— Стой! Пристрелю! — снова заорал за штабелем комендант, бестолково махая пистолетом — А ну, клади оружие! Кто посмел присягу нарушать! Я вас покажу как того! Всех кто не это!

Я оглянулся на соседей — вот вроде как они выцеливают уж этого дурака — ну, давайте‑ка, и я тут же сразу. Чтоб, значит, на себя не брать чужого. Ну!

— Сами вы присягу нарушили! Предатели! — Сами бросайте оружие! — это наш лейтенант — петушок кукарекнул. Не, ну в самом деле, прибил бы гада.

— Маааалчать! Лейтенант Вэрр, вы арестованы! Бросайте оружие! И остальные тоже!

— Ты не ори, гад — влез Балу усталым голосом — Мы оружие складывать не станем! Не вы. Мы присягу до конца сполним. А вы, раз вы оказались трусливой сволочью, бросайте все, и бегите к вергенцам, авось примут там… уж как они принимают — всем известно!

— Вахмистр… Как вам‑то не совестно! — это, смотри‑ка — начштаба вылез. Ну, то есть, не вылез — он и сидит грамотно, за минометным щитом, не достанешь. Не дурак. — Вы бы хоть солдат своих пожалели. Как не стыдно‑то?

— А вы меня не совестите, вашбродь — угрюмо огрызнулся Балу — Я не неволил никого!

— Ну, бросьте, вахмистр! Вы же отвечаете за своих солдат! Вы на что их подбивали? На мятеж? На смерть в кожаной петле? Или желаете, чтобы их разнесли в куски баронские бомбы?

— Слышь, ты, червяк тыловой! — захрипел унтер — минометчик — Мой‑то командир как раз полег в бою, в куски разорвало, да только присяги не опоганил! Мы не сдадимся! Если надо — через вас пройдем! Никого не пожалеем!

— Ах, ты ж, мерзавец! — снова заблажил комендант, и замахал, высунувшись чуть не по пояс, махая наганом понабежавшим уже во двор переляканым солдатикам — А ну, огонь по бунтовщикам!

Прямо‑таки — политрук Еременко, скульптура с фото, в натуральную величину.

Ну или мишень армейская, нумер раз, поясная. Руки чешутся, но решил же не встревать. Может, и не надо? Солдатики‑то — смотри‑ка! Глядят на коменданта и на нас растеряно и хмуро, стволы винтовок не особо и поднимают. Не целится в нас никто. Сейчас стрельнешь, пусть и в этого урода — кто — нить, да в ответ пальнет. И понесется косой по клумбе.

— Мы, вашбродь, в своих стрелять не смеем — это кто‑то из солдат выкрикнул.

— Чтооо?! Мятеж?! Приказ… — завопил было комендант, да его прервал начштаба:

— Братцы, а ну не дури! Вы ж присяге верны остались, раз не пошли с бунтовщиками!

— Мы не пошли, да только и вы сдаться приказали, а уж раз воевать — так не со своими! — Как‑то отчаянно крикнул кто‑то из солдат — Коли сдали крепость — так нечего теперь оружьем махать, да нас на грех неволить! А коли воевать — так с врагами!

— Эй! Не дури! — растеряно крикнул начштаб, но его перекрыл рев Балу:

— А ну, братцы! Верно все! Не хошь воевать — клади ружье и иди в каземат, своих никто не тронет! А кто желает — с нами идти, воевать с врагом! Даешь им войны, а не крепость!

Кажется, наша взяла — вид у коменданта такой, что — то ли сейчас все бросит, то ли стрельнет в кого — и тут ему и крышка. Так, ребята, кажись, поперло нам…

Внезапно насередь двора выбежал взлохмаченный здоровяк — батальон — лекарь Берг. В серой лекарской форме, заляпанной чем‑то темным. Скорее всего — кровью, конечно — врач он всегда в крови в таком деле. Вообще военврач — всегда уважаемая фигура, хотя и комичная порой. Вот его тут только не хватало. И ведь выбежал так, что если вдруг чего — наверняка схватит шальную.

— Стойте! Остановитесь! Прекратите! — отчаянно махая руками, закричал доктор — Немедленно прекратите! Прошу вас! Одумайтесь, послушайте меня! Прекратите эту междуусобицу! Как вы не понимаете! У нас полсотни раненных, многие тяжело! Вы обрекаете их на страдания и смерть! Вахмистр Бало, лейтенант Вэрр, унтер — офицер… простите, не припомню имени Вашего… Как старшие среди… эээ… скажем… неподчинившихся приказу о капитуляции… да. Прошу вас — господа, образумьтесь! Не допустите бессмысленного уже кровопролития! Остудите своих солдат, не дайте поднять оружия на своих! Любое кровопролитие уже лишено смысла!

— Но, присяга, мастер Берг! — как‑то горестно завопил лейтенант — Крепость нельзя сдавать врагу!

— Мастер Вэрр, голубчик! Ну о чем, о чем Вы говорите! Какая уж крепость, друг Вы мой дорогой! Оглянитесь! Все уже кончено, надо смотреть правде в глаза — да, мы проиграли… но ведь это не главное! Главное сейчас — спасти жизни наших раненных! И всех остальных солдат!

— Солдат должен умереть, выполняя долг, если придется… — это Балу попробовал влезть, но Берг перебил его:

— Бало! Дорогой Вы мой! Ну зачем же умножать страдания и смерти? Ради чего? Ради этой груды камней? Поймите, голубчик — там — Он махнул рукой в сторону цитадели — Там лежат Ваши товарищи, раненные. За что же Вы и их погубить хотите? Разве они не отдали уже долг, не исполнили присягу? Разве они и так недостаточно страдают? А ведь Вы и их погубите!

— Да ить, вашбродь, коли сдадимся, то их все одно в плену погубят! — крикнул унтер.

— Дорогой мой, ну откуда Вам то знать? Ну посудите сами, если мы им сейчас сдадимся, то они же, наши противники, расценят это как жест нашей доброй воли, это смягчит их в принятии решений, к тому же, наши командиры взяли уже с них слово, что те сохранят жизнь всем защитникам крепости!

— Да баронцы оне такие! Соврут — не дорого возьмут! Чего им верить! — крикнул кто‑то из наших.

— Ну что Вы! Как можно так не верить людям, тем более офицерам — они слово дали — укорил его лекарь — Господа! Господа! Я прошу вас! Прекратите это нелепое противостояние! Я…

— Доктор Берг! Доктор Берг! — это прибежала одна из трех санитарок — Скорее, там, у сержанта, опять кровь пошла, мы не можем…

Доктор растеряно оглянулся, и поплелся за тащившей его за рукав сестрой.

Повисла нехорошая тишина.

— Ну, что, вахмистр? Лейтенант? Вы, наконец, поняли, на что вы обрекли своих товарищей? Раненых, героев, не щадивших себя в бою с врагом? А? — примирительно крикнул начштаба.

— Да! Да! И тех, кого вы обрекли на страшную казнь! — завопил, размахивая стволом, из‑за ящиков комендант. Может, мне и показалось, вряд ли я услышал бы — но начштаба, по — моему, сплюнул и матернулся.

— Господин комендант! Позвольте я! — досадливо крикнул начштаба, и вдруг встал в рост из‑за щита и шагнул вперед, убирая револьвер в кобуру — Послушайте, господа. Буду говорить прямо. Вы совершили серьезное преступление. Вдвойне серьезное, так как вовлекли в это людей, недостаточно образованных, чтобы понять всю глубину своего проступка. Вы использовали их, воспользовались их доверчивость, их верой вам, их желанием честно служить. Вы обманули их… О, нет, не смейте меня перебивать, лейтенант Вэрр! Если вы хотели что‑то сказать мне — надо было посоветоваться ДО того, как совершили преступную глупость! Так вот. Обманом вы завлекли в это преступление честных, храбрых солдат. Пусть и не слишком сообразительных, и, возможно, не слишком дисциплинированных — иначе бы они вспомнили, к чему призывает их Устав. Да — да! Выпонять приказы! Вы, вахмистр, в армии далеко не первый год, и даже не первый десяток лет! Вы отлично! — Отлично знаете, Бало… Что приказы — бывают порой глупые, порой, казалось бы, нелепые. Зачастую, Бало, они неприятны и противны. Но! Они ОБЯЗАТЕЛЬНЫ к исполнению! Любые! Все! Всегда! Молчать! Вы — нарушили Устав! Нарушили Присягу! И хуже того… Гораздо хуже, Бало! Мааалчать, лейтенант! Вы ЗАСТАВИЛИ, да — да, заставили, Бало, злоупотребив своей властью, нарушить приказ своих подчиненных! Вверенных… ВВЕРЕННЫХ, Бало, вам людей!

Он уже подошел вплотную к ним, не обращая внимания на смотревший ему в живот револьвер Балу. Остановился, достал изящную фарфоровую трубочку, и в тяжелой тишине раскурил ее, осматривая нас, словно новобранцев на плацу. Затянулся, и, выдохнув, сказал примирительно — строго:

— Так. Я думаю, все понимают и осознают глубину своего проступка? Такое не может остаться безнаказанным, я думаю, это понятно. Но! С учетом… особых обстоятельств… так сказать, с учетом того, что большинство совершило преступление по недомыслию, имея благие намеренья… Я считаю, что господин комендант — Он пренебрежительно махнул рукой в сторону штабеля ящиков — Сочтет возможным не применять ко всем участникам никаких особых наказаний. Всего лишь заключить под стражу. Согласитесь, братцы — это справедливо. Итак, вахмистр… и вы, лейтенант. Прикажите всем сложить оружие. И разоружитесь сами.

— Я… — зарычал Балу, но начштаба, шагнув вперед, оборвал его, встав вплотную, упершись ремнем в пистолетный ствол, глядя в упор:

— Молчать. Хватит, Бало. Отдавай приказ сложить оружие. Не губи людей понапрасну. И подумай еще раз о раненых. Стоят ли их жизни, сколько твои амбиции? — И, чуть повернувшись, добавил — Лейтенант! И вы — тоже. И вы… унтер… Боевые офицеры, господа, а такой позор! Мятеж! Хватит, господа. Отдавайте приказ. Не прикрывайтесь больше своими людьми — умейте сами, лично отвечать за свои дела! Я, словом офицера, гарантирую — если они сложат сейчас оружия, никакой расправы мы им чинить не станем! Все, кто вовлечен обманом, избегут казни! Ну? Прикажите солдатам сложить оружие! Живо!

И тихо, хотя и слышно было всем, добавил:

— Их жизни сейчас в ваших руках…

Тишина стояла такая, что стало слышно, как пыхтит пароход на реке. Секунды тянулись, как капли масла на морозе. Стал как‑то совсем тоскливо. Неужели?..

Первым не выдержал лейтенант, всхлипнул, и опустился на землю, закрыв руками лицо.

Длинно и затейливо выматерился унтер.

А потом и Балу, обернувшись, грустно посмотрел на нас, и сказал с тоской:

— Все, ребята. Клади ружья.

Прошла целая вечность, потом где‑то позади справа звякнул о брусчатку металл.

Потом еще кто‑то, тяжко вздохнув, звякнул оружием.

И еще.

А я все стоял, и думал — а чего это вот я теперь такой дурак? Ну чего стоило, таки взять, и стрельнуть? А сейчас если? Выходит, еще хуже дурак стану… Ну вот чего боялся? Максимум бы — убили. А теперь?

Все больше и больше народу клали карабин на землю, поверх пояс с патронами и хмуро отступали вобрат, к стене. А я так и стоял, держа ружье в опущенных руках. Не хочу я чего‑то сдаваться. Ну уж его нафиг. Вот уж почти все и сложили ружья — остались только трое перед начштаба, я, один из минометчиков, да старик — сержант. Тот даж с плеча карабин так и не снял.

— А ну! — махнул нам рукой начштаба — Пошевелись!

Ишь, осмелел, смотрит соколом. Вон уже и подтягиваются офицеры, несколько солдат с сержантами.

А только все одно, если так захотеть — то вот ему в пузо шарахнуть я отлично успею. Это только кажется, что с винтовкой вблизи неудобно, а с коротенькой‑то и подавно запросто. Вот только какой смысл? И опять же — чего я решать чужое полезу? И обратно — будут стрелять в меня, а попадут — как попало. А это не мое все же дело? Или как?

— Давай, давай! — машет нам пистолетом, подходя, комендант — Клади быстро оружие, все, ну!

— Кто не сложил оружия — будет считаться мятежником, и по законам военного времени — будет расстрелян на месте! — добавил начштаба.

Окружили нас уже плотно полукольцом, вот теперь и не рыпнешься. Все, глуши мотор, ставь на передачу. Приехали.

Тоскливо стало опять. Очень. Чего‑то как‑то впервые в жизни я вот так, значит, в плен сдаюсь. И причем, выходит, сдаюсь в плен, чтобы сдаться в плен еще раз, оптом. У что потом? А если не положу винтовку? Все одно же не отпустят. Эх, ну какого хрена! Надо было стрелять сразу! И чорт бы с ним со всем. Ну вот чего я размазывал — мое — немое? Отвечать боялся? Перед кем? Да выходит, только перед собой и отвечал бы. И чего? Испугался на себя брать? Ну, а теперь вот — выбирай, или шлепнут прямо тут или в плен…

— А раз так — сплюнул Балу — То, пожалуй что, и стреляй. Я уж лучше от пули, с оружием в руках подохну, чем в плен.

Сказал так, и револьвер в кобуру запихнул, приосанился так весь, и кругом, щелкнул каблуками, жестом наших разогнал, строевым отбил до стеночки, снова кругом, щелк — и встал, руки за спину, ноги на ширину погон. И смотрит на начштаба насмешливо. Эвон оно как. Унтер, снова выматерился, да и так же все сделал. Рядом встал. Ну, ни дать ни взять, хоть допрос коммунистов с них рисуй. Лейтенантик, хоть и только что плакал, да оглянулся на них затравлено, и чуть ли не бегом к ним, посередке встал. Выпрямился, дрожит весь…. Идейые, значит. Погибаю, но не сдаюсь.

А мне вот как?

Минометчик этот, стоит хмурый, пальцы аж белые, как карабин держит, губу закусил.

— Таааак — протянул начштаба — Ну… ладно. Сами выбрали. Так, остальные — а ну бросай таки оружие! А то с ними рядом встанешь!

— А и встану, вашбродь — старик шагнул к троице, встал рядом, оправился, попытался даже стойку смирно изобразить.

Смотрю, и минометчик этот, медленно так, карабин за спину — и туда же. Эвон какие, герой блин. Ну и как обычно…

В общем, шагнул и я к ним.

Ну, да дурак. Только, в общем, по жизни‑то никогда особо умным в таком случае и не был. А тут еще как‑то… совестно, что ли. Ведь мог же, мог, дурило, все ….повернуть. Нет, не то что исправить, может еще бы и хуже было, но таки повернуть — мог. И может, там бы и сам решал. Может и не сам. А тут уже все, решать не дадут. А я такого не люблю. Принципиально. Вот потому и решил. Да и наплевать. Пошел и встал рядом.

— Ну… что ж. Раз так — то, по законам венного времени… — ишь ты, как, с выражением. И, похоже, таки не шутит. Грохнут сейчас нас.

— Эй, погоди! — Балу обернулся — Вы‑то чего приперлись? А ну пошли отсюда! Йохан, что, опять с головой плохо? А ты старый куда?

— Даю последний шанс! — эвон как, благодетель, распинается — Сложите оружие и останетесь живы!

— Ну! Пошли отсюда! — машет на нас лапищей Балу — Чего встали? А ну, дай сюда!

Схватился за карабин, чорт здоровый, так ведь и отнимет… не драться же с ним..

— Вашбродь, это ж Йохан, с моей батареи — он и до того был на башку контуженный! А теперь вона — и еще раз зацепило — вишь, и бинтом повязана! Да отдай ты ружье, бестолочь! — это он уже мне. И вырвал таки карабин, зараза.

— Вахмистр… ну вот, как не совестно было… Эх, вахмистр — издевается, гад такой, начштаба‑то — Ну, а вы, сержант?

— Я, вашбродь, уж точно тут. — старик, смотрю, полез в сумку, трубку достал, насыпал табаку, и кисет Балу протягивает — Я старый уже. Мне в плену не выжить. Да и то сказать — мне уважаемый мастер Берг на той неделе сказал — опухоль у меня под горлом. Все одно не больше года осталось. Чего мне терять.

— Хмм… А ты? — это он, значит, минометчику.

Но тот, сразу, по — матери его, значит. А, вот оно что оба — двое — братья они что ли, или еще какая родня, похожие. Тут унтер его вдруг дернул, минометчика, на ухо что‑то буркнул, ружье забрал, и ко мне толкнул. Балу, смотрю, трубочку раскурил, на меня глянул, тихонько так сказал:

— Иди, Йохан, иди… Будешь в моих краях — зайди к моим.

И рукой махнул.

Нас с минометчиком тут же прикладами в общую кучу отпихнули. А мы, оба с ним, как во сне, не шевелимся сами даже. Балу стоит курит, со стариком переговаривается, унтер флягу достал и протянул лейтенанту, а потом и им перешло — видать во фляге не вода. Выстроились офицеры, комендант что‑то про присягу и уставы понес, про неотвратимость наказания, и прочее. Потом повернулся к тем, кто у стены, и эдак, с превосходством — ну, мол, последнее слово ваше!

Унтер опять выругался затейливо, лейтенант — смотри‑ка, сопля — соплей, а вид какой‑то приобрел, выпрямился, сплюнул под ноги презрительно. Старик вообще стоит, как погулять вышел, трубочкой пыхтит. И Балу только и сказал:

— Огонь!

То ли от нервов то ли еще как — среагировали некоторые, грохнули выстрелы. Унтер завалился на колено, за живот схватившись, старика мотнуло. Потом еще выстрелы — залпа не вышло, вразнобой палить стали. И не по одному разу.

Затихло. Начштаба, кусает губу, идет значит к стене, на ходу револьвер заряжает, гильзы под ноги роняет и на ходу сапогом их — только летят со звоном… Подошел — тут стонет кто‑то — кажется, минометчик. Руку с револьвером начштаба вытянул — а лапка‑то дрожит… Второй рукой подхватил, и — бах, бах. Затих унтер.

…Нас по — быстрому обшмонали, отобрали личные вещи у кого были, все остатки амуниции и оружия, ремни сняли. Построили в две шеренги, повернули, и мы пошли, сопровождаемые конвоем из унтеров.

Проходя мимо, бросил взгляд, и картина, что увидел, как‑то впечаталась в голове. Насовсем, как кислотой по металлу вытравили.

Балу сидел у стены, вытянув ноги, остальные лежали вповалку. Их так и не трогал никто. А в откинутой руке у Балу так все еще и дымилась его трубочка. Рядом с ними сидела санитарка и плакала.

Вот тут‑то меня и накрыло.

Даже, кажется, чуть в сторону повело. И в целом — словно по голове ведром двинули. Аж в ушах не то свист, не то звон какой. И легкость такая в теле… или наоборот, онемелость. Как не мое все и вообще все ненастоящее, сон это все.

Не видал я такого раньше в жизни. Чтоб вот так. Никак не ожидал. Как обухом по голове оно мне, значит. Вроде всякого навидался в той жизни, и во всяком дерьме купался, а такого не видал.

Потом еще запомнилось — мимо главного корпуса шли — и стоят там двое, в ненашей форме, песочная такая, и покрой иной, по всему — офицеры, и смотрят с интересом. И один из них так насмешливо спрашивает идущих впереди офицеров — мол, что это у вас тут, господа, за действо такое? Я, надо сказать, ожидал — язык там другой, или хоть акцент — нет, ничуть. А комендант, сука такая, аж сияя, даже не ответил — нет, он, падла такая, натурально им ДОЛОЖИЛ — бунт, мол был… а мы его усмирили, зачинщиков перестреляли а этих — под замок!

— Бунт? — спрашивает их офицер — А по какому поводу? Воевать отказывались? Так вы же вроде как сдаться согласились?

_- Так точно — не, ну смотри, блядь какая, только что в струнку не тянется — А вот они не подчинились, воевать хотели!

Тут ихний‑то, на нас так, с удивлением даже посмотрел.

— Ну — ну, говорит — интересно у вас тут все, господа, устроено…

До того уж мне от этого погано стало, что и не сказать.

Даже и не помню, как дошел до гауптвахты, и вместе со всеми забился в небольшую камеру. Присел на пол — скамьи на ночь только приносят, и сидел, даже не слыша разговоров. Да и не разговоры вокруг были. Кто‑то что‑то буркнет, ему так же коротко ответят, и опять тихо. За окном кто‑то ходил и бегал, команды были слышны. Потом кто‑то прошел, двое, и со смехом так '…да, Арри, они сами своих солдат загнали в казематы и остались охранять, остальные сидят у себя под честное слово…'. Потом горн играл сбор. Стало душно, и я даже задремал. Потом проснулся, показалось — стреляют. Спросил соседа — тот плечами пожал — вроде да, а может и нет. Непонятно.

Еще через какое‑то время дверь открылась, и сержант — дежурный, хмурый и без оружия, приказал выходить. Вышли и построились перед входом, напротив нас — ненаш офицер, рядом наш унтер, кажется из пехотных. И четверо солдат ненаших.

Офицер лениво глянул — махнул рукой:

— К остальным их!

— Осмелюсь доложить, вашбродь — тут же встрял унтер — Этих — нельзя ко всем. Это, разрешите доложить, вашбродь — бунтари. Выступали с оружием против примирения. Как бы они остальных…

— Против чего, унтер, говоришь, они выступали? — офицер издевательски наклонил голову и оттопырил пальцем ухо — Я, наверное, слух повредил… не послышалось, что они выступали против какого‑то примирения? А? С кем же вы, мерзавцы, еще примиряться хотите… после капитуляции?

— Виноват, вашбродь…

— Ну — ну… Отдельно, говоришь… Пожалуй что. Эй! Штыки примкнуть, оружие к бою! Ведите этих отдельно… унтер покажет, куда!

И повели нас к выходу из цитадели. Проходя мимо храма мы головы вывернули аж — окна в пристройке, где капеллан жил, выбиты, и дымком тянет — гранату, что ли, кидали? — а рядом на земле — два тела в песчанке, и сам старик, в полной форме, с кобурой пустой, в кровище бок и половина лица. Поодаль хмурый офицер стоит. Видать, дедан живым не дался. Не то, что мы. Хотя и странно, вроде как религиозных разногласий тут нет, чего сцепились‑то? Или есть разногласия? Надо будет уточнить, но подумалось об этом как‑то вяло. Может, дело не в религии, а в самом старике. Что ему при новой власти не жизнь.

Вывели нас из цитадели, и повели к бастиону. Ну, ясное дело — каземат — он и есть каземат.

Подойдя, почте все чуть не разом обернулись, глянули на цитадель.

А там, на флагштоке над главным корпусом — уже новые флаги подняты — один, с волком в солнце, и второй, повыше, красно — зеленый, с какой‑то эмблемой.

— Вона как. Рисский флаг, и баронов — шепнул кто‑то рядом — Уже успели. Значит все. Сдали.

— Шевелись, чего встали — заорал конвойный.

Входя в каземат, я наконец понял, что за мысль меня так и не отпускает, с того самого момента, как на расстрелянных посмотрел.

Нет, ребята. Так не можно. Так быть не должно. Так неправильно.

В каземате мы разместились посвободнее, чем на губе, перед размещением даже вывели в уборную поочереди, и разрешили напиться воды из бочки и умыться. Никто не зверствовал, но бдели весьма, и подгоняли, не давая расслабиться. И сидим мы и дремлем, потому что делать больше нечего. Но вскоре и дремать просто — напросто наскучило. Как‑то стали шевелиться, просто так, от нечего делать. Куряки кряхтят и страдают — все курительное отобрали естественно тоже, потом кто‑то таки нашел по карманам крупицы махорки, у кого‑то нашлась бумажка — стали крутить самокрутку, потом шептались, на предмет постучаться охране насчет огня. Не лучшая идея, сдается мне. Но все решилось, у кого‑то и кременек, вшитый в рукав нашелся, после долгих чирканий по металлическим деталям на стене и матерного шепота, они таки сумели раскуриться. После чего самокрутка пошла по кругу. Точнее круг пошел по каземату — подойдет, затянется, и выдохнет в амбразуру. И тут же перехватит самокрутку следующий. Ну, вот им хоть какая‑то забава.

Смотрю — рядом сидит артиллерист со второй батареи. Не знаю имени, в лицо запомнил. Руку баюкает простреленную, глаза закрыл, затылком к стене привалился. Несильно видно царапнуло, но, ясное дело, болит. Особенно вот так если, когда не отвлекает ничего. Решил поговорить — и его отвлечь и мне не так скучно.

— Слышь, братец… ты как?

— Ничо так — открыл глаза он — Терпимо.

— Слышь… А ты как смотришь — чо нам дальше будет?

— Дальше? …Дальше, брат, нам будет лагерь для пленных… Пока война не пройдет. — он чуть помолчал, и добавил — А если, например, грабка у меня загноится — то я в том лагере и уйду в доски. Обидно станет такое.

— Эвон как оно… — А что там, в лагере, как?

— А что, не видел никогда что ли? — он повернулся поудобнее, чтоб смотреть на меня

— Не… я с Севера. У нас не так…

— А, то да. То‑то ты занервничал — не, не боись. У нас тут так, мирно. Обменяют же потом… кто доживет.

— Кормят там как?

— Кормят… если работать будешь — то нормально. Только бывает такая работа, от которой сдохнешь при любой кормежке. А не работаешь — получишь совсем крохи. Некоторые отнимают у тех, кто работает… а потом их задушенными находят, отнимальщиков. Я во время Пограничной войны в охране лагеря такого был отряжен, посмотрел на все это. Я вот и переживаю — рука загноится — работать не смогу. А если война до зимы протянет — то и сдохну в холода.

— Ну уж до зимы…

— А то. Рисс в войну влез. И Дикий. А значит и Союз. Это надолго. У наших‑то армия сильная, но и тут собрали силы много. Помяни мое слово — еще не один месяц грязь месить будут.

— Однако…

Да нам‑то что. Дожить бы только.

Он снова откинулся к стене, и закрыл глаза. Вот оно значит как. Вот только в лагере мне и не хватало побывать. Тьфу, гадость! — сплюнул даже насухо. Ну вот точно — надо было… Еще раз сплюнул — от злости уже на себя, сейчас — нечего после драки. Ладно, посмотрим. Увижу, как там конвойными служба несется, а там подумаю… Может и сбечь получится. Не, ну не сидеть же, как баран в загородке? Правда что, опять вопрос — а что потом? Пробираться к своим? Ну, к которым — те что валашцы?

И вот тут то об меня опять и накатило. Снова перед глазами встала картинка. И комендант вспомнился, как он бодро рапортует. И насмешливый на него взгляд чужого офицера. И аж в груди что‑то закололо — да ну вас к чорту, таки мне 'своих'! Вот уж точно чего не, того не. Вот чтоб свои своих стреляли — я к такому не привык. Одно дело если Балу хотел ефрейтора нашего грохнуть за то, что тот панику разводит, да и то только предупредил. А другое вот так вот. И самое главное — все одно же крепость уже сдали! Нет, ребята, снова я себе сказал, неможно так, неправильно. И хрен вы мне теперь свои. Так вот подумать — свои у меня были парни с первой батареи, да Балу — сдружился я с ним. Поубили их считай всех, а кто вроде как свой, с кем мы вместе в цитадель шли — так вот они, сами сдались. И Балу, выходит, предали. И я с ними. Ну уж их, таких, своих‑то.

И опять потянуло внутри, словно в груди зуб болит. Опять вспомнил вес карабина в руке, и эту породистую мразь за ящиками. Руки аж сами сжались. Не, ну не дурак ли? Дурак и сволочь, выходит. Баран последний…

Вскоре принесли жрать — корзина с кусками хлеба и лохань с водой, одна кружка на всех. Ненавязчивый сервис, ага. Ну да ничего. Тем более — вообще хорошо, что дали пожрать. И скудность вполне может быть — просто оттого что все еще надо пустить своим ходом, не до нас им сейчас. Конечно — кому нужны бараны, сдавшиеся и не повоевав толком…

Перспектива спать на холодном полу каземата не улыбала ни разу, но и тут повезло — под вечер принесли нам пледов и несколько охапок сена, с конюшни что ли. Ну, смотри‑ка, жизнь налаживается. Потом вывели до уборной опять, по одному.

— Ишь ты — проворчал сосед — артиллерист — Чегой‑то оне так? Расщедрились, смотри, аж вчетвером сено принесли. Беспокоются, поди, чтобы мы не поболели, стало быть, работ много, сила нужна рабочая… это хорошо. Значить, будут все же беречь. Тута наших‑то нет, и не скоро еще будут. Тута мы все только. Драгуны‑то только в столице, да и то — как там с ними непонятно.

— А что, на перевалах, думаешь, не возьмут пленных? Там же не ждут. Уж коли так все всерьез — вряд ли кто из связных до них дошел — перехватят наверняка. Уж наверное продумали.

— Это точно. А только — усмехнулся он — Не выгорит у них там быстро. На той неделе была тут почта, там у меня земляк в охране. Так он говорит, там хоть и секретность, да он знает — уже перестроили и тайно гарнизон увеличили. Ближний перевал им не взять ходом. Зубы обломают.

— А как думаешь — наши эти… офицерье‑то — они в курсе дел?

— Конечно! А как же. Это я случаем узнал, от земляка, а им положено.

— Ну так вот они все это баронским и сдадут. Ты их не видел, что ли? Суки подлые…

— То да — помрачнел артиллерист — А все одно — не возьмут нахрапом. Там дороги такие — что тяжелые пушки тащить замаешься, да под прострелом… Не смогут набыстро. Жаль, на других перевалах не так все, тут главный тракт, его первым взялись…

Заснуть долго не мог. Все опять перед глазами стояла картина расстрела. Ворочался, отчего даже соседи побурчали — впрочем, раз бурчали — значит, и сами не спали.

Заснул под утро, когда в амбразуре уже и сереть небо стало.

На другой день все шло так же благостно, но ближе к полдню дверь каземата распахнулась, и к нам заглянул офицер.

— А ну, смирррна! — гаркнул от двери охранник.

— Да пашел ты — проворчал я. Больно уж на душе хреново. С удивлением отметил — еще кто‑то выругался, а вскочили по стойке вообще всего трое. Остальные даже не пошевелились.

— Встать! — рявкнул офицер, выдергивая из кобуры пистолет.

Мы нехотя поднялись, позевывая.

— Вы, Вашбродь, если стрелять удумаете — уши бы прикрыли чем — это значит, минометчик тот, что родственник расстрелянного, хамит, значит — Тут знаете, звук такой пойдет — полдня еще звенеть в башке станет…

— Ага. И пуля, Вашбродь — ну как куда отскочит — цельтесь лучше — уже чисто из хулиганства подержал его я. В конце‑то концов, нас с этим парнем чуть не расстреляли. И вообще. Хотя, наверное, вот теперь уже точно грохнут. Ну и ладно. Никогда бы не подумал, что в плену так паскудно. Хоть и кормили и погадить выводили, по словам кого‑то из сокамерников, побывавшего уже в плену — очень и очень хорошо обходились. А все одно — стыдно очень и погано на душе. Нет уж, ребята, пошло оно все в пень, чего‑то я уже нахлебался этих радостей. А пусть хоть и стреляют уже.

Однако, офицер вдруг захохотал, и убирая револьвер, бросил:

— Сопли деревенские! Они меня еще учить будут, щенки! Я форты на горе Крей брал, взводным, вы меня еще поучите, как стрелять, засранцы! — и весело добавил, охраннику — Ладно, гони их к нам по одному.

И вышел. Охранник ткнул штыком в сторону того, кто стоял ближе всего к нему:

— А ну, пошел!

— На допрос, должно — хмыкнул тот, кто уже бывал в плену — Сейчас поспрошают про военные тайны, ну да нас чего спрошать, но положено. Потом кто чего умеет, и дальше на работы нарядят… или кто бесполезный — просто в лагерь.

— А лагерь‑то где? — спросил я

— А нигде — ухмыльнулся тот — Вот сейчас соберут работяг из наших, и пойдем мы все — двести на двести шагов ров квадратом выроем, поверху вала проволоку на столбики натянем, да если парусины куски дадут — навесы внутри сделаем. Там и будем жить, там и жрать готовить станем, во рвы и гадить. Я так думаю, нам тут работы станет — крепость ремонтировать. А потом куда еще отправят. А тут останутся подыхать те, кто работать не сможет. Раненные, да дурные.

— Так за раненых мастер Берг же говорил?

— А что мастеру Бергу? Он офицер, да еще лекарь — ему и обхождение, и работа найдется всегда. А раненные под навесами подыхать будут. Нет, тут не сказать, чтоб жестоко, не как на Севере — никого специально чтоб побить, то не. Сами кто сдохнет. А кто до замиренья доживет — тому, считай, повезет. С полусотни — хорошо, если пару десятков останется.

Однако, вот оно как. Задумался. Нет, такие расклады мне не сильно нравятся. Спрошать солдатика про то, как охраняют — не стоит. Ушей тут много, а веры‑то особой мне теперь даже и этим ребятам нету. Знаю я примерно, что такое работа с контингентом, и так далее — так что незачем трепать языком зазря. Там видно будет. Главное, на работу попасть. Впрочем, это не сильно сложно будет — я, как‑никак, не ранен особо, царапанное ухо не в счет. Работать умею, уж землю копать или там кирпичи разбирать — всяко смогу. Ну и грамотный, что тоже плюс. А уж там посмотрим. Ясное дело, что охрана будет, особенно на первое время — серьезная. Ну да ничего. Что‑нибудь, да придумается. А потом… лесогорье тут дремучее, кто из местных, так рассказывали что не то, что годами — многие шебутные родственники всю жизнь браконьерят и живут в лесах, ничего с ними егеря сделать порой не могут. А то может, и не задержусь я тут. Рвану дальше. В Валаш… В Валаш? А вот чорта лысого им. Как‑то вдруг понял — не попрусь я к этим, у которых вот так своих стреляют. А куда тогда, спрашивается? Да и хрен‑то с ним! Найду куда. Да хоть к тем горцам подамся, которым динамит привозили. Что там мне Безо насчет женитьбы рассказывал? Горяночки там весьма ничего… И вообще. Внутри закипела какая‑то эдакая веселая злость. Да пошли вы все лесом. Чего я буду тут себя выворачивать? Что я, сам себе не хозяин что ли?

И внезапно вдруг решил. Бывало у меня так — вдруг сам себе решил — и все. Намертво, как отрезал. Курить так в детстве бросил, с первой любовью школьной так разошелся. То есть, как сам себе сказал, и потом не вспоминаю, а если вспоминаю, то как сам себя укорить только — 'Ты ж решил, чего вопрос‑то?'.

Вот и тут. Хрена, думаю, ребята. Все. Не дам больше никогда никому за меня решать. Хватит. Там всю жизнь от этого бегал, так выходит, а и тут теперь?

Нет уж.

Облезете, и неровно обрастете, чтоб я вам тут опять под чужую дудку плясал, 'как бы чего не вышло'. И еще рассуждал: 'мое, мол, дело это, или не мое, тварь я, значить, дрожащая, или просто дерьмо?' Фигушки. Вот все, решил — сам я теперь за себя решать стану. Вот все, что есть у меня теперь — оно будет мое дело. В конце‑то концов, надо иногда начать жить. Жаль, что поздновато, но уж что осталось — так все мое.

Подумал все это — и как‑то легче стало. Плечи расправил, и чуть даже не улыбнулся.

А как дверь снова открылась, так я, не дожидаясь выкрика, сам вперед и шагнул — мол, меня веди.