быкова. Вас?

Полудин. Полудин присоветовал начальнику техуправления, чтобы вас на Урал на два дня раньше срока послали…

Быкова. Не пойму что-то.

Полудин. А чего не понимать? Симпатизировал вам, вот и вывел из-под удара.

Быкова. Ей-богу, не понимаю.

Полудин. Зная некоторые ваши ошибочные взгляды, да, да… и настроения… не хотел, чтобы вы сами себе осложняли… ну, хотя бы ваш перевод из кандидатов в члены партии.

Пауза.

Быкова. Простите меня, Сергей Романыч, в таком попечении я, право, не нуждаюсь.

Полудин (убежденно). Нуждались, Вера Владимировна. Нуждались. Скажем, выступили бы, заступились… Ну и что? Факты сложились для него так неблагоприятно, так он себя скомпрометировал, что ни вы, ни я, ни сам бог Саваоф были бы ему помочь не в силах. Что поделаешь… Сам ведь себя топил человек… А вы… при всех ваших… я не сомневаюсь, Вера Владимировна, честных и даже… благородных намерениях… и его бы не выручили и себя под удар… Вот сейчас буду министру вашу кандидатуру докладывать, с чистым сердцем заявлю: подходит! И по деловым признакам и по политическим. А дело почетное, государственное…

Пауза.

Быкова. Нет, нет, Сергей Романыч. Исключено. п олудин. Почему же, Вера Владимировна?

Быкова. Так. (Весело). Вот уж где действительно подведете под удар. Свят-свят!

Полудин (медленно). Вера Владимировна, вы будете не одна. (Помолчав). Я сам ведь, Вера Владимировна, из Челябинска. Там меня хорошо помнят. И вот… хотят, чтобы и я… чем могу, да, да…

Быкова. Вы тоже? (Хохочет). Оба и засыплемся. На пару! И я костей не соберу, а вы, Сергей Романыч, только свой авторитет в министерстве подорвете! Чай, забыли, как и логарифмическую линейку держать!

Полудин (сухо). Как-нибудь вспомню. Не боги, Вера Владимировна, горшки лепят. Вам-то, бывшей партизанке, вовсе не идет неверие в личные силы. (Горячо). Надоели мне эти дутые репутации! «Ценнейший инженер»! Что он — в пеленках ценнейшим был? Сами же и создали ему авторитет, раздули! А дунешь — и разлетится. Незаменимых нету, Вера Владимировна! На квартиру работу берет… Подумаешь, творец! Создайте нам условия, и мы тоже звезды с неба снимем! А то навесят на человека бирку, и так он с нею до смерти и гуляет… А мне ведь, Вера Владимировна, мне тоже хочется, знаете, не потреблять, а производить!.. Творить, да, да.

Быкова. Вон вы какой здесь сидите…

Полудин. А что? Мечтаю. (Вышел из-за стола). А у вас, Вера Владимировна, есть мечта в жизни? Чего бы вам хотелось?..

Быкова (улыбнулась). Чтобы ныть перестало. (Переменила руку на щеке). Разве сразу скажешь, Сергей Романыч? О многом мечтаешь. Только бы войны не было.

Полудин (снисходительно улыбнулся). Борьба за мир, да-да. Важно, что говорить. Но мало для такой, как вы. Крылья вам нужны, чтобы взлететь. Высоко, высоко… Чтобы вас из кандидатов в члены партии переводили не скучно, а…

Быкова…а при аплодисментах, переходящих в овацию?

Полудин. А что? Не смейтесь. Мечтать надо, надо мечтать, Вера Владимировна! Архимед в древности мечтал: дайте мне точку опоры, и я мир переверну! Если хотите знать, там, в Челябинске, ваша точка опоры! Рычаг. Один конец в Челябинске, другой в Москве. Нажмете в Челябинске — взлетите в Москве. Так взлетите, аж дух захватит! Вы, Верочка, на свет божий не просились, а коли показались, то уж будьте любезны! Действуйте! Дерзайте! Жить, так, черт побери, не зябнуть! Чтоб нас с вами, Верочка, с любого конца Москвы видно было…

Быкова. Так ведь надо заслужить, Сергей Романыч?

Полудин. Ав наше время, Верочка, не жди милостей от природы — сам их завоевывай!

На пороге Дергачева и Александра Ивановна.

Пожалуйста, Анна Семеновна. (Быковой, с улыбкой). Разобрались, товарищ народный мститель из Брянских лесов? Поняли, кто вам друг и кто враг? По рукам?

Быкова (встала). В Брянских лесах, Сергей Романыч, мы при лучине разбирались, а тут… (Подошла к выключателю, повернула, вспыхнул внезапный и ослепительный свет люстры). Разберусь, Сергей Романыч! (Пошла к дверям).

Дергачева. Товарищ Хлебникова к тебе…

Быкова резко обернулась, стремительно подошла к Александре Ивановне, крепко обеими руками пожала ей руку, ушла.

Полудин (Дергачевой). С партизанскими замашками, но работник. А это решает. (Снисходительно усмехнувшись, развел руками. Погасил люстру). Прошу садиться. Одну минутку. (Взял со стола папку Быковой, исчез в задней двери).

Пауза.

Александра Ивановна. Простите, как фамилия этой женщины?

Дергачева. Быкова.

Александра Ивановна молча кивает. Пауза.

(Встает). Меня ждут в партбюро, извините. (Идет к выходу). Если нужно, заходите, милости прошу.

Александра Ивановна. Благодарю вас.

Дергачева (у выхода, останавливаясь). А вы сами, товарищ Хлебникова, не работаете?

Александра Ивановна. Как же не работаю? Четверо на моих плечах… В магазин сбегать, обед сготовить, квартиру прибрать, пеленки постирать.

Дергачева. Тяжело, тяжело вам приходится. Я к тому и спрашиваю. В смысле предоставления работы… У вас профессия есть какая-нибудь?

Александра Ивановна (помолчав). Есть.

Дергачева. Какая же?

Александра Ивановна. Жена.

Пауза.

Дергачева. Будьте здоровы.

Александра Ивановна. До свиданья.

Дергачева ушла. Александра Ивановна сидит опустив глаза, сжимая пальцами сумочку. Теперь, когда она осталась одна, видно, что она очень волнуется.

Полудин (входит неожиданно из задней двери). А что же Анна Семеновна? (Приятно улыбаясь). Слушаю вас, Александра Ивановна, если не ошибаюсь?

Александра Ивановна (удивленно взглянула на него, кивнула. Вынимает из сумочки два листка бумаги). Ваши повестки. Мужа нет в Москве.

Полудин. Где же он?

Александра Ивановна (помедлив). В отъезде. Что-нибудь срочное?

Полудин. Да как вам сказать… Вернется, пусть обязательно заглянет.

Александра Ивановна. До свиданья. (Встает).

Полудин. А ведь мы с вами, Александра Ивановна, встречались.

Александра Ивановна (сухо). Не помню.

Полудин. Как же! Садитесь, пожалуйста. На первомайском балу в клубе министерства три года назад. Вы были в красном платье с газовым шарфиком на шее. Очень изящно. Видите, я вас запомнил, а вы меня нет…

Александра Ивановна (глядя па Полудина внимательно и серьезно). А я вас вчера во сне видела.

Полудин. Меня? Полно…

Александра Ивановна. Вы совершенно такой же, каким я вас представляла. Только пальтишко было на вас летнее и седой щетиной заросли. (Пауза). Иду по Кривоколенному, ветер бьет, снег с дождем глаза залепляет, а вы в воротах стоите. И руку протягиваете. (Пауза). Я вам милостыньку подала.

Полудин. Странные несколько вам сны снятся. Да-да. (Подошел к приемнику, нервным движениелг повернул выключатель. Музыка).

Александра Ивановна. Правда, не лгу.

Полудин (холодно усмехнулся). А все-таки подали?

Александра Ивановна. Подала.

Полудин. Ну что ж. (Прикрутил регулятор, музыка стала тише. Вынул портсигар). Курите? А супруг бы и не подал. Не подал, а?

Александра Ивановна. Нет.

Полудин. Ненавидит? Люто?

Александра Ивановна. Да, он вас не любит.

Полудин. Поверьте, все гораздо сложней.

Александра Ивановна. Не думаю.

Полудин. Все гораздо, гораздо сложней. (Заходил по кабинету взад-вперед). Вы, Александра Ивановна, всё, что тут происходит, его глазами видите. Естественно. И с его слов. А никто не знает, что Полудин сделал для вашего мужа… в крутую минуту… когда судьба его решалась…

Александра Ивановна. Вы? Для Алексея Кузьмича?

Полудин (помолчав). Не будем об этом говорить. (Печально усмехнулся). Авось на том свете Полудину зачтется. Ах, Александра Ивановна, дорогая моя… А зачем, как полагаете, я повесточки Алексею Кузьмичу шлю? Зачем о нем с министром беседую? С вами? Еще кое с кем…

Александра Ивановна. Ия думаю: зачем?

Полудин. Жизнь наша полна противоречий, дорогая Александра Ивановна. А не может случиться так, что Полудину хочется сохранить вашего супруга? Сохранить, понимаете? Впрочем, я вам больше ничего не скажу. Точка, да-да. А супруг ваш в райкоме встретил — не поздоровался. А я туда не по своему хотению пришел — партпоручение выполнял. Виноват — склони голову… А он ничего на себя не берет и еще людей, которые ему добра желают, оскорбляет. Даже тех, кто ценит его, против себя восстановил.

Александра Ивановна. Да. (Пауза). Может быть. (Пауза). Может быть. Алеша кого хочешь против себя настроит. Есть у него эта противная черта.

Полудин. Есть, есть, Александра Ивановна. Будем правде в глаза глядеть.

Александра Ивановна. Резок. Часто преувеличивает. Обидит запросто.

Полудин. И больно.

Александра Ивановна. Даже домашние… любят, а иной раз — не стерпят. И все-таки… (Пауза). Есть люди, которые понимают, какая у него душа…

Полудин (задумался). Да, многие, многие не подадут… (Вдруг). Звонят вашему супругу? Друзья, сослуживцы?

Александра Ивановна. Как кто. Есть, кто звонит и утром и вечером — и раныне-то никогда так часто не звонили…

Полудин. Чуткость, да-да. Это неплохо, это очень неплохо.

Александра Ивановна (кивнув). Рад каждому звонку, словно ребенок. Иногда, коли у него с сердцем неважно…

Полудин. А бывает?

Александра Ивановна (кивнув)…беру грех на душу, привру, поклонюсь ему от того, кто и думать про него позабыл. Так он просияет, с дивана соскочит — к столу. Вытянет свою лампу — и ну до рассвета…

Полудин (сочувственно). Да, да. А чем же он так… увлекается?

Александра Ивановна. Все Пронину помогает.

Полудин. A-а… (Пауза). Скажите, Александра Ивановна, туговато вам живется?

Александра Ивановна (помолчав). Держимся.

Полудин (сочувственно). И все-таки туговато?

Александра Ивановна. Были кое-какие сбережения на книжке. Алеша несколько премий получил, не все растеклось. Дочка стипендию приносит, парень стал прилежней — и ему дали. У родственника одного заняли — от Алексея Кузьмича по секрету.

Полудин (сочувственно). Крутитесь в общем.

Александра Ивановна (улыбнулась). Кручусь. Это бы все побоку, на душе бы легкость! А то ведь не только Алексей Кузьмич — вся семья жизнью не живет. я как могу креплюсь, хожу, даже улыбаюсь, а порой… Сын — ночи черней, девушка моя ходит по всем инстанциям — тоже от отца по секрету.

Полудин (с усмешкой). Ходит, ходит, даже у нас тут слышно, как она ходит. Молодо-зелено. И попусту, между прочим. Только отцу усложняет…

Александра Ивановна. Лито говорю — не надо ей соваться не в свои… (Вдруг). А почему усложняет?

Полудин (выключил радио). Потому, что надо с этим кончать, дорогая моя Александра Ивановна. Ему хуже, если он будет лежать на диване и переживать. Ему надо работать, Александра Ивановна.

Александра Ивановна. Так ведь не его воля…

Полудин. Его, его! Ему надо служить. Зарплата два раза в месяц! Дети не должны в наше время испытывать трудности. К тому же и получается как-то нескладно. Нехорошо. Будто он в бедах своих обвинить хочет… не знаю кого… Советскую власть, что ли… куска хлеба, дескать, лишили. Демонстрация, да-да.

Александра Ивановна (спокойно). Ну это вы пустяки начали говорить. Он советскую власть никогда не обвинял, потому… потому… потому что он сам — советская власть. И от работы никогда, никогда не отказывался. Да без работы он и на свете не жилец.

Полудин. Видите, Александра Ивановна. И вам не сообщил. Я делаю для супруга вашего что могу. Даже больше, чем могу. А чего я повестки шлю? Работу предлагаю. Удивлены? А я уже дважды предлагал — и дважды отказ. Да-да. А я терпеливый. Я настаиваю. В третий раз.

Александра Ивановна. А может быть, министр требует, оттого и настаиваете?

Полудин (внимательно глянул на Александру Ивановну). Согласно Конституции все имеют право на труд. Все должны трудиться, да-да. Нельзя отказываться.

Пауза.

Александра Ивановна. Если отказался — значит, прав. п олудин (любезно улыбаясь). Муж всегда прав, дорогая моя Александра Ивановна.

Александра Ивановна. Если можно, не говорите мне «дорогая моя». Вы ему предлагали, наверно, не ту работу, оттого и отказался. Я сама ему сказала: «Или там, где ты прежде был, или нигде».

Полудин. Там, где он раньше работал, Александра Ивановна, он никогда работать не будет, это вы должны понять, и пусть он это тоже поймет.

Александра Ивановна. Почему?

Полудин. Найдем ему что-нибудь другое, подходящее. Пусть в Коломну едет плановиком, есть вакансия. И о Пронине посоветуйте ему забыть.

Пауза.

Александра Ивановна. Почему ему надо забыть о Пронине?

Полудин (помолчав). Потому, что он лишен политического доверия, Александра Ивановна.

Александра Ивановна. Вы… вы мне это говорите?

Полудин. Вам, Александра Ивановна. Вы не всё знаете про своего мужа. Дети не отвечают за своих отцов, жены — за своих мужей. Заверяю вас, Александра Ивановна, он не во все, далеко не во все вас посвятил, да-да.

Александра Ивановна (встает). Да вы понимаете, кому вы все это говорите?

Полудин (тоже встает. Мягко). Александра Ивановна, я понимаю ваши чувства, вы — его жена, мать его детей, вам простительно, но надо смотреть фактам в лицо, я человек принципиальный.

Александра Ивановна. Вы принципиальный? В чем она, ваша принципиальность? В том, чтобы отнять у меня веру в любимого человека? Озлобить Хлебникова? Душу его затоптать? Смять? Сломать? Нет, не сломать вам моего Алексея! Не сломать! Он ненавидит вас, и я презирала бы его, если б он не ненавидел таких, как вы! (Тихо). Кто же вы такой, если мне, женщине, матери трех детей, хочется самой, самой убить вас? (Пошла к дверям).

Полудин (хриплым голосом). Ваше счастье, что вы женщина. Пусть Хлебников сам явится сюда. Где он?

Александра Ивановна (обернулась, презрительно). В Челябинске! (Ушла).

КАРТИНА ПЯТАЯ

В старом особняке с лепными амурами. Старинные стоячие часы, кресла резного черного дерева. Камин. За зеркальными окнами не смолкают гудки и сирены утренней, деловой, омытой солнцем Москвы. Малютина и Черногубов. Он — в белом летнем кителе. Шагает взад-вперед по кабинету.

Малютина. Сколько же времени до встречи в Москве не виделись вы с вашим другом?

Черногубов. Я угадал в Москву в декабре прошлого, пятьдесят второго года, как раз, когда его… (Жест). А до той поры — со Дня Победы. Выходит — семь.

Малютина. И не переписывались?

Черногубов. Мужская дружба чернил не любит. Малютина. Откуда же, товарищ полковник… или, простите, по-вашему… капитан первого ранга… такая ваша… ну, что ли… безапелляционность?

Черногубов (останавливаясь). То есть?

Малютина. Понятия не иметь, чем человек эти семь лет дышит, и так категорически, наотмашь отрицать всякую его вину?

Есть ли у вас право на это? Известно ли вам существо его ошибок или вы так, наобум? По дружеским воспоминаниям?

Черногубов. Существо этого человека мне известно, товарищ партследователь. Что касается ошибок… Вы меня извините, не ошибается один бог, да и то поскольку его нет. Да если бы и ошибся человек? Враг он нашему строю? Нашей партии враг? Вам, мне? Антисоветская душа у него или советская? Вот что главное. Партбилет положу — советская! В тыл противника идти и сегодня бы его выбрал. А из него, видишь ты, человека в маске разрисовали, такую живопись пустили… Юристы так говорят: хочешь найти виновного, ищи, кому это выгодно. И задумаешься поневоле: кому убыток и кому барыш Хлебникова врагом малевать? Вообще — кому убыток, кому барыш советских людей врагами малевать? Если по навету темных доносчиков мы наши кадры, золотых наших советских людей, попусту трепать будем, выбивать из строя, озлоблять, — кому убыток, кому барыш? За каждым таким несправедливо обиженным семья стоит, жены, матери, сыновья, дочери… Их тоже считайте. А друзья? Па них тень не косит? Кому барыш? Кому хотите — только не нам с вами, товарищ партследователь, не партии нашей и не нашему правительству. (Пауза). Верно говорю?

Малютина. Говорите верно, только взад-вперед ходите, у меня уже в глазах рябит.

Черногубов. Волнуюсь. (Сел).

Малютина. Ну, легче вам, так ходите. Пожалуйста.

Черногубов вновь начинает шагать.

Но вот в данном конкретном случае. Если у Хлебникова есть ошибки…

Черногубов. Поправляй, наказывай, только губить зачем?

Малютина. А вот вчера была у меня секретарь партбюро главка…

Черногубов. А… Дергачева? (Махиул рукой).

Малютина. А что, разве не производит она впечатления честного коммуниста? И, по-моему, человек она вовсе не злой.

Черногубов. Смотря в чьем фарватере следует. Сейчас добра не жди: она за тем идет.

Малютина. О ком вы?

Черногубов. Изучали дело, думаю, догадаться не штука. С ним бы, голубчиком, в тыл противника, как на Украине говорят, — нема дурных!

Малютина. Даже так?

Черногубов. Да что там в тыл, в санаторий с ним бы не поехал! А ну, не по душе мне будет санаторий. Так он всеми процедурами пожертвует, застрочит во все инстанции: «Присмотритесь к Черногубову, он против нашей курортной политики выступает!» Вы не улыбайтесь, он меня уже и так собрался на крючок взять. Донос на флот накропал, в потере бдительности обвиняет. Хотел и на меня пятнышко, чтобы и я прыть поубавил. А то, дескать, приехал, наследил — и был таков.

Малютина. Ну и что же?

Черногубов. Ау нас на флоте доносов не любят. Послали его вместе с его доносом… далеко, в общем, послали…

Малютина. Иу нас есть его… письмо. Но не о нем речь. Есть обстоятельство посерьезней. Районный комитет отмел все формулировки, порочащие Хлебникова как советского гражданина. Но ведь райком утвердил решение первичной организации об исключении Хлебникова?

Черногубов. Знаю. И очень жалел, что не был при разборе в райкоме, я бы рассказал, что делалось на собрании. (Помолчав). Есть такие мастера лапти плести — очки наденешь плюс три, а все не заметишь, где мило, а где гнило. Такое наплели на Хлебникова, да еще как доложили! Ох, как доложить — много значит. Солдатова не вызвали — ошибка. Инструктора на место послали — видать, не вник, формально подошел, не бывает?

Телефон.

Малютина (в трубку). Да. (Сделала строгое лицо). Володя? Не смей сюда звонить, слышишь? Пока ты, негодник, не попросишь по всем правилам прощения у директора, выкинь из головы этот номер телефона… Потому что драчун… Кто?.. Вся школа жалуется. И сиди дома, пока я не приду… Пожалуйста, можешь строить гараж, твое частное дело. (Вешает трубку. Заметив, что Черногубов сел). Ходите, ходите, если вам так легче, я уже обвыклась.

Черногубов. А мне и так легче стало.

Малютина. Почему же?

Черногубов. И у вас есть драчун.

Малютина (взяла папку, листает). Будто бы всё у нас с вами. Да, всё. (Встает).

Черногубов. Ваша-то точка зрения какая, не понял.

Малютина (нахмурилась). Мою точку зрения изложу, когда буду дело партколлегии МК докладывать. (Подошла к двери, открыла). Товарищ Колокольников здесь? Пожалуйста, товарищ Колокольников.

Черногубов (прощаясь). На партколлегию-то вызовете? Мне ведь на флот надо, домой.

Малютина. Зачем же вам ждать? Возвращайтесь.

Черногубов. Как же уеду без решения?

Малютина. Не о вас же…

Черногубов. И обо мне, коли рекомендовал.

Вошел Колокольников.

Малютина. Незнакомы?

Черногубов (резко). Наслышан. (Кланяется по-военному, уходит, возвращается). Пропуск подписать. Из драчунов славные матросы получаются. И прощенья не просят — может, и не за что? (Помедлив). Я о Хлебникове говорю.

Малютина (отдает пропуск). Не бейте на чувства, товарищ Черногубов. И не нажимайте — разберемся сами. До свиданья.

Черногубов уходит.

Пришлось снова вас побеспокоить, товарищ Колокольников.

Колокольников. Я к вашим услугам.

Малютина. Тут вопрос один не ясен. Хотела бы именно у вас спросить.

Колокольников. Именно у меня? (Чуть нервничая). К вашим услугам.

Малютина. Скажите, пожалуйста, Дымников… (Ищет чтото в папке).

Колокольников. Вас, видимо, неправильно информировали. С Дымниковым у меня шапочное знакомство. Буквально — раздевались на одной вешалке в главке.

Малютина. Напрасно вы отмежевываетесь, товарищ Колокольников, я вовсе не изучаю ваши связи с Дымниковым. Другое мне от вас надо!

Колокольников. К вашим услугам.

Малютина. Мог ли Дымников пользоваться секретными материалами сам, непосредственно в главке?

Колокольников (подумав). Его должность открывала ему доступ к этим материалам.

Малютина. Без Хлебникова?

Колокольников (подумав). Да.

Малютина. Почему же вы не сказали об этом на собрании?

Колокольников. Обстановка…

Пауза.

Малютина. Сколько же вы знаете его?

Колокольников. Я уже подчеркнул, что знакомство мое шапочное, — как же я могу установить, сколько…

Малютина. Нет, нет, я о Хлебникове.

Пауза.

Колокольников. Пожалуй, я немножко смешон, а?

Малютина. Нет, почему же? Так сколько же лет вы дружили с Хлебниковым?

Колокольников (подумав). Знаком. Двадцать лет знакомы. В главке работали вместе семь.

Малютина. И домами знакомы?

Колокольников. Бывали.

Малютина. И жены?

Колокольников. Встречались.

Малютина. А теперь?

Колокольников. Я как раз и стремился, Наталья Васильевна… из авторитетного источника разъяснение получить. И жена, собственно, в затруднении. Она в этом смысле исключительно, ну, исключительно щепетильна.

Малютина. О чем вы говорите?

Колокольников. Моя жена и жена Хлебникова были вместе в эвакуации в Кирове. Как-то на почве эвакуации, как бы вам сказать, сблизились. Письма наши с фронта друг дружке читали. И так далее. Собственно, все отсюда и пошло.

Малютина. Ваша дружба?

Колокольников. Называйте так. (Пауза). И жена, так сказать, перед дилеммой… Имеет ли она, как жена коммуниста, моральное право встречаться с его женой? Нет ли тут своеобразного двурушничества или, скажем, беспринципности? Что касается меня… Хотя я не голосовал со всеми, я воздержался… в той атмосфере это было, если хотите… Словом, я воздержался.

Малютина (внезапно вскочив). Что вы кичитесь своим воздержанием? Вы не в церковь пришли! Тут грехов не отпускают! (Спохватившись, села, уткнулась головой в папку). Извините. И… у меня больше к вам вопросов нет.

Пауза.

Колокольников (встал). Я вам больше не нужен?

Малютина, не поднимая глаз, качает головой.

Не откажите в любезности подписать пропуск.

Малютина, все так же не поднимая глаз, подписывает пропуск.

В моей жизненной позиции за последнее время, по всей вероятности, есть нечто очень раздражающее, по всем признакам, не только вас. Но тем более хотелось бы знать, как мне держаться, когда…

Малютина (зло). Устав читайте, товарищ! Читайте Устав, принятый Девятнадцатым съездом. Там все сказано, как держаться коммунисту, если… если умеете читать. (Снова, словно бы устыдившись своего гнева, потупила глаза, не глядя, подала руку Колокольников у). До свиданья. Благодарю за справку. (Пошла к дверям, открыла их). Товарищ Дергачева, вы уже здесь? Прошу вас, товарищ Дергачева.

Колокольников (идя к дверям). Какой же конкретно пункт Устава вы имеете в виду?

Малютина. Все пункты! Все до одного!

Колокольников (в полном смятении). Ага. Понятно.

Малютина подчеркнуто вежливо уступает ему дорогу. Входят Дергачева и Полудин. Колокольников, изобразив на лице официально-светскую улыбку, раскланивается со всеми, уходит.

Малютина. Садитесь, Анна Семеновна. Не ошибка ли, товарищ Полудин? Помнится, я вас не вызывала.

Полудин (улыбнулся). Оцените инициативу снизу. Сюда можно? (Садится в кресло у стола). Партийное руководство к вам, ну а я — за партийным руководством.

Малютина. Слушаю вас, товарищ Полудин.

Полудин. От Анны Семеновны слышал я, вы подбиваете итоги?

Малютина. Я готовлю дело Хлебникова к партколлегии.

Полудин. Ну да, да. Мнение, разумеется, уже сложилось? Если не секрет…

Малютинa (улыбнулась). Секрет.

Полудин. Ну да, да. Естественно. (Неторопливо растегивает молнию портфеля). Нынче я знакомил Анну Семеновну с одним документом. Пожалуй, и вам будет любопытно. (Вынул тоненькую папочку, перевязанную шнурком). Кое-какие штрихи. Однако без них портрет Дымникова будет не полон, да-да. Пожалуйста. (Отдает папку Малютиной).

Малютина. Дымникова? Я готовлю. к партколлегии дело Хлебникова.

Полудин (вынимая портсигар, задумчиво). Где Дымников, товарищ Малютина, там и Хлебников. (Зажег спичку).

Малютина. Не курите, пожалуйста, мне тут до вечера работать.

Полудин (быстро взглянул на Малютину, дунул, спичка погасла). Ну да, да. (Положил папиросу обратно в портсигар, прихлопнул крышкой).

Малютина (Дергачевой). Вы протокол и решение общего собрания захватили? (Полудину). Хорошо, оставьте, я почитаю.

Полудин. Не сейчас? Я бы хотел дать некоторое пояснение.

Малютина. К сожалению, сейчас не могу. Я людей вызвала.

Полудин. И все-таки я бы хотел, чтобы при мне, важно для дела.

Малютина. Тогда подождите.

Полудин (пожав плечами). Если вам так надо… что ж. Меня вызывает министр. К часу. (Пауза). Могу подождать. (Продолжает сидеть в кресле).

Малютина (вежливо улыбаясь). Нет, там, пожалуйста.

Полудин холодно взглядывает на Малютину, поднимается.

Я вас вызову, товарищ Полудин.

Полудин уходит.

Давайте протокол и решение.

Дергачева. Сейчас. (Роется в набитом, сильно потертом портфеле). Проучить не вредно, вы правы, самолюбив, самолюбив… (Роется в портфеле). В партии нет двух дисциплин. Пожалуйста. И протокол, всё есть.

Малютина (берет документы, рассматривает). Кто вел собрание? Сколько «за», сколько «против», кто воздержался?

Дергачева. Вот тут неразборчиво. За исключение — двадцать. Против — четырнадцать. За строгий выговор — пять. Воздержался один Колокольников.

Малютина. Он не воздержался. Он по нужде отлучился. Как неаккуратно ведется у вас протокол! Ведь это важнейший партийный документ. И разве нельзя было на машинке перепечатать?

Дергачева. Критика верна. Наш недостаток, вы его подметили. Пошехонову, технолога, выдвинули мы техническим секретарем — будем снимать. А то собрание вело бюро. В целом.

Малютина. А в частности? Руководил товарищ Полудин? Вот тут Солдатов выступал, заместитель секретаря партбюро. Он что — хороший коммунист?

Дергачева. Так за ним ничего такого нет.

Малютина. АЧижов?

Дергачева. Чижов? Чижов не выступал.

Малютина. А может, слова ему не дали? Отчего он не выступал?

Дергачева. Прения прекратили.

Малютина. Какой был регламент для ораторов?

Дергачева. Не помню. Кажется, десять минут.

Малютина. А по-моему, пять. А Полудин говорил, кажется, сорок минут? По какому праву? И по какому праву вы отказали Чижову в его законных пяти минутах? (Достает из дела письмо, читает). «…Собрание велось тенденциозно, членам партии свобода мнения не обеспечивалась, всякое выступление в защиту Хлебникова расценивалось как либерализм и пособничество врагу… создалась нездоровая и непартийная атмосфера травли, при которой невозможно установить истину…» Солдатов и Чижов пишут. На имя председателя партколлегии.

Дергачева. За спиной партбюро? Это двурушничество.

Малютина. Солдатов и раньше выступал против. Чижову не дали слова. Кстати, товарищ Дергачева. Двурушничество — термин политический. Как же у вас поворачивается язык клеить этот черный ярлык честным партийцам? И только за то, что они нашли нужным заявить о неправильности решения своей партийной организации. И кому заявить — партийной коллегии Московского Комитета партии. Нехорошие нравы, товарищ Дергачева, вредные для партии.

Пауза.

Дергачева. Я не считаю и не могу считать ошибкой наше решение. Решение было правильным, принципиальным, политически острым. Я уж не говорю о Дымникове, которого Хлебников перевел в свой отдел, но и того, что человек выносит из министерства совершенно секретные материалы, — для меня лично довольно.

Малютина. Он не выносил из министерства совершенно секретные материалы, это подтасовка фактов.

Дергачева. Подтасовка? Что вы! Он сам признался, что материалы с грифом брал к себе на квартиру.

Малютина. С каким грифом? «Совершенно секретно» или «Для служебного пользования»?

Дергачева. Думаю, это не так существенно.

Малютина. Разве? Но ведь в первом случае Хлебникова просто надо было судить по статье Уголовного кодекса за разглашение государственной тайны. А во втором… Вот официальная справка из библиотеки имени Ленина. По справке — все материалы с грифом «Для служебного пользования», которые Хлебников преступно, под полою, темной ночью выносил из министерства, можно получить для чтения в читальном зале каждый день, включая выходные, с девяти часов утра до десяти часов вечера. А по абонементу — и на дом.

Дергачева. Почему он сам этого не сказал?

Малютина. Пытался. Вы не хотели вслушаться. Разве не так?

Дергачева молчит.

Стало быть, одно преступление отпадает? Пойдем дальше. Что тут у вас? Провоз через границу средств фашистской агитации?

Дергачева. Контрабандный провоз.

Малютина. Контрабандный провоз. Страшное обвинение. Это что — немецкие ордена?

Дергачева. Фашистские. Железный крест, медали, нагрудные знаки.

Малютина. Да-да, я видела их.

Дергачева. Несколько лет назад Хлебников дал все это сыну, а тот роздал в классе.

Малютина. Да, этого Хлебникову не надо было делать. (Пауза). Простите, товарищ Дергачева, дети у вас есть?

Дергачева. Нет.

Малютина. А муж? Извините, мне просто как женщине важно…

Дергачева. У меня был муж.

Малютина. Погиб?

Дергачева. Разошлись.

Малютина. Давно?

Дергачева. Еще до войны. (Помолчав). Он теперь в Магнитогорске живет, преподает в вечернем техникуме политэкономию.

Малютина. Женился?

Дергачева отрицательно качает головой.

Отчего же вы разошлись, извините, если не тайна?

Дергачева (помолчав). По принципиальным соображениям. (Помолчав). Мужчины часто видят в нас, коммунистках, только женщин, только своих жен.

Малютина. Бывает, вы правы.

Дергачева. А вы замужем?

Малютина. Замужем.

Дергачева. Тогда вы сами все это испытали. (Пауза). В тысяча девятьсот сороковом году летом я жила в Томилине, у мамы. Вечером приехал Николай, мой муж, взволнованный. Вызвал меня в палисадник с веранды, где сидела мама, сказал, что сегодня в газете напечатана статья, в которой утверждается, будто бы он в книге своей дипломные работы учеников использовал. Спросил меня, почему молчу. Я сказала: надо подумать. «О чем?» Я сказала: «Не могу так, с налета, сразу, ведь не мещанка я, которая считает, что только ее муж один кругом прав, а все кругом неправы. (Пауза). Разве я, как коммунистка, могу не считаться с нашей прессой? Нет у меня пока оснований не доверять газете». — «А не доверять мне у тебя есть основания?» — спросил он. Я сказала: «Здесь посторонние, езжай в город, а мне надо подумать, вечером приеду, всё решим». Хотела я ему еще сказать что-то ободряющее, сейчас не помню — что, перебил. «Думай, думай!» — закричал и уехал. С мамой не попрощался. Ушла в лес, обдумала все. Поняла: нет, не должна реагировать на эту статью, муж мой был и остался честным человеком. Поехала ему сказать об этом. Дома его не застала. С тех пор я его и не видела. (Пауза). Никто никогда так и не. узнал причины нашего развода. (Пауза). Вы первая.

Малютина. А вы считаете себя правой?

Дергачева. Больно, тяжело, но я не могла поступить иначе.

Я всегда смотрела на вещи принципиально. Я должна была подумать, определить свое отношение…

Малютина. Сколько лет вы были замужем?

Дергачева. Десять.

Малютина. И не могли за десять лет определить своего отношения? Разве он, понимая, что вы его знаете, как никто, только вы по-настоящему знаете, какой он, — не имел права требовать… вашей веры?

Дергачева молчит.

Руки не подали тому, кто больше всех в ней нуждался… Вы… вы любите его?

Дергачева молчит.

И сейчас любите?

Дергачева молчит.

Да… (Вышла из-за стола, в волнении прошлась по кабинету). Жизнь порою жестоко, даже слишком жестоко наказывает нас. Но не так ли часто мы сами помогаем ей наносить нам свои удары? (Горячо). А я бы все простила любимому человеку, все, а этого бы… никогда! Ушла бы, как он! Разве дети бы удержали! (Пауза). Отвлеклись мы с вами, простите. Впрочем, все это — к делу Хлебникова…

В дверях неожиданно просунулась голова Полудина.

Полудин. Прошу прощения, но в час мне надо быть у министра.

Малютина. А может, до другого раза, товарищ Полудин? Я ведь людей вызвала… И в папке вашей ведь о Дымникове материалы, а не о Хлебникове… Кстати: он что, осужден, этот… Дымников?

Полудин. Полагаю, не вам меня об этом спрашивать, товарищ Малютина.

Малютина. Но вы-то сами имеете данные?

Полудин. Товарищ Малютина, зачем это? Тайны есть и у вас и у нас.

Малютина. У кого это — «у нас»?

Полудин. Ну хотя бы в нашем управлении кадров.

Малютина. Я сама семь лет работала по кадрам и никогда не слышала, что в управлениях кадров есть тайны от партии.

Полудин (вежливо улыбнулся). А ведь вы, товарищ Малютина, еще не партия.

Малютина (помолчав, тихо). Вас послушать, в нашей стране не кадры решают всё, а управление кадров. И нормы партийной жизни тоже не для вас существуют?

Полудин. Я их никогда не нарушал.

Малютина (спокойно). Может быть. Очевидно, я ошиблась, и не вы топали ногами на члена партии Чижова, требовавшего слова… и не вы предостерегали, что все окажутся в позорном положении, если Хлебникова, как вы выразились, вовремя не исключат. И челябинскую группу пугали не вы за то, что она отказалась включить вас и Быкову в группу мастера Пронина и продолжала консультироваться у Хлебникова… А Быкова возьми да и сама приди в МК… (Пауза). Час дня. Вы не опоздаете к министру, товарищ Полудин?

Полудин (задумчиво). Что ж, товарищ Малютина. Дерешься — где-то силы удара и не рассчитаешь. Где-то увлекся Полудин. В чем-то перегнул. Жизнь учит. Но бдительность, товарищ Малютина, бдительность! Не спешите обелять Хлебникова, не спешите!

Малютина. Виноват Хлебников — не сомневайтесь, он понесет наказание. (Пауза). И про бдительность вы вспомнили правильно. Иные забывают о ней, а вокруг нас еще не так мало нечисти, чтобы…

Полудин. Ох, не так мало, товарищ Малютина, да-да!.

Малютина…чтобы мы позволили это оружие не к тем, против кого надо, применять,, чтобы мы позволили пустить нас по ложному следу.

Пауза.

Полудин. Есть о чем подумать, да, да.

Малютина. Разрешите, я подпишу вам пропуск? (Дергачевой). И ваш, будьте добры. (Подписывает, однако, лишь первый пропуск, провожает Полудина до дверей, возвращается, садится).

Дергачева (медленно поднимает голову). Сплоховала я…

Малютина молчит.

Когда его ждать, решения?

Малютина (задумчиво). А может быть, и не надо никакого решения? (Пауза). Может быть, у всей партийной организации есть потребность самой вернуться к делу Хлебникова?

Пауза.

Дергачева (медленно). Может быть.

Малютина (тихо). Может быть, и у вас, Анна Семеновна, есть такая потребность?

Дергачева (еще тише). Может быть.

Малютина. Предварительно я уже докладывала дело Хлебникова. Насколько я понимаю, партколлегия будет склонна именно к такой точке зрения. (Подписывает пропуск). Вот, пожалуйста. (Отдает пропуск Дергачевой, провожает ее до дверей, возвращается, садится. Задумалась).

Стук в дверь.

Входите.

Входит Хлебников.

Садитесь, товарищ Хлебников. Садитесь, пожалуйста.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

КАРТИНА ШЕСТАЯ

В столовой Хлебниковых. Нет массивной пепельницы на рабочем столе, чайного сервиза на полубуфете, ковра на полу. Кто-то уезжает — раскрытый чемодан у дивана, рядом с ним пакеты, свертки, перевязанные стопки книг. У окна Степан и Марьяна. По радио передают «Патетическое трио» Глинки. Вошел из другой двери Павлик.

Павлик (мрачно оглядел обоих). И не звонил?

Марьяна. Нет.

Пауза.

Степан. Пошли заниматься?

Павлик (помолчав). Охота мне кому-нибудь морду набить. Знать бы — кому… (Ушел обратно).

Степан. Да.

Марьяна. Утро все на диване лежал с ногами, глаза открыты. «Чего ты, Павлик?» Молчит. Неужели сломало его?

Степан. Сломало? Нет. Пожалуй, собрало.

Марьяна. Может, и собрало. (Грустно улыбнулась). Мама сказала бы: не было бы счастья, да несчастье помогло. (Пауза). Вон буквы светятся. Словно бы льдинки зеленые. Трубная? Или Красные ворота! Только в Москве такие смешные и милые названия: Палиха, Арбат, Сивцев Вражек. В каждом городе должно быть свое. В Ленинграде — Невский проспект. Ленинграду идут проспекты. А там, видишь, часы освещены снизу? Площадь Маяковского. Наши девчонки сегодня в зале Чайковского. Люди ходят в театры… (Пауза). Хоть бы сегодня с этим все кончилось, Степа… Навсегда из памяти, из сердца вон, словно бы не было. Почему ты молчишь?

Степан. Выходи за меня замуж.

Марьяна. Что?

Молчание.

Степан. Не думал, что скажу.

Марьяна. И не надо, Степан. Ладно? Не надо, миленький.

Степан. Не сердись.

Марьяна. Я не сержусь.

Степан. У меня бы и не вырвалось, если бы…

Молчание.

Марьяна. Ну говори.

Степан. Если бы у тебя все ладно было, ни за что бы не вырвалось.

Молчание.

Марьяна. Ты что же, из сострадания?

Степан. Поверь, Марьяна. Твое горе — мое. Все эти месяцы, ты знаешь… я с тобой был. Утром, ночью, дома, на семинаре — всегда. Я убежден, все кончится, как должно кончиться, иначе быть не может, но все равно…

Марьяна. А нам на бедность не надо. Наша семья в милостыне не нуждается. (Повернулась к окну).

Степан. За что обижаешь?

Марьяна не отвечает.

Какая ты…

Марьяна не отвечает.

Как хочешь.

Марьяна не отвечает.

Пойду. (Идет к дверям).

Марьяна (не оборачиваясь). Никуда не ходи.

Степан (обернулся, живо). Ты мне?

Марьяна (не оборачиваясь). Встань здесь, говорю.

Степан возвращается, встает рядом.

И молчи…

Степан. Я…

Марьяна. Молчи, слышишь?

Вошел из коридора Черногубов с трубкой в руках.

Черногубов. Огонь есть в доме? (Увидел Марьяну и Степана. Оглядел их, подошел к столу Хлебникова, не нашел пепельницы, ничего не сказал, взял со стола спички, пошел).

Марьяна. Ион Лукич, куда вы?

Черногубов только махнул рукой, не ответил, ушел.

Неудобно.

Степан. Наплевать.

Марьяна (изумленно). Что ты говоришь, Степан?

Степан. Я говорю — наплевать. Мне сейчас на всех наплевать. Марьяна (по-прежнему не поворачиваясь к нему). Какой ты… решительный.

Степан. Какой есть.

Молчание.

Так как?

Марьяна. Что — как?

Марьяна (робко). Степан, а что там светится? Вон, где буквы бегут?

Степан. Выйдешь?

Степан. Оставь в покое эти дурацкие буквы. Я тебя спрашиваю.

Молчание.

Марьяна. Разве так спрашивают?

Степан (сердито). Я тебя люблю. Я тебя давно люблю. Марьяна. С какого времени?

Степан. С прошлого года.

Молчание.

Марьяна. Я тоже. (Пауза).

Степан сделал робкое движение.

Стой так. И ничего не говори. Какой ты… болтун.

Резкий звонок. Марьяна побежала в переднюю. Из спальни вышла Александра Ивановна, Павлик выскочил, вышел Черногубов с книжкой в руках и дядя Федя, обвязанный полотенцем. Марьяна вернулась, пропустив вперед Клавдию Сергеевну. Павлик, махнув рукой, мрачно кивнув головой, ушел.

Клавдия Сергеевна (сухо). Общее здравствуйте. (Александре Ивановне). Не очень-то ты его вежливости обучила. (Степану). Я за тобой.

Черногубов вдруг захохотал.

Что вас так развеселило?

Черногубов. Забавный случай. Как я в сорок пятом на «Дугласе» из штаба фронта к новому месту назначения летел. Приземляюсь. Шагают мне навстречу адмиралы, генералы, ни дать ни взять — почетный караул. Стою ни жив ни мертв у трапа со своим чемоданчиком без ручки. Дошли до моей особы, вгляделись, на мой чемоданчик посмотрели, головной адмирал как руганется да как повернется ко мне… гм-гм… тылом, и вся эскадра легла на обратный курс. Оказывается, я в самолете командующего летел, и они меня за самого и приняли.

Клавдия Сергеевна (без улыбки). Ну и что?

Черногубов. Всё. (Дяде Феде). Не пора ли уксус лить? (Александре Ивановне). Взялся напоследок, по случаю моего отъезда, рыбную солянку сварить. По рецепту. Пока что в рот нельзя взять. Пошли? (Кланяется Клавдии Сергеевне).

Дядя Федя. Пардон. (Идет за Черногубовым).

Клавдия Сергеевна (вслед). Не смешно. (Степану). Пришли Воронины, я же тебе звонила.

Степан. А я тебе сказал: занимаюсь.

Клавдия Сергеевна (глянула на Марьяну). Я вижу.

Марьяна вспыхнула и ушла из комнаты.

Степан. Зачем ты пришла? Я тебе сказал: никуда не пойду.

Клавдия Сергеевна. Дерзи, дерзи матери, так ей и надо, дуре. Выставляй ее перед людьми в глупом свете. Как это ты не пойдешь, когда они уже у нас?

Степан. Вот так. Иди домой.

Клавдия Сергеевна. Диктатор, не командуй. Саша, повлияй на него: люди пришли к нам всей семьей.

Степан. С дочкой?

Клавдия Сергеевна. Ну и с дочкой. Сказала им, что иду за сыном, а ворочусь одна — неприлично.

Александра Ивановна. Иди, Степан, неловко в самом деле.

Клавдия Сергеевна. Уговоришь его, как же! Назло, всё назло родителям. И на войну назло отцу пошел — что тот ему броню на оборонный завод выцарапал.

Степан. Ты заставила.

Клавдия Сергеевна. Что я людям скажу, что скажу? Сам — видный корреспондент наук, дочь — скромная такая, самостоятельная… В дом пришли в первый раз. Мне с высокого дерева начхать на чины и звания, но…

Степан. Вовсе тебе не начхать на чины и звания, мама.

Клавдия Сергеевна. Начхать, начхать, я моды не ищу. Сама из простой семьи, мужа с высшим образованием не ловила, он меня сам нашел, да я еще два годика носиком крутила. Раньше тоже все моральное превосходство показывал, свое «я», а жизнь научила — без наказа моего со ступеньки не сойдет.

Степан. Вот в этом-то вся и драма нашей семьи.

Клавдия Сергеевна. Какая драма еще?

Степан (повернулся к Александре Ивановне). Я люблю отца, Александра Ивановна, он мне друг. Но с каждым годом он все дальше и дальше от меня. Он постарел душой, посерел как-то. Жить хочет гладко. А живет утомительно и… стыдно. А ведь раньше не было так.

Клавдия Сергеевна (сдавленным голосом). Не только мать — отца чернишь!

Степан (жестко). Я его от тебя защищаю.

Клавдия Сергеевна. Враг, враг в доме!

Степан прикрывает дверь в коридор.

Пусть, пусть все слышат! Плесень! Тип взят с него! Господи, как такие дети вырастают, как они вырастают?

Александра Ивановна. Вопреки родителям они выра стают, Клавдия. (Степану). Иди домой, Степан, прошу тебя, иди домой.

Клавдия Сергеевна (уперлась руками в бока). Возьми себе такое добро! Приголубь, матушка, обласкай! Заманили женишка!

Александра Ивановна. Какие ты гадости говоришь, побойся бога.

Клавдия Сергеевна. Не поповна, мне бога бояться нечего.

Степан. Мама!

Клавдия Сергеевна. Анкету дочурке заштукатурить хочешь? Давай, давай. А только паспорт у меня! Живите нерасписанные, как в таборе цыгане!

Степан. Уйди отсюда! Слышишь?

Клавдия Сергеевна. Не робей, сыночек, ударь мать! Ударь, что она жизнь на тебя положила! Ударь, что свету божьего не видела! Ударь, что конфеты лишней не скушала. (Всхлипнув, пошла к выходу).

И Александра Ивановна и Степан стоят опустив глаза. Доносятся из передней рыдания уходящей Клавдии Сергеевны. С грохотом закрылась дверь.

Александра Ивановна. Иди заниматься, Степа.

Степан. Да. (Пошел. Остановился). Простите, что так вышло, Александра Ивановна.

Александра Ивановна. Что делать, голубчик… (Пауза). Ничего она в тебе не понимает.

Степан (с горечью). Только ли во мне, Александра Ивановна?

Александра Ивановна. И все-таки нельзя… Не имел ты права так разговаривать. И мать есть мать.

Степан (горячо). Да что у меня с ней общего?

Александра Ивановна. Любит она тебя.

Степан (с горечью). Какая это любовь? Животный инстинкт. Так и я ее люблю. А мы ведь люди, Александра Ивановна. (Уходит в коридор).

Навстречу ему из коридора Черногубов и дядя Федя.

Александра Ивановна. Как солянка?

Черногубов. У повара спросите.

Дядя Федя. Не ту пропорцию взяли, Сашенька.

Вошла Марьяна.

Черногубов. Бес с ней, с солянкой. Время мое выходит, Александра Ивановна. Алексея, по всему, так и не увижу. (Подходит к своему чемодану). Неужто отбуду, ничего не узнав? (Вздохнув, начинает укладываться).

Марьяна. А что на врачебной комиссии вам сказали, Ион Лукич?

Черногубов. Не суть важно. Важно, что я им научно доказал: солдат умирает в поле, моряк — в море. Безоговорочно капитулировали.

Марьяна. Опять, значит, к своим чепе, Ион Лукич?

Черногубов. Вон нынче в «Звезде» прочитал — на «нейтральных территориях» военные базы строят. А мне что же, с палочкой по скверику циркулировать? Некрасиво как-то…

Марьяна. Действительно, Ион Лукич, служите.

Черногубов. Ли служу. (Встал, вытянулся, шутливо козырнул Марьяне). Служу Советскому Союзу. (Подошел к пакету около дивана). Книг в столице накупил — куда ставить? (Тщетно пытается впихнуть в чемодан две большие книги в красных переплетах). Не лезут. Поедут отдельным местом — стоят того.

Дядя Федя. Что это, Ион Лукич?

Черногубов. Это?.. (Надевает очки, листает книгу). Вот, заложил. Восемьсот пятьдесят седьмая страница. (Читает). «Пора понять, что партия стала для члена партии очень большим и серьезным делом и членство в партии или исключение из партии — большой перелом в жизни человека».

Марьяна. Что вы читаете, Ион Лукич?

Черногубов. Одну книгу хорошую, Марьяна. Одну очень хорошую книгу. Кое-кто забыл, что тут написано, вот ее и издали. Чтобы не забывали, у кого память короткая. (Продолжает читать).

На пороге Хлебников. Его еще не видят.

«…Пора понять, что для рядовых членов партии пребывание в партии или исключение из партии — это вопрос жизни и смерти…»

Марьяна. Кто это пишет, Ион Лукич?

Черногубов. Это пишет партия.

Хлебников молча подходит к Черногубову, берет у него из рук книгу, молча смотрит, возвращает. Общее молчание.

Хлебников. У тебя когда поезд?

Черногубов. Да часок есть еще.

Хлебников. А, дядя Федя, вот кого рад видеть! А Павлик где?

Александра Ивановна. Занимается со Степаном. Хлебников (идет к двери, кричит). Эй, Павлик! (Возвращается). А ты моряку пирожков на дорогу напекла?

Александра Ивановна (напряженно). Напекла. Хлебников. Ну правильно.

Вбегает Павлик, за ним — Степан. И останавливаются как вкопанные.

А почему никто меня не спрашивает: что было в МК? Ну хоть ты, Саша?

Александра Ивановна. Что было в МК?

Хлебников. А почему не спрашиваешь, из-за чего я опоздал?

Александра Ивановна. Из-за чего ты опоздал?

Хлебников. Из-за того и опоздал, что заезжал по пути домой в министерство. Теперь спросите: почему я заезжал по пути в министерство? Я заезжал в министерство, чтобы внести за восемь истекших со дня моего исключения месяцев партийные взносы. Вот так. Сегодня четверг — партийный день. Прием партийных взносов. Заплатил за каждый месяц по двадцать копеек! (Хохочет). Как домашняя хозяйка. (Марьяне). Дура, не плачь! Так как же, Марьяна: мать по левую сторону, я по правую, а?.. (Показывает на Степана). А этого куда?

Марьяна. Не болтай глупости, папа.

Александра Ивановна. Не дерзи, Марьяна.

Хлебников. Пусть дерзит. Сегодня можно!

Черногубов. Давай лапу, Алексей.

Хлебников. Погоди, не всё. А где мне сделали отметку, что я уплатил членские взносы? (Марьяне). Ну, ты…

Марьяна. Где тебе сделали отметку, папа?

Хлебников. Вот здесь. (Вынул партийный билет). Вот так. (Пауза). Погодите, еще не всё. Вы не спросили — кто сделал мне эту отметку? Ее сделал секретарь партийной организации главка предприятий Востока… товарищ Солдатов. Тот самый секретарь той самой партийной организации, которая ходатайствовала перед МК подавляющим большинством голосов об отмене своего прежнего решения. И я счастлив, да, именно счастлив, что парторганизация сама ходатайствовала об этом. (Черногубову). Теперь жми, морская душа!

Они обнимаются с Черногубовым.

Черногубов. Да ты расскажи, как дело было.

Хлебников. Расскажу, все тебе на вокзале расскажу. Четыре с половиной часа одно персональное дело разбирали. Наших коммунистов из главка всех до одного вызвали. Говорили без регламента. (Засмеялся). По правде сказать, момент был, когда, помоему, про меня и вовсе забыли. Да и сам я тогда забыл, что разбирается мое дело. Большой разговор по существу — о бдительности, подлинной и мнимой. О врагах партии — скрытых и явных.

Черногубов. О Дымникове разговор не возникал?

Хлебников. Возникал.

Черногубов. Ну?

Хлебников. Сказал как есть. И еще добавил: окажется невиновным — рад буду. Всегда лучше, если одним честным человеком на свете больше. (Неожиданно). Дай еще тебя обниму!

Черногубов. Да ну тебя!

Дядя Федя. Позволь и мне пожать твою честную руку, ангел мой. (Жмет руку Хлебникову).

Черногубов. От беспартийных большевиков.

Телефон.

Александра Ивановна (берет трубку). Да. Дома. Быкова? Какая Быкова? (Радостно). А, здравствуйте, здравствуйте. Сейчас дам. Тебя, Алексей… Которая руку мне пожала…

Марьяна. И люстру зажгла!

Хлебников (взял трубку). Вера Владимировна! Да, спасибо, принимаю поздравления. Так и должно было быть, Вера Владимировна. Что? Ну, Вера Владимировна, зачем же? (Закрыл рукой трубку, Марьяне). Дурища, ревет, как ты… Ладно, Вера Владимировна. Завтра увидимся. (Повесил трубку). А почему никто меня не спрашивает, где я работаю? Дядя Федя, где я работаю?

Дядя Федя. Где ты работаешь, душенька?

Хлебников. Я работаю начальником технического отдела главка предприятий Востока.

Марьяна (зло). А он?

Александра Ивановна. Господь с ним, Марьяна. Реабилитировали отца, хватит тебе.

Марьяна. Мне не хватит. Не хватит! (Хлебникову). Я о Полудине.

Хлебников. О каком Полудине? A-а… (Черногубову). Там, в МК, доказывал, что МК не все знает… Выяснилось же, что МК знает все, даже то, что я в биографии его не первый. Но последний. Конец. (С удовольствием). К черту Полудиных! Да! Распоряжением министра мне оплачивают проезд в Челябинск и обратно, плюс суточные и гостиница. Самое же непостижимое — главбух визу наложил: оп-ла-тить! Старожилы утверждают: в истории бухгалтерии нашей впервые! (Вдруг, помолчав). А ведь в Челябинске меня вахтер дальше проходной не пустил. Из главка запрет строжайший. Вернулся в гостиницу вечером, дождик сечет, лампочка в номере тусклая, на стене «Лес» Шишкина, из крана водица кап-кап, вас нету…

Александра Ивановна. Не к чему вспоминать!

Хлебников. Сел в пальто поперек кровати, руки сложил крестом. Вдруг дверь будто с петель сорвалась, шум, гам, ветер! Вся пронинская бригада с женами! Взяли Хлебникова на руки, черти! И утром под свою ответственность — на завод! Вахтер под козырек, а я ему чуть язык не кажу… Ладно. Завтра с утра на работу, а в воскресенье, дядя Федя, мы с вами в Сандуны.

Павлик. Бассейн открыт, я с вами.

Хлебников. Возьмем с собой банные веники…

Дядя Федя. Какие веники, дружочек? Я завтра в Софию уезжаю.

Хлебников. В Софию? В какую Софию?

Дядя Федя. Ну в какую Софию? София на свете одна. Столица Народной Республики Болгарии.

Хлебников. Это мы слыхали. Да вы-то туда зачем?

Дядя Федя. Еду на съезд виноделов. Членом советской делегации.

Хлебников. Вы, дядя Федя?

Дядя Федя (скромно). Люди растут, ангел мой.

Хлебников. Чего ж вы мне раньше не сказали?

Дядя Федя. Не спрашивал, Алешенька.

Черногубов. Я говорил — родич как родич. Бывают и похуже. Поетой, он еще у нас с тобой рекомендации попросит.

Дядя Федя. Будущее покажет.

Черногубов (глянул на свой чемодан, вздохнул). Знай, моряк, честь. Погрелся у чужого очага — и вон. (Идет к чемодану, укладывается). Да и дома меня заждались.

Хлебников. Дома?

Черногубов. На базе. К своим пора.

Марьяна. Ион Лукич…

Черногубов. Ну, что тебе, девятнадцать с половиной? Или теперь уже все двадцать?

Марьяна. Ион Лукич… Алексей Кузьмич мне больше, чем отец. А вы, Ион Лукич, вы мне и нашей семье больше, чем друг.

Пауза.

Черногубов (покашлял). Давай-ка мне пакет, вон тот, у дивана. (Пауза). Спасибо, студентка.

Александра Ивановна. Пора, Ион Лукич, пора. Я бы уж от страха умерла, что на вокзал не поспею. Павлик, возьми чемодан. Марьяна, пакет. Алексей, бери этот сверток. И книги.

Степан. Я за такси, на угол. (Бежит).

Дядя Федя. Позвольте и мне что-нибудь взять.

Все идут к выходу. Слышится детский плач.

Александра Ивановна. Ну, мать, Мишку забыла. Я только до низу.

Хлебников. Ничего с ним не будет, с твоим Мишкой. Ты должна его проводить и на вокзал.

Черногубов. Справедливо. У Михаила вашего всё впереди, его еще барышни провожать будут.

Александра Ивановна. Кто же останется?

Павлик. Ну кто? Я.

Марьяна. Ты с Мишкой?

Павлик. Что вы все удивляетесь?

Марьяна. Да так как-то. Не привыкли.

Павлик. Лишние разговоры.

Черногубов (жмет руку Павлику). А в общем, парень ты как парень. И ветру будто бы в голове поубавилось. Будь здоров.

Павлик. Салют!

Все идут к дверям. Навстречу им входят Степан и Колокольников.

Степан. Такси внизу.

Колокольников. Я столкнулся с сыном, и он сказал: у тебя все в порядке, Алеша. Я понимаю. Мои поздравления, учитывая всё… и сегодняшнюю мерзость Клавдии Сергеевны… до некоторой степени смешны и нелепы. И радостно мне, Алеша, и как-то… неловко… И сам я…

Хлебников (обрывает). Ладно. Как вы, дядя Федя, говорите — «будущее покажет, душенька»? Пошли.

Все, кроме Павлика, уходят в переднюю. Павлик направляется в комнату, где спит Мишка. Столовая пуста. Из передней доносятся оживленные голоса, смех. Возвращается Степан. За ним — Марьяна.

Степан. Я, понимаешь, хотел…

Марьяна. Скорей, неудобно…

Степан. Руку твою… Можно? (Берет ее руку, целует).

Марьяна. Степан, ты хороший!

Поклянись мне. Что бы ни случилось, правду говорить. Мне. И всем. А рука эта твоя. Можешь опереться на нее, что бы ни случилось…

Выходит Павлик, держа завернутого в конверт Мишку. Видит Степана и Марьяну, отворачивается.

Павлик!

(Павлик идет к ним, молча кладет свободную руку на их руки). Побежим!

И, держа друг друга за руки, Марьяна и Степан убегают. Павлик с Мишкой остаются одни. Занавес

ГОСТИНИЦА «АСТОРИЯ»

Драма в четырех действиях

Действующие лица

Коновалов Василий Фролович — летчик, командир «Дугласа».

Тюленев ИванИванович — второй пилот.

Нарышкин Петя — стрелокрадист.

Троян Вадим Николаевич — военный журналист.

Екатерина Михайловна — бывшая жена Коновалова.

Рублев — ее муж, конструктор.

Илюша — сын Коновалова.

Светлана — его невеста.

Батенин Глеб Сергеевич — доктор филологических наук.

Линда — сотрудница аппарата Совнаркома Эстонии, эвакуированная из Таллина.

Аугуст, Ян — ее друзья.

Люба — бывшая официантка, заведующая этажом, заместитель начальника ПВХО.

Жемчугов — инспектор отдела перевозок.

Голубь Маруся — старшина, шофер.

Дуся — работница.

Полина — работница.

Лейтенант.

Боец.

Сентябрьские ночи 1941 года в Ленинграде. Гостиница «Астория» на площади Воровского. В сумраке свинцовой балтийской осени громада серого камня кажется неожиданно похожей на мертвое горное селение, вырубленное в скалах. Ни огонька — разве блеснет, чтобы тут же сгинуть, ниточка света в одном из наглухо зашторенных окон. Черный всадник на черном постаменте стережет площадь. Его бронзовый профиль вдруг багровеет от недобрых всполохов. С купола Исаакиевского собора, обращенного в рядовую огневую точку, иногда рванется в небесную темень трассирующая кривая. Тут, в гостинице, в сентябре 1941 года волею всегда естественных и всегда удивительных военных обстоятельств негаданно и преднамеренно столкнулись судьбы разных людей — военных и штатских, несчастных и счастливых, сильных и слабых, прекрасных и подлых.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Двухкомнатный номер в гостинице «Астория». Дальнее уханье пушек. Частит метроном войны в черной тарелке радио. Пианино. Под картиной в богатой резной раме — таверна в Голландии, пенящиеся через край кружки, обильная снедь на некрашеном столе — на гобеленовом диване с золочеными спинками, накрывшись шинелью с обожженными краями, свесившимися на французский ковер, спит старшина Голубь. К наборной работы шкафику с амурами прислонился автомат, подле него — связка гранат. На кресло накинуты противогазы, на подлокотнике — пистолетная кобура на ремне. За столом, в шинели, с трубкой в зубах — Троян. Диктует в телефон. На столе — блокноты, планшет, портативная пишущая машинка. Из ванной комнаты, намыливая густую, давно не бритую щетину, выходит Батенин. На нем выгоревшая почти добела и пошедшая пятнами красноармейская гимнастерка, коломянковые брюки заправлены в брезентовые сапоги, облепленные ссохшейся грязью.

Батенин. Вода еще идет, но уже только холодная. И лампочка перегорела.

Троян. От сотрясения. Брейтесь здесь. (В телефон). «…Ценою неимоверных потерь…»

Батенин. Немцам удалось?..

Троян (кивнул. В трубку). «…немцам удалось выйти на побережье Финского залива…»

Батенин. Петергоф?

Троян (кивнул. В трубку). «Ваш корреспондент вернулся из Кронштадта точка».

Батенин. Как же, если Петергоф…

Троян. Водой. (В трубку). «Южный берег пылает точка фашистская авиация вчера варварски сожгла Большой Петергофский дворец тире божественнейшее создание…» (Батенину). Кваренги?

Батенин. Простите, Растрелли.

Троян (в трубку). «Растрелли. Два эл. Матросские полки запятая уходившие бой Петергофом запятая сегодня Якорной площади дали клятву двоеточие…» (Батенину). Вас не воротит? От моих… патетических реляций?

Батенин. Отчего же?

Троян (в трубку). «Пока бьется сердце запятая пока видят глаза запятая…»

Метроном перестает частить. Из раструба радио низкий мужской голос: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Воющая сирена. Не только из черной тарелки, но и с площади, с улицы, из коридоров гостиницы несется этот томящий звук, предупреждающий ленинградцев о смертельной опасности.

Барышня! Барышня! (С досадой швыряет трубку на рычаг). Сиганула в подвал барышня. (Достал флягу, отвинтил крышку, налил в нее, опрокинул). Который заход сегодня?

Батенин (бреется). По-моему, седьмой.

Троян. Могло быть хуже. Вчера было двенадцать. Слушайте, а чем вы питались?

Батенин (бреется). Лесной ягодой.

Троян. При вашей диете? Это смешно. (Снова отвинтил крышку фляги). Хлебнете?

Батенин отрицательно качает головой.

(Выпил, задохнулся). Фу-у. Если и разбавили… то тем же докторским спиртом.

Батенин. Где ж это вам поднесли, в медсанбате?

Троян. Заправил меня морской генерал. Хотя, по обстановке, пересел на коня… Ревел.

Батенин (бреется). Ревел?

Троян. А думаете, генералы не ревут? Покомандуйте в эту… кампанию… и вы… всхлипнете. Обиделся: его на правом фланге сосед подвел. На самом деле: что может быть страшнее, когда тебя с фланга подпирает бездарность? Ну и… выровнял мой генерал фронт, как эластично выражаются в штабах. А я… оды в Москву.

Батенин. Однако, Троян, вы… хватили.

Троян. Заметно? Докторский спирт. Умерщвляет все бациллы. И даже бациллу сомнений. А генерал любит меня. У каждого журналиста есть уже генерал, который его любит. Быт. У войны уже свой быт, и это тоже… позволяет держаться на воде. А если мне не дать выпить, Глеб Сергеич, меня нет как собеседника. И я не способен выдавить ни одного парадокса.

Батенин. А ваш генерал любит слушать парадоксы?

Троян. Все начальники любят слушать без свидетелей чужие парадоксы. Порезались? Я вам дам камень. (Идет в ванную). Ну и щетина! (Из ванной). Смахиваете на беглого каторжника. (Возвращается, вручает камень Батенину).

Батенин. Я не брился… да, семнадцать дней. (Трет щеку камнем). До войны была у меня чудодейственная шведская точилка. В Тарту пригласили на лекцию, и там купил по случаю. Одного лезвия хватало на семь сеансов.

Троян. А в вашей довоенной педантичности было что-то… антисоветское.

Батенин пожимает плечами.

Все поражались — почему я с вами дружу? Впрочем… И я бы расхохотался, скажи мне, что вы — вы! — двадцать второго июня возьмете винтовку. Да еще увлечете за собой студентов. И — не к вершинам филологии, господа! — в истребительный батальон! Как молодой Бонапарт — на Аркольский мост! Вы в партии с какого года?

Батенин. С тридцать седьмого.

Троян. Вот видите. Даже и в тридцать седьмом вас не терзали… бациллы сомнения. В жизни все сложно, как… как в жизни. Я бреюсь одним лезвием один раз, ну и что? (Глянул на свои блокноты). Отпрошусь. В рядовые. Или плюнуть на все на свете и… и по болезни словчить куда-нибудь, — скажем, под Томск, а? Закопаться в курной избе, где и писать труд о судьбах русской интеллигенции шестидесятых годов. Хорошо-о!

Забили зенитки. Батенин побрился, вытирает лицо.

Теперь надушитесь «шипром» — мужской запах, — и можете спускаться вниз, на банкет.

Батенин. Перекреститесь…

Троян (достает из противогаза билет с золотым тиснением). Почитайте.

Батенин (читает сначала несколько слов по-немецки, затем переводит). «Господин фельдмаршал имеет честь пригласить вас на банкет по случаю занятия Петербурга вооруженными силами Германии. Банкет состоится в отеле «Астория»…

Троян. Я ж говорю, спуститься этажом…

Батенин (читает и переводит). «…первого октября в двадцать один час по среднеевропейскому времени в банкетном зале на третьем этаже. Ваш стол двенадцать, кресло сто сорок два».

Забили зенитки. Батенин поднял голову.

Троян. Не реагируйте, ну их к черту. А банкетный зал не на третьем, а в первом этаже. Вот так всегда у немцев — что-то да напутают. (Взял билет). И даже номер кресла. Вермахт! А как же, господа, на удар — тройным ударом? Бить врага только на его территории? Этцетера? Что вы молчите? Вы — член партии, разубеждайте меня. Ну! Разубеждайте!

Батенин молчит.

У вас вот спрашивали документы, когда вы… пробирались?

Батенин. Документы? Собственно… Нет, не спрашивали. Троян. И у меня. Ни один сукин сын. В осажденный-то город. Нет. Не нравятся мне мои мысли. Какой сегодня день войны?

Батенин. Сегодня? По-моему, восемьдесят… да, восемьдесят первый.

Троян. Все-таки… Если учесть, что Бельгия капитулировала на одиннадцатый, а Голландия — на шестой… Кресло сто сорок второе. Слушайте, Глеб Сергеич. Вы… верите, что это… что это может случиться?

Батенин. А вы?

Троян. А если верить? (Пауза). Если верить, говорю? Тогда что же? Пулю в лоб?

Батенин (улыбнулся). Дайте разобраться, я ведь лесной житель.

Троян. Вы — коммунист.

Батенин. Коммунизм, Троян, это не религия, это наука, а наука учит опираться на факты.

Затряслась люстра.

Вот, в центре Ленинграда упала бомба. Факт. И с ним надо считаться.

Очереди зениток.

Откуда-то рядом бьют…

Троян. С купола Исаакиевского собора. Новое в русском зодчестве. Это смешно.

Попробуйте.

Входит Люба — в каске, с лампочкой и ключами в руках.

Люба. От окна отойдите, осколком убьет…

Троян. Любочка…

Люба. В ванной перегорело?

Быстрая очередь зениток.

Сколько повторять? Отойдите…

Троян (шутливо). «Он сидел на подоконнике и глядел на небосклон. Что сказать нам о покойнике? Не любил фугасок он…» Люба. Все вам цирк, Вадим Николаич… (Идет в ванную). Троян. Не цирк, а эпос… Замначальника противовоздушной и химической обороны полувоенного объекта «Астория», вам изумительно к лицу пожарная каска.

Люба. Оставьте глупости.

Свист бомбы и разрыв.

Ух, начал садить и садить, Адольф проклятый! Сошли бы, Вадим Николаич, с приятелем вашим…

Батенин. Пожалуй, самое разумное.

Голубь приподнялась, теперь стало видно, что это женщина.

Голубь (прислушиваясь, недовольно). Обратно война. Мы от нее, а она к нам… О господи… (Зевнула, деликатно прикрыв рот, легла на другой бок).

Троян. Солдат, хотя и звать Маруся.

Люба. Все это так, только зачем диван мазюкать? Диван казенный. (Взяла газету со стола). Можно? (Приподняла могучие ноги старшины, подложила под них газету, убирает чашник с пианино). Говорила — не ставьте на полированное: непринципиально как-то… Культурные люди, писатели…

Троян. Журналисты, Любочка, берите ниже…

Люба. Все одно — непринципиально. (Батенину). Идите, хоть вы — идите.

Батенин направляется к двери, возвращается, забирает с кресла диванную подушку.

Хоть вы тут один… разумный. У нас будете гостить? Пожалуйста, паспорт, я отдам внизу.

Батенин. Нет, у меня квартира на Петроградской. (Улыбнулся). А в бомбоубежище, кажется, еще не прописывают. (Ушел).

Люба (осторожно отодвигая автомат от серванта). Не пальнет? (Осматривает сервант). Так и есть. Покорябали. Бюро дворцовое, старина, великого князя какого-то, перед войной за большущие деньги в антиквариате на Морской взяли. Интуристы, слышали, приценивались. А вы его автоматом вашим поколупали.

Троян. Примут от вас ваше бюро и раскорябанным, эка беда.

Люба. Кто примет?

Троян. Интуристы. (Пауза). Тут, в номере полулюкс, нам бы с вами, Любочка, круговую оборону занимать, а не… не царапинки на буфете пересчитывать.

Пауза.

Люба. Если вы шутки шутите, Вадим Николаич, то очень и очень ни к селу ни к городу. И вы, Вадим Николаич, образованнее меня, и многое вам известно, что мне неизвестно, но такие гадкие шутки слушать не желаю в моем присутствии и не буду. (Пошла к дверям).

Троян. Постойте, Любочка.

Люба. Ну что?

Троян. Вам идет каска.

Люба. Оставьте глупости.

Троян. Честное слово. Вы в ней прелестны. Больше того: вы в ней неотразимы, Любочка.

Люба (вздохнула). Не нравлюсь я вам.

Троян. Любочка, все это вы от гордыни и великого кокетства. Вы очень загадочная натура. (Пытается ее обнять).

Люба (вырываясь). Не хочу, слышите? Не совестно вам? Троян (сердито). Перед кем же, Любочка? Вы — холостая, а я…

Люба. А вы?

Троян. Ая — журналист.

Люба. Перед собой совестно, Вадим Николаич. Сводки слушаешь, одна горечь во рту.

Далекий взрыв.

Господи. Братишка у меня, Василек. Соседка по доброте вдовьей приглядывает, я-то — на казарменном.

Троян. Сахару ему возьмите. Вон тут, в серванте.

Люба. Ничего не надо. Урвала часок, слетала к нему, вбегаю на пятый, забился в угол, зябнет, дрожит, как лепесточек. Гляжу, стекол-то нет. Взрывная волна унесла. Подушками заткнула.

Троян. В тыл его надо.

Люба. Эвакуировали единожды — с детским домом. Навстречу Гитлеру угадали… (Махнула рукой). А теперь куда его? Хоть вплавь, хоть вскачь.

Снова ударили зенитки.

А от вас… водкой пахнет. И не отомкнешь вас. Какой вы? Что там у вас внутри? (Ушла).

Троян поглядел ей вслед, лицо его стало строгим, почти печальным. Набив трубку, сел к столу. Теперь, когда в номере молчание, особенно стал слышен учащенный, нервный стук метронома. Похрапывает старшина Голубь. Троян вставляет в машинку чистый лист бумаги, печатает одним пальцем очень быстро. Стук в дверь.

Троян (не оборачиваясь, досадливо). Попробуйте.

На пороге, в унтах, в кожаных куртках, с пистолетами в кобурах, три морских летчика — Коновалов, Тюленев и Петя Нарышк и н. У Пети — окладистая, светлая борода, подчеркивающая его юность. В руках летчиков — маленькие чемиданчики. Летчики стоят некоторое время почтительно, прислушиваясь к стрекотанью машинки. Наконец Троян поворачивается к ним. Встал с кресла. Изумлен. Коновалов стоит впереди товарищей, с чуть заметной усмешкой наблюдает за Трояном.

Коновалов. Я, я. Ты чему больше удивился: тому, что меня посадили, или тому, что выпустили?

Троян (медленно). И тому и другому. Обалдел.

Коновалов. Есть от чего.

Троян. Сколько же ты… в несамовольной отлучке? Коновалов. Четыре года, три месяца и десять дней. А может, все-таки поздороваемся, камарада?

Троян. Салют, камарада! (Обнимает Коновалова). Правда, значит, есть?

Коновалов (усмехнулся). А что, сомневался?

Троян (помолчав). Порадовал, старик, во всех отношениях порадовал. (Снова обнял Коновалова).

Тюленев. Старик?

Коновалов (Тюленеву). Это, Тюленев, у них, у корреспондентов, принято. Они даже с женами собственными так: «Старуха! Как молодая жизнь?»

Троян. Ничего не забыл, дон Базилио. (Трясет его за плечи). Коновалов. А может, переживания — потом?

Троян. Но только скажи — тебя-то за что?

Коновалов. Я вот тоже… заинтересовался. Все спрашивал у… гражданина следователя.

Троян. Ну?

Коновалов. Он-то объяснил. (Пауза). Над своей территорией свои же бензобак пробили. (Решительно). Будет. Назад оборачиваться не имею желания. Может, п не было ничего, Тюленев? Так, померещилось? Сон дурной…

Тюленев. Да, воевать надо.

Коновалов. За тем и прибыл. Свой полк получаю.

Нарышкин. А мы будем баранину возить.

Коновалов (обернулся). Не канючь. (Трояну). Поздоровайся кстати, Иван Иванович.

Тюленев. Капитан Тюленев. Второй пилот.

Коновалов. Первый теперь. (Трояну). Сдаю ему свой транспортный.

Нарышкин. Сержант Нарышкин, стрелок-радист.

Коновалов. Да просто Петька. Взял экипаж, по правде говоря, из самодурства — исключительная борода. Где у тебя третье окошко слева, если снизу смотреть? (Подошел к одному из окон, потянул штору бниз). Из-за коварной щелочки этой тебя, камараду, и опознали. Открыл нам парадное швейцар в каске. Он же, выяснилось, ПВХО, он же и портье. Номеров у него нету, порядка у него нету, стекол у него нету, злющий, дьявол, и какого-то Трояна из бога в мать чешет: затемнения не блюдет. А, не блюдет? Ты! Не выгонишь?

Где-то поблизости заиграл патефон. Коновалов с недоумением поглядел на Трояна.

Нарышкин. Лещенко, товарищ майор. Танго «Миранда»…

Коновалов. Музыковед.

Нарышкин приоткрыл дверь. Видно через коридор, как в номере напротив, где также приоткрыта дверь, танцует пара.

Кто же это забавляется?

Троян. Застряли, из Таллина. В канцелярии Эстонского Совнаркома, кажется, работали. Через Ладогу никак не эвакуируют. То баржу топят, то артналет.

Коновалов. А телефон в городе действует?

Троян. У частных лиц выключен. Оставили одним ответственным.

Коновалов. Вот я одному… ответственному… и позвоню. Троян (снял трубку). Тонечка, заступили? А отбой когда?.. А вы запросите райхсмаршала господина Германа Геринга. (Коновалову). Давай номер.

Тюленев и Нарышкин переглядываются.

Коновалов. Сам.

В дверях появляется Линда. Глядя на Трояна, улыбаясь, легонько стучит по приоткрытой двери.

Троян. Попробуйте.

Линда входит, за ней — Аугуст и Ян. Линда в модно уложенных локонах, в шерстяном свитере, стилизованном под матросскую блузу, с агатовым фрегатиком на груди. Непрестанно курит сигаретки. Аугуст и Ян — оба в плотных шерстяных свитерах с оленями, оба белобрысые, светлоглазые, плечистые и молчаливые.

Коновалов набирает номер.

(Прикладывает палец ко рту). Тсс…

Коновалов (слушает, передает трубку Тюленеву. Сдавленно). Говори ты… (Закурил).

Тюленев (в трубку). Квартира Рублева? Я извиняюсь, кто со мной разговаривает?

Коновалов (хрипло). Несущественно. Вызывай сына — и всё.

Тюленев (в трубку). Я извиняюсь…

Коновалов. Да не извиняйся ты…

Тюленев (в трубку). Разрешите доложить — капитан Тюленев. По поручению майора Коновалова. Так точно — Коновалова, Василия Фроловича. Майор Коновалов прибыл в Ленинград, стоит: в гостинице «Астория», номер…

Троян. Двести девятнадцать.

Тюленев. Двести девятнадцать, куда и просит прибыть своего сына Илюшу незамедлительно… Что? (Растерянно смотрит на. Коновалова).

Коновалов (кричит). Вешай трубку!

Тюленев (в трубку). Я извиняюсь. (Вешает трубку). Передано, товарищ майор.

Коновалов кивнул, отвернулся.

Троян. В голову не приходило, что твои здесь…

Коновалов. Мои? (Тяжело повернулся к пришедшим). Чего не знакомишь? Здравствуйте.

Линда. Тэре. Линда.

Аугуст. Тэре. Аугуст.

Ян. Тэре. Ян.

Троян. По-эстонски — здравствуйте.

Коновалов. А, которые Ладогу никак не переплывут?

Линда (чуть кокетничая своим легким акцентом и неправильными ударениями). О, у вас тещин язык, товарищ военный корреспондент.

Троян. Да, я люблю разглашать военные тайны… разведотдела германского генерального штаба.

Линда. Ия люблю такие… опасные шутки.

Троян. Опять надушились французскими духами? Что это у вас? «Шанель»? И опять исчезнете, как дымок?

Линда. Да, ночью снова на озеро…

Троян. Вернетесь — начну подозревать.

Линда. Что?

Троян. Что вы не Линда…

Линда. Что же я?

Троян. Кто вас знает? Может быть, обергруппенфюрер… Линда (засмеялась). У вас причудливая фантазия. Ян! Тио вейни!

Ян, кивнув, выходит из номера.

Вермут итальяно. Последняя бутылка, на до свиданья хлопнем с вашими милыми друзьями.

Коновалов (резко). Не употребляю. (Трояну). Помыться можно в твоем бомбоубежище?

Троян (взял со стула простыню, оставленную Батениным). Черт, не высохла…

Линда. Я принесу… (Убегает. За ней молча следует Аугуст). Коновалов. Что это за белая вошь?

Нарышкин. Товарищ майор, ну, из братской же республики…

Коновалов (испытующе поглядел на Нарышкина). Уже. Спекся. (Трояну). В гражданскую войну я б такую увидел — к стенке… Убери ты ее, Христа ради, Троян, с ее духами, — не до нее…

Вернулась Линда с простыней, за ней — Ян и Аугуст. Ян держит в руках бутылку.

Линда (отдает простыню Коновалову). Смойте воздушную пыль, и… и ожидаем майора, товарищи…

Коновалов. Излишне… товарищ. (Направился к двери в ванную комнату). И патефон крутить, когда к Ленинграду немец впритирку… и в Таллине вашем свирепствует… тоже излишне. Не момент для танго, молодые люди (оглядел Аугуста и Яна)…призывного возраста. Немножко пир во время чумы напоминает. (Ушел в ванную).

Пауза.

Линда. Мои друзья Ян и Аугуст не понимают по-русски, и, это… это очень удачно для майора.

Нарышкин. Переживает… за Ленинград. И вообще за отступление.

Линда. Возможно, и за себя тоже? У нас, в Эстонии, говорят: мужчине идет быть мужчиной. Будем открывать? (Отдала Трояну бутылку, открыла крышку пианино, покрутилась на вертящемся стуле, тихо наигрывает).

Нарышкин облокотился на пианино, мечтательно слушает, не сводя глаз с Линды. Линда тихонько поет: «Встретились мы в баре ресторана… Как мне знакомы… твои черты…»

Тюленев (Трояну). А вы майора по Испании знаете?

Троян. Не я один — весь Мадрид. (Рассматривает этикетку бутылки). И там его пили… трофейное… с одной великолепнейшей Хуанитой.

Забили зенитки.

А эти уже в ту пору вашего дона Базилио… чурались, как черта…

Линда (тихонько поет, прислушиваясь). «Татьяна, помнишь дни золотые…» (Трояну). Дон Базилио?

Троян. Вася — по-испански…

Нарышкин (откупорил бутылку, разлил в фужеры вермут, пригубил вино). Ах, пленительное время, сержант… Дон Базилио из Рязани и дон Карло из Гамбурга… И Пьер, и Янек, и венгр Мате Залка, и польский генерал Вальтер… Коммунизм. Нет, это была не только наука. Религия века… (Поглядел на Яна и Аугуста). И ваши парни дрались у Гвадаррамы. Вы, Линда, не комсомолка?

Линда. Что вы! (Засмеялась). Я только песенку помню про комсомольцев. Красивый мотив. (Аккомпанируя, запела, по-прежнему чуть коверкая слова).. «Дан приказ: ему — на Запад, ей — в другую сторону…» Так? «Заходили комсомольцы на гражданскую войну…»

Нарышкин. Линдочка, вы талант, вас надо эвакуировать в тыл…

Линда. Я была бы очень рада. (Поет). «И родная отвечала… Я желаю всей душой… Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». Я очень люблю эту печальную песенку.

Нарышкин. Я ж говорю — из братской республики.

Тюленев (поглядел на часы). Нарышкин, время за… как их там… за клавирами… (Трояну). Мариинский театр теперь в Молотове. Обещали им привезти…

Нарышкин (с горечью). Воздушные извозчики…

Троян. А я думал — чего им там, в тылу, не хватает? Балетных клавиров! (Делает балетное па).

Линда (засмеялась, захлопнула пианино). Троян, и вас надо тоже… эвакуировать, как… балерину! (Нарышкину). Куда, стойте, господин борода! (Дает ему фужер).

Нарышкин. Наливайте, только не больше, чем до краев.

Линда (дает фужеры Яну, Аугусту; шутливо). Пожалуйста, молодые люди… призывного возраста… (Дает фужер Тюленеву).

Тюленев. Простите, спиртного не принимаю.

Линда. Может быть, вы и не курите?

Тюленев. Так точно, не курю.

Линда. Может быть, вы не взглядываете на женщин?

Тюленев. Взглядываю, но каждый раз, извиняюсь, лучше своей жены никого не нахожу…

Линда. Ну, тогда вы тоже — золотой фонд…

Стук в дверь. Троян идет открывать. Входит Жемчугов. Оглядывает всех.

Жемчугов. Майора Коновалова ищу.

Нарышкин (козырнул). Майор купаются.

Жемчугов (посмотрел на Тюленева, потом на Нарышкина). Экипаж «Дугласа»?

Тюленев кивает.

(Достает из кармана бумагу). Имею предписание. Из тыла должен привезти… (Взглянув на Линду, оборвал. Оглядел Аугуста и Яна). Вот так вот. (Молча отдал предписание Тюленеву). Был уже у вас на аэродроме, штурмана вашего видел… Когда летим? Тюленев. Дадут добро — полетим.

Жемчугов. Ясно. (Снова подозрительно оглядел Линду). Ясно.

Закачалась люстра.

Близко положил. Эх, людоеды… (Вздохнул). Детишки питерские…. за что это вам, за какие грехи?

Нарышкин. Мясо возим, когда за глотку взял…

Жемчугов. Мясо?

Нарышкин. Вас вот еще… Эх, с майором бы в штурмовую перекантоваться. Ну гробанули бы!

Тюленев. Не канючь, сказано. (Жемчугову). Обижается, что на транспортном летает.

Жемчугов. Не с этого надо начинать, сержант. Вам почетное дело вверено, каждый на своем посту…

Нарышкин (уныло). Ясно. Это мы читали.

Жемчугов. Читать мало. Надо усваивать.

Нарышкин. Харьков взят.

Жемчугов. Что?

Нарышкин. Харьков, говорю, взят.

Пауза.

Жемчугов. Враг использует временные преимущества. Временные. Понятно?

Нарышкин (уныло) Понятно. А вот как же вышло, что к Ленинграду подошли?..

Жемчугов. Еще раз терпеливо разъясню вам: не с этого надо начинать. Момент исключительно трудный, действительно верно, но есть замысел командования — и каждый на своем посту, без паники… (Снова оглядел подозрительно Линду). Без паники, ясно?

Нарышкин молчит.

Тюленев (сердито). Ясно, товарищ сержант?

Нарышкин (вытянулся, козырнул), Есть. Ясно!

Из ванны вышел Коновалов.

Тюленев. К вам, товарищ майор.

Жемчугов. Инспектор отдела перевозок ВВС КБФ Жемчугов. Получил приказание лететь с вами… (Протянул предписание).

Коновалов. А чего торопитесь? Дай хоть вытереться. (Вытер волосы простыней. Трояну). Сын… не звонил? (Линде). А я думал, вы уже к станции Ладожское озеро подъехали.

Линда (с вызовом). Я не могла оставить отель, пока вы не помахаете мне на до свиданья… хотя бы моей пушистой простыней.

Коновалов (небрежно). Это — пожалуйста. (Кинул простыню на кресло. Жемчугову). Давайте предписание. (Читает). В тыл?

Жемчугов. Личное приказание командующего ВВС.

Коновалов (сухо). Я понимаю. (Вернул предписание Жемчугову). Полетите с капитаном. Иван Иваныч, вам пора в Адмиралтейство… Сообщите, что прибыл, явлюсь… и… (Жемчугову). Стойте! Дайте-ка вашу красивую бумагу. Чья, чья подпись? Плеско? Не Артемий?

Жемчугов. Так точно, Артемий.

Коновалов. Так. Бригадный комиссар… (Усмехнулся). А вы не могли бы стукнуть Плеско, что… майор Коновалов тут, и… и авось не отшибло память у бригадного комиссара…

Жемчугов. Есть. Разрешите идти?

Коновалов кивнул. Жемчугов и Тюленев пошли к дверям.

Коновалов (подмигнул Трояну). Хоть что-нибудь… За проезд в тыл.

Жемчугов (обернулся. С силой). Товарищ майор, я отправляюсь в тыл по личному приказанию командующего. Стало быть, так надо. И стыдного тут нет ничего. Прикажут на передовую — на передовую пойду.

Тюленев. Верно, товарищ техник-интендант второго ранга. Пошли… Солдат — человек казенный…

Тюленев и Жемчугов, уходя, сталкиваются с Екатериной Михайловной. Пальто ее не застегнуто. На голову накинут платок, из-под которого выбивается прядь волос. Она не шла — бежала сюда.

Простите за беспокойство…

Уходит, за ним Жемчугов.

Екатерина Михайловна (задыхаясь). Вася… Вася… (Кинулась к Коновалову).

Коновалов (подался назад, глухо). Не обязательно… Совсем не обязательно… Илюша… где?

Екатерина Михайловна. Придет.

Коновалов. Я ждал не тебя.

Екатерина Михайловна. Да. И я знала, что ты так скажешь. И все равно я пришла…

Смолк метроном. Секунда тишины — и веселый сигнал из репродуктора, подхваченный на площади, в коридорах гостиницы. Зычный, словно бы обрадованный голос: «Отбой тревоги! Отбой тревоги!» И снова веселая музыка сигнала отбоя.

Линда (подходит к Коновалову). Мужчине идет быть мужчиной, а женщине идет быть женщиной. (Трояну, лукаво). Ауфвидерзейн! (Нарышкину). Счастливый путь — и вам и нам! И если смерти, то… как поет ваш печальный романс… мгновенной… (Неприязненно взглянула на Екатерину Михайловну. Взяла свой фужер, залпом опрокинула вино, швырнула бокал на пол). Нагемисен!

Ушла, за нею — Аугуст и Ян.

Нарышкин. Ух! (Встретил жесткий взгляд Коновалова). Разрешите откомандироваться за клавиром, товарищ майор?

Коновалов (хмуро). К утру быть тут.

Нарышкин. Как штык, товарищ майор. (Козырнув, уходит).

Троян. Я… мне нужно диктовать… простите…

Коновалов. Не уходи, Троян.

Снизу доносится музыка. Играет оркестр.

Троян. Сумасшедшее трио. Весь оркестр в ополчение ушел. А этих… не то эвакуировать забыли, не то — мобилизовать, (Пауза). Играют, а в перерывах зажигалки тушат.

Мучительная пауза.

(Выдернул шнур). Я вас покину. Диктовать… (Взял телефон. Сгреб блокноты со стола). Простите, Екатерина Михайловна. (Уходит в другую комнату, плотно закрывает за собой дверь).

Екатерина Михайловна. Сядем.

Коновалов, ни слова не говоря, садится. Садится и Екатерина Михайловна. Она тоже молчит и только вглядывается в Коновалова, словно бы вновь и вновь убеждаясь, что он живой, сидит перед ней.

Коновалов. Где Илюша?

Екатерина Михайловна. Я просила его… Прости… Немного попозже.

Коновалов. Он здоров?

Екатерина Михайловна. Здоров.

Пауза. Играет оркестр.

Коновалов. Нога его как?

Екатерина Михайловна. Все зажило, делали рентген — кость цела.

Коновалов. А в перемену погоды?

Екатерина Михайловна. Не ноет, все хорошо.

Коновалов. Глаза как?

Екатерина Михайловна. Очки носит.

Оркестр.

А ты сюда надолго?

Коновалов. До конца войны.

Екатерина Михайловна. Назначение получил? Коновалов. Назначение.

Екатерина Михайловна. Значит, всё… в прошлом? Коновалов. Видишь, доверили.

Екатерина Михайловна. Как раньше? Полк? Коновалов. Полк. (Пауза). А мама где твоя?

Екатерина Михайловна. Мама умерла.

Играет оркестр.

Я писала тебе. Разве ты мое письмо не получил?

Коновалов отрицательно качает головой.

Разве ты моих писем не получал?

Коновалов. Получил — одно. Извещение… о расторжении брака… Получил, да. (Пауза).

Екатерина Михайловна. И… ни одного, ни одного моего письма?

Коновалов. Нет. Да мне вполне хватило… того. (Встал). Согласие я дал, — что тебе еще?

Екатерина Михайловна (встала). Я проститься к тебе. Завтра эвакуируемся мы, Вася.

Коновалов (горько). Всей семьей?

Екатерина Михайловна опустила глаза.

Илюша?

Екатерина Михайловна. Сопротивляется, обижается, но я… по-моему, почти убедила его. Только что вернулся из-под Петергофа, траншеи рыли, еле успели убежать… (Махнула рукой). И видит он плохо…

Коновалов. Ему ведь только в декабре восемнадцать?

Екатерина Михайловна кивнула.

Пусть едет. Ну, счастливо. (Протягивает руку). Счастливо!

Екатерина Михайловна. Счастливо. (Идет к дверям. Взялась за ручку. Обернулась. С отчаянием). Вася! (Бросилась к Коновалову, опустилась на колени, обняла его высокие унты). Васенька мой, Васенька мой, Васенька мой… (Рыдания). Васенька мой, Васенька мой, Васенька мой…

Коновалов (силится оторвать от себя ее руки, сдавленно). Катя…

Екатерина Михайловна. Прости меня, Васенька, прости меня, Васенька, прости меня, Васенька…

Наконец он поднял ее, она, тяжко всхлипывая, гладит его ладони, его локти, грудь, щеки, подбородок.

Любимый мой, любимый мой, ты мой любимый.

Коновалов. Уйди.

Екатерина Михайловна. Ты никогда не мог видеть, когда я плачу, ты всегда прощал меня, когда я плачу, помилуй меня, помилуй, пощади, Васенька, любимый мой, солнышко, ненаглядный мой, золотой мой…

Коновалов. Уйди. (Оторвал от себя Екатерину Михайловну). Я не хочу тебя видеть. Я никогда не захочу тебя видеть. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Только сына, только сына… Уйди. Уезжай.

Екатерина Михайловна (качает головой). Нет-нет, я не верю. (Жалко). Не верю. (Опустилась в кресло). Ничего не осталось у тебя ко мне, ничего?

Коновалов. Ничего.

Екатерина Михайловна (устало). Ну хорошо. Уйду. Ты прав, надо… Надо уходить.

Коновалов. Илюшу…

Екатерина Михайловна. Да-да. Сейчас Илюша придет. Коновалов. А ты… скорей…

Смолк оркестр.

Екатерина Михайловна (встала) Ты жестокий. Наверно, там… отняли у тебя сердце. (Медленно пошла к дверям). Я тебе… сына… Родила. Вырастила. Сохранила. Прощай.

Стук в дверь.

Прощай. (Открыла дверь).

Входит Рублев.

(Отпрянула). Зачем?

Коновалов. Ну, в вестибюле заждался, прискучило… (Протянул руку). Здорово, Рублев!

Рублев (тихо). Здравствуй, Василий Фролович.

Коновалов. Так что же — завтра эвакуируешься?

Рублев. Да, есть решение Военного совета. Со всем заводом.

Коновалов. Ис семьей?

Рублев (тихо). Да.

Коновалов. С чьей же семьей?

Рублев молчит.

С моей семьей?

Рублев. Василий Фролович…

Коновалов. Не торопись говорить, торопись слушать, друг ты мой испытанный…

Екатерина Михайловна (устало). Зачем? И так все страшно, так бесконечно страшно…

Коновалов. Друг не испытанный, что орех не расколотый… Иные, малодушные, отвернулись, а ты, Рублев, нет, ты пришел в тот же день, да? Руку дал, слова сказал какие надо — к прискорбному случаю. Так ведь было всё?

Рублев молчит.

Мальчонку пожалел. Словом, подошел не формально. Теплом дохнуло. Ну что ж? Ценю. Без напасти друга и не раскусишь. И Екатерина Михайловна оценила.

Рублев (так же тихо). А я тебе друг, Василий Фролович, что бы ни было меж нами…

Коновалов. Недруг бы разве так утешил? Зато и отблагодарили тебя, жалостливого. Зато и семью — тебе. Сына — тебе. (Усмехнулся). Как говорится, пожал, где не сеял.

Снова заиграл оркестр.

Екатерина Михайловна (Рублеву). Надо идти! Коновалов (кивнул). Пора.

Рублев. До свиданья, Василий Фролович. (Пошел. Остановился). Василий Фролович… Екатерина Михайловна была очень несчастна, я — одинок. Жена моя ушла, ты знаешь. Женщины меня никогда по-настоящему… как тебя… не любили.

Екатерина Михайловна. Не надо…

Коновалов. Скромничаешь. Похвально.

Рублев. Нет. Не обольщался я насчет себя никогда, Василий Фролович. И… и судьбу отношений наших с Екатериной Михайловной… если не во всем, то во многом… в очень многом… решила не ко мне любовь — к Илюше. Что ж, хотела Екатерина Михайловна облегчить ему вступление в жизнь и…

Коновалов. Благородно, как благородно выражаешься, Рублев! И вообще — как все изящно и благородно. (Екатерине Михайловне). Изменила из любви к сыну! Исключительно! Где это я читал, у Ги де Мопассана, что ли? (Бешено). Так вы что же, черт вас подери, Илюшку фамилии моей лишили?

Входит Илюша.

Илюша. Можно? (Поправив очки, оглядывает номер). Здесь остановился товарищ… (Увидел Екатерину Михайловну). Мама, а где… (Увидел Коновалова). Папа! (Бросился к отцу). Папа!

Екатерина Михайловна (Рублеву). Пойдем.

Рублев, кивнув, уходит. Взглянув на отца и сына, медленно уходит Екатерина Михайловна. Пауза.

Илюша (тихо). Как я ждал тебя, папа. Как ждал. Как верил, что ты вернешься, не можешь не вернуться. И в тебя я верил, папа, больше, гораздо больше, чем в себя. И… тысячной секунды не сомневался в тебе, папа…

Коновалов (глухо). Илюшка, дурачок ты мой…

Илюша. Постарел ты чуть-чуть, но ведь не изменился, да?

Коновалов. Каким вошел, Илюшка, таким вышел… (Неожиданно). А паспорт? Паспорт ты получил?

Илюша. Еще в прошлом году…

Коновалов. На чью фамилию паспорт?

Илюша (тихо). Коновалов я, папа. Коновалов Илья Васильевич. И паспорт на имя Коновалова Ильи Васильевича. Разве бы я мог иначе? А ты думал…

Коновалов. Так и думал. И я ведь в тебя верил, Илюша.

В дверях появился Батенин. В руках у него подушка. С изумлением смотрит на Коноваловых.

Батенин. Простите, я, кажется, не в тот номер…

Троян (выходит с телефоном в руках). В тот, тот. Отоспались в бомбоубежище? (Включил аппарат). А где… Екатерина Михайловна?

Коновалов молчит.

Знакомьтесь. (Поглядел на Коновалова, потом на Батенина, засмеялся). Двое… с того света.

Коновалов и Батенин здороваются.

Коновалов (показывая Трояну на Илюшу). И ты познакомься. Илья Васильевич… (подчеркнуто) Коновалов.

Стук в дверь.

Троян. Попробуйте…

Входит Тюленев. У него растерянный и расстроенный вид. Молча козыряет Илюше и Батенину.

Тюленев. Вам… не звонили, товарищ майор?

Коновалов. Кто должен был звонить?

Тюленев (вздохнул). Из Адмиралтейства.

Коновалов. Зачем?

Тюленев (снова вздохнул). Да видите ли, какая история… Василий Фролович. Видно, не хотят, чтобы я… чтобы меня — командиром корабля.

Коновалов. То есть как это — не хотят? Кто не хочет? Все согласовано.

Тюленев. Всё, да не всё. (Мнется). Не доверяют мне, Василий Фролович. Ну — не доверяют…

Пауза.

Коновалов. А может быть, не вам, а мне?

Тюленев молчит.

Ценю вашу деликатность, товарищ капитан.

Тюленев молчит.

(Трояну). А я-то, ду-у-рак…

Звонит телефон.

Илюша (берет трубку). Да, слушаю. Я — Коновалов. (Слушает). Так. (Смотрит на отца). Так. (Слушает. Медленно кладет трубку). Папа, это тебе… из Адмиралтейства… Отменили приказ… Тебе в тыл лететь.

Коновалов молчит.

Как же это, папа?

Коновалов (с усмешкой). Выходит, один только ты мне и доверяешь, Илюшка…

За окнами — пронзительный неприятный свист. Потом — грохот. И снова — звенящий свист и грохот. Смолк оркестр в ресторане.

Тюленев (прислушивается). Нет, не воздух…

Батенин. В наступление пошли?

Снова свист пролетающего снаряда и грохот.

Голубь (привстала на диване, протирая глаза). На передовую заехали, что ли? (Увидела посторонних людей, смутилась, растерянно вскочила, сдернула с кресла противогаз, вытащила оттуда гребенку, пудреницу, приводит себя в порядок).

Из раструба радио слышится голос: «Внимание! Внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу! Движение по улицам прекратить! Населению укрыться!»

Троян (к Голубь). Вы правы, старшина Маруся. Заехали на самую передовую. Эти незадачливые фашистские авантюристы уже достают до центра города полевыми орудиями…

Коновалов с удивлением взглядывает на него.

Да-да, я уже говорил. Мне не нравятся… Мои мысли…

Люба (стремительно вбегая и на ходу нахлобучивая на себя каску). Вадим Николаич, граждане, артиллерийский обстрел! От окон, подальше от окон! (Споткнулась об осколок фужера). Ой, что это?

Троян. Взрывная волна, Любочка.

Люба. Ковер повредится. От окон подальше, товарищи, от окон! (Убежала).

Коновалов. Отойди от окна, Илюша.

Илюша. Не уеду, папа.

Коновалов. Что?

Илюша. Не уеду из Ленинграда.

Коновалов. Глупости. Муть.

Грохот артиллерийских разрывов. Голос из репродуктора: «Внимание! Внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу!»

Илюша. Это бесповоротно, папа.

Коновалов. Муть, говорю. С твоей ногой…

Илюша. Пустяки, папа. Сейчас всё пустяки. Не отговаривай — напрасно. И можешь не сомневаться, не подведу тебя… твою честь… нашу честь не подведу, папа.

Пауза.

Коновалов. Коновалов ты мой, Коновалов. Илья Васильевич…

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

В том же номере гостиницы следующим вечером. Сумерки. Шторы еще не спущены, свет не зажжен, и оттого рельефнее и резче небо, нависшее над Ленинградом, в отблесках пожара то лиловеющее, то янтарное, то почти черное, как запекшаяся кровь. Из репродуктора слышится сдавленный страстью голос: «…много видел и ездил — таких городов в мире нет. Хотят в щебень превратить, бьют, как только могут бить безжалостные подлецы эти… Мы будем защищать свой город, каждый камень будем защищать, любимый, родной Ленинград. Товарищ! Речь идет о самом основном. Быть или не быть — вот в чем дело. И оставь, товарищ, если у тебя есть, хоть на минуту оставь личные мелкие соображения: как бы мне увильнуть, куда бы мне спрятаться, не об этом идет речь, и не убережешься ты, если у тебя есть шкурные или трусливые мысли. Народ тебя найдет и не простит тебе, скажет: где ты был, прятался, — отвечай! И враг тебе не даст пощады, он тебя постарается найти. Путь единственный, прямой, идти всем, идти, не щадя себя…» Теперь в скупых, сумеречных линиях стал заметен человек, стоящий у окна. Это Батенин. «Идите и бейтесь, юноши и девушки Ленинграда, иди и бейся, как никогда никто еще не бился! Красноармеец, моряк, летчик, рабочий, девушка, студент, школьники старших классов, ученики фабзавуча, к вам обращаюсь я, люди в море и окопах! Помните, судьба города, судьба фронта, а за фронтом и большие судьбы решаются сейчас! Да здравствует победа! Ура, товарищи!» Из репродуктора слышатся шум, крики. Дверь в номер тихонько приоткрывается. Синий, маскировочный свет вычерчивает в проеме силуэт бойца в стальной каске. Из раструба радио слышится: «Мы транслировали из Дворца Урицкого речь писателя — бригадного комиссара Всеволода Вишневского перед молодежью Ленинграда».

Боец. Это чей номер?

Батенин. Трояна.

Боец. А посторонних здесь нет?

Батенин. Нет.

Боец. А вы… Троян?

Батенин (помедлив). Троян.

Боец. Простите. (Исчез).

Батенин прошелся по комнате. Встал у окна. Теперь особенно почувствовалась тишина. Нет привычной канонады, грохота разрывов, скорострельных зенитных залпов. Не слышно музыки из ресторана. Только «тик-так» в радиотарелке. Входит Люба. Подходит к окну, опускает штору, замечает Батенина, вздрагивает.

Люба. Господи, напугали. А Бадаевские склады… Полыхают и полыхают. И дымы-то у продуктов — разноцветные. Ходила, видела. Сахар горит — дым фиолетовый, с бирюзой, мука — желтизной отдает, гречка — та дымит обыкновенно. (Вздохнула). С завтрашнего дня — триста граммов. (Зажигает лампу на столе). Отчего нынче так тихо — не кидают?

Батенин (усмехнулся). Соскучились?

Люба. Ас непривычки, ей-богу… жутковато. Разговор был — к трамвайному кольцу прорвались. Около Стрельны. Неужто, господи!

Дверь резко открывается, в номер не входит, а влетает Троян, в шинели, в каске, с парабеллумом в деревянном футляре, с гранатами и фляжкой на поясе, забрызганный грязью. За Трояном неторопливо входит Маруся Голубь.

Троян (кивнув на ходу Батенину и Любе, бросается к письменному столу, роется в нем). Забыл, пропуск в Смольный забыл… Лежит и молчит. Ага! (Вытащил вместе с грудой старых блокнотов пропуск). Маруся, меня подкинут. (Глянул на ручные часы). В вашем распоряжении… девяносто минут, отсыпайтесь. Бензину хватит до Лисьего Носа?

Маруся. У вашего генерала лишнюю канистру заправила. Троян. Я — тоже. (Отцепил фляжку, положил на стол, убегает).

Люба (вслед). Как там, Вадим Николаевич? Хоть одно словцо…

«Тик-так, тик-так», — стучит метроном. Маруся Голубь, покосившись на радиотарелку, вздохнула, сняла шинель, ложится на диван. Поглядев на Любу, подкладывает под сапоги газету.

(Подходит к Марусе, с надеждой и тревогой). Плохо, да?

Маруся. Чего хорошего. Задняя рессора еле дышит. Картер пробило, масло течет, ветровое стекло в дырьях. А ты ползи, как тот червячок по листику. И глушитель еще…

Люба. А положение?

Маруся. Положение? Положение военное. Тйкалку нельзя выключить?

Люба (сердито). Нельзя. Население оповещает.

Маруся. На нервы действует. Не заснешь с нею.

Люба (сердито). Фугаски рвались — ничего, дрыхали. Маруся. Так то фугаски. К бомбежке я дивчина привычная. (Переворачивается на другой бок).

Люба (пожимает плечами). Надо же. Какая… принципиальная. (Батенину). Документы, будьте добреньки, на прописку сдайте.

Батенин (кивнул). Ежели не уйду домой. (Усмехнулся). И ежели… паспортные столы в городе еще работают. (Пошел из номера).

Люба (прибирает в номере, поправляет газету под сапогами Маруси). Товарищ старшина, а все-таки как? Отстоим?

Маруся молчит.

Товарищ старшина?

Маруся не отвечает.

Тикалка, видишь, ей мешает.

Маруся всхрапнула.

Нервы… (Плюнула, ушла, предварительно смахнув пыль со скатерти на столе).

Тихо в номере. Легкий храп Маруси. «Тик-так, тик-так» — из радиотарелки. Стук в дверь. Маруся продолжает спать. Робко приоткрыв дверь, входит Екатерина Михайловна. Оглядывается, садится. Звонит телефон.

Екатерина Михайловна (берет трубку). Да?.. Коновалова?.. Его нет… Я? (Медленно). Я — посторонняя. (Вешает трубку. р

Входит Нарышкин. Увидел Екатерину Михайловну, смутился.

Где… майор?

Нарышкин. А не был тут? Ну, исчез…

Екатерина Михайловна. Что с ним?

Нарышкин (козырнул). Извините. (Пошел к дверям). Екатерина Михайловна (догнала его). Вы должны мне сказать. Что с ним?

Нарышкин (мрачно). Соли ему на рану с килограмм сыпанули, вот что. Обидели. По всем статьям. (Покашлял). В части военной, конечно.

Екатерина Михайловна. Где он?

Нарышкин. Вот и «где». Швейцар видел: на полуторку вскочил — и айда. А нам в ночь на Урал вылетать, Добро получили.

Стук в дверь. Оба живо обернулись. На пороге — Лю б а. Нарышкин разочарованно хмыкнул.

Люба. Можно?

Нарышкин (небрежно, подражая манере Трояна). Попробуйте.

Люба (иронически). Способный. (Кланяется Екатерине Михайловне). Забыла там затемнение опустить. (Идет в другую комнату). Родную мать забудешь.

В номер быстро входит Тюленев.

Тюленев (Нарышкину). Ну?

Нарышкин. Так и не появлялся.

Тюленев. В Адмиралтейство подскочу. Жди здесь. Нарышкин. Есть.

Тюленев, преувеличенно вежливо, но холодно козырнув Екатерине Михайловне, уходит. Люба встает на подоконник, поправляет штору.

Давайте я. (Вскакивает на подоконник). А что там горит?

Люба. Продукты горят. Вторую неделю, пожалуй. Раздать бы населению, — так нет…

Нарышкин. С вами забыли посоветоваться.

Люба. Советская власть — от какого слова? От слова «советоваться»… (Прыгает с окна).

Из полуоткрытой двери доносятся звуки патефона.

Надо же.

Нарышкин. Кто это?

Люба. Всё те же.

Нарышкин (оживленно). Из братской республики? Вернулись?

Люба. Носит их ветер.

Нарышкин нерешительно двинулся к дверям.

Идите, идите, там кавалеры в цене.

Нарышкин. Да я так. Поприветствовать. (Ушел).

Люба (чуть отдернув штору). Опять… идут.

Екатерина Михайловна. Кто?

Люба. Вон, глядите… (Тушит лампу).

Екатерина Михайловна подходит к окну.

Видать, с кораблей прямичко на передний. (Пауза). Молча идут, без песни. (Пауза). И ночь всю шли.

Некоторое время обе женщины молчат.

Екатерина Михайловна. А мой — в пехоту уходит… Люба. Сын?

Екатерина Михайловна кивает.

Без музыки идут. И у нас оркестр, слышите, не играет. Ушли. Туда же. (Зажигает свет). Отчего он нынче не летает? Вам цветные носочки не нужны? (Показала на цветной носочек, надетый поверх чулка). Ужасно миленькие, и расцветка, правда, оригинальная? Сегодня брала. В Гостином. Какая-то дама шла, обернулась, как на ненормальную. «Как это, покупаете?» — «А что?» — «Летние?» — «Ну и что?» А я смеюсь: «А вдруг да не ровен час доживем, а носочков-то летних и не будет!» Оглядела меня, и что бы вы думали? Сама купила четыре пары. Как-то очень… принципиально получилось. (Засмеялась). Носочки оригинальные, правда? Надоела вам, простите.

Звонит телефон.

(Берет трубку). Его нет.

Входит Батенин.

Дежурная по этажу… Откуда? (Батенину). Вадиму Николаевичу из Москвы телефонограмма.

Батенин. Давайте, приму. (Взял трубку у Любы). Бумагу.

(В трубку). Диктуйте. (Пишет). Так. Так. Специальному. Так. Военному. Так. Так. (Пишет). Дальше… (Взволнованно). Что?.. (Пишет). Так… Да, принято. (Повесил трубку. Задумался. Ищет глазами коробку табаку, нашел, соскреб с донышка табачную пыль). В Москве накурится. Религия века… (Усмехнулся).

Люба (стараясь скрыть волнение). Вызывают? Расстроится. Батенин (искоса взглянул на нее). Может быть.

Люба (нервничая). Не может быть, а я вам говорю.

Батенин (холодно). Что с вами, милая?

Люба. Простите. (Екатерине Михайловне). Простите.

Идет к дверям. Сталкивается с Линдой.

Линда. Я вас ищу. Пожалуйста, можно водопроводчика? В ванне не идет вода.

Люба (зло). Ушел водопроводчик.

Линда. А когда вернется?

Люба. Когда война кончится. Коли цел будет. (Ушла). Линда. Она всегда была очень корректной. (Помолчав). Эта… ночная тишина… Ей страшно…

Батенин. А вам?

Линда. Мне — холодно…

В дверях появился Нарышкин, за ним — Аугуст и Ян.

(Делает им знак, как бы приглашая войти. Улыбнулась). Мне не страшно на свете ничего, кроме… кроме потери комфорта. С детских лет я привыкла, чтобы в ванне из крана шла горячая вода. (Трогает батарею). И когда горячие батареи. И музыка и общество… У нас, в Таллине, я бывала в ресторане «Золотой лев». Один русский пел там перед войной, перед самой войной… ваш старинный романс. (Подошла к пианино, взяла аккорд). «За две настоящих катеринки…»

Екатерина Михайловна. Если можно… не надо.

Линда (остановилась, внимательно поглядела на Екатерину Михайловну, потом на Батенина, улыбнулась ему). Чтобы не слышать тишины. (Запела). «…купил мне мой миленочек ботинки, а на те ботиночки навинтил резиночки, навинтил он желтые резинки…» (Ударила по клавишам). «Ботиночки, зачем мне вас купили, жизнь мою вы девичью сгубили…»

Екатерина Михайловна (тихо). Слушайте, это невозможно, уходите.

Нарышкин. Екатерина Михайловна…

Екатерина Михайловна. Уходите, слышите!..

Линда перестает играть.

Зачем вы тут? Что вы делаете в нашем городе? Как вам не стыдно петь и плясать сейчас? Вы молодая девушка, где ваша совесть?

Линда (вспыхнула). А ваша где?

Нарышкин. Линдочка, Екатерина Михайловна, зачем же…

Линда. Вы делеко не та женщина, которая обладает правом делать мне упреки. И не только мне… Кому бы то ни было. (Хлопнула крышкой пианино, ушла).

Вежливо раскланявшись, ушли Аугуст и Ян.

Нарышкин (покашлял). Так я вниз сойду, постерегу майора. (Ретируется).

Пауза.

Батенин. Пошлая мещаночка… Не обращайте внимания. Наслушалась белоэмигрантских теноров в ревельских кабаках. Гораздо печальнее для всех нас — с Аничкова моста сняли коней Клодта. Сняли и тайком, ночью, закопали. Вчера ночью. И архивы будто жгут. Гораздо печальнее… В самом деле, отчего они сегодня не бомбят?

Открыто.

Входит Рублев.

Рублев (молча кивает Батенину, Екатерине Михайловне Я за тобой на грузовике примчался, Катюша. Слышишь, тарахтит. Сядешь в кабину.

Батенин. Я в том номере — передайте Трояну… (Уходит). Екатерина Михайловна. Езжай, Рублев, милый, езжай. Рублев. Из-за него хочешь остаться?

Екатерина Михайловна. Илюша тут. Может, сегодня в ночь… Туда. Я нужна тут, Рублев, нужна.

Рублев (тихо). И мне, и мне ты очень нужна, Катя. Екатерина Михайловна. Не поедешь — сочтут дезертиром.

Рублев (горько). Поеду — тоже сочтут дезертиром. Екатерина Михайловна. Ты не можешь не ехать. А я… Всё против того, чтобы я уезжала, пойми, пойми до конца, Рублев. За эту ночь все передумалось, все изменилось, перевернулось… Мне легче, мне свободнее, мне нужнее быть одной. (Помолчав). Ты обязан ехать, а я обязана остаться. И, может быть, жить вот так… одной… без Илюши… без тебя… без него… как солдатская мать… Жить только тем, чем живут все. Только так и можно и нужно сейчас жить. Ты понимаешь меня, милый?

Рублев (потухшим голосом). Мне надо ехать.

Екатерина Михайловна. Я буду писать тебе, Рублев. Рублев (тем же тоном). Да, пиши.

Екатерина Михайловна смотрит на часы.

Тревожишься, что его нет?

Екатерина Михайловна. Нет, не тревожусь. Да, тревожусь, схожу с ума… Куда он исчез? Зачем? Я буду писать тебе письма. Большие, подробные письма обо всем, каждый день.

Рублев. Спасибо. Прощай, Катя.

Екатерина Михайловна. Дружочек, прощай. (Хочет поцеловать его).

Рублев. Не надо, Катя.

Екатерина Михайловна. Не суди меня.

Рублев уходит, не говоря ни слова. Екатерина Михайловна тихо плачет, Звонит телефон. Она не берет трубку. Рублев неожиданно возвращается.

Рублев. Я очень несчастен. Не хотел, собственно, тебе об этом говорить. Прощай. (Ушел).

Екатерина Михайловна (одна). А я?

На пороге внезапно появляется Линда.

Линда. Я была слишком резкой с вами.

Екатерина Михайловна. Да? А я и не заметила.

Линда. Я жалею об этом. Нервы сейчас у всех… немножко не в порядке.

Екатерина Михайловна. Я ведь сказала: я не заметила.

Линда. Отчего вы так говорите? От вежливости?

Екатерина Михайловна. Нет. Оттого, что такие женщины, как вы, для меня не существуют. (Пошла к выходу).

Линда (вспыхнула, вслед). Вы ошибаетесь во мне. А ваш муж… ваш муж ошибся в вас.

Презрительно взглянув на Линду, Екатерина Михайловна ушла. Линда задымила сигареткой. «Тик-так. Тик-так»… Снова слышно легкое похрапывание Маруси. В комнату вбегает Коновалов. Движения его торопливы, даже суетливы. Он возбужден, и это нетрудно заметить.

Коновалов. Не уехали? (Обходит спящую Марусю). Старшина, как всегда, на посту? (Заглянул в другую комнату). А где же летчики? Камарада где? (Заметил фляжку Трояна на столе, отвинтил крышку, налил в нее, жадно опрокинул). Что вы на меня глазеете? Тащите сюда ваш итальянский вермут.

Линда. Вчера его выпили. Что с вами?

Коновалов. Бывает же у человека исключительное настроение. Когда все ему удается. Как по маслу. А спирт не пьете?

Линда. Спирт я еще не умею пить. (Смотрит на Коновалова). Я вас запомнила другим.

Коновалов. Первое впечатление обманчиво… (Смотрит на Линду). И я с вами — не разобрался. Положите вашу сигаретку. (Вынимает у нее изо рта сигаретку, тушит). Вы — ничего, вполне. (Хочет ее обнять). И волосы… как этот пепел.

Линда (уклоняясь). Помнете лсконы, а в отеле нет женского парикмахера. Вчера вы были со мной не так ласковы…

Коновалов. Вчера… Дважды нельзя войти в одну и ту же воду. Вчера я забыл, что я… что я тоже когда-то был мужчиной.

Линда. И что одна женщина может заменить другую?

Коновалов. И это.

Линда. А сегодня вспомнили?

Коновалов. Сегодня вспомнил. (Смотрит на нее). Такие, как вы, должны нравиться.

Линда. Должны?

Коновалов. Женщине идет быть женщиной, а мужчине идет быть мужчиной? Так, кажется? (Подходит к Линде). И женщинам нравится, когда мужчина ведет себя как… мужчина. (Обнял Линду).

Линда (вырываясь). Не всегда.

Коновалов. Врете. Всем женщинам всегда нравится, когда их… желают. Всем. (Снова пытается обнять Линду). К чему это кокетство? Все проще, проще на этом свете. Как дважды два. Она спит, не бойтесь…

Линда (вырывается, отбегает в противоположную сторону комнаты). Как вы… о, как вы… грубо.

Коновалов. Как умею. По-мужицки.

Линда. Очень, очень, очень грубо…

Коновалов (помолчав). Хочешь со мной, в тыл?

Линда в изумлении смотрит на него.

Вы будете тыловой дамой, а я — тыловым валетом. Ну? Без шуток. По-военному. Давайте.

Линда (дрожащими пальцами зажгла сигаретку). Кажется, вы очень любите вашу жену. (Подходит к дверям). Я могу быть или… козырной дамой, или… (Вздрогнула, увидев входящую Екатерину Михайловну.) или… никакой. (Уходит).

Пауза. «Тик-так», тик-так».

Екатерина Михайловна (не глядя на Коновалова). Илюша не был у тебя?

Коновалов (тоже не смотрит на Екатерину Михайловну). Нет.

Екатерина Михайловна. С утра ушел в военкомат и сказал, что ночью к тебе придет — прощаться. Ты сегодня улетаешь, да? Я так тревожилась, что нет тебя, нет, пропал… Ведь, я уже была тут…

Коновалов (не глядя). Зачем?

Екатерина Михайловна. Нё знаю. (Пауза). Вася, где ты пропадал? Что у тебя? Неприятности?

Коновалов. Кто тебе сказал? Все нормально.

Екатерина Михайловна. Ты добился? Тебе доверили, Коновалов. Все нормально. Доверили. (Не желая продолжать разговор). А когда ты едешь?

Екатерина Михайловна. Я не еду.

Коновалов (помолчав). А он?

Екатерина Михайловна. Рублев уехал.

Коновалов (помолчав). Тебе надо было уехать вместе с ним.

Екатерина Михайловна. Нет. Я здесь нужна. У меня здесь сын. (Помолчав). У меня здесь муж.

Коновалов. У тебя здесь нет мужа. (Протягивает ей руку). Извини, еду. Полк принимать. И много дела…

Екатерина Михайловна (радостно). Тебе дали полк? Коновал о в. Дали. (Помолчав). Извини.

Екатерина Михайловна хотела что-то сказать, только кивнула, пошла к дверям. Остановилась. Еще раз кивнула, словно бы продолжая немой разговор. Ушла.

(Подошел к фляжке, подержал ее в руках, положил назад. Взял с батареи полотенце, обвязал им голову). Погано. Исключительно погано. (Поглядел на спящую напротив Марусю, встал. Ушел, захватив подушку с кушетки, в другую комнату).

Тишина. В комнату входят Жемчугов, Тюленев, Нарышкин.

Нарышкин (оглядывая комнату, продолжая разговор). А если он в Неву бросился?

Тюленев. Не неси чушь.

Нарышкин. Я бы бросился…

Жемчугов. Не с этого надо начинать, сержант.

Нарышкин. Вот думаешь-думаешь, и все неясно как-то. Например, майор… Он разве на южный курорт путевку брал? На смерть. А почему же?

Жемчугов (развел руками). Видать, не завоевал еще. Нарышкин. Чего?

Жемчугов. Доверия. Понятно?

Нарышкин (уныло). Так точно, понятно. А те — завоевали? Жемчугов. Кто?

Нарышкин. У кого он не завоевал?

Жемчугов (помолчав). Много об себе понимаете, сержант.

Тюленев. Да, прекратим, сержант.

Жемчугов. Ничего, молодой. Не понимает, как надо. Я ему терпеливо разъясню.

Нарышкин. А я чего прошу? Я разъяснения и прошу. Майора кто-то на обе лопатки положил, а кто — и не поймешь. И получается, главный-то бой майор уже принял, да не в воздухе… Чего не понимаю, про то спрашиваю.

Жемчугов. А чего не понимать! Как раз проблема ясная. Майор был обвинен.

Тюленев. Так выпустили ж?

Жемчугов. Выпустили.

Тюленев. Зря?

Жемчугов (пугается). Кто сказал, что зря? Зря ничего не делается. Понятно?

Нарышкин (вздыхает). Понятно. А когда сажали — тоже не зря?

Жемчугов. Когда сажали — имелись, наверно, соответствующие обвинения.

Нарышкин. Понятно. Когда сажали — так надо было, и когда выпустили — тоже так надо? Понятно. Хотя немного неясно.

Жемчугов. Неясного нет ничего. Вокруг нас есть капиталистическое окружение. Или его нет?

Нарышкин. Есть, конечно.

Жемчугов. Шпионы, диверсанты — есть или нет?

Нарышкин. Есть, конечно. Так ведь Коновалов, товарищ: техник-интендант второго ранга… Разве он тоже капиталистическое окружение?

Жемчугов. Коновалов, Коновалов… Не с этого надо начинать. (Вздохнул). Только у тебя свербит, что ли? Изверги, думаешь, кругом? Люди… А только — лес рубят, щепки летят… А что поделаешь… так или не так?

Нарышкин (уныло). Так. А почему же…

Тюленев. Будет, сержант. Разговорился.

Нарышкин. Да я спросить хотел…

Тюленев. Спрашивать будем после… (Усмехнулся). После прогулки в Бранденбургском лесу…

Нарышкин (уныло). Ясно. И где такой лес, товарищ капитан?

Тюленев. А вот проедешь Берлин и сразу, тут же, и лесок… А пока до него не добрались… И помолчим.

Нарышкин (уныло). Ясно. Я только в отношении майора… Хотел бы разъяснения, товарищ капитан… Что же, до того лесу и будет за майором хвост оземь биться? Зря его — так. Напротив, полную чуткость ему, всё ему окажи, на всю железку! Может, я политически неграмотно рассуждаю, товарищ капитан, так вы разъясните. Он же теперь — что? Он же теперь свою партийную честь защитить желает, поскольку хочет доказать, что он верный сын Родины и так далее… Он Ленина город желает защищать и в смертельный миг на себя берет всё. Вот разъясните, не пойму: как же не может быть ему при этой обстановке сто процентов доверия?

Жемчугов (покашлял). Тебе-то легко тут. Сто процентов… А ты войди в их положение. Время-то вон какое… Кого обнять, а кого и из пистолета на месте… Оправдать надо доверие, понятно?

Нарышкин (уныло). Понятно. Только… Чтобы его оправдать, опять-таки его иметь при себе надо?

Жемчугов. Кого?

Нарышкин. Доверие.

Жемчугов (покашляв). А может, человек еще свою злобу держит? А может, он еще ее копит? Ты в душе его был?

Нарышкин (уныло). Понятно. Только мне думается… Коли уж его оттуда выпустили, так теперь не то что полк — ему и дивизию можно доверить и корпус…

Коновалов медленно выходит из другой комнаты. Все вскакивают от неожиданности.

Коновалов (тихо). Не надо мне корпуса, сержант. Дивизии не надо. Пусть дадут мне один истребитель, и я покажу, кто враг народа!

Тюленев (помолчав). Где вы были, Василий Фролович? Коновалов. Бригадного комиссара Плеско искал: На острова улетел. (Помолчав). Бранденбургский лес?.. Что ж. (Нарышкину, нахмурившись). Много болтаете, — знал бы, не брал в экипаж. Жди внизу, пока «форд» с аэродрома не придет.

Нарышкин. Есть. Разрешите идти?

Коновалов (молча кивнул). И вы, Жемчугов.

Жемчугов козырнул, пошел следом за Нарышкиным.

Поработайте немного над его политико-моральным… И ему будет польза и… и вам.

Жемчугов, снова козырнув, молча уходит из номера.

(Идет к дверям). Дежурная! Дежурная!

Появляется Люба.

Оформляйте отъезд. Где ваши двадцать два килограмма? Ну, сын ваш где? Пусть собирается…

Люба. Нет у меня сына, товарищ майор, спутали.

Коновалов. Троян спутал.

Люба. Троян? (Засветилась). Надо же… Братишка, Василек, как же. (Опечалилась). Ой, захворал парень некстати, вот уж некстати, Сыпка по телу побежала, неудача какая…

Тюленев. Прилетим еще.

Люба. Не поздно будет?

Тюленев. А это от вас, от ленинградцев, зависит.

На пороге Троян. Люба метнулась к нему.

Люба (порывисто). Спасибо вам, Вадим Николаич… (Всхлипнула, кинулась прочь из комнаты).

Троян. Нервная обстановка, однако, в городе. Салют, камарады! (Отстегивает кобуру). А я думал, ты уже воюешь.

Коновалов (с усмешкой). Отвоевался. (Тюленеву). Будем собираться, капитан?

Троян. Куда?

Коновалов. В тыл. (Тюленеву). Позвоните в Адмиралтейство, с аэродромом свяжитесь.

Тюленев уходит.

(С той же усмешкой дотрагивается до кобуры). Палить-то из него — знаешь?

Троян. Палить-то невелика наука, а вот как его, дьявола, заряжать? Почему же в тыл, Василий Фролович?

Коновалов. Неполноценный я человек. Уяснил? А вдруг я к немцам перекинусь, — мало ли что? И… и не будем пальцем по стеклу размазывать. Ты с фронта? Ну? Что там? Муть?

Троян. Муть.

Коновалов. Почему он город не бомбит?

Троян. Вот почему?

Коновалов. Психическая?

Троян. А черт его знает. Был я в Смольном.

Коновалов. Ну?

Троян. Сегодня ночью… (Достал карту из планшета). Вот тут. Высажен парашютный десант… Те, кто Крит брали…

Коновалов (смотрит на карту). На Неве?

Троян (кивает). Наши зацепились на Невской Дубровке, — видишь «пятачок»? Забавно, однако.

Коновалов. Забавно?

Троян. Что я тебе военную обстановку разъясняю, — забавно.

Идите, идите, тут разглашают военные тайны… впрочем — германского генерального штаба. (Тычет пальцем в карту). Через Пулково, Урицк они хотят ворваться на южную окраину города. Тут — сомкнуться с финнами… Тогда кольцо замкнется окончательно… Ленинграду полная, полная блокада грозит.

Коновалов. А удастся ли?

Троян пожимает плечами.

Ты-то как считаешь?

Троян. Я? Какое это имеет значение?

Коновалов (продолжая изучать карту). Голова-то своя есть на плечах?

Троян. Этот вопрос для меня неясен. Впрочем, то, что надо считать, вы можете прочитать в моих корреспонденциях. Коновалов. Молодец. Вырос.

Троян. С тех пор как мы перестали видеться по не зависящим от тебя обстоятельствам, я рос именно в этом направлении.

Вошел Тюленев.

Тюленев. С аэродромом связался. Машина за нами вышла. Самолет погружен.

Батенин. Присчитайте и вес вашего друга. (Показывает на Трояна).

Троян. Мерси, не собираюсь пока.

Батенин. Да? (Дает Трояну телефонограмму).

Троян (прочел, растерянно улыбаясь). Вызов… в Москву… Коновалов (вздохнул). Что ж. Судьба. (Снова вздохнул). Заберем. (Тюленеву). Сильный перегруз?

Тюленев. Взлетим.

Коновалов. Ступай рассчитайся — и айда.

Троян (мнет в руках телефонограмму). Что? Да. Ладно. (Идет к дверям).

Батенин (вдруг кинулся за ним). Слушайте, Троян…

В дверях они встречаются с Илюшей.

Илюша. Здравствуйте.

Троян. Здравствуй, миленький, здравствуй.

Батенин и Троян уходят.

Коновалов. Так. (Оглядывает сына).

Шинель Илюши плохо пригнана, топорщится в складках, обмотки накручены неумело, пилотка сдвинута к затылку.

(Печально). Вполне боевой солдат Швейк. А, Тюленев?

Тюленев. Обомнется.

Коновалов. В охрану бы какую на завод пошел, дел в Ленинграде найдется.

Илюша. Нет, папа.

Коновалов. Штатский ты человек, понимаешь? И… и незачем, незачем…

Илюша. Есть зачем, папа. Тебе это известно лучше, чем мне.

Пауза.

Тюленев (покашлял). Так я там… оформлю выезд… (Уходит). Коновалов. Вместо меня идешь?

Илюша. Нет, не…

Коновалов. Вместо меня. (Пауза). Ой, Илюшка, погано. Одни мы с тобой…

Илюша (смутился). Мы… мы не одни, папа. (Подошел к двери). Света! Света, как хочешь, но несерьезно., (Коновалову). Необыкновенно застенчива, папа!

Коновалов. Кто?

Илюша. Невеста.

Коновалов. Кто-о?

Входит Светлана. Она в самом деле держится застенчиво, как, вцрочем, держались бы многие девушки в схожей ситуации. У Светланы — тоненькая, еще не сложившаяся фигурка и изумленные глаза. Она в ватнике, в брезентовых штанах, в синем беретике.

Светлана. Здравствуйте, Василий Фролович.

Коновалов (растерянно). Привет. (Илюще). И… имени-отчеству обучил?

Илюша. Светлане известно о тебе, папа, с первого и до последнего дня. Я ей всю твою жизнь рассказал. И басмачи, и Врангель, и Мадрид, и… и всё. Даже внешность твою описал, и, видишь, она сразу определила, что ты — это именно ты…

Коновалов. Исключительно. (Оглядывает Светлану). Невеста?

Илюша. Невеста, папа.

Коновалов. Исключительно. И когда же вы… порешили?

Илюша. Сегодня утром.

Коновалов. Тоже не так давно.

Светлана (тихо). Когда ваш сын вышел из военкомата, я ждала его, и первое, что я увидела, была ладанка…

Коновалов. Ладанка?

Илюша (смутился). Ну ты знаешь, папа. На Светлану почему-то произвело впечатление. Обычный воинский медальон: Фамилия тут. (Показал). На всякий случай, конечно…

Коновалов молчит.

То, что мы встретились со Светой, папа, разумеется, чистая случайность. Но эта случайность — необыкновенная. Светлана на посту стояла, — у входа в бомбоубежище. Вот как раз в этом беретике синем. А я как раз мимо шел, и загнал меня в убежище милиционер. Не иди я мимо и не будь сигнала тревоги… Светлана поначалу мне ничего особенного и не сказала, но…

Коновалов (грустно). Но все равно — это было необыкновенно…

Илюша. Да. Не смейся. Это было удивительно, необыкновенно й… и прекрасно. Света, правда? Я тебе говорил, у нас с отцом еще тогда, я был мальчишкой, еще тогда такие отношения были… можно ему было говорить все. Это уж такой отец… Она стесняется, папа, а вот странная вещь! Тревога длилась два часа, и мы вышли на улицу, но уже давным-давно знавшими друг о друге всё до мелочей, до привычек, папа… И казалось, если чему и должно удивляться, то единственно тому, что мы встретились так поздно. Нам обоим, видимо, до этого просто не везло. Но все равно: рано или поздно, там или здесь, где-то, в какой-то точке земли мы должны были встретиться, я теперь даже не представляю, как могло быть иначе, и Светлана — тоже…

Входит Люба.

Люба. Разрешите? Вещи соберу. Вадиму Николаичу. (Собирает вещи).

Коновалов (Илюше). Куда направляют-то вас?

Илюша. Точно неизвестно, папа.

Коновалов. Так вас же обучить надо…

Илюша. Теперь некогда, папа.

Люба. А раньше-то, раньше где были?

Илюша. Ничего, не беспокойтесь. На месте обучимся, ничего. В школе немножко проходили. Стрелять я умею. По военному делу у меня «отлично».

Коновалов. А сапог, что же, на твою долю недостало?

Илюша. Недостало. На наш взвод вообще недостало сапог. Но это сущая ерунда, папа. Так даже удобнее. А то портянки замучают. Кажется, в гражданскую войну и не носили сапоги, всё обмотки. Ты видел в кинохронике парад? В тысяча девятьсот двадцатом году? На Красной площади, не помнишь? Ленин парад принимал, размахивал кепкой, не помнишь? И все были в обмотках, не шли, а бежали, веселые…

Коновалов. Поставь сюда ногу. (Показывает па кресло). Люба. Одну минуточку. (Подбежала, подкладывает под ботинок Илюши газету). Пожалуйста. Ведь это сафьян.

Коновалов. Прошу прощения. (Перематывает обмотки). Тут, в чашечке, не болит? А тут? И не ноет?

Илюша. Даже забыл, какая нога болела.

Коновалов (печально). Врешь, все врешь. Старайся ее в тепле держать…

Вошел Троян.

Ставь здоровую ногу. (Трояну). Невеста моего сына. Звать Светлана. Необыкновенная девушка.

Илюша. Папа…

Коновалов. Расстегни шинель. Ну хаос. (Обдергивает гимнастерку на Илюше, застегивает пуговичку на кармане гимнастерки). Солдат вид имеет справный, стать молодецкую и глаз лихой. (Светлане). Лихой у Илюшки глаз?

Светлана (стараясь не расплакаться). Лихой.

Коновалов (застегивает шинель на сыне). И талия у солдата… (Застегивает ремень на шинели).

Илюша. Ой, папа. (Смеется). Как у Наташи Ростовой на первом балу?

Коновалов (грустно). Во всяком случае, что-то в этом роде. (Надвигает пилотку на лоб Илюше, сдвигает чуть-чуть набекрень). Каски не выдали вам?

Илюша. На месте.

Коновалов. А лопаты?

Илюша. Дали.

Коновалов. Окапывайся смотри. А то… Продешевишь себя. (Оглядел сына). Ну, так… (Светлане). Расписались?

Светлана опускает глаза.

Илюша. Еще не имеем формального права. Мы бы не спешили, папа… объявить о нашем решении, если бы (коснулся шинели)… и если бы… не сегодня — туда…

Коновалов (задумчиво). Я понимаю. Я все понимаю. Входящему Тюленев у, показывая на Светлану.

Иван Иваныч, сколько в ней чистого весу?

Тюленев. Думаю, сорок восемь — пятьдесят килограммов, товарищ майор.

Коновалов. Нельзя… приплюсовать?

Тюленев. Перегруз сильный, товарищ майор.

Коновалов. А все-таки?

Тюленев. Взлетим…

Коновалов. Давай с нами, невеста. А, Илюшка? На Большую землю, за кольцо!

Светлана. Я в команде ПВХО.

Илюша. Может быть, правда, Света?

Светлана. Пожалуйста, не говорите больше об этом. Я очень, очень прошу вас об этом. Простите.

Илюша. Папа, не надо… (Тихо). Я тебе говорю, она необыкновенная девушка.

Коновалов. Возможно, и необыкновенная. (Поглядел на Трояна). Слушай, ты бы ей хоть свою пушку отдал.

Троян. Ей?

Коновалов. Не в тыл же возить.

Троян вспыхнул. Вошел Нарышкин.

Нарышкин. Машина с аэродрома прибыла, товарищ майор. (Любе). У вас пропуск на вещи?

Люба. Иду. (Трояну). Собрала вам всё, только в ванной проверьте, не оставили ли чего.

Троян, кивнув, идет в ванную комнату. Нарышкин и Люба уходят из номера.

Илюша. Папа… мне… нам… надо… с тобой…

Коновалов внимательно смотрит на сына.

Прости ее, папа. Я прошу тебя. В час разлуки… прошу. Мы… мы оба со Светланой просим, папа.

Пауза.

Коновалов. Не могу, Илюшка. (Помолчав). Не могу.

Илюша. А если завтра? Потом. Когда-нибудь?

Коновалов (тихо). Никогда, Илюшка.

Илюша. А она… она все годы только тебя и любила. Только тебя. И она это знала, и я это знал, папа.

Пауза.

Коновалов. Любовь у нас с твоей матерью, Илюшка, такой была… Как в романах пишут. Понял?

Илюша. Понял, папа.

Коновалов. Красивая была любовь. Красивая. Понял? Илюша. Понял, папа.

Коновалов (подошел к карте на столе). Вот ленинградцы… В кольце. А есть тыл — Большая земля. Не подведет. (Неожиданно). А меня мой тыл подвел. (Светлане). Туши бомбы и его ожидай. Ожидай — тогда живой вернется. Так, невеста?

Светлана. Так… отец. (Вынула из кармана платочек, вытерла слезу).

Упал на пол флакончик. Коновалов нагнулся, поднял. Светлана вырвала у него из рук флакончик, спрятала. Все это наблюдает вышедший из ванной Троян.

Коновалов. Ты что так испугалась?

Светлана. Ничего.

Коновалов. Что это ты уронила?

Светлана. Ничего. Духи.

Илюша. Света…

Светлана (упрямо). Духи.

Илюша. Я расскажу.

Светлана. Нет.

Илюша. Это яд, папа.

Коновалов. Яд?

Светлана. Если войдут, папа.

Коновалов. А допускаете?

Илюша. Нет.

Светлана. Василий Фролович. Сегодня… сегодня баррикады стали строить в черте города… Значит…

Коновалов (Илюше). А ты одобрил?

Илюша. Папа, я не размышляя положу свою жизнь… Коновалов. А ты размышляй! Человеку разум отпущен, чтобы он размышлял! Ленинград это, поймите, — Ленинград.

Светлана. Я понимаю, что вы хотите сказать, Василий Фролович, я сама родилась в Ленинграде и родители мои тоже, гордилась этим всегда и сейчас горжусь…

Коновалов. А что же в тебе ленинградского?

Пауза.

Когда тебя, коммуниста, допрашивает коммунист, стережет коммунист и ты для него фашист — и то… не травиться хотелось, а в набат бить, в колокола. Травиться… Дай твой пузырек.

Светлана. Нет, Василий Фролович. Нет..

Коновалов (помолчал). Ну травись. (Протянул руку). До свиданья.

Илюша. Папа…

Коновалов (сухо). До свиданья, Илюша.

Илюша пошел вместе со Светланой. Вернулся. Бросился к отцу. Обнял.

Илюша. Папа. Ах, папа… Ах, папа, папа, папа…

Коновалов (глухо). Зачем же ты меня оставляешь, Илюшка?

Илюша. Молчи, молчи. (Оторвался от Коновалова, побежал к дверям).

Коновалов (закурил, заметил Трояна). Поехали?

Троян (снимает трубку). Город, Тонечка. Занят?

Входящему Батенину.

Город уже занят. (Из противогаза и полевой сумки достает блокноты). А если на прощанье — разбавленный?

Коновалов. Слушай, я должен ехать…

Троян (садится за машинку, стучит одним пальцем). А я должен передать материал об Ижорском заводе… А ты должен ехать… (Стучит одним пальцем). А я должен передать материал… А ты…

На пороге Тюленев.

Тюленев. Время вышло, товарищ майор.

Коновалов (Трояну). Буди твою Мару сю…

Троян (стучит одним пальцем). Мару сю я, конечно, разбужу, но… (Встал). Видишь ли, Василий Фролович, и вы, товарищ капитан, видите ли, дорогие товарищи… Не из каких-либо особо возвышенных соображений, нет, но… Дело в том, что за последние недели досыта поиздевался я над иными моими петербургскими коллегами… Кои в напыщенных одах белым стихом и прозой славили сию колыбель революции. Однако вскоре же убыли… ввиду получения наисрочнейшего предписания. Не хочу быть прокурором, да и не умею. Но и охоты очутиться в аналогичном положений — не испытываю. Не хочу, чтобы в графе «Причина откомандирования» стояло: «Ревностная забота о сохранении личной шкуры».

Пауза.

Тюленев. Если по-откровенному… (Подошел к Трояну, жмет ему руку).

Коновалов. Ты беспартийный?

Троян. А как же! Честная беспартийная сволочь!

Коновалов покачал головой, достал «парабеллум», вынул из футляра.

Застрелить меня хочешь?

Коновалов. Перезаряжать его очень просто. (Показывает). Вот так. А теперь вот так. И снова — вот так.

Троян. Пожалуй, в эту ночь знать эту… детскую операцию… особенно… разумно, а, Глеб Сергеич?

Звонит телефон.

Город? (Ба, тенину). Освободили! (В трубку). Телеграф, Тонечка! Пароль «Тритон». Можно передавать? (Машет рукой, прижав трубку плечом к уху). Курево привозите! Е. б. ж.

Коновалов. Ебеже?

Троян. Так Лев Николаевич в своих дневниках шифровал: «Е. б. ж.» — «Если буду жив». И дневники, заметь, не в блокадных условиях писаны. В обстановке мирной и Ясной Поляны… (В трубку). Начинаем, начинаем, барышня! (Помахал рукой). Авось еще на банкет к фон Леебу приземлитесь…

Коновалов (грустно). Салют, камарада…

Тюленев. До встречи, товарищ Троян.

Коновалов и Тюленев уходят.

Троян (диктует в трубку). «Вашкорреспондент… (придвигает блокноты, вырывает из машинки начатый листок) сегодня вернулся Ижорского завода запятая ставшего передним краем обороны точка Заводу бьют полевые пушки точка Цехах экипажи танков ждут запятая пока кончится ремонт и прямо заводских ворот танки идут бой точка». (Батенину). Ни грана вранья! (В трубку). «Силою двух дивизий немцы предприняли вчера попытку захватить Ижорский завод».

Батенин. Пусть они возьмут меня с собой!

Троян (в изумлении поднимает голову). Что?

Батенин. Я ненавижу это «тик-так». Я не выношу этой тишины. Этой проклятой, обманчивой, кажущейся тишины.

Троян. Успокойтесь, Глеб. (В трубку). «Ночью собрал ижорцев председатель Колпинского Совета большевик Анисимов запятая сказал им коротко двоеточие кто слабый тире пусть остается запятая сердиться не будем».

Батенин. Троян! (Хватает его за руку). Бросьте, догоните их, скажите им… Поймите, я лишний, зачем я тут? Понимаете, лучше бомбежка.

Троян (в трубку). Простите, барышня! (Батенину). Расшалились нервы, уверяю вас. И я… я не могу их догнать, это неприлично. Хотите выпить?

Батенин. Оставьте браваду! Я был в окружении. Я знаю, что такое эта тишина… В эту ночь… Они пойдут в генеральную атаку!

Входит Люба.

Люба. Уехали гости.

Батенин мечется по номеру. Подбежал к радио, выключил. Люба смотрит на него с удивлением.

Троян (в трубку). Написали «сердиться не будем»? «Кто силен тире бери оружие».

Маруся (привстает с дивана). Почему тикать перестало? (С удивлением смотрит на мечущегося Батенина).

Троян. Глеб Сергеич, здесь дамы, трусить надо корректно. (Марусе). Спускайтесь, заводите машину, поедем в Лисий Нос. (Любе). Выгружайте вещи, Любочка.

Люба. Остаетесь?

Троян. Будем в случае чего партизанить на пару — в Летнем саду. (В трубку). Написали?

Маруся (взяла автомат, пошла к дверям, вздохнула). Обратно война…

Троян (в трубку). С красной строки. «И ижорцы двинулись навстречу атаке фашистов точка Сражение за Ленинград продолжается точка». Абзац. С большой буквы…

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

В том же номере ночью, спустя несколько дней. Картина, изображающая голландскую таверну, стоит на полу. В люстре горит одна сиротливая лампочка. Угловое окно закрыто кирпичной стенкой с бойницами. Две работницы кончают кладку: одна из них — Дуся, рослая, немолодая, с широким грубоватым лицом, другая — Полина, молоденькая, худощавенькая, смугловатая не по-ленинградски. Нарядные сережки на ней, равно как и яркая помада на Дусиных губах, контрастируют с брезентовыми штанами и ватниками, в которые одеты обе женщины. Подле них тачка с кирпичом и ящик с цементным раствором. Ковер откинут. Дверь из номера приоткрыта, и часть комнаты озаряется призрачно-синеватым, мертвенным светом из коридора. По-прежнему тикает метроном.

Полина. А ласковый?

Дуся. В загсе расписались — в щеку чмокнул. В ополчение записался — в ту же щеку. Вот и вся его ласка. (Достает кирпичи). А твой?

Полина (мечтательно). Ласковый.

Дуся. А примет кабан мой, так хоть за постовым летай.

Полина (так же мечтательно). Мой только крюшон пьет.

Дуся (недоверчиво). Чего пьет?

Полина. Десертный напиток. Ну, в день ангела — портвейн.

Дуся. От моего этого не дождешь… Крюшон? Ему белую подавай. Только ее воспринимает.

Полина (так же мечтательно). А пообедает, в коридор выходит покурить.

Дуся. Выйдет мой черт, как же… Всем ты ему поперек шерстки. Суп непросоленный, голос у тебя визгливый, характер — пила пилой, фасадом тоже не… Зимний дворец, видишь ли. (Махнула рукой). Нет, Полина, нет! В мирное время мужчина себя не оправдывает. Сколько он с получки до ворот дотянет? А на баньку ему — дай. Опохмелиться — опять к тебе. Я чайку попью светленького, с селедочкой, с холодненькой картошечкой, и мило. А ему? Нет, ему горяченького сготовь. Котлету ему, буйволу, и штоб еще гарнир был. С какого конца ни кинь — не оправдывает. (Всхлипнула).

Полина (перестав работать, с удивлением). Что ты, тетя Дуся?

Дуся (всхлипнула). Что, что… Картина-то, не видишь? Грохнулась.

Полина. Ну?

Дуся. К покойнику.

Полина (пожала плечами, снова принялась за работу). Суеверие, тетя Дуся.

Дуся. Суеверие и есть. (Всхлипнула). Воротись он целый, ему, чучелу поганому, ноги б мыла и ту воду пила…

Полина (вздохнула). Хоть не целые — живые. Раствор не слабоват?

Дуся. Цемент четырехсотка. (Всхлипнула).

Полина. А все жидковат.

Дуся. Выдержит. Не на век кладем.

Полина. В старину будто бы яйца в раствор добавляли?

Дуся. Добавляли. Ох, тоска, тоска… А в штукатурку — молоко.

Полина. Яйца… С завтрашнего дня только детям. Одно в неделю. Объявление висит. Тут в полтора кирпича класть?

Дуся. В два.

Полина. Хоть без рук, тетя Дуся, хоть без ног, только бы…

(Работает молча). А письма какие пишет. И родная женушка я у него, и касаточка, и незабвенная подруга дней суровых…

Дуся (с завистью). Незабвенная?

Полина. Буквально, тетя Дуся. А то еще… «Любовь — кольцо, а у кольца — нет конца…» Почтовый ящик — разбуди среди ночи: тысяча один дробь семьдесят восемь.

Дуся. И у моего с дробью. Только числа другие.

Полина. Может, близко воюют.

Дуся. Вполне возможная вещь. Вывози тачку.

Полина берет тачку, уже пустую, катит ее к выходу. В дверях появляется Люба. У нее в руках гладильная доска.

Люба. Стой, девушка. (Подкладывает доску).

Полина по ней вывозит тачку в коридор.

Скоро шабашите?

Дуся. Тут шабашим, на Мойке начнем.

Люба. По всему городу, значит?

Дуся. Был город. Теперь… (Показала па бойницы). Крепость. Внутренний обвод.

Люба. Внутренний?

Дуся. Ну, внутри города.

Люба. Как понять?

Дуся. Домов в Ленинграде, говорят, сто тысяч. На каждый дом — десять немцев. Уже мильён. Понимай — биться до наипоследнего живота.

Вернулась Полина.

Люба. Ия так понимаю. Только не все так. Есть, что бегут. Дуся. Опять хорошо. Едоков меньше.

Люба. Есть, что ждут.

Полина. Кого?

Люба. Его. Всё у них в ажуре: и на службу ходят, и портреты вождей висят, и билет профсоюзный есть…

Дуся. Бога в душе нету.

Люба. Бога?

Полина. А ты, тетя Дуся, неужто верующая?

Дуся. Я? Опосля крещенья сроду в церкви не была.

Полина. Сама ни ногой, а нас за бога агитируешь?

Дуся. Я не за того агитирую бога, которому псалмы поют, я в нем смолоду разочаровалась. Не бог тот, а господь. От слова — господин. Я за того бога… что у моего… черта… в душе сидел, когда он в ополченье писался.

Полина (иронически). Бог у черта в душе?

Дуся. Шути не шути, а без бога в душе — никуда не деться. Ни верующему, ни неверующему.

Полина (иронически). Может, и партийному?

Дуся. Обязательно.

Полина. И, например, у Ленина?

Дуся. У Ленина? (Решительно). Обязательно.

Полина (снисходительно). Тетя Дуся, да будет вам известно, Ленин был атеист.

Дуся. Кто хочешь, пожалуйста. А бог у него был.

Полина. И какой же у Ленина, например, был бог?

Дуся. Какой, какой… Я да ты, да мы с тобой. (Кинула инструмент в ящик, Любе). Убирай номер. Поутру примут — из воинской части. Давай, Полина.

Вдвоем с Полиной поднимают ящик. Несут к. выходу.

И пусть ты незабвенная, и касаточка, и у кольца нет конца — не прельщайся, Полина… В мирное время самый наилучший муЯсчина себя не оправдывает…

Обе работницы уходят.

Люба (вслед, очень одобрительно). Надо же, какая в смысле мужчин… принципиальная. (Сняв каску, подоткнув подол, принимается очень энергично и бодро за уборку номера). И в смысле всего… (Мурлычет какую-то песенку). В смысле всего тоже — стоящая…

Медленно входит Светлана.

Кто там?

Светлана не отвечает.

Кто? (Увидела Светлану). А, невесточка… Завтра, завтра майор прилетают, Вадим Николаич наказывал — принять.

Светлана молчит.

А сам Вадим Николаич на фронте, как третьего дня отправился, так и сгинул. Да ты присядь.

Светлана, не отвечая, продолжает стоять.

Видишь, наследили? Все шутил: ну, Люба, будем в номере круговую оборону строить. Нашутил.

Светлана медленно садится на пол.

Да ты что? (Бросается к Светлане).

Входит Линда.

Миленькая, господи…

Поднимает Светлану, Линда помогает ей. Светлану усаживают на диван. Из разжатого кулака девушки на ковер падает какой-то предмет.

Воды?

Светлана качает головой.

Доктора, может, вызвать?

Светлана. Спасибо, пойду.

Линда. Нельзя так. Сидите.

Светлана (с трудом поднимается). Пойду.

Люба. Сказано тебе, невеста. Отдышись.

Светлана (встала). Я не невеста. Я — вдова. (Ушла).

Пауза. Тикает метроном.

Люба (с ужасом). Надо же. Ой, не могу! (Заплакала). Линда. Не надо ему говорить. И не надо плакать. Слезы не воскрешают мертвых.

Люба (с внезапной яростью). Вам-то что? Люди гибнут, а вы… фокстроты. Кукла бездушная! Иди танцуй!

Линда. Зачем так, Люба? А? Зачем? Очень грубо. (Ушла).

Люба стоит посреди номера, плачет. Взяла метелку, сметает с ковра. Из ванной комнаты приоткрывается дверь. Появляется Батенин. Увидев Любу, пятится назад, прикрыл дверь. Люба, всхлипывая, поднимает с ковра оброненный Светланой предмет. Это воинский медальон. Она раскрывает его.

Люба (медленно читает). «Коновалов Илья Васильевич. Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий…»

В дверях появляются Коновалов и Жемчугов, у последнего левая рука не перевязи. Люба замирает от неожиданности, сжимая в руках медальон.

Коновалов (протягивает руку). Здравия желаю, товарищ местная… противовоздушная.

Люба не здоровается. Наконец протягивает левую руку.

А хозяина нет?

Люба. Нет.

Коновалов. А меня никто не спрашивал?

Люба (с трудом). Никто.

Коновалов. А… (Вдруг с изумлением заметил огневую точку). Это что же?

Люба. Для уличных боев.

Коновалов (переглянулся с Жемчуговым). Ясно.

Люба. Огневая точка внутреннего обвода. (Заплакала).

Коновалов. Плакать-то зачем?

Люба. Не думайте, не оттого. Я… Людей жалко, товарищ майор. Так жалко людей. А это (показала на угловое окно)…это даже лучше. И в Ленинграде теперь тоже… и хуже… и лучше. И хуже… и лучше… Раньше — из пушек бил. А теперь по Путиловскому — из минометов. Все равно — лучше. (Всхлипнула, убежала).

Коновалов (поглядел вслед. Задумчиво). И хуже… и лучше… (Жемчугову). Где ваше предписание? (Берет бумаги у Жемчугова, садится к столу, пишет). Теперь, кажется, всё. Советую вам заглянуть в госпиталь. Царапинка ерундовая, а все же… (Встал, протянул руку). Бывайте, Жемчугов. И спасибо.

Жемчугов. За что?

Коновалов. За то, что. я о вас… худшего мнения был.

Жемчугов. Так ведь… квиты, товарищ майор.

Коновалов (улыбнулся). Ага. Тем более. (Жмет руку). Выручили вы Нарышкина вовремя. Действовали по-солдатски. Пулеметом владеете — тоже счет в вашу пользу. (Жмет руку). Еще есть вопросы?

Жемчугов (подумал). Нет. (Постоял нерешительно). Есть… замечание.

Коновалов. Давайте.

Из ванной комнаты чуть приоткрывается дверь. Однако Батенин не выходит оттуда.

Жемчугов. Вернее, сигнал.

Коновалов. Я вас слушаю.

Жемчугов. Сержант Нарышкин вас компрометирует, товарищ майор.

Коновалов. Слушаю.

Жемчугов. Добра вам желаю, оттого и завел собеседование.

Коновалов. Чем он меня компрометирует?

Жемчугов. Нездоровые настроения под видом задавания вопросов.

Коновалов. Не я же вопросы задаю?

Жемчугов. Свет на вас.

Коновалов. Что ему — вопросы задавать нельзя?

Жемчугов. Можно. Но какие? Тоже вопрос…

Коновалов. Какие нельзя?

Жемчугов. Какие не освещаются повседневной печатью.

Коновалов. А какие можно?

Жемчугов. Какие освещаются.

Коновалов. А вы ему и осветите то, что не освещается.

Жемчугов. В рамках положенного я ему терпеливо и разъясняю. Но он зарывается, много о себе понимает и под видом Иванушки-дурачка — мутит.

Коновалов (грустно). Кого же он мутит, Жемчугов? Меня? Вас? Тюленева? Что мы с вами, птенцы желторотые, собьет нас с вами этот щенок?

Жемчугов. Щенок… Ехида… Сегодня у меня спросит, завтра у третьего… Почему так, а не эдак, да где мы были…

Коновалов. А где мы были, Жемчугов?

Жемчугов. Были там, где надо, товарищ майор.

Коновалов (с горечью). Нет, Жемчугов, были мы не там, где надо. Согласен: болтать об этом сейчас — не солдатское занятие.

Жемчугов (обрадованно). А я о чем говорю? Ну, оставляем, стало быть, имеется налицо замысел командования. (Вдруг, с тоской). Почем знать, может, заманиваем, а потом да как жахнем… Неужто нельзя самому себе объяснить?

Коновалов (задумчиво). Самому себе все можно объяснить.

Жемчугов (обрадованно). А я о чем говорю? А в целом попахивает пораженчеством… И эстонка тут же. А где пораженчество, товарищ майор, там и разложенчество. Спишите вы его куда от вас подальше, товарищ майор, а то пришьют вам его…

Коновалов (тихо). И трус же вы, Жемчугов.

Жемчугов (с обидой). Вы меня в деле видели.

Коновалов. Пули не струсите, а от вопроса напрямки — в кусты…

Жемчугов (с обидой). Дал сигнал, а вы… Добра желал…

Коновалов. Еще бы. Такие, как вы, не по злому умыслу действуют — по доброму убеждению. Испугался — а ну от вопросов сержанта Нарышкина советская власть пошатнется? Да ежели она такая хилая — зачем бы за нее бороться? Война Нарышкина думать научила. Его — война, меня — тюрьма. Он к тебе с болью в сердце, а ты? Враг народа Нарышкин! Исключительно! Не туда тыкается щенок — научи, чтобы туда, коли ты старший, а не сигналь с перепугу, как дурной шофер! А не можешь на какой вопрос ответить — молчи. Лучше молчи. Только не врать! Что у тебя, как у попугая в ящичке, — на все вопросы билетики закручены? У меня вот не на все. А я в партии чуть не с малолетства… хоть и с перерывом… Сын родной спросит — отвечу: погоди, Илюшка, имей терпение, после войны с тобой займемся. Понятно тебе, Жемчугов?

Жемчугов. Понятно.

Коновалов. Что вам понятно?

Жемчугов. Все понятно. (Пошел к дверям). Все мне понятно в отношении всего… (Ушел).

Коновалов, взволнованный, прошелся по номеру, закурил. Батенин незаметно вышел из ванной комнаты.

Батенин. Теперь он, пожалуй, на вас донесет.

Коновалов (вздрогнул, обернулся). Подслушивали?

Батенин. Мылся. С людьми такой формации разумнее держать себя иначе. Сказали — мерси за сигнал и…

Коновалов. Черт его знает, — может, вы и правы.

Батенин. В общежитии оставаясь добрыми людьми, любягцими, к примеру, детей и животных, они могут во имя догмы лгать, лицемерить, могут обвинить близкого человека в преступлении, которое он не совершал… могут сами себя обвинить в преступлении, которое они не совершали… У вас есть папиросы?

Коновалов вынимает портсигар.

И не пробуйте разить Жемчуговых — зряшное занятие. Я, например, в войне с такими, как он, давно уже чувствую себя совершенно беспомощным.

Коновалов. А все-таки воюете?

Батенин. Воевал.

Коновалов. А теперь?

Батенин. Наблюдаю. А вы?

Коновалов. Яс фашистами воюю.

Батенин. Ничего, что я с вами так откровенен?

Коновалов. На опальный товар много купцов. Валяйте.

Батенин. Возьмите меня с собой.

Коновалов. Куда?

Батенин (страстно). Всю неделю, что вас не было, я ложился и вставал с этой мыслью. Нет, это не навязчивая идея, не трусость и не паника, поймите меня не догматично, не по-жемчуговски. Это — надежда. Это — выход. Единственный возможный из создавшегося чудовищного положения…

Коновалов. Короче.

Батенин. Возьмите меня с собой. Дайте слово, что возьмете.

Коновалов. Говорите, ну…

Батенин. Вам скажу, вам — человеку, хлебнувшему все. (Пауза). Мне грозит расстрел.

Коновалов (покашлял). Так. Понятно.

Батенин. Помните, вы дали слово. (Прикуривает папиросу о свой же окурок). Я прячусь. Как мелкий воришка, карманник, утянувший в трамвае портмоне… Я… доктор философии, которого двадцать второго июня студенты — на руках… А теперь… Девочка с этажа спрашивает, почему я не прописался, — и я холодею от ужаса, лгу, изворачиваюсь. У меня в городе отец, — поверьте, ни разу не видел. В сумерки, хоронясь, прошел мимо дома, где прожил, да, сорок пять, сорок пять лет.

Коновалов. Что вы сделали?

Батенин. Гаснет.

Коновалов зажигает спичку.

Я ничего не сделал. Из нашей роты осталось восемь. Выбрались из котла. Из ада, где гибли тысячи. Неделю… по лесам… по болотам. По топям. Потом осталось семь. Потом четыре. Потом два… Еще спичку… Потом один. Я грыз желуди. Черпал каской болотную тину. Подметку жевал. Как сказал бы Троян: «При вашей-то диете, Глеб Сергеич!» Опять погасло… Ночью. Однажды. Отчаявшись, во всем на свете изверившись… кроме смерти… я решаюсь. Рою ямку. Ногтями. Они отросли. Опять… спичку… Узкую, но довольно глубокую ямку. Зарываю туда свой партийный билет. Воинское удостоверение личности зарываю. Медальон с именем и фамилией. (Пауза). Я стал Никто. Гражданин Никто. Я поплелся по проселку, уже никого не боясь. Так я вернулся в Ленинград. (Пауза). Вот вам… исповедь… (Усмехнулся). Нераскаявшегося преступника. Гражданина Никто. Можете сообщить обо мне в Особый отдел. Впрочем, на это вы не пойдете.

Коновалов. Да?

Батенин. Вы не «так надо». А я не ракетчик. И не шпион. И не диверсант. Я всего лишь гражданин Никто. (Пауза). Возьмите с собой гражданина Никто.

Коновалов. Куда вас взять?

Батенин. В тыл.

Коновалов. А специальность ваша какая?

Батенин. Древний Восток.

Коновалов. В военных условиях — трудноприменима. А обратно, в часть? Туда, где сынок мой? Еще не студент ваш… Однако же десятиклассник. Восемнадцать еще не стукнуло…

Батенин. В часть? Если уж вам не доверили, то…

Пауза.

Коновалов (нахмурился). Одну-то винтовку вам доверят.

Батенин. Вы сами знаете, что меня расстреляют.

Коновалов (решительно). Летим завтра в ночь. Ждите здесь, в номере. (Пауза). Шлепнут. Тут, в осаде, под горячую руку… Шлепнут. (Пауза). Авось там после разберутся, где ваша правда, а где., подлость, извините.

Стук в дверь. Батенин, усмехнувшись, ушел в ванную. Коновалов, поглядев ему вслед, покачал головой, открыл дверь. На пороге Люба.

Люба (напряженно). Я на дежурство ухожу, на крышу, товарищ майор.

Коновалов (шутливо). Благословить на подвиг прикажете? Или по этажу заступить?

Люба. Ежели Вадим Николаич придут — скажите, чтобы они на крышу поднялись. Ко мне. Сразу. Пожалуйста, чтобы сразу, товарищ майор.

Коновалов. Есть сказать, чтобы сразу. А что случилось-то?

Люба (с испугом). Ничего, товарищ майор. Сразу, пожалуйста, ладно? Ничего не случилось, товарищ майор. (Убегает).

Коновалов пожал плечами, подошел к ванной, молча выпустил Б атенина.

Батенин (с горькой усмешкой). Теперь вы мой сообщник.

Коновалов. Слову я своему хозяин.

Батенин. В наши неверные времена — не так мало…

Коновалов. Ас отцом-то как? Отцу лет сколько?

Батенин (грустно). В прошлом году орден получил — к семидесятилетию.

Коновалов. И такого родителя — на произвол?

Батенин (грустно). Что же с ним делать? Когда была дорога — не тронулся. В Петербурге, в квартире своей, на Петроградской — всю жизнь, предложи вы ему сейчас ковер-самолет — отмахнется. Он — часть города. Как кони Клодта. Как Медный всадник. Кабинетный ученый. Китаист. (С нежностью). Весь в пыли веков… И влюблен, как юноша влюблен — в шестисотый год до нашей эры. Немцы, думаю, что не тронут. От политики далек, антифашистских статей не сочинял…

Коновалов. А вы сочиняли?

Батенин. Сочинял.

Коновалов. И боитесь — повесят?

Батенин. И вы бы боялись.

Коновалов. А студенты чего вас — на руках? За сочинения?

Батенин. За речь.

Коновалов. Набрехали им полный короб?

Батенин. Верил.

Коновалов. А как зарыли партбилет в лунку — разуверились?

Батенин. Это был не повод, а следствие. У меня было Много, слишком много времени до этого… когда я подметку глотал. И, думаете, таких мало?

Коновалов. Каких?

Батенин. Как я… Как вы… Разочарованных коммунистов. Папироску. Я разочаровался… когда нас врасплох… Как Чапаева — в одном белье… Вы, когда вас — в одну камеру с уголовниками… тоже, вероятно, в одном белье?

Коновалов. А вы в чем разочаровались, скажите? В командовании, что вас в котел немецкий завело? Или — в самом коммунизме?

Батенин. Вероятно, как и вы, — в системе, сделавшей меня человеком из окружения. А вас — человеком из тюрьмы. Заставившей меня трусить коридорной. А вас — Жемчугова… Приведшей нас к этим вот бойницам в гостиничном номере, в центре Ленинграда. Эта система рухнула, она перечеркнута, как несостоявшаяся гипотеза. И я не хочу кричать «ура», когда уже самый раз вопить «караул».

Коновалов. Ну, тех, кто либо «ура» орет, либо «караул», и без нас с вами хватает…

Батенин. А вы, майор? Вы всё еще кричите «ура»?

Коновалов. Я? (В раздумье). Ежели кто и имеет претензию… то я в этой очереди — не крайний…

Батенин. Найдутся и за вами…

Коновалов. Найдутся. А вы, я погляжу, умница. Куда до вас Жемчугову.

Батенин (улыбнулся). При всей присущей мне скромности — невелика честь.

Коновалов (задумчиво). Действительно, «так надо». «Так надо» — и на льдине с белыми медведями зазимует. «Так надо» — и под чужой звездой молча умрет. «Так надо» — и по свистку в атаку поднимется. Тоже ведь не за свою шкуру-болеет — за идею, будь он трижды… Жемчугов… И партбилет в лунку не закопает…

Батенин. Но…

Коновалов. Умница вы. И речь у вас — исключительно красивая. То-то студенты за вами валом повалили. А Жемчугов… Он солдат, и я солдат. Он верит, и я верю. А ведь побеждают те, кто верит… Мне велено умереть — помру. И ему велено — помрет.

Батенин. Я рассчитывал на взаимную откровенность…

Коновалов (задумчиво). А разве я с тобой, сукиным сыном, не откровенен? Вслух при тебе думаю. Чапаев… Да, в подштанниках настигли. Ну? Оттого Чапаевым быть перестал? И не перестанет. Был и будет. И что меня в исподнем — обидно, однако советская власть оттого не перестанет. Слушаешь тебя, умника, думаешь — как же оно могуче, то, чему я с комсомольского возраста себя на службу поставил… Как же могуча идея наша, ежели она все превозмочь может — и обиду мою, и что Гитлера проморгали, и что «ура» и «караул» кричим… И что таких, как ты, рыбьей крови, в партию нашу впустили…

Батенин. Не думал я, что вы, вы станете Жемчуговых охранять…

Коновалов. От таких, как ты, я его охраняю.

Батенин. Я понимаю…

Коновалов. Ни хрена ты, серый дурак, не понимаешь. И правильно партийный билет зарыл. Не желаю, ну, не желаю с тобой в одной партии состоять.

Батенин (понимающе кивнул). Правы. (Понизил голос). Мудро. И стены слышат…

Коновалов молча взял его за ворот.

Что вы делаете? Успокойтесь. Помните, вы дали слово.

Коновалов так же молча тащит Батенина к окну.

Успокойтесь.

Коновалов подтащил Батенина к окну.

Успокойтесь.

Метроном перестает частить. Секунда — и знакомый голос из репродуктора: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Вой сирены заполняет номер, коридор, площадь.

Коновалов (с тихим бешенством). Я тобой, мародером, все рамы вышибу.

В дверь входит Линда, за ней — Аугуст и Ян. Коновалов неохотно выпускает Батенина из своих объятий.

Нет желания три года схватить. (Кивнул Линде. Батенину). На сей раз — законных. По уголовной статье — за порчу гостиничной архитектуры. (Линде). Немножко тут… физзарядка… (Батенину). Крепенький, ничего.

Батенин. А слово?

Пауза.

Коновалов. Вылетаем завтра в ночь… И… успеете отца навестить. (Повернулся к вошедшим). Что это вы все — словно мошкара на огонек?

Линда. Мои товарищи не понимают по-русски. (Нервно закуривает сигарету).

Батенин. Мне, пожалуйста.

Коновалов. Папиросы. (Торопливо достает портсигар. Вполголоса). Еще, только не срамитесь.

Батенин с недоумением взглядывает на него.

Да берите, бога нет, царя убили.

Батенин, пожав плечами, забирает несколько папирос, молча кивает Линде и ее спутникам, идет к дверям.

Погодите. (Взял с дивана подушку). В прошлый раз брали…

Батенин, помедлив, взял подушку, ушел.

(Линде). А за ту глупость… примите и прочее. Что тут много размазывать? Исключительно по-хамски.

Линда. Я ничего не помню, майор.

Аугуст (резко). Туле ляхме минема.

Ян. Ята ти рахиле.

Линда (посмотрела на обоих равнодушно, повернулась к Коновалову). Можно мне говорить с вами наедине?

Коновалов. Кройте.

Линда обернулась к Яну и Аугусту, сделала им знак. Оба уходят. Линда запирает дверь. Гасит верхний свет. Помедлив, гасит и настольную лампу. Темно. Учащенно дышит метроном. Линда поднимает штору, и мертвенный свет с площади заливает их обоих.

Люстру навесил, сволочь.

Линда. Что?

Коновалов. Ну, ракеты осветительные. Какой-то гад внизу ассистирует. (Пауза).

Линда. А есть… по-русски., такое слово — напоследок?

Коновалов. Есть.

Линда. Возможно мне… напоследок… поцеловать вам руку?

Коновалов (испуганно). Вот еще вздумали.

Линда. Напоследок?

Коновалов. Ни к чему и незачем.

Линда. Я желаю это сделать.

Коновалов. Странные у вас желания.

Линда. Я вас люблю.

Коновалов (тихо). Будет вам.

Линда. Я вас люблю, как никогда и никакого человека не любила.

Пауза.

Коновалов (растерянно). Ей-богу, что ответить… даже и… не найдусь.

Линда (медленно). Пуля… или бомба… или маленький осколок в сердце… и никогда не скажешь, что надо сказать. Я никогда и никого не любила, это правда. И теперь только, когда я вслух произнесла это слово… только теперь я догадываюсь, что оно… есть. Его говорить очень легко и очень… да, очень трудно. У этого слова очень дорогая цена.

Коновалов (с горечью). И я ему цену знаю.

Линда. Я читала в книгах… Читала, что женщины отвечают, когда их спрашивают о любви. Я женщина. Но я не отвечаю. Я спрашиваю. Стыдно? Нет, мне не стыдно.

Пауза.

Коновалов. Стар я для вас… Линда.

Линда. Мне все равно, сколько вам лет. Все равно. И если вас убьют, мне не надо ожидать конца войны. Я не хочу жить одна…

Коновалов (с горечью). Эх, Линда, кажется все людям.

Линда. Я хочу, чтобы вы полюбили меня, как я полюбила вас. Тогда мы будем счастливые. Вдвоем. Мне никогда не будет скучно с вами. Я не буду никуда ходить без вас. К подругам — нет. В ресторан — нет. В кафе? Нет. Всегда мне будет хорошо с вами вдвоем. Видеть вас. Видеть. Таким, как вы есть. И седым тоже хочу видеть вас. Совсем-совсем седым…

Пауза.

Коновалов. Сказка такая есть. Не то итальянская, не то в Испании слышал. Как девушка все земли обошла, все искала свое счастье, домой воротилась, а у калитки ее домишка счастье стоит. Только оно вовсе седенькое, это счастье-то. Состарилось, ожидаючи. Что молчите?

Линда. Я хочу… хочу, чтобы у нас… сын…

Пауза.

Коновалов. Нет, Линда. Сын у меня есть. (Невесело усмехнулся). Только что и осталось от моего счастья… когда я в калитку стукнулся.

Линда. Я хочу, чтобы… у нас…

Пауза.

Коновалов (очень грустно). Слушайте, Линда. Ничего у нас с вами не выйдет. Будем мы живы, не будем — не выйдет, поняли? И не обижайтесь. Побаловаться с вами по-солдатски? Нет, вижу, вы не из того ерундового теста. Дай вам-то, ежели вы все это… по-честному… и вам не надо. Назло жениться на вас? Дешевка. Линда. Вы очень любите ее?

Коновалов молчит.

Вы любите ее. Вы ее любите, как… Как я — вас…

Коновалов. Люблю? Не знаю. Но что не вернусь… (Пауза). Твердо. (Пауза). А сердце у меня, Линда, разорвано. Пополам. Склеить — нет такого клея на свете. (Закурил). И делать вас партнером… судьбы своей нехитрой? Незачем. Ни для вас, ни для меня. А для Илюшки моего — тем паче…

Метроном остановился. Голос по радио: «Отбой тревоги! Отбой тревоги!» Веселый сигнал. Музыка.

Вот и отбой.

Линда подходит к Коновалову близко, долго смотрит на него.

Что это вы?

Линда. Запоминаю вас. (Берет его руку. Целует. Идет к дверям. Открывает).

В маскировочном, призрачном свете — Екатерина Михайловн а. Оттолкнув Линду, она вбегает в номер так же, как вбегала в ту ночь, когда впервые увидела Коновалова после долгой, разлуки.

Коновалов (не двигаясь, всматривается в Екатерину Михайловну, медленно, страшно). Илюшка?

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Там же следующим вечером. В разных концах номера сидят Светлана, Екатерина Михайловна и Коновалов. Стучит метроном. Свивающийся, далекий гул канонады. Долгая пауза.

Коновалов. Дождик, что ли?

Екатерина Михайловна. Дождь.

Коновалов. Часы у меня стоят. Сколько сейчас, Катя? Екатерина Михайловна. Одиннадцать.

Коновалов. Двадцать три часа. (Заводит часы). Двадцать три часа одна минута.

Теперь стало видно, как изменился Коновалов. Он разговаривает ровно, спокойно, словно бы ничего не случилось, но его выдает внешний вид: постарел, осел, вобрал голову в плечи и даже в чем-то стал жалок.

Ты в ночь работаешь?

Екатерина Михайловна. Сегодня в ночь.

Коновалов. Как же ты пойдешь? Промокнешь…

Екатерина Михайловна машет рукой.

От Рублева есть что?

Екатерина Михайловна. Есть.

Коновалов. Как ему там?

Екатерина Михайловна. Работает.

Коновалов. Кланяйся. (Смотрит па часы). Двадцать три часа три минуты. (Светлане). А потом куда вы переехали?

Светлана. На Литейный.

Коновалов. Куда же?

Светлана. Тридцать четыре. На углу Бассейной. Коновалов. Там какая-то доска висит.

Светлана. Некрасов жил. Наша квартира была во дворе.

Пауза.

Коновалов. Трамвай там останавливался.

Светлана. Останавливался.

Пауза.

Коновалов. Сколько же ему было, когда помер?

Светлана испуганно смотрит на Коновалова.

Некрасову…

Светлана. Пятьдесят шесть.

Коновалов. Что ж. А Лермонтову и двадцати семи не минуло. Есть не хочешь?

Светлана отрицательно качает головой.

Не ела ничего?..

Светлана. Не хочется.

Коновалов. А ты, Катя? Сыр есть, хлеб.

Екатерина Михайловна. Не хочу, Васенька. Коновалов (помолчав, Светлане). А кроме дяди кто у тебя есть?

Светлана. Никого.

Коновалов. А он где?

Светлана. Был в Лодейном Поле.

Коновалов. А сейчас?

Светлана. Не знаю.

Пауза.

Коновалов. Ну рассказывай.

Светлана. Что?

Коновалов. Что-нибудь. (Пауза). Ну, про школу.

Светлана молчит.

Что там теперь?..

Светлана. Лазарет.

Коновалов. Понятно.

Пауза.

Екатерина Михайловна. Уйти бы нам, Васенька. Вылетаешь, а вторую ночь не спишь.

Коновалов. Сидите.

Екатерина Михайловна. А если полежать? Просто так. Полежать. Пока за тобой не приедут. Подушку принести?

Пауза.

Коновалов. Ну говори что-нибудь.

Светлана молчит.

Стихотворение прочти.

Светлана молчит..

«Белеет парус одинокий…»

Пауза.

Светлана. «Белеет парус одинокий… в сиянье неба… (пауза) голубом…»

Коновалов (вскочил. Ударил кулаком по столу. Зазвенели предметы на столе). Обмотки мотал… Обмотки… Обмотки…

Екатерина Михайловна. Перестань. (Властно). Перестань.

Ты не виноват.

Коновалов (слабо). Обмотки…

Екатерина Михайловна. Ты ничего не мог. И он. Не мог.

Светлана. Он не мог иначе, Василий Фролович.

Пауза.

Коновалов. Уголек, чтобы тепло было. Свечу, чтобы светло было. Хлеб, чтобы сытно было. Игрушку, чтобы весело было. Помнишь?

Екатерина Михайловна. Помню.

Коновалов (Светлане). Когда он родился, мы из общежития начсостава в отдельный домик переехали. В авиагородке… Ну и… обычай, оказывается, есть такой. Под дом класть.

Екатерина Михайловна (тихо). В горшочке. Коновалов. А? (Кивнув). В горшочке. Уголек, свечку, хлеб. (Пауза). Игрушку, чтобы весело было. (Екатерине Михайловне). В двадцать третьем мы переехали?

Екатерина Михайловна. В двадцать третьем.

Стук в дверь.

Коновалов. Войдите.

Входит Люба.

Люба. Документы принесла, товарищ майор. Пожалуйста, вот. (Отдает документы).

Коновалов. А где мальчишка ваш? Скоро лететь.

Люба. Я вам так благодарна, товарищ майор, сверх всякой меры. И Василек вас… целует, товарищ майор. (Пауза). Не полетит он.

Коновалов. Нет?

Люба. Ни в какую, товарищ майор.

Коновалов (жестко). Заставить надо. Заставить. Заставить.

Люба. Уж и всячески — и так, и эдак, и уговором, и угрозой…

Коновалов. Заставить. Силой. (Отвернулся).

Люба. Держится за юбку мою и… что ты будешь делать? А… Так тому и быть. Где родились, там и сгодились. Я у него одна, он у меня — один. Стыд сказать, а и мне теплее, что он рядом, дурачок…

Коновалов (хрипло). Дурачок?

Пауза.

Люба. Соседку-то… На Пятой линии. В очереди. Осколком поранили. Думаю его вообще сюда, в гостиницу. Со мной, на казарменное положение. Директор в принципе не возражает. И… семья, товарищ майор. (Потупилась).

Коновалов (подошел к серванту, достал сыр, хлеб, пачку галет). Возьмите.

Люба. Что вы! Ничего не надо.

Коновалов (порылся рукой в серванте). Еще суп гороховый. Концентрат. (Сердито). Вам не надо, а ему надо. Жить ему надо, жить, слышите!

Екатерина Михайловна. Дай, Вася, заверну. (Укладывает в газету продукты, отдает пакет Любе).

Люба (берет продукты, идет к двери. Около Светланы задерживается, вполголоса). Обронили давеча. (Дает Светлане медальон, уходит).

Светлана. Спасибо. (Берет медальон, прячет его. Потом, подумав, отдает его Екатерине Михайловне).

Екатерина Михайловна так же молча берет медальон, раскрывает створку, только чуть шевеля губами, читает. Отдает Коновалову. Ко новалов молча читает. Пауза. Отдает медальон Светлане. Светлана прячет медальон в верхний левый карман комбинезона.

Коновалов. Один на троих.

Пауза. В номер, запыхавшись, вбегает Батенин.

Батенин. Простите… Здравствуйте… (Коновалову). Не опоздал?

Коновалов (помолчав). Поспели.

Стук в дверь.

Входите.

Входит Тюленев, за ним — Нарышкин с перевязанной головой. Козыряют.

Тюленев. Полуторка придет в двадцать три пятьдесят. Коновалов кивнул.

В Адмиралтействе были. Все оформлено. Груз — тот же. Сопровождения не будет. Свободных ястребков нет. Хотели дать второго стрелка, сержант сказал — справится.

Коновалов (взглядывает на Нарышкина).

Тот козыряет.

Голову обрили?

Нарышкин. Так точно, под машинку.

Коновалов (мрачно). Спасибо, не в бороду угодил… (Тюленееу). О Плеско справлялись?

Тюленев. Улетел на острова.

Коновалов. Отшибло память у бригадного комиссара. Что еще?

Тюленев взглядывает на Екатерину Михайловну, на Батенина.

Екатерина Михайловна. Мы тебе вещи соберем, Василий Фролович.

Обняв Светлану, уходит с ней в другую комнату.

Батенин. Ия, пожалуй.

Коновалов кивает. Батенин уходит в ванную.

Тюленев. Чье распоряжение… насчет пассажира, Василий Фролович?

Коновалов. Мое.

Тюленев. А еще чье, Василий Фролович?

Коновалов. Мое.

Пауза.

Тюленев. Есть прямое указание — без разрешения Военного совета никого не брать.

Коновалов. На мою ответственность.

Тюленев. Нельзя, товарищ майор.

Коновалов. А вы кто такой?

Тюленев (вытянулся). Капитан Тюленев, второй пилот. Коновалов. А я?

Тюленев. Майор Коновалов, командир корабля. Коновалов. Ну и… всё. (Отвернулся, закурил).

Тюленев. Себя подведете, товарищ майор.

Коновалов. «Так надо» — тебя человеком сделал? (Нахмурился). Не много доверили, но что доверили — ни с кем делить не буду.

Нарышкин хочет что-то сказать.

Сми-ирно!

Нарышкин вытягивается.

Нале-ево-о кру-у-гом! Шаг-ом… арш!

Нарышкин зашагал.

И у вас, капитан, есть на сборы… личное время.

Тюленев отдал честь, повернулся. Нарышкин открыл дверь и отступил. На пороге — Люба, с ней — двое в касках: лейтенант и боец, которого мы уже видели в начале второго действия.

Лейтенант (входя). Разрешите? (Отдал честь). Патруль военного коменданта города. Проверка документов.

Из другой комнаты выходят Светлана и Екатерина Михайловна.

Патруль военного коменданта города. (Отдает честь). Проверка документов.

По очереди берет документы у всех присутствующих. Боец светит ему карманным фонариком, он молча проверяет, молча возвращает, всякий раз отдавая честь.

Больше никого нет, товарищ майор?

Коновалов взглядывает на дверь в ванную, молчит. Тюленев переглядывается с Нарышкиным. Лейтенант идет к ванной, вежливо, но настойчиво стучит в дверь. Пауза. Медленно выходит Батенин.

Патруль военного коменданта города. Проверка документов. (Батенин делает невольное движение назад). Ваши документы, пожалуйста.

Боец. Это товарищ Троян, товарищ лейтенант.

Лейтенант (вглядываясь). Да! Троян! (Подошел ближе к Батенину). Здравствуйте, Глеб Сергеич… Батенин.

Батенин молчит, опустив голову.

Боец. А как же тогда…

Лейтенант. Здравствуйте, учитель.

Батенин по-прежнему молчит, опустив голову.

Боец. Он Трояном назвался, товарищ лейтенант! Трояном! (Батенину). Документы!

Лейтенант. Вас просят предъявить документы, учитель.

Батенин молчит.

Документы.

Батенин молчит.

А где ваша винтовка?

Батенин молчит.

Та самая?

Батенин молчит.

«Студенты, это моя война!» Помните? «Я сам беру винтовку и иду с вами!» Не забыли? «Моя война…»

Батенин молчит.

Гливенко нашел ее, вверенную вам Родиной винтовку… Не забыли Алешу Гливенко с третьего курса филфака? Когда узнал Алеша, что вы бросили нас в болоте, как слепых котят бросили, обманули, предали, продали, — он от обиды застрелиться хотел — из вашей же винтовки… Нас было тридцать, когда вы нас предали, учитель. Теперь я один. (Пауза). Лгун. Предатель. Дезертир. Дезертир. Будьте вы прокляты кровью наших погибших товарищей!

Батенин молчит, еще ниже опустив голову.

Товарищ майор, простите. Простите, товарищи. Вышел за пределы… исполнения служебных обязанностей. (Батенину). Предъявите документы.

Батенин молчит.

Документы.

Батенин молчит.

Страх отнял у вас не только ум, не только честь, не только совесть, но и язык? (Бойцу). К коменданту города.

Все расступаются. Батенин, ни на кого не глядя, с опущенной головой молча, как сквозь строй, проходит к выходу. За ним — боец и лейтенант. Ушли. Молчание.

Коновалов (растерянно). Одну винтовку тоже, выходит, знать надо, кому доверить. (Встретился взглядом с Тюленевым, смутился, нахмурился). И… всё. (Хмурясь, подошел к Тюленеву, молча тряхнул его за плечо, подошел к Нарышкину, тряхнул и его). Ну вас, обоих, к черту…

Звонит телефон.

Екатерина Михайловна (берет трубку). Слушаю. (Коновалову). Вася, тебя. Это Плеско, Вася.

Коновалов. Плеско? (Подошел к телефону. Остановился). Скажи — улетел…

Екатерина Михайловна. Вася…

Коновалов. Заждался… Не пойду, ну его…

Екатерина Михайловна. Разве ты знаешь его обстоятельства! (В телефон). Сейчас. (Коновалову). Вася… Вася…

Коновалов (посмотрел на Екатерину Михайловну, нехотя взял трубку). Да. (Вяло). Ну, здорово… Ничего я тебя не искал. (Слушает). А что — в ладушки мне хлопать, что ваша милость до меня снизошла… Да я и не в претензии — привыкший. Много ра души я при полнейшем равнодушии… (Слушает). Замолвил всетаки. (Слушает). Начальником штаба?.. Не имею желания. Лучше опять воздушным извозчиком… Не в амбиции. В чем?.. Сын вместо меня пошел, понятно? А я хочу — вместо сына. В воздух. Только в воздух. (Слушает долго. Вешает трубку).

Общее молчание.

А где пузырек твой, Светлана, все хочу спросить? Тот… Светлана. Выбросила я его, Василий Фролович. Коновалов. Когда?

Светлана (помолчав). После…

Пауза.

Коновалов. Товарищ капитан!

Тюленев. Есть!

Коновалов. Примите от меня самолет.

Тюленев. Есть.

Коновалов (смотрит на часы). Подбросите на своей полуторке в штаб ВВС.

Тюленев. Ясно.

Нарышкин. Эх, Вевеэс, страна чудес… (Шумно вздохнул). Коновалов. Что?

Нарышкин. Так, товарищ майор. (Снова шумно вздохнул). Так.

Коновалов (грустно). Тоже ведь без волшебной бороды твоей — не сладко. (Помолчал). Обещаю, сержант, слышишь? Обещаю — вместе над Ленинградом летать будем. И — западнее… Вот прилетишь с капитаном…

Екатерина Михайловна вдруг зарыдала, прижалась к Коновалову.

Катя…

Екатерина Михайловна. Пройдет. (Плачет). Пройдет.

Коновалов. Вот, слезы… Знаешь ведь… ну-у, не выдерживаю.

Екатерина Михайловна. Знаю. (Плачет). Все про тебя знаю.

Входит Троян, за ним — Маруся Голубь. Голова Трояна плотно забинтована. На нем плащ-палатка, кирзовые сапоги, забрызганные грязью. С плащ-палатки стекает вода.

Троян. Здравствуйте все! (Коновалову). Фитиль, понимаешь, хочу коллегам вставить… в одно место. (Садится к столу, берет телефонную трубку). Таки больно, как говорится в одном глупейшем анекдоте. Маруся, блокноты. Те, в противогазе. (Достает записную книжку, листает). А я вашего Илюшку видел.

Коновалов (глухо). Когда?

Троян (делает карандашом отметки в книжке, морщясь от боли). Суббота нынче? Значит, в среду…

Коновалов. А-а…

Троян. Погоди, я тебе доложу подробно. (Делает отметки, отдает трубку Марусе). Маруся, соединяйте.

Маруся (в телефон). Телеграф. Восьмой. От Трояна. Пароль «Тритон». Срочная. (Отдает трубку Трояну). На прием.

Троян (морщясь от боли, берет трубку, положил перед собой блокнот). Добрый вечер, барышня. Начинаем! (Смотрит в блокнот). «Как стало известно радиоперехвата запятая эскадра немецкого флота составе линейного корабля «Тирпиц» тяжелого крейсера «Адмирал Шпеер»… по буквам Шура Петя Евгений Еруслан Роман точка Более двадцати двух кораблей вышли горлу Финского залива точка Задача двоеточие после сдачи Ленинграда ловить Краснознаменный Балтийский флот его бегстве берегам нейтральной Швеции…» (Коновалову). Пуля?! (Диктует). «Напрасный расход горючего гроссадмирал Дениц восклицательный. Корабли Балтфлота слишком заняты тут стен Ленинграда точка День ночь бьют группе армий Север вашего коллеги фон Лееба точка Бьют форты Кронштадта запятая бьют посаженные железнодорожные платформы корабельные пушки запятая поддерживая контратаки дивизий народного ополчения точка. Нет запятая сегодня это не ополчение точка. Народ стал армией точка Этом знамение времени точка». (Коновалову). Вставляю перо, внимание! (Диктует). «Банкет запятая назначенный сегодня германским командованием гостинице Астория запятая из которой между прочим в запятых передаются эти строки запятая придется отложить…» (Трубка падает из рук Трояна). Любочка, вам идет каска. Немножко сдвиньте ее набок… Многоточие… Растрелли… Два эл… Теперь вы упоительны… Глеб Сергеич, здесь дамы, трусить надо корректно…

Из брошенной трубки слышится голос телеграфистки: «Придется отложить многоточие… написала. Дальше…» Все обступают кресло, на котором сидит Троян. Отрывистые реплики: «Снимите сапоги… Знобит его… Мозговое… Душно, окно… Аккуратнее затемнение… Бинт… Подложите подушку. В госпиталь позвоните…»

Маруся (в трубку тихо). Можете погодить, гражданочка? (Грустно). Ну, дуже пораненный. В мозг, куда.

Коновалов и Нарышкин переносят Трояна на диван. Тюленев выбегает в коридор.

Отойдет, ничего. Тогда первыми мы будем на очереди, гражданочка… В номер идет… В завтрашний номер. (Повесила трубку).

Из открытого окна отчетливо стали слышны громы артиллерийской канонады. Не переставая идет дождь. Тикает метроном. На пороге появляются Аугуст и Ян. С их шляп и плащей струится вода.

Ян (с легким акцентом). Можно, пожалуйста?

Коновалов (не оборачиваясь). Кто там еще?

Ян (старательно выговаривая слова). Пожалуйста, товарищ майор, у нас вам есть поручение.

Коновалов (обернулся. С изумлением). Вы? По-русски?

Ян. Да, есть немножко, мало говорим. Можно без других людей?

Ян идет к окну, за ним — мрачный Аугуст. Коновалов идет за ними. Аугуст вынимает из внутреннего кармана конверт, передает Коновалову.

Прочитайте на конверте, пожалуйста. Вам есть записка.

Коновалов берет конверт, читает, смотрит на Яна, снова перечитывает написанное на конверте.

Это есть ее последняя записка в жизни, товарищ майор.

Аугуст кивает.

Теперь мы вам можем сказать. Наш товарищ Линда — так мы его звали — нет его больше. Ее имя есть еще другое. Мы не можем это сказать сейчас, сказано будет только после войны. (Взглядывает на Аугуста).

Аугуст. Так есть.

Вернулся Тюленев.

Тюленев. Насилу дозвонился, товарищ майор. На Васильевском артобстрел, все машины в разгоне…

Коновалов (вертит в руках конверт). В тыл к немцам с ней ходили?

Аугуст. Так есть.

Ян (берет у Коновалова конверт). Товарищ Линда имела снять на фотопленку (вынимает из конверта негатив)…этот немецкий танк. Немецкий танк есть врытый глубоко в землю. Очень есть важнейший документ для штаба Ленинградского фронта, товарищ майор. Немецкий танк не есть немецкий танк. Немецкий танк теперь есть немецкий дот. По-русски говорят: немецкое наступление на Ленинград… захлебнулось?

Аугуст. Так есть.

Ян. По-немецки: капут блицкрига, пожалуйста…

Троян (с закрытыми глазами). Точка. Абзац. По буквам…

Ян. До свиданья, товарищ майор. Пусть товарищ майор не думает эстонских партизанах… молодых людях призывного возраста… хуже, чем они есть на самом деле. Так просила наш товарищ Линда. Нагемисен. До свидания.

Аугуст. Так есть. Нагемисен.

Ян и Аугуст, молча поклонившись всем, уходят из номера.

Троян (открыл глаза). Неужели так и приходит? А, Любочка? Вот так?

Люба. Кто приходит, Вадим Николаич?

Троян. Костлявая. Любочка, ну зачем эти банальные слезы? Один раз в жизни это надо испытать. Лучше рано, чем поздно, раз нельзя, чтобы никогда. Я бы не женился на вас, Любочка, нет. И всю жизнь презирал бы себя именно за это.

Люба. Лежите тихонько, миленький, лежите спокойно, все будет хорошо.

Троян. А, собственно, при чем тут я! Я — москвич… Какое я имею, собственно, ко всему этому отношение? Бедняжка генерал! Кто теперь будет пугать его парадоксами? (Закрывает глаза). Тата, вы? Где вы, Тата? Так мне и надо, что я вас любил, Тата. Так мне и надо. (Открыл глаза). Маруся, трубку…

Люба. Вадим Николаич, лягте спокойненько…

Троян. Трубку, старшина! Друзья мои, я хочу передать в Москву, — поймите, товарищи, как я понял… Ленинград — это не только Летний сад, но и улица Красных Зорь. Не только Зимняя Канавка, но и Кировский завод… не только Медный всадник, но и… но и Ленин на броневике у Финляндского вокзала… «И останутся, как в сказке, как манящие огни…» Трубку. Маруся! Приказываю! (Хватает трубку). Барышня, продолжаем! Банкет… (Трубка падает у него из рук). Никуда от меня не уходи, слышишь, дон Базилио? Так и не написал, как тебя тогда сбили. Таланту не хватило. Как ты плыл, а чайка… понимаете, он засыпает, чайка его в нос клюет. Чтоб не спал. Доплыл. Этот доплывет. Написали? Линда? Какая это Линда! Это обергруппенфюрер.

Коновалов. Слушай, Вадим.

Троян. Все прошлое, лишнее, глупое, второстепенное уйдет. Сгинет, забудется. Вши… забылись. А? Вши двадцатого года… А двадцать шесть комиссаров? Остались. И перешеек. Чонгар… Как манящие огни… Останется. И Мистерия-Буфф. По буквам, барышня. Борис. Устинья. Федор. Еще раз Федор. Стала музыка играть, пошел чижик танцевать… И ты, Вася… Чистое золото. И чайка испанская… Останешься… верный солдат коммунизма… Но пассаран, Коновалов? И Илюшка твой. Нелепый, в очках… И вы, товарищ дежурная по этажу… Танцевал, танцевал и штанишки разорвал… Мама чижика побила и штанишки починила… (Смолк).

Нарышкин (Тюленеву, тихо). Кончается камарада… Коновалов. Вадим, слушай! Слушай, друг ты дорогой…

Внизу гудит машина.

Тюленев. За нами, товарищ майор.

Коновалов. Новость тебе хочу сказать, Вадим. Важную новость. Конец блицкрига, понимаешь?

Троян (открывая глаза). Ты, дон Базилио?

Коновалов. В Москву передавай, слушай. Немцы свои танки в землю закапывают… Конец блицкрига…

Троян (с трудом). Да… это… надо… это… надо… это… (Закрывает глаза).

Тикает метроном. Где-то со свистом проносится снаряд.

Коновалов. Эх камарада, камарада… (Целует Трояна в губы. Отдает честь. Екатерине Михайловне). Береги девчонку, Катя. Одна — на двоих. Жить ей надо. Жить. Жить.

Екатерина Михайловна. Сберегу.

Коновалов. Пошли, капитан. (Не оглядываясь, военным шагом уходит из комнаты).

Нарышкин и Тюленев отдают честь Трояну, идут за Коноваловым. Уходят вместе, молча, Екатерина Михайловна и Светлана. Люба сидит около мертвого Трояна, смотрит на него. Звонок телефона. Маруся берет трубку.

Маруся. Умер. Передавай по тому же паролю. «Ваш корреспондент Троян умер, исполняя боевое задание». Точку поставь. «Материалу имеется много». Опять поставь точку. «Машина «Газ эм-двадцать» шестицилиндровая на ходу, шофер находится при гараже газеты «На страже Родины». Невский, два. Точка. Высылайте нового корреспондента. В чем расписуюсь — старшина Голубь. Точка». Написала? Передавай в Москву, барышня. (Вешает трубку).

Над гостиницей со свистом проносится снаряд.

Исходящий вроде. (Вздыхает). Обратно война…

Занавес

Океан

драматическая повесть в трех действиях

Друзьям моей жизни — морякам

Действующие лица

Платонов.

Часовников.

Куклин.

Анечка.

Часовников-отец.

Маша.

Зуб.

Туман.

Задорнов.

Леля.

Светличный.

Алеша из ансамбля.

Миничев.

В эпизодах:

Лихой матрос, подруги Анечки, Тадеуш, Начальник патруля, Продавщица, Сослуживица с папиросой, Флаг-офицер, Лейтенант.

Тысяча девятьсот шестидесятый год. Тихий океан.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Тихий океан. Рев волн временами такой, что слово «тихий» может звучать лишь насмешкой. Скрежет корабельных надстроек — словно бы кто-то раздирает их на части. Холодный, преследующий свет луны, мчащейся в рваных тяжелых тучах. Ходовой мостик эскадренного миноносца «Взволнованный». Где-то позади, в кипящих, безмерных валах океана, зыбкие, то тонущие, то всплывающие вновь отблески ходовых огней — за головным миноносцем следует эскадра. Зеленоватая шкала приборов управления как бы фосфоресцирует. Два динамика. Приросшие к мостику фигуры. Нет, это не детали приборов управления, это люди. Командир корабля, капитан третьего ранга Платонов, старший помощник капитан третьего ранга Туман, старший лейтенант Часовников, старшина второй статьи Задорнов.

Часовников. Много воды.

Платонов. Более чем.

Голос из динамика. Грохот сорок четыре! Я — Путевка!

Платонов (в микрофон). Я — Грохот сорок четыре!

Голос из динамика. Следить за метеостанциями Владивостока, Токио, Сан-Франциско!

Платонов. Есть!

Мостик захлестываем водой.

Платонов (Задорнову). Реглан!

Задорнов исчезает.

Часовников (сквозь шум океана).

Нет, Тихий вы бы не узнали,

Как он скрежещет и ревет

И в белом пенистом оскале

Бурлит поверхность темных вод!

Платонов. Отставить — до штиля. (Задорнов взлетает на мостик). Ого!

Задорнов. Атомный век, товарищ командир.

Голос в другом динамике. Метео Токио. Тайфун «Маргарита» двигается к Филиппинским островам. Сила ветра — семьдесят метров в секунду. Отдельные порывы — сто десять метров. Эпицентр тайфуна переместился к тридцати градусам северной широты.

Туман (тревожно). Разминемся?

Платонов. Вроде. (В микрофон). Силу ветра докладывать каждые пятнадцать минут.

Снова волна налетает на мостик. Брызги серебрятся на черных регланах.

Задорнов. Тайфун, говорят, черт по-японски.

Часовников. А по-китайски — большой ветер.

Задорнов. И больше ничего.

Свист ветра, рев волн. Платонов всматривается в океан, потом поочередно в трех моряков, приросших вместе с ним к мостику. Свет луны, летящий тревожно за кораблем, а быть может, бледно-голубоватый луч «юпитера», бликуя, задерживается на каждом из них в этот миг командирского раздумья. И Часовников всматривается в океан и словно бы ведет с Платоновым не слышный никому, мысленный разговор.

Мысли Часовникова. А ведь все могло быть иначе.

Мысли Платонова. Если бы?..

Мысли Часовникова. Если бы…

Постепенно гаснет свет. Там, где своевольничал океан, вздымаются иные водяные каскады — вполне укрощенные, разноцветные струи фонтанов Большой Петергофской «першпективы» и даже, если хотите, где-то вдали исполинский Самсон, разрывающий пасть льва, из которой обрушивается водяная лавина… Часть дворцового парка, стол, накрытый торжественным сукном, на нем — золото кортиков, погон, значков, дипломы. У стола — в парадных мундирах контр-адмирал Часовников, капитан второго ранга Светличный. Еще раньше в праздничном шуме каскадов, сменивших рев океана, звучал голос контр-адмирала: «Приказ министра обороны о присвоении воинского звания «лейтенант»… Перед столом шеренга курсантов.

Часовников-отец…Мичману Часовникову, Константину Максимовичу.

Часовников (он в курсантской форме, выходит из строя). Представляюсь по случаю присвоения воинского звания «лейтенант».

Часовников-отец. Поздравляю. (Берет со стола перехваченные ленточкой кортик, погоны, диплом, значок училища, вручает сыну. Сын отходит назад, в строй)…Мичману Куклину, Святославу Сергеевичу.

Куклин (выходит из строя). Представляюсь по случаю присвоения воинского звания «лейтенант».

Часовников-отец. Поздравляю. (Та же процедура)…Мичману Платонову, Александру Васильевичу.

Платонов (выходит из строя). Представляюсь по случаю присвоения воинского звания «лейтенант»,

Часовников-отец. Поздравляю. (Та же процедура). Все?

Светличный. Так точно, товарищ контр-адмирал.

Часовников-отец. Командуйте.

Светличный. Товарищи курсанты! Через десять минут на плацу построиться… лейтенантам! На-ле-во! (Курсанты делают поворот налево). В кубрик бегом — арш!

Курсанты убегают стремительно. Уходит контр-адмирал Часовников, за ним, посматривая на часы, Светличный. И тотчас же выпорхнула стайка нарядных девушек, может быть, три, может быть, пять, но все на каблучках, в пестреньких газовых косыночках, с небрежением повязанных вкруг тонких шеек, с одинаковыми сумочками, в белых, весенних, раздуваемых лукавым ветерком с залива легоньких платьицах. Одна из них — Анечка. Выскочил навстречу и, чертом из коробочки, Лихой матрос с черными усиками, присвистнул.

Лихой матрос. Вашим мамам зять не нужен?

Анечка. Еще как!

Лихой матрос. Лечу за подкреплением. Полундра! (Отдав честь, скрылся).

Девушки засмеялись. За сценой — зычный голос контр-адмирала Часовникова: «К торжественному маршу!» Девушки оглядели друг друга, стали вдруг серьезными, как по команде, будто бы патроны из подсумков, вытащили из сумочек зеркальца и пудреницы. За сценой — голос Часовникова: «На одного линейного дистанции! Первая рота — направо! На плечо! Равнение направо, шагом — арш!»

Вышла Леля, томная, медленная, в черном. Увидела девушек, механически повторила их движения, вынув из своего подсумка тот же «боезапас». Музыка. Мерный топот ног.

Леля (пудрясь, устало). Концерт артистов или сразу танцы?

Могучее «ура» за сценой.

Анечка. Хор мальчиков. (Подмигивает подругам).

Леля. Пригород. (Уходит).

Анечка делает ей вслед реверанс.

Первая подруга. Ань, а ты кого выбрала?

Анечка. Всех и никого.

Вторая подруга. А танцевать с кем пойдешь?

Анечка. Со всеми и ни с кем. (Убегает, за нею — остальные девушки).

Гремит музыка, уходя дальше и дальше. Появились Светличный и Маша, сестра Куклина. Она хороша собой, гладко причесана, с тяжелым узлом волос. Светличный расстегнул ворот. Он немолод, с добрым, усталым, красивым лицом.

Светличный. Намаялся с четырех утра. Почему вы приехали?

Маша. Славка меня просил.

Светличный. Не ради брата вы приехали, Маша.

Маша. Замуж я выйду за вас.

Светличный. Если можно, Маша… с тем не танцуйте. Я не требую. Если можно. Неловко. Курсанты, преподаватели — все знают, с вами не сегодня-завтра… И так за спиной хихикают.

Маша. А вы не оборачивайтесь.

Светличный. Со мной, с братом, с кем угодно. Я очень прошу вас об этом, Маша.

Маша (холодно). Замуж я выйду за вас, Андрей Фомич. (Уходит вместе со Светличным).

С другой стороны вышли в полной парадной форме, в обнимку Часовников, Платонов и Куклин. Прошли к авансцене, строго вгляделись в зал, прокричали: «Мы — лейтенанты! Мы — лейтенанты! Мы — лейтенанты!» Не разнимая рук, сделали поворот кругом, ушли.

Из глубины сцены появился Часовников-отец с бокалом шампанского. Навстречу ему лейтенанты с бокалами шампанского. Туш.

Часовников (подняв бокал).

И грусть веселью уступает,

И молодые мичмана

Со смехом дружно поднимают

Бокалы, полные вина!

Лейтенанты окружают контр-адмирала.

Платонов. Что-нибудь напоследок заветное, товарищ адмирал!

Часовников-отец. Тебе? Корабль — скажешь, мало. (Чокается). Погибнет мальчишка, ибо мнит много. (Платонов молча чокается). Тебе что не так — что погибнешь или что мнишь много?

Платонов. Что погибну. (Отходит).

Сын. Со мной!

Отец. Смотри, бродяга, не перебирай.

Сын. Отец, железно.

Отец (чокается). Ну, будь.

Сын. Кем?

Отец. Хотя бы человеком.

Сын. Только и всего?

Отец. По первому разу большего ни тебе, ни себе не желаю.

Сын. Железно, папа.

Отец. Иди-иди, мамочка, надоел. (Ворчливо). «Железно»…

Куклин. Товарищ адмирал, и мне…

Часовников-отец. Лейтенанты, я не гадалка. Вот всем, кому не сказал индивидуально. Первое. Третьей мировой нет. Второе. Служите так, чтобы ее не было. Третье. Не боялся б, как маму дорогую, парт-комиссий, двинул бы оземь сим хрустальным предметом. Ваше флотское! До дна! (Пьет. Пьют все лейтенанты. Туш). Затем, господа офицеры, предоставляю вас на усмотрение приглашенных дам. (Обернулся). Капельмейстер где? Эй, товарищ Моцарт, заступайте на вахту.

…Сумерки над Петергофом. Струи каскада, великолепно подсвеченные снизу прожекторами. Вальс — прощальный, морской. Пролетают и исчезают пары.

Леля (танцуя с Платоновым). Тут одни отечественные курсанты или есть из стран народной демократии?

Платонов. Не сочтите за грубость — зачем вам?

Леля (шутливо). Хочу пробить окно в Европу.

Платонов. Запад — ваше больное место?

Леля. Есть грех, мичман.

Платонов. Уже — лейтенант.

Появилась Маша. Одна. Задумчиво смотрит им вслед. Узнала Платонова, закурила, следит за ним.

Леля. Ну — лейтенант. А чего хорошего? Давайте отдохнем. Вы действительно вне себя, что первое звание получили, или так, времяпровождение?

Платонов (заметил Машу, перестал танцевать, озирается). Тадеуш, полундра!

К ним идет высокий курсант со светлыми волосами.

(Леле). Рубите окно в Европу. Звать Тадеуш. (Подошедшему Тадеушу). Вот тебе дама. Звать Леля. Hex жие! (Задевая танцующих, идет в другую сторону сцены, к Маше).

Тадеуш предложил руку Леле, танцует с нею. Мимо Платонова, в паре с Анечкой, пролетает Куклин.

Куклин. Платошка, плюнь, забудь ее, как сон дурной.

Платонов. Ты о чем?

Но Куклин уже улетел с Анечкой.

Платонов (Радостный, приблизился к Маше). А уж я отчаялся.

Маша. Видела.

Платонов. Где же вы были?

Маша. Миленькая. Чего ее бросили?

Платонов. Бросил и бросил.

Маша. Неприлично. Чему вас в училище учили?

Куклин (танцуя с Анечкой, Платонову). Плюнь на все, Платошка!

Маша. О чем он? Слава, иди сюда, познакомь.

Куклин (издалека, зло). Бог подаст.

Исчезают.

Платонов. Злится. За что?

Маша. За что брат злится на сестру? За все. С кем это он? Миленькая.

Платонов. Вы нынче добрая.

Маша. Это не Анечка?

Платонов. Кажется. Из местных.

Маша. Как же. Анечка — медсестра. Королева курсантских балов и предмет тайных воздыханий последнего курса. Ваших — тоже?

Идет Светличный. Платонов отдает честь. Тот небрежно отвечает.

Светличный. Мария Сергеевна, позволите? (Платонову). Нет возражений?

Платонов молчит.

Маша (Платонову). Если следующий с вами? Да, Саша?

Платонов (Светличному, с иронией). Вы — старший по званию, действуйте.

Маша и Светличный идут танцевать.

Светличный (тоскливо). «Саша»… Интимно. Слышат, следят.

Маша. Голова что-то разболелась.

Светличный. Электричка еще ходит. Хотите — уедем? (Маша молчит). Следующий с ним?

Маша. Андрей Фомич, я выйду замуж за вас.

Танцуют.

К Платонову подходит Часовников.

Часовников. Маша приехала.

Мимо пролетают в танце Светличный и Маша.

Платонов. Еще есть вопросы?

Часовников. Ясно.

Куклин, заметив товарищей, перестал танцевать и с Анечкой идет к ним.

Куклин. Так вот, хлопчики. (Платонову). Ты — Дальний Восток. Я — Полярное. (Часовникову). Тебе, мамочка, — Нева, белые ночи, словом, трамвай пятерка, Балтийский завод, отряд новостроящихся кораблей.

Часовников. Хватит травить.

Куклин. Светличный сказал.

Платонов (небрежно). Он что, с тобой в дружбе?

Куклин. Не со мной.

Пауза.

Часовников. Платошка, куда ты, туда и я. Я тоже рвану на Дальний.

Куклин. Рванешь, куда пошлют, мамочка. Мое Полярное — тоже не Бродвей. (Вздохнул). Эх, я бы тоже, ребята, вместе…

Анечка. А чем плохо — Ленинград?

Часовников. Простите, Анечка, но это — чисто мужское, и вы тут… ну, ничего не смыслите.

Анечка. Сердиться-то чего?

Часовников. Светличный знает, а отец — нет? Может это быть? Саша, этого не может быть.

Платонов. Пожалуй. А какая разница?

Часовников. Большая. Огромная. Колоссальная. Привет. Простите, Анечка. (Уходит).

Анечка. Что с ним?

Платонов. А, вы еще тут? Так вы — Анечка?

Анечка (покраснела). Не узнали?

Платонов. Если вы здесь, скажите в таком случае: в чем смысл жизни?

Анечка. Ну прямо.

Платонов. Не знаете. Сказать?

Анечка (пожав плечами). Коли охота, скажите.

Платонов. Военная тайна.

Анечка. Ну вас всех. Воображалы тоже. (Уходит).

Куклин. Обидел девчушку, она славная.

Платонов. Давить их, как котят.

Куклин. Забудь ее, слышишь? Забудь.

Платонов (угрюмо). Кого?

Куклин. «Кого», «кого». Воображала. Сестричку мою, говорю, выкинь из головы. Руки чешутся влепить ей, даю слово. В жмурки с тобой, а ты воздух руками ловишь. Друг все-таки, досадно. Дрянь такая. Ты — темная лошадка, курсантик, ей тот нужен, с положением, с выходкой. Гнусно, и больше ничего.

Платонов. Хороший ты мужик, Славка.

Куклин. Понятно, неплохой. Вон идет, хвост распустила. Ей кто нужен? Ей карьерист нужен, не ты, милый. Эх, шугани-ка ты ее. Беспардонное существо. Муторно глядеть, даю слово. (Идет).

Маша (издали). Слава, куда?

Куклин. Вали, вали. (Уходит).

Маша. Дуется на меня, а за что? И так с малых лет. Бывало, залезет в бутылку — и поди вытащи. (Пауза). С залива дует какой-то душный ветер, тяжело дышать. (Пауза). А вы, Саша, тоже были трудный мальчик?

Платонов. В прошлое воскресенье, в Летнем саду, вы сказали, что любите меня. Что-нибудь изменилось за семидневку?

Маша (подумав). Нет.

Платонов. Я назначен на Восток. «Да» — садимся в поезд. «Нет» — я забываю, как вас звать, вы — как меня. Всё.

Оркестр заиграл новый вальс.

Маша. Этот — хотела с вами, Саша. (Платонов молчит). Сколько на Дальний Восток дорога? Две недели? Как хорошо. (Зажмурилась). Легче всего мне сказать «да». Да вы все понимаете. Молчите только. В окно бы смотрели. Голова кружится, как представлю. Ехать с вами вдвоем, как это чудесно, Саша. (Пауза). Не могу стать вашей женой, Саша. (С нежностью). Сашенька… Чем угодно — другом, товарищем, даже… ну, вы знаете… И так зашли мы с вами слишком далеко.

Проходит Лихой матрос и одна из подруг Анечки.

Лихой матрос (уныло). Вашей маме зять не нужен?

Подруга. Вы меня уже спрашивали.

Лихой матрос (смущаясь). А я ничего. Я только пошучу и уйду.

Проходят.

Маша. Я старше вас на три года. Сегодня это пустяки, а завтра? Жизнь, Сашенька, жизнь. Я не наивная десятиклассница, не хочу зла себе, вам, Сашенька, дайте вашу руку… Какая она горячая, у Светличного совсем не такая рука! Не думайте, он хороший, у него добрая душа, но у него совсем не такая рука. Вам надо служить. Жена, семья, быт — вам сейчас только обуза. Ваш дом сейчас — корабль и только корабль. (Как бы убеждая себя). Это сейчас для вас главное, не я. Летом будете приезжать, в отпуск. (Пауза). Ко мне. (Пауза). Можно списаться и встретиться в Крыму.

Платонов (встал). Желаете быть моей девочкой для радости? Не подходит. Вон идет старший по возрасту и… по званию. Действуйте. (Козырнув, ушел).

Маша стоит молча. Подошел Светличный.

Светличный. Пожалуйста, сигареты. «Фемина», болгарские. (Маша берет, закуривает. Руки ее дрожат). Вы меня отослали, чтобы остаться с ним? Люди все замечают. Ну, не любите, зачем унижать?

Маша. Ну, вот уже — и не люблю. (Помолчав, печально). Следующий вальс — тоже с вами, Андрей Фомич.

Идет к танцующим. Светличный за нею. Появляются оба Часовникова. На лице адмирала застывшая светская улыбка, он то и дело прикладывает два пальца к фуражке, ласково и небрежно отвечая на приветствия.

Сын. Так ты сам все подстроил? Сам? (Отец молчит). Ах я сопляк, сопляк.

Отец. Тише.

Сын. Сопляк, «мамочка». «По первому разу — будь человеком. Хотя бы». Эх…

Отец. Тише.

Сын. Понимаешь, что ты наделал? Ты меня перед Платоновым осрамил, перед Славкой Куклиным, перед всем училищем.

Отец (светски улыбнулся проходящему офицеру). Не повышай тона, ты.

Сын. Поломай приказ.

Отец. Ты военный человек или так, слякоть? Приказ есть приказ,

Сын. Ты только мне не вкручивай, лапа. Позвонишь в Москву — сделают. Как-нибудь еще с тобой считаются. Да и что ты просишь? Восток.

Отец. Слушай, Костик.

Сын. Вот не хочу слушать, вот не хочу. «Костик», «Костик», а у Костика-то, оказывается, идеалы. Костик не желает начинать свое плавание по волнам жизни с блата, за широкой адмиральской спиной — как странно! Сам чему учил?

Отец (раскланиваясь). Орешь так, что стыдно.

Сын. А теперь чему учишь?

Отец. Говори шепотом.

Сын. Ловчишь?

Отец. Мальчишка. Не ради тебя, ради себя. Понял?

Сын. Нет и не хочу понимать.

Отец (глухо). Одиноко мне.

Сын. Ты еще в соку, женишься.

Пауза.

Отец. Подлая твоя душа.

Сын. Тише.

Отец. Скотина.

Сын. Говори шепотом.

Отец. Куда ты хочешь, говори живо, быстро, ну?

Сын (растерялся, тихо). На Восток, папа.

Отец. Поедешь. (Не козырнув в ответ на приветствие проходившего лейтенанта, уходит решительным шагом, чуть не столкнув выскочившую навстречу вальсирующую пару).

Часовников достает «Беломорканал», рвет пачку, закуривает.

Подходит Куклин.

Куклин. Батя, видать, не в духе. Что с ним?

Часовников. Славка, я еду.

Куклин. Куда?

Часовников. На Дальний Восток,

Куклин. Достукался?

Часовников. Еду с Платошкой. Выиграл друга но, кажется, потерял отца. Набраться, что ли?

Куклин. Если есть повод, почему бы и нет? Набраться… Ты-то… Лимонад будешь пить?

Уходят.

Идет, обмахиваясь косыночкой, Анечка. Ей навстречу, погруженный в свои мысли, Платонов. Она увидела Платонова, зарделась. Однако он пропускает ее, словно бы не заметив.

Платонов (внезапно поворачивается). Можно вас? Послушайте.

Анечка (вздрогнула, обернулась, подчеркнуто холодно). Вы меня?

Платонов. Кажется, я был груб с вами?

Анечка (подчеркнуто холодно). Кажется.

Платонов. Извините. (Пауза). Не имел удовольствия, времени и возможности быть с вами знакомым накоротке, однако слышал по вашему адресу немало лестного.

Анечка (сухо). Больше я вам не нужна? (Хочет уйти).

Платонов. Нужны.

Анечка. Зачем?

Платонов. Один лейтенант тут, в общежитии, анкету заполнял. Фамилия — Степанов. Имя — Степан. Отчество — Степанович. Год рождения — тридцатый. Национальность — русский. Семейное положение? Хорошее. (Пауза). Выходите за меня замуж, Анечка.

Анечка. Ну прямо.

Пауза.

Платонов. Только так: «да» — «да», «нет» — «нет». Без прологов и эпилогов.

Пауза.

Анечка. Ну прямо.

Платонов. Убываю на Тихоокеанский флот, к месту постоянной службы. Поедем вместе.

Пауза.

Анечка. Вы серьезно?

Платонов. Более чем. (Пауза). Так «нет»?

Анечка. Да.

Заиграли снова тот, прощальный, морской.

Платонов. Разрешите?

Анечка. Да.

Они уходят танцевать, не произнеся больше ни слова. Прощальный, морской. Кружатся пары. Их сперва много, как в начале бала, а потом все меньше и меньше, вот исчезла последняя пара, и в последний раз взметнулись высоко разноцветные струи фонтанов, потом все ниже, ниже, погасли прожекторы, стихла музыка. Белая ночь отчетливо прочертила бровку дальнего берега, и белесый уснувший залив, и контуры Кронштадта с куполом собора на Якорной площади.

На сцену, ставшую совсем пустынной, выходят Часовников, Платонов, Куклин. Усталые, опустошенные, с расстегнутыми воротниками, со сбитыми на затылок фуражками.

«После бала».

Часовников. Жмет, проклятый. (Садится на скамейку). Батя… Уехал в Ленинград не попрощавшись. (Расшнуровывает ботинок, остается в носке. Вдруг вскочил, порывисто обнял Платонова, Куклина, размахивая ботинком, декламирует).

Мной овладело вдохновенье,

Еще писать бы и писать.

Но вашим не могу терпеньем

Так долго злоупотреблять.

Куклин. И очень тактично с твоей стороны.

Часовников. Хлопчики, хлопчики. Если бы знать…

Куклин. Что?

Часовников. Сам не знаю. (Куклину). Тебе чего хочется?

Куклин. Огуречного рассолу.

Часовников. А мне иногда хочется, хлопчики, на скрипке играть, иногда — на Анечке жениться. Иногда — стоять во главе государства.

Куклин. Ну, во главе государства — это я понимаю, но почему вдруг — на скрипке? Все у тебя вдруг.

Платонов. На ком жениться?

Часовников. Ну на Анечке. А что?

Пауза.

Платонов. Ничего.

Куклин. А я, ребята, попал в училище экспромтом. Ей-богу. При помощи троллейбуса номер четыре. Ехал документы подавать в Технологический, а вышел не на той остановке. (Платонову). А ты?

Платонов. Я завтра к маме в Тамбов съезжу.

Часовников. Эх, хлопчики…

Все молчат и только вглядываются в белесоватую спящую гладь залива, в очертания Кронштадта. Светлеет.

Гаснет свет.

…И когда он вновь загорается — прошло шесть лет. Это станет ясно из текста и будет заметно по внешнему облику героев.

Тихий океан, скалы, сопки. У пирса — миноносец «Взволнованный». Луч направлен на один из иллюминаторов корабля. Луч входит через иллюминатор в каюту. Здесь живет командир, капитан третьего ранга Платонов. За открытым иллюминатором — плеск волн; чуть блеснув, уходит за сопки несмелое осеннее солнце. Негромкая музыка по корабельной трансляции. В каюту входит Платонов, пропустив начальника штаба соединения капитана первого ранга Зуба и Куклина — он теперь капитан-лейтенант. Куклин посолиднел, повзрослел, ведь ему теперь уже тридцать. Выглядит старше своих лет и Платонов. Ему сейчас тридцать один год. Зубу, вероятно, лет сорок пять, а может, и больше.

Зуб. Платонов, Москва (показывает на Куклина) вам хорошей новостью кланяется. Личному составу пока, без команды сверху, ни полслова. (Пауза). Идете в загранпоход под флагом командующего Тихоокеанским флотом.

Платонов. Служу Советскому Союзу.

Зуб. А мы с ним кому служим? (Сел, снял фуражку, утирает рукавом тыльную сторону). Флагман — легкий крейсер «Дзержинский», сопровождает — концевой «Вежливый», головной — вы.

Платонов. Есть.

Зуб. Времени на подготовку нисколько, поэтому действуйте с полной отдачей. Вот, из группы обеспечения Главморштаба, по необходимости — поможет. И по дружбе — тоже. Пройдете четыре моря, мимо восьми государств, два раза выйдете в открытый океан, экватор пересечете, само собой. Стоянки в трех портах капстран, в общей сложности туда-сюда — около восьми тысяч миль. Проверите новую технику, выучку личного состава, себя самого, тоже вреда не будет.

Куклин (улыбаясь). На прочность.

Зуб. И на разрыв. Время тайфунов. (Музыка по трансляции внезапно оборвалась. Резкий голос по трансляции: «Начать приборку». Зуб вздрогнул. Снова музыка). Кто это у вас так… рычит?

Платонов. Старпом, кто же еще.

Зуб (помолчав). На кого не надеетесь — спишем.

Платонов. Надеюсь на всех.

Зуб. Доверие к людям? Это неплохо. Но, Платонов, страна, куда идете, мусульманская, Имеются фанатики, причем есть оголтелые. Возможны провокации — по дамской линии. В ком сомнение — продумайте, и — рапорт заранее.

Платонов. Ни в ком.

Зуб (Куклину). Тоже положительная черта. (Платонову). Но, поскольку отвечает не Главсметана, помни: матросики наши — ребята передовые и так далее, однако на время службы ничего такого… в холодильник не сдали.

Платонов. На время похода — сдадут.

Зуб (Куклину). А?

Куклин (подмигнул Платонову). «Погибнэт мальчишка, ибо мнит много». (Зубу, шутливо). Гадалка ему наворожила, тому шесть лет.

Зуб. Бежит служба, бежит. Наше поколение скоро на мыло. Ну, добро. (Встал, похлопал Платонова по плечу). Завтра у комфлота совещание по походу. Толкнете речь так секунд на триста, соображения не по бумажке — комфлота терпеть не может, да и не модно, вот столица подтвердит. Я бессонницей старину почитываю, вчера на указ Петра наткнулся. «Указую господам сенаторам речи держать в присутствии не по писаному, а токмо своими словами, дабы дурь каждого всякому видна была». Что?

Куклин. Сила!

Зуб. Все ясно?

Платонов. Точно так.

Стук в дверь. Входит, отдав приветствие, старший помощник, капитан третьего ранга Туман. Хотя он подчиненный Платонова, но заметно старше его по возрасту, ему, вероятно, лет тридцать пять — тридцать семь.

Зуб. Ясно будет, когда омоем. А пока… (глянул на Тумана) сплошной туман. (Засмеялся, довольный шуткой). Что?

Платонов. Рад бы, Митрофан Игнатьевич, да сухой закон.

Зуб. Переступи. Властью начальника штаба — разрешаю. Друг, да еще из столицы Родины.

Платонов. Клянусь, ни капли.

Зуб. А у старшего дворецкого?

Туман (вытянулся). Согласно приказу главкома — не держу, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. А почему нос морковный?

Туман. Ветер на верхней палубе.

Зуб (взял фуражку). Сухой закон помните, а вот закон морского гостеприимства забыли. (Пошел к выходу, Платонову). Кстати, законник. Почему Часовникова из списка на демобилизацию исключили? Я ему предварительное дал.

Платонов. По инструкции Часовников демобилизации не подлежит. Ни по возрасту, ни по категории.

Зуб. Все ли вы делаете по инструкции?

Платонов. Часовников мне нужен.

Зуб. Вам?

Платонов. Флоту.

Зуб. А флот — ему?

Платонов. Еще больше, чем он — флоту.

Зуб. Насилу люб не будешь.

Платонов. Есть и другое присловье.

Зуб. Какое еще?

Платонов. Стерпится — слюбится.

Зуб. Это уж, виноват, не в духе времени и не в вашем стиле.

Платонов. А я за модой не гоняюсь, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. Не трепала еще вас жизнь, товарищ капитан третьего ранга. (Козырнул Куклину). Привет. (Платонову, показывая на Куклина). Встал на принцип, выпить жалеешь гостю — хоть похарчи по-людски. Борщ у вас вкусный, старпом?

Туман. Горячий.

Зуб. Очень уж, простите за нескромность, рычите по трансляции. Меня испугали, а матросам каково? (Ушел).

Платонов идет за ним.

Платонов. Жди, Славка. (Уходит).

Куклин. И к вам, товарищ старший помощник, будут у меня вопросы. (Достает блокнот).

Туман. А какие ко мне вопросы? Хорош корабль — хорош командир. Плохой корабль — плохой… старший помощник.

Куклин. Афоризм. (Записывает).

Туман (угрюмо). Не будь я старпомом, сам бы смеялся.

Куклин. Вы, кажется, были на «Быстром» командиром?

Туман. Был. (Раскуривает трубку). Теперь на «Взволнованном» занимаюсь в кружке кройки и шитья. Ол-райт.

Куклин. Гладью, что ли, вышиваете? (Туман кивает). И как же вы дошли до жизни такой — на боевом корвете?

Туман. В духе времени. (На пороге — Платонов). Математический, радиолюбители, фотолюбители, автолюбители, отчего же не быть… (заметил Платонова, но делает вид, будто бы его и не заметил) кройке и шитью? Кружки-кружочки, сады-садочки. И расцветает полная демократия. Офицеры мне как докладывают? Товарищ старпом, сегодня два раза спускался в кубрик, к матросам. Сидел. Забивал козла. Завтра спущусь в кубрик. Три раза. Посижу. Спляшу казачка.

Пауза.

Платонов. У вас ко мне дела? Зайдите (смотрит на часы) в семнадцать ноль-ноль.

Туман. Разрешите идти?

Платонов. Да. И запомните, товарищ капитан третьего ранга. Все это — всерьез и надолго. Очень всерьез и очень надолго.

Туман. Что?

Платонов. Кружки кройки и шитья. Жду вас в семнадцать ноль-ноль. (Туман молча, козырнув, ушел). Слышал? Дай ему волю — он офицеров одним сырым мясом будет кормить. И убежден в своей правоте, вот что бесит. Славка, Славка, рад тебя, черта, видеть. Шесть лет, а будто вчера… (Нахмурился). Кружки кройки и шитья. Оказенить, оглупить, понятно, все можно. Тут мы мастера великие. А если без галочек? Вез бумажек? По сути, а? Чтобы люди не отслуживали, а служили? Чтобы на корабль пришел матрос ничем, а стал всем? Четыре года, Славка, а жить-то человеку всего сколько отпущено? У нас на эсминце минер Юнович — чемпион козла. Так я его с козла снял, перекантовал на кружок математики. Славка, ты пока не Шуми, я всему флоту пулю готовлю. (Шепотом). У меня, понимаешь, на корабле полностью две бригады скомплектованы, на Алтай. Электрики, трактористы, шоферы — полный джентльменский набор. Только ты — молчок! Отслужат — и айда в степной океан! Имени эсминца «Взволнованный», уже есть такая тайная договоренность. Звучит, а?

Куклин. Слушай, Платошка, а ты, случаем, не карьерист?

Пауза.

Платонов. Карьерист.

Куклин. Пошутил я.

Платонов. А я нет.

Куклин. Обиделся.

Платонов. Ничуть. Я — военный. (Шутливо). А какой военный — не карьерист? Хочется мне лишнюю на погоны звездочку? Ханжой буду — скажу: не хочется. Соединение доверят — захочу эскадру. Эскадру дадут — давайте флот.

Куклин. Сказочку о золотой рыбке помнишь?

Платонов (шутливо). Падать, Славка, так с большого коня!

Куклин. Ты-то? Не упадешь. В седле влитой. А я вот, Платоша, коли зашел такой разговор, окольный… Скажу тебе так, со всей большевистской. Ни на большого коня, ни на клячу. Мимо. (Пауза). Не состоялся Славка Куклин, не пошла у него служба. (Печально). Факир был пьян. Ты из похода вернешься — не бойсь, слетит к тебе желанная звездочка. Да не только на погоны — сюда тоже. (Похлопал по груди). Теперь-то они на твою грудь садиться будут, как ласточки, Только подставляй. Карта пошла. Да что — ты. Мамочка — и тот. Стишата в центральной флотской нет-нет да и тиснет.

Сигнал — тревога боевая,

Форштевнем взрытая волна,

Задрайка люков штормовая

И два часа за сутки сна…

Не Пушкин, а все-таки публикуют. А я, Платоша, за эти шесть годков черт те сколько должностей и профессий продегустировал. А все не тот букет. Кислятина. Чем я хуже других, а, Платоша?

Платонов. Да вроде бы и ничем.

Куклин (постучал по лбу). Не пшено. Характер? Раздражаюсь с годами, но терпимо. На службе не теряюсь. В обществе — не лишний. Анкета — анкетой. Диплом? Пожалуйста. А все — мимо. Так, вспомогательные плавсредства. Вроде танкера или баржи, что тебя в открытом море горючкой и пресной водой будут заправлять. Ты — дальше, в тропики, в края волшебные, которыми мы в детстве, бывало, только и бредили, а баржа — назад, к родимому причалу, где небось воняет прошлогодней селедкой. Каждому свое. Тебе — за экватор, мне про тебя — рапорты в Москву. И еще дрожать дрожью, что начальнику отдела стиль не понравится. Борьба за мир, демобилизация, годик простучит, звездочку не добавят — служебное несоответствие. Под мягкую шляпу, на гражданку? А что? А куда? А кем? Газировкой торговать? Теперича автоматы. Официантом? Так ведь тоже талант надо — подносы таскать.

Платонов (задумчиво). Во всем надо талант.

Куклин. Жить уметь надо — талант. Плюс везение. Иначе пропадешь, пока нет полного коммунизма. Это я тебе точно говорю, по личным наблюдениям. Насмотрелся в людях. И о тебе, Платоша, часто думаю, слежу мысленно за твоей службой, как за своей. Вот у тебя все — не в клеточку, так в полоску. Кружки, целина, Алтай и прочее. И по линии боевой подготовки — не тронь меня. В штабе флота все доложили нашей группе — и про приз флота, и про то, что по огневым и тактическим — первач, я уже в Москву звонил, докладывал. Вырвался, Платоша, на оперативный простор и развиваешь успех. Пусть неудачник плачет.

Платонов. Вон ты какой стал.

Куклин. Какой?

Платонов. Умный.

Куклин. Я-то умный? Ты — умный. Я — дурак дураком. (Задумчиво). Это у нас семейное. Возьми — Мария. Казалось бы, не женщина, Уолл-стрит. Крупно шла. Влюблена была в тебя, дело прошлое, феерически, но… сумела побороть эмоции. Что поеживаешься? Правду говорю. Светличный тоже шел мощно, уже котировался на контр-адмирала. Поди угадай, что у него сердце больное, загнется. И сестренка — мимо. Кибернетика в этом вопросе бессильна. Осталась дальневосточной вдовой. Вчера был у нее, на восьмом километре. Пил «пять звездочек». Виду не кажет, но фактически села на банку. Смотрю, слушать тебе неприятно. (Платонов молчит). А я думал — ты кругом счастливый. (Неожиданно). Встречаешься?

Платонов. Нет.

Куклин. Ну, правильно. Конспирация. Семья так семья. Эх, Машенька… «ты здесь жила и пела, мне, жениху, ковер ткала». (Пауза) А как Аня?

Платонов. Нормально.

Куклин. Маша доложила — обе девочки у тебя?

Платонов. Ага, обе. (Стук в дверь). Да!

В каюту врывается Часовников. Бледен.

Часовников. На пирсе только что… Не хочу верить, не могу.

Платонов. В чем дело? Со Славкой хоть поздоровкайся.

Часовников. Виделись. Зуб только что на пирсе: «Лично я — за, скажи спасибо корешкам». Врет? Что это значит? Тут, на Востоке, у меня по большому счету — один корешок.

Платонов. Я и вычеркнул.

Пауза.

Часовников. Разрешите идти, товарищ капитан третьего ранга?

Платонов. Дурачок ты.

Часовников (звенящим голосом). Товарищ капитан третьего ранга, разрешите идти?

Платонов. Садись.

Куклин. Да садись ты, психический.

Часовников. Славка, рухнуло все, какая низость. Росчерком пера! Чего его нога хочет. Низость!

Куклин. Костик, сохраняй хладнокровие.

Часовников. Так предать может только…

Куклин…лучший друг, больше некому. Ребятки мои, ребятки! В кои-то веки свиделись, душу бы отвести, а вы сами создаете трудности и сами их героически преодолеваете.

Часовников. Пойми, Славка. В первый список на демобилизацию не попал, ладно, жду — во второй включили, до вчерашнего дня иду железно. И вот — задробили. Кто? Кто задробил?

Куклин. И третий список будет, и десятый. Мамочка, демобилизация неизбежна, как крах капитализма.

Часовников. Судьба решается, а ты паясничаешь.

Куклин. Решилась твоя судьба — и (ласково) к счастью для тебя, Костик. На ближайшее время, во всяком случае. Будешь служить, хлопчик. На «ты» с этим идолом, на «вы» будешь.

Часовников. Силком?

Платонов. Надо — и силком.

Куклин. Не можешь, миленький, делать то, что тебе нравится, пусть тебе нравится то, что ты делаешь.

Часовников (не слушая Куклина, лихорадочно, Платонову). Кому — надо? Тебе?

Платонов. Тебе.

Часовников (с вызовом). Что мне надо — тебе лучше знать?

Платонов. Лучше.

Куклин. Друг он тебе или кто?

Часовников. Был.

Платонов. Дурачок ты.

Часовников (лихорадочно). Я не полон отчаяния, потому что я полон решимости.

Платонов. Что это значит?

Часовников. Добром не пустят — уйду любым способом.

Платонов (иронически). Родине изменишь, что ли?

Куклин. Но-но, ребятки, больно вы распоясались, я этого не слышал.

Платонов (Часовникову). Пугаешь?

Часовников. Предупреждаю.

Пауза.

Платонов. Выдать, что ли, ему военную тайну? Была не была. Тихо! «Взволнованный» в поход идет, какой тебе и в училище не снился. Четыре моря, восемь стран. И… спрячь в тумбочку твою претензию. А я тебя после похода представлю на капитан-лейтенанта. Костик, через год получаю корабль с самоновейшей техникой. Махнем туда — всем экипажем. А там твоя радиотехника — все.

Часовников. Против моего естества все это. Тебе идет служить, мне — нет. Не вижу смысла, удовлетворения, все мое существо штатского и демократа протестует.

Куклин. Все у тебя вдруг. То рвался на Восток, а то…

Часовников. Не вдруг. Накопилось — сыт. На флоте я не жилец, это железно.

Платонов (сердито). На гражданке ты не жилец. На флоте ты — личность. (Куклину). Забыли мы с тобой, каким он в училище явился? Тронь — рассыплется. Папин сын. На кроваточке бы до двенадцати нежился. Что мы со Славкой — твой характер не освоили? Не ты в блокаде хлебные карточки сеял? Собрали тебя, свинтили, надраили чистолем — заблестел. Дали в руки золотейшую специальность — двадцать первый век. (Махнул рукой). Между прочим, в училище тебя тоже никто палкой не загонял — сам у райкома путевку взял.

Часовников. В ту пору, Саша, кого бескозырка не манила? Севастополь, Ленинград, города-герои.

Платонов. Когда бомбят, служить не подвиг. А вот ты послужи, когда не бомбят.

Часовников. Шесть лет отслужил, хватит. Что же мне, за один грех юности всей жизнью расплачиваться?

Куклин. Мама сыну сказала: я тебя кормила грудью, а ты мне аттестат не шлешь. А сын ей сказал: мама, куплю на рынке полну крынку молока — будем в расчете.

Платонов. Вот-вот.

Часовников. А я не каюсь, что столько лет на кораблях проплавал.

Платонов (иронически). Флотское тебе на том спасибо.

Часовников. Интересная, спорная, развивающаяся жизнь бьется где угодно, только не здесь. Надо делать поворот все вдруг. Вам — тоже, хлопчики, только боитесь себе в этом признаться. Ты — на штурмана дальнего плавания сдал, ты — газетчиком был. Двадцать лет спустя — что из нас будет? Мамонты. Тогда ставить приборы на ноль и переучиваться? Поздновато. Даже тебе, Славка, на клоуна, хотя у тебя есть к этому способности. С пенсионной книжечкой ежемесячно на почту топать? Что-то мало радости. (Опять внезапно оборвалась негромкая музыка трансляции. Голос Тумана: «Форма одежды на берегу — номер пять!» Снова музыка). А я хочу номер четыре. Прошлогодний снег, ребята, или вчерашнее жаркое. Туману, тому ничего кроме и не остается. А желаешь хоть крохотную зарубку в этой жизни оставить — задерживаться на кораблях нет смысла. Сами не чувствуете? Сейчас в армии и флоте не мы с вами решаем — ракеты. (Пауза). Уйду.

Платонов. Когда прикажут. (Встал, с холодной ласковостью). Видишь ли, любезный друг, революция пока еще не объявляла демобилизацию, А ты — солдат.

Часовников. Вот я и не хочу.

Платонов. Чего — не хочешь?

Часовников. Быть солдатом.

Платонов. А кем хочешь?

Часовников. Человеком.

Платонов. А я не человек?

Часовников. Солдат.

Платонов. Солдат революции.

Часовников. Это все равно.

Платонов. Разве? А вот Ленин называл себя солдатом революции.

Пауза.

Часовников. Тебе не приходит на ум, для чего ты живешь? Ты — гордый, тебе миноносец дали, с новой техникой. Солдат революции или просто солдат, как вам будет угодно или удобно, но ты скомандуешь — торпеда пошла на цель. Вот беда, Платоша, — нас научили думать, мыслить, размышлять, не только… размножаться. За эти годы мы стали много, очень много думать, об этом отлично сказано у Твардовского.

И не сробели на дороге,

Минуя трудный поворот,

Что нынче люди, а не боги

Смотреть назначены вперед.

Может, это вредно для несения вахтенной службы, но полезно для человечества. Ибо, когда человек размышляет, ему, естественно, приходят в голову мысли. Проще говоря, он становится интеллигентом. Ведь мы не только солдаты революции, Платоша, мы еще и думающие интеллигенты, правда одетые в военную форму. А когда ты думаешь, тебе гораздо труднее наводить торпеду на цель… хотя бы… хотя бы и во имя цели.

Куклин. Хлопцы, как хотите, запахло пацифизмом.

Часовников. Интеллигент не может убивать.

Платонов. А Ленин был интеллигентом?

Часовников. Ленин!

Платонов. Детишек карамельками одаривал? Вот он, твой Ленин. А мой — другой. Мой таких, как ты… сказать презирал — ничего не сказать. Дзержинский, вроде тебя, — стихи писал. А еще — смертные приговоры… Надо — подписывай смерть. Надо — на флоте служи. Надо — гальюны чисть.

Куклин (несколько озадаченно). Смотри на него.

Платонов. «Интеллигент не может убивать»? А рабочий может? Ты будешь стишки писать, а за тебя — стрелять будут? Эх ты, поэт. «Интеллигент не может убивать»? А интеллигента — можно убивать? Нет, Костик. Такая уж у нас судьба. Служба такая. Срочная, долгосрочная, сверхсрочная. Как желаешь называй. Только — до могилки. Будут танки — не будут. Будут ракетные войска — не будут. Уйдет флот под воду — не уйдет. А мы солдаты революции и служить ей будем верой-правдой, пока… (Засмеялся). Пока не сыграем в ящик. Есть тут красная книжечка — заступай. (Хлопнул Часовникова по плечу). Что молчишь?

Часовников. Я — беспартийный.

Платонов. Какой ты беспартийный? Комсомолец. Кстати, двадцать семь, пора бы.

Часовников. Я осмотрюсь.

Пауза.

Куклин. Что-то новое.

Пауза.

Платонов. Осмотришься?

Часовников. Дорогие мои хлопчики. Я хочу говорить «да», когда считаю нужным сказать «да», и хочу говорить «нет», когда считаю нужным сказать «нет». А если я вступлю в партию, я буду вынужден говорить «да», когда хочется сказать «нет», и «нет», когда хочется сказать «да».

Куклин. Афоризм. (Достает блокнот).

Платонов. Убери. (Часовникову). Темечко у деточки не выдержало. «Черный-белый не берите, «да» и «нет» не говорите». (Покраснев, зло). А кому от твоих «да» и «нет» жарко или холодно? Чем ты их выстрадал? Где завоевал? Право твое где на «да» и «нет»? Ах ты, осмотрительный. Ну, осматривайся, сядь в холодок, пока другие за тебя решать будут, отвечать будут, воевать! Осматривайся, сверхчеловек!

Часовников. Почему «сверх»? Человек.

Куклин. А человеку ничто человечье не чуждо? Так, Костичек?

Часовников. Между прочим, так. Только одни не стесняются, а другие…

Платонов. Кто — другие? Я — другие? Да, мещанство чуждо мне, я его стесняюсь, да, не люблю, да, презираю — и в себе тоже, когда лезет. Да, я его ненавижу.

Часовников. А когда мещане оказываются правы?

Платонов. Я их ненавижу еще больше. У нас больно много стали мещанское выдавать за человеческое, а это — разно. Мне вот, представь себе, хочется говорить «да», когда партия говорит «да», и хочется говорить «нет», когда она говорит «нет». Хочется, и ничего с этим, представь, не могу поделать.

Часовников (серьезно). Твое счастье.

Платонов. Мое. (Задумчиво). И еще, например, тех, кто в Испании, по тюрьмам. Состарились там. (Тихо). Кто в могилах братских, под Ленинградом. И на Волге. На Одере. Тех — и мое. Мещанам не отдам, не бойся.

Куклин. Платошка, а ярлыки к чему? Слава богу, отучают, а все клеят. Рецидив, право. Вместе ведь — не забыл — в коридорчике до света, всей троицей… А что теперь будет, а как, а почему? Ходил сам не свой.

Часовников. Ты скрытный, Саша, но и тебе было не просто, нет, не просто.

Платонов. Не просто, да пальцем по стеклу слюни не размазывал. И часто хочется сказать «нет»?

Часовников. Иногда.

Платонов. По какому же поводу?

Часовников. По разным.

Платонов. А «да»?

Часовников. Тоже — по разным.

Куклин. Ты что же, Костенька, как бы не слишком одобряешь политику нашей партии?

Часовников. Я этого не сказал.

Платонов. Оставь шутовство, Славка. Он этого не сказал.

Куклин. Подумал.

Платонов. И не подумал.

Куклин. Ах, Платошка, лапочка, мы не на собрании. Ну, подумал, ну, сболтнул, люди свои.

Платонов. Мне неважно, что он мелет. Мне важно, что он думает.

Куклин. В душу, Платоша, вход запрещен. В товарищеском кругу — почему бы и не разобраться? Не тезисы пишем. Три мушкетера, хотя и… шесть лет спустя. По доброй нашей курсантской традиции, хлопчики: говори, как думаешь, а думай, как умеешь.

Платонов. Не сказал «да», но и не сказал «нет»? (Часовников молчит). Говори.

Часовников. А ты не кричи.

Платонов. Говори!

Часовников (встал). Прошу не «тыкать».

Платонов. Говори, слышишь! Я сам первый тебя с флота выгоню. Гнилье! Сморкун!

Часовников (страшно побледнев). Товарищ капитан третьего ранга, я не позволю…

Платонов. Смирно! (Часовников встает по стойке «смирно»). Налево кру-гом! (Часовников поворачивается налево кругом. Шагом — арш. Пошел вон!

Часовников, ни слова не говоря, убегает из каюты. Долгая пауза.

Куклин. Этого он тебе не простит.

Гаснет свет.

Берег Тихого океана. Внизу глухо шумят волны. Здесь — край парка, но сейчас поздний вечер осени, пустынно, угрюмо, хотя, почему-то и неведомо для кого, чудовищно громко орет радио и странно выглядят разноцветные и незажженные гирлянды электрических лампочек над дощатой оркестровой раковиной. В павильоне «Пиво — воды» столь же пустынно, мерцает лампочка. Продавщица собирает со стоек пустые кружки. Неторопливо шагает по откосу обход коменданта — два матроса и офицер с нарукавной повязкой на шинели. Проходят. Как-то очень внезапно, словно из-под земли, с другой стороны появляется Часовников. Развязно козыряет Продавщице.

Часовников. Салют и двести пятьдесят с прицепом.

Продавщица. Белой не отпускаем.

Часовников. Тогда два прицепа и один фужер. (Достает из шинели, четвертинку). Как видите, сударыня, свое энзе. (Взбивает ударом кулака пробку из бутылки).

Продавщица (качает головой). Гвардеец! (Подставляет одну за другой две кружки под кран). Что-то я тебя тут никогда не засекала. Закусить чем?

Часовников. Лишнее.

Продавщица. Чай пожуй — духу не будет.

Часовников. Не входит в задачу. (Залпом выпивает стакан водки, наливает второй и, не переводя дыхания, выпивает).

Продавщица. Горе какое?

Часовников. Не было б горя, счастья не видать. (Осушает пивную кружку).

Продавщица. Стоп, свалишься!

Часовников. Кто сказал «а», мадам, тот должен сказать «б». (Пьет из второй кружки).

Продавщица. А вчерашний день один майор береговой службы насосался. Обиделся на весь свет, что демобилизуют. «Маня! — кричит он. — Я флоту не нужен». А такой он и Мане своей тоже ни к чему.

Часовников. Зеркальца не найдется, красавица?

Продавщица. Тьфу! В мамки тебе гожа красавица… Отодрать бы веником березовым. На!

Часовников (берет зеркальце). Сэнк ю. Отлично сохранились, иначе бы не держали. (Смотрится в зеркальце, сбрасывает фуражку на стойку, яростно Лохматит волосы, тянет чуб на глаза). Уже лучше. (Расстегивает шинель, рвет ворот кителя так, что летит верхняя пуговица). Совсем мило. (Расстегивает китель под шинелью).

Продавщица. Под суд угадаешь.

Часовников. Входит в задачу. (Наклоняется, расшнуровывает ботинки). Последний штрих. А?

Продавщица (всматривается куда-то вперед, вдруг, в ужасе). Патруль!

Часовников. Ариведерче, Рома! (Распахнув шинель, качаясь и спотыкаясь, нахлобучив на ходу фуражку, тут же потеряв ее, идет навстречу приближающемуся к нему молчаливому обходу).

Гаснет свет.

Конец первого действия

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

…И вновь безмерность океана, и ходовой мостик «Взволнованного», и летящий призрачный, холодный свет луны, и тусклый отблеск ходовых огней в кипящих водяных валах — за миноносцем Платонова по-прежнему следует эскадра. Платонов, Туман, Часовников, Задорнов. Их черные регланы сказочно серебрятся от мириадов брызг. Молчание. Часовников всматривается в океан.

Мысли Часовникова.

Меня звала волна морская,

Моря и океан широкий,

Волна капризного Виская

И берег Африки далекой…

Как я его ненавидел. Все во мне дрожало. Были б дуэли, — вызвал, клянусь, и только на пистолетах. С десяти шагов. Чего я хочу? Зачем живу? «Мамочкины» «отчего» и «почему»? Эх, Серые Скалы, конец света.

Я снова уходил далеко,

И я читал в прощальном взгляде

Тепло, но не было упрека

И места не было досаде…

Отец, отец. Если кого и недостает нам с тобой, то прежде всего друг друга. А сойдемся — искрит. Хорошо вам, пожилым, вам все просто. Старший лейтенант Часовников, что вы о себе понимаете и понимаете ли? Эх, Серые Скалы…

Тебе же снова оставаться,

Ждать писем и стирать пеленки

И с тихой грустью любоваться

На нежно-синие глазенки…

Динамик. Грохот сорок четыре! Я — Путевка!

Платонов (в микрофон). Я — Грохот сорок четыре.

Динамик. Тайфун отвернул на норд. (Платонов и Туман тревожно переглядываются). Скорость ветра резко повышается. Еще раз проверьте штормовые крепления.

Платонов (в микрофон). Есть.

Туман. Врежемся?

Платонов. Вроде.

Туман (в микрофон, свирепо). Проверить штормовые крепления. Командирам аварийных партий — проверить водонепроницаемые переборки. Движение по кораблю — только по штормовому ходу.

Молчание на мостике. Шумит океан.

Задорнов. А в июле тайфун был — так того Маруся звали. Надо же, такое имя — японскому черту.

Платонов. А за болтовню на мостике есть шанс пять суток без берега.

Задорнов. Был бы берег, можно и без берега.

Платонов (грозно). Что?

Шум волн.

Задорнов. Говорю, есть, товарищ командир.

Свист ветра. Молчание на мостике. Платонов встретил взгляд Часовникова, мрачно отвернулся. И снова ведут они никому не слышный, мысленный разговор.

Мысли Платонова. Если бы?

Мысли Часовникова. Не скажи я прямо.

Мысли Платонова. Так ведь сказал.

Мысли Часовникова. Случайность.

Свист ветра, шум волн. Гаснет свет…

Исчез ходовой мостик «Взволнованного». Его командир Платонов идет по кромке берега, вдоль парка, где недавно совершил свое преднамеренное и позорное чепе его друг старший лейтенант Часовников. Ветер. Навстречу Платонову — молчаливый патруль. Начальник, молоденький лейтенант, в лихих бачках, с усиками, в сдвинутой щегольской фуражке с опущенным ремешком, с нахимовским приплюснутым козырьком.

Лейтенант. Здравия желаю. А мы с вашего «Взволнованного».

Платонов (вздрогнув). Чепе?

Лейтенант. Подвел вас один… подонок в погонах.

Платонов (быстро). Часовников?

Лейтенант. Один ноль в вашу пользу. Будучи в дымину, оказал сопротивление, так что пришлось лапки скрутить. Хотя и неумело, но выражался. Тут же стишки какие-то лепетал. Шебутной он у вас, что ли? Теперь не вырулит. Стремишься лакать — лакай интимно, в домашней обстановке. Нет, его со ста граммов на народ выносит, к массам. Посторонняя публика, срамотище. Вот вам, на месте происшествия подсобрали. (Дает пуговицы).

Платонов (глухо). Куда сдали?

Лейтенант. На базовую сволокли, да начальник гауптвахты пошел в баню — суббота. Принять некому. Нынче у нас как в Москве, — там, говорят, Бутырку по реконструкции разобрали, ну и на нашей гауптвахте топчаны пустуют. Гуманизм, елки-палки. Матросов, тех хоть ладно — на перевоспитание, а вашего смурного куда девать? Сдали старпому вашему, с «Быстрого», — лютый. Он его сделает.

Платонов (взолнованно). Спасибо, лейтенант. (Пожал ему руку, побежал).

Лейтенант. Вроде и он… (Постукал по лбу, пошел дальше, навстречу ветру, за ним — матросы из патруля).

Платонов уже не идет, бежит к бухте. Наперерез ему метнулась темная фигура. Это — Маша. Она в трауре. По-прежнему хороша.

Маша. Александр Васильевич, здравствуйте. Здравствуй, Саша.

Платонов. Здравствуйте.

Маша. Зачем я здесь? Караулила вас. (Платонов молчит). Тебя. (Платонов молчит). С офицером говорил — ждала, сказали — ты пустырем ходишь… к себе, на Приморскую, семь. Завтра — воскресенье, ты домой. А у меня, Саша, воскресенье как понедельник. Понедельник как воскресенье. Когда у меня… случилось… вы даже не зашли. Полгода минуло, а вы так и не зашли. Просто сочувствие человеческое. Ведь я была в беде. Ну да, вам надо было показать характер. Волю. Моряка, мужчины. (Платонов молчит). А все одно, Саша, не боритесь с судьбой. Лишние хлопоты. Лишние муки. Вам. Мне. И ей, поверьте. (Платонов молчит). Вы мне на роду написаны, я — вам. Сама уйти хотела от этого, да вот нет, не вышло, не выходит, и шесть лет как одно непрерывное мучение. Зачем мне тут жить, в Серых Скалах? Умирал — я рядом сидела, держала руку, чувствовала, как из пальцев уходила жизнь, и я думала не о нем, и мне было мучительно стыдно — ведь он был славный человек, хороший, — но я думала, когда у него холодели пальцы, не о нем. Я живу тут только… ради чего, вы знаете. Поймите — единственно, что меня тут держит. Не работа, не квартира, поймите это. Иначе я улетела бы с первым рейсом, и все. Каждый день жду сумерек, знаю твердо, что вы придете, как стемнеет. Вы обязательно придете, как стемнеет. Вы все равно придете, как стемнеет. Саша, шесть лет я была мертва. Приезжай на восьмой километр. Приедешь? Да? (Платонов молчит). Если б «нет», ты бы сказал «нет». (Платонов молчит). Скажи «нет». (Платонов молчит). Женился невзначай, на танцплощадке, под духовой оркестр, назло. Самолюбие приказало. И это повод для того, чтобы все трое были несчастны всю жизнь? (Платонов молчит). Браки совершаются не на танцульках, а в небесах. Разве это брак, разве это любовь, разве это счастье? Трудней сейчас, чем шесть лет назад, — сызнова, но жизнь так уж придумана. Все в ней делается не просто и неспроста. А тебе, тебе просто было стать тем, чем стал? Обидно и больно, что не со мной. (Платонов молчит). Славка сказал, ты в поход идешь? Приди ко мне перед походом. Когда стемнеет. Я тебя провожу в океан. (Маша прижимается к Платонову. Он недвижен). Ты мне снишься. Устала я от этих снов. Просыпаюсь и… одна. Прижму голову подушкой — и опять снишься, и я снова просыпаюсь, ворочаюсь, засыпаю — и опять. (Обнимает его). Говорить не хочешь — молчи. (Целует его). Я тебя жду. (Исчезает).

Платонов минуту медлит, глядя ей вслед, и стремглав бежит к бухте. Гаснет свет.

В каюте Платонова. За иллюминатором — мигающие огни бухты. Платонов и Туман.

Платонов. Вы уже написали рапорт?

Туман. Вот он. (Пауза). Хотите, я подпишу, хотите — вы.

Пауза.

Платонов. Кто его видел?

Туман. На вахте стоял Задорнов.

Платонов. Больше никто?

Туман. Нет.

Платонов. Спит в каюте?

Туман. Я его запер.

Пауза.

Платонов. Ключ у вас?

Туман. В дверях.

Платонов уходит и тотчас же возвращается с ключом.

Платонов. Возьмите. (Пауза). Люди в кино?

Туман. Так точно.

Платонов. Что привезли?

Туман. Муть какую-то. Самолет опять не прилетел — погода. На базе старье. (Пауза). В трибунал пойдет? Или — суд чести?

Платонов. Ни туда, ни туда. Поняли, Туман? Ни туда, ни туда.

Туман. Не понял.

Платонов (встал). Порвите рапорт.

Туман (тоже встал). Повторите приказание.

Платонов. Это просьба.

Туман. Я ее не слышал.

Платонов (медленно и отчетливо). Повторяю свою просьбу. Порвите рапорт. Я могу вам приказать, но я хочу, чтобы вы меня поняли. Порвите рапорт. Вы его не писали.

Туман. Это преступление.

Платонов. Его совершу я.

Туман. Товарищ капитан третьего ранга, вы хотите покрыть Часовникова потому, что…

Платонов…он мой друг? Да.

Туман. Но…

Платонов. Я верю в дружбу.

Туман. А я — в службу.

Платонов. Так вот… Во имя дружбы и во имя службы. Часовников — мой друг и мой подчиненный, и я знаю о нем столько, сколько должен знать о своем друге и о своем подчиненном. Больше, чем он сам знает о себе. И то, что я знаю о нем, перевешивает то, о чем вы написали в своем рапорте. (С яростью). Много чести для него, щенка сопливого, — принимать во внимание то, что он сделал. Слышите, старпом? Много чести! (Ударил кулаком по столу).

Пауза.

Туман. Задорнов видел.

Платонов. Что он видел?

Туман. Как он на карачках вполз.

Платонов. Ничего он не видел.

Туман. Как же не видел, когда видел и в каюту внес.

Платонов. Не видел и не вносил. (Приоткрыл дверь, гаркнул). Вестовой, Задорнова в каюту старпома, живо!

Пауза.

Туман. В отставку мне надо.

Платонов. Вам?

Туман. Отстал.

Пауза.

Платонов. Я хочу выйти в океан, сохранив всех моих людей и Часовникова в том числе. Василий Иваныч, то, что начальник гауптвахты ушел в баню и Часовникова не сдали на гауптвахту, это чистая случайность, конечно. Но что такое случайность? Это проявление закономерности. А закономерность, Василий Иваныч, в том, что на гауптвахте сейчас пусто. Можно сажать, Василий Иваныч, а можно и не сажать. Лучше не сажать. Гораздо лучше, Василий Иваныч, не сажать. Труднее, но лучше. Да опыт показывает — и не труднее. Но лучше.

Стук в дверь.

Задорнов. Товарищ командир, по вашему приказанию старшина второй статьи Задорнов прибыл.

Платонов. Давно сменились?

Задорнов. Сорок минут назад.

Платонов. Задорнов, тут у нас со старшим помощником вышла маленькая дискуссия. Вроде пари. Я его, с ваших слов, уверяю, что вы не знали — на корабле старший лейтенант Часовников или старший лейтенант Часовников сошел на берег,

Задорнов. С моих слов?

Платонов. С ваших.

Пауза.

Задорнов. Так точно, товарищ командир. Не знал.

Пауза.

Платонов (Задорнову). Можете идти. Кино смотрите?

Задорнов. Так точно.

Платонов. Ну как?

Задорнов. Это кино, товарищ командир, столько раз присылали, что мы механика уговорили с конца крутить, задом наперед. Вышло очень художественно. Разрешите идти?

Платонов (улыбнувшись). Идите. Погодите, Задорнов. Вот вам ключ. В двадцать три ноль-ноль зайдете в каюту Часовникова, разбудите. Пора ему на берег, а то прочухает свое увольнение.

Задорнов. Есть. (Берет ключ, выходит из каюты).

Молчание.

Туман. Александр Васильевич, так поступать, как вы поступаете, нельзя. Мало нас с вами, старшину запутаете. Факт есть факт.

Платонов. Старшина мне верит. Мне больше, чем фактам.

Туман. Как хотите, Александр Васильич, но я на это пойти не могу.

Платонов. Нет?

Туман. Нет.

Платонов. Дайте рапорт, я сам.

Туман. Александр Васильич…

Платонов. Дайте рапорт.

Туман. Просьба?

Платонов. Приказание.

Туман. Есть.

Отдает рапорт Платонову. Платонов просматривает его, медленно рвет, медленно бросает клочки в корзину.

Гаснет свет.

Часовников спит в каюте, накрывшись шинелью с головой.

Входит Задорнов, в руках поднос, прикрытый салфеткой. Ставит поднос на стол, закрывает дверь изнутри.

Задорнов. Товарищ старший лейтенант, разрешите вам проснуться.

Часовников (из-под шинели). Уйдите все.

Задорнов. Так точно, все ушли, я один остался. (Молчание). Товарищ старший лейтенант, ладно дурить. (Молчание). Боевая тревога! (Часовников вскакивает, отшвыривает шинель, натягивает китель, сует ноги в ботинки, все это мгновенно, бежит к двери). Отбой.

Часовников (ошалело). Что?

Задорнов. Прибегнул.

Пауза.

Часовников (сел на койку). Он меня по стойке «смирно» поставил. Он партию от меня защитил. Нет, Федя, дорогой мой, не защитил — оскорбил. (Отодвинул бокал). Чем ты меня поишь?

Задорнов. Чем? Микстурой.

Часовников. Какой микстурой?

Задорнов. От гриппа.

Часовников. От какого гриппа?

Задорнов. Вирусного.

Пауза.

Часовников.. Власть свою показал — при Славке Куклине. Какая мелочность. Ничего, теперь все будет. Гражданская казнь над старшим лейтенантом Часовниковым. Шпагу над головой не ломают, а жаль. Прокурор, трибунал, суд чести. Пусть.

Задорнов. Гриппозных не судят. (Протягивает бокал с рассолом).

Часовников. Чего ты со мной возишься?

Задорнов. А ты чего со мной возился?

Часовников. Я?

Задорнов. Сделал и забыл. За то и уважаю.

Часовников. Через все пройду, все приму, сорвут погоны — пусть, уеду в чертову глушь, в тундру, в Каракумы, туда, где меня никто не знает.

Задорнов. Ладно вам, товарищ старший лейтенант, покамест не вдова, а начальник боевой службы.

Часовников. Федя, на флоте моя песенка спета.

Задорнов. Каракумы, шпаги над головой ломать… Кинофильм какой-то. Приболели, и ладно.

Часовников. Чем я приболел?

Задорнов. Гриппом.

Часовников. Каким гриппом?

Задорнов. Вирусным. Командир вам доверие оказал, а почему? Поскольку вы член экипажа «Взволнованный», а экипаж «Взволнованного» весь, как один, идет в поход. За всех расписку не дашь, не тара, а он — берется. Оттого проявил инициативу с гриппом.

Часовников (встал). Он?

Задорнов. Не Туман же.

Часовников. Так. (Схватил фуражку). Ну, добро. (Бешено). Ну, добро. Дайте дорогу.

Задорнов. Товарищ старший лейтенант…

Часовников. Товарищ старшина, дайте дорогу и можете быть свободным. (Резко рванул дверь, скрылся).

Гаснет свет.

…Анечка, гладящая детское белье. Раскаленный утюг, горка маленьких пижам, платьиц. Белеет холодильник. Глазок радиолы. Музыка под сурдинку. А в окно бьет ночная вьюга, налетает снежный заряд.

Входит Платонов. С ним на мгновение — глухой шум океана. Анечка оставляет утюг, идет навстречу.

Анечка. Как сегодня долго. Вызвали в штаб?

Платонов. Выключи ты, Христа ради.

Анечка выключает приемник. Платонов швыряет фуражку на радиолу, снимает китель.

Анечка. Девочки ждали тебя, ждали, боролись со сном геройски, а потом тут, на диванчике, и засопели обе, как по команде. Во сне их и перенесла. У Людки животик что-то разболелся, смерила температурку, пока нормальная. Что утро покажет. (Вглядывается в Платонова). Саша, чепе?

Платонов (садится на диван). Славка где?

Анечка. Постелила у девочек. Правильно?

(Платонов, не отвечая, вынимает портсигар). Поешь сперва. (Платонов закуривает). Ты на корабле ужинал? Тогда — чаю? Индийский я заварила пополам с краснодарским и грузинским. (Платонов молча ложится на диван). Саша, ты идешь в поход?

Платонов. Сороки флотские на хвосте принесли?

Анечка. Это не очень страшно?

Платонов. А если — очень?

Анечка. Идешь?

Платонов. Сорочья болтовня.

Анечка. Спутники-шпионы на Тихом океане летают. Или только будут летать? Опять стало тревожно. Господи, что им нужно? Надоели. Ты когда в море уйдешь?

Платонов. Позвони комфлота, он тебе шепнет.

Анечка. Дай расшнурую. (Расшнуровывает ботинок, сначала один, потом берется за другой). Отец все из Петергофа пишет, и в последнем письме — опять. Спроси у твоего, будет ли война. В этом году, пишет, меду больно много. Пчел невпроворот, как саранчи. Не к войне ли? А я помню — папа ульи в разные цвета красил. (Улыбнулась своим воспоминаниям). Синие-синие, лиловые, желтенькие. Чтобы каждая пчела летела в свой дом, не сбивалась. В сорок первом было ужас какое грибное лето, так и началось. Говорила Дроздиха — вчера на кораблях сыграли боевую готовность номер один. Верно? (Платонов молчит). Саша, будет война?

Платонов. К Дроздихе. Даст разъяснение.

Анечка. Злой. Утюг! (Бросается к штепселю, выключает). Придешь в себя, заизолируй провод, он снова голый. Техника меня замучила. Твою электробритву получила. Техника. Как вы на корабле управляетесь! Саша, поговори со мной, выговорись, легче будет.

Платонов. Не о чем балакать. Все в норме.

Анечка. Воля твоя. (Снова принимается за утюжку). Надо же. Опять во всем военном городке исчезли термометры. Одни барометры. Ох, военторг, военторг. К Котовым сгоняла, заняла. Будешь в порту — купи, только не забудь, там всегда есть. В городке корь, тут, в гостинице, два случая. Сколько ж я нынче попок уколола? Сорок одну. Сорок две. Сорок три. Ребята — умрешь с ними. «Хочешь конфетку?» — и раз шприцем! Другой видит обман, а все идет на наживку. Бедные карасики. Правда, потом, только халат мой забелеет, визжат, будто режут их. (Без паузы). Саша, а что было на совещании?

Платонов. Каком еще совещании?

Анечка. У комфлота.

Платонов. Про тебя там ничего не говорили.

Пауза.

Анечка. Танечка, слава богу, корью уже болела, ей не грозит, а вот Людка. Эта моментально хватает всякую заразу. Коклюш, тот переносится через третье лицо, даже по воздуху. Очевидно, летают невидимые глазу крылатые микробы. Про корь этого не скажешь, вирус передается через носоглоточную слизь.

Платонов (вскочил). Бормашина!

Анечка. Что с тобой? Детей разбудишь.

Платонов. Со мной все в норме, а вот что с тобой? Что с тобой, милая? Очнись. Корь, вирус, коклюш… Дроздиха, теомометры, барометры, грибное лето, электробритва, Шпионы-спутники… Мещанство, понимаешь ли ты, мецанство! Вирус передается через Дроздиху. По воздуху…

Входит Часовников. Очевидно, он уже успел побывать у себя в комнате — на нем штатский костюм, галстук, повязанный небрежно и неумело. Не смотря на свою нелюбовь к военной форме, в штатском он явно проигрывает.

Платонов. К газетам не притрагиваешься. В Дом офицера не затащишь. В уколы ушла, в детские попки… Свои выздоровели — чужие заболели, чужие выздоровели — свои заболели. Язык чешешь, с кем столкнешься. Кормишься болванскими сплетками — что с тобой стало?

Анечка (тихо). А с тобой что стало, Саша?

Тут только Платонов замечает Часовникова. Молча шнурует ботинки, снимает со спинки стула китель, идет в другую комнату.

Часовников. Не спешите, я к вам.

Платонов (грубо). Я отдыхаю.

Часовников. Потерпите.

Платонов (грубо). В чем дело?

Часовников. Он отдыхает, Анечка, вы слышите? Он отдыхает. Тс-с. Не мешайте ему. Не мешайте своими уколами, шприцами, всей нашей житейской чепухой — он выше: этого. Он на мостике. Он видит будущее. Он строит коммунизм. А мы с вами, Анечка, погрязли в низком и ничтожном мещанстве.

Платонов (спокойно). Высунь башку в форточку.

Часовников. Видите, Анечка. Дает разумные советы и не унижается до раздражения. (Платонов, пожимая плечами, подходит к холодильнику). Положительный герой. Очень положительный герой. Из листовки политотдела.

Платонов достает из холодильника блюдечко, берет ложку, ест.

Анечка. Ой!

Платонов. Что?

Анечка (виновато). Нет, ничего. Протертое, я думала, на утро Людочке. Ешь, ешь.

Платонов ставит блюдечко назад, в холодильник, сердито захлопывает дверцу.

Платонов (Часовникову). Долго еще?

Анечка. Что вы оба, ей-богу? То не дышат друг без дружки, а то…

Часовников. Анечка, вы даже не подозреваете, как все серьезно. Он меня довел, как вас доводит. (Платонову). Пренебрег, чтобы унизить? С высоты своего командирского величия, да? Выпустил из меня воздух? Потыкал мордой, как щенка, — и за дверь? Миленький, не пройдет. Я на крайность пошел, железно, я честью отца пожертвовал, это ты виноват, ты!

Анечка. Саша, что он сделал?

Платонов. Ничего он не сделал. Дрыхал в каюте, а потом сошел на берег, и все. (С угрозой, Часовникову). Ничего вы не сделали, старший лейтенант Часовников, — ни хорошего, ни дурного, ничего! И никакого урона папочкиному престижу не нанесли, хватит кривляться.

Анечка. Саша, зачем ты так? Он тебя так любит, а ты…

Часовников. Перестаньте, Анечка, он меня унижает, как и вас, и это длится, как и с вами, не неделю и не год. Его любовь — как дружба, а дружба — как любовь. Любит по-своему и дружит тоже по-своему. По-своему! Удобная форма деспотизма!

Анечка. Костик, успокойтесь. Саша, только ты мог так довести человека.

Платонов (с усмешкой). Смотри-ка. Защищаешь.

Часовников. И ее вы больше не будете унижать, не позволю, перестаньте над ней измываться, вы! Она не рабыня, а вы не азиатский деспот! Сорок три года Советской власти вас чему-нибудь научили? Не позволю.

Анечка. Петухи, ну прямо. Детей разбудите, Славку. Саша, ты хоть прекрати.

Платонов (недобро). Грудью встала.

Анечка. Прекрати.

Платонов. Я вижу — спелись. Может, третий — лишний?

Анечка. Подумай, ну подумай сам, что ты несешь?

Платонов (Часовникову). Может, переиграем? А? (Медленно). Браки, они, говорят, в небесах совершаются — не на танцульках. А? Бери!

Часовников. Вон пошел!

Анечка. Костя! Саша! Костя! Да что с вами, господи? Детей разбудите. Перестаньте, слышите!

Платонов (тихо). Что ты сказал?

Часовников (так же тихо). Пошел вон.

Пауза. Платонов медленно застегивает китель, одергивает его, идет к порогу. Обернулся, вынул из кармана пуговицы, подкинул на ладони, швырнул Анечке.

Платонов. Пришьешь ему. На досуге. (Сгреб фуражку с радиолы, надвинул, козырнул. Ушел).

На мгновение ворвался глухой шум океана. Долгая, очень долгая пауза.

Часовников. Анечка, я вам пластинку купил.

Анечка. Да-да.

Часовников. Послушайте, Анечка. Анечка, послушайте. Я вчера в порту вам пластинку купил. Пластинка называется «Анечка». Дошло до вас? Она так и называется — «Анечка». Удивительно смешно.

Анечка. Да-да. (Медленно садится). Девочек вы не разбудили? А Славка? (Встает, берет утюг). Да-да. (Взяла детскую пижамку, снова согнулась над гладильной доской).

Часовников. Тут она. Я вам сейчас прокручу. (Анечка молча и сосредоточенно гладит. Он выходит и тотчас же возвращается с пластинками). И обертка какая нарядная, глядите, в целлофане. Я — мягкой иголкой, чтобы тихо. Чтобы совсем тихо, не беспокойтесь. (Ставит пластинку на радиолу). Чешская. То есть словацкая. Слышите? Слышите? «Анечка». Песенка из Братиславы — в вашу честь, Анечка. «Честь праци». Мир, дружба. Вот опять «Анечка».

Анечка. Ах, Костя. (Некоторое время только слышно, как поет низкий мужской голос да чуть царапает иголка). Фамилия? Платонова. Имя? Анна. Отчество? Ивановна. Национальность? Русская. Возраст? С тридцати первого. Семейное положение? Хорошее.

Часовников. Дальше так продолжаться не может. Либо уйдите, либо меняйте всю жизнь на сто восемьдесят.

Анечка (не слушая, с печальной улыбкой). Семейное положение? Хорошее.

Часовников. Ваш отец так обращался с вашей матерью?

Анечка (грустно). Всяко бывало.

Часовников. Заберите девочек и уезжайте к родителям. Вы должны что-то сделать. Ударить его. Да, можно и ударить. Сделать, совершить. Я совершил — и вы, теперь — вы. Разве он только вас гнет? А я? А Туман? Кто мы для него? Люди? Кубики. Слава и не таких, как он, с катушек сшибала. Что мы — не видели? Все мы видели. Культ личности, форменный. Складывает нас как вздумается. Хочет — башенка, хочет — гаражик. Я один говорю? Шорох по всему флоту. Приведите его в чувство. Хоть раз. Тресните чашку, из которой он пьет, кулаком стукните по тарелке, из которой он ест. Швырните в него чем-нибудь, измените ему.

Анечка (тихо). Ну прямо. С кем? С вами, Костик?

Часовников (порозовел до кончиков ушей). Как вы могли, нет, как вы могли? (Серьезно). Со мной нельзя.

Анечка. А почему бы? Ночью прокрасться к вам? Босой, неслышно? Дверь вы как — чуть приоткрытой оставите или заблаговременно мне ключик?

Часовников (опустил голову). Анечка, зачем вы…

Анечка. Что же такого, боже мой. Вы такой хорошенький, красивенький, чистенький. Непорочный. А я — порченая, Костик, не знали? У него закоулок, а у меня — улица. Пригородные девчонки, они все такие. Себе на уме. И я себе на уме.

Часовников (печально). Никогда вас такой не видел.

Анечка. Вы мой неприкосновенный запас, Костик. Энзе. Нет чтобы женить на какой стильной девчонке, — держу про запас, как черные сухари.

Часовников. Я вам категорически запрещаю говорить про себя подобные чудовищные гадости. Я вам друг до конца дней, Анечка. Если вы это назы ваете черными сухарями, будьте добры, называйте, мне безразлично. Пусть я буду вашим энзе.

Анечка. Вы? А Платонов? А я — Платонову? Нянька его детей? Пусть нянька. Эх вы! Не знаю, что она тут? Знаю. И вы — не темните.

Часовников. О ком вы?

Анечка. На восьмом километре живет. Так? Одна. Так? Вдовует. В отдельной квартире, вход прямо с улицы, одна ступенька. Так? И он к ней, как часы. Так? Задержался на корабле. Задержался в штабе. Ха-ха-ха!

Часовников. Поверьте, слышу впервые.

Анечка. Не выгораживайте, пусть ходит. На здоровое здоровье.

Часовников. Анечка, это выдумка, навет.

Анечка. Ну прямо. Еще побожитесь. Ради корешка — простительно. Пустой разговор, Костик, пустой. Я сюда, на край света, очертя голову… Папу-маму кинула, а жить без них — не представляла. Не ради него. Себя ради. Знаешь за что, так плати. Я знаю, я и плачу. (Пауза). Я ему двух родила, и обе девочки. Виновата, что ли? Саша мечтал мальчика, сына мечтал, Васю. (Пауза). С ней, так с ней. Что ж, старая любовь долго помнится. Пусть делает, что хочет, ходит, куда хочет. Мы ведь, пригородные, все такие — шутим, а гордые. Думаете, не подбивали меня добрые люди: он так — и ты так, жизнь коротка, Аня, не теряйся. Нет, играть комедию я не способна. Иду по улице, не надо мне закоулка. Останется — не выгоню. Уйдет — не схвачу. (Звенящим голосом). А я ему и не чета. Он вырос, его не утром, так вечером в академию, в Москву, а я… Какой была, такой ты и осталась. Пусть. Как судьба. Есть буду, пить буду, детей растить, уколы колоть, постельки готовить. Больше ничего, ничего, ничего…

Молчание. Часовников выключает радиолу. Погас зеленый глазок.

Часовников. Вот почему так люди мучаются, Анечка? По разным причинам и по-разному, но мучаются, и ведь не один и не одна. Словно бы в целом все хорошо, войны нет, жизнь стала содержательней, а вот мучаются и будут, очевидно, мучиться дальше. При коммунизме — тоже?

Анечка (думая про свое). Есть, пить, готовить… (Зло). Что вы там глупости мололи? Шорох на флоте. Какой шорох? Откуда? Чей? Плохих людей? Да ну их.

Часовников. Я…

Анечка. Да ну их к черту. Хороших больше, а они Сашу уважают, ценят, это вам вся база хором скажет. Обидно было слушать, тем более от вас, Костик. Другой прошел как прошел, скажет как скажет, а про Сашу моментально — не так прошел, не так сказал. Кумушки в клешах. Задумается — высокомерный. Невзначай не козырнет — забурел. Другому, пожалуйста, крой хоть в три этажа, а ему чертика не помяни. Виден со всех сторон, вот и цепляются.

Куклин, потягиваясь, появляется на пороге.

Часовников (задумчиво). А зависть тоже будет при коммунизме?

Куклин. Как показательно-завистливый человек, заявляю: будет. Мамочка, привет. (Смотрит на часы). У вас на часах двенадцать — давление, а у нас в Москве — еще пять вечера. Бегу в штаб — разговор с Москвой. Сон золотой или я слышал… (оглядывается) платоновский баритон?

Часовников. Был.

Куклин. А теперь ты заступил?

Часовников. Осел ты.

Куклин. Не такой уж.

Часовников (нервно). Славка, я разошелся с Платоновым, вот Анечка свидетель, это железно, мы больше не товарищи, двое нас теперь, Славка, ясно? При тебе было в каюте, потом я сделал что хотел, ясно? Меня арестовали, а он хочет покрыть меня. Мое место на гауптвахте, а он хочет покрыть меня, давя своим авторитетом. Он хочет покрыть, отрицая бесспорные факты, ясно? (Куклин начинает смеяться). Подговорил Тумана, вахту, которая меня… (Куклин смеется все громче)…которая меня… Ты что?

Куклин (хохочет). Ай, умница! Ну, смышленыш!

Часовников (растерянно). Кто?

Анечка (враждебно). Чего смешного-то?

Куклин. Не ты. Не я. Не она. Сашура. Сашурочка молодчага. Боготворю, преклоняюсь. Завидую. Честно говорю, ребятки, завидую, хотя и желаю дожить до полного коммунизма! (Хохоча, взглядывает на часы, хватается за голову, целует на ходу руку Анечке, машет рукой Часовникову, шевеля пальцами). Ай, умница! (Убегает).

Анечка и Часовников в смятении смотрят друг на друга. Хлопнула наружная дверь. В комнату внезапно врывается глухой шум океана.

Гаснет свет.

…На следующий день. Смеркается. Шум океана. Пирс. Туман идет, остановился. Раскуривает трубку.

Мысли Тумана. Он думает, я раскололся. Нет, Тумана так, ни за что ни про что, не возьмешь. Почему все-таки меня сняли с «Быстрого»? Почему понизили в старпомы? Что я, не служил? Служил. Что я, не волевой? Волевой. А вот — сняли. Что, люди меня не любят? А вот — не любят. Что я, несправедлив? Справедлив. А вот — не любят. Да я и сам себя — не всегда…

Возникла фигура Платонова.

Туман. Александр Васильич! Александр Васильич! Вас Зуб ищет. Срочно, в штаб. Я от него, ждет вас.

Пауза.

Платонов. Сами пошли?

Туман. Вызвал.

Пауза.

Платонов. Ну?

Туман. Сказал, как было.

Платонов (осторожно). А как было?

Туман (мрачно). Было как было.

Козырнув друг другу, разошлись в противоположные стороны.

Гаснет свет.

…Зуб в волнении шагает по своей каюте. Зеленый свет лампы. В стекле иллюминатора — мигающие огни бухты.

Зуб (открывает дверь, с ходу — Платонову, не успевшему отрапортовать о своем прибытии). Платонов, у вас совесть есть? Если не военная, то хоть гражданская? Вы на корабле служите или в продмаге? Захвалили вас, вы и совсем ноги на стол? Здесь не кордебалет. Здесь флот.

Платонов. На свою совесть я особенно не жалуюсь, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. Что вы вчера успели нашкодить? Перед походом. Нашли время.

Платонов. Сам теряюсь в догадках.

Зуб (яростно). Ишь, шутник. Вы со мной в печки-лавочки не играйте. Очковтиратель вы, а не шутник. Да.

Платонов. Товарищ начальник штаба…

Зуб. Надежда соединения! Гордость эскадры! Жить и работать по-коммунистически! Брошюрки о нем строчат строчкогоны. А у него чепе — вся Москва гудит, все управление. А непосредственному начальнику доложить не счел нужным, молодец. Утаил позорно. Чуть свет с койки — междугородная: как, что, почему? А я как дурак с морозу…

Платонов. И я тоже, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. Я им говорю… (Оборвал). Вы тоже — что?

Платонов (почтительно). Что и вы, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. Но-но. Аккуратнее. Скрыл или не скрыл?

Платонов. Не скрыл.

Зуб. И ничего на твоем корабле не стряслось?

Платонов. Ничего.

Зуб. Дева непорочная, а не командир. Зачала без греха и согрешила без зачатия.

Платонов (почтительно). Если хотите, то и так.

Зуб. Платонов, не льстите, не поможет. Докладывайте без штук.

Платонов (осторожно). У вас же мой старпом был.

Зуб. От вас хочу услышать правду, не от старпома. От вас. Что у вас случилось со старшим лейтенантом Часовниковым?

Платонов. Что же с ним может случиться? (Наивно). Обиделся малый на меня — вы ему сказали, что я вычеркнул его из второго списка на демобилизацию. Не пошел с досады на берег, ну и продрыхал в каюте все увольнение.

Зуб (смутился). Перелицевал, стихоплет. Не так вовсе я ему сказал. (Прикрыл дверь, тихо). Он что, напился вдребезги и дал стружки?

Платонов. Да он непьющий.

Зуб. Приснилось, что ли, в управлении?

Платонов. А не бывает?

Зуб. Платонов, не петляйте. Мне хвост прижмут, и я не забуду. Цепная реакция. Против начальства идти все одно, что против ветра плевать. Все брызги на тебя же и падают. В Москву какой-то бдительный человек успел доложить, что вы, боясь срама для вашего отличного корабля, сознательно покрыли преступление старшего лейтенанта. Что?

Платонов (почтительно). Я слушаю, товарищ капитан первого ранга.

Зуб. Я вас должен слушать, не вы меня.

Платонов. Я уже вам доложил — теряюсь в догадках.

Зуб (смотрит в глаза Платонову). Так-таки теряетесь?

Платонов (смотрит в глаза Зубу, твердо). Так-таки.

Зуб. Ничего не было?

Платонов (смотрит в глаза Зубу). Сигнал фальшивый, тревога ложная, играйте отбой.

Пауза.

Зуб. Смотри, Платонов, за три копейки черту душу продашь.

Платонов. Не страшно, товарищ капитан первого ранга. Тем паче, мы с вами оба читали библию для неверующих, сочинения Емельяна Ярославского. Черта нет, бога тоже.

Зуб. Ты шутник. Как знаешь, а меня в эту муть не путай.

Платонов. Вот как раз и хочу вас вывести… в безопасную зону.

Зуб. Наплачусь с тобой.

Платонов. Никак нет. Вы играете в беспроигрышную лотерею. Пустых билетов не будет. Предположим, Платонов, сукин сын, скрыл. Кто виноват? Зуб? А Зуб при чем? Зуб не вызывал? Вызывал. Допрашивал? А как же! Но в душу Платонова не влезешь. А репутация известная.

Зуб. Чья?.

Платонов (невинно). И моя и ваша.

Зуб. Что ты хочешь сказать?

Платонов. То, что есть.

Зуб (кашлянул). Ну?

Платонов. Предположим, Платонов не скрыл. Кто хорош? Зуб. Навету на своего офицера не поверил. Корабль его соединения к походу готов. Опять можно получить выигрыш в ближайшей сберкассе.

Пауза.

Зуб (покашлял). Однако хитер.

Платонов. Так ведь мы с вами люди военные, а военная хитрость предусмотрена как тактикой, так и стратегией.

Пауза.

Зуб (умоляюще). Платонов, давай его разденем. А? Разденем и забудем. (Презрительно). Поэт. Пусть им папаша займется, он бобыль. В свободное время, по вечерам, пусть и перевоспитывает. А, Платонов?

Платонов. Нельзя. Он нужен кораблю, Митрофан Игнатьич. Особенно нынче, в походе, до зарезу.

Зуб. Да найду я тебе радиолокатора, эка невидаль, с гарантией. Что ты, понимаешь, встал на принцип и стоишь? Что он — Ушаков или там Нельсон?

Платонов. Не Ушаков и не Нельсон.

Зуб. Что он — Попов или, скажем, Циолковский?

Платонов. Не Попов, не Циолковский.

Зуб. Что же тебе за него цепляться?

Платонов. Он просто честный парень.

Зуб. Только и всего?

Платонов. Я верю, выйдет из него в конечном счете, выйдет что-то настоящее, может быть, и крупное, не пустяковое. Моряк он, моряк, а уж специалист — классный, способный безусловно.

Зуб (хлопнул себя кулаком по шее). Вот они у меня где, эти способные. Да я тебе Солнцева с «Восторженного» дам на поход, парень выдержанный, с ним не задумаешься.

Платонов (покачал головой). Солнцева я хорошо помню по училищу, звезд с неба не хватает.

Зуб. А нам и не надо, чтобы хватал.

Платонов. Мне надо.

Зуб. Что тебе надо?

Платонов. Чтобы мои подчиненные хватали звезды с неба.

Зуб. На себя, что ли, не надеешься? Платонов. В компании легче дотянуться.

Пауза.

Зуб. Кто на вахте стоял, когда он… спал?

Платонов. Старшина Задорнов.

Зуб. А дежурный офицер?

Платонов. Пошел в обход по палубе.

Зуб. Порядки. (Пауза). Вы свободны. (Платонов, почтительно козырнув, пошел к дверям). Слушай. Не валяй ваньку. Затеял… авантюру. Подтвердится — снимем с похода.

Платонов. Разрешите идти?

Зуб взглядом отпускает его. Платонов уходит.

Зуб (в раздумье шагает по каюте. Снимает трубку). Базу… База?.. Коменданта… (Пауза). Капитан первого ранга Зуб. День добрый, товарищ капитан… Ну, вечер. Скажите-ка мне, капитан, в ночь на воскресенье были у вас задержания личного состава с эсминца «Взволнованный»?.. Ни матросов, ни офицеров?.. Так. Ясно. А вообще из моего соединения?.. Никого?.. Добро. (Повесил трубку. Снова, подумав, снял ее). «Взволнованный»?.. Зуб говорит. Вызовите ко мне, на флагман, старшину Задорнова… Когда, когда?.. Сейчас. (Вешает трубку).

Гаснет свет.

Платонов идет по пирсу. Уже совсем темно. Метет метель.

Мысли Платонова. Кто? Кто?

Вдали мигнул зеленый огонек.

Платонов. Эй, такси!

Налетел снежный заряд. Уже не виден Платонов и только слышен его голос: «Приморская, семь. Нет. На восьмой километр!» Слышно, как ревет мотор.

Гаснет свет.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Океан. Ходовой мостик. Он заметно накренился. По-прежнему — четверо на мостике. По-прежнему — молчание, ветер, волны, преследующая луна.

Мысли Задорнова. Мама, вы спрашиваете, как здоровье? Здоровье пока хорошее. Вы спрашиваете, как идет служба? Служба пока идет хорошо. Мама, вы спрашиваете, как питание? Питание пока хорошее. Вы спрашиваете, не обижают ли меня? Пока не обижают. Характер вашего сына, мама, вам известен немножко, так вопрос не стоит. Мама, вы спрашиваете за командира, передал ли я ваш привет? Мама, привет ваш я, конечно, передал, он того заслуживает как на стоянке, так и в боевой обстановке. А на стоянке, мама, у него катавасия с крупными переживаниями, куда там японский черт — тайфун, но, простите, мама, вам за это не могу описать, возможно, когда-нибудь, при личной встрече. Мама, я еще не разобрался, что лучше — умная ложь или глупая правда? Мама, что хорошо — он проводит с личным составом настоящую Духовную подготовку, а есть остронуждающиеся. Мама, он надеется на личный состав, ну, а личный состав — взаимно. Вот старпом, этот да-а, рычит, но это вам, мама, знать не обязательно, тем более, он, может, в душе не рычит, но на людях — рычит и думает, так положено, а так, мама, вовсе не положено, такие типы на белом свете имеются, мама, и не только среди старпомов. Мама, командир берет не криком, а взаимодействием. Морская артиллерия ведет огонь, мама, пехота идет вперед. Мама, вы спрашиваете, где мы находимся? В момент, когда я пишу вам это письмо, мы находимся в Тихом океане, такой тихий, мама, будто ему шилом задницу проткнули. За тайфун, мама, я вам напишу отдельно, если будем на бережку, вы, мама, возможно, растеряетесь. Мама, вы спрашиваете…

Динамик. Грохот сорок четыре! Я — Путевка. Как настроение?

Платонов. Держимся.

Динамик. Продолжайте идти намеченным курсом.

Платонов. Есть.

Молчание на мостике.

Туман (в микрофон, яростно). Вон с палубы — без спасательного жилета! Служба! Куда смотришь!

И опять молчание на мостике, прерываемое шумом волн. И опять встретился взглядом Платонов с Часовниковым и отвернулся, и опять ведут они не слышный никому, мысленный разговор.

Мысли Платонова. А я, «мамочка», всегда считал — случайность и есть проявление закономерности.

Мысли Часовникова. Не только ты, милый.

Мысли Платонова. А кто еще?

Мысли Часовникова. Маркс, например.

Мысли Платонова. Стало быть, мы со стариком заодно.

Мысли Часовникова. В вашем хвастливом стиле.

Гаснет свет.

…Восьмой километр, вот он. Вешалка, зеркало, шляпы, шинели, пальто, боты, галоши. Отсюда, из тесной прихожей, сквозь арку коридора виден торшер, около него в лиловом свете то возникают, то пропадают танцующие пары. Одна из них остановилась. Маша и Куклин. Вышли сюда покурить. Куклин выпил. Он держится хорошо, но разговаривает несколько возбужденно.

Куклин (обернувшись в сторону возникшей у торшера пары). Ну и ну… Перекати-поле какие-то…

Маша (махнула рукой). А, ладно! С ними весело. А я кто? (Закуривает).

Куклин. Какие длинные.

Маша. «Фемина», болгарские. Только их и курю. Я ведь, Славочка, однолюб.

Куклин. А я все меняю и не могу остановиться. Дай-ка, попробую. (Закуривает). Прожигаешь жизнь, сестричка, а в карих глазенках — холод, тоска. И печаль по плечам раскинулась. Тебе уже сколько, погоди…

Маша. Замнем для ясности.

Куклин. Как говорится, ничто так не старит женщину, как возраст. Шучу. Ты еще вполне. Да чем так, на птичьих правах, — уезжай. Чем скореючи… (Маша молчит). Частенько забегает?

Маша. Никогда.

Куклин. Конспираторы.

Маша. Глупенький.

Куклин. Да ему нынче не до тебя, лапочка.

Маша. Поход?

Куклин. Если бы…

Маша. Она.

Куклин. Если бы…

Маша. Не мучь.

Куклин. А-а-а…

Маша. Маленьким лягушек давил. Жестокий ты, Славка.

Куклин. Не к тебе. Вот липу не люблю, эрзацы, муляж. Ни в интимных связях, ни в чем. Чего не скажешь о твоем и моем… близком друге.

Маша. Никому так не завидуют, миленький, как близкому другу.

Куклин (нервно). Показуха.

Маша. В чем?

Куклин. И в большом и в малом. Я голову ломаю — что за фокус? Если хочешь, в училище он был ординарнее многих. Ну, самомнение вне нормы во все времена. Какие-то способности к морскому делу, математику схватывал быстро. Но чтобы такого винта? Протекций тоже будто бы — ни с кормы, ни по носу. Так, следил от нечего делать за его продвижением. Я — мимо и мимо, а он все прет и прет. Когда человек так загадочно прет, Машенька, ты так вот невзначай глянешь в зеркало (подходит к зеркалу, вглядывается) да скажешь; ах, бездарь ты, серая бездарь. Всем-то поначалу поровну давали. А он, гляди-ка, мало что ракетным кораблем командует, — все флаги к нам, по флоту на первое место выпер. По четырем показателям. Добро бы по одному, ну, по двум, — по четырем.

Маша. А ты зато четырех жен и шесть должностей успел сменить.

Куклин. Не преувеличивай, душа моя, должностей — четыре, а жен — двух.

Маша. Одну кинул за то, что детей не было, а другую за то, что слишком много рожала? Бессмысленно все это у нас с тобой, Славка… Прожила пять лет с хорошим, очень хорошим человеком, а счастья не было, нет. «Машенька, — говорил он, отходя, — милая Машенька. Мне ничего не надо на земле, ни чинов, ни званий, а надо, чтобы ты меня любила. Если я выкручусь, будешь меня любить, Машенька?» А я молчала. Все боялся меня огорчить, что умирает, И рука у него вдруг стала горячая, как никогда… Эх, пойдем-ка, Синяя Борода, спляшем. Пропади все пропадом.

Куклин. Докурю. (Нервно). Ну и этот твой — тоже. Костик… молился на него, мамочка. А спроси нынче про Сашуру? Раскусил. И тебе пора… Герои сами по себе не вылупливаются. Их делают. На кого жребий пал, тот и в дамках. Головной. Только на сей раз фокус не вышел, как раз головным-то и не будет. Становитесь в очередь, гражданин. (Потушил сигарету). Не то. Слабенькая. Спляшем?

Маша. Не пойду. Скажи.

Куклин. Ничего особенного. (Затоптал сигарету ногой. Небрежно). Снимут с похода.

Маша. Снимут? Почему?

Куклин. Хотя бы потому, что я этого хочу. (Внезапно трезвея, зло). Костик сделал. Он покрыл, Москва узнала. Не трепещи, в тюрьму за это не посадят, а на место — непременно. Собьет с пана чуточку спеси. Есть люди, сестричка, — не артисты, а всегда кого-то играют. Один — рубаху-парня, другой — гения рассеянного, третий — Иванушку-дурачка. Ну, а Платошка, тот — адмирала флота. Александр Васильевич. Морской Суворов. Дайте ложку, нукась пойду обедать с фанагорийцами. Липа.

Маша (внезапно). Ты донес, ты.

Куклин (растерялся). Я?

Маша. Братик… Созрел для подлости.

Куклин. Не донес, это не в моем характере. Доложил, да. Я служу, Машенька.

Маша. Платонов служит, ты — выслуживаешься.

Куклин. По-человечески тебя можно понять. (Нахмурился). Но когда дело идет о службе — ни тебя не пожалею, родную сестру, ни друга самого наиблизкого.

Маша. Предал ты самого наиблизкого.

Куклин. Нет, Мария, исполнил свой воинский долг. Кстати, насчет «предал». Если так, то, очевидно, это семейное. Шесть лет назад, любезная сестричка, прыщавому, но любимому курсантику ты предпочла постылого, но перспективного капитана второго ранга. Ну и… мимо. Пошли, попляшем.

Берет ее за руку, она резко отталкивает его, хватает с подзеркальника платок, бежит к выходу, распахивает дверь — и в метельной сетке, озаренный голубоватой луной, Платонов. Поблескивает золотая эмблема на его фуражке. Ворвался шум океана.

Маша. Вы… ты…

Куклин (насмешливо). Конспираторы.

Маша. Оставь нас. (Куклин подмигнул обоим, поднял руку приветственно, пошевелил пальцами, ушел. Музыка. Маша молча и медленно подходит к Платонову, отряхивает набежавший на плечи шинели снежок, снимает с него фуражку, белый шарф, расстегивает пуговицы шинели одну за другой). У меня гости. Хочешь, я их выгоню? (Платонов молчит). Пришел. (Приподнимается и медленно целует его). Спасибо тебе.

Гаснет свет.

…Та же ночь. Тихонько открывается дверь номера в офицерском доме-гостинице, где живет Костя Часовников. В платке, в пальто, накинутом поверх ночной рубашки, на цыпочках входит Анечка. Костя спит, по-детски подложив руку под щеку. Анечка становится у его кровати, включает ночник-сову, тихонько проводит рукой по его волосам. Он блаженно улыбается, открывает глаза, цепенеет.

Анечка. Вот я и пришла. И дверь была полуоткрыта, ну прямо как в романах. Свечу как — в руках держать? Свечи покуда нету. (Часовников полувстал, стыдливо прикрывшись простыней по горло). Что дальше, Костик?

Часовников. Анечка, перестаньте.

Анечка. А чего? Браки, они ведь в небесах совершаются, не на танцульках. Так, кажется? (Садится на край его постели). И в ночной рубашке, только что не босая. (Пауза). На корабле его нет, дома тоже.

Часовников. Отвернитесь, Анечка, я оденусь.

Анечка (как бы продолжая размышлять сама с собой). Не идти же самой. Удавлюсь — не пойду.

Часовников. Куда?

Анечка. Ах, Костя, будет, не до того. Вы должны туда съездить. Вы. Вставайте быстренько, ну!

Часовников. Отвернитесь.

Анечка. Я потушу свет. (Выключает ночник-сову, и дальнейший разговор идет в темноте). Из-за вас он все это навертел, поймите. У меня Туман был. Такой выдержанный, хладнокровный, а тут как с цепи сорвался, и вам досталось, еще как. Если, Костя, отойдете в тень, он пойдет под суд.

Часовников. Туман?

Анечка (почти рыдая). Саша, Саша.

Часовников. За что? Это невозможно.

Анечка (почти рыдая). Ну прямо. Сами все накрутили, а теперь — невозможно. Помните, как он смеялся?

Часовников. Кто?

Анечка. Ха-ха. Помните? Ха-ха. На переговорную полетел скорей… Еще в Петергофе не терпела. Братик. Карьеристы несчастные, людям жизнь отравляют. Вы сами меня давеча учили, Костик. Сделайте что-нибудь. Совершите что-нибудь. Вот я сделаю, вот я совершу. (Плачет). Ведь какой ни на есть, а мой, мой. Волевой командир, вся база скажет. Что решил — узлом завязал, не то что некоторые, не про вас, не обижайтесь, а можете обижаться, сейчас мне все равно. Костик, вы на меня не сердитесь, я сегодня как хмельная, что на уме, то и несу, разыщите его, помогите, ведь из-за вас, ради вас. Вас бы судили, Костик. Он бровью не шевельнул, берет на себя, волевой. «Да» так «да», а «нет» так «нет»… (Плачет). Только не зажигайте света. Когда вы наконец оденетесь, сколько можно, не на фестиваль же, господи! Только не зажигайте света, слышите вы, не зажигайте. (Рыдания).

Часовников. Анечка, я готов.

На мгновение ночник-сова включается, чтобы осветить одетого Часовникова и горько плачущую Анечку.

Часовников (Грустно). Я готов.

Гаснет свет.

…Опять восьмой километр. В странном лиловом свете, излучаемом торшером, гости Маши. Алеша из ансамбля, лет тридцати, в хорошем штатском костюме, с полным красивым лицом, поет, сам себе мечтательно аккомпанируя на гитаре. Сослуживица Маши — рыжая, немолодая, не выпускающая изо рта папиросы, говорит басом, но всякий раз в разной интонации. Куклин, Платонов. По одну руку от него — Маша, по-другую — Леля.

Алеша из ансамбля (поет).

Быстро, быстро донельзя

Дни бегут, как часы, дни бегут, как часы,

Лягут синие рельсы от Москвы — до Чунци,

От Москвы до Чунци…

Маша (шепотом, Платонову). Харбинская, белые эмигранты пели.

Леля (шепотом). А чего хорошего?

Куклин. Тс-с.

Алеша из ансамбля.

И взлетит над перроном,

Белокрылый платок, белоснежный платок,

Поезд дрогнет, вагоны

Отойдут на Восток,

Отойдут на Восток…

Будут рельсы двоиться

Много суток подряд,

Много суток подряд,

Меж восторгом границы и уклоном утрат…

Уклоном утрат…

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Алеша из ансамбля.

Закрутит, затоскует колесо на весу,

Колесо на весу,

Твой платок с поцелуем я с собой унесу,

Навсегда унесу.

Отзвучит перекличка

Паровозных встреч, паровозных встреч,

Зазвучит непривычно иностранная речь,

Незнакомая речь.

И один в те часы я передумаю вновь,

Перечувствую вновь,

За кордоном — Россия,

За кордоном — любовь.

Аплодисменты. Маша вскакивает, рывком распахивает окно.

Ветер, метель, луна. Все, кроме Платонова, вскочили, кинулись к Маше. Куклин взял ее за плечи, усадил на место.

Куклин. Все пройдет, пройдет и это, сестричка.

Маша (виновато поглядела на Платонова, тихо). Чужое, а щемит? Правда, Саша? (Платонов молчит). Про тоску, оттого? (Платонов молчит). Про тоску ну вот не могу слушать.

Сослуживица с папиросой (утирая слезы, восторженно смотрит на Машу). Какая прелесть!

Леля. Колесо на весу — это про меня.

Куклин. А я так и понял.

Маша (Платонову). Хочешь, я их всех выставлю? (Платонов пожимает плечами). Кому чаю, кому кофе?

Куклин. Лично мне коньячку.

Маша (Сослуживице с папиросой, сухо). Поможешь. (Вместе с ней уходит).

Леля (Платонову). Вы Тадеуша помните? Ну Тадеуша, на год после вас кончил? Ну Жеромский, поляк такой, рост сто восемьдесят три, блондинистый, с русалочьими глазами? Со мной тогда в Петергофе на вашем выпуске отплясывал. Помните, помните. Ваш выпуск на моря разлетелся, а я все на вашу танцверанду приезжала на электричке по праздникам. То ли он мне в душу запал, то ли Запад, вы сами сказали, мое больное место, но мы вскоре нашли друг друга. Расписались. Хотя мама и папа голосовали против, оба как один, у них это редко бывало. «Дура, Ленинград», Ну, Ленинград. Осень гнилая, насморк, радикулит, чего хорошего? Укатили мы с ним в Польшу, в Гданьск, там раньше Данцигский коридор был, из-за него война с Польшей началась. Но только когда я туда пришлепала, там даже и коридора не было — одни сухие доки. Заграница. А чего хорошего? Все спешат, всем некогда, все вкалывают, у всех дела, все как у нас. А Леле куда деваться? Тоже вкалывать? Спасибо. Это и в Ленинграде можно. Ну, вечером в кино сходишь, слова слышишь вроде похожие, а не поймешь ни фига. «Иностранная речь, незнакомая речь». Я вам говорю, это про меня. Родители моего Тадеуша старички манерные, с гонором. Отец — еще жить можно, приобщал меня по линии польской культуры, памятные сувениры дарил, с видами на Вислу. Тратился старичок. Однажды даже самоучитель польского языка приволок. А на кой мне его самоучитель? Я не за тем сюда приехала. А пани Ванда, мамаша, — поразительно вредная, исключительно скупая. Взяла меня на мушку с первого же дня. Слоняюсь, видите ли. Прошел год, пани Ванда ему говорит: «Тадеуш, коханый, кого ты привез? Она даже куска хлеба по-твоему попросить не научилась, как же она может тебя любить?» Как вам нравится, какой шовинизм? Ну, я тоже не всегда была божьей коровкой во Христе. Давала пилюли, как врач-гомеопат, — малыми дозами. Тадеуш терпел-терпел, ворочал своими русалочьими глазами, откидывал со лба шевелюру свою соломенную, а потом мне сказал: «Леля, поезжай домой в мягком вагоне. Ты из меня выдавила любовь, как зубную пасту из тюбика». Ну, если его любовь — зубная паста, то привет. Сделала в Варшаве пересадку и — за кордоном любовь. Будь здоров, Тадеуш! Любил меня, были отдельные моменты — обожал. Ну и что? Ничего хорошего в его Гданьске Леля не увидела. Только по родине тосковала, хотя не белая эмигрантка, а жила там с советским паспортом. В Ленинграде немножко огляделась и вышла замуж, конечно, за вдовца. Особенно выбирать не приходилось. Дни идут, как часы. Взяла с прицепом — дочка. Хоть сдай в ломбард, потеряй квитанцию. Девица на выданье, но женихов не видать. Меня увидит издалека — уже идет синими пятнами. Ну, думаю, Леля, родненькая, опять ты не там приземлилась. Зачем мне все это надо? А тут его еще, привет, на Восток перевели. Я за ним — куда деваться? Еще удачно, дочка на химика учится, мы ее в Ленинграде забыли. Ну вот Дальний Восток. Говорят, сопки, станция Океанская, бухта Золотой Рог, красиво. А чего хорошего? Одни снежные заряды, китайские яблочки — кожура твердая да минеральная вода «Ласточка». Правда, женьшень — натуральный. Но мне его не надо. Придет со штаба, щипцами его с кушетки не сдерешь. Читает. Сколько можно читать? Надоест на его согнутую спину глядеть. Сюда со мной не пошел. Я тоже пробовала читать, ничего особенного не вычитала. Работа моя неинтересная, нервная, я на коммутаторе в гостинице «Тихий океан». Из люкса позвонит какой-нибудь, разговоришься, а через день — привет, новый голос, да еще противный. Лампочки вспыхивают. У одного дочка в Туле родилась, у другого на Курилах невеста объявилась, а ты знай соединяй. Владивосток вызывает, Москва отвечает. Ленинград вызывает, Владивосток отвечает. Говорите, Владивосток. Они все говорят, говорят, говорят, а я все соединяю, соединяю. Так и жизнь пройдет в чужих переговорах… Я вам говорю — колесо на весу. (Маша внесла чай и кофе, за нею — Сослуживица с папиросой, с бокалами, с бутылкой вина, с ломтиками только что нарезанного сыра на подносе). Вот и у моей пани Ванды так. Подача пижонская, а есть нечего.

Алеша из ансамбля (встал, хорошо поставленным голосом). Прошу наполнить бокалы. Есть оригинальный тост. (Пауза). За хозяйку.

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Алеша из ансамбля. Мария Сергеевна, вы всем нам тут, на далеком берегу Тихого океана, украсили жизнь. (Платонову.) Товарищ капитан третьего ранга, наверно, не составляет исключения.

Маша. Не надо, Алеша.

Куклин. Не будем уточнять.

Алеша из ансамбля. Мария Сергеевна, вы — наш оазис. Материальный фактор не решает, но когда забраны последние преимущества Востока…

Леля. Про надбавки?

Алеша из ансамбля. Не ставьте точки над «и».

Куклин. Ближе к тосту.

Алеша из ансамбля. За восьмой километр! За маленький кусочек столицы, за всегда недоступно-холодную, как Снежная королева, но и всегда прекрасную, как королева, Марию Сергеевну, за хозяйку. (Чокается с Машей).

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Куклин. Платоша, по привычке ждешь тоста за тебя? Скажу.

Маша. Хватит.

Леля. Не надо разговоров. Давайте играть в бутылочку. К тому же она теперь пустая.

Куклин. Это как — в бутылочку?

Леля. Ну как? С поцелуями.

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Со стола быстро убирают поднос, чашки. Леля крутит бутылочку, она вертится и, остановившись, показывает горлышком на Куклина. Леля с равнодушным видом подходит к Куклину и так же равнодушно целует его в губы.

Леля. Теперь вы вертите.

Куклин крутит. Горлышко бутылочки показывает на Сослуживицу с папиросой. Куклин целует ее.

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Крутит бутылочку. Теперь Сослуживица с папиросой целует Алешу. Та же игра. Бутылочка показала на Машу. Алеша идет к ней, смотрит на нее, на Платонова и снова целует Сослуживицу с папиросой. Платонов молча встает, выходит в переднюю.

Маша. Глупая игра! (Швыряет бутылку на пол, отбрасывает ее ногой, уходит следом за Платоновым. В тесной передней Платонов молча курит). Саша, выгнать их?

Платонов молчит. Слышен голос Куклина: «Алеша, куплеты!» Голоса: «Какая прелесть!», «Чего хорошего!…» Общий шум. Потом звуки гитары. Алеша из ансамбля поет. Платонов курит. Маша стоит рядом.

Алеша из ансамбля (поет, поводя плечами, тряся грудью).

Нас постигла большая утрата,

Мы лишилися старшего брата,

Умер наш председатель месткома,

Эта личность нам всем так знакома…

(Командует). Все!

Все.

Ах, дамы, дамы, дамы,

сколько слез и сколько драмы,

Сколько томительных дней

вы приносите, дамы всех мастей!

Ха-ха!

Платонов, не глядя на Машу, швыряет папиросу, срывает с вешалки шинель, фуражку.

Маша. Саша, Сашенька, не надо. Снежные заряды, я вас никуда не пущу…

Звонок в дверь.

Маша (Вздрогнув, подходит к дверям). Кто там?

Голос. За Платоновым.

Маша отступает. Платонов открывает дверь. Занесенный снегом Часовников.

Пауза.

Алеша из ансамбля (поет, поводя плечами, тряся грудью).

За рабочих боролся он смело

И из кассы ни гроша не пер,

Коли пер, то какое нам дело,

Коль не пойман, так значит — не вор…

(Командует). Все!

Нестройный хор. Ах, дамы, дамы, дамы…

Часовников. Значит, все так и есть.

Пауза.

Маша. Костик! Вот непутевый. Который час? Ладно, раздевайтесь, прощаю. Слава! Смотри, Слава, кто к нам пришел, Три мушкетера, или десять лет спустя.

Появляется Куклин.

Куклин (шутливо). И тебя, гляжу, к этому бережку прибило? Давай-давай. (Подает руку. Часовников ее не принимает). А на меня за что? Я тебя ниоткуда не вычеркивал.

Часовников. Ты хуже сделал.

Куклин. Наврали что-то про меня? Бывает. Привык.

Часовников. Сам наврал.

Куклин. Даже так?

Часовников. В Москву, в управление наврал, что я напился, что я дебош учинил. А я в каюте спал. Лгун ты. Лгун и доносчик.

Куклин. Лгун не я, лгун — ты. Нахулиганил, а теперь пузыри пустил. Думаете, друзья, так и концы в воду? Правда, она все равно выплывет, с ней не разминешься.

Пауза. Слышен хор голосов: «Ах, дамы, дамы, дамы, сколько слез и сколько драмы…»

Часовников (Платонову). Товарищ капитан третьего ранга, за вами прислали из штаба. Срочно. (Куклину). Хороший ты парень, Славка, но… сволочь. (Платонову, сухо). Вас ждут в штабе. (Не глядя на Машу, пошел к дверям. Подле Куклина задержался). С великим восторгом дал бы тебе по морде, да не хочу, чтобы у Платонова на «Взволнованном» перед походом было настоящее чепе. В другой раз. (Пошел. За ним, молча козырнув Маше, Платонов).

Хлопнула наружная дверь. На секунду ворвался шум океана. Маша и Куклин молча стоят в прихожей. Там, у торшера, поет Алеша из ансамбля, поводя плечами: «Ах, дамы, дамы, дамы», — и ему вторит нестройный хор: «Сколько слез и сколько драмы…»

Маша. Он больше ко мне никогда не придет.

Гаснет свет.

Звуки гитары, нестройный хор голосов сменяются свистом метели, шумом океана. По берегу идут Платонов и Часовников. Идут пешком с восьмого километра, чуть подавшись корпусами вперед, чтобы противостоять снежным зарядам, подняв воротники шинелей, надвинув глубоко фуражки, засунув руки в карманы.

Свет луны, две молчаливо движущиеся фигуры.

Мысли Часовникова. Платонов, я люблю вашу жену, Анну Ивановну. Я ее люблю и буду любить вечно и безответно. Мне все нравится в ней, Платонов, все, и то, что вас раздражает в ней, мне тоже нравится, и вы болван, что ничего не поняли в женщине, которая рядом с вами вот уже шесть лет. Да, Платонов, вы не поняли, что рядом с вами — не вещество, а существо. И надо быть тупым кретином, а вы такой и есть, Платонов, чтобы уйти от такой женщины, на этот восьмой километр уйти, в этот жалкий закоулок. Тупым болваном и безмозглым солдафоном надо быть, Платонов, и я вам говорю это железно, могу даже сказать вслух, пожалуйста, ничего не составляет, потому что мне терять нечего, она меня не любит и любить не будет, так как любовь зла и она любит вас, именно вас, всегда вас, и только вас. И это тоже вечно и безответно, и вы идиот и дубина, что ревнуете меня к ней, таких чистых, как она, на свете я не видел. В чем-то вы безнадежный тупица, Платонов, идиот и болван. (Пауза). А в чем-то — человек. Ваше счастье, что в главном вы человек, Платонов. И если хотите знать, я это больше понимаю, может быть, чем вы сами. Вы человек, Платонов, современная, советская, не пустяковая личность, если хотите знать, несмотря на ваше хамство по отношению ко мне и к Анечке. Анечка выше вас. Она много выше вас, она раскусила, что вы за птица, и я рад, что таких, как вы, больше, а таких, как Славка, меньше. И от этого стоит жить, и даже хочется жить, несмотря на все и на то, что Анечка меня никогда не полюбит, вопрос решенный. И если уж хотите знать до конца, Платонов, — гляжу на таких, как вы, и хочется мне сказать «да», когда такие, как вы, говорят «да», и «нет», когда такие, как вы, говорят «нет». Вот о чем сказал бы вам напрямую вслух, но не дождешься ты от меня признаний, Платошка, тупой солдафон.

Платонов. Сколько прошли?

Часовников (сухо). Думаю, километров шесть.

…И снова они идут, уткнув угрюмо носы в жесткие воротники шинелей, — ведь это далеко, восьмой километр, и метель не унимается, и луна провожает их своим неверным сиянием.

Мысли Платонова. Любил ли я Машу? Теперь все перепуталось. Может быть, и любил. Наверно даже. Сегодня кончилось. Шесть лет тянулось, а вдруг оборвалось. И навсегда. Рад ли? Может быть. Наверно даже. Метель занесет сюда дорогу. И как хорошо, что я сюда пришел. Пришел, чтоб уйти. (Смотрит на молчаливо шагающего Часовникова). Идет и презирает. А мне смешно на тебя смотреть, дурак ты. Проклятый дурак. Да, задал мне неприятностей, остолоп. Вчера — задушил бы своими руками. А сегодня даже неплохо, что идет рядом, психопат. Ну прямо, неплохо. Это Анечка говорит: ну прямо. Куда после Зуба пойти — домой или на корабль? Домой — ни за что. А он идет и тоже ведь о чем-то думает. Мыслит. Нахал. Мысли у него есть, глупые или умные — свои. И их у него не отнять. И мои извилины к нему не пересадишь. Заходится, глупит, в голове то ветер, то опилки, но жить хочет по-честному. За это простится ему… не все, но многое. Ничего, жизнь побьет о скалы, помнет, колени в кровь расшибет, но главное — чтоб не согнулся. Чтоб не согнулся. Кое-что понял. И я… Хочется ему, сосунку, ласковое слово сказать, теплое, но нельзя, нельзя, не поймет, подлизываюсь, подумает, дурак.

И снова идут они молча. И только на перекрестке нарушает молчание Платонов.

Платонов (вслух). Кто меня разыскивает? Зуб?

Часовников. Анечка.

Платонов. Анечка? Почему Анечка? При чем Анечка? (Часовников молчит. Дошли до перекрестка. Мигнул им в метели раскачивающийся фонарь). Ко мне зайдешь?

Часовников. Занят.

Разошлись в разные стороны и скоро исчезли две темные фигуры в налетевшем снежном заряде.

Гаснет свет.

Анечка, как была, в пальто, надетом поверх ночной рубашки, у телефона.

Анечка (кричит в трубку). На аэродроме я справлялась — на трассе погода летная, двенадцать часов — и вы тут. Не день дорог, Максим Ильич, — час, минутка. (Платонов на пороге, прислушивается со все возрастающим изумлением). Я не могу вам ничего сказать по телефону, кроме того, что случилось одно чрезвычайное происшествие. Чепе, понятно?.. Не по телефону, понятно? Нет, не заболел, но как бы и заболел… А вот так.

Платонов. Спятила? С кем ты?

Анечка (в трубку). Я заказала всего три минуты, сейчас разъединят, вылетайте.

Платонов. Дай трубку.

Анечка. Не дам. (В трубку). Тут дети мешают. Еще раз поймите — раз и навсегда, — для жизни ничего смертельного нет, но может быть беда. Беда. Ну, несчастье.

Платонов (зло). Будет свистеть.

Анечка (в трубку). Жду. Заезжайте прямо ко мне. К нам. Мы живем в офицерской гостинице-общежитии. (Повесила трубку). Ровно в три минуты уложилась.

Платонов (грозно). Кто это был?

Анечка. Костика отец. Вице-адмирал Часовников.

Платонов. Кто тебя просил?

Анечка (спокойно). И так будет всегда.

Платонов (изумленно). Ты посмела? Как ты посмела?

Анечка. Ну как? Сняла трубку, заказала Ленинград. Дали сразу, даже не ожидала. Саша, я теперь буду вмешиваться всегда и во все. Нравится тебе или нет, пусть тебе не нравится, ничего не попишешь, к старому возврата нет. Поворот на сто восемьдесят градусов.

Платонов. Кто тебя научил?

Анечка. Ты, Саша, ты.

Платонов. Глупостям тебя не обучал.

Анечка. Пойдешь куда без спросу, на восьмой или на двадцатый, к ней или не к ней, как возьму за грудки да как трахну об стенку — дым пойдет и огонь из ноздрей! Кончилась твоя малина. (Платонов смотрит на Анечку, пораженный). Какую взял, пригородную, такую взял, не хочешь — наговором не держу, иди, откуда пришел. Хочешь, чтобы я Дроздиху выгнала? Выгоню. Но и ты, Саша, и ты. Газеты читать? Буду. В Дом офицера с тобой? Пойду. Но и ты, Саша, и ты. Слышишь, и ты! Ну, чего стоишь. Иди, Саша, тебя ждут, есть вакансия. Я с танцульки взятая, отсталая, твои бритвы чиню, неинтеллигентная, иди, иди.

Пауза.

Платонов. Это мне начинает нравиться.

Анечка (сердито). Уважила. Иди, ну иди, бесстыдный, прокормлюсь и детей выращу без вас, отдаю задаром, сокровище.

Платонов. Анька!

Анечка. И не Анька я тебе.

Платонов. Никуда я от тебя не уйду.

Анечка (стремясь не заплакать). А я не держу. Без тебя буду газеты читать. (Взяла газету со стола). Вот: «Бурные прения в палате общин». (Заплакала).

Платонов. Анька ты моя, Анька.

Анечка (плача). Иди, иди. На восьмой.

Платонов. Один раз я там всего и был. Первый раз. И последний.

Анечка (плача). Не знаю, первый ли, но — последний.

Платонов. Последний, последний.

Анечка. Во все буду вмешиваться, во все.

Платонов. Вмешивайся, ладно.

Анечка. Где был, с кем поссорился, кому не так сказал, про что голова болит, отчего на душе тесно — все говори, слышишь, все?

Платонов. Все.

Анечка. Муж и жена — одна сатана, слышишь?

Платонов. Да.

Анечка. А пойдешь опять — девочкам расскажу, они от тебя отвернутся, я им ближе.

Платонов. Ты им ближе.

Пауза.

Анечка (подозрительно). Что-то ты со всем соглашаешься.

Пауза.

Платонов. А если я согласен, что же мне — не соглашаться?

Анечка. Со всем согласен?

Платонов. Со всем.

Анечка. Дай честное партийное.

Платонов. Честное партийное.

Анечка. Посмотри, дети спят?

Платонов (идет, возвращается). Спят.

Анечка. Ты их любишь?

Платонов. Ага.

Анечка. А ведь хотел сына?

Платонов. Хотел.

Анечка. Вдруг мне так легко стало, Саша, так легко, словно бы с плеч два куля картошки скинули. А тебе легко?

Платонов. Легко.

Анечка. Нет, Саша, тебе тяжело. Ты сейчас на себя такое взял. Все у тебя впереди, неприятности, все может быть. Видишь, известно мне все. И так будет всегда. Что молчишь?

Платонов. Думаю.

Анечка. О ком?

Платонов. О тебе.

Анечка. Что же ты обо мне думаешь?

Платонов. Хорошее.

Анечка. И не горюешь нисколечко, что тогда в Петергофе меня окликнул?

Платонов. Нисколечко.

Анечка. Более чем?

Платонов. Более чем.

Анечка (вздохнула). И я — более чем. А знаешь, Саша, мне вот почудилось… Вот дети у нас и семья, и квартира, и в одной кровати спим… Шесть лет… а вот будто бы все заново. Ты меня не понимаешь?

Платонов. Понимаю.

Анечка. И ты у меня знаешь как кто?

Платонов. Как кто?

Анечка. Как ясный месяц. (Пауза). А я?

Платонов. И ты.

Анечка. А я только сегодня твоя жена. А ты, Сашура?

Платонов. И я только сегодня твой муж,

Анечка. Дети спят?

Платонов. Спят.

Анечка. Потуши свет.

Платонов идет к выключателю. Гаснет свет.

Пирс. Сумерки. Огни эскадры. Наперекор ветру, молча, не замечая, что идут в ногу, шагают два адмирала. Миничев, член Военного совета, начальник Политуправления, и Часовников-отец. Есть в этом молчаливом шаге нечто схожее с недавним маршем Платонова и Часовникова, — нечто схожее и нечто совсем иное. Мерцают черные вице-адмиральские звезды на золоте погон, белеют шарфы, посверкивают дубовые листья на козырьках фуражек. Остановились, вгляделись, прислушались.

Миничев. Океан.

Часовников-отец. Шумит.

Миничев. Вы на Тихом не служили?

Часовников-отец. Не довелось.

Миничев. Стоим как на глобусе.

Часовников-отец. Да, большое хозяйство.

Миничев. Прямо пойдешь — в Китай попадешь. Направо пойдешь — Индия, Индонезия, Цейлон. Там — Япония, там — Сан-Франциско, там — Австралийский континент.

Часовников-отец. Где царевна Несмеяна, где царство заколдованное с деревьями поющими…

Миничев (усмехнулся). А где и Соловей-разбойник. (Помолчав). Кому же фантазия явилась вас так неверно информировать и почему? Ну, был слушок — и растаял. Случись существенное что — член Военного совета, начальник Политуправления он же един бог в двух ликах… знал бы. Ну, не в одном качестве, так в другом хоть. Впрочем… всяко бывает. (Шутливо). В порядке самокритики, конечно. (Пауза). Единственный у вас?

Часовников-отец. Один.

Миничев. Опасная вещь. (Вглядывается в океан). Как летели?

Часовников-отец. Без приключений.

Миничев. Первый мой умер, года не было. Жена находилась в состоянии исключительно тяжелом, врачи всерьез опасались — потеряет рассудок. Однажды сказала: «Иван Тимофеич, сколько их будет, пусть все и родятся». Теперь пятеро у меня. Их бабка всех своих в одной кровати родила, в ней же сама на свет появилась, в ней же и душу отдала. А моя первенца — на Балтике, блокадник, Нинка с Володькой — те полярники, Петр — черноморец, ну а младший, оторва, тот здешний, дальневосточник.

Часовников-отец. Побросало вас.

Миничев (шутливо). Служу Советскому Союзу. А вы, товарищ вице-адмирал, с вашей супругой маленько оплошали.

Часовников-отец (вглядываясь в океан). Жена моя умерла уже давно, в блокаде.

Миничев (покашлял). Ясно. (Помолчав). А парень ваш стихи сочиняет, частенько фамилия ваша мелькает в многотиражке.

Часовников-отец (угрюмо). Балуется.

Миничев. И во флотской печати попадаются.

Часовников-отец. Балует.

Миничев. Кто его знает, может, и прорежется.

Часовников-отец. Ему двадцать семь, адмирал. В таких случаях напоминают: Лермонтов уже застрелился.

Миничев. Застрелили.

Оба молчат.

Часовников-отец. Кстати, забыл поздравить вас с новым званием.

Миничев (засмеялся). Так ведь по третьему разу. Разве не помните? Прогремел.

Часовников-отец. Да-да, в сорок втором.

Миничев. В третьем. Съехал тогда с вице-адмиралов в капитаны второго ранга. По правде говоря, попал под гнев. По второму… можно было срезать, а можно и нет. Ну, по третьему… (Вздохнул). Виноват. (Снял фуражку). Отметился серебром. А в общем… (Засмеялся). Дорога без поворотов — длинна, спросите шоферов. Вы с какого на флоте?

Часовников-отец. Двадцать третий, призыв комсомола.

Миничев. Годки. И я по призыву краснопресненский.

Часовников-отец. На «Профинтерне» я тогда плавал. А вы, помнится, на «Комсомольце»?

Миничев. Так точно бывший «Океан». А потом на «Октябрине». (Прислушался). Шумит.

Часовников-отец. Шторм ожидается?

Миничев. Какой же, простите, океан без шторма? Стоячее болото.

Возник в сумерках Флаг-офицер.

Флаг-офицер (приложил руку к фуражке). Товарищ вице-адмирал, старший лейтенант Часовников сошел с корабля, разыскиваем.

Миничев. Не иголка, добудьте. А Платонов?

Флаг-офицер. У оперативного, послали вестового. (Ушел).

Появился Зуб. Он спешил, тяжело дышит.

Зуб (приложил руку к фуражке). Товарищ вице-адмирал, капитан первого ранга Зуб.

Миничев. Знакомьтесь.

Часовников-отец. Часовников.

Зуб посмотрел на него с некоторым испугом.

Миничев. Как ваша печень, не хулиганит? (Часовникову). Митрофана Игнатьевича мы на водичку отправили, в Ессентуки, печенку ремонтировать, ему доктор в меню жареное перечеркнул, нельзя ему, — так он наискосок меню красным карандашом — резолюцию: «Восстановить жареное. Зуб». Говорят, кое-кто на флоте, Митрофан Игнатьевич, так и кличет вас: «Восстановить жареное»?

Зуб. За глаза чего не скажут,

Миничев. Как с походом?

Зуб. Всё на «товсь».

Миничев. На «Взволнованном» что слышно?

Зуб (с некоторым испугом). На «Взволнованном» никаких происшествий не случилось.

Миничев. А с Часовниковым?

Зуб. Как и докладывал. Не подтвердилось.

Миничев. Лично проверяли?

Зуб. Так точно.

Миничев. Немножко-то хватил?

Зуб (смутился). Данных нет.

Миничев. Кого спрашивали?

Зуб. Капитана третьего ранга Тумана, старпом. Задорнова — старшина, на вахте стоял. Капитан Донченко справку дал — задержаний в ночь с субботы на воскресенье не имелось.

Миничев. А Платонов?

Зуб. Платонов само собой.

Миничев. Ну, Платонову можно верить. В штаб доложили?

Зуб. Передал для дальнейшего следования капитан-лейтенанту Куклину.

Часовников-отец. Куклина я знаю. Мой.

Появились Флаг-офицер и Часовников.

Часовников. Товарищ член Военного совета, по вашему приказанию… (Увидел отца. Застыл в изумлении).

Миничев. Знакомы?

Часовников-отец. Встречались. Ну, здравствуй.

Часовников. Здравствуй, папа.

Миничев. Отвернуться?

Часовников-отец. Дома. (Сыну). Ну, моряк. Как ты?

Часовников (помолчав). Здоров.

Часовников-отец (скрывая волнение, насмешливо). Смотри-ка. Будто бы нос у тебя вырос. И ростом вроде поменьше стал. Часом, не женился?

Зуб. Бобыль, товарищ вице-адмирал.

Миничев. Невест у нас нехватка на Дальнем Востоке. Клич бы кликнуть.

Пауза.

Часовников. Ты надолго, папа?

Отец засмеялся.

Миничев. А вы ему скажите — почему вы сюда с четырьмя посадками. Эх, дети. Не столь с ними хорошо, сколь без них… плохо, да.

Часовников-отец (сурово). Дошел слух до меня, что у тебя тут… похождения. Дебош. А оказывается, чистое вранье, ничего не было.

Часовников. Да. Ничего. Ничего не было. (Поглядел на отца, внезапно). Было.

Долгая пауза.

Миничев. Как было, когда ничего не было?

Часовников. Было.

Миничев (Зубу, сдержанно). А? Зуб. Товарищ старший лейтенант, вы тут не сочиняйте, тут не поэзия, тут флот.

Часовников (с отчаянием). Было, товарищ адмирал. Было, пала. Все было, я напился с умыслом, с заранее обдуманным намерением, в шинели нараспашку, без головного убора, меня схватил патруль, вырывался, ботинок расшнуровал, с умыслом дебоширил, все было, все правда.

Зуб (растерянно). Лично проверял,

Миничев. Жареное вы восстанавливали. (Строго). Извольте рассказать, старший лейтенант, как было дело.

Часовников. Я уже все сказал, товарищ адмирал. Виноват во всем, на круг. Ни начштаба, ни старпом, ни вахта, ни командир. Прошу никого не винить, я, только я.

Миничев (сухо). Это уж мы сами разберемся.

Часовников-отец (с горечью и презрением). Эх ты, рыцарь!

Миничев (мрачно). А я думал — Платонову можно верить.

Часовников. Если кому и верить, то ему, товарищ адмирал!

Миничев. Коли наврал, нет веры.

Часовников. Не вранье это, нет, нет.

Миничев. Революционная целесообразность?

Часовников. Не врал — взял на себя! Патруль привел меня на корабль. Туман принял, написал рапорт, а Платонов порвал рапорт в кусочки.

Миничев. Порвал рапорт? В кусочки? Так.

Часовников. Порвал потому, что решил: я нужен флоту. А флот нужен мне.

Миничев. Вы — нужны флоту? Вы? Так. А флот нужен вам? Так. Дальше.

Часовников. Верно или неверно, но он так думал. Так, именно так, не иначе. А если он так думает — все. Как узлом завязал. Все на себя, все, какое ж это вранье! На свою личную персональную ответственность командира корабля, коммуниста — разве это вранье? А когда человек не боится личной, персональной, пусть она грозит ему последствиями, ты последним прохвостом будешь, если ему корку подложишь.

Появляется Платонов.

Платонов (запыхавшись). Товарищ член Военного совета, по вашему приказанию капитан третьего ранга Платонов прибыл,

Миничев (мельком взглянул на Платонова, Часовникову). Дальше.

Часовников (встретился взглядом с Платоновым, в отчаянии). Оттого его на корабле ни разу никто и не подводил, я — первый, товарищ член Военного совета. (Снова встретился взглядом с Платоновым). Открыл счет. (Опустил голову). Прости меня, папа.

Часовников-отец. Нашкодил, а теперь даже не даешь себе труда соврать. (Козырнул Миничеву, Зубу, Флаг-офицеру, подошел к Платонову, взял его за плечи, молча тряхнул, не оборачиваясь, пошел по пирсу).

Часовников (вслед). Сам учил. И я не мог иначе.

Часовников-отец, не отвечая, тем же ровным шагом идет по пирсу. Исчез в сумерках. Шумит океан.

Зуб (с тоской). Говорил я ему.

Миничев. Что вы ему говорили?

Зуб. Раздень и забудь.

Миничев. А он?

Зуб (с отчаянием). Встал на принцип.

Пауза.

Миничев (Платонову). Сам рапорт порвал? (Платонов молчит). В кусочки? (Платонов молчит). И старшину научил, вахту? (Платонов молчит). Сам узлом завязал? Сам, на свою личную, персональную? Все взял на себя? (В раздумье прошел взад-вперед). Сам? Сам. Все сам? Все сам. (Внезапно, зло). Ты с какого на флоте?

Платонов. В училище с пятидесятого,

Миничев. В училище как попал?

Платонов. По путевке райкома комсомола.

Миничев (задумался). Какой райком тебя посылал?

Платонов. Василеостровский, город Ленинград.

Миничев. Сам попросился?

Платонов. Сам.

Миничев. И рапорт порвал сам? (Покачал головой). И попросился сам? Сам, сам, все сам. Ну и… (Прошелся). Правильно сделал, что… попросился. Флот! Это поэзия, Зуб! Поэзия! (Платонову, сердито). Сам… сдашь себя на Вокзальную, четыре, первый этаж, по коридору направо, капитану Донченко. (Пауза). Пять суток ареста. (Пауза.) (В сторону Часовникова). И ему. (В сторону Платонова). И за то, что старшину втравил, — еще пять. (Пауза). После похода. (Зубу). Доложите в Москву. (Снял фуражку, провел рукою по лбу. Взошла луна, и в ее сиянии засеребрились седины. Вслушался в шум волн). Океан. (Поглядел на недвижно стоящих офицеров). Большое хозяйство.

Гаснет свет.

…И снова, как и тогда, шесть лет назад, — в Петергофском парке вальс. И вальс тот же, прощальный, морской. Флот провожает в дальнее плавание матросов и офицеров эскадры. Стеклянная стена, за нею — огни эскадры, поднявшей в бухте флаги расцвечивания, матросский клуб. Колонны из света. У правой — молча наблюдает за танцующими Платонов. Рядом — Анечка.

…С микрофоном в руках, среди танцующих появляется Алеша из ансамбля. Он поет хорошо поставленным голосом.

Алеша из ансамбля.

Шли годы кильватерной колонной,

И, матросской доблести оплот,

Он стоял, гранитный, непреклонный,

Наш родной Тихоокеанский флот!

Анечка (поводя плечами). «Ах, дамы, дамы»?

Платонов (засмеялся). Он. (К ним подходит Часовников). Почему один?

Часовников. С кем же?

Платонов (смутившись). А батя?

Часовников. Батя как батя. Улетел не простясь. (Показал на приближающегося к ним, под руку с Лелей, Куклина). Формально прав?

Платонов. Формально? Прав.

Часовников. Формально подадим руку?

Платонов. Формально — подадим.

Подошли Куклин и Леля.

Куклин. Наздар, хлопчики.

Платонов. Здорово.

Часовников молчит.

Куклин. В пять ноль-ноль?

Платонов. Ага.

Куклин. А наш «Ильюшин» в четыре улетает. Не успеем с Марией платком махнуть.

Платонов. Ничего.

Куклин. Вам-то ничего — на экватор. А я, хлопчики, опять — мимо. Штаны протирать.

Леля. Ну, на экватор. А чего хорошего? Говорят, дышать нечем, всё мокрое и все мокрые.

Куклин. Ах, Лелечка, так можно все опошлить. (Платонову). Вчера говорил со штабом, доложил, что у тебя все — в полоску.

Платонов. Спасибо.

Пауза.

Куклин. Что ж, хлопчики. Будет вас окунать бог Нептун или там, в Яванском море, летучие рыбки выскочат — вспомните… мушкетера номер три. (Платонов и Часовников переглянулись, молчат). Не помутясь, ребята, и море не установится.

Пауза.

Часовников. Слушай, Платошка. Не помнишь, был такой в Петергофе Славка Куклин, курсант?

Платонов. Был такой.

Часовников. Интересно, где он теперь?

Пауза.

Куклин. Счастливого плавания. Платонов. Счастливого полета. Леля. Бывайте.

Куклин в последний раз поднял руку, шевельнул пальцами. И Леля помахала ручкой. Ушли танцевать. И опять поглядели друг на друга Платонов и Часовников.

Анечка. Случается. (Пауза). Эй, вы… десять лет спустя. Пригласите вашего… третьего мушкетера, хотя и в юбке. Что-то до смерти охота нынче потанцевать.

Платонов и Часовников молча смотрят друг на друга.

Платонов. Черт с тобой, уступаю.

Анечка и Часовников идут к танцующим.

Часовников (с грустной усмешкой). Ваша фамилия?

Анечка. Платонова.

Часовников. Имя?

Анечка. Анна.

Часовников. Отчество?

Анечка. Ивановна.

Часовников. Семейное положение?

Анечка (застенчиво, счастливо). Ах, Костик, хорошее.

Смешиваются с танцующими. Мелькают раскрасневшиеся юные физиономии. Смотрит на них задумавшийся Платонов.

Пауза.

…Но вот ужо стих прощальный вальс, скрылась последняя танцующая пара…

Гаснет свет.

…Безмерность океана, летящий холодный свет луны. Ходовые огни в кипящих валах. Мостик «Взволнованного» накренился еще больше.

Динамик. Грохот сорок четыре! Я — Путевка. Скорость ветра ураганная. Море — одиннадцать баллов. Близок эпицентр тайфуна. Как вы?

Платонов (в микрофон). В норме.

Динамик. Какой крен корабля? (Страшный треск в громкоговорителе). Какой крен ко… (Большеничего не слышно).

Платонов (Задорнову). Семафор командующему. «Крен до сорока градусов. К встрече с тайфуном готовы. Техника позволяет».

Сигнальщики, то опускаясь, то вздымаясь на раскачиваемом кипящими водяными валами ходовом мостике, передают ратьером— мигающим фонарем — семафор Путевке. Платонов снова встретился взглядом с Часовниковым, отвернулся.

Мысли Часовникова. Платошка, а сколько ты рекомендаций… дал?

Мысли Платонова. Восемь.

Мысли Часовникова. А как насчет девятой?

Мысли Платонова (лицо его становится жестким). Осмотрюсь.

Задорнов. «Техника позволяет…» Передано, товарищ командир.

Платонов. Добавьте: «Люди — тоже».

Мигает ратьер сигнальщика. Эсминец «Взволнованный» идет в тайфун. Занавес