INDEPENDENCE SQUARE – МАЙДАН НЕЗАЛЕЖНОСТI

Улицы, площади, проспекты, бульвары, переулки… Названия, названия, короткие и длинные, приятные и не очень, вызывающие в памяти события, о которых хочется помнить и которые желательно забыть. Американцы предпочитают короткие названия улиц. Им трудно объяснить, почему, например, появилось название Никольско-Ботаническая улица, или Большая Житомирская улица, или Проспект Сорокалетия Октября. У нас в Филадельфии американцы, которые стремятся все упрощать, придумали вместо названий ставить номера улиц (1st Street, 2nd Street, 3rd Street…). И то, это только в центре, и только для улиц, идущих с севера на юг. Улицы, идущие с запада на восток, имеют названия – Chеstnut Street, Walnut Street, что в переводе означает Каштановая улица, Ореховая улица. Позвольте, позвольте! Это же нам хорошо знакомо. Как поется в известной песне Шаферана и Антонова:

Для названий улиц и площадей подходит все: садово-огородная тематика, промышленная и научная терминология, названия из мира искусства, фамилии крупных ученых, писателей, генералов, героев, деятелей искусства и науки, спортивные термины и многое, многое другое. В Америке встречаются и странные названия, эпатирующие публику. Когда в 2010 году провели конкурс на сайте thecarconnection. com под названием «Дикие, жуткие и идиотские улицы», то в нем участвовали 2500 названий. Первое место заняла Psycho Path (Дорожка психов) в штате Мичиган. Такое название повторилось многократно. Второе место – улица Farfrompoope (Далеко-от-задницы) в штате Теннеси. Американцы любят joke (шутку). В городе Хьюстон штата Техас появилась улица Клинтона и сразу же пересекающую ее улицу назвали улицей Супружеской Верности. Кстати, улица Далеко-от-задницы в Арканзасе является дорогой, которая ведет к хребту Запоров.

В Советском Союзе к этому вопросу подходили значительно серьезнее. В горисполкоме существовала специальная комиссия, которая занималась этими проблемами. В нее входили пенсионеры и бывшие номенклатурные работники. Комиссия собиралась раз в квартал, или реже, или чаще – все зависело от того, с какой скоростью застраивались новые районы. Открывая заседание комиссии, председатель говорил:

– Уважаемые товарищи! У нас сегодня на повестке дня двенадцать очень серьезных вопросов. Строители заканчивают благоустройство кварталов в новом районе Залесье. А улицы в этом районе названы условно – Первая улица строителей, Седьмая улица строителей, Десятая… Просто смешно. Совсем как в кино, как будто с легким паром… Нужно этот вопрос проработать как следовает быть. Первую и вторую мы уже успешно переименовали на прошлом заседании в Молодежную и Лесную. Нашу работу уже одобрили вышестоящие. Теперь, я думаю, нужно будет увековечить некоторые имена. Сейчас стал ребром вопрос с названием Третьей. Гляньте сюда. Вот план, как говорят, жилого образования. Третья – это не просто улица, Это, как говорится, одна из магистральных артерий, я бы сказал аорта. Так что прошу отнестись к этому вопросу с полной ответственностью. У кого есть конкретные предложения? Прошу вас, товарищ Горленко.

– Уважаемые коллеги! Я серьезно занимался этим вопросом, работал в разных библиотеках и архивах и пришел к однозначному выводу, что Третью улицу строителей следовало бы назвать улицей Дормана. Был такой герой гражданской войны…

– Нет! Зачем нам Дорман? Дорман нам не подходит. Нас не поймут вышестоящие товарищи. Этот вопрос вы не доработали. При чем тут Дорман? Какие будут еще предложения? Прошу вас, товарищ Костенко.

– Если уже говорить о героях гражданской войны, я бы предложил назвать улицу именем Николая Павленко. Вот у меня собраны материалы о его героических поступках.

– А разве Павленко жил в Киеве?

– Вы неправильно рассуждаете, товарищ Горленко. Карл Либкнехт разве жил в Киеве? А мы гуляем себе по его улице, а некоторые наши ответственные работники даже живут. Роза Люксембург разве жила в Киеве? Нет! А улица есть. Хоть она и женщина, на ней тоже живут руководящие. Мы должны увековечивать героев независимо от их национальности, половой принадлежности, веры и места жительства. Так что у Павленко, мне кажется, созрело интересное предложение…

– А чем же прославился…

И так далее. Работа комиссии, как вы понимаете, имеет крайне напряженный и дискуссионный характер.

Имена – это самая любимая тема комиссии, это ее конек. В ход идут имена героев, писателей, композиторов. У кого-то появляется желание увековечить имя своего предка в названии какого-нибудь переулка, но такие выпады отдельных честолюбивых сотрудников мгновенно пресекаются сознательными гражданами.

Политические термины используются в названиях намного реже – это дело темное, туманное и весьма ответственное – Демократический переулок, Пролетарский вьезд, Проспект Единства. Однако есть название, которое увлекает всех – это Независимость. Площади Независимости, проспекты Независимости, бульвары Независимости существуют в многочисленных населенных пунктах, разбросанных по всему земному шару, в городах, селах, поселках городского типа и просто поселках, ими гордятся их холят и лелеют. На площадях Независимости собираются толпы, митингуют оппозиционеры и извиваются звезды шоу-бизнеса под рев толпы, устраивают перевороты и революции с лирическими цветочными названиями, свергают и, наоборот, провозглашают, на этих площадях бегают, маются и фотографируются озверевшие от непомерных нагрузок и впечатлений туристы. Все это происходит под знаменами независимости в разных точках земного шара: в Киеве, Каунасе, Ровно, Луцке, Минске, Виннице, Одессе, Полтаве, Сумах, Хмельницком, Астане, Ташкенте, Монтевидео, Аккре (Гана), Кито (Эквадоре), Сантосе (Бразилия). Да мало ли где еще есть площади Независимости! Уже многие жители и не знают, почему независимость и от кого независимость, но название этих площадей произносят с гордостью. Таково стремление всех людей к свободе и независимости. Многие архитекторы, проектирующие эти площади, к сожалению, трактуют независимость по-своему – а именно, они чувствуют себя независимыми от всего: и от окружения, и от традиций, и от нормативов, и от прочих навязчивых обязанностей.

Самой первой площадью Независимости все-таки остается наша родимая Independence Square. На второй день пребывания в Филадельфии, когда мы еще не успели прийти в себя, нас повезли показывать город. И, в первую очередь, мы оказались на этой площади. Больше всего нас поразили бездомные нищие, чувствующие себя совершенно независимыми, расположившиеся здесь прямо на скамейках. Нам объяснили, что это и есть американская демократия.

Площадь оказалась очень симпатичной. Она была разделена на две части главной улицей Маркет стрит. Одна из этих частей замыкалась зданием Independence Hall. Это здание, построенное еще в 1748 году, явилось колыбелью великих исторических событий США. Здесь была подписана Декларация этой самой Независимости. Здесь была подписана Конституция США, гарантирующая эту Независимость и другие антикварные документы. Здесь проходили инаугурации президентов. Но чтобы наша книга не походила на банальный путеводитель, не будем углубляться в эту тему.

Перед Independence Hall в сквере стоит павильон, в котором покоится колокол с солидной трещиной. Этот колокол-инвалид является большой реликвией для американцев. С 1776 года он ежегодно звонил 4 июля, напоминая американцам, что они независимы. Однако в связи с тем, что он через 100 лет не выдержал такой нагрузки и треснул, ему пришлось изменить свою деятельность и начать путешествовать по Америке, опять же напоминая о независимости, до тех пор, пока он не осел, наконец, в 1976 году в павильоне на этой площади. Здесь же, на площади, существует целый ряд зданий. Одно из наиболее крупных именуется Бурса, хотя никакого отношения к вопросам, связанным с учебными заведениями, это здание не имеет. Это торговый центр.

Историческая часть площади давно сложилась. Но меня больше заинтересовала вторая часть площади. Это был очень крупный круглый фонтан, за которым следовало большое пространство, крытое гранитными плитами. От него вправо и влево широкие ступени поднимались к длинным павильонам, расположенным по двум сторонам площади. Эти павильоны были открытыми и обрамленными аркадами. Эта часть площади являлась шикарным местом для проведения празднеств, митингов, демонстраций, различных церемоний. Но, как показало мое дальнейшее знакомство с центром, это место фактически постоянно пустовало.

Мистер Питман, как вы, дорогой читатель, помните, рвался сделать меня богатым и знаменитым, что у него не очень получалось, но он считал, что это дело времени, а пока забрал у меня 14 картин для своей галереи, которые не собирался возвращать. И вот в один прекрасный день он в очередной раз сообщил мне, что картины не отдаст, но за это познакомит меня с известным архитектором – мистером Бейконом, чтобы мы могли совместно разработать проект реконструкции Independence Square. Я был счастлив.

Вы, дорогой читатель, наверное помните мою первую встречу с мистером Бейконом. Тогда мистер Питман произнес историческую фразу:

– Познакомьтесь! Это мистер Бейкон – архитектор, вошедший в книгу лучших людей Америки, а это русский художник, еще пока не попавший в книгу лучших людей Америки, но я надеюсь, что с моей помощью он туда попадет.

В эту книгу мне попасть пока еще не удалось, но поработать с Бейконом пришлось. И когда в октябре 2005 года я услышал в новостной программе по телевизору, что умер крупнейший американский архитектор Эдмунд Бейкон, мне стало грустно. Я вспоминал его довольно часто. Наши пути сошлись в 1993 году, когда ему было уже 83 года – возраст весьма почтенный. Это был высокий, худощавый, пожилой человек, очень бодрый и решительный, на самом деле довольно мягкий, даже сентиментальный, но в то же время весьма честолюбивый, с большим почтением относящийся к своему творчеству, что довольно часто встречается в архитектурной среде.

После соответствующего представления в кабинете Питмана, размещенном на четвертом этаже, заваленном всяким хламом, так что негде было даже присесть, они повели меня в картинную галерею, размещавшуюся в здании Питмана этажом ниже. Мистер Бейкон подвел меня к моим работам, посвященным архитектурным памятникам Филадельфии.

– Вы их рисовали с натуры? – Вопрос достаточно бессмысленный, так как мне пришлось бы сидеть на проезжей части магистральных улиц по месяцу.

Я ему ответил – surely (несомненно). Это его обрадовало. Он очень лестно отозвался об этих картинах и даже пустил трогательную слезу перед триумфальной аркой 1898 года, фотографии которой я нашел в архивах (кстати вопрос о рисовании с натуры он задал мне именно перед этим холстом). Здесь же он отвел меня в сторону и сугубо конфиденциально сообщил, что он больше двадцати лет возглавлял архитектурную администрацию Филадельфии, т. е. был Executive Director of the Philadelphia City Planning Commission, что по украинским табелям о рангах соответствует Председателю городского градостроительного совета или Главному архитектору города, что он безумно любит Филадельфию, и что он очень тронут тем, что я посвятил целую серию таких прекрасных картин ее памятникам. Я тоже расшаркался в свою очередь и похвалил общее градостроительное решение города, отличную ландшафтную архитектуру, удачное решение транспортных проблем и великолепную ливневку, которой бы позавидовали многие европейские города, утопающие в лужах после каждого дождя.

Когда мы вернулись в офис к мистеру Питману, Эдмунд задал мне первый вопрос:

– С чего вы начинали проектирование объектов в России?

– Я приехал не из России, а с Украины.

– А разве они чем-то отличаются? Впрочем, это неважно. Так что вы делали в первую очередь после получения заказа?

– Тщательно изучал задание на проектирование объекта.

– Нет, это не то, что нам нужно.

– Давал задание на изыскания по геодезии и геологии, собирал технические условия на подключение различных систем.

– Это тоже не то.

– Ну, естественно, параллельно с этим изучал площадку для строительства в натуре.

– Вот! Это оно! Поехали прямо на площадку.

– На чем вы собираетесь ехать, когда вы без машины? – заявила ему практичная Сара, супруга Питмана. – Ладно, я вас отвезу, Б-г с вами.

– Б-г с вами, и я с вами, – заявил остряк Питман.

– Нет, – твердо отрезала Сара. – Должен же кто-то в лавке остаться. (Ее можно было понять, так как лавка была четырехэтажной, с двумя огромными магазинами и картинной галереей).

И, тем не менее, мы все впятером (со мной была моя супруга), несмотря на причитания Сары, что дом остается без хозяина, спустились по служебной лестнице и вышли в хозяйственный проезд, где между мусорными баками стоял роскошный Сарин SUV.

Улицы в старом центре города довольно узкие, с односторонним движением и с парковкой с двух сторон. Так что ехали мы минут двадцать. За это время мистер Бейкон успел рассказать нам в быстром темпе увлекательные истории, согласно которым все, что предложил или запроектировал в городе он сам, оказалось очень интересным, высокопрофессиональным и получило всеобщее одобрение, в то время как все, что предложили и запроектировали другие архитекторы, по оригинальному стечению обстоятельств, оказалось неинтересным и вообще неудачным. Таким же неудачным почему-то оказалось все, что сделали после его ухода с высокого поста.

По прибытии на место, Сара с трудом приткнула машину возле сквера. Было жарко, начался характерный филадельфийский хьюмит. Мы вывалились на площадь, обошли фонтан, эспланаду и прошли в тень под вышеупомянутую аркаду. Эта часть площади обычно пустовала, а в такую жару подавно. Тут мистер Бейкон задал мне второй сакраментальный вопрос:

– Туристы, как вы знаете, это большой доход для городской казны, и этого нельзя забывать. Чем больше туристов, тем богаче город. А вот теперь ответьте мне на такой вопрос, для чего туристы приезжают к нам в Филадельфию?

– Понятно для чего. Им интересно увидеть первую столицу США, посмотреть на Independence Hall, увидеть место, где была подписана Декларация Независимости.

– Неверный ответ. Попробуйте еще.

– Им интересно посмотреть на архитектуру Филадельфии, посетить Museum of Art, Асаdemy of Fine Art, Academy of Music, послушать знаменитый Филадельфийский оркестр.

– Неверный ответ, – мистер Бейкон радостно заулыбался. – Ладно, этого вы не знаете, – тут его лицо приняло лукавое выражение. – Не буду вас мучать. У американцев, как правило, короткий отпуск – неделя. И знаете для чего они приезжают? – он победно посмотрел на нас. – Чтобы сфо-то-гра-фи-ро-ваться. Да, да. Человек собирает полторы тысячи долларов, приезжает, скажем, из маленького калифорнийского городка в Филадельфию и здесь фотографируется на фоне всего того, о чем вы говорили: Индепенденс-Холл, Экедеми оф Арт, Экедеми оф Мюзик и так далее. И потом в течение последующего года какая-нибудь мадам Сара, – Сара вздрогнула и посмотрела на него с удивлением. – Sorry! Это я для примера. Так вот какая-нибудь миссис Смит будет показывать своим сослуживцам и соседям, как она путешествовала летом в историческую столицу США, будет тыкать пальчиком на фотографию Academy of Fine Art и говорить: «Вот так вот выглядит Independence Hall, где нам подписали Независимость» и на возражение подчиненного отвечать: «Вечно вы спорите! Экскурсовод знает лучше вас!» Через год, или два, или три эта же мадам Сара…

– При чем тут я, – возопила возмущенная миссис Питман.

– Пардон! Миссис Смит собирает еще две тысячи долларов и едет в Вашингтон DC, чтобы сфотографироваться на фоне Белого дома, Капитолия, Мемориала Корейской войны и еще чего-нибудь и, удовлетворенная, уезжает. Все эти памятники, мемориалы, монументы есть на бесчисленных открытках, в буклетах и брошюрах, но там нет тети Сары, а ей нужно именно это.

Сара Питман опять вспыхнула, но потом махнула рукой.

– Так вот. туристов приехавших в Филадельфию высаживают на Independence Square, они посещают Independence Hall, выслушивают с большим нетерпением лекцию экскурсовода, потом мчатся в общественный туалет, а затем бегут на площадь фотографироваться на фоне этого самого Холла, на фоне треснувшего колокола, перебегают через Маркет Стрит, игнорируя светофор, рискуя попасть под машину, но тут их ждет жестокое разочарование. Стоят пустые арки, которые могут быть в любом захудалом городишке, на фоне которых фотографироваться просто бессмысленно. И тут меня осенила великая идея насчет реконструкции площади, – глаза маэстро засияли. – Эспланаду мы оставляем – она необходима для проведения митингов, празднеств, карнавалов. Народ хочет гулять – пусть гуляет. Мы демократы. Фонтан оставляем тоже – Б-г с ним. А галереи с аркадами мы не просто оставляем, а увеличиваем. Сейчас они на тридцать арок. Мы достраиваем их до пятидесяти, по количеству штатов. Каждый из участков галереи со своей аркой будет посвящен одному штату. На тыльной стене вы, Александр, пишете панно на холсте 10х20 футов, посвященное наиболее интересным архитектурным и скульптурным памятникам этого штата, его природе, а мы это панно эффектно подсвечиваем софитами.

Дальше, как вы помните, дорогой читатель, он предложил мне нарисовать на водостойкой фанере любимых героев каждого штата (ковбоев, индейцев, Тома Сойера и т. д.), вырезать их и поставить перед каждой аркой, так, чтобы тетя Сара могла сфотографироваться 50 раз и получить альбом собственного путешествия по Америке. Фанерные герои – это был грубый поступок с точки зрения архитектуры, но я спорить не стал. Наоборот, я его поддержал и похвалил. В ближайшие два дня я нарисовал по его заказу эскиз панно для штата Миссури с аркой Сан-Луиса, Томом Сойером, Геккльбери Финном и тетушкой Салли, который ловкие супруги Питман тут же продали впечатлительному маэстро. Но остановиться я уже не мог. Я сделал эскизы площади с аркадами и большую перспективу, на которой в центре композиции поставил двойной обелиск с лифтами и запасными лестницами, с видовой площадкой наверху, с которой открывался вид на междуречье Делавер и Скулкилс. Перспектива понравилась маэстро, но, как я понял, вызвала в нем противоречивые чувства. Он заявил, что архитектурные вопросы – это его забота, а я должен заниматься живописью. Чем кончилась наша совместная деятельность подробно описано в «Лысом-1». Я просил его показать мне планшеты, но он уверял меня, что отдал их макетчикам. Тем не менее, я сделал эскизы и перспективу реконструкции.

Доклад общественности проходил в музее знаменитого скульптора Луис Невелсон. Единственное, о чем я жалел – я забыл фотоаппарат, а мои холсты, посвященные Филадельфии, смотрелись очень эффектно на фоне ажурных конструкций мадам Невелсон. Я подошел к одному из фотокорреспондентов и попросил его сделать несколько фото со мной и моими работами. Он ответил: «А вы знаете, что мои фотографии стоят по 500 долларов?». Проклятый оскал капитализма. Вообще, представителей средств массовой информации было довольно много: два телевизионных канала, газеты, в том числе «Philadelphia Inquirer».

Пока я рассматривал головоломные скульптуры мадам Луис, Бейкон начал доклад. Очевидно он уже давненько не выступал, и его прорвало. Он подробнейшим образом изложил свою деятельность на посту главного архитектора муниципалитета, тщательно описывая свои заслуги в благоустройстве города. К концу первого часа мистер Питман вывел меня на улицу и заголосил:

– Что же он делает? Прошел уже час, а он еще ни на йоту не приблизился к Independence Square. Уже половина народу поуходило. Да и кто это выдержит? Уже смылся двенадцатый?

– Я думаю, что не двенадцатый, а двадцатый.

– Да нет, я имею в виду престижный канал WНYY – 12. А он не может остановиться.

Когда мы вернулись в зал после второго перекура, мистер Бейкон, наконец, заговорил о площади. Перспективу он отложил в сторону и держал в руках макет. Макет был маленьким, и никто на нем ничего не видел. Кроме того, на макете был изображен лишь кусок площади с павильоном для колокола. Докладчик с увлечением рассказывал о том, какие будут экспозиционные залы в этом павильоне. Последние слушатели покидали зал.

Есть три способа провалить доклад. Первый – это много говорить о себе, а не об объекте доклада, второй – залезть на длительное время в детали, которые никого не интересуют, и третий – просто затянуть доклад на два часа. Наш маэстро удачно совместил все эти три приема.

Я ждал после доклада мистера Бейкона трагичных результатов и не ошибся. В воскресном номере «Philadelphia Inquirer» я увидел статью. На иллюстрации был изображен наш докладчик с макетиком в руках. Вся полоса была посвящена творчеству и заслугам мистера Бейкона, а в конце приведена фраза, что, кроме всего, он еще занимается вопросами реконструкции центральной площади. Заказ нам не дали.

Сейчас, проходя через Independence Square и глядя с ужасом на то, что там наворотили и что там сейчас происходит, я с грустью вспоминаю наши невинные архитектурные забавы, затеянные совместно с великим маэстро.

Независимость чувствуется во всем. Для начала мэр города, продемонстрировав свою независимость от архитекторов, вложил миллионы на то, чтобы вырубить с корнем фонтан, галереи, колоннады, эспланаду и разровнять все, как будто ничего и никогда тут не было. Кому мешали все эти достаточно красивые архитектурные элементы – непонятно. Потом он разбил площадь на три разных объекта и дал заказ трем разным архитекторам, опять-таки независимым друг от друга, даже живущим и работающим в разных городах, чтобы они не могли согласовывать свои действия. В результате появился музей, построенный в стиле бруталистской архитектуры эпохи конструктивизма. Вслед за ним вырос Visitor Center – длинное унылое здание с входом с торца, облицованное кирпичом. Здание получилось похожим на сельхозпостройки. Приблизительно в таком же стиле начали строить сельскохозяйственное здание для треснувшего колокола. Следует отметить, что и тут мэр проявил свою полную независимость и на Совет по утверждению этих объектов не пригласил ни одного архитектора, как написала об этом в газете «The Philadelphia Inquirer», случайно попавшая туда журналистка Inga Saffron, освещающая вопросы архитектуры. В связи с тем, что эти архитекторы работали отдельно друг от друга, то градостроительными вопросами этой площади никто из них не удосужился заняться. Пешеходы все так же стайками перебегают ограждающие площадь улицы, спасаясь от машин. Лошади в шорах на мордах с пикантными мешками под хвостами, запряженные в легкие экипажи, паркующиеся у здания Independence Hall, шарахаются от проезжающих автобусов. Оставшееся от эспланады место засеяли травой и благосклонно разрешили всем желающим на ней валяться. Туристы так и делают, а более опытные хомлесы оккупировали скамейки.

Архитектурная неуспокоенность преследует многие площади с этим названием. Киевский Майдан Незалежности тоже имеет свою, очень сложную историю, и, хотя и выглядит намного импозантнее, но сейчас стал похож на паноптикум различных архитектурных форм и скульптур. Эта центральная площадь города меняла названия при значительных исторических изменениях. Начав с Козьего болота, она превратилась в Думскую площадь, потом в Советскую, затем в площадь Калинина, потом в площадь Октябрьской Революции и, наконец, в Майдан Незалежности. Вместе с названиями менялся и облик площади. Сначала был рынок, потом появилось Дворянское собрание Беретти, не дожившее до наших дней в связи с недостатком дворян, затем городская Дума. В советское время площадь украсили памятником Карлу Марксу, который поставили, убрав памятник Столыпину.

Вся моя жизнь была связана с этой площадью. Возвратившись в Киев из эвакуации в апреле 1944 года, я застал ее в ужасном состоянии. Площадь была в развалинах. Груды кирпича и искареженного металла, на которых валялись уже завезенные гигантские катушки с кабелем. Мой дядя – художник Михаил Штейнберг, приехавший в Киев немного позже нас, обнаружив, что дома Гинзбурга, где была его мастерская, нет, и все его картины погибли, впал в глубокую депрессию. Он поселился у нас и каждое утро, вооружившись этюдником, или просто дощечкой с наклеенной бумагой, выходил на эту площадь и рисовал акварелью развалины. Он перерисовал все развалины на Крещатике, на Прорезной, на Николаевской и, конечно же, на площади Калинина, как она тогда называлась. Вся левая нечетная сторона Крещатика была разрушена, а на правой остался только кусочек между площадями Калинина и Сталина (Европейской).

На этой же площади была приведена в исполнение казнь через повешение немецко-фашистских преступников, проявивших особую жестокость во время оккупации и уничтоживших большое количество киевлян. Несмотря на то, что это происходило близко от моего дома, я не пошел смотреть на это зрелище. Мой юный мозг и так был переполнен впечатлениями кошмаров войны, и видеть очередную насильственную смерть, даже этих ужасных бандитов, я не мог.

В этом же году, 22 июня, в годовщину начала войны, объявили конкурс на проект планировки и застройки центра города Киева. Это был очень большой и сложный конкурс, проводившийся в два тура. Отец не принимал участия в этом конкурсе, но, как член-корреспондент Академии архитектуры, был приглашен в жюри. Первый тур выиграли бригады академика А. А. Власова и архитектора А. А. Тация. После второго тура лучшим был признан проект Власова. Отец повел меня в музей на Кирова посмотреть макеты премированных проектов. Макеты произвели на меня очень сильное впечатление. Детство в эвакуации прошло без всяких игрушек, кроме самодельных. И увидеть вдруг такие красивые игрушки, изготовленные академиками, домики с окошечками, башенками, кровлями и даже узнать, как будут выглядеть знакомые мне улицы, было для меня шоком. Естественно, я тут же получил нотацию, что если я буду хорошо учиться, то поступлю в институт, а по окончании его стану работать с этими мастерами. Заболотного, Добровольского, Тация, Иванченко я уже знал – они жили в нашем подьезде. Отец показал мне Власова, Елизарова, Гречину и Заварова. В юные годы все запоминается очень четко.

Началась реконструкция и восстановление. Площадь приобретала все более и более уютный и красивый вид. Интересна история фонтана. Вначале его назвали фонтан «Дружба народов». На шестнадцати гранитных выступах по контуру фонтана были размещены бронзовые гербы республик Советского Союза. Предполагалось на этих выступах разместить скульптуры представительниц этих республик. То-есть повторить композицию фонтана на ВДНХ в Москве. Н. Л. Жариков, бывший в это время зампредом Госстроя, уверяет, что он добился отмены этого решения. После этого вместо гербов и шестнадцати дам появились три грации. Но ему удалось уговорить секретаря ЦК КПУ по идеологии отменить и это решение.

Среди архитекторов бытовала другая версия. Когда посчитали стоимость этого фонтана со всеми дамами, то оказалось, что она превышает все допустимые возможности. Тогда киевский мэр В. Згурский придумал такой вариант: зачем нам дамы всех национальностей Советского Союза – мы же не Москва. Давайте ограничимся дружбой славянских наций СССР и поставим фигуры русской краcавицы в национальном костюме, украинки и белорусски. Макет был изготовлен. Но начальство испугалось такого решения, как националистического, и велело убрать всех этих дам. Я был знаком с автором фонтана В. Шараповым, но как-то постеснялся у него выяснить справедливость этой версии тем более, что он не любил говорить на эту тему.

В общем, площадь в 80-е годы стала очень красивой, благоустроенной и уютной. В этом была большая заслуга руководителя проекта ее реконструкции талантливого архитектора Александра Владимировича Комаровского. О конкурсе на проект памятника Октябрьской революции и всех удивительных событиях с этим связанных мы рассказали в «Лысом 1». Нынче он – этот памятник, снят и расчленен на куски, как и многие другие памятники, созданные во славу советских деятелей. Эти куски гранитного вождя и сейчас валяются на производственной базе «Укрреставрации».

После этого площадь начала лихорадочно заселяться. Прошел еще ряд конкурсов на памятники и монументы, которые обязательно хотели разместить на этой площади: на монумент «Возрождение», на монумент Независимости, на символ Киева Михаила Архистратига и другие памятники. И началась новая реконструкция.

Памятник Революциии его эволюции

После конкурса, 1966 год

После открытия, 1977 год

После перестройки, 1992 год

К сожалению, она оказалась не такой удачной, хотя ею опять руководил Комаровский. Площадь наполнилась многочисленными памятниками, выполненными в разных стилях и материалах, стеклянными зенитными фонарями цилиндрической, купольной и пирамидальной формы. Я прочитал об этой реконструкции ряд статей, но ни в одной я не нашел положительной оценки. Когда я приехал в Киев и увидел ее в натуре, я понял, что авторы статей были во многом правы. Сегодня, сидя за компьютером, я открыл Интернет и увидел, что в Киеве появился новый главный архитектор, причем не по назначению, а по конкурсу, что уже само по себе несет положительное начало. И, прочитав первое интервью Сергея Целовальника, нового главного архитектора города, я обнаружил такое высказывание: «Вопрос Майдана – острый. У меня втягивается голова в плечи, когда я проезжаю по нему и вижу эти стекляшки. Мне неудобно, как архитектору, что их наваяли». Не нравится ему и монумент Независимости. – «Меня смущает, что десятая годовщина Независимости Украины была выражена в виде тиранического символа – колонны, забитой в центре площади». Очевидно, предстоит еще одна реконструкция. Поживем – увидим.

Мы с отцом редко обсуждали архитектуру площади Калинина и самого Крещатика. Он сначала ее не очень хорошо воспринимал, а после кампании борьбы с космополитизмом вообще старался не высказываться по вопросам архитектурных стилей. Тем более, что он предчувствовал, что впереди архитекторов ждут новые бури. Так оно и вышло – нас ждала гибель Академии архитектуры и ликвидация Академии строительства и архитектуры.

 

РАЗДУМЬЯ

Заседания кафедры и консультации он обычно заканчивал к двум часам, после чего ехал домой или в Академию. Ехал на трамвае. Второй номер довозил его сначала до дома. Потом маршрут сократили до Львовской площади, и дальше он шел пешком. Иногда он садился на троллейбус, который останавливался как раз напротив института, и ехал до Крещатика. Крещатик он любил еще со студенческих лет. Эта центральная улица города тогда была вдвое уже, на ней располагались в основном административные здания и гостиницы (до революции – банки) и ходил трамвай. Крещатик был уютным, здесь были большие кинотеатры и хорошие кондитерские. Сейчас он тоже шел по Крещатику, но не только с целью прогулки, а чтобы зайти к главному архитектору Киева Приймаку и побеседовать с ним. Он предварительно позвонил в Управление и выяснил, что Борис Иванович у себя. Он был давно с ним знаком, встречался на всех заседаниях Президиума и Ученого Совета Академии, и сейчас хотел посоветоваться с ним, поскольку ситуация была явно непонятная.

Он зашел в старое Лидвалевское здание, единственное сохранившееся после войны в этом квартале, поднялся на второй этаж и зашел в приемную. Секретарь сказала ему, что Борис Иванович сейчас проводит Совет по генплану города, и когда он его закончит – никому не ведомо. Он уже собрался уходить, когда из кабинета вышел Милецкий. Авраам Моисеевич, как всегда, был спортивен, энергичен, стремителен. Увидев его, он подошел и протянул руку.

– Рад вас приветствовать, профессор, в наших пенатах. Если вы дожидаетесь Бориса Ивановича – то это почти безнадежно. Его захватил Слуцкий со своей командой, а это надолго. Так что могу только вам посочувствовать. Я сам еле прорвался к нему, а теперь меня не хотели отпускать, потому что они смотрят Печерск, а у меня там два крупных объекта и намечается третий. Но я, к сожалению, вынужден был бежать, так как у меня сейчас идет пусковой объект.

– Какой, если не секрет?

– Дворец пионеров.

– Поздравляю. Это большой успех. Я видел и проект и почти законченную постройку. Это первое здание в Киеве, выдержанное полностью в стиле современной архитектуры.

– Спасибо, спасибо. Эти современные формы приходится пробивать невероятными усилиями, даже путем обмана. Утверждаешь один проект, а строишь совсем другой. Консерватизм в этом деле чудовищный. У меня в современных формах был сделан автовокзал, и делался он именно таким путем. На совете показывали одно, а в натуре я делал по-другому. К сожалению, мы зависим от того, «какое время на дворе» и от чиновников. Но тем не менее, я люблю все свои объекты, независимо от того, в какой стиль меня вгоняли: и Горисполком, и гостиницу «Москва», и парк Славы. Но Дворец пионеров хочется сделать особенно чистым, тем более, что сейчас стали мягче относиться к новым веяниям. Вот я бегал к Борису Ивановичу визировать идиотскую бумагу, чтобы ко Дворцу не подпускали без моего ведома никого из Союза художников. Там уже наведывались варяги – монументалисты и скульпторы. Спешу: на хозяйстве сейчас один Эдик Бильский, а вокруг здания крутится скульптор Григорий Гутман с моделью своего «пловца». Пытается воткнуть его куда-то в вестибюле. Мне хватает Ады Рыбачук и Володи Мельниченко. Они ребята талантливые, и им я доверяю. Я так и просил Бильского – никого из «мытцив» кроме них не пускать. Эдика вы должны помнить – он учился у вас.

– Конечно, помню. Так он сейчас работает с вами? Должен сказать, что ему повезло – он попал в хорошие руки.

– Спасибо еще раз. Я побежал. Передавайте привет сыну – он мне помогал рассчитывать солнцезащиту в нескольких зданиях.

Ему тоже пришлось уйти – причем уйти ни с чем. Он вышел из здания Киевпроекта пересек Прорезную и пошел по Крещатику.

Возле музыкального магазина к нему вдруг подошел нетвердой походкой сутулящийся человек с усами, без шапки, в клетчатой рубашке и распахнутой светлой куртке. Чувствовалось, что человек этот был слегка под-шафе. Он уже решил, что сейчас у него попросят денег. Однако неожиданно услышал:

– Здравствуйте, профессор. Вы меня, наверное, не узнаете, ведь я закончил КИСИ еще в 1936-м, но к вам неоднократно заходил на кафедру уже после войны. Я архитектор, правда давно архитектурой серьезно не занимаюсь. Я – Некрасов.

И тут он его узнал.

– А, очень рад! Полковой инженер – капитан Виктор Платонович, извините, Б-га ради, я сразу вас не узнал, будете богатым.

– Насчет богатства слухи сильно преувеличены. А я помню наши беседы в институте и помню вашего брата Михаила Ароновича, который тогда заведовал кафедрой рисунка. Он мне показывал свои акварели, которые мне очень понравились, особенно серия трагичных рисунков «Разрушенный Киев». Так что увидите его, передайте ему привет от бывшего архитектора и почитателя.

– Обязательно передам. Хотя бывших архитекторов не бывает. Говорят, вы великолепно рисуете, и ваши путевые заметки всегда сопровождаются набросками. Естественно, что вы сейчас отошли от архитектуры. Вы же известный писатель. Я с удовольствием прочитал вашу замечательную книгу «В окопах Сталинграда». А повесть «В родном городе» просто была для меня подарком. Там очень точно описан наш институт послевоенного времени. И несмотря на то, что вы изменили многие фамилии, персонажи настолько ярко изображены, что я их сразу узнал, например, Видуева, Шлаканева. Очень точно описаны у вас институтские собрания и гонения. Жалко только, что действие вашей повести оканчивается в 47-м. Если бы оно продлилось, то вы бы смогли описать ту вакханалию, которая началась в 48-м. Я бы на этот счет, да не только я, но и ваш учитель Иосиф Юльевич Каракис, могли бы рассказать вам много интересного. Так что вы сейчас личность известная.

– К сожалению, вместе с известностью приходят и неприятности, и всяческие гонения. Мне сейчас удалось немного поездить по Европе и Америке, и я хотел объективно описать жизнь за рубежом, но оказалось, что это никого не устраивает. Сначала преданные начальству критики обвиняли меня в том, что я неверно осветил войну, потом оказалось, что в моих произведениях сквозит низкопоклонство перед Западом. Сейчас меня обвинили даже в сионизме. Меня, русского писателя, живущего на Украине, обвинили в сионизме за то, что я поднял в прессе вопрос о необходимости создания мемориала в Бабьем Яру, и написал, что нельзя строить на костях безвинно погибших людей аттракционы и карусели – это кощунство. Интересно, Евтушенко тоже у них проходит как сионист после стихотворения «Бабий Яр», или у него другие отношения с руководством, и ему прощают такие выступления? Если бы не эта ужасная трагедия два года назад, наверное сейчас бы крутилось в Бабьем Яру «колесо огляду» и карусели. И сейчас я себя чувствую, как на войне (Бедный Виктор Платонович. – Он тогда и не предполагал, что основные бои еще впереди, что эпоха у кого-то застоя, а у кого-то застолья только начинается, что впереди его – лауреата Государственной премии, ждут страшные пасквили и фельетоны, в том числе оскорбительный памфлет в «Известиях» «Турист с тросточкой», ждет бурное и скандальное исключение из партии, ждут обыски в собственной квартире и выдавливание из родного Киева, из своей страны).

– К сожалению, вы правы. Но будем надеяться на лучшее. Начальство меняется, веяния проходят.

– Я знаю, что вы тоже прошли через мясорубку космополитизма.

– И это прошло. И в архитектуре уже пошли новые веяния. Уже Корбюзье не лже-архитектор, и нам показывают журнал «Architectural Record». Видите, какие новые проекты появляются сейчас и в Москве, и в Киеве. Вы человек талантливый, признанный уже не только у нас, но и во всем мире. Я надеюсь, что все у вас наладится и пойдет благополучно. Кстати, насчет новых проектов. Я сейчас беседовал с Милецким по поводу его нового Дворца пионеров. Прекрасная работа. Вы с ним должны быть знакомы?

– Ава мой старый приятель. Я как раз должен встретиться с ним у Киевпроекта и направляюсь туда.

– Тогда поспешите. Он сказал, что заскочит в мастерскую и поедет на стройку. У него там какой-то конфликт с оформителями из Союза художников.

Они попрощались и Виктор Платонович пошел в сторону Киевпроекта. Он посмотрел ему вслед. Некрасов шел сутулясь, походкой глубоко озабоченного человека.

Он прошел пешком по Крещатику, поглядел на другую сторону на новый Пассаж, к которому еще не совсем привык. Он знал, что Виктор Платонович живет в Пассаже. Он дошел до площади Калинина, внимательно рассматривая новую застройку Крещатика. Крещатик стал вдвое шире за счет бульвара и намного просторнее. Он был в хороших отношениях со всеми авторами этой застройки, но редко обсуждал ее с ними. Сначала он ее не воспринимал, а потом она ему даже стала нравиться. Новая застройка в большинстве городов Советского Союза была твердо основана на псевдоклассике – она была серой и скучной. Застройка Крещатика оказалась достаточно жизнерадостной, веселой. Определить этот стиль было трудно. Авторы считают, что это продолжение украинского барокко. Застройка, действительно, интересная и богатая, но к украинскому барокко имеет слабое отношение. Уж он-то это хорошо знает. Он мог по памяти нарисовать любой орнаментальный кусочек Брамы Заборовского, и не только ее.

Вообще вопрос выбора стиля, – думал он, – дело весьма сложное. Развитие архитектурных стилей все время шло как-то по спирали. Ведь каждый из них, как правило, рождался, не как продолжение предыдущего, а как реакция на него. Изысканную и ажурную готику сменил строгий ренессанс. Строгую классику Возрождения заменило богато орнаментированное барокко и еще более легкомысленное роккоко, на смену пышному барокко пришел опять строгий и логичный классицизм и ампир, классицизм был вытеснен опять-таки богатыми модерном и эклектикой, эклектику вытеснил сухой и четкий конструктивизм. На смену конструктивизму уже стал появляться более богатый постмодернизм.

Это так происходило в цивилизованных странах. А у нас же все поехало, как всегда, вспять со скандалами, разборками и обвинениями. После конструктивизма мы, вопреки всякой логике, опять попятились назад к классицизму, к сталинскому ампиру. Стоят гигантские колоннады, как, например, в Лангбардовском здании обкома, никому не нужные, нелогичные и ничего не представляющие из себя кроме помпезности. И если за рубежом появление новых стилей проходило спокойно, то у нас все это сопровождалось дикими скандалами, гонениями и преследованиями. Ему пришлось пережить несколько таких периодов. Сначала с криками «ура!» изгоняли классику и модерн и устанавливали конструктивизм. Все активно боролись с буржуйскими стилями в архитектуре, классику рассматривали как буржуазное влияние, а модерн как упадничество. Конструктивизм и функционализм – вот архитектура нового поколения. Потом нещадно били за конструктивизм, обвинив всех его бывших последователей в подражании западным течениям и вознося до небес классику. На Корбюзье писали гнусные фельетоны и рисовали карикатуры. «Советская культура» напечатала пасквиль о нем, что его интересуют в жилом доме только вопросы связанные с выносом покойника. Впоследствии, кстати говоря, это положение о выносе гроба вошло в советские нормы. Потом били за конструктивизм повторно, обзывая всех передовых архитекторов космополитами. Сейчас бьют всех архитекторов приверженцев классики за излишества.

Так что правы были авторы Крещатика, избравшие этот стиль и ссылавшиеся на традиции, хотя особых традиций такого типа не было. Его не пригласили принять участие в проектировании центра. Ему, конечно, было немного обидно. Но никого из старшего поколения архитекторов не пригласили, ни Алешина, ни Холостенко, ни Вербицкого, ни Каракиса, ни даже Заболотного. Один только Таций из старшего поколения занимался центром, и то во время конкурса. А после победы Власова на этом конкурсе сформировалась новая бригада из более молодых архитекторов: Добровольского, Малиновского, Приймака, Елизарова, Заварова. Это были, безусловно, сильные архитекторы. Он немного жалел о проекте академика Гольца, так понравившемся ему на конкурсе. Он говорил ему об этом. Георгий Павлович был очень растроган и после конкурса подарил ему одну из перспектив. Гольц блестяще рисовал, был отличным театральным художником и, естественно, конкурсные планшеты были поданы великолепно. Но Георгий Павлович построил всю свою архитектуру на глубоком знании Возрождения. Чего стоила одна только башня на площади Калинина в традициях палаццо Веккио. А большинство сильных мира сего хотели увидеть что-то новое. И это новое почувствовалось в проекте Власова. К его глубокому прискорбию, Георгий Павлович через два года погиб, погиб глупо и случайно, попав под машину.

Его же пригласили заниматься объектами ЦК – две поликлиники четвертого управления, санаторий, жилой дом для работников обкомов. Зато у него много аспирантов, и все они получают ученую степень. Из всех соискателей только один его подвел – собственный сын. Но у него были другие руководители. Конечно, если бы он был его аспирантом, он бы уговорил Шуру отказаться от проблемных капитальных тем. Уж слишком в Москве развито местничество. Каждый из больших деятелей старается не пускать посторонних в свою тематику. Вот и набросились на него в ВАКе. Взял бы он скажем «Почтовые отделения в сельской местности», или «Проектирование начальных школ на Украине», или что-нибудь еще в этом духе – и сделал бы легко и прошел бы ВАК как по маслу.

А то, что его не пригласили принять участие в проектировании центра города, то это, может быть, к лучшему. Когда начали долбать архитекторов за излишества, его фамилию поставили бы первой, как это сделали в период кампании борьбы с космополитизмом. И опять бы вставали на советах его бывшие аспиранты и кричали, что не хотят сидеть за одним столом с расхитителем народного достояния (тогда кричали «с беспаспортным бродягой»), и опять бы он сидел по ночам и писал письма в ЦК, оправдываясь за свою вредительскую деятельность и перечисляя свои заслуги перед советской архитектурой, и опять ждал бы безнадежно ответы на эти письма. Так что нет худа без добра. К площади Калинина он подходил немного успокоенный. Сама преобразившаяся площадь оказывала на него благотворное действие, и, успокоенный, он сел на шестнадцатый троллейбус и поднялся по Михайловской на горочку в Академию – можно сказать– рушившуюся Академию.

Академия уже трещала по всем швам. Началась новая эпопея. Хрущев не хотел иметь советчиков – седовласых авторитетных академиков. Он сам себя считал академиком в области архитектуры, изобразительного искусства и сельского хозяйства. Напрасно Евгений Иванович Катонин на последнем заседании президиума убеждал всех, что академик – это пожизненное звание. Бедный Евгений Иванович – хороший архитектор, блестящий график, настоящий ленинградский интеллигент – верил в незыблемость академической системы. Это где-то за рубежом, действительно, есть пожизненные звания, но только не у нас. В 37-м отбирали ученые звания, в 48-м отбирали ученые звания и не только ученые звания. А сейчас все пройдет значительно проще: нет Академии – нет академиков.

Он прошел к зданию на Большой Житомирской, 9. Это была святая святых – здание Академии. Зашел в вестибюль. Перед ним предстало необычное зрелище. Сотрудники собирались в вестибюле и в поэтажных холлах и жарко обсуждали грядущие события. Каждая кучка была Ноевым ковчегом – здесь, наряду с младшими и старшими научными сотрудниками, простыми инженерами и архитекторами, встречались академики и членкоры. Люди периодически перебегали от одной кучки к другой в погоне за последними новостями и слухами.

В уголке стояли академики Лобаев и Будников и что-то жарко обсуждали. Массивный Лобаев, с мощной фигурой и крупными выразительными чертами лица, напирал на Будникова очень эмоционально. «Борис Никитич, – подумал он, – не даром так сильно волнуется. Ему есть-таки что терять. Он построил себе роскошную дачу в Конче-Заспе, дорожки выложил керамическими батареями, вдоль дорожек поставил бетонные вазы, сделал гараж на две машины (в их семействе было две «Волги»), построил большую мастерскую для своего сына – художника Леонида Стиля. Неизвестно, как новое начальство отнесется ко всему этому». Он подошел к спорящим академикам.

– А, Яков Аронович, – приветствовал его Михаил Сергеевич. – Добрый день, если его можно назвать добрым. Вот Борис Никитич доказывает мне, что виной всему происходящему являются архитекторы.

– А как же, – оживился Борис Никитич. – В пятьдесят шестом прошла эта дикая реорганизация под лозунгом борьбы с излишествами в архитектурных проектах. Академия архитектуры стала Академией строительства и архитектуры. Но это не помогло. И сейчас вообще ликвидируют Академию. И все дела будут решать чиновники из Госстроя, которые в строительной науке ни хрена не смыслят. – Следует отметить, что Борис Никитич был несколько грубоват.

– Может, вы и правы, – ответил он. – Но дело в том, что во все века стройками, даже самыми крупными, руководили зодчие, и они отвечали за свои сооружения. И Микельанджело за гигантский собор Святого Петра, и Бруналеско за Санта Мария дель Фиоро. И заказчик имел дело только с зодчим, а не с мастерами и не с каменщиками.

– Это вы на меня намекаете, – улыбнулся Будников.

– Ну что вы, Михаил Сергеевич. Вы у нас самый авторитетный специалист в области строительства. Я просто хочу сказать, что когда начали зодчих пинать ногами и бросили их в подчинение прорабам и чиновникам, начался весь этот ералаш. Начальство не хочет авторитетов, оно само хочет быть авторитетом.

– Вот! – воскликнул Лобаев. – В этом и есть вся причина этих диких преобразований.

Подошла Алла Даниловна Иванова и тут же включилась в беседу.

– Вы совершенно правы. Сейчас все отдано на откуп чиновникам из Госстроя. А какие из них градостроители? Они все глубоко невежественны в вопросах теории. А в градостроительстве нельзя опираться на вкусовщину и собственные пристрастия. На последнем совете в Госстрое никто из них не знал, какое отличие между жилым районом и микрорайоном. Какие-то дикие термины «степень охвата территории», «размеры неудобья». Руководитель отдела Госстроя спрашивал, что такое «агломерация», и просил поменьше применять иностранных терминов.

Разговор затягивался. Он распрощался со своими собеседниками и двинулся к лестнице. На ступеньках стояла Евгения Ивановна Склярова. Женщина она была экспансивная и в своей обычной манере провозглашала на весь вестибюль не совсем этичные истины, стараясь перекричать всех и привлечь к себе максимум внимания:

– Это хамское отношение ко всем к нам. Это возмутительно и недопустимо. В Академии работает много тысяч человек. Одних только академиков и член-коров 32 штуки. Куча заводов и филиалов. И никто из этих деятелей не счел нужным посоветоваться ни с нами, ни с нашим руководством. Все решали безграмотные чиновники, которые не хотят, чтобы строительством руководили профессионалы. А где Головко? Куда смотрит Союз архитекторов? А где президент? Почему он молчит? Я сразу говорила, что нельзя назначать президентом инженера, да еще из провинции. Небось при Заболотном никто себе такого безобразия не позволял…

Евгению Ивановну начали, как всегда, усмирять. Он не стал дожидаться конца этой дискуссии и стал подниматься пешком по лестнице. На втором этаже он столкнулся с Добровольским. Анатолий Владимирович поприветствовал его и поинтересовался:

– Как это вам все нравится? Доигрались! Кем я был до сих пор – Академиком Всесоюзной Академии, Академиком Украинской Академии, автором сотен крупнейших объектов. А теперь я кто? Безработный архитектор. Хожу, ищу халтуры. Вот, договорился подработать у Алика Малиновского в мастерской. Да, да, безработный. Я слишком активно занимался проектированием и не успел обеспечить себя учеными званиями.

У него ситуация сложилась тоже непонятная. При крушении Академии решили объединить два института – Институт архитектуры сооружений и Институт экспериментального проектирования. Он уже беседовал с директором своего института Куликовым. И тот сообщил ему, что при слиянии он станет вторым заместителем директора нового института. Что это значит – ему было непонятно.

– Знаете что, Анатолий Владимирович, я вам уступлю свое место зам. директора нового института, тем более, что мне предложили руководство отделом экономики жилья, и кафедра у меня в КИСИ. Вы там посидите немного, пока утихнет эта вакханалия, а потом решите, что делать дальше. Если вас заинтересует в дальнейшем преподавательская работа, то я попробую организовать вам профессуру на моей кафедре. А пока давайте подойдем к Куликову и к Виктору Дмитриевичу Елизарову и решим этот вопрос. Его, якобы, должны назначить директором нового института.

Свое обещание он сдержал и отдал свою должность Добровольскому. В дальнейшем Анатолий Владимирович, действительно, стал профессором и руководителем мастерской, только не в КИСИ, а в художественном институте.

Шел 1964-й год. Он приехал в Академию не для того, чтобы работать, а для того, чтобы попрощаться с многочисленными коллегами – друзьями и недругами.

Этими воспоминаниями отец делился со мной крайне редко, и то после того, как миновали все бури с гонениями на архитекторов. Архитектуру Крещатика мы иногда обсуждали, но относились к ней достаточно положительно. Отца только смущала техническая сторона вопроса. Все дома облицовывались плитками МК, заходившими хвостом в кладку. Это была удачная идея, значительно упрощавшая строительство. Но отец сказал мне, что Юровский с кафедры конструкций (которому я очень доверял) этого не одобрил. Он говорил, что эти плитки не смогут выдержать не только ста циклов замораживания, но и пятидесяти. Дальнейшие события показали, что Вениамин Моисеевич был прав. Архитектура же площади Калинина в мои учебные годы стала для нас привычной, и мы ее не обсуждали.

 

ДАЛЕКИЕ ГОДЫ

Для меня Майдан Незалежности был не просто центральной площадью. Площадь Калинина прошла через всю мою жизнь с самых детских лет, с самых первых воспоминаний.

Наша семья переехала из Харькова в Киев, когда в Киев перевели столицу Украины. Мне тогда был один год, так что похвастаться воспоминаниями этого времени мне, по понятным причинам, довольно трудно. Я не помню нашей жизни в съемных квартирах. Однако воспоминания о площади Калинина возникли у меня тогда, когда появились воспоминания вообще. Мы уже жили в кооперативном доме «Медик-2», запроектированном Павлом Федотовичем Алешиным на улице Новой возле театра Франка.

В раннем детстве я гулял с фребеличкой-немкой Марией Вильгельмовной. Почему-то у врачей, населявших наш дом, дети были, преимущественно, женского пола, что, как утверждали взрослые, указывало на то, что не будет войны. Как они были неправы, – оказывается, не все приметы сбываются. Мои гуляния омрачались тем, что в нашу группу, кроме меня, входили три девочки, которые предпочитали играть с куклами, закапывать подземные клады из листочков и стеклышек и совершенно игнорировали мои предложения играть в войну. Единственная игра, которую я разделял с ними была диаболо – эта игра была в то время модной.

После прогулок с фребеличкой в Первомайском парке, я отправлялся во двор и отводил душу с несколькими мальчиками, не очень рекомендованными мне для знакомства. Там мы обсуждали уже вопросы чисто военного содержания: из чего лучше делать эфес шпаги – из картона, из резины или из консервной банки и что лучше на войне – три пушки или один танк.

Там же, во дворе, проходили какие-то строительные работы. И тут меня ожидала первая неожиданность. Когда закопали все ямы, приехали грузовики с квадратами дерна и за два дня весь склон горы оказался покрыт зеленой травой. Я рассказывал с ужасом маме, что нас обманули, что траву, оказывается, совсем не нужно выращивать. Ее можно купить в магазине и поставить на землю.

Когда окончились строительные работы, пришли электрики и начали лазить по столбам. Мне удалось подобрать несколько кусков алюминиевой проволоки толщиной почти с карандаш. Я обнаружил, что она достаточно мягкая, отрубил кусок, загнул один конец колечком, как ручка, а второй расплющил. Получилась отвертка, совсем как настоящая. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я начал изготовлять эти отвертки в большом количестве. Когда я сделал их пятнадцать штук, то разложил их на шкафчике в кухне и очень гордился своими достижениями. В это время у нас перестало закрываться кухонное окно – заело шпингалет, который тогда делали по всей высоте окна. Мама позвала столяра. Он осмотрел поломку, сказал что ничего страшного, что нужно немного подогнать. Мама в это время вышла из кухни. И тут он взял одну из моих отверток. В его руках она тут же согнулась пополам, он взял вторую, она скрутилась у него как штопор, он взял третью, то же самое. И тут он произнес целый набор слов, большинство из которых мне строго запретили повторять. Тирада закончилась словами: «Ты, пацан, лучше меня не слушай. Но интересно, какой это идиот изготовляет эту дрянь. Пойду, возьму нормальный инструмент». О том, кто является этим идиотом-изготовителем, я смолчал, но в дальнейшем эту деятельность прекратил. В моем шестилетнем возрасте это было простительно.

В общем, эти неприятности были настолько незначительными, что они почти не омрачали мое довольно приятное существование. Отцу в это время предложили кафедру в Харькове. Он там и жил, а в Киев приезжал один раз в два месяца, обычно на праздники. Я с нетерпением ждал его приезда. Во-первых, он привозил разные интересные вещи: железную дорогу, лыжи, во-вторых, мы обязательно шли с ним в цирк на Николаевской, в третьих, мы поднимались с ним на последний этаж дома Гинзбурга, где была мастерская дяди Миши.

На площади Калинина мы с мамой переходили Крещатик, когда отправлялись куда-нибудь по делу. Дела были приятные, не совсем приятные и совсем неприятные. Приятными были дневные походы в кинотеатр (Пятое Госкино), когда там шли детские фильмы, и не только. На утренние сеансы меня, после некоторых уговоров, тоже пускали. Так я с мамой три раза смотрел «Большой вальс». Немного дальше находился маленький кинотеатр «Хроника», где на утренних сеансах пускали мультипликаты, пользующиеся большим уважением среди моих сверстников.

К менее приятным походам через площадь Калинина я отношу походы в Музыкальный переулок. Мы доходили по Крещатику до Прорезной, поднимались до Музыкального переулка и шли к Консерватории, где я брал уроки игры на фортепиано у Евгении Владимировны Френкиной, супруги нашего дирижера Канерштейна, считавшейся одним из лучших педагогов. Собственно уроки ничего особенно неприятного из себя не представляли. Неприятным были последующие требования дома – сидеть по два часа в день за пианино и штудировать гаммы и пьесы Гедике.

И, наконец, самым неприятным было посещение в том же Музыкальном переулке профессора Шварцберга, человека, как я впоследствии сказал маме, очень коварного и лживого. К нему водили всех детей вырезать гланды. Когда я с ужасом открыл рот, он посмотрел и сказал: «Ну, слава Б-гу, никаких гланд нет, ничего вырезать не нужно, только небольшое покраснение, сейчас мы его смажем, и все пройдет. Открой пошире рот, мы должны его зафиксировать, чтобы легче было смазать». Было больно, и я пришел в себя уже тогда, когда увидел тазик, в котором в крови плавали небольшие, как монетки, штучки. Я хотел возмутиться, но говорить мне запретили, я хотел зареветь, но он тут же сообщил, что мне уже принесли мороженое, что я могу есть его сколько захочу, и что домой я поеду на машине, что машина уже ждет у подьезда. Реветь перехотелось. В этом возрасте такие небольшие уловки докторов быстро забываются.

Спал я обычно часов до восьми утра, проснувшись, бежал на балкон и звал своих родичей, которые жили в доме напротив, кричал им «Доброе утро!» и выяснял через дорогу, какие новости. Если было солнце, можно было не кричать, а просто посветить зеркальцем, и тетя Зина тут же выглядывала в окно.

В это утро меня разбудила сестра Ира часов в семь с криками: «Война! Война! Вставай скорее!» Я ей, конечно, ответил: «Что за дурацкие крики? Дай поспать! И вообще, я с девочками в войну не играю!» Она продолжала меня трясти, и в конце концов до меня дошло, что война настоящая, и мне стало страшновато.

Через день наша жизнь в корне изменилась, но стала она значительно интереснее. Из нашего подвала выселили какую-то контору, окна заделали какими-то мешками, в подвальных помещениях поставили топчаны и раскладушки (все-таки дом врачей), и мы туда переехали. То-есть переехали условно. Жили мы дома и спускались только во время бомбежки, а на ночь брали одеяла и шли туда спать. Это было таинственно и увлекательно – в больших подвальных помещениях размещалось сразу много семей. Все интересы моих сверстников резко изменились. Мои приятели утверждали, что нам бояться нечего, так как близко от нас на крыше здания Совета Министров стоят зенитки, и немецкие самолеты боятся тут летать. После очередной бомбежки я отпросился у мамы погулять ненадолго в скверик у театра Франко с условием, как только завоет сирена, бежать в подвал. На самом деле мы с ребятами побежали вверх к Институтской на Печерск посмотреть, действительно ли стоят на крыше Совета Министров зенитки. Зениток мы так и не обнаружили, но по приходу нам здорово влетело.

Жизнь в подвале мне очень нравилась. Мои подруги по совместным прогулкам с Марией Вильгельмовной – Нора и Бетя настаивали, чтобы мы играли с ними в «госпиталь». «Смотрите, – говорила Нора, – вокруг раскладушки, совсем как в госпитале. Вы будете ранеными, а мы медицинскими сестрами». Эта игра нам-мальчикам не нравилась. – Очень скучно и неинтересно. Мы начали обследовать подвал. В одном конце дверь была закрыта только на засов. В этой комнате оказалось много разных выключателей (я тогда не знал еще слово рубильник). В общем – настоящий космический корабль – это нам подходило. Но на следующий день нас там обнаружил комендант и повесил на дверях замок. В другом конце подвала мы обнаружили еще более интересное помещение в котором было много труб и кранов. Здесь мы начали играть в подводную лодку. Через день появился дядя Коля – наш сантехник, столяр и вообще, мастер на все руки.

– А вы тут что делаете? – тут он меня узнал. – А, изготовитель отверток. Сколько уже продал? В общем так, пацаны, можете играть, но здесь ничего не трогать. Запирать я эту комнату не могу. Вдруг что случится. Война. Воду надо перекрыть, а меня на фронт заберут. Доехало? Но чтобы ни одного крана ни-ни.

Отец в это время был в Харькове. У него появилась приятельница – его соавтор-архитектор и дочка, почти моя ровесница. Я всего этого понять не мог. Мы были втроем с мамой и моей тринадцатилетней сестричкой Ирой, и рассчитывать на чью-либо помощь маме не приходилось. Мама не хотела дольше ждать. Она собрала небольшой чемоданчик, который несла сама, сумку для Иры и сетку для меня с самым необходимым, и мы отправились на вокзал. На вокзале была большая сумятица, в кассу стояли очереди, но билетов в кассе не выдавали. В общем, к концу дня мы оказались в каком-то вагоне-теплушке без окон, набитом людьми, сидящими на полу. У стен было несколько скамеек. На одной из них нам уступили место. В Харьков мы ехали трое суток. Здесь было совсем неинтересно. Обстановка была сложной. Натянули несколько занавесок. Горшком разрешили пользоваться только мне, как самому малому. Ирина с мамой бегали в туалет на остановках, а я в это время сидел один и дико переживал. Кипяток приносил нам в чайнике один сердобольный старичок.

В Харькове разыскали отца. Поселились у него в квартире на Пушкинском въезде, а что поделаешь, война – есть война. Институт в это время готовился к эвакуации. Куда? – Этого никто не знал. В Харькове я раззнакомился с ребятами из моего нового двора. Уже все занимались обменом осколков снарядов и бомб, стрелянными гильзами, пулями. Один раз я даже стал свидетелем воздушного боя. В нашем дворе был круглый фонтан, в котором не было воды. Мы в нем, конечно, играли в войну. Это был наш дзот с двумя деревянными пулеметами, сделанными из поломанных стульев. Я был самым маленьким. В это время завыла сирена. Нужно было бежать в бомбоубежище. Ребята полезли из фонтана, помогая друг другу, а меня забыли. Я мог достать руками только до верхнего края чаши, но выбраться не мог. Я видел летящие самолеты и даже один, пустивший дымный хвост. Кое-как из наших пулеметов я соорудил ступеньку так, чтобы глаза были выше уровня земли. Увидев первого прохожего, я начал кричать, и он помог мне выбраться. После этого я, на всякий случай, забросил в фонтан десяток кирпичей, валявшихся во дворе.

Прошла неделя, отец объявил нам, что эвакуацию подготовили, нам дали бортовую машину, и мы отправились на вокзал. На сей раз, после теплушки, поездка мне показалась очень комфортной. Нас разместили в обычном плацкартном вагоне. Правда, мест не всем хватило, и на третьих полках тоже лежали люди, но это был нормальный вагон, в котором даже работали туалеты. И началась длительная поездка через всю страну. На первых порах мы дважды попадали под бомбежки, раздавалась команда: «Немедленно покинуть вагоны!», и мы бежали врассыпную в поле, но как говорится – Б-г миловал. Остановки были непредсказуемы, иногда в чистом поле, иногда многочасовые и даже суточные на полустанках – как нам объяснили, нужно было пропускать составы на фронт.

После многодневного пути, мы прибыли в Сталинград. Нас вывели из вагонов, построили в довольно нестройную колонну и повели неспеша, пешим ходом, на стадион. Стадион оказался заполнен, как во время престижного матча. Люди сидели разморенными – была сильная жара. Работали колонки, и, кроме того, местные пацаны разносили воду. Но что меня больше всего поразило – это разносчики мороженого. Такого вкусного мороженого – прямоугольные брусочки в двух вафлях – я никогда не ел, ни до этого, ни после этого. Возможно, сказался скудный рацион во время дороги, страшная жара, но мы его ели порция за порцией, пренебрегая предостережениями мамы. Отец отправился к начальству выяснять нашу дальнейшую судьбу.

Через несколько часов он вернулся и разьяснил нам ситуацию. Вопрос о восстановлении института в Сталинграде, или в каком-либо другом городе вообще пока не стоит. Нам предлагается два варианта. Первый вариант – остаться в Сталинграде, снять квартиру в городе, или лучше в пригороде (и легче и дешевле), искать работу и ждать пока разобьют фашистов. Второй вариант: ехать дальше в Киргизию. Сейчас формируется состав и завтра он отбудет. Большинство преподавателей склонялись ко второму варианту. После длительного обсуждения, мои родители тоже приняли этот вариант. Очевидно, на скорую победу они уже не рассчитывали. Кое-как переночевав на стадионе, мы на следующий день отбыли дальше.

Высадили нас на каком-то полустанке возле поселка Тюлькубас. Поселок небольшой, дома-мазанки, пыльная дорога, зелени мало, редкие овцы, жители – в основном, бабы, говорят по-киргизски. Сняли мы комнату у одной мрачной киргизки в первой попавшейся хате. Из всех слов мы знали только четыре: салам-привет, конча-сколько стоит, ооба-да и жок-нет. Хозяйка нам назвала цену (я уже не помню – какую) и сказала.

– Я дам вам суу-вода. Бери вода – сколько хочешь. Нан – это мой хлеб дам сегодня, завтра – иди начальник – бери карточки.

Работы здесь не предвиделось, и отец в тот же день отправился на проходящем поезде во Фрунзе, чтобы выяснить свои дела с военкоматом, с начальством института и свою дальнейшую судьбу.

Мы, узнав что есть баня и что она сегодня работает, отправились сразу на радостях мыться – в первый раз за столь длительное время. В бане был женский день, так что пребывание там вызвало у меня неподдельный интерес. Трудно сказать, что во мне уже пробудилось что-то, связанное с женским полом, но в этом зрелище было что-то недозволенное и таинственное. В тот же вечер хозяйка начала выговаривать маме.

– Наши аялдар женщин сказали – нехорошо, большой бала видит голых. Он уже чонг – жигит. Должен ходить баню с ата – отец.

Поскольку мой ата был во Фрунзе, мы решили, что в следующий раз попросим взять меня с собой кого-нибудь из оставшихся мужиков – чужих ата. С местными мальчиками мама боялась меня отправлять.

Через несколько дней приехал отец. Он рассказал, что институт пока расформирован, и что он отправился в военкомат, чтобы выяснить куда его направят и как быть с семьей. Военком посмотрел его документы, сказал, что они его ждут уже третий день, так как разговаривали с ректором, что ни о каком фронте не может быть и речи, что он назначается главным инженером Фрунзенского завода по производству снарядов для артиллерии.

– Но я же архитектор, – пытался возразить отец. – Я же ничего не понимаю в этой технологии.

– Разберетесь, – ответил военком, – вы же профессор со стажем. На заводе уже есть главный технолог, он вам поможет. Дело в том, что завод, фактически, еще не построен, но уже работает под открытым небом и выпускает снаряды. Строительство цехов будет идти параллельно с выпуском снарядов. Должно быть сделано так, чтобы к зимним холодам люди уже работали в теплых помещениях. И за это будете отвечать вы. Вы же архитектор. Забирайте семью во Фрунзе и устраивайте, даю вам два дня. Через два дня приступайте к работе. Если нужна будет помощь – поможем, но и спрашивать с вас будем строго – по всем законам военного времени. (Это отец рассказал мне уже потом).

Собираться мы уже научились за десять минут. И мы перебрались во Фрунзе. Здесь мы сняли угол у женщины по имени Таня. Таня была довольно молодой женщиной. Она всегда была мрачной, одевалась довольно неопрятно. Летом она носила мятый сарафан и серую косынку, зимой – телогрейку и платок. Меня она называла пацаненком, когда была в нормальном настроении, и малой холерой, когда была не в духе. Домик ее состоял из одной комнаты, которую мы разделили занавеской на две части, и маленького тамбура, где стояло два ведра: одно на табуретке с чистой водой, другое на полу с мусором.

Домик наш выходил в обширный двор. Вдоль улиц текли арыки, вдоль арыков были посажены высокие островерхие тополя. На тополя мы с мальчишками забраться не могли, так как первые ветки начинались довольно высоко. Мы лазили на шелковицу, которая стояла у наших ворот. Двор тянулся от одной улицы до другой, то-есть от арыка до арыка. К нему примыкал следующий двор. Эти два двора объединяло общее заведение – деревянный домик – уборная на четыре очка. Жилые дома были неканализованы.

Таня работала всю неделю, а в воскресенье красила губы и отправлялась гулять – говорила, что в кино. Жизнь у нее была весьма тяжелой, и была она девушкой не очень приветливой. По вечерам она ворчала. Основной аргумент: «Понаехали тут – житья нет!»

Житье у нас было, действительно, скудное. И у нас и у нее существовало две основные проблемы – что кушать и чем топить. Вся еда ограничивалась сырым черным хлебом по 400 грамм на человека в день, который мы получали по карточкам. Если что-то оставалось из денег, которые давал нам отец, то мы покупали на базаре лук и жарили его на воде. Отец пропадал на заводе почти круглосуточно. Жил он не с нами и приходил два раза в месяц в день получки.

Трагедия возникла через месяц. Ирина, как старшая, ходила в магазин за хлебом. До магазина был один квартал. Ее подкараулили подростки, отобрали карточки и нашу пайку. Всех оставшихся денег могло хватить только на одну буханку на базаре. За этой буханкой мы шли уже втроем. Этот месяц был для нас одним из самых голодных. Подобная неприятная история случилась с Ириной через месяц второй раз. После этого мама уже не могла ей доверить столь серьезное дело.

Летом было чуть-чуть легче. У нас был маленький участок возле дома. Я сделал аккуратные грядки и посеял морковку и редиску. Мой огородик дворовые пацаны не трогали.

Я считался большим специалистом по складыванию дворовых плит. Подсмотрел в других дворах и выбрал, как мне показалось, наиболее рациональную конструкцию с трубой. Я сделал такую летнюю плиту всем соседям. А это было немаловажно, так как с топливом были постоянные проблемы. Зимой без него вообще нельзя было обойтись. Мы покупали вязанки хвороста, которые сгорали как порох, не оставляя тепла на ночь. На базаре еще продавали саксаул, твердый настолько, что и топор его не брал. Он горел хорошо, как уголь, и давал много тепла. Но он был очень дорогим, нам не по карману. Поэтому мы изыскивали другие пути. Периодически нашим подросткам участковый разрешал влезать на тополя, растущие вдоль арыка и спиливать сухие ветки. Я был на подхвате и мне кое-что перепадало. Но это были скудные поступления.

Однажды мы с Толиком (мой приятель – беженец из Москвы) решились пойти на более серьезное дело. К нашему двору примыкал двор какой-то военной академии. Во дворе была небольшая постройка, в которой размещался квадратный бассейн для каких-то экспериментальных целей. Им давно уже не пользовались, и вода в нем замерзла (дело было зимой). На покрытии были когда-то стекла, но их давно побили, и появившиеся дыры нерадивые хозяйственники заложили досками и фанерой. Вот эти доски и привлекли наше пристальное внимание. Однажды зимой вечером, когда стемнело, мы пролезли через металлическую ограду во двор академии (два стержня ограды были сломаны, и их можно было повернуть). Толик стоял внизу, а я влез на крышу, благо она с одной стороны была низенькой, и начал сбрасывать на землю доски. Я поднимался все выше. Толик полез за мной. Вдруг один лист фанеры не выдержал нас двоих, проломился, и я рухнул вниз в бассейн, пробив тонкий слой льда. Толик, вместо того, чтобы меня спасать, бросился к нам во двор с криками «Шурик утонул!» Можно только себе представить мамин восторг от этого сообщения. Когда они примчались к этой постройке, я уже выбрался из бассейна и из домика, но был весь мокрый и дрожал. Ватное пальто весило пуд. Меня притащили домой, раздели, вытерли. Таня даже пожертвовала полстакана самогона на растирание. Толик проявил благородство и четыре снятые доски принес мне.

При обработке тополей мне удалось подобрать куски коры. Я вырезал из них моторные лодки. Винт я сделал из жести консервной банки, протянул двойную резинку от этого винта на корме к носу лодки. Если накрутить этот винт и поставить на воду, резинка раскручивалась и лодка бодро неслась по арыку. Палубную надстройку я сделал из палочек и спичечных коробок. Лодка вышла на славу. В связи с отсутствием игрушек мои лодки пользовались успехом. Одну я даже обменял с Вовкой – местным хулиганом на два нальчика. Нальчики – бараньи косточки со свинцом, использовались для азартной игры, в которую играли все дворовые мальчики.

Вовка был старше меня и особой вежливостью не отличался. Через пару дней после обмена лодки на нальчики он подошел ко мне и предложил.

– Слушай, жиденок, придумай еще что-нибудь интересное.

Я пошел к его мамаше – женщине, серьезно пьющей. Звали ее Катей и мою маму она называла тезкой.

– А, здорово сосед. Ну как там поживает моя тезка?

– Ваш Вовка обзывает меня жидом.

– А кто вы есть? Это по паспорту вы евреи, а для нас вы все жиды. Мы так и называем. И среди жидов есть хорошие люди. Много воюют. И умные они. А если мой Вовка станет зобижать тебя, ты мне скажи. Я ему задницу намылю.

– Вы его купать будете? – не понял я.

– Вот ты сильно умный, а простых слов не понимаешь. Накостыляю его по заднице, выпорю, ежели зобижать тебя будет. Вас, вакуированых, зобижать не можно. У вас и так нет ни дома, ни работы, ни огорода. Что вы жрете-то? Где отец работает?

– Он главный инженер на заводе.

– Вот, пожалуйста, или главный или начальник, а я про что толкую?

– Да нет, он снаряды делает для фронта.

– Ну, это другое дело. Так что ежели мой зобижать будет, ты мне скажи.

Все, что можно было перешить нам, мама перешила вручную, готовить было нечего. И мама отправилась на поиски работы. Чертежницами никто не интересовался, портних тоже не требовалось. Наконец, маме удалось устроиться в какую-то артель, которая выпускала мягкие игрушки. Это они только назывались мягкими. На самом деле они были такими твердыми и тяжелыми, что ими можно было гвозди забивать. Артель делала зайцев и медвежат из лоскутов – отходов портняжного промысла. Мама в помещении артели резала материю по выкройкам, сшивала на машинке, пришивала пуговицы вместо глаз и приносила домой. Нам занесли мешок тырсы с какой-то лесопилки и выдали маме инструмент без названия очень похожий на отвертку, только без расплющенного конца. Мы его прозвали «тычкой». В оставленное отверстие сшитого зайца или медведя засыпали тырсу, периодически разравнивая тычкой, после чего дырку зашивали. В этом процессе принимало активное участие все наше семейство.

Маме положили какую-то мизерную зарплату, но она на нашем бюджете не очень отразилась. Главное было не в этом. Главное было в том, что в этой артели была бесплатная столовая, где раз в день давали затируху – суп с серой мукой. Мама там не ела. Зато я ежедневно приходил в эту столовую с кастрюлькой в авоське и сердобольная повариха наливала в нее, конечно же, больше чем одну тарелку. Жизнь стала веселее. Но зима 42-го была очень тревожной. Мы бегали несколько раз в день на улицу слушать радио-колокол, висевший на столбе у перекрестка и с надеждой обсуждали последние известия. Начинался Сталинград – появилась надежда.

К майским праздникам все мы уже воспрянули духом. Уже голод казался не таким сильным и танькина комната не такой противной, да и сама Танька стала меньше ворчать. На майские праздники Вовку напоили водкой. Он ходил по двору шатаясь, хвастался выпитым, имитировал пьяного. Потом ему стало плохо. Я позвал Катю и сказал, что Вовка лежит во дворе около сортира и не может двинуться. На нее это не произвело впечатления.

– Хрен с ним. Проспится-придет. Хочешь водки дам заради праздника? У меня хорошая водка, из патоки.

– Нет, не надо, – испугался я, – я не специалист по этому делу.

– А какой же ты специалист?

– Я больше по зайцам да медведям.

– Чего, чего? – не поняла она. – Да ладно, зайди с чашкой – патоки для чая дам.

Патока оказалась удивительно сладкой и вкусной. Я не понимал, зачем из такого вкусного продукта нужно делать горькую и противную водку.

После майских праздников произошло удивительное событие. Во дворе к маме подошла наша соседка Дуся. Ее домик примыкал к домику нашей Тани. Она работала в госпитале медсестрой. Ходила всегда в черном как монашка и была тише всех в нашем дворе.

– Послушай, соседка, – сказала она маме, – вам же у Таньки тесно и неудобно. Переезжайте ко мне. Мой Василий, которого я выходила в госпитале и поселила у себя, оказался сволочью и женатым мужиком. Он поехал к своей жене на Урал. А у меня, все-таки, две комнаты. Одна, хоть и маленькая совсем, но все-таки отдельная.

– Спасибо, – ответила мама, – но у нас на нее денег не хватит.

– Да знаю я, что у вас денег нет. Я не возьму с вас больше, чем Танька.

На следующий день начался переезд. Собственно, переносить нам особенно было нечего. Единственной крупной вещью, которой мы обзавелись, была раскладушка. Возмущенная Танька напутствовала нас:

– Ну и катитесь к едрене фене! Скатертью дорога! Воздух чище будет! Без вас хоть поживу как хочу. А то понаехали тут – никакого житья нет.

Мы не вступали в дискуссию. У нас начиналась райская жизнь. Во-первых, была своя комната, хоть очень маленькая, отделенная занавеской, а не дверью, хоть ходить приходилось через Дусину, но все же своя. Во-вторых, у Дуси было электричество. Под потолком висела лампочка с ситцевым абажурчиком. Я мог делать уроки, не зажигая коптилки. В третьих, у нее на стенке висела тарелка-репродуктор. Она хоть иногда и хрипела, но я приспособился ее подкручивать, и уже не нужно было бегать на улицу слушать сводку (а сводки сейчас пошли самые интересные). В четвертых, у нее был такой удивительный прибор – керогаз, его еще называли грец. Хоть керосин был дорогим и не всегда бывал, но когда очень нужна была горячая вода, Дуся разрешала нам его зажигать. Все это для меня было невиданным комфортом В общем, жизнь налаживалась.

В это время нам в школе начали давать завтрак – маленькую серую булочку и полкуска сахара-рафинада. Тут мы с Ириной решили устроить для мамы сюрприз. За девять дней (мы точно посчитали, вычли выходные) до Ириных именин, мы начали собирать эти завтраки в мешочек. И вот вечером, в день Ириных именин, Дуся ушла на дежурство, и нам разрешила вскипятить чай. Пока мама возилась с керогазом, мы выложили свои богатства на стол, я разделил их на три кучки по шесть булочек и шесть кусочков сахара. Мама всплакнула и попробовала отказаться. Но мы стояли твердо на своем. В общем, у нас был настоящий пир.

Война затягивалась на неопределенное время, и этим летом папа решил построить нам домик. Он оформил участок недалеко от нас, привез разборную форму для самана-сырца, корыто и глину. Саманные кирпичи делали, в основном, мы с Ирой – отец был все время занят. Я забросил мишек и зайцев и увлекся новым делом. Формы разнимались, и кирпичи высыхали прямо на земле под жарким киргизским солнцем. Изготовлять кирпичи было не так трудно, значительно труднее было замешивать глину с соломой. Это мы могли делать только втроем. Отец привез просечку из латуни. Ему ее подарили на заводе для армирования перекрытия. Но ее на следующий день сперли – площадка была открыта. В общем, мы изготовили за месяц штук пятьдесят кирпичей. И тут отец понял, что эта затея безнадежна. Стройку он передал одному из своих подчиненных.

Осенью, в один из дождливых дней, когда была получка, отец зашел за нами и повел меня с Ириной на почту. Там он дал нам бланки телеграфных переводов и велел, чтобы мы сами заполнили эти бланки на 1000 рублей каждый на изготовление танка и написали адрес «в министерство финансов». После этого он вручил нам деньги и велел, чтобы мы сами передали в окошко свои переводы. Я пытался возразить, что для танка это ерунда, а для нас это буханка хлеба, лук и патока. Но отец сказал мне, что сегодня каждый, включая стариков и школьников, должен сделать что-нибудь для победы, что деньги он отдал маме как всегда, что это его премия.

А отзвуки побед на фронтах уже чувствовались. Ежедневно мы слушали сводки по нашей тарелке, и я отмечал на старенькой карте, какие города Красная армия освободила.

Эту зиму мы перенесли уже намного легче – появился оптимизм. А весной 1944 года отцу пришло письмо от Владимира Игнатьевича Заболотного. Он писал, что получил разрешение на создание Украинской Академии архитектуры и просит папу приехать в Киев. Кроме этого он написал, что согласован вопрос о присвоении папе звания члена-корреспондента Академии и что жилье он нам гарантирует. Мы начали собираться в дорогу с большим энтузиазмом.

Отец решил, что сначала мы должны ехать в Харьков. Нам было не совсем ясно, как он решил свои семейные взаимоотношения. Кроме того, он должен был окончить там дела с институтом. Я прощался со своими приятелями: с москвичем Толиком, так слабо спасавшим меня в академическом лягушатнике, с молчаливым ленинградцем Димой, счастливым обладателем двух великолепных книг «Дети капитана Гранта» и «Таинственный остров». Его мама давала мне эти книги маленькими порциями на три-четыре дня, и я каждый раз начинал читать их сначала, так что они остались у меня недочитанными. Я чувствовал, что мы расстаемся навсегда, но в одиннадцать лет еще не так остро понимаешь, что новые друзья приобретаются весьма трудно. С Вовкой прощание было мирным. Он даже подарил мне на память нальчик. Переживала только сердобольная Дуся, даже плакала. «Я к вам так привыкла. Что ж, я теперь опять остаюсь одна». Она даже пыталась подарить нам грец, но мы его не решились тащить с собой.

Путешествие было очень долгим. Поезд останавливался не только на полустанках, но и просто в степи на неопределенное время. Мы, как и все пассажиры, стали приспосабливаться к этому непредсказуемому ритму. Нам удалось на одном полустанке купить картошку. И вот, когда поезд останавливался, Ирина выбегала с кастрюлей, а я с двумя кирпичами и заранее заготовленным пучком хвороста. Варили до тех пор, пока не раздавался свисток нашей «Кукушки» или «ИС». Поезд начинал двигаться очень медленно, так как машинист видел наше положение. Пассажиры, в том числе и мы, садились в вагон на малом ходу с недоваренной картошкой. Кирпичи – это было мое изобретение. Пока остальные прилаживали кастрюлю к костру, я уже начинал варить наш обед. Мой опыт скоро переняли большинство пассажиров. Чай набирали на станциях из кранов с надписью «Кипяток».

В Харькове нам дали комнату в каком-то общежитии. Напротив нашего дома были развалины. Эти дома разбомбили. Я любил лазить по этим развалинам. Груды кирпича были покрыты толстым слоем разорванных книг и бумаг. Я сначала думал, что там была когда-то библиотека. Но мама мне объяснила, что здесь был жилой дом. «Ты помнишь, сколько в Киеве у нас было книг? Вот представь себе, что их все разорвали и разбросали во всех квартирах и все это рухнуло на первый этаж. Так и получилась книжная свалка. Были, конечно, и другие вещи, но их растащили». Из принесенных мною трех книг без обложек мама оставила только стихи. Как я установил потом, это был томик Игоря Северянина.

Из Харькова в Киев мы ехали 11 дней. Но мы уже были опытными путешественниками. Отец остался на несколько дней, а в Киеве 23 апреля 1944 года нас встретил какой-то симпатичный дядя из Академии, привез на площадь Богдана Хмельницкого, провел нас в дом на Владимирской, в комнату на третьем этаже и дал от нее ключи.

Комната была пустой. Я выглянул в окно. Оно выходило во двор с сараями. С непривычки даже третий этаж казался мне огромной высотой. Все эти дни мне было не по себе. В школу меня определили не сразу. Я гулял по городу, сходил к нашему дому. Дом был разрушен, дом напротив – тоже, Крещатик разрушен, Дума разрушена, площадь Калинина в развалинах. Приятелей нет. Где вы теперь скитаетесь, Толик и Дима? Мне было очень грустно без приятелей в пустой комнате в разрушенном городе. Наверное, так было у многих моих сверстников, вернувшихся из эвакуации. Потом я прочитал у Анны Ахматовой:

Через неделю приехал отец, и нас перевели в три комнаты этажом выше с балконом и видом на памятник Богдану Хмельницкому. Стало немного веселее. Я пошел в школу. Приехали родственники, попросились на месяц у нас пожить, но скоро мы поняли, что одну комнату мы потеряли навсегда. Тем не менее, жизнь налаживалась.

И опять площадь Калинина (Майдан Незалежности) вошла полностью в мою жизнь. Через нее я ходил на стадион «Динамо», через нее я ходил во Дворец пионеров на Кирова, и в Филармонию, и в Дом офицеров смотреть трофейные фильмы, через нее каждый вечер отправлялся с приятелями погулять. Крещатик и прилегающие улицы восстанавливались. Мне очень жалко было красивой гостиницы «Континенталь», Киевского цирка. Теперь вместо них на Николаевской строились консерватория, а потом новый кинотеатр. Крещатик преобразился и обрел свое особое, ни на какие новые улицы в других городах не похожее, лицо. Это радовало. Крещатик стал широким и веселым.

Прошли годы. И площадь Калинина стала для меня не просто одной из красивейших площадей на Крещатике. Каждый дом был для меня не просто домом, а произведением, за которым стоял знакомый мне архитектор – автор здания. Я знал и Примака, и Малиновского, и Заварова, и Добровольского. В мастерской Малиновского я проходил практику, когда учился в институте. Я решил тогда блеснуть и принес роскошную отцовскую готовальню, выполненную в Германии по заказу (на ней стоял номер). На следующий же день у меня стащили из нее циркуль и кронциркуль. Я был в ужасе. Александр Иванович успокаивал меня, и обещал поговорить с отцом, и таки поговорил, смягчив последовавшую беседу с ним. Добровольский был моим соседом на Владимирской. Впоследствии Анатолий Владимирович стал моим оппонентом по диссертации. Заваров неоднократно приходил к отцу советоваться, когда пошли реорганизационные дела и рухнула Академия. Милецкому я выполнял расчеты солнцезащиты для его объектов. Когда я передал свою книгу по солнцезащите в издательство, он стал ее рецензентом и написал блестящий отзыв. В дальнейшем мы встречались со многими киевскими архитекторами на конкурсах.

Для отца эти архитекторы были «молодым поколением», для меня «старшим поколениям». Раньше я считал, что смена поколений – это четверть века. Оказалось, что в творческих делах эта смена происходит значительно чаще. С Комаровским, автором двух реконструкций площади Калинина я тоже был знаком, в основном, по Союзу архитекторов. Мне понравилась первая реконструкция. Площадь стала уютной. Но в то время, о котором я пишу, то-есть 54-й год, эту реконструкцию еще не начинали, я учился еще в КИСИ, а Александр Владимирович еще даже не поступил в Художественный институт.

 

БЛЮЗ

Мои сокурсники-приятели собирались, в основном, у меня. Наши комнаты были просторнее, чем у других. Собирались обсуждать архитектурные новости, собирались перед походом на этюды и потом рассматривали и критиковали эти этюды. Кроме того, можно было писать этюд прямо с нашего балкона. В гостиной (она же кабинет отца) ставили на стол две чертежные доски, натягивали сетку и играли в пинг-понг. Подготовка зимней сессии тоже проходила у меня дома. К летней сессии готовились на Владимирской горке. Мой ближний круг составляли пять человек. Все наши институтские дела: задания, проекты, мы делали вместе. Были у нас приятельницы тоже, но они относились ко второму, более дальнему кругу. Пребывание в лагерях очень нас сблизило. В Кальном, в течение месяца, мы все время проводили вместе: вместе парились на солнце в дикую жару, вместе занимаясь самоокапыванием, вместе проходили школу молодого бойца, вместе сидели в окопах, вместе чистили винтовки, вместе спали, вместе ели и пили и, естественно, проводили вместе оставшееся свободное время. Мы уже знали друг о друге все или почти все: и биографию, и интересы, и характер, и капризы. Наши интересы во многом совпадали. Мы чувствовали, что нужно что-то предпринять для окончательного оформления наших творческих контактов.

Первая мысль пришла в голову Володе. Дело было так. Сидели мы впятером у меня дома в меньшей комнате и готовились к экзамену по архитектуре общественных зданий. Собственно, готовились мы вчетвером: Володя, Виктор, Женя и я. Толик, как всегда, вооружился томом Хемингуэя и улегся на диван. Мы читали вслух по очереди, периодически рассматривая картинки. Когда наступила одна из пауз Толик заявил:

– Что вы муру всякую читаете? Толстые книги – это чьи-то диссертации. Незачем забивать себе голову. Возьмите тоненькие нормы СН и этого будет достаточно.

– А история, а практика? – спросил Володя.

– Полистайте картинки Грабаревской «Истории русской архитектуры». И вообще, пора уже сделать перерыв и поговорить о чем-нибудь более приятном или поиграть в пинг-понг.

– Перерыв мы и так уже решили сделать специально для тебя – ты, видать, сильно переутомился. Так о чем более приятном ты хотел поговорить? – спросил Володя.

– В лагерях, сидя в окопе в страшную жару без воды, мы мечтали о такой вот тихой беседе в прохладе за столом о новой архитектуре, об Афинской хартии Корбюзье, о лозунгах авангардистов Баухауза, – напомнил Виктор.

– Я хочу предложить другое, – сказал Володя. – Мы много времени проводим вместе, у нас, в основном, общие интересы.

– Особенно у Толика, – не выдержал я. – Полежать на диване и почитать «Фиесту» в десятый раз.

– Я вот о чем хочу сказать, – Володю перебить было трудно. – Мы должны организовать что-то. Я сам не знаю еще, как это будет называться: клуб – не клуб, группа – не группа, блок – не блок. В общем то, что нас еще больше объединит, и не только нас.

– Секта, – подсказал ехидный Женя.

– Не дури!

– Клуб молодых архитекторов, – предложил Виктор.

– Банально, – сказал Толик. – Нужно так, чтобы аббревиатура из наших имен составила название. Александр, Евгений, Виктор, Толя, Володя – Алеввитово.

– Кого – тово? Ерунда какая-то – сказал Володя. – Это во-первых. А во-вторых, никакая аббревиатура не нужна. Если прибавится еще один соискатель – ты что, будешь менять название?

– Слушайте, – вклинился Женя. – А не начнут нас всех таскать за шкирку в КГБ, как таскали хлопцев за «Раннюю птаху»? А она была намного невиннее – просто ребята бегали вместе на зарядку в Ботанический сад. Стах еле выпутался из этой истории.

– Не будут таскать – сейчас не то время, сейчас оттепель. Поэтому нужно что-нибудь чисто архитектурное. Например, объединение «Капитель», или «Монумент» – предложил я.

– Ну сейчас не до капителей, за излишества уже начали бить, – затюкали меня.

В общем, после часовых поисков было найдено решение, которое устроило всех. Сейчас уже трудно сказать, кто был первым автором, но, по-моему, это опять был Володя. «БЛЮЗ» – блок юных зодчих. Во-первых, звучит красиво. Во-вторых, уже есть готовый гимн «Рапсодия в стиле блюз» Гершвина, которая в это время стала весьма популярной среди меломанов. В третьих, коротко, просто и ясно. Мы были в восторге от собственного сочинения. А как же назвать участников этого блюза – самих юных зодчих? Юзеры не подходило – это старо и означает пользователь. Итак решили. Организаторы – академики-фундаторы – ЮЗЫ. Ближний круг – члены корреспонденты – ЮЗОНЫ, разделяющие наши взгляды кандидаты на поступление – ЮЗИКИ.

Теперь позвольте, дорогие читатели, познакомить вас с юзами и юзонами. Мы не будем давать полные портреты, чтобы не утомлять вас, а только наброски с натуры, как привыкли это делать архитекторы.

ТОЛИК, он же Батя, он же Батяша, он же Борода. Высокий, красивый, большой эрудит, большой знаток истории архитектуры, большой знаток творчества кубистов и прочих истов, большой бездельник. Находится в постоянной конфронтации с партбюро. Уже нет нашего партийного лидера Тутевича, встречавшего его с одним и тем же возгласом: «Еще только вчера говорили о стилягах, а он опять с бородой», но новый партийный лидер на него смотрит тоже косо. Он этих лидеров просто раздражает. Любит импровизировать с ручкой или карандашом на произвольные архитектурные темы. Любимые архитекторы – Ле Корбюзье и Оскар Нимейер, любимые художники – Пикассо и Миро. Называет Жана Миро тонким лириком, чего никто из нас разглядеть не смог на его картинах, населенных насекомыми. К экзаменам не готовится принципиально, но сдает на четверки (лозунг «а мне больше и не нужно»). Когда мы отправлялись на этюды, одевался броско, в яркое пончо. Молчалив и улыбчив. Всегда предпочитает быть в оппозиции.

ВИКТОР, он же Виктор с ударением на О, он же Боцман. Крепкий, коренастый молодой человек с крупными чертами лица, широкими скулами. В институт пришел, отслужив три года во флоте. В отличие от нас, ходивших на занятия в лыжных костюмах, Виктор ходил во флотских брюках клеш и в бушлате. Это не пижонство – просто они с мамой жили вдвоем на ее пенсию и его стипендию. Отлично писал этюды. Любимые архитекторы – мастера Ренессанса, любимые художники: Коровин, Малявин, Цорн и его родственник Скугарев. Любит давать прозвища. Все прозвища наших сокурсников придуманы Виктором. Очень трудно ему давались сложные и незнакомые слова. Однажды на зачете по строительной физике он объяснял опыт:

– Берем мы в руки микропоцомер…

– Что, что? – пришла в ужас наша преподавательница Тамара Михайловна.

– Ну этот, микропоцомер.

– Это что-то совсем непристойное. Вы, очевидно, путаете. Наверное, вы имеете в виду микропотенциометр.

– Вот я и говорю, берем мы микропоцомер…

На зачете по истории искусств он говорил:

– Греческие архитекторы обладали безукоризненным чувством масштаба. Расстояние между колоннами они корректировали в натуре на глаз в зависимости от фона. В карнизе они применяли эту курву…, ну как ее. Ну в общем кривую курву.

– Виноват! – кричал Василий Иванович. – Как вы окрестили этот термин?

– Ну, эту самую курву…

– Вы ошибаетесь. Курватура это термин, который пишется одним словом. Это невероятно интересное явление. Рад, что вы с ним знакомы. Только нужно запомнить название, а то выходит не очень этично по отношению к дамам. Виноват!

ЖЕНЯ, он же Джек или Жека. Худенький, стройненький, очкарик. Большой любитель точных наук. Любимый архитектор – Жолтовский. Любимые художники – Репин и Серов. Любил тщательные прорисовки. Очень спортивный. Чемпион института по настольному теннису. Неплохой гимнаст. Сплошная непосредственность. На проекте библиотеки прорисовал санузлы. Василий Моисеевич, рассматривая планшет, спросил:

– Это что изображено на плане?

– Мужской туалет.

– Нет, вот это вдоль стенки?

– Это, простите, писуары.

– А это, что за помещение?

– А это дамский туалет.

– А что вдоль стенки?

– Тоже писуары.

– Ничего себе, ну вы даете! – воскликнул несколько грубоватый Онащенко.

– Женщинам тоже нужно дать возможность…, – покраснел непосредственный Жека.

– Вы что, никогда не заходили в дамский туалет? Впрочем, я тоже туда не хожу. Но в ваши годы…

ВОЛОДЯ, в быту Волоха, самый старший из нас. Великолепный рисовальщик. Прошел школу жизни, которая нам и не снилась. Окончил строительный техникум и получил направление на крайний север. В его рассказах часто фигурировали экзотические названия: Тюмень, Сургут, Уренгой, Салехард, Абакан. Вспоминал дикие холода, когда плевок ударялся о землю льдинкой и нельзя было пописать на улице, так как все твое достоинство превратилось бы в сосульку. Володя был одним из лучших студентов, так как прошел на практике всю геодезию и стройпроизводство. Мог нарисовать великолепный пейзаж одним только карандашом. Любимые архитекторы: Щусев, Фомин, Гельфрейх. Любимые художники – Репин, Дега, Тулуз-Лотрек. Играл за сборную института по баскетболу.

Обо мне, дорогой читатель, вы достаточно узнали из «Лысого-1».

Кроме того, к нам примкнул мой близкий друг ЮРА. Он был на 2 курса старше нас, блестяще владел акварелью, гуашью и темперой, был одним из сильнейших на факультете. Поэтому мы его тоже определили в юзы. В сложных ситуациях с подачей планшетов или с рисунком, он всегда мог помочь. При этом он, как правило, мыслил неординарно.

Передо мной лежит книга талантливой поэтессы Юнны Мориц «Рассказы о чудесном», вышедшая в 2008 году. Когда я ее открыл в первый раз, сразу увидел что-то до боли знакомое. Это был портрет Юнны, нарисованный Юрой в 1963 году. Причем наброски он делал с натуры, потом корректировал на кальке, а окончательный вариант писал темперой на планшете у меня дома. Портрет совершенно необычный. Несмотря на большие искажения, он отличается невероятным сходством с натурой и по внешности и по характеру.

Юра, к тому же еще, был стилягой. Он носил брюки-дудочки и туфли на манной каше и был счастливым обладателем настоящей американской пластинки Дейва Брубека. Он великолепно знал джаз и достал для нас пластинку «Рапсодии в стиле блюз», которую мы прослушивали (правда фрагментарно) перед каждой официальной встречей.

Эти шесть юзов были основой БЛЮЗа. Юзонов, примкнувших к нам по разным, иногда корыстным, соображениям, было больше. Наш принцип: никому не отказывайте в необходимом общении, тем более, что три четверти нашего курса были приезжими, жили в общежитии коллективной многоголосой жизнью и мечтали о более узком и менее шумном круге приятелей.

Среди юзонов были тоже интересные личности. Например, Виктор с ударением на и. Он был человеком увлекающимся, и все свободное время посвящал изображению акварелью сцен из жизни древнего Киева. Другим юзоном был Дима, который успел повоевать два года. Когда он разделся на первом уроке физкультуры, наш Добрыйвечер ахнул – вся димина мускулатура переливалась мощными буграми, как в учебнике пластической анатомии. В спортивных секциях он участвовать категорически отказывался, но, прийдя на первенство институтов по штанге, тут же занял первое место. В юзонах у нас числились и три девушки с нашего курса: Света, Лариса и Ольга.

К нашим юзонам присоединилась даже пара с другого факультета. К нам примкнул Сеня, он же Мытя (не путать с Митей, которого звали Игорем) и его подруга Мила, она же Мэда. Мытя и Мэда – неразлучная пара, участники всех скандалов, происходивших в институте. Если на вечерних занятиях тух свет в аудитории, если срывалась лекция, так как в аудитории появлялась неуправляемая кошка, если выходил из строя микропотенциометр, так жутко обруганный Виктором – нужно было искать след Мыти и Мэды. Если на занятиях по гимнастике в спортзале появлялся молодой человек в полосатых трусах и полосатой майке и девушка в полосатом купальнике, то это, естественно, были Мытя и Мэда. Если в узком коридоре второго этажа на Пироговской появлялись два велосипеда, которые не давали никому пройти в санузел, то это были транспортные средства Мыти и Мэды. Да что там говорить! Наш пресс для раздавливания бетонных кубиков на кафедре стройматериалов, который безотказно работал с 1903 года, вдруг начал барахлить. В деканат вызвали Мытю и Мэду. В коридоре появлялись карикатуры на наше руководство, например, огромная карикатура очень смешного пузатого человека с подписью.

Мытя и Мэда не были специалистами по карикатуре. Конечно, в этом принимал участие кто-то из наших корифеев карикатуры – или Сидоров, или Дахно, или Катанский, или еще кто-нибудь из лихих насмешников, но в деканат вызывали Мытю и Мэду.

Если произносилось где-нибудь в Москве, Новосибирске или Вологде название нашего института – КИСИ, то люди реагировали однозначно: «А, это институт в котором учатся Мытя и Мэда». Их имена писались на книгах в многочисленных библиотеках Советского Союза, причем, на книгах по биологии или филологии, то-есть, не имеющих никакого отношения к архитектуре и строительству. Их имена стали символами. Они писались на домах и заборах, они писались на скалах, ограждающих туристские маршруты. Я сам видел в Гаграх надпись «Мытя и Мэда», выполненную на высоте, доступной только альпинистам. Мы их причислили к нашим юзонам исключительно из соображений того, что это были легендарные личности, но с условием, что все скандальные ситуации, в которых они будут участвовать, должны проходить за пределами нашего Блюза.

В дальнейшем мы даже выпустили рукописную книгу, которая называлась «МЫТЯМЭДИКА – учебник для начинающих веселых архитекторов. Авторы Мытя и Мэда». Это было учебное пособие, освещающее различные дикие проказы, нелепости и небезобидные шутки, искрящиеся юношеским задором и юмором. Издание вышло в десяти экземплярах и было иллюстрировано пакостными карикатурами. На иностранные языки не переводилось.

Это даже послужило поводом для шутки нашего преподавателя по статике Аллы Платоновны. Обнаружив на своей лекции у Мыти это уникальное издание, рассматривая которое он улыбался, она произнесла малоприятный для него экспромт:

– Ваша «мытямэдика» отличается от «математики» не только отдельными буквами в названии. Если в математике три плюс три – это шесть, то у вас в зачетке три плюс три будет чистая тройка.

Еще оставались юзики. В эту касту нашего блюза принимались знакомые, относившиеся еще без достаточно солидного почтения к нашей организации, и студенты-архитекторы младших курсов.

Мы с энтузиазмом готовили первое заседание Блюза.

И тут у меня произошло самое страшное. У моей мамы случился инсульт, она пролежала два дня без сознания и скончалась. Мне ее было безумно жалко. Она умерла относительно молодой, всю жизнь она посвятила детям – мне и сестре. Организм был подорван страшными тяготами войны, эвакуации и семейными неурядицами. И когда наступило уже относительное благополучие, ее жизненные силы исчерпались.

После этого я долгое время почти не встречался с приятелями за пределами института, избегал своих поклонниц. Я чувствовал какую-то страшную пустоту. С отцом у нас были неплохие, но, в общем, довольно суховатые отношения. Я старался учиться на повышенную стипендию, чтобы не портить его репутацию педагога, он старался поделиться со мной своими знаниями. Сестра окончила консерваторию и отправилась отбывать музыкальную повинность сначала в Житомир, потом с мужем в Днепропетровск. Мы остались с отцом вдвоем. И тут я почувствовал, что, оказывается, у меня был единственный, по настоящему близкий человек – это мама. Ее не стало, и мне было очень больно и одиноко. Я забросил все свои дела, связанные с Блюзом. Ребята мои все понимали, и мы договорились перенести первое заседание на следующий семестр. Этот семестр я окончил на отлично (благо, мы уже покончили с кафедрой марксизма, которая питала ко мне особенную привязанность). Я готовился уехать на практику. Производственную практику мне предстояло пройти на ленинградских стройках.

 

Все книги серии

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 1

Книга 1. ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ НА ЭСКАЛАТОРЕ

Книга 2. …И РУХНУЛА АКАДЕМИЯ

Книга 3. КАВКАЗСКАЯ ОДИССЕЯ И ГРАФ НИКОЛАЕВИЧ

Книга 4. ДОКУМЕНТЫ ЗАБЫТОЙ ПАМЯТИ

Книга 5. ОТ ЛАС-ВЕГАСА ДО НАССАУ

Книга 6. ТОКИО И ПЛАНТАЦИИ ЖЕМЧУГА

Книга 7. IF I’VE GOT TO GO – ЕСЛИ НАДО ЕХАТЬ

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 2

Книга 8. БЕСПАСПОРТНЫХ БРОДЯГ ПРОСЯТ НА КАЗНЬ

Книга 9. ПЯТЫЙ REPRESENTATIVE

Книга 10. ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМОГО МУЖЧИНЫ

Книга 11. В ПРЕДДВЕРИИ ГЛОБАЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ

Книга 12. МИСТЕР БЕЙКОН И INDEPENDENCE HALL

Книга 13. РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ

Книга 14. ПОМПЕЯ ХХ ВЕКА

Книга 15. НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ПИАНИСТА

 

«TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА» читают:

Эти книги посвящены архитекторам и художникам – шестидесятникам. Удивительные приключения главного героя, его путешествия, встречи с крупнейшими архитекторами Украины, России, Франции, США, Японии. Тяготы эмиграции и жизнь русской коммьюнити Филадельфии. Личные проблемы и творческие порывы, зачастую веселые и смешные, а иногда и грустные, как сама жизнь. Книгу украшают многочисленные смешные рисунки и оптимизм авторов.

После выхода первого издания поступили многочисленные одобрительные, а иногда даже восторженные отзывы. Приведем некоторые из них.

Отзыв всемирно известной писательницы Дины Рубиной:

«Я с большим удовольствием читаю книгу «лысого» архитектора. Написана она легко, ярко, трогательно и очень убедительно. С большой любовью к Киеву, родным, друзьям и соседям. И ирония есть, и вкус. И рисунки прекрасные…

Прочитала вашу книгу! Она очень славная – хорошо читается, насыщена действием, целая галерея типажей, страшно колоритных: и друзья, и сослуживцы, и американцы (многое очень знакомо по Израилю), и чиновники. Огромный архитектурный и художественный мир. Я нашла там даже Борю Жутовского, с которым мы дружим. Словом, я получила большое удовольствие. Знание Киева, конечно, потрясающее. Причем это знание не только уроженца, но уроженца, который знает, что и кем построено. Так что книга замечательная. Сейчас она отправляется в круиз к моим друзьям…

К сказанному мною ранее нужно еще добавить, что книга очень хорошо «спроектирована» – обычно книги такого жанра уныло пересказывают жизнь и впечатления по порядку, по датам. Ваша же книга составлена таким образом, что «пересыпая» главы из «той жизни в эту» и наоборот, вы добиваетесь эффекта мозаичности и объемности, к тому же неминуемое обычно сопоставление «там» и «тут» тоже приобретает обьем, который еще и украшен такими редкими, опять же, в этом жанре качествами, как замечательный юмор, острый насмешливый глаз, общая ироническая интонация…»

Дина Рубина

(17декабря 2007 – 5 января 2008)

Книгу «Тake it easy или хроники лысого архитектора» я прочитал на одном дыхании. И только потом я узнал, что Дина Рубина очень тепло о ней высказалась, и порадовался тому, что наши эмоции по поводу вашего литературного творчества абсолютно совпали.

Книга действительно написана здорово, легко, озорно, информативно. Я вас поздравляю. Это хорошая книга.

Виктор Топаллер,

телеведущий (телепередача «В Нью-Йорке с Виктором Топаллером» на канале RTVI 12 июня 2010 года)

Прочел «Хроники лысого архитектора» залпом. Это было удивительное ощущение – я снова стал молодым, встретил старых друзей, которых, к сожалению, уже нет в наших рядах, вспомнил свои лихие студенческие годы, когда мы немало куролесили, за что и получали. Это удивительная книга настоящего киевлянина, человека, преданного архитектуре. Читая ее, ты грустишь и радуешься, заново переживаешь трудности и вспоминаешь все то хорошее, что связано с молодостью, творчеством.

Давид Черкасский,

народный артист Украины,

режиссер, сценарист, мультипликатор.

Очень хорошо, что Вы продолжили свою работу над «Хрониками лысого архитектора». Первую книгу с удовольствием читают все киевские архитекторы. Это одна из немногих реальных книг о нас с прекрасными деталями и тонким юмором. Даже пользуемся ею как руководством.

Сергей Буравченко

Член-корреспондент Академии архитектуры Украины

 

Об авторах

Елена Аркадьевна Мищенко – профессиональный журналист, долгие годы работала на Гостелерадио Украины. С 1992 года живет в США. Окончила аспирантуру La Salle University, Philadelphia. Имеет ученую степень Магистр – Master of Art in European Culture.

Александр Яковлевич Штейнберг – архитектор-художник, Академик Украинской Академии архитектуры. По его проектам было построено большое количество жилых и общественных зданий в Украине. Имеет 28 премий на конкурсах, в том числе первую премию за проект мемориала в Бабьем Яру, 1967 год. С 1992 года живет в США, работает как художник-живописец. Принял участие в 28 выставках, из них 16 персональных.