– Он готов сдохнуть в любую секунду, – говорит помощник тренера Стив Лотт, – поэтому он лучший боксер в мире. Он как римский гладиатор, он всегда готов к смерти.

Браунсвилл. Полночь. Сквозь тени, мимо мусорных гор и домов-черепов шагает Майк Тайсон. Он идет открыто, не таясь. Он приходит сюда после каждого боя, иногда ради этого он прерывает тренировки. Что-то ослепительное вспыхивает в свете уличных фонарей. «Сними, ради Бога, эти свои часы, когда отправляешься туда», – умоляют его друзья. Часики что надо, усыпанные мелкими бриллиантами, тянут тысяч на восемьдесят. И кольца на тридцать тысяч «зеленых». Парень, да ты спятил, найми телохранителя.

Бесполезно! Они ведь ничего не понимают.

– Когда он туда приходит, то просто смотрит вокруг, – говорит его друг Рори Холлоуэй, – похоже, ему надо иногда расслабиться, и он убегает из своего мира.

Мне кажется, это не так. Скорее, он в него возвращается.

«Как же мне паршиво, – думает он. – Ну хоть кто-нибудь. Кто угодно. Чтобы я мог его ударить, прямо здесь».

Где-то сбоку ковыляет старуха. Выжившая из ума от вечной нищеты. Он скатывает в трубочку три стодолларовые бумажки и вставляет свиток в скрюченную руку. Рука такая огрубевшая, что ничего не чувствует. Что люди понимают? Звонит председатель благотворительного общества, просит быть на заседании. Майк бормочет извинения, оправдывается и, судорожно сочинив предлог, отказывается. Когда его никто не видит, он раздает сотни, распихивая их по карманам ничего не подозревающих бедняков. Карманник на оборот. Он выходит из своей машины и любезно подносит пожилой женщине сумку, вечером она найдет в ней пару сотен. Милосердным можно быть только так. Только так честно. Все остальное – от ума.

Неужели люди не понимают, чего он хочет? Хотя его вполне можно понять превратно, особенно когда его черные перчатки бес шумно раздвигают воздух и со скоростью света укладывают против ника на затоптанный ринг. Но это не то, здесь его философия, вера, то, что делает жизнь жизнью, полноценной и честной жизнью.

Он вдыхает Браунсвилл полной грудью и изо всех сил сопротивляется необходимости уходить – Боже, когда ты попадаешь на Манхэттен и они хлопают тебя по плечу, невозможно сдерживаться. Как иначе – если его прошлое сотрется из памяти – сможет он подавлять свои чувства, свою ярость, ту ярость, которая сделала из него мятежника, тот гнев, который бросает его на людей в таких же шершавых перчатках? Все пытаются лишить его силы – каждая просьба об интервью, каждый снимок или автограф угрожают слабостью, каждое мультимиллионное предложение, каждое напоминание, что он любимец публики, защитник и страж общества. Не ужели они не понимают, что делают с ним? Они заставляют его быть хозяином, но, чтобы преуспеть, он должен оставаться мятежником. Он завоеватель, но, чтобы быть им, он должен чувствовать противодействие. Как он может драться со свирепым выражением лица, если они лишают его свирепости? Пусть радуются тому, что доставляет удовольствие ему. Как можно принять чек и после этого продолжать твердить о бескомпромиссности?

Иногда он надевает длинное норковое манто и трое суток подряд рыскает по ночным клубам, улицам и отелям Нью-Йорка. Потом приходят скука и безразличие к жизни, тогда он запирается дома и смотрит фильмы ужасов, в которых людям рубят головы – они катятся по окрашенной кровью земле, а глаза еще вращаются и куда-то смотрят. В один прекрасный день он съедает пятнадцать цыплячьих крылышек и галлон мороженого. На следующий день он не притрагивается к еде. Жизнь должна быть изнурительной, чтобы доказать, что его свободе нет пределов.

– Каждая такая победа вселяет в него новые силы, – говорит Лотт, – ему нужно хоть что-то побеждать каждый день.

В порывах холодного ветра он бредет по улице. На алтарь компромисса положено все: тяжелая, нудная работа, четыре недели самоистязания на тренировках – все ради одного инсценированного вечера, которого так ждет общество.

Он смотрит на витрины магазинов, на огненные всплески рекла мы и вдруг замечает плакат со своим изображением: один пояс чем пиона перетягивает талию, два других как пулеметные ленты перекрещиваются на груди.

– Смотрите! Смотрите! – кричит он. Это как раз то, чего ему так недостает сейчас. – Смотрите! Как… бандит! – Он едва не пляшет от радости. – Все будет отлично. Скорее бы, я не хочу ждать!

В одном интервью он заявил:

– Мне кажется, все против меня. Некоторые делают вид, что уважают меня, но на самом деле это не так. Я в таком бизнесе, где все врут. И я хочу верить, что весь мир против меня. Я люблю при вкус опасности. Я люблю жить на грани. Там, внутри, я совсем не тот, кто заработал свои миллионы. Я все еще дикарь с улицы. Я верю в судьбу, но я верю и в благоприятную возможность. Нет ни чего, чего бы я не мог попытаться достичь; мелкие ставки меня не интересуют. Я воровал ради удовольствия. Никто не может сказать мне, что делать. Я отказываюсь подчиняться кому бы то ни было. Когда я говорю, что я лучший боксер на планете, я говорю это не для того, чтобы что-то доказать. Никто лучше меня не знает, какая я дрянь – я все время притворяюсь, иногда я просто недоразвитый. Я говорю это потому, что хочу вывести людей из себя. Я хочу выходить на ринг под негодующие вопли – когда я держусь вызывающе, я в безопасности. Я поганый парень. И я хочу быть поганым пар нем… но я не дерьмо.

В другой раз он заявил:

– Если человек ударит меня вне ринга, я убью его и потом даже не вспомню об этом. Мне надоело, я сыт по горло всем этим с детства. Я убегал, убегал, убегал – больше я не хочу убегать. Если кто-то тронет меня хоть пальцем, это достаточный повод, чтобы избить его до смерти. И после этого я возьму на себя ответственность. Как и положено мужчине. Я люблю бить людей. Очень люблю. Все знаменитости боятся, что на них кто-нибудь нападет. А я мечтаю, чтобы на меня напали. Без оружия. Только я и он. Я люблю бить крепких мужчин и бью их беспощадно. Я побью Спинкса. Ни у одного из них нет ни малейшего шанса. Я побью их всех. Когда я дерусь, я в первую очередь хочу сломать его волю. Я хочу уничтожить его мужество. Я хочу вырвать его сердце и показать ему его. Джимми Джекобс говорил, чтобы я поменьше болтал об этом. Но я так думаю. И чувствую. Люди говорят, что я примитивный, что я животное. В этом мире много лицемерия. Мир такой… странный…

Его иногда называют ходячей миной замедленного действия. Он дерется на улицах раз в три месяца, потому что ему надо сбросить напряжение, ему необходим опыт уличных драк.

А в большом белом доме в Кэсткилле, где Майк иногда останавливается, восьмидесятитрехлетняя Камилла отводит глаза от телевизионного экрана и гладит его круглую голову, которая лежит у нее на коленях: «Ну чистый котенок, – говорит она, – он очень любит, когда я его жалею и ласкаю. Ему так нужна забота. Как же я за него волнуюсь! Я переживаю, когда он водит компанию с этими людьми, у которых на уме одни только развлечения. Я очень боюсь, что он рассердится, я знаю, что это такое. На ринге-то он дисциплинированный, но не в жизни. Кас умер слишком рано, не успел научить его. Он все такой же непоседа, не любит задерживаться на одном месте. Он будет с одной девушкой, но тут же при ней станет названивать другой. Но что вы хотите, он все еще ребенок…»

Она берет со стола открытку с надписью: «Той, кого люблю и кого хотел бы называть мамой. С праздником! Люблю тебя. Майк, твой черный сын».

Камилла откладывает открытку, невидимая голова, которую гладили ее руки, исчезает. В доме тихо, завтра будет сильный снегопад…

Майк Тайсон ломает всех подряд. Но ведь когда-нибудь кто-ни будь сломает его самого.

– Это будет нелегко, Тайсон куда более опытен и искушен, чем хочет казаться, – говорит Этлас, – есть очень талантливые боксеры, но ни один из них не рискует на тактические шаги, которыми славится Майк. Привести пример? Пожалуйста! Гонг, и после него Майк наносит удар – однажды он получит ответный удар, тоже после гонга. Он бьет локтем, но однажды и его в ответ приложат тем же местом или головой, стулом. Появится бок сер, при виде которого Тайсон подумает: «О Господи, этот парень способен на такие штуки, о которых я даже не предполагал!» И если этот боксер будет думать не о том, как ему выжить в бою с Майком, а как победить его, тогда Майку конец. Кто-то попробует выиграть у него. Появится ли такой боксер среди тяжеловесов? Возможно, но сейчас, летом 1988 года, Майк такого не знает. Может быть, это Майкл Спинкс или Эвандер Холифилд?

– Семьдесят процентов его успеха обусловлено тактикой запугивания, – говорит Холифилд. – В большинстве случаев он побеждает своих соперников еще до встречи на ринге. Мне довелось увидеться с ним в Нью-Йорке. Когда нас знакомили, он так сжал мой бицепс, словно хотел его расплющить. Он смотрел мне в глаза, не мигая, и куда бы я ни шел в тот день, везде натыкался на его холодный взгляд. Это страх.

– Майк вгоняет всех своих противников в состояние патологического ужаса, – говорит Лотт, – но он и сам боится их до смерти.

Невероятный страх, но страх тщательно контролируемый, пре вращается в могучую силу, которая как монолитный металлический шар распирает грудь боксера. Лишь тень сомнения – и этот холодный металл начинает плавиться, протекает через грудную клетку, испепеляет.

– Труднее всего поддерживать его эмоциональный настрой, – как-то сказал Этлас. – Ужасно тяжело ввести человека в такое со стояние без риска последствий…

Боксеры, выступавшие против одержимых, агрессивных соперников, редко становились чемпионами, но если им это и удавалось, почти ни один из них не ушел в лучший мир носителем титула. Джек Дэмпси всего пять раз отстаивал свое звание, прежде чем по терял его. Джо Фрэзер выдержал девять боев, защищая свою корону. Исключение, пожалуй, составляет Рокки Марчиано. Шесть раз он отстаивал титул, не проиграл ни одного боя и, хоть ушел с ринга непобежденным, решил в один прекрасный момент бросить это ремесло: одни говорили, из-за того, что не нашлось достойных соперников, другие – что устал, потому и «завязал».

«Эти бои требуют такого напряжения нервных и физических сил, что лишь единицы способны выдержать эту нечеловеческую нагрузку, – писал представитель американской федерации профессионального бокса Ларри Метчент. – Для этого необходимо в каждое мгновение боя выкладываться до конца, без остатка. Обычно боксеры, которые на такое способны, выдерживают максимум пять боев и умирают молодыми».

Майк просыпается среди ночи в холодном поту. Я проиграл! Эти кошмары мучают его постоянно – я проиграл, проиграл! Он сбрасывает одеяло, прыжком встает на ноги, опускает голову и рассекает темноту апперкотами и хуками.

Скоро бой. Ну скорее, пусть он будет скорее, пожалуйста. Внутренний крик рвется наружу, пожалуйста, скорее. Он падает на пол и начинает отжиматься. Снова валится на постель и включает телевизор: когда в темноте не слышен человеческий голос, он не может заснуть.

Проходит час. В четыре утра он просыпается без будильника. Надевает кроссовки, выходит из дома. Темно и холодно. Вернее и правильнее – темнее, холоднее и раньше. Когда на пробежку вый дет его соперник, будет светлее, теплее и позже. Еще одна жертва зверю?

Скорее бы, пожалуйста, поскорее. Уже почти утро. Он забегает в лавку, покупает хлеб, горячий, только что испеченный, и на ходу съедает его. За крошками прилетают голуби. Он хватает одного и с размаху забрасывает его в небо.