Аспирантуру я выбрал заочную, так как жаль было расставаться с проектированием. Аспирантура началась с кандидатского минимума. Я должен был сдать несметное количество перевода преподавательнице английского языка, интеллигентной пожилой даме. Я чувствовал ее нескрываемый интерес ко всему экзотическому, к чему у нас доступ был в те времена закрыт. Не было ни клуба кинопутешествий, ни прямых репортажей с загнивающего Запада и не менее загнивающего Востока, не было ничего – ни голливудских фильмов, ни газет, ни журналов из капстран. Я раздобыл по блату в библиотеке журналы «Japan Architect». В них, кроме новинок архитектуры, были статьи по истории театра «Кабуки» и по японским традиционным ритуалам. Мы с ней вместе увлеченно осваивали эти журналы. Я комментировал картинки, она переводила текст по чайным церемониям и обряду харакири, и все это засчитывала в мои «тысячи».
А надо сказать, что было чему удивляться у японцев. Одна подготовка к чайной церемонии заняла обширный материал в двух номерах журнала. Сначала описывались древесные угольки, которые нужно было подбирать для жаровни. Каждый из них имел свое название, цвет и форму. После этого шла подготовка золы. Ее нужно было собрать после сгорания дерева определенных сортов, просеять и поставить на три года в погреб, потом достать, опять просеять и опять отстаивать в погребе. После третьего или четвертого раза, когда считалось, что зола готова, можно было приглашать гостей на чайную церемонию. Продуманная и медлительная мудрость Востока. Эдак за свою жизнь можно было все-таки выпить чайку раза три-четыре. Процессу изготовления кисточки из бамбука для снятия пены с чая, перед тем как он будет подан гостю, была отведена отдельная статья. Бамбук был особого сорта и выращен в определенном месте на отрогах горы Фудзи.
С философией вышло тоже весьма удачно. Когда на очередном семинаре наш преподаватель начал клеймить Клода Моне, Матисса и Пикассо, я набрался смелости и заявил, что сейчас уже не те времена, что Игорь Эммануилович Грабарь уже обьявил, что импрессионисты, оказывается, совсем не абстракционисты, а те же самые реалисты, и их вынули из запасников и опять повесили в Пушкинском музее, что репродукцию «Герники» Пикассо носили на груди под рубашкой участники французского Сопротивления, и что нельзя сваливать в одну кучу импрессионистов, кубистов, сюрреалистов и т. д.
Наш преподаватель оказался весьма демократичным философом.
– Чудесно! Вы, я вижу, поднаторели во всех этих стилях. У нас осталось шесть семинаров. Я их с удовольствием отдаю вам, и вы нам расскажете обо всех этих современных безобразиях, только с картинками, и чтобы мы что-то все-таки поняли, для чего это все нужно, почему на одной стороне лица рисуется два глаза, почему часы висят как тряпки, почему, глядя на портрет дамы, я вижу одновременно ее грудь и ее зад.
Тут только до меня доехало, какую обузу я взял на свою голову, но отступать уже не было возможности, и я сказал, что попробую. Я долго обдумывал, с чего начинать.
Историю искусств в институте нам читал блестящий искусствовед Василий Иванович Съедин. Когда подошел экзамен, мы были в ужасе, и не потому, что он был строг, он был довольно отзывчивым человеком. Мы не могли придумать, как можно будет прихватить книги по истории искусств на экзамен – они были невероятно большими и тяжелыми. В отчаянии мы писали шпаргалки, внося в них схематические рисунки картин и скульптур. Василий Иванович был человеком не от мира сего, погруженным в мир искусства. Он был женат на известной пианистке Раде Лысенко, по поводу чего студенты сочинили каламбур: «Василий Иванович съеден, а Лысенко рада».
Перед экзаменом он подошел к нам и сказал:
– Виноват, кто хочет мне помочь, кто из вас поздоровее?
Не все были поздоровее, но все ринулись помогать, даже хилые дамы. Он заставил нас притащить все огромные книги (инфолио и инкварто) в аудиторию, где проводился экзамен, навалил их все на столы и сказал.
– Как же вы собирались сдавать экзамен без этих книг?
Мы были совершенно обескуражены. И вот, когда начался экзамен, мы поняли всю бесполезность наших шпаргалок. Он очень невнимательно слушал начало рассказа студента и тут же его прерывал.
– Виноват, – говорил он, таинственно улыбаясь. – Давайте лучше посмотрим картинки. Возьмите-ка вон ту книгу в синем переплете. Вы ее, наверное, уже знаете от корки до корки. В ней есть замечательные картинки. Они вам должны были очень понравиться.
Он открывал книгу, закрывал рукой подпись под репродукцией и говорил:
– Вы мне ее сначала опишите. Если вы правильно опишете, то тут же угадаете, что это за художник, в какой стране и когда он ее написал. Правда, интересно? – вопрошал он, и лицо его сияло от удовольствия.
Нужно заметить, что не у всех студентов, сдающих экзамен, эта игра вызвала такой же неподдельный восторг. Когда дошла моя очередь, и я поиграл с ним в картинки, он мне сказал:
– Чудесно. Картинки вы угадываете. Виноват, еще один вопрос. Только думайте внимательно. Какие туфли на «Мальчике в голубом» Генсборо?
– Ну что вы, Василий Иванович, как я могу запомнить такие детали?
– О, это страшно интересно. Тут, оказывается, ничего запоминать и не нужно. Когда и где работал великий художник Генсборо?
– В Англии, в XVIII веке.
– Вот видите. Вы же все знаете. Вы, я уверен, также знаете, что он писал портреты. И тут уже все ясно. Виноват, чьи же портреты он писал?
– Портреты аристократов.
– Вот видите, – все же ясно. Так какие же туфли были на «Мальчике в голубом»?
– Изящные кожаные туфли на высоких каблуках с большими красивыми пряжками.
– Ура! Угадал! Угадал! – выкрикивал Василий Иванович. Он был в восторге.
У себя на семинаре по философии я оказался в худшем положении, чем Съедин на экзамене, так как имел дело с аудиторией, совсем не подготовленной к еще недавно запрещенному современному западному искусству. Но я решил использовать тот же прием. На первый же свой семинар я принес несколько журналов, выпрошенных у Марии Федоровны. Я выбрал одного толкового аспиранта, и показал ему «Натюрморт с эмалированной кастрюлей» Пикассо, закрыв одной рукой надпись под картиной.
– Что ты можешь сказать об этой картине?
– Это натюрморт, на котором изображена кастрюля, свеча и ваза. Изображены они не реалистически. Какие-то они очень искареженные.
– А когда, по-твоему, была написана эта картина?
– Не знаю, но думаю, что не так давно. Судя по стилю, художник наш современник.
– О! Ты уже рассуждаешь, как искусствовед. Ну а что еще ты можешь сказать о ней? Какое она производит на тебя впечатление?
– Что-то она уж слишком мрачная.
– Совершенно верно. А как ты думаешь, почему она такая мрачная? Когда ее написал художник? Ты учти, что художники очень тонко чувствуют время и происходящие события. Так, все-таки, когда?
– Ну, наверное, во время войны или оккупации.
– А в какие, примерно, годы?
– 1941–1945.
– Видишь, ты не ошибся. Это натюрморт Пикассо, написанный в начале 1945 года. Ты не искусствовед, но точно определил год написания картины. – Виталий стоял ошарашенный. – Это значит, что рукой настоящего художника всегда водит время, а особенно рукой такого крупного мастера, как Пикассо.
Наш шеф подозрительно посмотрел на меня.
– Не морочьте голову! Вы предварительно договорились друг с другом?
– Клянусь, – ответил Виталий, что я вижу эту картину в первый раз.
– Очень убедительно. Нужно будет рассказать об этом на заседании кафедры. А самое главное, что это полностью укладывается в ленинскую теорию отражения, а если еще учесть, что Пикассо был коммунистом – это удачный пример.
После этого первого выступления мне стали верить. Но самое трудное было впереди. Постимпрессионизм, сюрреализм, ташизм, абстракционизм и прочие «измы». Кое-как мне удалось справиться и с этим. Зато экзамен по философии у меня прошел довольно легко.
Мы его сдавали вместе с председателем профкома института. Как мне рассказали, его выловил в коридоре шеф, ибо на месте застать его было невозможно, и заявил:
– Вы числитесь старшим научным сотрудником, вы наметили сделать диссертацию, а до сих пор не сдали кандидатского минимума. Тянуть дальше некуда. Сейчас аспиранты сдают философию, идите сдавать вместе с ними.
Так я оказался с Петром Илларионовичем на экзамене за соседними столами.
– Ты, говорят, сильно умный, – сказал он мне шепотом. – Я не хочу идти после тебя, я пойду первым.
Когда он изрядно завяз в вопросах, предложенных в билете, преподаватель сказал членам комиссии:
– Ну, это наш профсоюзный вождь. У него не хватает времени на все. Поэтому мы его мучить не будем. Я вам лучше задам такой вопрос: какой основной принцип социализма?
– От каждого по способности, каждому по труду.
– Молодец. Очень хорошо! Ну, а теперь скажите нам основной принцип коммунизма.
– От каждого по способности (пауза)…. и каждому по возможности.
– Мне кажется, что вы что-то путаете. Попробуйте еще раз.
– От каждого по способности… и каждому по возможности, точно. Вы меня не собьете.
Когда он вышел после экзамена, шеф осведомился:
– Ну как?
– Тройка!
– Что ж так слабо?
– Ничего не слабо. Тройка – это государственная оценка.
Ко мне отнеслись либерально. Преподаватель сказал: «Ну, его можно не спрашивать. Он философию знает на пять. У него даже есть своя концепция современного искусства». Никто не возражал, так как подошло время обеда.
Так как аспирантуру я оформил как заочную, у меня была возможность продолжить проектирование. Мой шеф на работе принял мое поступление враждебно и не дал мне положенного аспирантского дня в неделю. Человеком он был крайне честолюбивым, и, когда напивался, произносил такой монолог:
– Ха! Что такое архитектура? Никто здесь, кроме меня, этого не знает. Вы думаете, Шура, что вы хороший архитектор, потому что вы умеете хорошо рисовать и компоновать? Вы глубоко ошибаетесь. Нет, это я хороший архитектор. Вы умеете рисовать, зато я знаю, что хорошо, а что плохо. Вот в чем заключается настоящий архитектор. А поэтому я выпью дополнительную рюмку без вас, я ее заслужил.
Я с ним не спорил. Он рисовать не умел, но я его ставил в соавторы, и это, с одной стороны раздражало его самолюбие, зато с другой стороны тешило, и сглаживало тем самым наши отношения. Зная, что он окажется в авторах, он отдавал мне лучшие объекты.