ПРАКТИКА

Отец сказал, что мне нужно развеяться. Он позвонил в Московский Союз Архитекторов. В Москве как раз в это время проходила выставка Дрезденской галереи перед ее отправкой в Германию. В Союзе ему пообещали, что достанут для меня два билета. Через несколько дней я поехал в Москву. В поезде я никак не мог заснуть. Было грустно. Я стоял в коридоре почти всю ночь. В голову шли все какие-то мрачные рифмы. Я взял блокнот и начал писать. К утру у меня уже была поэма. Через несколько лет она попала мне в руки, и я ее перечитал. Она была слезливо-сентиментальна, и я ее уничтожил. В памяти остались только начальные строки:

и т. д.

Когда я прибыл в Москву, то первым делом нашел своих сокурсников, которые проходили практику в столице. Они жили в общежитии втроем в комнате на четверых, так что я тоже пристроился к ним на пару дней. Среди них был Юра Репин, которого Виктор на первом курсе окрестил Ильей Ефимовичем по имени его великиго тезки, и за ним имя Илья так и осталось.

Оставив вещи в общежитии, я отправился в МАРХИ (Московский архитектурный институт), нашел там переплетную, купил две склейки ватмана для этюдов и двадцать листов бумаги «Гознак». Начал у них выяснять, как попасть к Деду, который делает акварельные краски, на что они мне объяснили, что Дед сейчас нездоров, но дедовские краски можно купить у них. Я приобрел у них краски, как мне и было велено, на всех юзов. Мне выдали двенадцать бумажных полос с лепешками красок нейтральных тонов: шесть лент с холодными серо-зелено-голубыми лепешками и шесть лент с теплыми серо-охристо-кадмиево-умбристыми лепешками. После этого прошло много лет, и я был поражен, когда здесь, в Филадельфии, в 2006 году ко мне пришла ученица, которой я преподавал живопись, сказала, что ездила к родственникам в Москву и купила хорошие акварельные краски. Она вынула аккуратную, хорошо оформленную коробку, на которой было написано «Wаtercolor Dedovskaya». Не думаю, что был еще жив Курилка, но его творческое наследие использовали для нового бизнеса.

Мне не терпелось попробовать новые склейки, и на следующий день я отправился на этюд в Донской монастырь. Садиться рисовать в центре в оживленных местах я еще стеснялся. За один раз я закончить этюд не успел, и вернулся сюда на следующий день. Когда я его заканчивал, то обнаружил, что уже опаздываю на экспозицию Дрезденки (посетителей туда пускали по сеансам). Я схватил свои рисовальные принадлежности, сел в троллейбус, в котором было довольно свободно. Карман жгли два пригласительных билета, и я решился. Я громко объявил на весь троллейбус, что тот, кто быстрее всех меня доставит к Пушкинскому музею, сможет бесплатно посмотреть Дрезденскую галерею. Ко мне сразу бросилось несколько человек, но их опередила одна пожилая дама с криками: «Я первая, я первая, мне очень нужно, я художник». Мы вышли из троллейбуса и она доставила меня на такси. После посещения Дрезденки она прониклась ко мне такой благодарностью, что взялась проводить меня к поезду. До отхода поезда в Ленинград оставалось больше двух часов и поэтому я не спешил и был совершенно спокоен.

Когда мы пришли в общежитие, дверь нашей комнаты оказалась запертой. Я предварительно договаривался обо всем с приятелями, и они заверили меня, что кто-то из них с шести часов будет дома. Уже было семь, и где они застряли я не знал. Я постучал в дверь несколько раз, никто не ответил. Я постучал громче, я начал колотить, но все напрасно.

– Надо попросить дежурную, – сказала моя интеллигентная попутчица. – У них всегда есть дубликаты ключей.

– Какую дежурную? – мрачно ответил я. – Я здесь нелегально.

Звать дежурную не пришлось. Она сама явилась на шум.

– Ты чего здесь колотишь в двери? Ты что, не видишь, что никого нет.

– Да мне никто и не нужен. Я просто оставил у ребят свои вещи. А у меня через час поезд. Вы нам откройте, я заберу вещи, и вы назад закроете.

– Ага! Сейчас! Разбежалась! Я ему открываю комнату, он берет, что захочет, и тю-тю, а я отвечай. Нема дурных. А будешь колотить – позову милицию.

Дежурная удалилась, а моя спутница пошла ее уговаривать. Через полчаса она вернулась и сообщила мне, что дежурная неумолима. В отчаянии я стал колотить в дверь изо всех сил, и тут мы услышали непонятный звук. Что-то упало и звякнуло. Я понял, что это был ключ изнутри. Я начал колотить без передышки. К нам с криками «Хулиганье» неслась уже дежурная, и в это время дверь открылась и в ней показался сонный Илья Ефимович в трусах с возгласом:

– Вот черти! Ни днем, ни ночью поспать не дадут. Чего ты колотишь?

Объяснять не было времени. Я схватил чемодан, моей даме дал склейки и рулон с ватманом и помчался к выходу. Я предложил моей бедной спутнице темп, на который был способен в свои двадцать, но она стойко держалась. Мы выскочили на перрон как раз в ту минуту, когда поезд начал медленно двигаться. Я вбросил чемодан в первый попавшийся вагон, несмотря на протесты проводницы, и влез в него сам. И тут началось самое интересное.

Моя спутница потеряла темп и оказалась у дверей следующего вагона. Она забросила в него склейки и рулон. В этих дверях стоял дюжий детина и с криком «Не дрейфь, мамаша, мы тебя не оставим». он подхватил ее под мышки и втащил в вагон. Мы с ней в один голос начали кричать изо всех сил: я – «она не едет», она – «не трогайте меня, я провожающая». Ее выпустили в самой последней точке перрона, она сбила кого-то, они вместе приземлились, но я увидел, как она поднялась и помахала мне рукой. Потом я переживал, что не взял ее координаты.

Я прошел по вагонам, собрал свои вещи, нашел свой вагон и свое место и, наконец, успокоился. В Ленинград я приехал с опозданием на три дня. Я, как было договорено в деканате, отправился в строительный институт, где получил направление в общежитие на Курляндской.

На следующий день с утра я поехал в строительный трест. Управляющего не было на месте, главного инженера тоже, секретарша отправила меня в технический отдел. Это была большая комната, все углы которой были завалены проектными альбомами, связанными в огромные пачки и валяющимися россыпью. За ободранными конторскими столами сидели несколько человек и копались в альбомах. Я сказал, что я студент из Киева, что я приехал на практику и поинтересовался, к кому мне обратиться. Ко мне подскочил энергичный молодой человек.

– Давай направление.

Я протянул ему направление.

– Ах, так? А ты знаешь, что опоздал на три дня? Когда хочу, тогда и приезжаю?! У тебя будут большие неприятности. Мы еще решим, отправить тебя назад в твой Киев, или ограничиться письмом в институт. И что это за название такое легкомысленное – КИСИ? Какой институт, такие и студенты. Сейчас ты мне начнешь выкладывать причины опоздания. Я бы сам, вместо того, чтобы сидеть здесь и копаться как проклятый в этих многочисленных проектах, мог бы придумать сотню причин, и отправиться по своим делам. Но я это не делаю, и никто из нас этого не делает. Потому что мы любим людей организованных и дисциплинированных. В общем, иди и дожидайся управляющего, но когда он придет, я тебе не завидую.

Я вышел из комнаты и уселся в коридоре на стул. Настроение было ужасное. Вслед за мной вышел пожилой человек, сидевший в этой же комнате за первым столом и почему-то улыбавшийся в то время, когда меня распекали. Он сел на стул рядом со мной.

– Что, испугался? Не переживай. Это Борис немного перегнул. У него и полномочий никаких нет. Это я начальник техотдела. Мы просто поддерживаем постоянно у Бориса боевой дух, так как он воюет с проектировщиками, когда те всучивают нам проекты. Давай командировку и пошли к секретарше.

Когда мы вошли в приемную, он спросил:

– Когда у тебя должна начаться практика? В этот понедельник? А сегодня среда. Ничего, я тебе отмечу понедельником. От этого никто не обеднеет. А сейчас запиши имя прораба и адрес. Поедешь в Автово. Там хорошее место для практики – есть все виды общестроительных и отделочных работ. Ты где устроился?

– На Курляндской.

– А, в общежитии ЛИСИ. Тогда все в порядке. А если что понадобится – заходи. Поможем.

И я отправился в Автово. Прораба я нашел довольно быстро. У него была оборудована прорабская на первом этаже строящегося дома. В комнате толклось несколько рабочих, за столом сидел пожилой человек и что-то им втолковывал насчет раствора. Было так накурено, что в воздухе стоял сизый туман. Я обождал, пока рабочие выйдут. Когда мы остались вдвоем, он обратил на меня внимание.

– А тебе чего?

– Так я студент, на практику. Вот записка от Яновского из треста.

– О! Ты как раз вовремя, еклмн, в тетельку и в тютельку. У меня недобор отделочников. Пойдешь к штукатурам, тут тебе и практика и подработка. С соколом и кельмой работать можешь? Не слышу восторга! Ничего, научим. Сопромат освоил и кельму освоишь. Сейчас я еще обматюкаю растворный узел и мы двинем. Пока сиди. Можешь курить.

Мы вышли на улицу. Возле здания валялся всякий строительный мусор, большой пустой поддон от раствора и проходили рельсы крана БККМ-1:

– Сейчас переться на девятый этаж, – вздохнул он. – Лифты еще не запустили, чтоб им пусто было. Катя! – это он закричал наверх крановщице.

– Чего вам?

– Подними нас в этом поддоне на крышу.

– Сейчас! Разуюсь! – прокричала прокуренным голосом вежливая Катя. – Вы же вчера говорили, что отберете у меня права, если я хоть одного человека вирать на стропах буду. Так что двигайте помаленьку пешком, не вспотеете, там на лестнице прохладно.

Пришлось идти на девятый пешком. По дороге Иван Сергеевич меня просвещал.

– Ты знаешь, что все строительно-монтажные работы идут снизу вверх, а отделочные?…

– Сверху вниз, – закончил я.

– Правильно. Молодец. А знаешь почему?

– Чтобы здание постепенно очищалось от мусора.

– Это так в учебниках пишут. А на самом деле не для этого. Как заканчивают у меня отделку на этаже, я тут же ставлю замки, чтобы чего не сперли. А то бывает не только сантехнику, а даже паркет отдирают, шпингалеты на окнах, защелки на дверях, все, что под руку попадет. Да и бомжи пробираются переночевать. За всем не уследишь. Вот уже третий забор ставим, так его растаскивают на доски. А сторож дрыхнет по ночам, или боится вмешиваться.

Наконец мы добрались до девятого этажа и зашли в одну из квартир. Посредине большой комнаты лежала на подставках из ящиков дверь. На ней были постелены газеты, стояла бутылка «биомицина» (наверное оно у них как-то по другому называлось, поскольку у нас биомицин – это «Бiле мiцне»), стаканы и нехитрая закуска: порезанная отдельная колбаса, хлеб, помидоры. Вокруг этого импровизированного стола сидели на ящиках от плитки четыре бабы в заляпанных комбинизонах.

– Это что еще за сабантуй? – возмутился Иван Сергеевич.

– Никакой это не сабантуй, просто мы обедаем, – откликнулась наиболее плотная дама.

– Ты мне, Гавриловна, не пудри мозги. Обеденный перерыв в двенадцать, а сейчас только без двадцати.

– Ну и шо? Раньше начали – раньше кончим. Ты, Сергеич, как будешь наряд закрывать, тогда посмотришь, по делам устраиваем ли мы сабантуи, или пашем тут не разгибаясь по-черному. Раствор Катька не подняла, вот мы и разложились до времени.

– С раствором сейчас выясню. А я вам подкрепление привел – студента-практиканта.

– А на кой он нам? У нас тут одни бабы. Когда матюкнемся, когда разденемся до исподнего. И работаем по двое, так что третий нам ни к чему.

– Так вы же сами просили помощь – ведра с раствором носить, козлы двигать.

– Так что же ты нам нашел такого худенького – он и одной не потянет – смотри, какие бабы у нас.

– Ты мне брось эти свои непристойности нести.

– Да я чего? Это у тебя все блядки на уме, а я говорю, что ведра у нас тяжелые.

Раздался дружный хохот.

– Ну ладно ржать, пора работать. Я пойду с ним в контору, оформлю бумажки, а вы пока подумайте, как его использовать.

– Известно, как мужиков используют. Только ты на него план не давай.

Мы покинули веселую компанию и спустились вниз. По дороге я думал о своей дальнейшей судьбе. Все это не входило в мои планы. Я мечтал посмотреть архитектуру Ленинграда, Петродворец, Ораниенбаум, Павловск, Эрмитаж и многое другое. Я стал ему объяснять, что мне через месяц нужно сдать отчет, что я все равно буду ходить смотреть разные виды работ и много писать, и поэтому работник из меня никакой. Я лучше буду приходить к нему два раза в неделю консультироваться.

– Нет, нам такие писатели не нужны, нам трудяги нужны, которые хотят заколачивать. И ходить консультироваться ко мне незачем – у меня и так суток не хватает. Ты походи к штукатурам недели две, и я тебе оформлю твою практику. Если что нужно будет подмахнуть – заходи подмахну, хрен с тобой.

Две недели пришлось повкалывать. Бабы-штукатурщицы оказались не такими уж веселыми. Пришлось потаскать раствор и козлы по квартирам и этажам. Зато путь к освоению красот Санкт-Петербурга был открыт. В Эрмитаже и в Русском музее по моему студенческому архитектурного факультета давали бесплатные билеты. Это было очень удобно. Мне не надо было устраивать себе утомительные 6-7-часовые экскурсии по Эрмитажу, когда уже ничего не воспринималось. Я приходил на час-полтора и смотрел только один какой-нибудь раздел – французскую живопись второй половины ХIХ века, или голландское искусство ХVI века. Планировку Эрмитажа я вскоре выучил наизусть.

Поселили меня в общежитии на Курляндской. В это же время в Ленинграде была моя Кира. Отыскал я ее на третий день. Сьездили мы с ней в воскресенье в Павловск. Начались длительные беседы и выяснения отношений на тему, как я мог поехать без нее в Москву и посмотреть Дрезденку. Претензии были настолько категоричные, со слезой в голосе, что я уже готов был пообещать вернуть Дрезденскую галерею из Дрездена. Но в результате всех этих бесед я понял, что у нее завелся роман с каким-то гардемарином из морского училища. Как это ни странно, я воспринял это достаточно спокойно – очевидно, меня утомили бесконечные выяснения отношений.

На Курляндской я подружился с киевским студентом Сережей. Должен признаться, что мы тоже не теряли времени даром. Общежитие, опустевшее на время каникул, использовалось для размещения студентов других городов. Меня поселили в комнате на четвертом этаже вместе с руководителем нашей практики. Он через несколько дней уехал, и я остался в этой комнате один. Серега жил на первом этаже в аналогичных условиях.

Через пару дней приехала на экскурсию группа студентов из Петрозаводского педагогического института, исключительно женского пола. Комфортные условия и белые ночи очень способствовали нашей, далеко не пуританской жизни. Девушки были крайне непосредственные и очень общительные. Я был в авторитете, так как водил их по Ленинграду, по Эрмитажу и Русскому музею, как заправский экскурсовод. Одна из будущих педагогов – Людмила оценила это по достоинству, что мне было очень приятно. В этой обстановке дни летели очень быстро. Девушки уехали, но тут же заселили новых из Свердловска. Наши романы приносили много приятных впечатлений, но и требовали некоторых затрат. При наших скудных доходах это отозвалось весьма скоро на нашем бюджете. Хотя оставался еще месяц до отьезда, я настоял на том, чтобы мы с Серегой пошли на Невский в предварительные кассы и взяли билет на обратный путь.

На два билета до Киева денег нам уже не хватало. Кассирша оказалась душевной женщиной и посоветовала нам взять билеты до Гомеля, «а там уже недалеко – договоритесь с проводницей». Мы так и сделали. Звонить отцу и просить денег мне не хотелось.

Вернувшись в этот вечер в общежитие, мы решили, что каждый из нас должен обдумать возможность добывания хлеба насущного. Конечно, проще всего было явиться на стройку в Автово и повкалывать с штукатурами. Однако у этого варианта был один недостаток. До аванса оставалось два дня (ничего не успеешь заработать), а до основной получки нужно было долго ждать (никто в бухгалтерии заранее не стал бы возиться с моим расчетом). Остап Бендер из меня получался довольно слабый – у меня не было четырехсот способов относительно честного добывания денег. Тем не менее, я придумал несколько вариантов.

Белые ночи были страдной порой для туристов, и в кассы Эрмитажа стояли большие очереди. Поэтому первый вариант – брать бесплатные билеты в разных кассах и продавать, якобы уступая из-за нехватки времени, туристам стоящим в очереди. Недостаток этого варианта – уйма времени для стояния в очередях за бесплатными билетами.

Второй вариант – набрать десяток билетов там же и организовать экскурсию свердловсих студенток, взяв за них плату за билеты и за экскурсовода. Чтобы не влипнуть, билеты им предварительно раздать и назначить встречу на верхней площадке Иорданской лестницы. Недостаток такой же, как и в первом варианте.

Третий вариант. У меня набралась уже дюжина этюдов. Окантовывать без рам, обклеивая борта, я умел. Можно окантовать работы и расставить их в скверике возле Русского музея, как выставку-продажу. Недостаток – расходы на стекла и возможные осложнения в милиции. В салон, как я поинтересовался, неокантованные работы не берут и возьмут ли их в окантованном виде или нет – весьма проблематично. «Нам своих хватает», – как сообщила мне продавщица.

С этими хилыми вариантами я и направился на встречу с Сергеем к двум часам следующего дня. Выслушивал он меня довольно терпеливо, и, когда я кончил, сказал:

– Выбрось из головы всю эту дурню, понял? Сейчас мы берем такси и едем в «Асторию» обедать. Я сегодня получил от отчима, что характерно, перевод солиднее, чем я ожидал, понял?

– Может, сначала все-таки сьездим в Эрмитаж? – робко возразил я, ошеломленный таким сообщением.

– Ты мне в печенках уже сидишь с этими музеями, что характерно. Едем, понял?

С этими «понял» и «что характерно» он меня задолбал. Но я был глубоко ему признателен, так как началась роскошная жизнь, которая продолжалась целую неделю. Мы обедали в ресторанах, вечера посвящали дамам из различных строительных институтов Советского Союза, которых привозили в Ленинград на экскурсии. Утром я с тяжелой головой отправлялся на этюды или садился за отчет по практике. Через неделю я напомнил Сергею, что пора бы было поменять наши гомельские билеты на киевские. И тут он обнаружил, что щедрость отчима, оказывается, не столь безгранична, и мы опять перешли на сугубо скромный образ жизни. Билеты решили оставить. Еще через неделю мы отбыли с Витебского вокзала, помахав рукой гостеприимному Ленинграду.

Проводнице мы сказали, что едем до Киева, что других билетов не было, но мы готовы доплатить. Мы понимали, что наличные для нее важнее, чем билеты, мы позвонили из Питера в Киев, и Сережина пассия обещала нас встретить с деньгами.

– Хорошо, мальчики, пока сидите тихо, – сказала проводница, а приедем в Киев, вы нам заплатите.

До Гомеля все шло благополучно. Мы дрыхли на верхних полках, наслаждаясь убогим комфортом плацкартного вагона. Но сразу за Гомелем появился усатый контролер с возгласом, обращенным к проводнице: «У тебя есть два свободных места».

Он с удивлением воззрился на нас:

– А вы кто такие?

Дело приняло скандальный характер. Проводница уверяла, что мы обещали доплатить на промежуточной станции, и что она нам поверила. Контролер требовал доплату за билеты плюс штраф. Такую гигантскую для нас сумму мы не могли уплатить. Пришлось клянчить, уговаривать пожилого контролера, что мы бедные студенты, что мы едем с практики, и что положение у нас безвыходное.

– Ну вот што, прыятели, – сказал он наконец с явным белорусским акцентом, – арыштовывать я вас не буду, штраф тоже не возьму, но оставлять вас тут я тоже не могу – мне своя работа дороже. Я вас высажу на первой же украинской станции, а там как хотите, прыдется заплациць, или ехать на попутке – это вже ваша справа.

В результате, мы оказались на маленькой станции, возле небольшого типового вокзальчика, с весьма скромными остатками наших средств. Мы вошли в здание вокзала. Нам представилось убогое помещение с тремя скамейками, на которых сидело несколько баб с мешками, в уголке примостился еще более убогий буфет. В другом углу было окошечко кассы. На одной из дверей висела картонная табличка с надписью «Начальник станции». Комнату подметала метлой пожилая женщина.

– Где у вас тут туалет? – поинтересовались мы у нее.

– А вы выйдить з нашого вокзалу, побачите праворуч таку жовту хатынку. То и е наша вбиральня.

Мы привели себя в порядок и поняли, что нужно что-то предпринимать. Попросив уборщицу приглядеть за чемоданами, мы двинулись к начальнику, постучали в дверь и, не дожидаясь ответа, вошли. За столом сидела довольно симпатичная полная женщина лет сорока – в железнодорожной форме.

– Вам чего?

– Да мы вот попали в неприятную ситуацию, отстали от поезда… – начали мы вдвоем, перебивая друг друга.

– Шо ж вы, хлопцы, брешете? – сказала она, оглядывая нас скептически. – Э нет, так я не могу сразу со всеми разбираться. Нехай один выйдет. Будем разбираться с каждым в отдельности.

Сергей вышел, я остался один. Она встала.

– Ходим со мною (она говорила на комбинированном русско-украинском языке). Ходим, ходим.

– Так за что нас в милицию, – испугался я.

– Та яка тут милиция. Нам тут поговорить не дадут. Пишлы зи мною.

В ее кабинете оказалась своя дверь на улицу. Мы вышли и двинулись вдоль железнодорожного полотна. Когда мы проходили мимо известного нам желтого домика, то увидели, что туда переместилась наша знакомая с метлой.

– Зинка! – прокричала ей начальница. – Скажи хлопцу, шо там на чемоданах, шоб почекав. Вставь лампочку у чоловичому туалети та выгони звидтиля пидора – мени говорили, шо он там завелся, гони прямо метлой. Коли мене пытать будуть, кажы, що скоро буду.

Мы шли вдоль обычных железнодорожных лабазов. Возле второго она остановилась и отперла дверь. Мы вошли в тамбур. За ним неожиданно оказалась довольно уютная комната. В ней разместились стол с тремя стульями, старый диван, шкафчик типа буфета. В углу стоял отопительный козел – кусок асбестоцементной трубы на козлах, обмотанный спиралью. Дама уселась на диван, указав мне на стул.

– А теперь говори мне, как на духу. Только не бреши. У нас станция маленькая, и все видно. Никто еще не отставал от поезда с чемоданами.

Когда я ей как следует поплакался на наши злоключения, она смягчилась.

– Студент, говоришь? Без денег? Ну ладно – помогу, чем смогу. Наверное еще голодный. Она поднялась, открыла буфет, достала колбасу в бумажке, хлеб и два помидора.

– Выпьешь?

Не дожидаясь ответа, достала два граненых стакана и бутылку с мутным содержимым. Налила по трети стакана.

Выпили. Она налила опять.

– Так говоришь – архитектор. Закончишь институт – приезжай до нас. У нас городок маленький. Все люди на счету. А мужиков после войны совсем мало осталось, да и те, кто старые, кто инвалиды.

Говоря это, она сняла китель и начала расстегивать кофточку.

– А ты чего сидишь, как засватанный? Пожалела, накормила, напоила, а теперь еще и раздевать тебя должна? Не стесняйся – у нас тут все по-простому.

Я понимаю, что ты, дорогой читатель, ожидаешь рассказа о том, как я встал на дыбы и произнес монолог о великих моральных ценностях. К сожалению, это не произошло. Даже не могу сказать, что ее предложение вызвало у меня неприятные эмоции. Женщина она была симпатичная и, как показали дальнейшие события, многоопытная. Когда я оделся, она сказала:

– Через три часа посажу вас на проходящий, там договоритесь с проводницей насчет доплаты. А теперь иди и скажи Зинке, нехай приведет твоего приятеля.

Сергей встретил меня скандальными возгласами со слезой в голосе:

– Куда ты смылся? Я уже все вокруг обыскал, понял? – ни тебя, ни начальницы, что характерно, понял? Хоть бы предупредил, понял?

– Иди с Зинкой – это та, что убирает – и объясни начальнице все как есть – кстати ее зовут Галина Ивановна.

– Что характерно.

– … все как на духу. Она обещала посодействовать.

Я уселся на скамейку возле чемоданов и задумался, пытаясь переварить произошедшее. Сергей появился только через час. Он был немного под шафе, в веселом настроении. Меня он спросил шопотом.

– Неужели ты ее тоже шворил? – Нет в русском языке такого другого слова, как глагол, обозначающий любовные утехи, который имел бы такое количество синонимов. Причем для каждого времени характерны свои синонимы. – Ну и ненасытная же, что характерно.

– Какую это играет роль, – ответил я уклончиво. – Главное, что нас пристроят.

В Киев мы прибыли за неделю до начала занятий. Многих соратников по грядущему Блюзу еще не было, и мы решили с первым заседанием нашей шатии-братии немного повременить, так как к первой встрече нужно было прилично подготовиться. Но с самого начала года началась солидная загрузка: проект по статике сооружений, курсовая по железобетону, проект по градостроительству, курсовая по фортификации и, конечно, архитектурный проект. Последнее было самым сложным, так как никто не имел ни малейшего представления, какую архитектуру сейчас нужно предлагать. Еще не было принято постановление о борьбе с излишествами, еще была жива Академия, хотя слегка потрескивала, но на архитекторов уже начались многочисленные нападки. Все было неясно, и наше мероприятие заглохло на целый год.

Руководителем нашей пятерки по архитектурному проектированию был Александр Алексеевич, самый тихий член кафедры, тот самый, что на юбилее отца облил всех шампанским. У него была удивительная внешность. Бывают люди с выпуклыми лицами, бывают с плоскими. У «отца Александра», как называл его Виктор, было вогнутое лицо. Если провести прямую линию через наиболее выпуклые точки его лба и подбородка, то все его лицо оказалось бы за пределами этой линии. Здесь я еще раз убедился, что внешность накладывает отпечаток на характер человека. Он был мягким человеком, и в то же время характер у него тоже был вогнутый – он прогибался под каждым давлением. Принципиальность у него тоже была вогнутой, высказывался он обтекаемо, приспосабливался к любому предлагаемому мнению.

Но в данный момент, когда никто не знал еще, как бороться с излишествами, как относиться к индустриализации, и кого в конце концов можно считать корифеем в архитектуре Отец Александр оказал нам хорошую услугу – он достал программу на проектирование музея «Молодой Гвардии» в Краснодоне. В то время, как студенты, получившие задание на жилые дома, школы и клубы мучались, не зная, какие архитектурные формы дозволены, можно ли делать карнизы и пилястры, как быть с лоджиями и т. д., нам с такой мемориальной темой было позволено многое.

Я пришел к Александру Алексеевичу на консультацию с многочисленными эскизами. Он на консультациях никогда не вынимал карандаш из кармана и ничего не рисовал. Он раскладывал эскизы на столе, смотрел на них и молчал. Надо сказать, что когда он говорил, он это делал тоже шепотом. Но на сей раз он просто молчал. Минут через пятнадцать я не выдержал и начал объяснять свои эскизы. Он продолжал молчать. Когда я, наконец, закончил, он прошептал:

– Саша, а зачем тебе все это нужно?

– Как зачем? – не понял я. – Хочется сделать современное здание, с интересным архитектурным решением.

– Да нет, я не об этом, – прошептал он, помолчав и оглянувшись. – Вот тут широкие окна, а тут квадратные колонны. Зачем тебе это? Зачем тебе неприятности?

– Какие неприятности? Мне просто кажется, что так здание выглядит выразительнее. А вы так не считаете?

– Да нет, я может быть тоже так считаю, но пойми, еще не настало время. Сейчас реконструктивный период. Нужно все делать спокойнее, привычнее. Так что попробуй еще немного. У нас еще время есть. Может быть, за этот месяц все и прояснится. Попробуй, попробуй и обязательно покажи отцу. Пусть он тоже помозгует и какой-нибудь вариант одобрит. Тогда и нам с тобой будет легче – ведь он заведует кафедрой. И подумай насчет индустриальных конструкций.

– Да какие же могут быть индустриальные конструкции в здании музея, кроме перекрытий? Да и площадка специфическая – угловое решение со срезанным углом.

– А ты подумай. Поговори с Юровским, с Вениамином Моисеевичем. Он на кафедре Плехова, а Николай Дмитриевич ректор – он ближе к начальству, ему виднее. А так сгоряча проектировать не стоит. Мало ли что может быть…

Шел 1955 год – год кошмарного постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР, смешавшего с грязью всех советских архитекторов. Больше я у Отца Александра не консультировался. Кстати, оценка проектов прошла успешно но тихо. Следующий проект нам для передышки дали «Интерьер общественного здания». Мы, конечно, выбрали залы музея из предыдущего проекта. Володя и Виктор делали Зал Славы, я и Батя делали траурный зал. Я в это время научился довольно лихо рисовать акварелью мрамор и гранит.

Отец отбыл в Москву на очередное разгромное совещание по архитектуре. Сестра Ирина была в Днепропетровске. Мы с Толиком работали у меня дома. Вся комната была завалена красно-черными эскизами. Когда отец вернулся, он пришел в ужас:

– Что это вы за крематорий тут устроили?

Ситуация с архитектурой ни в коей мере не прояснилась, но дальше тянуть с нашими организационными идеями Блюза было некуда.

 

ОЧЕРЕДНАЯ ЭКЗЕКУЦИЯ

В восемь часов вечера позвонил лаборант кафедры архитектурного проектирования. Михаил Наумович был старейшим сотрудником кафедры. Он собирал в большие папки оконченные, оцененные и срезанные с подрамников работы, выдавал подрамники и бумагу студентам для новых работ, был хозяином дефицитного эпидиаскопа и вообще был на особом положении, так как ведал всем хозяйством кафедры. Его речь отличалась крайней изысканностью и вежливостью.

– Добрый вечер, Яков Аронович. Извините, Б-га ради, меня за мою назойливость, что тревожу вас в столь неурочное время и отрываю от отдыха и семейных дел, но, к сожалению, я тут ничего не могу поделать. («что-то уж слишком витиевато изьясняется наш старикан, – подумал он, – это не предвещает ничего хорошего»). Меня просили передать вам, что вы обязательно должны быть завтра в два часа на открытом партсобрании.

– Кто это вас просил?

– Да понимаете, сегодня на кафедру пришли парторг института с этим, с кафедры марксизма, у которого странная фамилия, на окончание похожа.

– С Ятелем?

– Да, да, с ним. Вы же знаете, какие они беспардонные. Они захотели посмотреть последние проекты общественных зданий на пятом курсе.

– Я же просил, без меня ничего никому не показывать.

– Помилуйте, я это правило строго соблюдаю. Я ничего им не дал. Но на кафедре был Василий Моисеевич. Он им показал три проекта, получившие пятерки: пансионат, речной вокзал и дом культуры.

– Ну и что они говорили?

– Они никак не комментировали. Только спросили у него: «Что это за стиль?»

– И что он им ответил?

– Он им сказал, что это настоящий социалистический реализм, за что им и поставили отличные оценки.

– Молодец.

– А потом, когда они ушли, он при всех сказал (вы же знаете, что он человек не очень сдержанный), он сказал: «Опять разбирать будут и вешать ярлыки. Пошли они к черту, только работать мешают. Они же все равно ничего в этом не смыслят. Жлобы!» – извините за выражение. Он высказался еще более откровенно, но я не решаюсь вам этого повторять.

«Надо будет предупредить Онащенко, – подумал он, – чтобы он осторожнее выражался».

Он вернулся из Москвы две недели назад, и все это время к нему обращались с одними и теми же вопросами: что решили на совещании, что будет дальше с нашей архитектурой, как мы должны впредь проектировать, какие архитектурные стили теперь нам предложат? Что он мог ответить на эти вопросы?

Что все совещание прошло под девизом «Бей архитекторов!» без всяких различий, что те же самые искусствоведы из института теории и истории архитектуры, которые пару лет назад расхваливали наших корифеев за их проекты, теперь обливали их грязью за те же проекты, что сталинский ампир предан анафеме, что классицизм никуда не годиться, что украинское барокко – это сплошное излишество и украшательство, что конструктивизм – это низкопоклонство перед западом. Вот и выбирайте себе стиль.

Он, по своей привычке, старался смягчить обстановку. Говорил, что будут проведены конкурсы на основные типы зданий, с отличными премиями до 50000 руб., что по результатам этих конкурсов будет определен стиль дальнейшего проектирования, что типовое проектирование значительно повысит качество проектов. В общем – сплошной туман.

Он понимал, что открытое партсобрание будет опять посвящено этим постановлениям. Он вышел из Академии заранее, в половине двенадцатого и пошел пешком по Большой Житомирской к Львовской площади, где обычно садился на второй трамвай. Он любил прогуляться пешком и на ходу хорошо подумать, когда предстояло серьезное выступление. Кроме того, вчера позвонила сестра Зина и сказала, что Миша неважно себя чувствует, и он решил его проведать. Он поддерживал брата материально. Михаил Аронович жил как раз на Большой Житомирской. Он помог ему в свое время получить кафедру рисунка и живописи в КИСИ и впоследствии получить профессуру. Однако, когда его отправили на пенсию в период антикосмополитической кампании, Михаил Аронович замкнулся, сидел, в основном, дома и работал над акварельными натюрмортами и пейзажами. Изредка его посещали бывшие ученики. Он не общался со своими коллегами-художниками. Иногда к нему заходили два приятеля: скульпторы Ульянов и Ковалев.

Когда он зашел к Михаилу, у него был Ковалев. Михаил сидел у мольберта. На мольберте стоял подрамник с натюрмортом, под мольбертом стоял таз с тряпкой.

– Миша, ты что – пишешь натюрморт и одновременно принимаешь ножные ванны?

– Да нет. Эта бумага плохо подходит для акварели, но я приспособился. Нужно давать много лессировок и смывок – тогда натура передается очень мягко. Но у меня от этих смывок губкой паркет начал вспучиваться, так я решил подставить тазик.

– А что это за скульптурка на столе? Кто-то из украинских классиков?

– Нет, – вступился Ковалев. – Это Пушкин. Михаил Аронович просил меня принести какую нибудь небольшую скульптуру, чтобы ставить ученикам рисунок. Вот я затонировал один из вариантов под бронзу и принес ему. Кстати, Яков Аронович, вы там ближе к начальству. Что там говорят в президиуме Академии насчет нового плана монументальной пропаганды? Как там насчет новых памятников?

– К сожалению, Александр Александрович, в президиуме сейчас об этом не говорят. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Там инженеры все больше ругают архитекторов и думают, как спасти Академию от полного уничтожения. И вас пытаются зацепить. Вот на последнем президиуме выступал один деятель и говорил: «Мало им было шпилей да шишек на домах ставить за государственные деньги, так сейчас еще принялись скульптуры ставить». Это он, очевидно, намекал на Добровольского.

– Ну а мы – то тут причем? Это Анатолий Владимирович придумал. Я же не говорю про декоративную скульптуру – я говорю про памятники, которыми всегда славился наш Киев: Владимиру, Столыпину, Княгине Ольге, Шевченко и т. д.

– Ну и где тот Столыпин, Ольга, Маркс? Да и памятники – это, к сожалению, не в нашей парафии. Это решает ЦК и Совет министров. А для тебя, Миша, у меня есть хорошая новость. Я на днях беседовал с председателем нашего Союза Григорием Владимировичем Головко. Так он сказал мне, будто бы в верхах есть мнение, что нужно разобраться и восстановить в творческих союзах тех деятелей, которых исключили во время кампании борьбы с космополитизмом и с евреями.

– Нужен мне тот Союз, – с грустью в голосе сказал Михаил Аронович. – Только взносы платить и выслушивать склоки.

– Не скажи. А худфонд, а кисти и краски, а выставки и салоны? Ты же сейчас всего этого лишен. И вообще, я бы на твоем месте, пока ты ходишь простуженный, не работал бы, а полежал, полечился.

– Да я себя хорошо чувствую только тогда, когда стою за мольбертом.

– Ну смотри, не болей. А я уже опаздываю. Всех благ.

Он не рискнул уже идти пешком на Львовскую площадь. Опаздывать на подобные мероприятия было опасно. Он решил пройти на площадь Богдана Хмельницкого, которая была рядом, на конечную остановку второго трамвая. Правда, тут существовала опасность наткнуться на кого-нибудь из коллег. И действительно, не успел он повернуть на Рыльский переулок, как услышал:

– Яков Аронович! Как хорошо, что я вас встретил. – Это был Иванченко – председатель Киевского отделения Союза архитекторов.

– Я очень извиняюсь, Николай Кузьмич, но я страшно спешу.

– Да я вас задержу только на две минуты. Во вторник у нас заседание Правления по поводу этих самых постановлений. Так мы считаем, что вы обязательно должны выступить. Ведь вы же самый яркий представитель конструктивизма на Украине, так сказать, борец за чистую архитектуру, без излишеств.

– Помилуйте. Я отошел от конструктивизма еще в 34-м году и с тех пор не запроектировал ни одного здания в этом стиле.

– Не скромничайте. Так я надеюсь, что вы нас не подведете. Ну, пока!

Вот тебе и на, – думал он, – всего пять лет назад он же долбал меня за конструктивизм, а теперь, пожалуйста, оказывается – это все было не так плохо. А если начинать цепляться за излишества, то в Киеве ни одного хорошего здания не окажется – весь Крещатик, Верховный Совет, Совет Министров, комплексы Алешина на Владимирской, да мало ли – все жилые дома Киева начала века, выполненные в стиле модерн.

Трамвай был полупустым, так что он уселся поудобнее и стал обдумывать сложившуюся ситуацию. «Осуждать они должны со страшной силой, – это закон жанра, но кого? Осуждать студентов за излишества – глупо, так как в этих грехах замешано все начальство и все корифеи архитектуры. Так кого же? Конечно кафедру и преподавателей, так что к этому надо быть готовым. Опять придется каяться. Но дело в том, что после войны я почти ничего не проектировал кроме жилья, где придраться не к чему. Еще я сделал проекты реконструкции двух поликлиник четвертого управления лечсанупра. Но за это бить не положено, так как там лечится весь ЦК и Совмин. Что же остается? Последний конкурс 53-го года? С чего все началось? – Он начал вспоминать. 1953 знаменательный год, когда нас покинул наш вождь и учитель. – Подошли ко мне два дипломника, – Леня Оловянников и Миша Русаковский. Оловянников говорит мне:

– Мы решили делать конкурсный проект Пантеона – памятника вечной славы великих людей Советской страны. Мы хотим пригласить вас как руководителя творческой бригады. Там 15 премий до 50 тысяч рублей. Но не в деньгах дело.

– Конечно, но это тоже неплохой стимул. Заманчиво, заманчиво. И где же вы думаете работать?

– У Лени дома, – сказал Михаил.

И я согласился. Ребята были настырлывыми. Уже были наклеены огромные подрамники и сделано много эскизов. Они даже сьездили в Москву на площадку в Юго-западном районе на территории Ленинских гор. Но тут уж я тоже решил не ударить в грязь лицом. Все-таки, старый турнирный боец. Я сделал им крупные эскизы в перспективах различных ракурсов. Здесь уж я разгулялся с излишествами и украшательством. Особенно выразительной была перспектива интерьера огромного круглого зала с саркофагами Ленина и Сталина. Ее я сделал сепией и тушью. По нижнему ярусу шел скупой дорический ордер с мемориальными картушами, а по второму изящный коринфский ордер. Между колоннами были ниши с урнами, по фризу шли триглифы, метопы, венки, советские эмблемы со знаменами. Чего там только не было. И, наконец, кесонированный купол с декоративными розетками.

– Боимся, что у нас не хватит времени построить такую огромную перспективу. Тут довольно сложные построения.

– А мы посадим Шуру (они его хорошо знали). Он как раз хвастался, что хорошо освоил перспективу. А вы его запишете «при участии».

– Да если он только согласится, мы его поставим в соавторы.

И я-таки его уговорил. Работа была весьма сложная и большая. Пришлось мне раскрыть ему некоторые хитрости, рассказать, что построить такую перспективу интерьера без огромных искажений невозможно, показать несколько искусственных приемов для устранения искажений. Это была для него замечательная работа, запоминающаяся на всю жизнь. Из этого конкурсного проекта ребята не делали большой тайны и показывали всем его фотографии, несмотря на то, что он делался под девизом. Неужели он тоже может послужить поводом для нареканий». И тут он почувствовал, что кто-то дергает его за плечо.

– Яков Аронович, уже Евбаз, или вы решили ехать до вокзала? Вы что, уезжаете, покидаете наш город? Еще рано, еще рано! Мы еще поборемся. Я понимаю, что вас сейчас не очень тянет в институт, но ничего не поделаешь. Выходим. Водитель! Не закрывайте дверь!

Это был Вениамин Моисеевич Юровский. Он ко всему относился с некоторой иронией, и даже в самых неприятных ситуациях не терял чувство юмора. Они вышли из вагона.

– Спасибо, что вы меня оторвали от приятных мыслей, а то я, действительно, доехал бы до вокзала.

– А о каких же приятных вещах вы так увлеченно думали, если не секрет?

– Я вспоминал о своих работах на конкурсах. Я всегда любил конкурсы. Это были счастливые дни, несмотря на то, что пик конкурсных выступлений пришелся не на самое лучшее время– 35–37 годы.

– Да, скажем прямо, кто-то из архитекторов получал премии, а кто-то сроки а то и похуже.

– Да, было дело. Я до этого в Харькове участвовал во многих конкурсах. У нас была отличная творческая бригада и мы выигрывали не один конкурс. Причем в те времена архитектор, выигравший конкурс, сам проектировал здание. А в 34-м я перебрался в Киев по велению начальства. Я думаю, что к этому приложил руку Станислав Викентьевич Косиор. Он принимал у меня здание ЦК в Харькове. Человек он был резкий, строителей вычитывал, но ко мне относился неплохо. И сразу же по приезде я получил возможность участвовать в заказном конкурсе на проект правительственного центра в Киеве. Причем, конкуренты были солидные: братья Веснины, Заболотный, Юрченко, Молокин… Первую премию, как водится, никому не дали, зато мне дали вторую премию, хотя тогда еще ругали, что я ссылаюсь на анализ крупных европейских площадей (что, у нас своих площадей нет?).

А в 1936 году я уже участвовал в конкурсе на проект здания Верховного Совета. Тогда устроили просмотр проектов, на который приехал Постышев. Этого просмотра мы боялись, так как Павел Петрович был известен тем, что всюду искал крамолу – во всех печатных изданиях даже на этикетках спичечных коробок, и был человеком крайне жестоким.

– Насколько мне известно, он сам попал в эту мясорубку.

Они подошли к институту, поднялись по лестнице, и здесь Юровский с ним распрощался на втором этаже и пошел к себе, на кафедру архитектурных конструкций.

На кафедре архитектурного проектирования его встретил Онащенко:

– Приветствую вас, Яков Аронович! Теперь нам вдвоем придется отвечать за все архитектурные неприятности.

– Почему нам вдвоем?

– А кому же еще? Каракиса они уволили еще в 48-м за космополитизм, Сидоренко, Пащенко, Съедин и другие не проектируют. Так что остаемся только мы.

– Вам-то чего бояться? Вы же все конкурсы делали под руководством Заболотного.

– А кинотеатр «Киев» с его колоннадой?

– Так там же три автора: Онащенко, Таций и Чуприна.

– Это только числится три. А на самом деле я тянул всю эту работу.

– Смотрите, даже в такую трудную минуту вы не хотите поступиться авторством. Ну идемте в зал, а то неудобно опаздывать.

Вел собрание парторг института. Он же делал основной доклад. В зале была тишина, только иногда доносились реплики из-за фанерных перегородок, за которыми сидели дипломники.

Докладчик строго осудил архитекторов за излишества и украшательство, ссылаясь на фрагменты постановлений ЦК и Совмина, привел несколько примеров по Киеву. Раскритиковал работы Добровольского, Малиновского, Приймака и других ведущих архитекторов. После этого перешел к кафедре архитектурного проектирования. Осудил студентов архитектурного факультета, которые поддались влиянию ведущих киевских архитекторов и корифеев Академии и повторили в своих проектах их ошибки. Когда он сказал, что многие архитекторы проектируют никому не нужные портики с колоннадами из-за перегородки раздалось: «Так что же, мне теперь весь проект переделывать?»

– Не мешайте собранию, – сказал докладчик.

– Вчера портики принимали на «ура», сегодня их предали анафеме. – раздался тот же голос. – В двадцатом было: «Даешь конструктивизм», в 40-м: «Долой конструктивизм, да здравствует классицизизм!», сегодня все наоборот! Вообще ничего не понять. Как делать диплом?

– Диплом нужно делать без излишеств и украшательства. И если еще кто-нибудь прервет доклад, мы всех удалим из дипломантской.

Наступила тишина. Дальше докладчика никто не прерывал. Но конкретно преподавателей он не поминал. На сей раз все проходило мягче, чем в 1948-м.

Он уже понял, как ему нужно будет выступать. Да, он тоже должен осудить всякие излишества, но при этом он скажет, что следует различать жилую застройку и общественные здания. Действительно, портики и большие козырьки совершенно излишни в жилых домах, но в общественных зданиях они необходимы. Он скажет, что увлечение помпезностью приводило к определенным дорогостоящим уродствам, как, например, здание Обкома, запроектированное Лангбардом. Но, тем не менее, такие сооружения как Мавзолей, библиотека Ленина, или киевские здания Верховного Совета Заболотного и Совета министров Фомина являются крупными достижениями советской архитектуры. Особое внимание кафедра сейчас будет уделять проектированию дешевого жилья. Дальше он перейдет к индустриализации, крупнопанельному домостроению и типовому проектированию, и тут уже пойдет все гладко. В общем когда раздалось: «Слово предоставляется заведующему кафедрой архитектурного проектирования…», он уже спокойно шел к трибуне. На ходу он думал: «Скажите пожалуйста, даже И. О. не помянул».

 

ПЕРВОЕ ЗАСЕДАНИЕ БЛЮЗА

Мы в это время, действительно, находились в растерянности. Тем более хотелось все чаще собираться и обсуждать возникшие в архитектуре неразрешимые проблемы. И вот, наконец, все наши юзы, юзоны и юзики получили официальное приглашение. Оно было многословным, как все бюрократические документы того времени, но красиво оформленным, как это обычно делают архитекторы.

ПРИГЛАСИТЕЛЬНЫЙ БИЛЕТ

Оргкомитет объединения БЛЮЗ приглашает Вас

…

на первое организационное пленарное заседание объединения БЛЮЗ.

Повестка дня:

1. Наши цели, задачи и перспективы. Доклад Владимира Т.

2. Обсуждение доклада и предложения.

3. Выборы руководства БЛЮЗ

4. Дискуссии на темы:

Что такое классицизм, и как с ним бороться.

Что такое конструктивизм, и как с ним бороться.

Куда идти, куда заворачивать?

5. Что такое архитектура и как с ней бороться. Доклад Мыти, содоклад Мэды.

Неофициальная часть:

Коллективный обед с оргвыводами, но без излишеств.

Коллективный предание анафеме всяческих излишеств в архитектуре.

Пение под аккомпанемент на гитаре и на дрымбах лирических и архитектурных песен.

Спортивные состязания: бег с гипсовыми капителями, заплыв на приз Блюза

Коллективные блиц-этюды (10, 15 и 20 минут). Победитель получает дедовскую акварель.

Всеобщее веселье, архитектурная викторина с призами.

Народная игра «Борьба с излишествами».

Президиум: все ЮЗЫ.

Почетный президиум: Константин Мельников, Щусев, Фомин, братья Веснины, Ле Корбюзье, Кендзо Танге, Оскар Нимейер, Франк Ллойд Райт.

Место проведения мероприятия: Труханов остров.

Сбор 29 мая в воскресенье в 12 часов дня у причалов на переправе на Труханов остров.

Форма парадная: фрак или сюртук, галстук «батерфляй», и плавки. Для дам купальники и шляпы, платья (брюки не надевать в соответствии с рекомендациями вышестоящих).

При себе иметь: бутерброды и напитки (ситро, Поляна квасова, Миргородская, пиво, «Алиготе», «Ркацители»).

Мероприятие прошло отлично. В руководство Блюза избрали Волоху (президент), Виктора (вице-президент), меня (зав. кадрами), Жеку (зав. финансами), Батю (директор оппозиции), Юру (зав. группы SOS – взаимопомощь).

Мероприятие длилось долго. Разожгли даже скромный костер, так как с топливом была напряженка. На костре жарили шашлыки из краковской колбасы и запивали их сухим вином. Пели наскоро сочиненную кем-то песню.

Мытя нацепив на себя неизвестно откуда взявшуюся меховую шапку и яркий халат читал зловещим басом Кедринских «Зодчих»:

При этом он сделал паузу после слов «в один дых» и продемонстрировал с большим энтузиазмом, как он выпивает чару вина в один дых. Его тут же попросили эти стихи не повторять, так как вина на всех не хватит.

Провели конкурс на архитектурно-строительные анекдоты. Запомнилось два премированных, отдавших дань новым индустриальным конструкциям, к которым большинство относилось скептически и в перспективность которых мало кто верил:

1. Товарищ прораб, товарищ прораб! Четырехэтажник 2-17 рухнул.

Вот балбесы, сколько раз я говорил, не разбирайте леса до того, как наклеете обои.

2. Комиссия принимает новый панельный дом.

А теперь, товарищи, давайте проверим звукоизоляцию помещений. Вы, Иван Иванович, идите в соседнюю квартиру и оттуда громко задайте мне какой-нибудь вопрос.

Иван Иванович вышел. Через две минуты послышался его голос:

– Петр Петрович, Вы меня слышите?

– Не только слышу, но и вижу.

Возвращались последним катером. Настроение было боевое. По дороге пели почему-то военные песни. Через Пионерский сад по лестнице поднимались уже в сумерках. На «Жабе» – популярной танцплощадке играли духовики: «В городском саду играет духовой оркестр…» и кружились пары в вальсе.

Отец был дома. Он сидел за столом и работал. Он всегда вечером или работал, или читал. Телевизор он не любил (у нас был КВН с линзой). Читал он тоже сидя за столом, дивана не признавал.

– Возьми поешь. Есть хлеб, сайра и сыр. Можно подогреть чай. Отличный ужин.

После смерти мамы он перешел на странную диету. Он купил банок двадцать сайры (она тогда не была в дефиците) и полголовки сыра, который нещадно засыхал. Мяса он не ел. Обедал в академическом буфете. За все время нашей совместной жизни отец ни разу не был на кухне. И поэтому, когда я иногда делал дома салат или яичницу, он сильно удивлялся, откуда у меня такие кулинарные способности. Сам он ничего кроме чая приготовить не брался.

– Спасибо. Я не голоден. Скажи-ка мне лучше как заведующий нашей кафедрой, как наш архитектурный теоретик и корифей, куда нам дальше двигаться в архитектуре? Неужели на совещании в Москве ничего определенного не решили?

– Опыт последних тридцати лет показал, что, оказывается, не архитекторы определяют дальнейшие шаги своей деятельности, а совсем другие люди, очень далекие от архитектуры. Об этом распространяться не советую. А на совещении решили, что, во-первых, архитекторов нужно бить за все, и за левые, и за правые отклонения, что, во-вторых, – конструктивизм имеет много хорошего, но пользоваться им не рекомендуют, так как это низкопоклонство перед Западом. А пока берите все старые планировочные схемы и сдирайте с фасадов все декоративные элементы. В общем – туман. Но в этом тумане проблеснуло одно рациональное зерно – малометражные квартиры. Это, пожалуй, единственный способ бороться со страшной нехваткой жилья и с коммуналками. Так что советую этим заняться. Это, конечно, не так увлекательно, как крупные архитектурные ансамбли, но, тем не менее, интересно. Я на эту тему уже сделал ряд проработок.

Наш Блюз, к сожалению не мог сыграть ту роль, которую мы на него возлагали – определение новых путей в архитектуре. Однако очень многие студенты, особенно дипломники, были благодарны Блюзу за помощь. Он многим помог вытащить диплом и курсовые работы. Мы с Батей изучили творчество мастеров Баухауза и работы Ле Корбюзье. После этого нам удалось создать макет виллы Кук и мы думали, что уже на диплом нам дадут развернуться. Однако нам этого не дали. Батя сделал преддиплом наполовину, а от диплома вообще отказался. Уговаривали его все: и деканат, и партбюро, и дирекция, и мы – его приятели. Мы ожидали, что он выступит с какими-нибудь принципиальными высказываниями и возражениями против новых требований к архитектуре. Но аргумент у него был один:

– Зачем мне нужен диплом?

– То-есть как зачем? А как же без диплома? Ведь ты же захочешь работать архитектором.

– А меня и так берут работать архитектором в шестую мастерскую Киевпроекта. Я уже даже эскизирую конкурсный проект музея Ленина в Москве для бригады Милецкого.

Толик осел в Киевпроекте, женился и отпустил совсем неуправляемую бороду «а ля Карл Маркс».

У меня тема диплома была суховатая, планировочная – Киевский район Чоколовка – в это время там был еще пустырь. Отец посоветовал мне включить в диплом разработку двух типов жилых домов для этого района с малометражными квартирами. Особенно я гордился 12-этажным точечным домом. Мне удалось выкрутить планировочную схему, в которой восемь квартир выходили на одну лестничную клетку. Тогда это был рекорд.

Работы было много – 14 досок. «Китайцы» у меня были добровольные, самого высокого класса. Покраску генплана взялась сделать Клара Георгиевна Демура – ассистент кафедры, покраску фасада точечного дома взял на себя Юра, причем он решил красить гуашью, что тогда было внове. Остальные 12 досок красил я сам. Отец в мою работу уже не вмешивался. Он считал, что тут я должен показать полную профессиональную самостоятельность.

Когда работа была закончена, произошло неприятное событие. К нам в гости зашел мой дядя – профессор живописи Михаил Аронович. Отец предложил мне расставить доски и похвастать перед ним законченной работой. Особое внимание дяди Миши привлек фасад точечного дома, на котором Юра изобразил гуашью декоративные облака.

– Все это смотрится хорошо, – заявил он, – но вот на этом подрамнике нужно кое-что обобщить. А ну-ка дай мне воду и большую акварельную кисть.

Ничего не подозревая, я выполнил его просьбу. Долгая работа в одиночку сыграла с ним злую шутку, а заодно и со мной. Мне не могло в голову прийти, что он никогда не работал гуашью, и принял ее за акварель. Он привычным движением зажал подрамник между колен и начал обильно поливать облака водой и размазывать их кистью. Облака потекли на фасад, залили его серо-зелено-голубой краской и фасад просто исчез.

– Странная какая-то краска, – донеслось до меня, – она полностью смывается. – Дядя Миша замолк, а я вообще потерял дар речи. – Нет, нужно взять нормальную акварель и все перекрасить. Ты это все перечерти и мы вместе попробуем сделать мягкую покраску.

– Какое перечерти?! Послезавтра утром защита.

Дядя совсем растерялся и стал спешить домой, а я бросился звонить Юре. Когда он увидел свои разрушенные облака и серо-буро-малиновый фасад, ему стало плохо. Слава Б-гу бумагу на подрамниках я клеил добротно. Мы посоветовались, перетащили подрамник в ванную и мыли его губкой прямо под краном. Смыли все, но чертеж все-таки остался, и за день мы привели его в порядок.

 

НАСЛЕДИЕ МИХАИЛА АРОНОВИЧА

Передо мной лежат два солидных тома – «Выставки советского изобразительного искусства». 1 том – 1917–1932 годы, второй том – 1933–1940 годы. Эти книги были изданы давно и очень маленьким тиражом, но мне их каким-то чудом удалось вывезти в эмиграцию. В перечнях художников, выставлявшихся на этих экспозициях, я довольно часто встречаю имя своего талантливого родственника Михаила Штейнберга.

Дядя Миша, старший брат отца, был низеньким, абсолютно лысым и очень скромным человеком. Михаил Аронович был блестящим художником, со своим совершенно уникальным стилем и неподражаемой акварельной техникой. Ему пришлось работать в трудные времена и поэтому он разработал свою акварельную технику, дающую ему возможность работать на любой бумаге, любой акварелью и карандашами сепией. Он не стремился к легкости и прозрачности своих акварельных картин. Иногда он работал над одной акварелью месяц или два, корректируя по ходу сепией и добиваясь удивительной мягкости изображения. При этом он использовал большое количество воды для размывания красок. На кафедре говорили, что на том месте, где он работал, пол начал прогнивать от большого количества возлияний.

Приехав в Киев после войны в уже очень солидном возрасте (62 года) и не обнаружив своей мастерской и своих картин, он сначала впал в депрессию, а потом бросился лихорадочно работать, запечатлевая все киевские развалины. Он тоже поселился в одной из наших комнат вместе с другими родственниками, отделился от них занавеской и сразу же, как и следовало ожидать, их отношения испортились. Квартирная служба Академии, давшая квартиру отцу, была не в восторге от этой Вороньей слободки. Родичи бегали по вечерам к отцу жаловаться друг на друга.

– Он является вечером после своих этюдов, – говорила племянница отцу, – и наедается чеснока, а мы должны задыхаться. Если это будет продолжаться, то мы не выдержим и того срока, о котором мы договорились. – Они договаривались на два месяца, но, как показало время, они выдержали спокойно целых десять лет.

– Мало того, что она третирует меня непристойными выкриками, – жаловался дядя Миша, – то я еще не могу отдохнуть после трудового дня, так как ее муж репетирует свои упражнения на скрипке.

– Ты должен ему сказать, чтобы он быстрее добивался комнаты и выезжал отсюда, – науськивала отца племянница.

– Ты должен заставить их прекратить эти хамские выступления в мой адрес, – требовал Михаил Аронович.

Отец был в ужасе. Он пытался их успокаивать и уверял, что они сами должны решить свои взаимоотношения. Отцу приходилось довольствоваться старой пословицей, что никакое добро не остается безнаказанным. Если учесть, что в нашей квартире жило еще три семьи, то станет понятно, что обстановка у нас была не очень простой.

Дядю Мишу назначили заведующим кафедрой рисунка и живописи КИСИ и дали профессуру. В связи с этим он получил через несколько лет комнату на первом этаже недалеко от нас на Большой Житомирской. Дом был старым, этажи высотой более четырех метров. Вскоре стены его комнаты оказались полностью завешены картинами в простеньких рамах, расположившимися вплотную друг к другу.

Установившееся благополучие оказалось недолгим. После кампании с гонением на беспаспортных бродяг его пытались тоже в чем-то обвинить. Но не найдя никаких следов космополитизма в его творчестве, отправили на пенсию. Заодно его исключили из Союза художников, членом которого он был с 1937 года. Выгнали с формулировкой «за формализм». Все знали, что он реалист, но доказывать это было бессмысленно и некому, так как решение принимало правление Союза – коллективный орган по указанию свыше.

Дядя Миша продолжал напряженно работать. Он вел замкнутый образ жизни. Иногда его посещали друзья скульпторы – Ковалев и Ульянов, с которыми он оживленно обсуждал последние интриги Союза художников.

Когда я его посещал, он угощал меня домашней наливкой собственного изготовления, расспрашивал о новостях в КИСИ, показывал новые работы. При этом я чувствовал, что его пояснения продиктованы многочисленными последними гонениями. Вместо того, чтобы говорить о композиции и колорите, он убеждал меня в реалистичности своих картин.

– Ты посмотри на это яблочко на натюрморте. Оно совсем живое, как настоящее. А как крутится этот кувшин – он стал объемным как на скульптуре.

А я в ответ говорил о его неординарных композициях в пейзажах, о живых и мучительно извивающихся деревьях, как бы растущих у вас на глазах.

Он испуганно смотрел на меня.

В Союзе художников его восстановили, и он начал готовить юбилейную выставку к своему восьмидесятилетию. Каталог работ, которые он приготовил насчитывал 319 наименований, несмотря на то, что много картин погибло во время войны. Он был невероятно работоспособен. Но его мечте не удалось осуществиться. Его работы есть в музеях 38 городов, в том числе Ленинграда, Львова, Одессы, Севастополя и т. д. А в Киеве его картина есть только в музее революции. Нет пророка в своем отечестве. Все попытки его учеников устроить ему выставку не встречали поддержки в Союзе художников.

У нас были картины, подаренные нам дядей Мишей: и у отца, и у меня, и у Ирины. У меня было шесть картин, подаренных мне автором с трогательными надписями.

После его смерти первыми в его комнате оказались родственники во главе с племянницей, которая так критически относилась к его образу жизни и осуждала его диету. На третий день нам с отцом вручили ключи от его квартиры. Отец не хотел туда идти, и он попросил меня пойти в квартиру на Большой Житомирской, где дяде Мише принадлежала комната и кладовая, забрать картины и краски к себе, а он посмотрит их и распределит по своему усмотрению.

На следующий день после работы я пришел туда, но не обнаружил в комнате ни картин, ни красок. Стены были пустыми, голыми, и вся комната представляла из себя весьма убогое зрелище. Все окантованные картины исчезли и краски тоже. В углу сиротливо стоял муляж Венеры Милосской со страшным коричневым шрамом на шее. Абажур исчез. Бледная лампочка освещала две посмертные маски Пушкина и Толстого, висевшие у окна на стене, что усугубляло это мрачное зрелище. В кладовой я нашел три большие папки с эскизами и неокантованными работами и несколько коробок с тюбиками использованных масляных красок без колпачков, завернутых в тряпки и бумажки. Одна коробочка немецких красок «Рембрандт» состояла почему-то из шести тюбиков фиолетового масла.

Все эти остатки нужно было отнести домой, так как от меня потребовали вернуть ключи на следующий день. Жил я тогда один. Телефона у дяди не было. До моего дома было меньше двух кварталов, и я решил, что сам управлюсь. Папки и маски я перенес без особого труда и оставил их на ступеньках в вестибюле нашего подъезда, так как был уверен, что их не тронут. Оставалась только гипсовая Венера Милосская.

Тряпок у дяди в комнате я не нашел. Пришлось взять Венеру за талию, прижать к себе и в таком виде двинуться домой. Когда я проходил по Рыльскому переулку мимо Высшей партийной школы, я наткнулся на группу оживленно беседующих молодых людей. При моем приближении они умолкли, и я услышал реплику:

– О, гляди-ка! Вот движется Пигмалион в обнимку со своей Галатеей!

– А чего это он ей руки поотшибал?

– А чтобы она ему не изменяла.

– Чтобы не изменяла нужно было отшибить…

– Так она же ему самому нужна.

Если судить по проявленной эрудиции, это вряд ли могли быть слушатели Высшей партшколы. Однако непосредственность и категоричность высказываний свидетельствовала об их принадлежности к этому элитному клану. Сделав три остановки в пути, я, наконец, добрался до нашего подъезда. Когда я вошел в вестибюль, то увидел такую картину. На ступеньках сидела Катя, тетушка нашей дворничихи Маши, хорошо принявшая горячительное. Она раскачивалась и с увлечением рассматривала акварели Михаила Ароновича.

– А, Саша! Дывы, хтось выставил малюнки, видать не пондаравились, а мне они нравляться. Я облеплю ими нашу с Машкой нору (так она называла коморку, которую им разрешили огородить под лестницей).

– Положите сейчас же на место, только осторожно, чтобы не помять. Вот так. Это мои рисунки.

– Твои? Когда ж ты успел столько намалевать?

– Пить меньше надо, тетя Катя, тогда все успеете, – сказал я опуская Венеру на пол.

– Да я почти и не пила. Тут Машка опять с мужиком. А мне чего там делать? Я выхожу, а тут малюнки, ну я и стала глядеть. А шо це ты за памьятник приволок? Видать с фонтана. Нет. На фонтанах пионеры, а тут голая баба. Совсем без рук, одни сиськи торчат. Хто це такая?

– Венера ее зовут. Это греческая богиня.

– А шо ж вона без рук?

– Так ее такой и откопали.

– Это шо ж ее похоронили голую в одной юбке? Ты шото путаешь.

– Да, вот в партшколе тоже посчитали, что это Галатея.

– А це хто такая?

Я сел для передышки на ступеньки рядом с Катей и кратко изложил ей историю Пигмалиона. Она сильно переживала и причитала.

– Ой, господи, шо ж в свити робыться!

В это время в подъезд вошла наша соседка Клава. Следует отметить, что она успела обогнать намного тетю Катю. Это чувствовалось по ее нетвердой походке.

– А шо вы тут такое интересное делаете?

– Та вот Саша рассказал мени про цю билу кралю. Скульптор, шо зробыл ее, так в нее втюрился, что она ожила и они почали жить разом. А кличут ее Галянтея. Вот така сыльная любов.

– Какая еще любовь. Мужики совсем з ума посходили. Мало ему баб вокруг, так ему еще с каменной богиней махаться надо.

– А ты шо нервичаешь? У тебя же свой мужик есть.

– Да что то за мужик – одно слово инвалид трудового фронта. Сейчас пилить начнет: что пила, да где пила, да с кем пила. Надоело. Пошли, Саша, додому. Это твое барахло? Давай я подсоблю. Ты бери бабу, а я морды этих покойничков и одну папку. Остальные сам заберешь.

Лифт, как всегда, не работал. Пока мы поднимались по лестнице на четвертый этаж, Клава разглагольствовала все время. В основном она говорила, что рада оказать мне услугу, и намекала, что может оказать мне и другие, более интимные услуги, так как «увидишь, я буду помягче да повеселее твоей Галантереи, потому как…».

Ее монолог был прерван, так как на лестничной площадке встречал ее муж. Он, действительно, был инвалидом, ходил с палкой, сильно хромал и, как я понимал, находился не в лучших отношениях со своей супругой.

– Ты где шлялась? Ты с кем пила?

– Кому мила, с тем и пила. Тебе не дело.

– Ах ты стерва гулящая…

Я не стал дожидаться конца этой приятной беседы, забрал у нее маски и папку и проскользнул в нашу квартирную дверь. У них в комнату был свой вход с лестницы – они размещались в комнатке бывшей прислуги и считались полуправными соседями (их права распространялись только на ванную и уборную). Когда я выскочил забрать Венеру, скандал уже набрал обороты и в него включилась их дочка с криками: «Что же вы за люди такие – грызетесь как собаки!»

Я занес все домой. Краски пришлось выкинуть, папки надо было еще тщательно изучать. Венеру, обезображенную шрамами, нельзя было оставлять в таком непристойном виде. У этого «памятника», как ее называла Катя, была своя история. Отцу на юбилей, к его шестидесятилетию, сотрудники принесли в подарок гипсовый муляж Венеры Милосской. Муляж был настолько хорошо выполнен в мастерских Академии профессиональными скульпторами, что с него прокладчики сделали кусковую форму и изготовили несколько этих богинь для подарков своим корифеям в знаменательные даты. Мы установили Венеру на крепкий довоенный столик, на котором она себе жила спокойно до появления у нас домработницы.

Когда мама стала серьезно болеть, наша жизнь очень осложнилась. Отец в хозяйственных делах был абсолютным «чайником», как сейчас говорят, а я был загружен институтскими делами по горло. Появилась приходящая работница Галя. Галя была не очень молодой, но довольно расторопной и бойкой женщиной. Полдня она торчала на кухне, готовила обед и болтала с соседями. Как мне сообщила соседка, нашу Галю занимал один очень актуальный вопрос. «Как это так, я уже два месяца у их работаю, и ни разу ко мне не приставал ни Саша, ни Кавароныч (так она называла Якова Ароновича)». Но в общем Галя была хорошей работницей, кроме одного своего качества – она очень увлекалась техникой. То я обнаружил, что она носит антену от телевизора КВН по комнате, ставит на подоконник и на балкон, проверяя видимость. То она разобрала электроутюг и не смогла собрать. То я ее обнаружил со своим фотоаппаратом, который она не успела разобрать, другой раз с Рихтеровской готовальней, в которой ее очень удивил циркуль с двумя дужками. Этот циркуль она в следующий раз прилива любознательности все-таки прикончила.

Однажды я обнаружил на Венере потеки и спросил у Гали, что тут произошло.

– Дак надо же было ее помыть, так я ее протерла мокрой тряпкой.

– Теперь ее придется покрыть белилами.

– Дак ты же ее не сдвинешь – она же каменная.

– Во-первых, не каменная, а гипсовая, а во-вторых, она же пустая в середине.

– А как же ее делали? Ведь форма же снаружи а не внутри.

– Я тебе как-нибудь потом покажу.

Но у Гали не хватило терпения дожидаться объяснений. Она решила все проверить без меня. Через полчаса я обнаружил Венеру у нее в руках с отломанной головой.

– Она сама отвалилась, – завизжала испуганная Галя. – Но я ее сегодня же склею.

Она где-то достала жуткий коричнево-черный клей и приклеила-таки голову. Отец не стал ее ругать, но на раненую Венеру смотрел скептически. Так что когда дядя попросил ее у отца для ученических рисунков, отец ее с удовольствием отдал.

Теперь богиня вернулась в родимые пенаты. На следующий день я зачистил ее раны наждаком и покрасил ее всю гуашными белилами. Она смотрелась как новенькая, на старом месте, все на том же столике.

Я заказал в переплетной новые папки, разобрал акварели и эскизы Михаила Ароновича и разложил их по новым папкам. Однако организацию выставки в Союзе художников никто не поддержал. Некоторые молодые, но уже маститые, даже интересовались, кто это такой: «у нас его выставки никогда не устраивались».

На этом все бы и закончилось. Однако через несколько лет в комиссионные магазины Киева стали поступать работы дяди Миши. И у отца, и у меня начались неприятности. Отец был в республиканском правлении Союза архитекторов, я в Киевском. В правление входили ученики Михаила Ароновича, которые пожаловались председателю правления Седаку, что картины Михаила Штейнберга распродают, в то время как они хотят создать инициативную группу по наследию художника. Седак попросил отца разобраться с родственниками (сомнений, что это делали родственники, не было, так как кто-то выяснил, что при сдаче работ на комиссию, они показывали документы художника, в том числе его профессорский диплом). Отец попросил меня подойти в комиссионный магазин на Крещатике, который специализировался на антиквариате, живописи и скульптуре, и выяснить, кто сдал картины. Я зашел к директору этого магазина. Он оказался весьма вежливым человеком, приятным во всех отношениях. Он носил яркую косынку на шее под сорочкой, что как-то слабо вязалось с образом торгового работника, и периодически старался произносить слова с окончанием на с, что очевидно, по его представлениям, соответствовало образу человека, связанного с искусством. Он выслушал всю мою историю с картинами и после этого сказал.

– Сочувствую, весьма сочувствую-с. К сожалению мы не выбираем своих родственников-с. С удовольствием дам вам имена и адреса клиентов, сдавших картины вашего талантливого дядюшки, как только вы принесете запрос из прокуратуры. Извините-с, но, к сожалению, таково положение о комиссионных магазинах. Кстати, если у вас есть интересные живописные работы вашего родственника – мы с удовольствием их примем-с даже без его документов, так как эти документы-с, как я понял, экспроприировали другие родственники. Инкогнито в отношении вас как клиента я гарантирую. Так что подумайте. А в вашем вопросе я ничем вам не смогу помочь.

В прокуратуру меня не очень тянуло, и мы решили на этом остановиться. Некоторые акварели я окантовал и повесил у себя на стенах. Однажды к нам пришел наш знакомый любитель живописи из польского консульства и проявил большой интерес к дядиным работам. Я рассказал ему всю историю Михаила Ароновича и посетовал на то, что не могу устроить его выставки в Киеве.

– Что ты все Киев да Киев? Давай устроим выставку в Варшаве. Галерейщики не возьмут с тебя ни одного злотого. Только процентов сорок с проданных работ, но зато они окантуют работы и обеспечат отличным помещением. Там у меня есть масса знакомых – они помогут, там любители живописи – они оценят, есть приятели журналисты – они организуют хорошую прессу. И вообще, поляки любят русскую школу живописи и русских художников.

– Так он не русский, он еврей.

– И еврейских художников тоже, особенно начала века. И вообще не это основное. Когда родился твой дядя?

– В 1883 году.

– Чудесно. Значит он еврей, которому, благодаря его таланту, разрешили учиться в Петербургской Академии Художеств. Учился у Бенуа, Лансере, Добужинского. Но так как он был евреем, его не публиковали и не выставляли. Потом он покинул Россию, учился у Цорна, поселился в Париже в Улье – La Ruche в одной из келий, нищенствовал, голодал, дружил с Шагалом, Сутиным, пьянствовал с Модильяни. Затем Альтман уговорил его вернуться в Советский Союз. Здесь никто не хотел выставлять его работы. Затем его репрессировали за связь с французскими журналистами. Во время оттепели он был выпущен и реабилитирован. Хорошо было бы добавить психушку – но это будет перебор. Но в общем, получается блестящая биография. Детали никто не будет проверять. Тем более, что ты показал мне каталоги выставок с 17-го по 32-й год. Выставки, в которых участвовали команды всех авангардистов. И это будет не просто выставка, а сенсация в художественном мире.

Я диву давался, как он ловко, не отходя от кассы, тут же сочинил дядюшкину новую биографию. Его предложение соблазняло, но создавало массу проблем и было довольно рискованным.

– А как же перевезти работы через границу?

– Нет проблем! Я еду в Варшаву через две недели на своей машине с дипломатическими номерами. Меня таможенники не досматривают. Положим в багажник твои папки, и я их перевезу, а когда ты приедешь к нам, мы организуем выставку.

В Польшу мы выбрались только через несколько лет. Там оказалось, что наш благодетель получил назначение в одну из стран Ближнего Востока, и на него рассчитывать не приходится. Работы Михаила Ароновича он перевез к знакомой, у которой в Кракове был свой дом. В Кракове никто из галерейщиков и слышать не хотел о выставке, а если и хотел, то загибал такие цены за аренду помещения и окантовку акварелей, что нам это было совершенно недоступно. Вывезти картины назад было невозможно – нас об этом предупредили. Мы уехали ни с чем.

Довольно скоро мы получили письмо от знакомой нашего знакомого, у которой на чердаке хранились наши папки, что она должна делать ремонт дома и не может отвечать за сохранность папок с акварелями и рисунками. В результате они оказались в доме пожилого поляка, согласившегося их сохранить, но еще менее с нами знакомого.

После приезда в Америку, нам первое время было не до картин дяди Миши. Мы просто боролись за выживание. Нас лишили пособия, как не имеющих гражданства. Нужно было платить за рент, утилити, расплачиваться за вызов, с HIAS за билеты и так далее. Тем не менее, нам как-то удалось выбраться из этого положения.

После того как мы уладили свои американские дела и стали полноправными гражданами, мы решили вернуться к этому вопросу. На запросы в Польшу, как нам вернуть работы Михаила Ароновича, никто не ответил. Я направил письма в Киев в Союз художников, в Союз архитекторов, Институт теории и истории архитектуры и другие официальные организации, обосновав, что акварели М. Штейнберга имеют не только художественную ценность, но и историческую, так как он нарисовал все киевские развалины 1944 года, и что их нужно вернуть на Украину. На эти письма мне тоже никто не ответил.

И мы решили попробовать официальный путь. Леночка позвонила в польское консульство в Вашингтон и связалась с консулом по культуре. Польский был одним из трех ее родных языков. Она даже знала особенности варшавского и краковского диалекта. Консул оказался из Кракова, и поэтому беседа приняла задушевный характер. Узнав обо всех наших злоключениях с дядиными картинами, консул решил дать нам дружеский совет.

– Понимаете, какая складывается ситуация. Если вы обратитесь в официальные органы, в Министерство культуры, то это потребует больших затрат и у вас вряд ли что получится. Во-первых, они потребуют документы, подтверждающие вашу собственность на работы, во-вторых, узнав, что работы отбывают в Америку, они дадут им такую высокую оценку, что вы не сможете выплатить таможенные расходы (пошлину, релиз-ордера и т. д.). У вас, как я понял, акварельные работы и рисунки небольшого размера на бумаге. Ваш польский приятель может их высылать простой почтой по два, по три в конвертах крупного формата с указанием стоимости два-три доллара. Так делают многие. Если у него поинтересуются, что в конвертах можно сказать, что принты. При такой низкой оценке никому не придет в голову их проверять.

Мы обрадовались тому, что такую сложную проблему можно решить столь простым путем, и отправили нашему благодетелю-хранителю полную инструкцию, как отправлять работы а также перевели на его имя приличную сумму на текущие расходы с некоторым запасом. Но наш благодетель решил сэкономить и поступил по своему усмотрению. Он собрал пятьдесят работ, упаковал их в картонный ящик, заполнил почтовые документы, в которых указал на всякий случай, что в ящике восемьдесят работ (для чего, я так и не понял), написал, что это живописные работы и дал максимально высокую оценку, как он потом нам написал, на случай пропажи хоть одной из них.

Ознакомившись с этими документами, работники почты, как он пишет, заволновались, вызвали представителя таможни и вскрыли ящик. Во-первых, они обнаружили несоответствие количества работ в ящике и в документах. Во-вторых, они потребовали разрешение на вывоз таких ценных работ. В результате, как нам сообщил наш благодетель, все работы конфисковали, а его дело направили в суд за контрабанду художественных изделий.

В следующем письме он нам сообщил, что суд вынес решение конфисковать все работы в пользу государства и куда-то отправить (куда он не понял), а ему назначить штраф в виде солидной четырехзначной суммы. Дальше он писал, что судья оказался все-таки довольно приличным человеком и разрешил выплачивать штраф не сразу, а в рассрочку. «Так что вы можете высылать мне деньги либо помесячно, либо даже поквартально. Но высылать вы должны регулярно, иначе меня посадят в тюрьму».

И мы начали высылать ему деньги. Одновременно стали искать адвоката. Адвоката-международника мы не нашли и решили обратиться к лоеру, рекламирующему себя как очень большого специалиста по делам наследства. Мы созвонились с его секретаршей и попросили назначить аппойнтмент. Она поинтересовалась, по какому вопросу. Я ответил, что мой ближайший родственник оставил кое-какие ценности, но они не в Америке и не на Украине, а в Польше, что подробности я объясню адвокату при встрече.

В назначенное время мы прибыли в адвокатский офис. Приемная мне не понравилась. Длинное неуютное помещение. Секретарша за обычным канцелярским столом. Слева блок сколоченных стульев, взятых, очевидно, в каком-то разорившемся кинотеатре. На торцевой стене стеллаж, на котором разместились какие-то безделушки, кофеварка и десятка два толстых папок. Убогая фантазия сельского счетовода.

Секретарша мне тоже не понравилась. Она нам сообщила, что шеф сейчас занят с очень солидным клиентом, и нам придется обождать, но в этом есть свои положительные стороны, потому что мы можем пока расплатиться за консультацию.

– Как расплатиться? – удивился я. – У вас же в рекламе написано, что первая консультация бесплатно.

– Бесплатно – это для обычных дел – автомобильных аварий, а у вас дело необычное. Поэтому заплатите 75 долларов.

– Почему именно 75?

– Потому что один час моего шефа стоит 150 долларов, а первая консультация обычно продолжается не менее получаса. Так вы будете платить?

Раз мы уже приехали, обидно было уезжать ни с чем. Мы заплатили. Получив деньги и выписав квитанцию, секретарша без всякого стеснения занялась своим маникюром. Как мы поняли, ее шеф был не очень загружен, так как в ближайшие полчаса телефон молчал.

– Я вижу, что мы пришли не вовремя, – сказал я. – Вот ваша квитанция, верните деньги, а мы зайдем как-нибудь в другой раз, когда ваш шеф не будет так загружен.

Это подействовало мгновенно.

– Минуточку, – крикнула она, вошла в кабинет и тут же вернулась. – Можете пройти.

Никакого клиента у адвоката не оказалось. Обстановка кабинета была подобрана так, чтобы произвести впечатление на посетителя. Стены были облицованы темным деревом. На стене, рядом с входом. висела крупная репродукция картины, изображающей зимнюю охоту, в шикарной раме. Окно было наполовину завешено тяжелой портьерой. На двух других стенах от пола до потолка разместились стеллажи с сотнями томов свода законов Соединенных Штатов в темных кожаных переплетах. Адвокат сидел за большим ампирным столом, на котором стояла настольная лампа с зеленым абажуром, ненужный чернильный прибор с пресс-папье. На приставном столике стоял дисплей. Мы прониклись глубочайшим уважением к хозяину столь профессиональной обстановки. Он пригласил нас сесть, извинился и попросил обождать еще пару минут, пока он закончит писать свой доклад.

Я решил использовать эти пару минут, чтобы взглянуть на столь роскошные издания законов. Увидев это, он сказал:

– Я очень серьезно отношусь к своей деятельности. Прежде чем занять положение адвоката, мне пришлось изучить весь этот гигантский свод законов, так что я сейчас в нем ориентируюсь совершенно свободно и могу вести любое дело.

Подойдя к стеллажу, я попробовал достать одну из книг. Однако мне это не удалось. Это оказался не стеллаж, а лист линкруста, на котором были вытеснены обложки книг и полки. Стандартная облицовка стен для адвокатских кабинетов. Тем временем адвокат перестал писать и обратился к нам.

– Я прошу прощения, что заставил вас ждать, но мне срочно нужно было закончить доклад для моего выступления в завтрашнем судебном заседании. Я взялся за это дело, потому что никто другой не хотел его брать, и я уверен, что я доведу его до благоприятного решения. Вообще должен вам сказать, что с делами о наследстве обращаются преимущественно ко мне, так как знают, что дело, которое веду я, всегда выигрывает. Из нескольких сот дел, порученных мне, только два не было доведено до победного конца, и то только потому, что не явились свидетели и их пришлось отложить. Более того, скажу вам, что в прошлом году ко мне обратилась племянница человека, оставившего наследство и имевшего жену и дочь. Никто не мог поверить, что это дело можно выиграть, но я нашел способ выиграть дело в пользу племянницы. – Он сделал большую паузу, чтобы убедиться в произведенном впечатлении. Мы продемонстрировали, что поражены столь крупными достижениями, и выразили полный восторг от его деятельности. Удостоверившись, что мы потрясены до такой степени, что не нашли слов для выражения своих чувств, он продолжил. – Не желаете ли чаю или кофе? Моя Тамара великолепно готовит кофе.

Я вспомнил Тамару и ее упражнения с маникюром, вернее с когтями невероятной длины (как она только может печатать на компьютере?) и наотрез отказался от этого сервиса.

– Давайте-ка лучше сразу перейдем к делу.

– Отлично! Это по-деловому. Приступим. Так какие ценности вам завещал ваш польский родственник: деньги, акции, камни, счета в банках?

– Родственник не польский, это мой киевский дядюшка-художник, а оставил после себя он только картины. – Я изложил ему вкратце суть нашей просьбы.

– В таком случае, – сказал он, – я вынужден задать вам несколько вопросов.

Я думал, что он сейчас станет выяснять у меня степень родства, как картины попали в Польшу, в каком они состоянии и т. д. Оказывается, я был очень слабо искушен в премудростях адвокатской профессии. Вопросы носили совсем другой характер.

– Сколько может стоить эта коллекция?

– Ну, на этот вопрос мне ответить трудно. Все зависит от того, где будут предлагать на продажу эти картины – на аукционах Кристи и Сотби, либо в галереях Сохо, либо в филадельфийских галереях на Arch Street.

– А что, они могут заинтересовать Кристи и Сотби?

Поторговавшись с ним немного о цене картин и не найдя однозначного результата, мы перешли к следующему вопросу.

– А вы что, тоже художник? Теперь я вспомнил ваше лицо – я его видел в публикациях о ваших выставках. На какую сумму вы продаете картины ежегодно?

Сколько, в среднем, стоит каждая ваша картина? Где вы выставляли на продажу картины в последние годы? – И дальнейшие вопросы были посвящены моей скромной деятельности и моим заработкам.

После этого он мне сказал:

– Давайте подведем итоги. Я займусь вашим делом. Для начала мне нужно будет получить от вас документ, подтверждающий ваше родство с вашим дядюшкой, решение Краковского суда и его координаты, адрес и телефон вашего благодетеля, у которого конфисковали картины и которого якобы отдали под суд. После этого мне придется слетать в Краков с переводчиком на несколько дней, чтобы выяснить все на месте. Я привык работать профессионально. Естественно, это повлечет за собой определенные расходы. Я думаю, что для начала вы должны будете положить на мой счет тысяч шесть.

– Хорошо, мы подумаем, – ответил я нерешительно.

– Ну может быть мы уложимся в пять, – поспешил добавить он. Видя мою нерешительность тут же произнес. – Можем попробовать начать с четырех.

– Да, да, мы подумаем.

Когда мы уже встали выходить, он сказал:

– Хорошо, что вы обратились ко мне, и сейчас я смогу выбрать время для этого дела. В Филадельфии никто другой бы не взялся за такое дело. – И когда мы уже были в дверях, он добавил. – Конечно, если вы не спешите, можно не ехать в Краков, а начать с переписки. Тогда достаточно будет внести тысячу долларов. Кстати, вы оплатили нашу консультацию?

Результаты этой встречи были весьма плачевными. Через месяц я встретил одного моего знакомого, который был юристом в СССР, но сейчас был пожилым человеком и адвокатской практикой не занимался. Я рассказал ему о наших проблемах и нашем неудачном посещении адвокатского офиса.

– Ты с ума сошел, – сказал он. – Я недостаточно знаком с американскими кодексами, а, тем более, с польскими. Но первое, что ты должен сделать, это перестать высылать деньги. Ты платишь фактически за то, что тебя обокрали и тем, кто тебя обокрал. Я не знаю вашего краковского знакомого, но могу сказать, что в тюрьму его не посадят. Он ничего противоправного не совершил. Он только принес посылку на почту. В ней были акварели, которые не числятся в кражах и которые он перечислил. Ему нечего инкриминировать. От него могли потребовать оценку работ экспертом из Министерства культуры и оплатить таможенную пошлину. Вместо этого у него отобрали работы неизвестно в чью пользу. Так что я тебе советую: во-первых, перестать платить, во-вторых, постараться сохранить оставшиеся работы в более надежных руках, а к вопросу об этих работах вернуться, когда у тебя будет возможность сьездить в Польшу, чтобы разобраться, что там произошло.

 

ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ

Мне с большим трудом удалось вывезти в Америку несколько работ, которые были мне очень дороги. Это были портреты моего дедушки и бабушки, нарисованные отцом за семьдесят лет до нашего отъезда, и несколько собственных работ, сделанных в Лавре, в Софии, на Днепровских склонах. Среди них были и три акварели Михаила Ароновича.

Почти в каждом американском доме есть бейсмент (цокольный этаж), в котором обычно размещаются гараж, технические службы дома и комната для entertainment (развлечений) с баром, телевизором и т. д. В нашем доме я увеличил эту комнату за счет гаража. Образовавшееся в бейсменте тридцатиметровое помещение облицевал деревянными панелями и на стенах повесил картины. В нем разместился также биллиард и киборд. По вечерам моя супруга играла и пела мне романсы и песни нашей молодости. Таким образом, у нас в доме образовалась галерея, в которой висели не только мои картины, но и работы дяди Миши, некоторые знаменательные фотографии и документы – например, свидетельство о рождении, выданная Остерским раввином моему отцу в 1896 году.

Сидя в этой галерее, я любил рассматривать один дядин натюрморт. Он был абсолютно простым: яблоко, фаянсовый кувшин, под ними зеленая ткань и фон в виде красной и голубой занавесок. Я просто не мог понять, как ему удалось все эти цвета вогнать в одну абсолютно гармоничную гамму. Это было сделано путем многочисленных лессировок, при которых исчезли линейные контуры предметов и колорит всех элементов стал единым.

Натюрморт имел простенькое, небольшое паспорту. При окантовке я не стал его переделывать по двум причинам. Во-первых, дядя приклеивал акварели сплошняком на картон, во-вторых, на обратной стороне картины была надпись, дорогая для меня как память: «Моему дорогому племяннику Шуре – талантливому художнику в день рождения от дяди Миши». Тут он, конечно, переборщил. Я тогда не был талантливым художником, а был просто рисующим архитектором. Но это время осталось в моей памяти как лучшее из времен в нашей жизни. Я был молод, радовался жизни и с удовольствием занимался своей работой: проектировал, участвовал в конкурсах, бегал на этюды. Шел третий год моей проектной работы.

На работу я опаздывал ровно на две минуты, так как выскакивал из дому, услышав по радио: «московское время 8 часов 30 минут. Начинаем…» Мой институт размещался в Софиевском подворье, то-есть рядом с домом. Эти две минуты мне прощали, так как я работал с большим энтузиазмом, часто и по вечерам. Первый год я выполнял, в основном, работу инженера-конструктора: проектировал перекрытия, подпорные стены, рамы. Наш основной инженер– конструктор Александр Валерианович отсутствовал в мастерской регулярно по три дня с точностью определенных женских дней, только два раза в месяц. Он объяснял это желудочными коликами, которые, очевидно, случайно совпадали с днями получки. В эти дни мне приходилось выполнять также и расчеты. Эти расчеты проверял наш главный инженер мастерской Иван Николаевич. Я рисовал выступы фундаментов рам в одну сторону, он рисовал в другую. Наш спор носил скандальный характер. Я опирался на цифры, он на чутье. Мы шли к главному инженеру института. Сергей Петрович, очевидно, уже давно не проектировал, но будучи человеком интеллигентным, выносил такой неожиданный вердикт:

– Я очень рад, что в нашем институте работа носит такой творческий характер, что существуют различные мнения, различные точки зрения. Если мы в процессе обсуждения не можем прийти к общему решению, давайте вынесем этот вопрос на совет. Вот у нас в следующий вторник будет общеинститутский совет. Там мы и обсудим этот вопрос. На основании чего вы предлагаете такое решение? – обратился он ко мне.

– На основании расчета. Вот расчет.

– А чем вызвана ваша точка зрения? – спросил он у Ивана Николаевича.

– Я это чувствую через штаны.

– Интересная методика.

– Зачем нам ждать следующего вторника, – сказал я. – Послезавтра выйдет Рыков и все решит. Просто сейчас он хворает.

– А откуда вы знаете, что послезавтра он выздоровеет?

– По опыту.

– Странно. Ну давайте обождем, только держите меня в курсе дел. Мне самому очень интересно узнать, как решится этот вопрос. (Следует отметить, что этот сложный вопрос легко решался студентами на третьем курсе института).

Через два дня появлялся Рыков, проверял мой расчет и подписывал мой вариант. Мне он тихонько говорил:

– Саша, не вступайте в споры, отсылайте ко мне. Дело в том, что Иван Николаевич очень опытный проектант, но он в свое время выучил расчеты по допускаемым напряжениям и помнит только «мишку на проволоке» – формулу M/W, а сейчас все это уже вчерашний день, сейчас мы считаем по расчетному сопротивлению. Он переучиваться не захотел, вот и запутался. Но вы на него не обижайтесь – он очень хороший специалист по конструкциям малоэтажных зданий.

И я не обижался. Тем более, что в этот период я был очень увлечен работой, напоминающей китайские головоломки – я делал конструктивную часть дома культуры с залом на 600 мест из крупных блоков. Я изобретал новые удивительные типы блоков. Рыков проверял мои чертежи и не находил ошибок. Я был в восторге.

Однажды я его все-таки спросил:

– Александр Валерианович, я смотрю на чертежи Лии Борисовны – они все испещрены красными пометками, а мои чертежи совсем чистые. Неужели вы не нашли ни одной ошибки?

– Почему не нашел? Там есть пару запятых и одно дополнительное примечание. Саша, неужели вы считаете, что найдется такой кретин, который станет строить огромный дом культуры из крупных блоков, да еще и по вашей невероятной раскладке с сорока новыми типоразмерами? Если уж действительно какой-нибудь идиот из Госстроя заставит строителей выполнять план по индустриализации строительства, они уложат десяток стандартных блоков одной марки, а остальное выложат из кирпича, а потом облицуют плиткой. Так что ваши чертежи я только просматривал.

Оказалось, что мой восторг от собственной работы был несколько преждевременным. Разговор этот проходил на лестничной площадке, которая служила нам курилкой. Александр Валерианович продолжал:

– Да что мы все о блоках, да о балках. Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном (сейчас начнутся воспоминания об известном отце, об их доме и былых пиршествах, но тут я ошибся). Вы знаете, сегодня мне в моем диетическом ресторане (так он называл убогую диетстоловую на Владимирской) опять предложили куру с макаронами. Правда, это тоже не очень приятная тема. Я кур не ем. А эти вообще какие-, то особенные. Куриная нога вся в сухожилиях, как у бегуна на короткие дистанции. Куру я мог есть только до войны в «Метрополе», приготовленную поваром Иваном Макаровичем, и то в виде деваляя. Но я придумал свой метод поглощения этой пищи в моем диетресторане. Я ем эти скользкие макароны, а в это время представляю себе, что сижу за столом, приготовленным Валерианом Никитичем к Пасхе, или к Рождеству – икра, осетрина, семга, балыки. Я разжевываю ногу этого спринтера, а представляю, что жую семислойный растегай. И вы знаете, – помогает. Во всяком случае, желудочный сок выделяется.

В это время на площадке появился наш пенсионер-зоотехник. Он не курил, но любил постоять с курильщиками и побеседовать, особенно на гурманские темы. Разговоры о еде он чувствовал на расстоянии.

– Вот тут вы, Александр Валерианович, не правы. Кура – это очень вкусное блюдо, но нужно знать, какую птицу взять и как ее приготовить, отоко то дело. Мне цыплят берет мой зять прямо на птицефабрике – бройлерных цыплят. Если их хорошо отбить, поджарить под гнетом и подать с чесночным соусом, то пальчики оближете, отоко то дело. Чувствую, что перерыв скоро, надо подкрепиться. Извиняйте, я вас покину.

– А вы все о жратве, да о жратве. А я на диете. – Это подключилась к разговору Мария Ивановна – шеф нашего машбюро. Машинистки сидели в подвале, но она любила подняться к нам на площадку второго этажа и покурить с мужчинами. – У нас в машбюро разговор о еде вообще запрещен.

– Я вас понял, – сказал Рыков, – у вас все дамы самой убедительной комплекции в институте.

– И что это за мужчины нынче пошли. Беседы все о еде, да о еде. Нет чтобы о женщинах. Вот у нас только о мужчинах и беседуют. Две моих дамы не поделили одного мужика из четвертой мастерской (не хочу его называть). Грызутся как собаки. Одну из них я уже договорилась перевести на Чекистов (наш филиал). Подурели бабы совсем. На той неделе достали какую-то развратную книжицу Камасутра, и полдня работы не было – перепечатывали на папиросной бумаге по десять экземпляров. Я Вале говорю: «На хрена тебе это. Что кому с утра, а кому с вечера все равно ни одной позы, здесь нарисованной, ты не сможешь выполнить». А она мне: «Это я для сестры. Она у меня такая стеснительная. Хочу ей помочь».

Дверь на лестницу отворилась, и в нее протиснулась капитальная фигура Лии Борисовны.

– Александр Валерианович, а я вас разыскиваю, – кокетливо сообщила она. – Мне нужно с вами проконсультироваться.

– Сейчас, только докурю, – ответил он, прикуривая новую сигарету.

Лия Борисовна пришла к нам из Киевпроекта руководителем группы конструкторов. Ее предложили нам с роскошными рекомендациями, очевидно уж очень хотели от нее избавиться. Она обладала полным отсутствием пространственного воображения – качество, как вы понимаете, весьма сомнительное для конструктора. Постоянно возникали совершенно бессмысленные споры.

– Как я могу опереть эту балку на стену, когда стены здесь нет? – говорила она, глядя на разрез здания.

– Как это нет, – кипятился Фима. – Вот же она. Просто она расположена лицом к нам.

– Что вы мне говорите. Стена, чтобы вы знали, Фима – это две линии на расстоянии, между которыми заштриховано.

– Да нет же, она лицом к нам.

– Ну ладно, что с вами спорить. Александр Валерианович вам объяснит. Лучше скажите мне, куда исчезла лестница?

– Так вот же она.

– Что вы мне голову морочите. Лестница – это ступеньки, нарисованные пилочкой. А у вас тут ничего нет.

– Так она же лицом к нам, вот же ступеньки – вот эти линии.

– Что вы все лицом да лицом, что это за термин такой?

– Ой, гвалт! Посмотрите, она совсем ничего не соображает! – кричал Фима. Щеки его пылали, он хватался за голову.

– Что это еще за «она»? Вы, кажется, переходите на личности! – возмущалась она, напирая на него своей пышной грудью.

Ее чертежи либо приходилось выкидывать, либо полностью переделывать. Избавиться от нее было невозможно.

– Придется идти, – понуро сообщил Рыков. – Дама назначила рандеву. Кроме того, что она ни черта не соображает, она сейчас навалится на меня бюстом, так что дышать будет нечем. Это ее основной аргумент.

Лия Борисовна была дамой эмоциональной. Как рассказывала мне Света, в женском обществе она вела обычно такие разговоры: «Вы видели, появился новый мальчик-техник в мастерской Панько. Такой высокий, стройный шатен с длинной прической. Ох, я бы так многому смогла бы его научить». Поскольку в своей профессии она никого ничему научить не могла, ни у кого не оставалось сомнений, о чем она мечтала.

И тут на лестницу вышла Муза Николаевна из третьей мастерской.

– Привет, мальчики! (мальчики – это я с пенсионером Рыковым). – Опять Мария Ивановна вас соблазняет?

– Что ты, Муза, это твоя парафия. Я уже давно этим не занимаюсь.

– Да, это нужно уметь. Вчера Вера вернулась из Туапсе. Так у нее там было, если конечно не врет, три любовника.

– Это как же три? По скользящему графику? – поинтересовался Александр Валерианович, хорошо знакомый со стройпроизводством.

– Конечно. Не могла же она это позволить себе одновременно. Она женщина приличная.

В это время в дверях появилась Ольга Петровна – мой шеф и прекратила этот пикантный разговор.

– Шура! А мы вас всюду разыскиваем. Давайте свои раскладки, – там сантехники пришли, и Трубецкой все пытается пробиться через ваши блоки своей канализацией.

И мы разбежались в разные стороны. Я с Рыковым направо, Муза – налево, а Марья Ивановна вниз. Дом, в котором размещалась наша мастерская, был когда-то жилым, и на нашу площадку выходило две квартиры. Нашу квартиру переделали следующим образом. Из передней был вход в бухгалтерию (бывшая кухня – на стене еще остались трубы и даже кран за спиной кассира Кати). За передней мы следовали в приемную-канцелярию (бывшая прихожая), из которой двери вели в кабинет директора, в нашу мастерскую и плановый отдел (соответственно гостиная, спальня, детская, кабинет). В приемной царствовала Лидия Федоровна – секретарша директора. Это была активная, энергичная и решительная женщина, знавшая все о работниках института и о событиях, происходящих в нем. У нее был самый большой в институте двухтумбовый стол, самый звонкий голос и самый высокий авторитет. Лидия Федоровна была немолодой дамой – матерью-одиночкой с тремя сыновьями, один из которых – самый младший, как утверждали злые языки, был разительно похож на нашего директора. Руководители подразделений института ее побаивались. Говорили, что ее побаивается и сам директор. Поскольку все сотрудники нашей мастерской в начале рабочего дня проходили через канцелярию, она грозно отчитывала опоздавших. Ко мне она относилась довольно благосклонно. Дверь в нашу мастерскую она всегда открывала настежь, ссылаясь на необходимость вентиляции. Мы не возражали. Это было выгодно всем – ей, так как она видела и слышала все, что происходило в мастерской, и нам, так как мы получали информацию обо всех нститутских новостях.

Когда мы с Александром Валериановичем вернулись в мастерскую, Ольга Петровна выясняла отношения с Трубецким. Я начал искать свои раскладки блоков. Дверь в приемную была распахнута, в приемной сидели Лидия Федоровна и курьерша Тася и вели бесконечный бессмысленный спор. Из приемной доносились визгливые Тасины заикания.

– Где же ты опять намочила накладные, несчастная? – громыхала Лидия Федоровна.

– А я их пе-пе-пе-перепе-пе-шу.

– Да нельзя их переписывать. На них же расписки заказчиков. Вот дурная. Я же тебе тысячу раз говорила.

– А я их пе-пе-пе-перепо-по-подпи-пи-шу.

– И реестры мокрые. Да где ты взялась на мою голову? Ты что в баню с ними ходишь.

– Я во-о-о-бще не хо-хожу в ба-ба…

– Оно и видно. А сейчас я пойду в отдел кадров, а ты пока тут посиди.

Лидия Федоровна ушла, Тася уселась на ее место, представила себя большой начальницей и лицо ее засветилось от счастья. Ее беседа с вошедшим посетителем носила совсем уже дикий характер.

– Скажите, а где ваши плановики? В плановом отделе никого нет. Когда здесь кто-нибудь появится? – интересовался посетитель.

– Ни ка-ка-ка-калеки, ни ши-ши-ши-шиша.

– Да что вы мне грубите? Что значит ни калеки, ни шиша? Это что у вас, шутки такие? Я вас спрашиваю – где плановики?

– Ни ка-ка-ка-калеки, ни ши-ши-ши-шиша нет-ту-ту-ту.

– Перестаньте паясничать. Я вас еще раз спрашиваю…

– Ни ка-ка-ка-ка…

Тут сорвался с места Фима и с криком помчался в приемную:

– Перестань какать. Я вот из-за твоего каканья не ту балку всунул в перекрытие. А вам же, товарищ, четко ответили, что Калеко Николай Андреевич– начальник планового отдела, и ведущий экономист Федор Петрович Шиш отсутствуют.

– Вот как? Ну и фамилии. И где же они?

– Да кто его знает? Наверное, в хлебной.

– Какой хлебной? Еще два часа до обеденного перерыва!

– Да не в той хлебной, где хлеб, а в хлебной софиевского монастыря, в соседнем здании, где у нас сортиры. Так что если вам нужен туалет, идите туда и не мешайте работать. А ты не морочь людям голову. А то затеяла свои ка-ка-ка.

– А мне ни-ничего не ска-ка-казал Ка-ка-ка-ле-ко…

Такие ситуации возникали обычно тогда, когда не было нашего директора – Сергея Константиновича. И не потому что он был таким поборником тишины, а потому что в его присутствии и Калеко, и Шиш, и сама Лидия Федоровна старались находиться на своих местах, а Тасю отправляли подальше.

Ровно в 12 часов в дверях нашей мастерской появлялась мощная фигура. Это был архитектор из Киевпроекта Николай Пинчук. Николай был коренаст, широкоплеч, всегда одет в хороший костюм. В свое время он окончил Художественный институт, великолепно владел гуашью и темперой и подрабатывал во многих институтах покраской перспектив. Так что деньги у него всегда были. Николай был алкоголиком. Он приходил к своему другу, работавшему в нашей мастерской – Геннадию Шелесту. Стоя в дверях, он начинал активно махать руками, стараясь привлечь внимание своего приятеля. Они сблизились, когда им в свое время поручили проектировать киевский вытрезвитель, как большим специалистам в этом деле, не раз побывавшим в этом учреждении. При этом Геннадию удавалось довольно скоро покидать это гостеприимное заведение. У него с собой всегда был паспорт, в котором значилось – Геннадий Петрович Шелест. Его спрашивали, имеет ли он какое-нибудь отношение к Петру Ефимовичу Шелесту – первому секретарю ЦК КПУ. «Самое прямое. Я его внебрачный сын – вы же видите отчество. Отец будет крайне недоволен тем, что произошло». Его отпускали.

– Что вы машете руками, как ветряная мельница? – спрашивала Лидия Федоровна у Пинчука.

– Так уже же перерыв, все уже продается, люди гуляют, а мы ни в одном глазу.

– Перерыв начнется только через час.

– Это у кого как, – туманно объяснял Николай.

Геннадий лихорадочно собирал свои инструменты. Он вел кочевой образ жизни. Своего стола у него не было. Он каждый день просто переезжал на свободный стол. На работе он сидел, как правило, до 12 часов, но он был отличным вертикальщиком – поэтому его не трогали.

– Вы уже уходите? А как же моя вертикальная планировка по Борисполю? – переживала Ольга Петровна. – Опять пошли напиваться?

– Ну что вы! Мы просто идем перекусить. – Это означало, что до конца дня его не будет.

С Сергеем Константиновичем у меня сложились теплые отношения. Когда он узнал, что меня используют как конструктора, он устроил разнос моему руководителю мастерской, и меня завалили архитектурной работой. Объекты были интересными: дома культуры, школы, библиотека, техникум, торговые центры. После каждой победы на конкурсе он лично меня поздравлял. Он требовал, чтобы экспериментальные объекты отдавали мне. А впоследствии, когда начался конкурс на монумент погибшим в Бабьем Яру, он помог мне с материалами.

Когда нашему институту поручили проектировать комплекс сельскохозяйственных министерств на площади Леси Украинки, он вызвал меня к себе:

– Саша, ты должен сделать этот проект.

– Но я слышал, что этот комплекс уже проектирует Жуков.

– Это не играет никакой роли. Пусть он делает свой вариант, а ты свой. Что-то вроде внутреннего конкурса. Но учти, что это моя личная просьба. От работы в мастерской я тебя не освобождаю, так что придется поработать в нерабочее время. Но ты же, как я знаю, любитель конкурсов. Проект этот пока эскизный – объем небольшой. Но мы должны будем выходить на Советы трех министерств и Градостроительный совет Киева. Ты понимаешь, что подача должна быть очень лихая. Ты это умеешь. Так что решай.

Предложение было заманчивым, но работа предстояла большая и бескорыстная.

– Я согласен, но при одном условии, что я вас поставлю соавтором.

– Я уже не занимался конкретным проектированием лет десять, но если нужен будет совет или какая-нибудь помощь – можешь на меня рассчитывать.

Когда в мастерскую начали заносить необычные подрамники нестандартного размера, они вызвали любопытство у всех моих сотрудников. Оно усилилось, когда ко мне зашел директор, стал рассматривать эти подрамники и на Фимин вопрос: «Что это за такие красивые планшетики?» ответил «А мы с Сашей затеяли тут один интересный проект». Но уже через несколько дней все были в курсе дела.

Я сидел по вечерам один и делал эскизы. Иногда после работы заходил Сергей Константинович. Периодически меня посещал наш старенький бессменный сторож Мильштейн. Он стоял согнувшись и опираясь на палку, молчал и смотрел в одну точку совершенно пустым взглядом. Он мог так стоять двадцать минут и полчаса. Я, наконец, не выдерживал и спрашивал:

– Не тяжело вам здесь Рувим Моисеевич? Я смотрю, вы дежурите каждую ночь, и днем я вас встречаю тоже здесь. Когда же вы спите?

– Да я живу как во сне, живу одной памятью, – отвечал он, не меняя ни позы, ни выражения лица. – У меня же все близкие в Бабьем Яру.

Самый большой интерес эта работа вызвала у руководителя моей мастерской – Анатолия Васильевича. Он периодически подходил к подрамникам, которые стояли в углу, отодвигал их и рассматривал, но вопросов не задавал. Наконец он не выдержал, позвал меня к своему столу, вынул архитектурный журнал и сказал:

– Вот большие проекты. Я читаю: авторы такой-то и такой-то, соавторы такой-то и сякой-то, при участии такого-то и сякого-то и так далее. Вот опять – авторская бригада: руководитель проекта, авторы, соавторы. А вы в своем проекте пишите только двух авторов. Несолидно, и руководителя здесь нет – тоже несолидно.

Тут я понял, что вовремя застраховался.

– Понимаете, Анатолий Васильевич. Я с вами совершенно согласен. Но, к сожалению, я эти вопросы не решаю. Их решает Сергей Константинович. Я ему передам ваши соображения.

Как человек обязательный, я в тот же день передал наш разговор Косенко.

– Саша, не обращай внимания. Он и так подписывается автором почти во всех проектах мастерской, хотя сам никогда не проектирует. А тут, я считаю, он перебьется. Я бы тоже не стал претендовать на авторство в этом проекте, если бы не знал, что это в какой-то мере поможет тебе в работе и в продвижении проекта.

Подача у нас получилась отличной. Семь подрамников, три перспективы. Одну перспективу сделал я сам, две другие – мои приятели, лучшие акварелисты среди архитекторов – Юра и Борис. Сергей Константинович оплатил им эту работу. На совете в Министерстве сельского хозяйства, который вел замминистра Грыза, одобрили мой вариант.

Жуков, который перестал со мной разговаривать после инцидента с цирком, через год сменил гнев на милость и начал здороваться. А сейчас, после того как одобрили мой вариант, снова перестал меня замечать.

Забегая вперед скажу, что ни его, ни наш проект строить не стали, площадку отдали под проект центральной библиотеки, а когда проект библиотеки был готов, все опять переиграли и на этом месте запроектировали и построили обком партии.

Анатолию Васильевичу я объяснял, что это только эскиз, что это очень престижно, и если институт получает заказ на этот проект, то он попадет к нам в мастерскую, и тогда определится авторская бригада. Однако он, очевидно, этому не поверил. Во всяком случае он как-то сразу охладел к этому проекту а мне сказал даже с некоторым раздражением:

– Что это вы, Александр, заставили весь угол своими подрамниками? Вынесите их в коридор, или на лестницу, или куда-нибудь подальше.

В нашей мастерской архитекторы и конструкторы сидели довольно плотно. Кульманов тогда еще не было, и мы все работали за чертежными столами. В этих столах верх был в виде чертежной доски с роликовой рейсшиной. Он откидывался и под ним оказывался большой вместительный ящик, наполненный всяким хламом. У Анатолия Васильевича был двухтумбовый стол, заваленный различными папками со сметами и процентовками. Он был архитектором, но сам не проектировал. Рисовать эскизы, как я понял по нескольким его почеркушкам, он побаивался, так как очевидно очень давно не занимался этим делом. У него была заячья губа и катастрофический заем – одна прядь, вырощенная на левом виске, наматывалась на всю голову. Он очень раздражался, когда Лидия Федоровна неожиданно распахивала дверь при нашем открытом балконе и вся его прическа перелетала на левое плечо. Вообще у меня с Анатолием Васильевичем сложились очень интересные отношения. Он меня всячески поощрял, давал мне самые интересные объекты, за что я ему был очень признателен. Он тоже не оставался в накладе – я его вписывал автором во все проекты и даже в статьи, которые я публиковал. Он за этим следил, и если моя фамилия стояла первой, а его второй, переигрывал это, ссылаясь на то, что авторов нужно писать по алфавиту. Когда же я поступил в аспирантуру, он не был в восторге, меня не стал поздравлять и, как человек серьезный, сказал мне.

– Я знаю, что вы поступили в заочную аспирантуру, и вам, как аспиранту, полагаются различные льготы: один день недели свободный, часы для работы в библиотеке и прочее. Так вот, не вздумайте писать заявления на этот счет, я его все равно не подпишу в ваших же интересах. Вы должны заниматься проектированием, а не всякими там книжками – это не основное.

О своем теплом отношении ко мне он говорил только когда напивался, а позволял он это себе или в редких совместных командировках, или на институтских вечерах. Пить ему запрещала супруга, так как после выпивки действия его становились мало предсказуемыми. Так вот, когда мы выпивали в какой нибудь компании с заказчиками, он успевал набраться быстрее всех, потому что после каждой выпитой нами рюмки он выпивал вторую без тостов. Он говорил:

– Вы себе закусывайте, а я выпью пока еще одну рюмку. Я имею на это право, как руководитель коллектива, – быстро выпивал и тут же начинал выяснять отношения. – Шура! Вы знаете, как я к вам хорошо отношусь. Но я вам должен сказать честно при всех. Вот мы с вами являемся автором этого проекта. Вы, наверное считаете, что вы хороший архитектор, потому что вы рисуете, компонуете и так далее. А я при всех скажу, что вы плохой архитектор.

– Конечно, – поддерживал я, – для архитектора неважно, умеет ли он рисовать компоновать и вообще проектировать. Главное, наверное, по – вашему душа.

– Конечно, – подхватывал он, – вот я хороший архитектор, потому что я сам не рисую, но знаю, что хорошо, что плохо. И не вздумайте со мной спорить.

Я с ним не спорил. Он возможно был-таки неплохим архитектором, но это, к сожалению, ни в чем не проявлялось.

С нашим главным инженером мастерской у нас были дружеские отношения, которые даже не могли пошатнуть наши разногласия насчет фундаментов в рамах. К юбилею института мы подготовили большие карикатуры. На одной из них Иван Николаевич был изображен окруженным буренками с зонтиками – это была его рекомендация по экономичному коровнику, которую он дал в ЦК КПУ, за что директор получил выговор. После этого он перестал со мной разговаривать. Сидел в углу и бурчал:

– Вот зачем вам нужен главный инженер – коровам хвосты крутить.

Когда я подошел к нему с новой идеей блоков для сводов он встретил меня мрачно. Но когда разобрался в моих рисунках, сказал:

– Так, Саша! Вы никому это не показывали? Точно? Очень хорошо. Мы оформляем заявку на изобретение. Я даже согласен быть вашим соавтором. Так и запишем – авторы такой-то и такой-то. Моя фамилия пойдет первой, так как по алфавиту я впереди. И никому ни слова.

Оказывается не одни только архитекторы рвутся в авторы. Наша дружба была восстановлена. Но через некоторое время произошел казус. Наш институт размещался в трех помещениях: основное – в Софиевском подворье, и два дополнительных на улице Ленина и на улице Чекистов. И ходили бесконечные курьеры и просто сотрудники из одного отделения в другое. Особенно этим увлекались наши дамы. Они категорически требовали, чтобы их посылали после обеда. Естественно, что они это требовали, как они объясняли, не потому, что эти походы можно было совместить с посещением магазинов и что на работу уже можно было не возвращаться, а потому, что первая половина дня более приспособлена для творчества.

Иногда, когда проекты были громоздкими, Советы проводились в наших отделениях, чтобы избежать перевозки подрамников. И вот однажды сообщили, что Совет пройдет на улице Ленина. На него отправились Иван Николаевич и Фима. Совет как правило назначался на два часа. Иван Николаевич не знал об этом, и предварительно хорошо побулькал в углу своим фирменным напитком из барбариса. Вышли они с Фимой рано. Иван Николаевич был в приподнятом настроении и предложил пройтись по Владимирской пешком. Была чудесная весенняя погода. Проходили они мимо здания КГБ. Иван Николаевич слегка пошатывался, и поэтому Фима вел его под руку. Перед ними шла дама с очень пышными формами, заманчиво играющими при походке. Это привлекло внимание Ивана Николаевича. Он сообщил Фиме.

– Смотрите, какая прелесть, прямо два арбуза. Был бы я помоложе, я бы такого шанса не упустил. Вы не хотите попробовать познакомиться с ней поближе?

– Иван Николаевич, что за страсти? Именно в вашем возрасте и в вашем положении я вел бы себя приличнее. Смотрите мимо какого здания мы идем.

– Вот это? КГБ? А я еще помню, как здесь была городская управа, – сказал Иван Николаевич. – А теперь вот, – и он вдруг громко запел, – Цыганка с картами, дорога дальняя, дорога дальняя, казенный дом, быть может старая тюрьма центральная…

Фима перепугался и, воскликнув зловещим шепотом «Да замолчите вы!», отошел в сторону. И в этот момент Иван Николаевич, освободившись от Фимы, рванул вперед, подбежал к пышной даме, пробормотал «Мы кажется где-то встречались» и обнял рукой объект своих мечтаний – роскошные бедра. Дама завизжала, и в такой диспозиции они пробежали метров десять до угла Прорезной, где оказался милиционер. Вокруг собралась масса свидетелей. Фима что-то выкрикивал, что Иван Николаевич не виноват, так как эта дама очень похожа сзади на его супругу (кстати тощую, как селедка), и что это он просто пошутил. В общем разразился кошмарный безобразный скандал с обвинением в хулиганстве. Извиняющегося Ивана Николаевича и возмущенную даму отвели в отделение, составили протокол, институт писал ему блестящие характеристики и клялся, что примет меры и проведет соответствующую разьяснительную работу, чтобы он не хватал за филейные части незнакомых дам. В общем, дело кое-как замяли. Иван Николаевич сник и перестал ездить на своем самодельном мопеде в лес за барбарисом для настойки. От меня все начали требовать нарисовать карикатуру на эту тему в очередной стенгазете, но, зная характер главного инженера, я отказался, хотя тема была весьма заманчивой.

Своего непосредственного начальника Ольгу Николаевну я обычно видел в странном ракурсе. Ее стол стоял у окна. У нее было неважное зрение, и она не любила сидеть на стуле. Она ставила одно колено на стул, поставленный боком, и сильно пригибалась, чтобы разглядеть детали на чертеже. Поэтому, когда я поворачивался к ней, я видел пышные ягодицы, а когда задавал вопрос, из-за этих форм появлялись очки в широкой оправе и я слышал: «Подойдите ко мне, мне трудно вставать, а то все эти листы рассыпятся».

Этот ракурс моей начальницы находился как раз напротив входных дверей. Лидия Федоровна, которая, как было известно, не отличалась изысканностью речи, часто говорила мне: «Ты бы, Саша, побеседовал со своей шефиней, намекнул бы ей что ли, а то выходит неудобно. Институт у нас солидный. Приходит заказчик в приемную, тут распахиваются двери, и что же он видит в них? Интелектуальные и глубокомысленные физиономии проектантов? Напряженную атмосферу создания нового проекта? Нет! Он видит огромную жопу. Может быть ей какой-нибудь специальный стул сделать, если она не может на этом сидеть». Я, конечно, этот пикантный вопрос с Ольгой Николаевной не рискнул обсуждать.

Все эти люди были моим руководством. Они давали мне работу, они выбирали мне объекты для проектирования, им я отчитывался о своих достижениях, от них выслушивал нотации в случае отсутствия достижений, они принимали у меня готовую работу, они отправляли меня в командировки.

 

Все книги серии

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 1

Книга 1. ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ НА ЭСКАЛАТОРЕ

Книга 2. …И РУХНУЛА АКАДЕМИЯ

Книга 3. КАВКАЗСКАЯ ОДИССЕЯ И ГРАФ НИКОЛАЕВИЧ

Книга 4. ДОКУМЕНТЫ ЗАБЫТОЙ ПАМЯТИ

Книга 5. ОТ ЛАС-ВЕГАСА ДО НАССАУ

Книга 6. ТОКИО И ПЛАНТАЦИИ ЖЕМЧУГА

Книга 7. IF I’VE GOT TO GO – ЕСЛИ НАДО ЕХАТЬ

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 2

Книга 8. БЕСПАСПОРТНЫХ БРОДЯГ ПРОСЯТ НА КАЗНЬ

Книга 9. ПЯТЫЙ REPRESENTATIVE

Книга 10. ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМОГО МУЖЧИНЫ

Книга 11. В ПРЕДДВЕРИИ ГЛОБАЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ

Книга 12. МИСТЕР БЕЙКОН И INDEPENDENCE HALL

Книга 13. РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ

Книга 14. ПОМПЕЯ ХХ ВЕКА

Книга 15. НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ПИАНИСТА

 

«TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА» читают:

Эти книги посвящены архитекторам и художникам – шестидесятникам. Удивительные приключения главного героя, его путешествия, встречи с крупнейшими архитекторами Украины, России, Франции, США, Японии. Тяготы эмиграции и жизнь русской коммьюнити Филадельфии. Личные проблемы и творческие порывы, зачастую веселые и смешные, а иногда и грустные, как сама жизнь. Книгу украшают многочисленные смешные рисунки и оптимизм авторов.

После выхода первого издания поступили многочисленные одобрительные, а иногда даже восторженные отзывы. Приведем некоторые из них.

Отзыв всемирно известной писательницы Дины Рубиной:

«Я с большим удовольствием читаю книгу «лысого» архитектора. Написана она легко, ярко, трогательно и очень убедительно. С большой любовью к Киеву, родным, друзьям и соседям. И ирония есть, и вкус. И рисунки прекрасные…

Прочитала вашу книгу! Она очень славная – хорошо читается, насыщена действием, целая галерея типажей, страшно колоритных: и друзья, и сослуживцы, и американцы (многое очень знакомо по Израилю), и чиновники. Огромный архитектурный и художественный мир. Я нашла там даже Борю Жутовского, с которым мы дружим. Словом, я получила большое удовольствие. Знание Киева, конечно, потрясающее. Причем это знание не только уроженца, но уроженца, который знает, что и кем построено. Так что книга замечательная. Сейчас она отправляется в круиз к моим друзьям…

К сказанному мною ранее нужно еще добавить, что книга очень хорошо «спроектирована» – обычно книги такого жанра уныло пересказывают жизнь и впечатления по порядку, по датам. Ваша же книга составлена таким образом, что «пересыпая» главы из «той жизни в эту» и наоборот, вы добиваетесь эффекта мозаичности и объемности, к тому же неминуемое обычно сопоставление «там» и «тут» тоже приобретает обьем, который еще и украшен такими редкими, опять же, в этом жанре качествами, как замечательный юмор, острый насмешливый глаз, общая ироническая интонация…»

Дина Рубина

(17декабря 2007 – 5 января 2008)

Книгу «Тake it easy или хроники лысого архитектора» я прочитал на одном дыхании. И только потом я узнал, что Дина Рубина очень тепло о ней высказалась, и порадовался тому, что наши эмоции по поводу вашего литературного творчества абсолютно совпали.

Книга действительно написана здорово, легко, озорно, информативно. Я вас поздравляю. Это хорошая книга.

Виктор Топаллер,

телеведущий (телепередача «В Нью-Йорке с Виктором Топаллером» на канале RTVI 12 июня 2010 года)

Прочел «Хроники лысого архитектора» залпом. Это было удивительное ощущение – я снова стал молодым, встретил старых друзей, которых, к сожалению, уже нет в наших рядах, вспомнил свои лихие студенческие годы, когда мы немало куролесили, за что и получали. Это удивительная книга настоящего киевлянина, человека, преданного архитектуре. Читая ее, ты грустишь и радуешься, заново переживаешь трудности и вспоминаешь все то хорошее, что связано с молодостью, творчеством.

Давид Черкасский,

народный артист Украины,

режиссер, сценарист, мультипликатор.

Очень хорошо, что Вы продолжили свою работу над «Хрониками лысого архитектора». Первую книгу с удовольствием читают все киевские архитекторы. Это одна из немногих реальных книг о нас с прекрасными деталями и тонким юмором. Даже пользуемся ею как руководством.

Сергей Буравченко

Член-корреспондент Академии архитектуры Украины

 

Об авторах

Елена Аркадьевна Мищенко – профессиональный журналист, долгие годы работала на Гостелерадио Украины. С 1992 года живет в США. Окончила аспирантуру La Salle University, Philadelphia. Имеет ученую степень Магистр – Master of Art in European Culture.

Александр Яковлевич Штейнберг – архитектор-художник, Академик Украинской Академии архитектуры. По его проектам было построено большое количество жилых и общественных зданий в Украине. Имеет 28 премий на конкурсах, в том числе первую премию за проект мемориала в Бабьем Яру, 1967 год. С 1992 года живет в США, работает как художник-живописец. Принял участие в 28 выставках, из них 16 персональных.