Лозунг Райта: «Пусть никто из вас не вступает в архитектуру, чтобы зарабатывать себе на жизнь», как нельзя более соответствовал нашему положению, ибо заработать на жизнь с помощью одной зарплаты было почти невозможно. Зарплата молодого специалиста в начале 60-х составляла 720 рублей. Мне, учитывая мое старание, дали через два месяца 810 рублей, потом 900, и, наконец, когда я стал руководителем группы, 1200 – это по курсу 1980-1990-х составляло 120 рублей. Архитекторы, в том числе и я, бегали по городу, как голодные волки, постоянно выискивая халтуру во всех смежных областях деятельности. Считалось, что нам легче найти халтуру, чем другим специалистам-проектантам, так как мы умеем рисовать.

Я начал обходить издательства в поисках хлеба насущного. Начал я с Политиздата. Еще не было компьютеров, поэтому книжные шрифтовые обложки рисовались. Когда я выполнил три шрифтовые обложки, мне предложили сделать рисованную обложку. Художественный редактор напутствовал меня, объясняя, что мне, кроме белого, разрешается вводить только два цвета. «При этом ты должен знать, – говорил он, – что у нас издательство, связанное с идеологией, и поэтому у нас есть свои правила. Много пользоваться черным нельзя – это мрачно. Желтый с синим или голубым нельзя – это национализм. Синий с красным нельзя – это патриотические цвета – только для специальной литературы. Желтый с черным нельзя – это для антирелигиозной литературы. Коричневым вообще не пользуйся – это цвет фашизма. Ну, а в остальном, бери любые цвета, какие хочешь, на свое усмотрение.

Я вышел в коридор и уселся на подоконник. Я перебирал в уме все возможные сочетания, тупо повторяя поговорку, по которой в школе определяли цвета спектра: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Вдруг за спиной я услышал голос:

– Что ты шепчешь здесь в коридоре? Нашел где молиться. Здесь это не поощряется, – это был Виктор – знакомый архитектор из Киевпроекта, который тоже халтурил.

Я изложил свои сомнения.

– Да это обычная история! Бери синий с сиреневым – это близко к патриотическому, но разрешено. Можешь серый с красным или синим, только в серый намешай что-нибудь, а то не пропустят. А вообще, не бери в голову. Давай лучше зайдем в Академкнигу.

«Академкнига» к книгам не имела ни малейшего отношения. Это был винный магазин. Он находился на Владимирской улице, между Прорезной и Ленина, напротив издательств. Это было очень удобно, так как здесь обмывались все гонорары работниками среднего звена полиграфического фронта. Авторы посолиднее обмывали гонорары в буфете гостиницы «Театральная», которая располагалась тоже близко. Но туда надо было приносить выпивку с собой. Однако в те времена на эти шалости смотрели сквозь пальцы. Подвальчик же «Академкниги» был более пролетарским и уютным, хотя закусывать приходилось только конфеткой. Зато там собиралась интересная публика, которая в перерывах между заказами любила выйти и погутарить «за жизнь». Тут были и писатели, и спортсмены, и чемпион Советского Союза по шашкам. В связи со скромностью закуски диалоги выходили весьма бурными. Это отсюда вышла эпиграмма, написанная неизвестным мне автором:

В «Академкниге» встречались шашечные корифеи, с которыми мы часто общались, когда я увлекался этим тихим видом спорта. Мы вспоминали веселые заседания шашечного клуба, на которых его шеф зачитывал состав правления.

– Алексеенко – кожно-венерологический институт.

Вскакивает возмущенный Алексеенко:

– Сколько раз я вас просил не расшифрововать мой кожевенный институт.

За «Академкнигой», напротив оперы, размещался во дворе дом, в котором жил мой ближайший институтский приятель Толик (Батя). Он отказался делать диплом, еще больше отпустил бороду, женился и переехал к жене в этот дом. Жили они на первом этаже в коммунальной квартире. Их соседом был известный скрипач, увлекавшийся не только музыкой. Его регулярно засекала супруга с домработницей за занятиями, отнюдь не музыкальными. Когда мы спрашивали ее, уволила ли она прислугу, она приходила в ужас:

– Да что вы, что вы? Где сейчас достанешь приличную работницу?

Толика взял в Киевпроект в свою мастерскую Милецкий. Там он восемь часов в день занимался проектированием, а все свободное время уделял живописи. Реалистом его назвать было бы трудно. Его корифеем был Пикассо, причем периода кубизма.

Когда в Киев приехал Евтушенко, его привели к Толику, ему очень понравились живописные работы, о чем он не преминул провозгласить на творческом вечере. «Живет, мол, у вас такой блестящий художник, а вы его и не знаете». Все это сослужило бедному Толику плохую службу в дальнейшем. Это произошло во время окончания «оттепели».

В начале 60-х в Москве Элий Белютин организовал студию «Новая реальность». Участники этого движения искали новые пути в изобразительном искусстве, отличающиеся от надоевших официозных и консервативных. В 1962 году на Таганке состоялась выставка этой студии, которая дала некоторые надежды на развитие нового искусства. После этого в Манеже открылась выставка, посвященная 30-летию Московского отделения Союза художников. Эту выставку посетил Никита Сергеевич со своим штабом. Его к ней подготовили. Инициатором подготовки, как уверяют участники, был Серов. Но даже и он не ожидал такого эффекта.

– Мне тут сказали, что у вас мазня. Что это? – вопрошал глава правительства. – Это же сумасшедшие!

На встрече с интеллигенцией он произнес коронное высказывание:

– Товарищи-господа, вы настоящие мужчины? Не пидерасы ли вы? Это, извините, пидерастия в искусстве, а не искусство! Так почему же пидерасам дают десять лет, а вы на свободе?

Вопрос был поставлен весьма серьезно. Была создана идеологическая комиссия в составе Фурцевой, Шелепина, Кузнецова и др. В доме приемов на Ленинских горах была проведена встреча с интеллигенцией, которая проходила в том же стиле. В соседнем зале томились двести работ, арестованных в Манеже.

В общем, каша заварилась весьма серьезная. И вот, когда Никита Сергеевич в Москве разносил Фалька, Неизвестного и Жутовского, киевские партийные боссы решили не ударить в грязь лицом и провести свою кампанию. Но в Киеве с «пидерасами» дело обстояло плохо. Абстракциониста нашли только одного – монументалиста Юрия Литовченко, создавшего мозаичные панно для ресторана «Метро». Один абстракционист это очень мало, пустили все силы на поиски второго. И тут вспомнили о Толике. Два «пидераса» это уже кое-что. Можно говорить – Литовченко, Суммар и прочие. И вот уже секретарь горкома Скоба подверг резкой критике наших местных абстракционистов, осудил их деятельность и требовал принять меры.

На следующий день Толика вызвали в партком Киевпроекта. О бороде уже не говорили. Попросили ознакомиться с докладом Скобы и сообщили, что партийные и советские организации его осудят.

– Какие организации, – поинтересовался наивный Толик. – Я не член партии, я не комсомолец, не член профсоюза, я не член кассы взаимопомощи, я даже не член общества охраны природы и охраны памятников архитектуры.

– Позвольте! Но вот же сказано, что вы рисуете абстрактные картины, а это должна осудить общественность.

– А кто может знать, что я рисую? Выставок я не устраивал. Я, правда, живу на первом этаже, так что могли подослать кого-то заглядывать ко мне в окно или проникнуть в мою квартиру, когда меня не было дома. Это единственный путь, потому что ни в одной выставке я не участвовал.

Ситуация оказалась довольно дохлой. До них доехало, что не того подсунули. Толика отпустили, а наверх ушло донесение, что жесткие меры были приняты. Все-таки время при Хрущеве было уже более либеральное.

Неизвестно к чему бы это привело, случись это всего несколько лет назад.

У нас в общежитии института, когда мы были на третьем курсе, ребята организовали группу здоровья. Они бегали по утрам до занятий на зарядку в Ботанический сад, который находился напротив общежития. Называлось это «Ранняя птаха». Они даже выпускали газету с рисунками и фотографиями. Наверху висел лозунг: По почину товарища Стаха Начинается «Ранняя птаха».

Стах был одним из наших студентов – инициаторов этого дела.

И вот их деятельностью, уж не знаем по какому доносу, занялось КГБ. Студентам не давали учиться, делать проекты и дипломы. Их забирали прямо из института на длительные и изнурительные допросы. У них выясняли, какие лозунги в их националистической организации, с кем связан их руководитель Стах, собираются ли они производить акции против советской власти. Особенно досталось студентам, приехавшим из западных областей. И длилось это безобразное расследование полгода. За это время они подорвали здоровье, которое собирались улучшать с помощью той же «птахи», и, если бы не всенародная помощь и смерть «отца народов», вообще бы не выпутались из хвостов.

Так что мы считали, что в данном случае Толик отделался легким испугом. После посещения «Академкниги» мы иногда заглядывали к нему посмотреть живопись и побеседовать «за искусство». Он был очень талантливым художником.

В «Академкниге» Виктор мне предложил пойти с ним похалтурить в Украинской Советской Энциклопедии. Энциклопедии и словари шли по самым высоким расценкам. Когда я появился там (редакция размещалась на улице Ленина в старом здании), оказалось, что все самые выгодные иллюстративные работы уже забиты. Все агрегаты и машины целиком и в разрезе были уже надолго разобраны. Мне достался малодоходный отхожий промысел в отделе музыки и архитектуры. Редактором отдела искусства был Петр Басенко. Он мне и давал работу. Пошли скучные рисунки вроде абаки, авлоса, атланта, баяна, аккордеона. Шли пока первый и второй тома на А и на Б. В один прекрасный день он мне намекнул, что все их авторы не только выполняют рисунки, но и разыскивают их. После такой преамбулы он попросил нарисовать басолю.

– А что это такое? – удивился я.

– Есть такой народный музыкальный инструмент.

– А где мне его найти?

– В том то и дело, что ваш предшественник его не нашел, или не хотел искать. Но я выяснил, что в институте этнографии есть аспирант Гуменюк – вот он и занимается басолями. У него, наверное, можно на нее посмотреть.

Ничего не поделаешь. Я отправился в этот институт и нашел-таки этого Гуменюка и выяснил, что никакой басоли у него нет.

– Так что же вы пишете, неужели вам предложили тему диссертации о несуществующем музыкальном инструменте?

– У меня есть ее фотография, – скромно промямлил он.

– А ну-ка, покажите.

Он достал папку и извлек из нее небольшую довольно потрепанную фотку.

– Так это же виолончель!

– Да, она похожа на виолончель, только на ней играют без смычка.

Я спорить не стал. Взял фотку под расписку и нарисовал ее такой, как она есть. Соискатель был безмерно счастлив. Пусть простят меня этнографы, но до сих пор у меня ощущение, что такого инструмента в природе нет. Просто в тяжелые времена банд гражданской войны после очередного ограбления в обозе очередного батьки оказалась виолончель без смычка, которая попала в село, где какой-то умелец приспособился играть на ней, как на гитаре, народные песни. Поскольку у нее был басовитый голос по сравнению со скрипочками, ее назвали басоля. Но это лишь моя версия.

Самый неприятный казус у меня произошел с арфой. Я тщательно отработал все золотые завитушки и тонким рейсфедером наштриховал струны. Когда я принес эту арфу к Басенко, он не поленился, вынул лупу и сел пересчитывать струны. В конце он торжественно объявил, что пяти струн не хватает. Тут уже я взвинтился:

– Какую же это играет роль? Какой идиот сядет пересчитывать струны?

– Это вы на меня намекаете?

– Я имею в виду всех, кому это придет в голову. У вас же в тексте написано количество струн.

В ответ я прослушал длинную и скучнейшую лекцию о том, что такое энциклопедия, и каким образцом точности она должна быть. Басенко был до этого директором музыкального училища и слыл своим менторством. Его музыкальное прошлое натолкнуло меня на мысль. Жалко было терять рисунок, который отобрал 2 дня. Я спустился в подвал, где находилась библиотека издательства. Там, естественно, была Большая Советская Энциклопедия. Я попросил последний том и изучил состав редколлегии. Главным редактором музыкального отдела был академик Келдыш – фигура хорошо известная всему музыкальному миру. После этого я взял первый том с арфой и пересчитал струны (зрение тогда еще позволяло это сделать). Их оказалось на 9 меньше, чем у меня. Я выпросил этот том под документ на полчаса, положил его в сумку и вернулся к придирчивому Басенко.

– Вы что, так быстро переделали? – спросил он удивленно.

– А я ничего и не собираюсь переделывать. Вы академику Келдышу доверяете, Юрию Всеволодовичу?

– О, это самый крупный музыковед нашего времени.

– Так вот, его удовлетворяет значительно меньшее количество струн на рисунке.

– Не может быть!

Я торжественно вытащил том из сумки, открыл арфу, Петя вытащил лупу, а я начал приговаривать под руку:

– И вообще арфе три тысячи лет, она существует у разных народов и у каждого из них имеет свою модификацию, – причитал я, набравшись знаний в этом томе.

– Ну что ж, тогда я, пожалуй, возьму, рисунок красивый, если, конечно, художественная редакция пропустит.

– Художественной редакции наплевать, сколько на ней струн. Художественная редакция смотрит черноту и толщину линий.

Вот таким образом проходило наше сотрудничество с энциклопедистами. Все эти работы были мелкими, трудоемкими и склочными. Разгулялись мы на обложках журнала «Знания та праця». Тут нам разрешили все. Шесть цветов (практически все), никаких раскладок, а главное – тематика. Мы изображали подводный мир и космические полеты, цунами и землетрясения. Работали мы вдвоем с Юрием Паскевичем. Обложки нам никогда не возвращали на доработку и всегда оплачивали по самой высокой цене. Были номера, в которых мы делали сразу по две обложки – первую и четвертую. А однажды вышел номер с двумя нашими обложками, с моей статьей и нашими же иллюстрациями. Когда я открыл журнал, то был страшно удивлен. Там было написано: «рис. на обложке 1 и 4 выполнены художником Штепой». Я позвонил в редакцию к секретарю:

– В чем дело? Кто такой Штепа? Я не знаю никакого Штепы.

Шиян смеется:

– Правда, здорово? Как я вас объединил? И фамилия красивая, и вместо двух евреев мы имеем одного украинца – начальство это любит. Но вы не беспокойтесь – гонорар выписан на двоих.

C легкой руки редакторов «Знания та праця» мы стали получать заказы и от других журналов. А в один прек-расный день – звонок.

– Говорит художественный редактор газеты «Правда Украины». Нам нужна рисованная заглавная страница к новогоднему номеру. Нам вас рекомендовали, и мы знакомились с вашими работами. Рисунок черно-белый, но большой, оплата высокая. Если вы согласны, приезжайте сегодня в четыре часа (он назвал адрес). Комната 312.

Ровно в 4 я прибыл в издательство. Указанного редактора я не обнаружил ни в комнате 312, ни в 311, ни в 313. Вокруг царили хаос и страшная суета. Кто-то надоумил меня искать его на втором этаже – там его видели. Мне его описали: седоватый мужчина высокого роста в сером пиджаке и черных брюках. «Да вы его узнаете – он все время бегает и кричит». На втором этаже царил бедлам, бегали многие. Я заглядывал в разные комнаты. Наконец я увидел действительно наиболее шустрого человека, подходящего по описанию.

– Вы Петр Сергеевич? Вы мне звонили насчет новогодней обложки? Вот я и пришел.

– Лучше было прийти пораньше, а то у нас видите, что делается – готовится номер. Впрочем, это не играет роли. У нас так всегда. Это же не журнал, где они просыпаются раз в месяц – это газета. Мне рекомендовал вас Шиян из «Знания та праця». Мы сейчас быстренько организуем чудненькое совещание. Только вот все комнаты заняты, и все кричат, как будто их режут. Мы там друг друга не услышим, – сообщил он, хотя сам кричал больше всех. – Помогите мне вынести стулья в коридор, – и уже не ко мне, – Куда я забираю стулья? Это вас не касается. Это вопрос к Кисе Воробьянинову. Ха-ха-ха! Маша, Николай, выйдите на минутку. Нужно провести небольшое совещание.

Стулья были поставлены посреди коридора, так что бег сотрудников значительно снизился, а комплименты в наш адрес участились.

– Этот молодой человек должен нам изобразить новогоднюю страницу. Площадь рисунка большая – три четверти полосы. Я предлагаю скомпоновать новогоднюю елку с Дедом Морозом, космонавта, запуск космического корабля. Еще что-нибудь космическое. Ну, что еще?

– Кремль, – подала голос Маша.

– Правильно. Это общесоюзный праздник. И что-нибудь украинское, даже киевское, но не националистическое. Рисунок должен быть готов через две недели.

– Что за спешка? До Нового года два месяца.

– Молодой человек, не спорьте. У нас газета. Мы все готовим заранее.

Через две недели рисунок на всю газетную полосу был готов, отнесен в редакцию и полностью одобрен товарищем Петром Сергеевичем.

– Это то, что нужно. Мы теперь будем вас использовать.

Прошли полтора месяца в томительном ожидании.

Наконец подошел Новый год. Но ни 30-го, ни 31-го декабря, ни 1 января наш рисунок не украсил газету «Правда Украины». Я решил не выяснять по телефону, а отправился прямо в редакцию. Петра Сергеевича я нашел довольно быстро по крику.

– Что это за иллюстрации? Вы что, не могли найти профессионального фотографа? Тут он увидел меня. – Ах, это вы! Очень хорошо, что зашли. Паспорт есть? Идите в бухгалтерию – получите гонорар.

– Позвольте, но рисунок так и не вышел.

– Ах, вы об этом! Неужели вы думаете, что я заказал рисунок вам одному? А если вы будете тянуть, или попадете под машину, то у меня не выйдет новогодний номер? Дадим в следующий раз.

– Но это же не раньше чем через год!

– А что вы хотите, чтобы я ваших дедов Морозов давал на майские праздники? Идите, идите. Все равно наши 50 процентов больше, чем 100 в другом издательстве. Я вам позвоню перед первым мая.

Сразу после Нового года нам предложили работу по изготовлению декораций к спектаклям. Это оказались самые увлекательные халтуры. Нам удалось наладить связи с домом культуры завода «Большевик». Он размещался в старом здании, построенном еще в эпоху конструктивизма. Сцена была большой и хорошо оборудованной по тому времени. В доме культуры были две драматические студии: взрослая и детская. Мы делали декорации и для тех и для других, и даже изготовляли бутафорию. Работали мы опять вдвоем. Местную администрацию наши фамилии не смущали. Мы взялись писать декорации сразу к двум спектаклям. Детский спектакль «Сказка про сказки», а взрослый – что-то современное из рабоче-крестьянской жизни. Задники были большими, а так как таких крупных помещений не оказалось, писали прямо на сцене за закрытым занавесом.

В это время в зале шел фильм «Нормандия-Неман». Динамики были рядом с нами. Четыре сеанса в день как раз совпадали с часами нашей работы с 4 до 12. Если я по дороге домой начинал мурлыкать в троллейбусе «Встретились мы с Танею, Татьяною, Татьяною…», у Юры начиналась истерика. Эта песня преследовала нас даже по ночам.

На складе нам выписали кисточки номер 10, предназначенные для работы над мелкими акварелями, а не для огромных декораций, и небольшие тюбики с красками. Поэтому мы сами приобрели флейцы и банки с гуашью.

Режиссер спектаклей был лысым энергичным молодым человеком с галстуком-бабочкой и с приказчицкими усиками – типичный чеховский персонаж из провинциальных актеров. Он считал себя большим хохмачом. Нам он предъявлял одно, как казалось ему, крайне остроумное требование:

– Рисуйте, как хотите. Главное, чтобы это были задники, а не задницы. Ха-ха!

С осветителем мы познакомились за три дня до спектакля. Регуляторная была под сценой. Он высунулся из своего люка по пояс.

– Шото я не очень догоняю вашу березовую рощу. Но это в прынцыпе не играет никакой роли. Я дам свет из передних и штанкетных софитов и будет то, шо надо, то, шо доктор прописал. Кстати, товариши Левитаны, тут у меня есть гениальная закуска. Я купил 100 граммов свежайшей колбасы. Закуска пропадает. Ее нельзя помимо сопровождения. Сбегай кто-нибудь из вас, да хлебца прихвати, а то боюсь, не накушаемся.

Пришлось сбегать. Осветителем он оказался действительно хорошим, особенно после сопровождения.

Иногда удавалось добывать халтуры прямо на работе. Однажды потребовали от нашего института представить в ЦК к очередной конференции проекты всех сельских объектов. Сроки дали мизерные. Инструкторы ЦК грозились оторвать голову. Позвал меня Сергей Константинович и говорит:

– Ты же знаешь, что за архитекторы проектируют сельские здания. У них две руки и обе левые. В общем, собери своих ребят, я хорошо заплачу. Нужно врезать в цвете 40 планшетов за две недели.

Собрал я бригаду из шести человек отборных бойцов, и мы врезали-таки эти планшеты. Работали у Толика – у него были две большие комнаты и никого не было дома. За пару дней до окончания нас посетило начальство, чтобы посмотреть, нет ли каких замечаний. Планшеты понравились – они были покрашены темперой, тогда она только входила в моду. До этого, как правило, красили планшеты акварелью. Самой ходовой акварелью среди архитекторов была, так называемая, «дедовская». Называлась она так потому, что ее готовил один дед в Москве кустарным способом. Он знал вкусы наших архитекторов и приготовлял акварели различных нейтральных тонов: десятки тонов бежевого, серого и кремового оттенков. Эту акварель он формовал лепешками и наклеивал на ленты ватмана. Поэтому, когда кто-то из наших архитекторов отправлялся в Москву, его обвешивали заказами.

– Слушай, когда ты будешь в МАРХИ (архитектурном институте), будь добр, возьми мне две склейки Гознака 30х40 (бумага), и у деда рублей на 200 полосок с лепешками.

Но время нежных акварельных подач прошло. На смену изысканным архитекторам пришли вершители судеб – грубые чиновники из Госстроя. Мы красили уже только темперой. Прибывшее из института начальство осматривало планшеты, расставленные вдоль стен и разложенные на полу. Среди нас была одна представительница слабого пола Оксана Руденко – девушка бойкая. Ее выставили вперед для общения с заказчиками.

– А это что такое? – вдруг изумился Сергей Константинович.

– Все точно по проекту, который вы нам дали.

– Да нет, что это за огромный заголовок?

– Что, буквы большие?

– Нет, вы только прочитайте, что здесь написано. «Пункт искусственного наслаждения». А там было «пункт искусственного осеменения».

– Подумаешь, в одном слове ошиблась. – Это-таки писала Оксана.

– Нет, прочитайте до конца.

– Там в штампе было сокращение «со складом конц.», ну я и расшифровала по смыслу.

– Что расшифровала? Там было написано «Пункт искусственного осеменения со складом концентрированных кормов». А вы что написали: «Пункт искусственного наслаждения со складом концов». Что же это за концы такие?

– А вам лучше знать, – грубовато ответила бойкая Оксана. – Сами разберитесь в вашей сексуальной технологии.

Вообще, двусмысленные ошибки появлялись довольно часто. Особенно этим отличалось копировальное и машинописное бюро, так как машинистки и копировщицы не всегда разбирали почерк проектантов. Так, например, вместо «Здание Комитета защиты растений Совета Министров УССР» на обложке проекта появилась надпись, которая привела в ужас чиновников Госстроя: «Здание Комитета защиты решений Совета Министров УССР». Проект вернулся назад с гневной резолюцией госстроевского деятеля.

Но самой блестящей ошибкой была надпись на чертеже, который потом долго висел у нас на почетном месте, возбуждая воображение проектировщиков до невиданных размеров. На чертеже была сделана выноска, и на ней написано «Деревянные кольсоны матерятся в стену», что следовало читать как «Деревянные консоли анкерятся в стену».

На моих чертежах я встречал всякие перлы. «Бессердечная кровля с продуктами» Следовало читать «Бесчердачная кровля с продухами». Больше всего меня возмутил призыв «Все конструкции антисемитировать». Я даже побежал в копирбюро выяснить, откуда такой юдофобский лозунг. Оказалось, что это Фима своим корявым почерком написал «Все конструкции анти-септировать».

Замечания по планшетам были записаны, исправлены, с концами разобрались, и, наконец, наступил день сдачи. С транспортом всегда у нас были проблемы – ни один архитектор не имел машины. Один сидел на подрамниках, а остальные бегали и ловили неуловимые такси. Наконец, подрамники загрузили в машину и стало легче на душе.