И приснился Анне Эразмовне второй сон. Если вы думаете, что между первым и вторым сном ей ничего не снилось, так вы ошибаетесь. Наука утверждает, что человек не может не видеть сны. Можно их не помнить совсем, можно проснуться утром и помнить все замечательно, а к обеду забыть начисто. Иногда снятся сны, которые помнишь всю жизнь, в которых ищешь глубокий смысл, намек, подсказку, объяснение, предсказание, ну, а кто ищет, тот всегда найдет.

Она стоит на площади небольшого города, явно не советского, досоветского или постсоветского. Посреди площади бьет фонтан, она подходит, опускает руку в сверкающую воду и смачивает лоб и затылок. Площадь образована каменными двухэтажными домами, рамы на окнах не распахиваются, а поднимаются, на уровне второго этажа висят горшки с ярко-красными некрупными цветами. Бывает тысячелетняя грязь – это когда тысячу лет не убирают, это знакомо, а здесь царит тысячелетняя чистота – это когда тысячу лет скребут, драят, чистят и моют, это раньше только во сне и можно было увидеть.

Часы на башне бьют четыре пополудни, а ведь опаздывать нельзя. Она торопливо идет по совершенно безлюдным узким улочкам, успевая на ходу читать вывески и заглядывать в витрины. Между магазином компьютеров и туристическим агентством приютилась антикварная лавка, из которой доносятся вполне явственные всхлипывания. В окне аптеки виднеются разноцветные стеклянные пузырьки, наводящие на мысль о ядах и коварстве, а в лавку букиниста очень хочется зайти и полистать старые толстые книги, несомненно, волшебные. Витрина одного из магазинов привлекает ее внимание, и она останавливается. На черном бархате разложены кинжалы, стилеты, кортики, финки и обыкновенные кухонные ножи. Все это холодное оружие снабжено фанерными бирками, на которых чернильным карандашом выведены цифры. Большинство цифр ей ничего не говорит, некоторые смутно знакомы. Два кинжала лежат рядом, надписи у них разные: 15.3.44 ВС, и 13.7.1793. «Ну, это я, пожалуй, знаю», – думает она. В центре витрины блестит хирургический скальпель, цифры выстроились в столбик из четырех строчек:

6.08.1888

8.09.1888

30.09.1888(2)

30.11.1888

Еще секунда и удастся сообразить, что это обозначает, но картина меняется.

Под дождем в густом тумане бредет она по улицам другого города, огромного, грязного, зловонного (о какой это тысячелетней чистоте она бредила?), мокрый подол бьет по ногам, высокие башмаки невыносимо жмут, шерстяной платок прилип к спине. Она выходит к реке, которая в тумане не видна, но ошибиться невозможно: в ноздри бьет свежий и, в то же время, тошнотворный речной запах.

Ей страшно. Она прислушивается и вдруг сквозь шорох дождя, сквозь смягченный туманом крик ревуна слышит у себя за спиной шаги. Шаги все ближе, ближе, ближе, она не может, не смеет оглянуться, тот, кого она боится больше всего на свете, уже совсем рядом, она хочет закричать, какой-то хрип вырывается из горла, рука в кожаной перчатке зажимает ей рот, еще секунда…

И она опять стоит у магазина (да магазин ли это?), и ее взгляд падает на странный, непохожий на другие, очень острый нож, который лежит справа в углу у самого стекла. На лезвии возле рукоятки выгравированы близнецы, а на бирке чья-то непривычная к письму рука вывела корявые цифры 12.05.1998. Ниже есть еще одна строчка, еле видные цифры то возникают, то исчезают, она пытается их рассмотреть, это важно, очень важно, но разобрать можно только четыре последние.

Часы на башне бьют один раз, уже половина пятого, она почти бегом устремляется вниз, к реке. Река та же самая, только это не устье, а среднее течение, и теперь, в ярком солнечном свете, она прекрасно видна: широкая, неторопливая, в зеленых берегах. Перебегая через каменный мост, она останавливается. Из-под моста выплывает лодка, забавный джентльмен на веслах что-то рассказывает, видимо, очень смешное, потому что три девочки весело смеются. Одна из них вдруг поднимает голову и машет ей рукой, и она машет в ответ и не может насмотреться на это дивное, невинное лицо, воплощение самого детства.

Лодка плывет все дальше, она минует мост, запыхавшись, замедляет шаг и взбирается на вершину холма, туда, где стоит огромный тюремный замок. Ей надо обязательно попасть вовнутрь.

Кажется, во сне можно было бы птицей перелететь через глубокий ров, через толстые стены или пройти сквозь них, бесплотной и невидимой. Но она совсем не чувствует себя бесплотной и медленно бредет вдоль рва, пока не замечает маленького рыжего мальчика. Это Эдик, его такая смешная наяву мордашка сейчас искажена гримасой непереносимого горя. Никогда, никогда у ребенка не должно быть такого лица, она обнимает это несчастное, страдающее дитя и прижимает к своей теплой и мягкой материнской груди.

Через мгновение это уже опять веселый, беззаботный Эдик, который берет ее за руку, совсем как наяву, и они спускаются в ров, она присаживается на корточки, хватается за острые ветки терновника, оставляя на них крошечные капли крови. Наверх карабкаться легче, не так страшно, и вот они уже у стены. Эдик подводит ее к маленькой железной дверце и исчезает.

Дверь не поддается, она налегает на нее всем телом и сквозь узкую щелку протискивается вовнутрь. Перед ней огромный тюремный двор, заполненный людьми. Мужчины, женщины, дети, опустив глаза, бесцельно бродят по каменным плитам, и над всем этим броуновским движением стоит невнятный шум: шорох, шелест, шуршание. Да это и неудивительно: каменные плиты покрыты черными, почти истлевшими листьями и обрывками бумаги. Ее тренированный взгляд безошибочно узнает книжные, журнальные, газетные страницы, изорванные в клочья. Нет ни малейшего ветерка, но некоторые из них вдруг вспархивают, как бабочки-капустницы, и улетают за каменную стену. Она подпрыгивает и хватает один такой обрывок.

Что там написано, ее пока не интересует. Ее интересуют эти люди, некоторые совершенно обыкновенные, из плоти и крови, некоторые уже начали таять, многие почти совсем прозрачные, как стекло, только мутное, давно не мытое нерадивой хозяйкой. Внимание ее привлекает молодой мужчина с зеленой ромашкой в петлице фрака. Он божественно некрасив и отчаянно влюблен. Его рука обнимает за плечи почти истаявшую тень юноши. «Вот кто был прехорошеньким», – думает она, вспоминая золотые кудри и васильковые глаза.

Влюбленная парочка исчезает в толпе, она разжимает маленький кулачок и читает потрясшие ее в юности строки: «И каждый, кто на свете жил., любимых убивал, один – жестокостью, другой – отравою похвал, трус – поцелуем, тот, кто смел, кинжалом наповал».