Предмет, который будет обсуждаться сегодня, многим может показаться незначительным в контексте цикла лекций о фактах духовной науки. Однако пренебрежение со стороны исследователя к частностям жизни, к непосредственной повседневной действительности как раз следует отнести к недостаткам таких восходящих к высоким областям бытия рассмотрений. Вообще людям нравится, когда в лекциях подобного рода говорится о конечности или бесконечности жизни, о высших свойствах души, о великих вопросах развития мира и человечества и, возможно, о ещё более высоких вещах, и люди в основном не очень охотно нисходят до так называемой обыденности (каковой она кажется, по крайней мере, на первый взгляд), подобной той, которая будет занимать нас сегодня. Но тот, кто пытается войти в области духовной жизни описанным в этих рассмотрениях путем, всё больше будет убеждаться, что спокойное, шаг за шагом, проникновение из самых общеизвестных в неизвестные области является как раз весьма полезным. Впрочем, вспомнив многие факты, вы сможете прийти к выводу, что и величайшие умы человечества совсем не смотрели на то, что обычно называют смехом и плачем, как на что — то всего лишь заурядное. Но то сознание, которое творчески работает в легендах и великих преданиях человечества, и работает довольно часто гораздо мудрее индивидуального человеческого сознания, — это сознание наделяло великую индивидуальность, имеющую для восточной культуры столь великое значение, — индивидуальность Заратустры — прославленной "улыбкой Заратустры". Сознание легенд и преданий видело нечто значительное в том, что этот великий дух вступил в мир улыбаясь. И глубокая мировая мудрость преданий дополняет этот факт улыбки Заратустры другим наблюдением: эта улыбка вызвала ликование всех земных творений и обратила в бегство всех злых духов и супостатов земли. Если мы теперь от этого творящего в легендарных преданиях сознания перейдем к творениям величайших умов, то можем вспомнить об образе, в котором Гёте воплотил большую часть своих чувств и представлений, об образе Фауста. Фауст, впав в глубочайшее отчаянье и готовясь свести счеты с жизнью, при звоне колоколов восклицает: "Слезы льются, я возвращен Земле!" Здесь слезы — символ того душевного настроения, которое помогает ему после глубокого, жесточайшего отчаянья, так сказать, вновь повернуться лицом к миру. Так Гёте — поэтом слезы представлены нам как символ нового обретения себя в земных отношениях.

Мы видим, что, в сущности, если только поразмыслить, можно сказать много важного о том, что выражается через смех и слезы. Было бы гораздо "уютнее" сразу же приступить к умозрительным рассуждениям о сущности духовного, чем искать дух в тех откровениях, в которых мы находим его, рассматривая мир, каким он дан нам непосредственно. И дух — прежде всего дух человека — в его сущности мы можем найти в тех проявлениях человеческой души, которые выражаются в смехе и слезах. Нам удастся понять то, что явлено нам в этих своеобразных откровениях души, если мы будем рассматривать эти проявления человека как выражение его внутренней духовной жизни. Но тогда нам надо не только признавать духовное существо человека, но и понимать его. Пониманию этого духовного существа человека были посвящены все лекции этого зимнего цикла. Поэтому сегодня лишь вкратце укажем на то, как мы духовнонаучно рассматриваем существо человека. Ибо, чтобы понять смех и слезы, мы должны исходить из духовнонаучного знания о существе человека.

Мы знаем, что человек, если рассматривать его существо в целом, представляется нам состоящим из физического тела, которое у него однородно со всей минеральной природой, из эфирного, или жизненного тела, которое однородно со всей растительной природой, далее, из астрального тела, однородного со всей животной природой и являющегося носителем удовольствия и боли, радости и страдания, страха и удивления, а также всех идей, которые ежедневно, от пробуждения до засыпания появляются и исчезают в нашей душевной жизни. Так, для нас существо человека состоит прежде всего из этих трех внешних оболочек; и только в этих оболочках может обитать то, что делает человека венцом земного творения, — человеческое Я. Я работает в душевной жизни, которая слагается опять же из трех душевных членов: из души ощущающей как самого низшего члена, из следующего члена — души рассудочной, или души характера, и третьего члена — души сознательной; и мы также знаем, как работает Я в этих душевных членах, чтобы вести человека ко всё большему совершенству.

Что же лежит в основе этой деятельности Я в человеческой душе?

Рассмотрим Я в его различных проявлениях. Перед Я человека, перед этим глубочайшим центром его духовной жизни, возникает какое — нибудь явление, какой — нибудь предмет или существо внешнего мира. По отношению к этому существу или предмету Я не остается равнодушным, но выражает себя определенным образом: оно внутренне, в душе переживает то или иное. Предмет нравится или не нравится Я. Оно может ликовать или испытывать глубочайшую печаль от какого — либо явления. Может отпрянуть в ужасе и страхе или любовно созерцать и обнимать собой это явление или существо. Оно может иметь внутреннее переживание: я понимаю процесс, который мне явлен, — или: я не понимаю его.

Проследив деятельность Я от пробуждения до засыпания, мы увидим, как оно пытается привести себя в созвучие с внешним миром. Если нам нравится какой — то предмет, если в нас возникает чувство: "Это существо меня интересует!", то тогда завязывается связь между нами и предметом; тогда от нас к предмету словно перекидывается какой — то мост. Это мы делаем, в сущности, со всем окружающим нас миром. Вся наша дневная жизнь в плане внутренних душевных процессов является нам как создание созвучия между Я и остальным миром. То, что мы переживаем по отношению к предметам или существам внешнего мира, то, что отражается в процессах нашей душевной жизни, действует не только на наши три душевных члена, поскольку в них живет Я, но также на астральное тело, эфирное и физическое. Мы уже часто приводили пример того, как те отношения, которые Я устанавливает между собой и каким — нибудь существом или предметом, не только пробуждают эмоции астрального тела, не только изменяют потоки и движения эфирного тела, но также воздействуют вплоть до физического тела. Разве вы не имели возможности наблюдать, как, например, человек бледнеет, если рядом с ним происходит нечто ужасное? Тут происходит не что иное, как именно возникновение отношений, которые Я устанавливает между собой и этим ужасным явлением, возникновение связи, которую оно завязывает между собой и предметом, воздействующим вплоть до физического тела, и сообщает движению крови иное направление. Кровь как бы отодвигается от внешней телесности, и благодаря этому наблюдается бледность. Приводился также и другой, особенно характерный пример: краска стыда. Когда мы полагаем необходимым установить между нами и каким — то существом внешнего мира отношения такого рода, при которых мы предпочли бы на какое — то мгновение скрыться, чтобы нас никто не видел, то клипу приливает кровь. В этих обоих случаях отношение Я к внешнему миру оказывает на кровь определенные воздействия. Мы могли бы привести много примеров, как в астральном теле, в эфирном и в физическом теле выражается всё, что переживает Я во внешнем мире.

Когда Я пытается установить созвучие или определенную связь между собой и окружением, возможны совершенно разные отношения. Об определенных отношениях с нашим окружением можно сказать: мы находим правильную позицию Я по отношению к тому или иному предмету или существу. Даже если мы испытываем перед каким — либо существом страх и этот страх вполне оправдан, то можем сказать: наше Я чувствует, если только оно имело возможность правильным образом оценить положение, что в этом чувстве страха оно находится в созвучии со своим окружением. Но наше Я особенно чувствует свое созвучие со своим окружением, когда, например, стремясь понять ту или иную вещь внешнего мира, оно в состоянии посредством своих понятий, чувств, ощущений и прочего действительно объяснить предметы, которые оно стремится понять. Тут Я чувствует свое единство с предметом, который оно хочет объяснить. Тогда оно чувствует себя как бы вышедшим из себя, как если бы оно погрузилось в предметы, и чувствует эту связь как правомерную. Или же Я вступает в совершенно определенные отношения с другими людьми, если их любит. В отношении каждого из этих людей Я чувствует удовлетворение, воодушевление; чувствует, что возникли гармоничные отношения между ним и внешним миром. В Я эти отношения выражаются прежде всего в том, что оно испытывает чувство удовольствия и переносит это чувство на свои оболочки, на астральное и эфирное тела.

Но может случиться, что Я не в состоянии создать это созвучие, то есть не в состоянии установить отношения, которые и определенном смысле можно назвать нормальными. Если такое нормальное отношение не находится им сразу, то тогда Я может оказаться в особой позиции. Допустим, что Я находит во внешнем мире какой — нибудь предмет или существо, с которым оно не может вступить в отношения, при которых оно было бы в состоянии понять эту вещь, своими понятиями и представлениями признать существование этого существа или факта оправданным. Допустим, Я пытается найти связь с внешним миром; но ему не удается отыскать такое отношение, которое образует нормальную связь между ним и внешним миром. В этом случае Я будет вынуждено в себе самом выработать определенную позицию по отношению к этой вещи внешнего мира. Возьмем конкретный случай: нам встречается какое — нибудь существо внешнего мира, которое мы не желаем понимать по той причине, что проникновение в его сущность не представляется нашему Я необходимым, поскольку мы чувствуем, что отдали бы слишком много наших сил понимания и познания, если б захотели проникнуть в его сущность. Если в отношении другого существа мы говорим: "Я хочу применить мои силы, чтобы понять тебя, я хочу погрузиться в тебя, соединить с тобой то, что есть во мне!", то по отношению к этому существу мы ведем себя так, что не тратим усилий для погружения. Погружение в него мы сочли бы напрасной тратой наших сил понимания. Тогда мы вынуждены занять совершенно особую позицию, вынуждены воздвигнуть своего рода перегородку. В отношении такого существа мы воздерживаемся от самоотдачи; мы не хотим погружаться в него; то есть мы хотим избавиться от этого стоящего перед нами существа, хотим остаться свободными; мы хотим найти нас в себе самих, но не через погружение в другого, а посредством того, что мы направляем наши силы от этого существа в наше собственное самосознание и возвышаемся над этим существом, сберегая их. Когда мы находимся в таком отношении к существу, то нас наполняет чувство освобождения от него. По отношению к существу, которое мы понимаем и в которое погружаемся — через силу познания, через любовь или сострадание, — мы не чувствуем отстранения Я, напротив — мы чувствуем притяжение к нему. Но в отношении существа, которое только что было охарактеризовано, мы чувствуем: наше Я что — то потеряет, если погрузится в другое существо, сейчас нам лучше сохранить наши силы.

Здесь ясновидящее наблюдение может заметить, что Я как бы отводит астральное тело от впечатлений, которые могут быть произведены на него окружением или другим существом. Это существо, естественно, производит впечатление на наше физическое тело — если мы не закрываем глаза и не затыкаем уши. Но так как мы владеем нашим физическим телом меньше, чем телом астральным, то мы на мгновение как бы извлекаем наше астральное тело из физического тела и даже из эфирного и посредством этого предохраняем его от соприкосновения с другим существом. Такое отстранение астрального тела с целью удержать свои силы, которые в противном случае были бы израсходованы в физическом теле, представляется ясновидящему сознанию как расширение астрального тела. Оно как бы раздается вширь при таком освобождении. Когда мы возвышаемся над каким — либо существом, то этим позволяем нашему астральному телу расширяться подобно эластичной субстанции, делаться вялым, слабым, тогда как в иных случаях мы его напрягаем. При расширении астрального тела мы освобождаемся от связи с данным существом; мы как бы втягиваемся в нас самих, возвышаемся над всей ситуацией. А поскольку все происходящее в астральном теле выражается в теле физическом, то выражается и это выхождение астрального тела, и физическим выражением расширения астрального тела является смех или улыбка; так что со всякой улыбкой или смехом, которые проистекают не из какого — либо иного настроения, кроме охарактеризованного, связано эластичное расширение астрального тела.

Итак, мы можем сказать: это расширение астрального тела и его физическое проявление в виде смеха или улыбки является поднятием себя над происходящим в окружении, поскольку мы не желаем применять к нему понимание, а также и не должны этого делать сообразно нашему отношению к данной ситуации. Поэтому всё, что не должно отнимать у нас сил понимания, будет влечь за собой подобное расширение астрального тела и тем самым, в своем крайнем выражении, вызывать смех. Юмористические газеты взяли в обыкновение изображать определенных лиц, занимающих высокое общественное положение, с большой головой и очень маленьким туловищем, эти гротескные образы должны показывать, что значит тот или иной для своего времени. Понять это бессмысленно, поскольку в сочетании такой большой головы со столь маленьким туловищем нет никакой закономерности. Если бы мы погрузились в этот предмет нашими силами познания, то силы были бы потеряны, так как мы при этом растратили бы впустую наши силы понимания. Единственное удовлетворение при этом — подняться над объектом и соответственно над впечатлением, которое производится на наше физическое тело, стать свободным в Я и расширить астральное тело. Тогда то, что переживает Я, оно перенесет сначала на внутренние оболочки, на астральное тело, а физиогномическим выражением этого явится смех.

Но может случиться, что отношения, которые мы ищем в нашем окружении и которые мы вправе искать согласно всей нашей душевной организации, мы найти не можем. Допустим, мы любили некую личность, с существованием которой связаны не только наши поступки, но и вполне определенные душевные переживания и наши отношения с ней. И вот мы в какой — то момент лишаемся этой личности. С потерей этой личности утратилась часть наших душевных переживаний; утратилось нечто, что означало связь между нами и неким существом внешнего мира. Наша душа, в силу той душевной организации, которая образовалась посредством связи с этой личностью, вправе искать эту связь, поскольку она привыкла эту связь иметь. Теперь она ее не имеет. Из Я что — то вырвано, и это вызывает в нем нечто, что опять же переносится на астральное тело. А поскольку астральное тело чего — то лишено, поскольку оно ищет связи с внешним миром, которую не может найти, то теперь оно собирается в себе самом или, лучше сказать, Я сжимает астральное тело.

Когда человек переживает скорбь или боль утраты, ясновидящее сознание может наблюдать, как Я, которое нечто потеряло, сжимает астральное тело. Точно так же, как расширяющееся астральное тело становится вялым и это вызывает в физическом теле физиогномическое выражение — смех или улыбку, так сжимающееся астральное тело как бы глубже проникает во все силы физического тела. Когда астральное тело сжимается, оно сжимает и физическое тело. И физическим выражением сжатия Я и самом себе, а вместе с тем сжатия астрального тела в себе самом и, наконец, физического тела в себе самом является истечение слез. Астральное тело, в котором как бы образуются пустоты, хочет заполнить эти пустоты своим сжатием, извлекая субстанции из окружения; тем самым оно сжимает физическое тело и гонит субстанции физического тела в слезах наружу. Чем же в свете этого являются слезы? Я чего — то лишилось в печали, в утрате. Оно сжимается, поскольку стало беднее и поскольку чувствует свою самостность менее сильно, чем прежде; ведь оно чувствует свое своеобразие тем сильнее, чем богаче оно переживаниями окружающего мира. Мы не только даем что — то тому, что любим, но нашей любовью мы обогащаем и нашу душу. И когда мы лишаемся переживаний любви, в астральном теле образуются пустоты, и оно сжимается, пытаясь этим, как бы созданным им в себе самом, сжатием, вновь обрести силы, которых оно лишилось через утрату. Оно стремится стать богаче, сжимаясь в себе, поскольку благодаря потере стало беднее. То, что проявляется в плаче, есть не только истечение слез, не только некое раскрытие вовне, но нечто такое, что можно назвать компенсацией обедневшему Я. Если прежде Я чувствовало себя обогащенным внешним миром, то теперь оно чувствует себя более сильным в продуцировании, производимом им самим, — в слезах, выжимаемых им. То, что личность духовно теряет в своем самосознании, она пытается возместить, побуждая себя к внутренней деятельности, к продуцированию — к слезам. Так, слезы в определенном смысле, являются компенсацией обедневшему Я. Поэтому можно сказать: когда Я, пережившее утрату, в состоянии излиться в слезах, когда оно, переживая свою потерю, повышает в плаче свое сознание, тогда эти слезы дают Я определенное подсознательное чувство удовольствия. Можно даже сказать: слезы являются в определенном отношении поводом к своего рода внутреннему наслаждению. Благодаря слезам достигается равновесие. Вам, наверное, хорошо известно, что человек, переживая большое горе, находит в слезах своего рода утешение, поскольку слезы есть нечто, что способно дать определенную компенсацию. Вы также знаете, что некоторым людям — о которых говорят, что они не умеют плакать, — гораздо труднее переносить несчастье и горе, чем тем, кто, проливая слезы по всякому поводу, может легко получить внутреннее удовлетворение.

Таким образом, мы видим, что Я, если оно не находит удовлетворения в отношениях с внешним миром, должно либо подняться в смехе к некоей внутренней свободе, либо погрузиться в себя, чтобы усилить себя после внутренней потери. Мы видим, как Я, это средоточие человеческого существа, выражает себя в слезах и смехе. Поэтому мы также находим понятным, что Я, которое и делает человека человеком, определенным образом является предварительным условием истинного смеха и истинных слез.

Наблюдая ребенка в первые дни жизни, мы замечаем, что он не умеет еще смеяться и плакать. Настоящий смех и настоящий плач начинаются только с 36‑го или 40‑го дня. До этого ребенок не может ни плакать, ни смеяться, и причина этого в следующем: хотя для Я решающим является то, что живет в этом ребенке из предыдущего воплощения, тем не менее это Я не действует в первые дни жизни в человеке формирующе; оно не сразу пытается найти отношения с внешним миром. Человек поставлен в жизни так, что всё, что есть в нем и у него, происходит из двух направлений. С одной стороны, это то, что содержит все свойства и возможности человека, наследуемые им от отца, матери, дедушки и так далее, словом, свойства и возможности по линии наследственности. Но внутри работает индивидуальность; Я человека, идущее от жизни к жизни, от воплощения к воплощению, работает изнутри над его душевным своеобразием. Когда мы видим только еще вступающего в жизнь человека, нам прежде всего бросается в глаза неопределенность его физиогномии, а также неопределенность того, что будет некогда проявлено — как то талант, способности и особые свойства. Но мы также видим, что творящее, деятельное Я, которое принесло силы развития из предшествующей жизни, делает неопределенные черты всё более и более определенными и модифицирует то, что дано по линии наследственности. Таким образом, мы видим слияние унаследованных свойств с теми, которые идут от воплощения к воплощению. Подробности о становлении человека вы можете найти в моей только что вышедшей книге "Очерк тайноведения", где в первой ее части эти вещи изложены с определенной ясностью, в соответствии с пониманием современного человека.

Таким образом, мы видим, как в ребенке вырабатывается Я. Но Я начинает преобразовывать в ребенке телесное и душевное лишь спустя некоторое время. Поэтому человек, вступая в земное бытие, в свои первые дни проявляет исключительно унаследованные признаки. В первые дни Я пока еще остается сокрытым глубоко внутри, пока в неопределенной физиогномии не оформится то, что перенесено им из прежней жизни, над дальнейшим формированием чего оно сможет работать дальше изо дня в день, из года в год.

Пока ребенок не приобретет индивидуальный, присущий только ему характер, у Я нет возможности выражать через смех и плач какое — либо отношение к внешнему миру. Потому что тут всё дело в Я, в самом индивидуальном, которое ищет связь с окружением, стремится достигнуть с ним гармонии и созвучия. Именно Я должно быть тем, что стремится в смехе или улыбке сделать себя свободным от предметов; именно Я должно быть тем, что при искомых отношениях, которых оно не может найти, сжимает при утрате внутреннее существо человека. Только Я может выражать себя в смехе или слезах. Из этого видно, что, имея перед собой откровение человека в смехе и слезах, мы имеем дело с глубоко внутренней духовностью человека.

Те, кто охотно сваливает всё в одну кучу и потому не желает признать действительного реального различия между человеком и животным, естественно, будут находить аналогии смеха и слез и в животном царстве. Но тот, кто понимает эти вещи правильно, признает правоту немецкого поэта, сказавшего, что животное не умеет плакать — в лучшем случае только выть — и не умеет смеяться, но — только скалить зубы. В этом сокрыта глубокая истина, которую, если облечь в слова, можно выразить так: животные не возвышаются до того индивидуального Я-существа, которое находится в самом существе, но животные управляются законами, которые хотя и выглядят подобными законам человеческого Я, но внедрены в животном так, что в течение всей жизни остаются для него чем — то внешним. Животное не поднимается к индивидуальности. Здесь уже упоминалось об этом решающем отличии человека от животного. Уже говорилось: то, что интересует нас в животном, обобщается в характере рода или вида. Попытайтесь разобраться, покажут ли те качества, которые главным образом интересуют нас в животных, такое же значительное различие, например, у льва — сына, льва — отца, льва — дедушки и так далее, какое мы находим у людей. То, что проявляется у животного, восходит к характеру рода. В человеческом царстве каждый человек является своим собственным родом, и то, что явлено нам у животных в роде или виде, у людей должно интересовать нас в каждом отдельном человеке. То есть в мире людей каждый человек имеет свою отдельную биографию. Она нам так же интересна, как биография вида или рода у животных. Разумеется, некоторые обожатели собак и покровительницы кошек утверждают, что могут написать биографии своих питомцев. Но я знал школьного учителя, который регулярно давал своим ученикам задание: написать биографии стальных перьев, которыми они писали на уроках. Дело не в том, чтобы давать мыслям блуждать во всех направлениях, но в том, чтобы наш разум пробился к тому, что является сутью предмета или существа. У животного индивидуальная биография не является существенной, она становится существенной только у человека, поскольку у человека главное — это то, что в качестве его индивидуальности поступательно развивается от жизни к жизни; тогда как у животного это развитие идет лишь от рода к роду. И если биографическим элементам не придают важности, то это объясняется не тем, что их значение не является столь же важным, как значение, которое мы приписываем естественнонаучным законам внешнего мира, но тем, что тот, кто не признает их важности, не в состоянии воспринимать значимость каких — либо явлений.

То, что у животного идет от рода к роду, что продолжает жить от вида к виду, мы в духовном знании называем групповой душой животного или групповым Я, которое мы рассматриваем как нечто реальное. И мы говорим, что Я животного находится не в самом животном, но вне его. В области духовного знания мы нисколько не отрицаем Я животного, но говорим о групповом Я, которое управляет животным извне. У человека, напротив, мы говорим об индивидуальном Я, которое входит во внутреннейшее существо человека и изнутри, как являющаяся его основой индивидуальность, управляет каждым человеком так, что тот вступает с существами своего окружения в личные отношения. Те общие отношения, которые может устанавливать животное под водительством внешнего группового Я, имеют также общий, типический характер. Что любит или ненавидит то или иное животное, чего оно боится, — это имеет общий, типический характер и видоизменяется лишь в незначительной степени, как, например, у наших домашних животных или у животных, которые живут вместе с человеком. Но то, чем является для людей любовь или ненависть к своему окружению, что означает для души страх или ужас, симпатия или антипатия, — это человек воспитывает в своей индивидуальности, в своем Я-существе, которое идет от воплощения к воплощению, индивидуальным образом. Поэтому то особое отношение, посредством которого человек освобождается от какого — нибудь существа своего окружения, проявляющееся физиогномически в смехе, или другое состояние, когда мы нечто ищем и не можем больше обрести, находящее свое физиогномическое выражение в слезах, — эти состояния всегда являются чем — то таким, что может развивать только человеческое Я. Поэтому можно сказать: чем больше ребенок высвобождается из одной только анималичности, из одной только животности, чем больше проявляется его индивидуальность, тем больше проявляется его человечность — в смехе или в льющихся из глаз слезах. Если мы, рассматривая жизнь в ее истине, хотим прийти к выводу о высшем положении человека среди земных существ, то важнейшее мы должны искать не в грубых фактах жизни, не в сходстве костей и мускулов у животного и человека и не в некотором имеющемся до определенной степени сходстве других органов, но следует искать там, где замечаем тончайшие, интимнейшие факты, существенные для характеристики человеческой природы. Если такие факты, как смех и слезы, кажутся кому — то слишком незначительными, чтобы применить их для сущностной характеристики человека и животного, то остается только сказать: невозможно помочь тем, кто не в состоянии подняться к фактам, ведущим к пониманию человека в его духовности.

Факты, которые мы рассмотрели здесь с точки зрения духовного знания, могут осветить нам также определенные естественнонаучные достижения, правда только тогда, когда эти факты вновь будут включены в великое духовнонаучное целое. Со смехом и слезами у человека связано еще и нечто другое. Кто наблюдает, как человек смеется и плачет, увидит, что в этих изъявлениях человеческого существа имеет место не только физиогномическое выражение смеха или печали, но также и изменение, модификация дыхательного процесса. Когда человек опечален до слез, когда печаль приводит к такому сжатию астрального тела, что вместе с ним сжимается и физическое тело, то можно наблюдать, что вдох становится короче, а выдох длиннее. При смехе происходит обратное: здесь мы наблюдаем длительный вдох и короткий выдох. Так модифицируется дыхательный процесс. И то, что будет сейчас сказано, не просто является образом, но соответствует глубокой действительности: когда у смеющегося человека астральное тело становится слабым, вялым и когда физическое тело в его тончайшем строении также ослабевает, то наступает нечто подобное тому, как если бы мы образовали пустое пространство, выкачав из него воздух, и вновь дали бы наполниться это ставшее пустым пространство внешним воздухом — тогда воздух устремился бы внутрь. То есть при смехе происходит некое опорожнение внешней телесности, а затем с продолжительным вдохом воздух устремляется внутрь. При плаче имеет место обратное: мы сжимаем астральное тело, а также и физическое, и этим сжатием в результате вызывается длительный выдох, подобно выталкиваемому мехами току воздуха.

Таким образом, мы видим, как душевно переживаемое в человеке благодаря присутствию Я связано с физическими жизненными проявлениями, вплоть до внешнего физического.

Когда мы принимаем эти физиологические факты, то нам примечательным образом освещаются и духовнонаучные факты, которые находят свое образное выражение (как правило, духовнонаучные факты выражаются образно) в религиозных источниках человечества. Вспомним о том значительном месте Ветхого Завета, где изображается, как человек был возвышен до нынешней человечности тем, что Иегова, или Яхве, вдохнул в него дыхание жизни и этим сделал его живой душой. Этот момент указывает на становление Я-существа (Ichheit) в мировом масштабе. В Ветхом Завете род и способ дыхательного процесса представлен как выражение истинной Я-сущности (Ichheit) человека; дыхание связывается с внутренней душевностью человека. Видя теперь, как человеческое Я особенным образом выражается в смехе и в слезах, мы постигаем интимную связь человеческого процесса дыхания и внутреннего одушевления человека, и тогда, исходя из такого познания, мы смотрим на религиозные источники с тем благоговением, которое рождается из глубокого, истинного понимания.

В духовной науке мы не ссылаемся непосредственно на все эти источники. Ибо если бы даже, скажем, в результате великой катастрофы все эти свидетельства и погибли, то духовное знание обладает средством самостоятельно найти через духовное исследование то, что лежит в их основе. Духовное исследование никогда не нуждается в ссылках на источники. Но когда факты найдены и предания в образном выражении подтверждают достоверность того, что найдено духовным знанием (независимо от источников), то наше понимание этих источников возрастает. Тогда говоришь себе: то, что здесь сообщается, могло стать известным лишь благодаря сущностям, знавшим, что духовное исследование сможет вновь найти это; и это передавалось в течение тысячелетий — духовный исследователь говорил духовному исследователю, духовный взор — духовному взору! Именно из познания достигается правильное отношение к этим источникам. И когда мы внимаем сообщениям, подобным рассказу о том, как Бог напечатлел человеку свое живое дыхание, благодаря чему человек стал внутренне обретающим себя Я-существом (Ichheit), то именно из таких вот рассмотрений, как, например, "Смех и слезы", мы можем узреть, сколь истинно такое образное изложение фактов по отношению к человеческой природе.

Теперь остается указать лишь на частности, поскольку иначе мы ушли бы слишком далеко. Кто — то, например, может сказать: ты закончил всё это рассмотрение неправильно! Ты должен начинать там, где говорят внешние факты. Ты должен искать духовный элемент там, где он появляется только как чисто природное явление, например, когда человека щекочут. Здесь мы имеем элементарнейшие факты смеха. Как ты управишься тут — со всеми этими фантазиями о расширении астрального тела и прочим?

О, тогда тем более, как раз тут и происходит по — настоящему расширение астрального тела! Здесь, хотя и на низшей ступени, происходят все вещи, которые были охарактеризованы. Когда у человека щекочут подошвы ног, это факт, в котором он не может принимать участие своим разумом. Человек не хочет этого, отклоняет это. Он только тогда охватывает это своим разумом, когда щекочет себя сам. Но тогда он не смеется, потому что знает виновника щекотки. Когда же его щекочет другой, то для него это что — то непонятное. Я возвышается над этим, пытается стать свободным от этого, пытается освободить от этого астральное тело. И именно освобождение астрального тела от неуютного, недолжного прикосновения выражается немотивированным смехом. Это есть именно освобождение, спасение Я на элементарной ступени от той атаки, которой мы подвергаемся при щекотке, когда наш разум не может подступиться к происходящему.

Всякий смех над шуткой или чем — то странным находится на том же уровне. Мы смеемся над шуткой, поскольку посредством смеха вступаем с ней в правильные отношения. В юморе соединяются вещи, которые не могут соединяться в серьезной жизни; ведь если они будут поняты логически, то не окажутся смешными. В шутке сочетаются вещи, которые в таком сочетании не вызывают у человека — если он не совсем уж глуп — безусловного понимания, но лишь требуют от нас, чтобы мы определенной игрой ума соединили их вместе. В то мгновение, когда мы чувствуем, что как бы постигли правила этой игры, мы освобождаемся и возвышаемся над заложенным в шутке содержанием. Эти факты освобождения себя, возвышения себя над какими — либо явлениями вы найдете всюду, где появляется смех. И точно так же факт, когда человек ищет нечто, чего не может найти, и поэтому сжимается в себе самом, вы найдете лежащим в основе плача.

Но такой род отношения к внешнему миру, как он сейчас охарактеризован, может быть правомерным или неправомерным. Мы с определенным правом можем желать освободиться в смехе; но также в силу нашего своеобразия мы можем не желать или не суметь понять определенных процессов. Тогда причина смеха находится не в природе вещей, а в нашем несовершенстве. Это проявляется всегда, когда какой — нибудь неразвитый человек смеется над другим, потому что не может его понять. Когда неразвитый человек не находит в другом той заурядности и ограниченности, которые он считает правильными, то думает, что нет необходимости применять к этому понимание; он пытается освободиться от этого — может быть, именно потому, что не хочет этого понимать. Поэтому так легко переходит у нас в привычку освобождаться от всего посредством смеха. Эта привычка часто становится натурой некоторых людей: они осмеивают всё и брюзжат по поводу всего, они не хотят вовсе ничего понимать; они надменны в своем астральном теле и поэтому постоянно, беспрерывно смеются. В основе этого лежит совершенно тот же самый факт. Только в одном случае это нежелание вникать в понимание вещей может представляться оправданным, а в другом случае — нет. К слову, несовершенство моды может представляться чем — то не совсем достойным для понимания. Тогда смеются, считая себя возвысившимися над тем или иным. Следовательно, смех может выражать не только оправданное чувство самоотстранения, но и неоправданное самоотстранение. Но от этого не меняется основная первопричина возникновения смеха, которая его объясняет.

Но может случиться так, что кто — то опирается на эти факты, эти проявления человеческой жизни. Допустим, некий оратор рассчитывает на то, что должно возникнуть под влиянием его речи как одобрение или тому подобное. Тогда, разумеется, он принимает в расчет то, что может пережить человеческая душа. Ну, в некоторых случаях, вероятно, будет правильно указывать на вещи, которые настолько незначительны или настолько недоступны пониманию некоторых слушателей, что их можно охарактеризовать, не образуя особой интимной связи в душе слушателей с этим предметом; возможно, это как раз поможет слушателям освободиться от того, что не относится к области, в которую докладчик должен внести понимание. Здесь докладчик может брать в расчет то, что слушатели разделяют его позицию неприятия соответствующих предметов. Но есть и докладчики, которые всегда хотят иметь смех своим союзником. Однажды я слышал, как один из них сказал: "Там, где я хочу победить, я привожу в движение мускулы смеха, так что смех на моей стороне, — а побеждает именно тот, кто имеет союзником смех!" Но подобное может происходить также и из внутренней недобросовестности. Потому что, апеллируя к смеху, апеллируют к чему — то такому, посредством чего человек возвышается над предметом. Но принимают в расчет также и тщеславие людей (даже если не сознают этого), когда представляют вещи так, что нет необходимости погружаться и них и смеяться над ними можно лишь потому, что они низведены на такой уровень, где кажутся очень незначительными. Итак, апеллирование к смеху может порождаться и нечестностью. А иногда можно в определенной степени достигнуть влияния над людьми, также вызвав в них те чувства хорошего самочувствия и комфорта, которые, как описано в этой лекции, связаны со слезами. Когда некая утрата представляется ему только в воображении, человек чувствует, что может сказать себе: сейчас ты можешь искать нечто, чего, в сущности, не найдешь! Он благодаря сжиманию Я чувствует себя усиленным в своем эгоизме, в своей самости; и часто расчет на растроганность является по большому счету не чем иным, как расчетом на себялюбие людей. Всеми этими вещами можно сильно злоупотребить, потому что высокомерие и насмешка, растроганность, боль и скорбь, которые сопровождаются смехом или слезами, связаны с тем, что укрепляет и освобождает Я, а следовательно, с человеческим эгоцентризмом, с эгоизмом. Поэтому, когда обращаются к этим связанным с себялюбием вещам, апеллируют к себялюбию; и тогда эгоизм становится именно тем, что в состоянии разрушать человеческие связи.

Итак, мы видим, что в смехе и в том, что лежит в основе смеха, человеческое Я чувствует себя свободно поднявшимся и что самость чувствует себя сжатой в слезах и в том, что с ними связано. Но из других лекций мы видели, что Я не только работает в душе ощущающей, в душе рассудочной и в душе сознательной, но и посредством этой работы само становится всё более и более совершенным и сильным. Поэтому нам легко понять, что смех и слезы в определенной степени могут быть средством воспитания. Я, возвышаясь до смеха, призывает силы для своего самоосвобождения, для возвышения своего бытия и замкнутости в себе. В слезах оно может воспитать себя для связи с тем, с чем оно связано; и, чувствуя нехватку того, — с чем оно связано, обогащает себя иным способом — сжимая свое Я. О, в смехе и плаче заключено средство воспитания Я, воспитания силы Я. Я, так сказать, поднимается, возрастает в своей свободе и в соединении с миром, выражая себя в смехе и слезах. Поэтому совсем неудивительно, что к величайшим средствам воспитания человеческого развития принадлежат те произведения и творения человека, которые работают над возбуждением душевных сил, лежащих в основе смеха и слез.

В трагической драме, в трагедии мы видим представленным нечто, что фактически сжимает астральное тело с тем, чтобы придать нашему Я устойчивость, внутреннюю цельность; тогда как в комедии присутствует нечто, что расширяет астральное тело, поднимая человека над глупостью, над ослаблением в себе самом, и благодаря этому приводит Я к освобождению. Мы видим, как с развитием человечества связано то, что художественное творчество представляет в трагедии и комедии.

Кто может наблюдать человеческую натуру и существо человека в мельчайших проявлениях, тот увидит, что повседневные переживания могут также привести к пониманию великих фактов. Например, то, что проявляется в искусстве, показывает, что в человеческой природе мы имеем нечто такое, что подобно маятнику колеблется между тем, что выражается в слезах, и тем, что выражается в смехе. Я продвигается в развитии лишь благодаря тому, что находится в движении. В неподвижном состоянии оно не возрастало бы, не развивалось дальше, но подпало бы внутренней смерти. Для человеческого развития необходимо чтобы Я, с одной стороны, могло освобождаться посредством смеха, а с другой — искать себя самого в своей утрате, в слезах. Конечно, если между двумя полюсами ищется равновесие, то оно должно быть найдено. Поэтому Я полностью может найти себя лишь в равновесии и никогда — во взлетах и падениях между "ликованием до небес" и "смертной скорбью"; оно может найти себя лишь в состоянии покоя, которое может переходить как в то, так и в другое.

В ходе своего развития человек постепенно должен стать руководителем и управителем своего бытия. Понимая, что такое смех и слезы, мы постигаем их именно как откровение духа и говорим: человек становится для нас по — настоящему познаваемым, когда мы видим, как он ищет в смехе внешнее выражение для внутреннего чувства освобождения, а в слезах — чувство внутреннего укрепления, когда Я теряет во внешнем мире нечто. Так в смехе и в слезах мы имеем два полюса, в которых нам выражаются тайны мира.

И мы спрашиваем: в чем конечная причина смеха на лице человека? Мы знаем: смех есть духовное проявление того, что человек стремится к свободе, что он не дает, не позволяет захватить себя вещам, которые недостойны его, но с улыбкой на лице возвышается над тем, рабом чего он стать не должен. А слезы на лице человека являются для нас духовным выражением того духовного факта, что человек, даже тогда, когда он чувствует связи между собой и каким — то существом внешнего мира разорванными, ищет эти связи в утрате — он, когда хочет укрепить свое Я в слезах, именно в них желает выразить следующее: "Я принадлежу миру, и мир принадлежит мне, потому я не могу вынести оторванности от мира".

Теперь мы понимаем, почему состояние освобождения, возвышения над всем недостойным и дурным могло быть выражено "улыбкой Заратустры" и почему говорили: "При этой улыбке возликовали все творения земли и обратились в бегство духи зла!" Ибо эта улыбка есть всемирно — исторический символ духовного возвышения свободного Я-существа над тем, в чем оно не должно завязнуть. И всё, что существует на земле, способно возликовать, когда с улыбкой Заратустры возвышается его сущность. Но в тот момент, когда Я говорит: бытие бессмысленно, я не хочу иметь ничего общего с миром! — и когда затем в душе вспыхивает сила, которая доводит до сознания слова: "Мир принадлежит мне, я принадлежу миру!" — тогда такое переживание может быть выражено словами Гёте: "Слезы льются, я возвращен земле". В них заключено чувство, что нам нельзя отстраняться от мира, что мы можем чувствовать с ним единство, которое выражается в слезах, когда он принимает нас. Это обосновано в глубоких тайнах мира.

Слезы на лице человека могут возвестить нам о его единстве с миром, а об освобождении от всего низшего, что стремится им овладеть, нам возвещает смех на его лице.