Мы отбыли через несколько дней. Было девятое сентября. День был светлый, дышалось легко, и все говорило об избавлении от летнего зноя. Вокзал находился на Террасе Свани, но мы не приняли никаких мер предосторожности. Блокпосты федеральных сил и ГКВПД полностью исчезли, и граждане свани и сево могли, пошатываясь, беспрепятственно разгуливать где угодно и умереть на той террасе, где им вздумается.

Мы стояли в зале ожидания под выцветшим портретом диктатора свани Георгия Канука, на чьей серьезной старческой физиономии один комментатор написал: «ТЕРРОРИСТ № 1», а другой — «ОТЕЦ НАЦИИ». Мать Наны тайком выбралась из дома, чтобы с нами попрощаться. Вдали от своего двора и кухни она была совершенно другим человеком, толковым и эмоциональным. Полуденное солнце тронуло ее бледные щеки домашней затворницы. Хотя она лила слезы по поводу отъезда дочери, делала она это с тайным восторгом.

— Благослови вас Бог, — повторяла она мне и Нане. — В Брюсселе, в Нью-Йорке, куда бы вы ни попали. Бог будет следить за вами отеческим оком.

— Скажи папе, что у меня разрывается сердце, — попросила Нана. — Скажи, что я вернусь, как только закончится война, так что, может быть, им следует поторопиться и свернуть ее к рождественским каникулам. Между прочим, на счете в городском банке остались деньги? Я еще не заплатила университетскому казначею.

Госпожа Нанабрагова вытерла слезы.

— Ты теперь с Мишей, — сказала она, указывая на то место, где у меня был бумажник. — Миша будет тебе отцом, и в его колодце всегда найдется для тебя вода. — Мать и дочь улыбнулись и обняли друг друга.

Я сердился на Нанабраговых, и они внушали мне отвращение, но я невольно растрогался при виде их расставания.

— Будьте осторожны, маленькая мама, — предостерег я Нанабрагову. — Русские планируют бомбить город на следующей неделе. Вы должны укрыться в вашем подвале.

— О, они никогда не станут бомбить наш дом, — отмахнулась Нанабрагова. — Они только сделают круг над Горбиградом.

Нас проводила к поезду целая армия мужчин с самодельными лейблами, на которых было написано: «СИЛЫ БЫСТРОГО РЕАГИРОВАНИЯ „АМЕРИКЭН ЭКСПРЕСС“». Наши защитники обращались с нами грубо — ведь они были солдатами: швыряли наши лэптопы на гравий и тащили нас за рукав. Мы тихонько ругали их на чем свет стоит, но тем не менее радовались при виде их грозного оружия — особенно впечатляло противотанковое орудие, которое тащили впереди нас.

На платформах было пустынно. Все рельсы разбомбили, и они представляли собой перекрученные эллипсы, ставшие популярными благодаря одному американскому скульптору. В порядке был только путь, на котором стояли паровоз и два вагона «Америкэн Экспресс». Это были старые советские вагоны, доведенные до блестящего западного стандарта. На паровозе красовался логотип: «АмЭкс». Абсурдистанские детишки разрисовали вагоны сценками лучшей жизни для себя: темноволосые мальчики и девочки с крестами свани и сево со счастливым видом летали между Эйфелевой башней, зданием парламента в Лондоне и «падающей башней» Пизы. «ЧТОБЫ ВЫИГРАТЬ, НУЖНО ИГРАТЬ», — написали дети большими зелеными буквами под плодами своей неуемной фантазии. На крышах вагонов расположились члены «Сил быстрого реагирования „Америкэн Экспресс“», устанавливая свои минометы и размахивая автоматами, которыми они как бы грозили небу.

Нас передали относительно приятной группе бывших коллег Наны из «Америкэн Экспресс», которые сразу же сообщили нам, что солдаты — просто «волонтеры» и не имеют никакого отношения к компании «Америкэн Экспресс». Нам вручили на подпись целую кипу документов, в которых компания отказывалась от ответственности за нашу возможную смерть от рук отчаявшегося голодающего народа, который мародерствует на железнодорожных путях.

Один из вагонов был превращен в плюшевый ирландский бар под названием «Молли Мэллой», филиал которого обслуживал многонациональных служащих нефтяных компаний на Интернациональной Террасе (если оглянуться назад, то можно сказать, что краны его пивных бочонков давали большую прибыль, нежели нефтяные скважины). Деревянные панели были искусственно состарены и покороблены; не хватало только подлинных запахов мочи и пирожков с мясом. Бармен, импортированный татарин в веселой зеленой шапочке, попросил нас вернуться к шести, когда цена лучших напитков снизится до 20 долларов.

Я отослал Тимофея спать в служебное помещение и вернулся в наше купе. Плюшевые подушки и ватные стеганые одеяла были в высшей степени аллергичны. На полках над койками имелись встроенный проигрыватель DVD, плазменный экран и панель для подключения наших лэптопов с выходом в Интернет, который действительно работал.

— Это лучше, чем «Хайатт»! — сказал я Нане, когда мы ласкали друг друга под сделанной со вкусом гравюрой, на которой был изображен город Свани в конце девятнадцатого века: деревянный трамвай шел мимо церкви с куполом луковкой, люди в форме царских офицеров желали друг другу доброго утра.

Я почти снял с нее лифчик и уже освободил один сосок, когда в купе робко заглянул проводник.

— Я плачу за нас обоих, — сказал я старику, который трясся в своих регалиях «АмЭкс» и в фуражке с козырьком. — И за моего слугу тоже.

— В общей сложности три места, — подытожил проводник, брызгая на нас слюной. Он был еще одним любителем фирменного местного завтрака, состоявшего из бараньей головы и ножек, залитых чесночной похлебкой. — Э-э, в общей сложности сто пятьдесят тысяч долларов, пожалуйста, сэр.

Я протянул ему карточку «Америкэн Экспресс», и кондуктор с извинениями удалился, чтобы пропустить ее через систему.

— Просто подсуньте ее под дверь, когда закончите, — попросил я и вернулся к моей сладкой Нане.

Она уже оповестила всю команду поезда о своем девятикратном оргазме громкими криками и стонами, как вдруг паровоз засвистел и наш поезд наконец-то пришел в движение. Нана слезла с меня, облизала свои пальцы и прижала плюшевый нос к окну.

— Тебе грустно покидать твой родной край, милая? — спросил я, натягивая штаны.

— От него мало что осталось, — сказала Нана.

Она очертила розовым пальчиком Центральную мечеть, которая больше не существовала. На стекле от ее пальца осталась влажная арабеска там, где когда-то был серебряный минарет. Поезд вошел в туннель, и мы вынырнули из него на дальнем конце полуострова, где находился Горбиград. С этого удобного пункта наблюдения разрушенные небоскребы Интернациональной Террасы выстроились таким образом, что сквозь их разграбленные интерьеры четко просматривалась оттоманская крепость, расколотая надвое. Нана задернула занавески.

— Ее построят заново, — утешал ее я. — Может быть, в конце концов придет на помощь Европейский банк. Разве не помогут, Нана? — Я пристально вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, до какой степени она осведомлена о подвигах своего отца.

— Миша, ты прелесть, — сказала Нана тоном, не терпящим возражений. Она положила голову мне на колени и зевнула. — Надеюсь, твой оптимизм будет вести меня по жизни, папочка. Хочешь сыграть в «Еда, Интерьер, Сервис»?

Мы немного поиграли в эту игру, затем я вышел в Интернет, чтобы узнать погоду в Брюсселе, моем будущем доме, и в Нью-Йорке, куда направлялась Нана, чтобы начать семестр в Нью-Йоркском университете.

— В Нью-Йорке будет великолепная погода, — обрадовал я ее. — С десятого по шестнадцатое никаких осадков, ясное небо. Тебе повезло.

— Когда-нибудь американцы впустят тебя обратно, — сказала Нана и снова зевнула. — Они забудут, что твой отец убил оклахомца, и встретят тебя приветливо из-за твоих денег. — Она зарылась в одеяло и изобразила громкий храп. Вероятно, вслед за ней я тоже огласил наше купе своим храпом.

Около шести часов я проснулся и отправился выпить. Вагон, в котором находился бар, был украшен множеством ирландских поговорок, посвященных мудрости и веселью безудержного алкоголизма. Оставшееся место было занято большими досками для объявлений с надписью: «ВЫ МОЖЕТЕ ПОМЕСТИТЬ ЗДЕСЬ СВОЮ РЕКЛАМУ». Убегавшие из Абсурдистана люди «КБР», в шортах и огромных майках, развалились у окна на диване, обитом клетчатой тканью. Бармен подавал им лобстеров и толстые, маслянистые американские чипсы. Мужчины были пьяны и охрипли от выкриков. Один из шотландцев, очевидно, пытался вести разговор о литературе со своим коллегой из Хьюстона.

— Ивлин Во? — кричал техасец. — Убирайся-ка отсюда, мистер! Такого имени не может быть!

Поезд шел медленно, чтобы наши защитники не свалились с крыши. За окном видны были сельские жители, собравшиеся у железнодорожных путей. Они пытались заинтересовать нас жалкими остатками своего имущества: серебряной парчой, изготовленной их женами, сантехникой, походившей на саксофоны, покрытые коркой грязи, портретами Георгия Канука в золоченых рамках, на которых он в более счастливые времена дарил Леониду Брежневу бриллиант величиной с кулак.

На заднем плане виднелось Каспийское море, на переднем — озеро из жидкой глины и мусора, окаймленное чахлой полоской пожухшей травы. Между морем и озерцом раскурочивали остатки нефтяной промышленности, и люди, выстроившиеся у железнодорожного полотна, предлагали купить детали старых насосов.

Запах свежих экскрементов проник сквозь пуленепробиваемые стены нашего вагона, и мы слышали, как члены «Сил быстрого реагирования. „АмЭкс“» топают по крыше, угрожая умирающим людям лазерными прицелами своих винтовок, или принимают редкостный паровой утюг «Дэу» в обмен на пакетики контрабандной жвачки и теплые баночки колы. Когда начало садиться солнце, темпы импровизированной торговли снизились, и люди, выстроившиеся вдоль путей, начали распадаться на глиняные черепки и горки песка, перемешанные с травой. Их человеческий облик исчез так внезапно, что какое-то мгновение я еще мог различить слабое мерцание белков их глаз на синем с черным фоне тускнеющей пустыни и моря, а в следующий момент увидел лишь желтое на черном, серое на черном, черное на черном — ничего.

Зазвонил мобильник. На экране высветился телефонный код Санкт-Петербурга. Очевидно, на этом расстоянии от столицы можно было принимать международные звонки. Мы вышли из-под власти абсурдистанских цензоров.

На моем мобильнике нетерпеливо мигал знакомый номер. Это был Алеша-Боб. Мне хотелось сказать ему, что я в безопасности и в данный момент покидаю страну, но мне было слишком неловко входить в подробности того, что произошло: как Нанабраговы отняли у меня честь и что один из них, самый милый и симпатичный, сопит сейчас в моем купе. Вместо этого я взял одну из русских газет и попытался отвлечься новостями. Число погибших в результате абсурдистанского конфликта приближалось к трем тысячам, американский электорат по-прежнему не мог найти Каспийское море на карте, в то время как российский президент Путин обещал и разбомбить воюющие стороны, и выступить посредником между ними. Я отложил газету. Мой живот и рот, по которым били Тафа и Рафа, вдруг разболелись. А может быть, я просто пропустил сквозь себя страдание нации, окружавшей меня.

Я рисовал свою жизнь в Брюсселе. Дни, медленно проходящие в этой спокойной европейской стране. Цена жизни среди цивилизации, вдали от суеты и предательства и Америки, и Абсурдистана.

Шотландцы постарше пытались научить техасцев петь хором одну из их песен, исполняемых под волынку, сдобренных меланхоличным весельем и невозможностью когда-либо проститься. Картофельные чипсы вылетали изо ртов, пивные кружки содвигались и звенели, а татарский бармен пытался отбивать ритм парой подносов:

Солнце село окончательно, и люди «АмЭкс» светили фонариками на желтый труп, ковылявший вдоль железнодорожного полотна и бешено размахивавший руками, чтобы привлечь внимание. Мы задернули занавески, прежде чем началась стрельба.