Для меня Майдан Незалежности был не просто центральной площадью. Площадь Калинина прошла через всю мою жизнь с самых детских лет, с самых первых воспоминаний.

Наша семья переехала из Харькова в Киев, когда в Киев перевели столицу Украины. Мне тогда был один год, так что похвастаться воспоминаниями этого времени мне, по понятным причинам, довольно трудно. Я не помню нашей жизни в съемных квартирах. Однако воспоминания о площади Калинина возникли у меня тогда, когда появились воспоминания вообще. Мы уже жили в кооперативном доме «Медик-2», запроектированном Павлом Федотовичем Алешиным на улице Новой возле театра Франка.

В раннем детстве я гулял с фребеличкой-немкой Марией Вильгельмовной. Почему-то у врачей, населявших наш дом, дети были, преимущественно, женского пола, что, как утверждали взрослые, указывало на то, что не будет войны. Как они были неправы, – оказывается, не все приметы сбываются. Мои гуляния омрачались тем, что в нашу группу, кроме меня, входили три девочки, которые предпочитали играть с куклами, закапывать подземные клады из листочков и стеклышек и совершенно игнорировали мои предложения играть в войну. Единственная игра, которую я разделял с ними была диаболо – эта игра была в то время модной.

После прогулок с фребеличкой в Первомайском парке, я отправлялся во двор и отводил душу с несколькими мальчиками, не очень рекомендованными мне для знакомства. Там мы обсуждали уже вопросы чисто военного содержания: из чего лучше делать эфес шпаги – из картона, из резины или из консервной банки и что лучше на войне – три пушки или один танк.

Там же, во дворе, проходили какие-то строительные работы. И тут меня ожидала первая неожиданность. Когда закопали все ямы, приехали грузовики с квадратами дерна и за два дня весь склон горы оказался покрыт зеленой травой. Я рассказывал с ужасом маме, что нас обманули, что траву, оказывается, совсем не нужно выращивать. Ее можно купить в магазине и поставить на землю.

Когда окончились строительные работы, пришли электрики и начали лазить по столбам. Мне удалось подобрать несколько кусков алюминиевой проволоки толщиной почти с карандаш. Я обнаружил, что она достаточно мягкая, отрубил кусок, загнул один конец колечком, как ручка, а второй расплющил. Получилась отвертка, совсем как настоящая. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я начал изготовлять эти отвертки в большом количестве. Когда я сделал их пятнадцать штук, то разложил их на шкафчике в кухне и очень гордился своими достижениями. В это время у нас перестало закрываться кухонное окно – заело шпингалет, который тогда делали по всей высоте окна. Мама позвала столяра. Он осмотрел поломку, сказал что ничего страшного, что нужно немного подогнать. Мама в это время вышла из кухни. И тут он взял одну из моих отверток. В его руках она тут же согнулась пополам, он взял вторую, она скрутилась у него как штопор, он взял третью, то же самое. И тут он произнес целый набор слов, большинство из которых мне строго запретили повторять. Тирада закончилась словами: «Ты, пацан, лучше меня не слушай. Но интересно, какой это идиот изготовляет эту дрянь. Пойду, возьму нормальный инструмент». О том, кто является этим идиотом-изготовителем, я смолчал, но в дальнейшем эту деятельность прекратил. В моем шестилетнем возрасте это было простительно.

В общем, эти неприятности были настолько незначительными, что они почти не омрачали мое довольно приятное существование. Отцу в это время предложили кафедру в Харькове. Он там и жил, а в Киев приезжал один раз в два месяца, обычно на праздники. Я с нетерпением ждал его приезда. Во-первых, он привозил разные интересные вещи: железную дорогу, лыжи, во-вторых, мы обязательно шли с ним в цирк на Николаевской, в третьих, мы поднимались с ним на последний этаж дома Гинзбурга, где была мастерская дяди Миши.

На площади Калинина мы с мамой переходили Крещатик, когда отправлялись куда-нибудь по делу. Дела были приятные, не совсем приятные и совсем неприятные. Приятными были дневные походы в кинотеатр (Пятое Госкино), когда там шли детские фильмы, и не только. На утренние сеансы меня, после некоторых уговоров, тоже пускали. Так я с мамой три раза смотрел «Большой вальс». Немного дальше находился маленький кинотеатр «Хроника», где на утренних сеансах пускали мультипликаты, пользующиеся большим уважением среди моих сверстников.

К менее приятным походам через площадь Калинина я отношу походы в Музыкальный переулок. Мы доходили по Крещатику до Прорезной, поднимались до Музыкального переулка и шли к Консерватории, где я брал уроки игры на фортепиано у Евгении Владимировны Френкиной, супруги нашего дирижера Канерштейна, считавшейся одним из лучших педагогов. Собственно уроки ничего особенно неприятного из себя не представляли. Неприятным были последующие требования дома – сидеть по два часа в день за пианино и штудировать гаммы и пьесы Гедике.

И, наконец, самым неприятным было посещение в том же Музыкальном переулке профессора Шварцберга, человека, как я впоследствии сказал маме, очень коварного и лживого. К нему водили всех детей вырезать гланды. Когда я с ужасом открыл рот, он посмотрел и сказал: «Ну, слава Б-гу, никаких гланд нет, ничего вырезать не нужно, только небольшое покраснение, сейчас мы его смажем, и все пройдет. Открой пошире рот, мы должны его зафиксировать, чтобы легче было смазать». Было больно, и я пришел в себя уже тогда, когда увидел тазик, в котором в крови плавали небольшие, как монетки, штучки. Я хотел возмутиться, но говорить мне запретили, я хотел зареветь, но он тут же сообщил, что мне уже принесли мороженое, что я могу есть его сколько захочу, и что домой я поеду на машине, что машина уже ждет у подьезда. Реветь перехотелось. В этом возрасте такие небольшие уловки докторов быстро забываются.

Спал я обычно часов до восьми утра, проснувшись, бежал на балкон и звал своих родичей, которые жили в доме напротив, кричал им «Доброе утро!» и выяснял через дорогу, какие новости. Если было солнце, можно было не кричать, а просто посветить зеркальцем, и тетя Зина тут же выглядывала в окно.

В это утро меня разбудила сестра Ира часов в семь с криками: «Война! Война! Вставай скорее!» Я ей, конечно, ответил: «Что за дурацкие крики? Дай поспать! И вообще, я с девочками в войну не играю!» Она продолжала меня трясти, и в конце концов до меня дошло, что война настоящая, и мне стало страшновато.

Через день наша жизнь в корне изменилась, но стала она значительно интереснее. Из нашего подвала выселили какую-то контору, окна заделали какими-то мешками, в подвальных помещениях поставили топчаны и раскладушки (все-таки дом врачей), и мы туда переехали. То-есть переехали условно. Жили мы дома и спускались только во время бомбежки, а на ночь брали одеяла и шли туда спать. Это было таинственно и увлекательно – в больших подвальных помещениях размещалось сразу много семей. Все интересы моих сверстников резко изменились. Мои приятели утверждали, что нам бояться нечего, так как близко от нас на крыше здания Совета Министров стоят зенитки, и немецкие самолеты боятся тут летать. После очередной бомбежки я отпросился у мамы погулять ненадолго в скверик у театра Франко с условием, как только завоет сирена, бежать в подвал. На самом деле мы с ребятами побежали вверх к Институтской на Печерск посмотреть, действительно ли стоят на крыше Совета Министров зенитки. Зениток мы так и не обнаружили, но по приходу нам здорово влетело.

Жизнь в подвале мне очень нравилась. Мои подруги по совместным прогулкам с Марией Вильгельмовной – Нора и Бетя настаивали, чтобы мы играли с ними в «госпиталь». «Смотрите, – говорила Нора, – вокруг раскладушки, совсем как в госпитале. Вы будете ранеными, а мы медицинскими сестрами». Эта игра нам-мальчикам не нравилась. – Очень скучно и неинтересно. Мы начали обследовать подвал. В одном конце дверь была закрыта только на засов. В этой комнате оказалось много разных выключателей (я тогда не знал еще слово рубильник). В общем – настоящий космический корабль – это нам подходило. Но на следующий день нас там обнаружил комендант и повесил на дверях замок. В другом конце подвала мы обнаружили еще более интересное помещение в котором было много труб и кранов. Здесь мы начали играть в подводную лодку. Через день появился дядя Коля – наш сантехник, столяр и вообще, мастер на все руки.

– А вы тут что делаете? – тут он меня узнал. – А, изготовитель отверток. Сколько уже продал? В общем так, пацаны, можете играть, но здесь ничего не трогать. Запирать я эту комнату не могу. Вдруг что случится. Война. Воду надо перекрыть, а меня на фронт заберут. Доехало? Но чтобы ни одного крана ни-ни.

Отец в это время был в Харькове. У него появилась приятельница – его соавтор-архитектор и дочка, почти моя ровесница. Я всего этого понять не мог. Мы были втроем с мамой и моей тринадцатилетней сестричкой Ирой, и рассчитывать на чью-либо помощь маме не приходилось. Мама не хотела дольше ждать. Она собрала небольшой чемоданчик, который несла сама, сумку для Иры и сетку для меня с самым необходимым, и мы отправились на вокзал. На вокзале была большая сумятица, в кассу стояли очереди, но билетов в кассе не выдавали. В общем, к концу дня мы оказались в каком-то вагоне-теплушке без окон, набитом людьми, сидящими на полу. У стен было несколько скамеек. На одной из них нам уступили место. В Харьков мы ехали трое суток. Здесь было совсем неинтересно. Обстановка была сложной. Натянули несколько занавесок. Горшком разрешили пользоваться только мне, как самому малому. Ирина с мамой бегали в туалет на остановках, а я в это время сидел один и дико переживал. Кипяток приносил нам в чайнике один сердобольный старичок.

В Харькове разыскали отца. Поселились у него в квартире на Пушкинском въезде, а что поделаешь, война – есть война. Институт в это время готовился к эвакуации. Куда? – Этого никто не знал. В Харькове я раззнакомился с ребятами из моего нового двора. Уже все занимались обменом осколков снарядов и бомб, стрелянными гильзами, пулями. Один раз я даже стал свидетелем воздушного боя. В нашем дворе был круглый фонтан, в котором не было воды. Мы в нем, конечно, играли в войну. Это был наш дзот с двумя деревянными пулеметами, сделанными из поломанных стульев. Я был самым маленьким. В это время завыла сирена. Нужно было бежать в бомбоубежище. Ребята полезли из фонтана, помогая друг другу, а меня забыли. Я мог достать руками только до верхнего края чаши, но выбраться не мог. Я видел летящие самолеты и даже один, пустивший дымный хвост. Кое-как из наших пулеметов я соорудил ступеньку так, чтобы глаза были выше уровня земли. Увидев первого прохожего, я начал кричать, и он помог мне выбраться. После этого я, на всякий случай, забросил в фонтан десяток кирпичей, валявшихся во дворе.

Прошла неделя, отец объявил нам, что эвакуацию подготовили, нам дали бортовую машину, и мы отправились на вокзал. На сей раз, после теплушки, поездка мне показалась очень комфортной. Нас разместили в обычном плацкартном вагоне. Правда, мест не всем хватило, и на третьих полках тоже лежали люди, но это был нормальный вагон, в котором даже работали туалеты. И началась длительная поездка через всю страну. На первых порах мы дважды попадали под бомбежки, раздавалась команда: «Немедленно покинуть вагоны!», и мы бежали врассыпную в поле, но как говорится – Б-г миловал. Остановки были непредсказуемы, иногда в чистом поле, иногда многочасовые и даже суточные на полустанках – как нам объяснили, нужно было пропускать составы на фронт.

После многодневного пути, мы прибыли в Сталинград. Нас вывели из вагонов, построили в довольно нестройную колонну и повели неспеша, пешим ходом, на стадион. Стадион оказался заполнен, как во время престижного матча. Люди сидели разморенными – была сильная жара. Работали колонки, и, кроме того, местные пацаны разносили воду. Но что меня больше всего поразило – это разносчики мороженого. Такого вкусного мороженого – прямоугольные брусочки в двух вафлях – я никогда не ел, ни до этого, ни после этого. Возможно, сказался скудный рацион во время дороги, страшная жара, но мы его ели порция за порцией, пренебрегая предостережениями мамы. Отец отправился к начальству выяснять нашу дальнейшую судьбу.

Через несколько часов он вернулся и разьяснил нам ситуацию. Вопрос о восстановлении института в Сталинграде, или в каком-либо другом городе вообще пока не стоит. Нам предлагается два варианта. Первый вариант – остаться в Сталинграде, снять квартиру в городе, или лучше в пригороде (и легче и дешевле), искать работу и ждать пока разобьют фашистов. Второй вариант: ехать дальше в Киргизию. Сейчас формируется состав и завтра он отбудет. Большинство преподавателей склонялись ко второму варианту. После длительного обсуждения, мои родители тоже приняли этот вариант. Очевидно, на скорую победу они уже не рассчитывали. Кое-как переночевав на стадионе, мы на следующий день отбыли дальше.

Высадили нас на каком-то полустанке возле поселка Тюлькубас. Поселок небольшой, дома-мазанки, пыльная дорога, зелени мало, редкие овцы, жители – в основном, бабы, говорят по-киргизски. Сняли мы комнату у одной мрачной киргизки в первой попавшейся хате. Из всех слов мы знали только четыре: салам-привет, конча-сколько стоит, ооба-да и жок-нет. Хозяйка нам назвала цену (я уже не помню – какую) и сказала.

– Я дам вам суу-вода. Бери вода – сколько хочешь. Нан – это мой хлеб дам сегодня, завтра – иди начальник – бери карточки.

Работы здесь не предвиделось, и отец в тот же день отправился на проходящем поезде во Фрунзе, чтобы выяснить свои дела с военкоматом, с начальством института и свою дальнейшую судьбу.

Мы, узнав что есть баня и что она сегодня работает, отправились сразу на радостях мыться – в первый раз за столь длительное время. В бане был женский день, так что пребывание там вызвало у меня неподдельный интерес. Трудно сказать, что во мне уже пробудилось что-то, связанное с женским полом, но в этом зрелище было что-то недозволенное и таинственное. В тот же вечер хозяйка начала выговаривать маме.

– Наши аялдар женщин сказали – нехорошо, большой бала видит голых. Он уже чонг – жигит. Должен ходить баню с ата – отец.

Поскольку мой ата был во Фрунзе, мы решили, что в следующий раз попросим взять меня с собой кого-нибудь из оставшихся мужиков – чужих ата. С местными мальчиками мама боялась меня отправлять.

Через несколько дней приехал отец. Он рассказал, что институт пока расформирован, и что он отправился в военкомат, чтобы выяснить куда его направят и как быть с семьей. Военком посмотрел его документы, сказал, что они его ждут уже третий день, так как разговаривали с ректором, что ни о каком фронте не может быть и речи, что он назначается главным инженером Фрунзенского завода по производству снарядов для артиллерии.

– Но я же архитектор, – пытался возразить отец. – Я же ничего не понимаю в этой технологии.

– Разберетесь, – ответил военком, – вы же профессор со стажем. На заводе уже есть главный технолог, он вам поможет. Дело в том, что завод, фактически, еще не построен, но уже работает под открытым небом и выпускает снаряды. Строительство цехов будет идти параллельно с выпуском снарядов. Должно быть сделано так, чтобы к зимним холодам люди уже работали в теплых помещениях. И за это будете отвечать вы. Вы же архитектор. Забирайте семью во Фрунзе и устраивайте, даю вам два дня. Через два дня приступайте к работе. Если нужна будет помощь – поможем, но и спрашивать с вас будем строго – по всем законам военного времени. (Это отец рассказал мне уже потом).

Собираться мы уже научились за десять минут. И мы перебрались во Фрунзе. Здесь мы сняли угол у женщины по имени Таня. Таня была довольно молодой женщиной. Она всегда была мрачной, одевалась довольно неопрятно. Летом она носила мятый сарафан и серую косынку, зимой – телогрейку и платок. Меня она называла пацаненком, когда была в нормальном настроении, и малой холерой, когда была не в духе. Домик ее состоял из одной комнаты, которую мы разделили занавеской на две части, и маленького тамбура, где стояло два ведра: одно на табуретке с чистой водой, другое на полу с мусором.

Домик наш выходил в обширный двор. Вдоль улиц текли арыки, вдоль арыков были посажены высокие островерхие тополя. На тополя мы с мальчишками забраться не могли, так как первые ветки начинались довольно высоко. Мы лазили на шелковицу, которая стояла у наших ворот. Двор тянулся от одной улицы до другой, то-есть от арыка до арыка. К нему примыкал следующий двор. Эти два двора объединяло общее заведение – деревянный домик – уборная на четыре очка. Жилые дома были неканализованы.

Таня работала всю неделю, а в воскресенье красила губы и отправлялась гулять – говорила, что в кино. Жизнь у нее была весьма тяжелой, и была она девушкой не очень приветливой. По вечерам она ворчала. Основной аргумент: «Понаехали тут – житья нет!»

Житье у нас было, действительно, скудное. И у нас и у нее существовало две основные проблемы – что кушать и чем топить. Вся еда ограничивалась сырым черным хлебом по 400 грамм на человека в день, который мы получали по карточкам. Если что-то оставалось из денег, которые давал нам отец, то мы покупали на базаре лук и жарили его на воде. Отец пропадал на заводе почти круглосуточно. Жил он не с нами и приходил два раза в месяц в день получки.

Трагедия возникла через месяц. Ирина, как старшая, ходила в магазин за хлебом. До магазина был один квартал. Ее подкараулили подростки, отобрали карточки и нашу пайку. Всех оставшихся денег могло хватить только на одну буханку на базаре. За этой буханкой мы шли уже втроем. Этот месяц был для нас одним из самых голодных. Подобная неприятная история случилась с Ириной через месяц второй раз. После этого мама уже не могла ей доверить столь серьезное дело.

Летом было чуть-чуть легче. У нас был маленький участок возле дома. Я сделал аккуратные грядки и посеял морковку и редиску. Мой огородик дворовые пацаны не трогали.

Я считался большим специалистом по складыванию дворовых плит. Подсмотрел в других дворах и выбрал, как мне показалось, наиболее рациональную конструкцию с трубой. Я сделал такую летнюю плиту всем соседям. А это было немаловажно, так как с топливом были постоянные проблемы. Зимой без него вообще нельзя было обойтись. Мы покупали вязанки хвороста, которые сгорали как порох, не оставляя тепла на ночь. На базаре еще продавали саксаул, твердый настолько, что и топор его не брал. Он горел хорошо, как уголь, и давал много тепла. Но он был очень дорогим, нам не по карману. Поэтому мы изыскивали другие пути. Периодически нашим подросткам участковый разрешал влезать на тополя, растущие вдоль арыка и спиливать сухие ветки. Я был на подхвате и мне кое-что перепадало. Но это были скудные поступления.

Однажды мы с Толиком (мой приятель – беженец из Москвы) решились пойти на более серьезное дело. К нашему двору примыкал двор какой-то военной академии. Во дворе была небольшая постройка, в которой размещался квадратный бассейн для каких-то экспериментальных целей. Им давно уже не пользовались, и вода в нем замерзла (дело было зимой). На покрытии были когда-то стекла, но их давно побили, и появившиеся дыры нерадивые хозяйственники заложили досками и фанерой. Вот эти доски и привлекли наше пристальное внимание. Однажды зимой вечером, когда стемнело, мы пролезли через металлическую ограду во двор академии (два стержня ограды были сломаны, и их можно было повернуть). Толик стоял внизу, а я влез на крышу, благо она с одной стороны была низенькой, и начал сбрасывать на землю доски. Я поднимался все выше. Толик полез за мной. Вдруг один лист фанеры не выдержал нас двоих, проломился, и я рухнул вниз в бассейн, пробив тонкий слой льда. Толик, вместо того, чтобы меня спасать, бросился к нам во двор с криками «Шурик утонул!» Можно только себе представить мамин восторг от этого сообщения. Когда они примчались к этой постройке, я уже выбрался из бассейна и из домика, но был весь мокрый и дрожал. Ватное пальто весило пуд. Меня притащили домой, раздели, вытерли. Таня даже пожертвовала полстакана самогона на растирание. Толик проявил благородство и четыре снятые доски принес мне.

При обработке тополей мне удалось подобрать куски коры. Я вырезал из них моторные лодки. Винт я сделал из жести консервной банки, протянул двойную резинку от этого винта на корме к носу лодки. Если накрутить этот винт и поставить на воду, резинка раскручивалась и лодка бодро неслась по арыку. Палубную надстройку я сделал из палочек и спичечных коробок. Лодка вышла на славу. В связи с отсутствием игрушек мои лодки пользовались успехом. Одну я даже обменял с Вовкой – местным хулиганом на два нальчика. Нальчики – бараньи косточки со свинцом, использовались для азартной игры, в которую играли все дворовые мальчики.

Вовка был старше меня и особой вежливостью не отличался. Через пару дней после обмена лодки на нальчики он подошел ко мне и предложил.

– Слушай, жиденок, придумай еще что-нибудь интересное.

Я пошел к его мамаше – женщине, серьезно пьющей. Звали ее Катей и мою маму она называла тезкой.

– А, здорово сосед. Ну как там поживает моя тезка?

– Ваш Вовка обзывает меня жидом.

– А кто вы есть? Это по паспорту вы евреи, а для нас вы все жиды. Мы так и называем. И среди жидов есть хорошие люди. Много воюют. И умные они. А если мой Вовка станет зобижать тебя, ты мне скажи. Я ему задницу намылю.

– Вы его купать будете? – не понял я.

– Вот ты сильно умный, а простых слов не понимаешь. Накостыляю его по заднице, выпорю, ежели зобижать тебя будет. Вас, вакуированых, зобижать не можно. У вас и так нет ни дома, ни работы, ни огорода. Что вы жрете-то? Где отец работает?

– Он главный инженер на заводе.

– Вот, пожалуйста, или главный или начальник, а я про что толкую?

– Да нет, он снаряды делает для фронта.

– Ну, это другое дело. Так что ежели мой зобижать будет, ты мне скажи.

Все, что можно было перешить нам, мама перешила вручную, готовить было нечего. И мама отправилась на поиски работы. Чертежницами никто не интересовался, портних тоже не требовалось. Наконец, маме удалось устроиться в какую-то артель, которая выпускала мягкие игрушки. Это они только назывались мягкими. На самом деле они были такими твердыми и тяжелыми, что ими можно было гвозди забивать. Артель делала зайцев и медвежат из лоскутов – отходов портняжного промысла. Мама в помещении артели резала материю по выкройкам, сшивала на машинке, пришивала пуговицы вместо глаз и приносила домой. Нам занесли мешок тырсы с какой-то лесопилки и выдали маме инструмент без названия очень похожий на отвертку, только без расплющенного конца. Мы его прозвали «тычкой». В оставленное отверстие сшитого зайца или медведя засыпали тырсу, периодически разравнивая тычкой, после чего дырку зашивали. В этом процессе принимало активное участие все наше семейство.

Маме положили какую-то мизерную зарплату, но она на нашем бюджете не очень отразилась. Главное было не в этом. Главное было в том, что в этой артели была бесплатная столовая, где раз в день давали затируху – суп с серой мукой. Мама там не ела. Зато я ежедневно приходил в эту столовую с кастрюлькой в авоське и сердобольная повариха наливала в нее, конечно же, больше чем одну тарелку. Жизнь стала веселее. Но зима 42-го была очень тревожной. Мы бегали несколько раз в день на улицу слушать радио-колокол, висевший на столбе у перекрестка и с надеждой обсуждали последние известия. Начинался Сталинград – появилась надежда.

К майским праздникам все мы уже воспрянули духом. Уже голод казался не таким сильным и танькина комната не такой противной, да и сама Танька стала меньше ворчать. На майские праздники Вовку напоили водкой. Он ходил по двору шатаясь, хвастался выпитым, имитировал пьяного. Потом ему стало плохо. Я позвал Катю и сказал, что Вовка лежит во дворе около сортира и не может двинуться. На нее это не произвело впечатления.

– Хрен с ним. Проспится-придет. Хочешь водки дам заради праздника? У меня хорошая водка, из патоки.

– Нет, не надо, – испугался я, – я не специалист по этому делу.

– А какой же ты специалист?

– Я больше по зайцам да медведям.

– Чего, чего? – не поняла она. – Да ладно, зайди с чашкой – патоки для чая дам.

Патока оказалась удивительно сладкой и вкусной. Я не понимал, зачем из такого вкусного продукта нужно делать горькую и противную водку.

После майских праздников произошло удивительное событие. Во дворе к маме подошла наша соседка Дуся. Ее домик примыкал к домику нашей Тани. Она работала в госпитале медсестрой. Ходила всегда в черном как монашка и была тише всех в нашем дворе.

– Послушай, соседка, – сказала она маме, – вам же у Таньки тесно и неудобно. Переезжайте ко мне. Мой Василий, которого я выходила в госпитале и поселила у себя, оказался сволочью и женатым мужиком. Он поехал к своей жене на Урал. А у меня, все-таки, две комнаты. Одна, хоть и маленькая совсем, но все-таки отдельная.

– Спасибо, – ответила мама, – но у нас на нее денег не хватит.

– Да знаю я, что у вас денег нет. Я не возьму с вас больше, чем Танька.

На следующий день начался переезд. Собственно, переносить нам особенно было нечего. Единственной крупной вещью, которой мы обзавелись, была раскладушка. Возмущенная Танька напутствовала нас:

– Ну и катитесь к едрене фене! Скатертью дорога! Воздух чище будет! Без вас хоть поживу как хочу. А то понаехали тут – никакого житья нет.

Мы не вступали в дискуссию. У нас начиналась райская жизнь. Во-первых, была своя комната, хоть очень маленькая, отделенная занавеской, а не дверью, хоть ходить приходилось через Дусину, но все же своя. Во-вторых, у Дуси было электричество. Под потолком висела лампочка с ситцевым абажурчиком. Я мог делать уроки, не зажигая коптилки. В третьих, у нее на стенке висела тарелка-репродуктор. Она хоть иногда и хрипела, но я приспособился ее подкручивать, и уже не нужно было бегать на улицу слушать сводку (а сводки сейчас пошли самые интересные). В четвертых, у нее был такой удивительный прибор – керогаз, его еще называли грец. Хоть керосин был дорогим и не всегда бывал, но когда очень нужна была горячая вода, Дуся разрешала нам его зажигать. Все это для меня было невиданным комфортом В общем, жизнь налаживалась.

В это время нам в школе начали давать завтрак – маленькую серую булочку и полкуска сахара-рафинада. Тут мы с Ириной решили устроить для мамы сюрприз. За девять дней (мы точно посчитали, вычли выходные) до Ириных именин, мы начали собирать эти завтраки в мешочек. И вот вечером, в день Ириных именин, Дуся ушла на дежурство, и нам разрешила вскипятить чай. Пока мама возилась с керогазом, мы выложили свои богатства на стол, я разделил их на три кучки по шесть булочек и шесть кусочков сахара. Мама всплакнула и попробовала отказаться. Но мы стояли твердо на своем. В общем, у нас был настоящий пир.

Война затягивалась на неопределенное время, и этим летом папа решил построить нам домик. Он оформил участок недалеко от нас, привез разборную форму для самана-сырца, корыто и глину. Саманные кирпичи делали, в основном, мы с Ирой – отец был все время занят. Я забросил мишек и зайцев и увлекся новым делом. Формы разнимались, и кирпичи высыхали прямо на земле под жарким киргизским солнцем. Изготовлять кирпичи было не так трудно, значительно труднее было замешивать глину с соломой. Это мы могли делать только втроем. Отец привез просечку из латуни. Ему ее подарили на заводе для армирования перекрытия. Но ее на следующий день сперли – площадка была открыта. В общем, мы изготовили за месяц штук пятьдесят кирпичей. И тут отец понял, что эта затея безнадежна. Стройку он передал одному из своих подчиненных.

Осенью, в один из дождливых дней, когда была получка, отец зашел за нами и повел меня с Ириной на почту. Там он дал нам бланки телеграфных переводов и велел, чтобы мы сами заполнили эти бланки на 1000 рублей каждый на изготовление танка и написали адрес «в министерство финансов». После этого он вручил нам деньги и велел, чтобы мы сами передали в окошко свои переводы. Я пытался возразить, что для танка это ерунда, а для нас это буханка хлеба, лук и патока. Но отец сказал мне, что сегодня каждый, включая стариков и школьников, должен сделать что-нибудь для победы, что деньги он отдал маме как всегда, что это его премия.

А отзвуки побед на фронтах уже чувствовались. Ежедневно мы слушали сводки по нашей тарелке, и я отмечал на старенькой карте, какие города Красная армия освободила.

Эту зиму мы перенесли уже намного легче – появился оптимизм. А весной 1944 года отцу пришло письмо от Владимира Игнатьевича Заболотного. Он писал, что получил разрешение на создание Украинской Академии архитектуры и просит папу приехать в Киев. Кроме этого он написал, что согласован вопрос о присвоении папе звания члена-корреспондента Академии и что жилье он нам гарантирует. Мы начали собираться в дорогу с большим энтузиазмом.

Отец решил, что сначала мы должны ехать в Харьков. Нам было не совсем ясно, как он решил свои семейные взаимоотношения. Кроме того, он должен был окончить там дела с институтом. Я прощался со своими приятелями: с москвичем Толиком, так слабо спасавшим меня в академическом лягушатнике, с молчаливым ленинградцем Димой, счастливым обладателем двух великолепных книг «Дети капитана Гранта» и «Таинственный остров». Его мама давала мне эти книги маленькими порциями на три-четыре дня, и я каждый раз начинал читать их сначала, так что они остались у меня недочитанными. Я чувствовал, что мы расстаемся навсегда, но в одиннадцать лет еще не так остро понимаешь, что новые друзья приобретаются весьма трудно. С Вовкой прощание было мирным. Он даже подарил мне на память нальчик. Переживала только сердобольная Дуся, даже плакала. «Я к вам так привыкла. Что ж, я теперь опять остаюсь одна». Она даже пыталась подарить нам грец, но мы его не решились тащить с собой.

Путешествие было очень долгим. Поезд останавливался не только на полустанках, но и просто в степи на неопределенное время. Мы, как и все пассажиры, стали приспосабливаться к этому непредсказуемому ритму. Нам удалось на одном полустанке купить картошку. И вот, когда поезд останавливался, Ирина выбегала с кастрюлей, а я с двумя кирпичами и заранее заготовленным пучком хвороста. Варили до тех пор, пока не раздавался свисток нашей «Кукушки» или «ИС». Поезд начинал двигаться очень медленно, так как машинист видел наше положение. Пассажиры, в том числе и мы, садились в вагон на малом ходу с недоваренной картошкой. Кирпичи – это было мое изобретение. Пока остальные прилаживали кастрюлю к костру, я уже начинал варить наш обед. Мой опыт скоро переняли большинство пассажиров. Чай набирали на станциях из кранов с надписью «Кипяток».

В Харькове нам дали комнату в каком-то общежитии. Напротив нашего дома были развалины. Эти дома разбомбили. Я любил лазить по этим развалинам. Груды кирпича были покрыты толстым слоем разорванных книг и бумаг. Я сначала думал, что там была когда-то библиотека. Но мама мне объяснила, что здесь был жилой дом. «Ты помнишь, сколько в Киеве у нас было книг? Вот представь себе, что их все разорвали и разбросали во всех квартирах и все это рухнуло на первый этаж. Так и получилась книжная свалка. Были, конечно, и другие вещи, но их растащили». Из принесенных мною трех книг без обложек мама оставила только стихи. Как я установил потом, это был томик Игоря Северянина.

Из Харькова в Киев мы ехали 11 дней. Но мы уже были опытными путешественниками. Отец остался на несколько дней, а в Киеве 23 апреля 1944 года нас встретил какой-то симпатичный дядя из Академии, привез на площадь Богдана Хмельницкого, провел нас в дом на Владимирской, в комнату на третьем этаже и дал от нее ключи.

Комната была пустой. Я выглянул в окно. Оно выходило во двор с сараями. С непривычки даже третий этаж казался мне огромной высотой. Все эти дни мне было не по себе. В школу меня определили не сразу. Я гулял по городу, сходил к нашему дому. Дом был разрушен, дом напротив – тоже, Крещатик разрушен, Дума разрушена, площадь Калинина в развалинах. Приятелей нет. Где вы теперь скитаетесь, Толик и Дима? Мне было очень грустно без приятелей в пустой комнате в разрушенном городе. Наверное, так было у многих моих сверстников, вернувшихся из эвакуации. Потом я прочитал у Анны Ахматовой:

Через неделю приехал отец, и нас перевели в три комнаты этажом выше с балконом и видом на памятник Богдану Хмельницкому. Стало немного веселее. Я пошел в школу. Приехали родственники, попросились на месяц у нас пожить, но скоро мы поняли, что одну комнату мы потеряли навсегда. Тем не менее, жизнь налаживалась.

И опять площадь Калинина (Майдан Незалежности) вошла полностью в мою жизнь. Через нее я ходил на стадион «Динамо», через нее я ходил во Дворец пионеров на Кирова, и в Филармонию, и в Дом офицеров смотреть трофейные фильмы, через нее каждый вечер отправлялся с приятелями погулять. Крещатик и прилегающие улицы восстанавливались. Мне очень жалко было красивой гостиницы «Континенталь», Киевского цирка. Теперь вместо них на Николаевской строились консерватория, а потом новый кинотеатр. Крещатик преобразился и обрел свое особое, ни на какие новые улицы в других городах не похожее, лицо. Это радовало. Крещатик стал широким и веселым.

Прошли годы. И площадь Калинина стала для меня не просто одной из красивейших площадей на Крещатике. Каждый дом был для меня не просто домом, а произведением, за которым стоял знакомый мне архитектор – автор здания. Я знал и Примака, и Малиновского, и Заварова, и Добровольского. В мастерской Малиновского я проходил практику, когда учился в институте. Я решил тогда блеснуть и принес роскошную отцовскую готовальню, выполненную в Германии по заказу (на ней стоял номер). На следующий же день у меня стащили из нее циркуль и кронциркуль. Я был в ужасе. Александр Иванович успокаивал меня, и обещал поговорить с отцом, и таки поговорил, смягчив последовавшую беседу с ним. Добровольский был моим соседом на Владимирской. Впоследствии Анатолий Владимирович стал моим оппонентом по диссертации. Заваров неоднократно приходил к отцу советоваться, когда пошли реорганизационные дела и рухнула Академия. Милецкому я выполнял расчеты солнцезащиты для его объектов. Когда я передал свою книгу по солнцезащите в издательство, он стал ее рецензентом и написал блестящий отзыв. В дальнейшем мы встречались со многими киевскими архитекторами на конкурсах.

Для отца эти архитекторы были «молодым поколением», для меня «старшим поколениям». Раньше я считал, что смена поколений – это четверть века. Оказалось, что в творческих делах эта смена происходит значительно чаще. С Комаровским, автором двух реконструкций площади Калинина я тоже был знаком, в основном, по Союзу архитекторов. Мне понравилась первая реконструкция. Площадь стала уютной. Но в то время, о котором я пишу, то-есть 54-й год, эту реконструкцию еще не начинали, я учился еще в КИСИ, а Александр Владимирович еще даже не поступил в Художественный институт.