Непосредственной угрозы Рим пока не испытывал: чума не подобралась достаточно близко. Но в городе было очень неспокойно. Невзирая на ропот народа, задавленного поборами, Урбан тратил огромные деньги на военные приготовления. Он мнил себя великим политиком и, мечтая вернуть папству былую мощь, больше полагался на силу меча, чем слова. Арсенал Ватикана считали одним из чудес света.
Большая европейская война, позже названная Тридцатилетней, то затихала, то вспыхивала с новой силой. Урбан ненавидел Габсбургов: из этой династии были ныне и император «Священной римской империи» Фердинанд II, и испанский король Филипп IV, Их притязания на гегемонию в Европе вызвали отпор со стороны соседних государств. Только ослабление Габсбургов развязало бы Урбану руки в Италии и помогло бы приумножить владения. Поэтому напрасно твердили папе, что его долг возглавить борьбу католиков с протестантами. Он отговаривался одним и тем же: это-де не религиозная война, протестанты воюют не против католичества, а против засилья австрийско-испанского дома. Урбан все больше сближался с Францией, видя в ней противовес Габсбургам, хотя Ришелье тайно и побуждал Густава-Адольфа, шведского короля, выступить против католиков.
Политика Урбана вызывала жгучую ненависть Габсбургов. «Испанская партия», и без того сильная в Риме, стала получать значительные субсидии. Всеми ее происками руководил посол Испании при святом престоле кардинал Борджа. Им, как уверяли, был инспирирован и «заговор астрологов». Урбан испытывал суеверный страх перед всякого рода чернокнижниками, боялся зловещих предсказаний, дурного глаза, колдовских заклинаний. И вот Рим наводнили листовки: знаменитые астрологи, мол, нашли, что в ближайшее время папа и его родня отправятся на тот свет. Римляне волновались. Что принесет им перемена правления? Шансы претендентов на тиару обсуждались так, словно Урбан уже умер! Из месяца в месяц повторялось все то же: листовки предрекали Урбану близкую гибель. Когда назначенный день проходил, а папа оставался жив, пускались в ход новые прорицания, не менее зловещие. Урбан велел хватать всех подозреваемых в распространении гороскопов. Но они не исчезали.
Едва Галилей приехал в Рим, как в этих листках замелькало и его имя. Он-де определил по расположению светил, что скоро умрет Таддео Барберини и сам Урбан. С чего это вдруг и его причислили к прорицателям? Дабы восстановить против него Урбана? Или на него ссылались, чтобы подкрепить предсказания авторитетом самых знающих аетрологов? Ведь в глазах толпы между звездочетом и астрономом не было никакой разницы. Может быть, не добиваться аудиенции, подождать, пока папа несколько остынет?
Наоборот!
Урбан прекрасно знал, что он презирает астрологию. И поэтому, получив у папы аудиенцию, Галилей мог предаться сетованиям на гонения и клевету. Стоит написать книгу — враги кричат, что он совращает умы, стоит приехать в Рим — клевещут, будто он составитель возмутительных гороскопов. Вся его надежда на Урбана: только их святейшество может оградить его от наветов. Он привез с собой книгу «Диалоги о приливах и отливах». В ней он рассматривает все доводы «за» и «против» Птолемеевой и Коперниковой систем. Никакого решения он не выносит, полагаясь на мнение церкви, хотя и думает, что диалоги его будут полезны…
Когда Галилей говорит о гороскопах, Урбан разделяет его возмущение. Но Когда речь заходит об издании книги, папа категоричен и тверд. В новых диалогах не выносится решения в пользу ни одной из систем? Значит, книга должна быть снабжена соответствующим вступлением, где будет показана вздорность Коперниковых измышлений. Все содержание книги должно быть приведено в согласие с этим вступлением. Аргументы Коперника могут излагаться лишь в порядке диспута и только как возражения Птолемею, но, разумеется, не как возражения самой мысли о недвижимости Земли.
Название «Диалоги о приливах и отливах» Урбану не нравится. Это будет сбивать читателей. Римский первосвященник абсолютно уверен: Земля пребывает в покое, и поэтому нелепо выпячивать заведомо ложное допущение, объясняющее приливы и отливы движением Земли, которого не существует!
Он, Урбан, подумает над новым названием и сообщит магистру святого дворца. Диалоги следует закончить целительным заключением, дабы читатель нашел успокоение в мысли о всемогуществе господнем и тщете человеческих стремлений познать до конца творение рук его. Смысл подобной книги в том, чтобы показать миру: Святая служба, осуждая «пифагорейское учение», взвесила все доводы!
После этой аудиенции он пал духом, решил уезжать? Ничуть не бывало. Стал еще более деятелен и настойчив. Не упускал случая громогласно выражать удовлетворение приемом у папы, расхваливал мудрость римского первосвященника и его радение о науках. На родину, не вдаваясь в подробности, сообщил о долгой и милостивой аудиенции. Его хлопоты скоро закончатся полным успехом!
На что он надеялся? Если бы он согласился выполнить требования Урбана, то ему пришлось бы так основательно переделать диалоги, что возникла бы совершенно другая книга. Не его книга. Книга, которой бы он стыдился. Но такую книгу он никогда бы и не написал! Только Урбан, ослепленный властью и самоуверенностью, да его приспешники, привыкшие к рабскому угодничеству, могут верить, что он, Галилей, создал свои диалоги ради престижа Святой службы!
Тосканский посол, его родственники и домочадцы, новые знакомые и давние друзья Галилея в один голос восхищались его обаянием и редкой обходительностью. Он, как никто, умел очаровать собеседника, расположить к себе, убедить. Но за изысканными манерами и любезными речами скрывалась духовная непреклонность и стремление во что бы то ни стало достичь намеченной цели.
Рукопись диалогов он передал магистру святого дворца. Тот сказал, что велит просмотреть ее своему помощнику, отцу Висконти.
Галилей навел необходимые справки. Раффаэлло Висконти, доминиканец, богослов, знаток математики и астрологии. Выяснилось, что брат посла, Филиппо Никколини, прекрасно его знает. Во Флоренцию, к Филиппо, полетело письмо. Пусть он напишет Висконти, дабы тот содействовал быстрейшему разрешению рукописи. Филиппо ответил с ближайшей почтой: он уже написал Висконти, и не только от своего имени. Принц Джанкарло тоже не остался в стороне. Что касается Висконти, то затруднений, надо думать, не будет.
Галилей не терял времени. Познакомился с Висконти, много и долго с ним беседовал. И тот не устоял: с каждым днем он все больше постигал действенность приводимых аргументов. Галилей был им доволен; Висконти понимает его доводы и скоро, похоже, убедится в истинности его учения. Недаром же он математик!
G Мостро дело обстояло сложнее. Богослов до мозга костей и ловкий проныра, он старался своего не упустить. Папа восторгался Галилеем — восторгался и Мостро. Но что останется от его восторгов, если он поймет всю рискованность замышляемого издания? Правда, делая карьеру в Риме, Риккарди весьма дорожил благосклонностью тосканского двора. В этом крылся известный шанс на успех.
Галилей был воплощением предупредительности. Он вызвался помогать Висконти в работе, разъяснял затруднения, был очень покладист: охотно вычеркивал или заменял фразы, если речь шла о второстепенных вещах. И стоял на своем, коль под угрозой оказывалось что-либо важное.
Висконти готов был разрешить рукопись к печати, когда вдруг Мостро заявил, что хочет просмотреть ее сам. Галилей стал спорить. Неслыханное дело, чтобы одну и ту же книгу дважды подвергали проверке! Достаточно того, что сделал Висконти. А если и этого мало, то он, Галилей, согласен вычеркнуть и те места, о которых они с Висконти не достигли соглашения. Сейчас середина июня — ему уже следовало возвращаться в Тоскану. Началась страшнейшая жара. Если он сейчас не уедет, то болезнь свалит его надолго. Он не может больше оставаться в Риме! Но ему необходимо разрешение рукописи, дабы вести переговоры с издателями. Когда он, написав вступление и заключение, вернется осенью в Рим печатать книгу, верховный цензор сможет читать ее в листах перед сдачей в печать.
Отец Мостро не поддавался. Он хочет прочесть диалоги сам! И потребовал рукопись. Пришлось уступить. Вскоре Мостро признался Висконти, что диалоги ему нравятся: он желает внести некоторые поправки и, поговорив с папой о новом названии, книгу одобрить. Но после беседы с Урбаном он почему-то засомневался, стал тянуть, уверял, что не закончил еще чтения.
Красноречие Галилея было напрасно. Не помогло ни вмешательство посла, ни его жены — она по счастливой случайности оказалась близкой родственницей верховного цензора. Мостро продолжал рассыпаться в изъявлениях преданности Галилею, но разрешения давать не торопился. Он все еще сидел над рукописью.
Ясно, что чем дольше он будет читать диалоги, тем больше у него станет появляться сомнений. Галилей видит, что возникают серьезные затруднения. Кто еще в силах повлиять на Мостро? Чамполи?
Он обращается за помощью к Чамполи. Ведь тот знает, сколько у него врагов. Ему нельзя вернуться с пустыми руками. Его принимал папа, он обедал у кардинала Барберини. На родину он писал, что повсюду в Риме встречает самое доброе отношение. И вдруг приедет домой ни с чем. Следовательно, в главном, ради чего он ездил, он потерпел неудачу. Значит, труд его не одобряют в Риме! Тогда рассыплются в прах все его уверения. С какими глазами явится он к великому герцогу? Разрешение ему необходимо. Неизвестно, отпустят ли его снова осенью в Рим, коль скоро эта его поездка окончится безрезультатно. Государь, быть может, вообще сочтет, что лучше не хлопотать об издании книги, которая не находит в Риме одобрения. Рукопись должна быть разрешена!
Всей душой хотел Чамполи помочь Галилею, но Мостро не соглашался даже на предварительное одобрение рукописи. Как получить от него необходимую подпись?
Много лет назад, еще перед той злополучной поездкой Галилея в Рим, когда учение о движении Земли было осуждено Святой службой, он, Чамполи, писал, что для своего учителя готов совершить и такое, чего не сделает ни для кого на свете. Этому он был верен всю жизнь и помогал Галилею где только мог. Но рисковал ли он когда-нибудь своим положением? И не звучали ли его уверения более значительно, чем стоили на деле?
В Риме тоже уже ощущалось дыхание надвигающейся чумы. Принимались экстренные меры: учредили карантин, организовали первые чумные лазареты. Командирам галер было велено строжайше следить, чтобы никто не высаживался на побережье. Даже на Яникульском холме, где когда-то Чези давал ужин в честь Галилея, теперь по приказу Урбана устраивали еще один чумной лазарет…
Когда, если не сейчас, клятвы должны проверяться делами и везде должно царить стоическое отношение к жизни, со всеми ее тяготами, которым нет конца? Когда, если не во время чумы, должна торжествовать высшая добродетель, имя которой — самоотверженность?
Зная нрав Урбана, Мостро не особенно удивился, когда Чамполи передал ему распоряжение папы одобрить Галилеевы диалоги. Во исполнение приказа он начертал на рукописи: «Печатать дозволяется». Книга должна быть снабжена, предупредил он, вступлением и заключением, общий смысл которых Галилею хорошо известен. На титульном листе, разумеется, не следует упоминать о приливах и отливах. Книга будет называться «Диалог о двух главнейших системах мира — Птолемеевой и Коперниковой».
Получив одобрение рукописи, Галилей стал тут же собираться в дорогу. 26 июня 1630 года он уехал из Рима, удовлетворенный и полный сил.
Франческо Никколини, тосканский посол, — отец его в той же должности опекал Галилея еще в 1611 году, — радовался от всего сердца. Как удалось добиться успеха в столь щекотливом деле? Только ли благодаря выдающимся заслугам Галилея и умению его обходиться с людьми?
Посол засыпал вопросами всезнающего Чамполи. Но секретарь Урбана вежливо улыбался и молчал.
Когда он покидал Вечный город, было много разговоров о его скором возвращении. Невыносимо жаркая погода кончится, чума, даст бог, пойдет на убыль, Галилей, сделав требуемые дополнения, в «рнетея с рукописью в Рим и ее без задержки начнут печатать».
Он никого не разуверял. Но сам знал, что будет иначе. Пребывание в Риме убедило его, насколько наивны были предположения друзей, будто создалась благоприятная обстановка для издания его книги. Ранней весной он под их влиянием мог еще думать, что в умонастроениях, царящих вокруг святою престола, произошли существенные перемены. Теперь было ясно, что это не так. Отношение Урбана к Копернику нисколько не изменилось.
Галилей не обманывался относительно ценности полученного разрешения. Мостро не случайно подчеркивал, что дает его лишь в расчете на издание книги в Риме. Вступление не спасет «Диалог», даже если оно и будет написано так, как от него требуют. Верховный цензор, естественно, будет следить за печатанием столь необычной книги и на сей раз, читая в листах, изучит ее вдоль и поперек. И, зная все требования Урбана, не даст ей выйти в свет.
Одобрение рукописи, которого с такой настойчивостью добивался Галилей, не имело смысла, если бы он действительно думал об издании ее в Риме. Но у него были другие планы, и в этих планах подпись магистра святого дворца играла очень важную роль.
Едва вернувшись домой, он стал искать типографа, который бы издал его книгу. Первая мысль была опубликовать ее где-то за пределами Тосканы. Конечно, книгу бы превосходно отпечатали в Венеции, но об этом нечего и думать: на севере Италии сильнее всего свирепствовала чума. Он написал нескольким друзьям в другие города. Большие надежды возлагал он на типографии Генуи, Однако ничего не добился. Чума распространялась все шире. Сношение между многими областями были прерваны, почта работала с перебоями, на границах появлялись все новые карантины.
Печатать книгу он решил во Флоренции. Но не хотел без нужды обострять отношения с римскими властями и изыскивал возможность облечь своеволие в наименее вызывающую форму. Он станет покорнейше просить верховного цензора дозволить ему печатать «Диалог» на родине. Усиливающаяся чума и меры, принимаемые против распространения заразы, давали ему более чем убедительную мотивировку: кругом карантины — он не в состоянии, как обещал, приехать в Рим, однако с этой просьбой не следовало спешить: ведь возвратиться в Вечный город он должен был только осенью.
Великий герцог, довольный римским одобрением, не имел ничего против, чтобы «Диалог» печатали во Флоренции. Ждать со стороны местной цензуры каких-нибудь серьезных препон тоже не приходилось: ведь у него было разрешение магистра святого дворца! Разве этого недостаточно, чтобы рассеять все сомнения? Верховный цензор, любимец Урбана, одобрил рукопись. Почему флорентийцы должны быть святее самого папы?
В начале августа пришло известие, что от давней своей хвори скончался Чези. Умер еще один верный и близкий друг! А три недели спустя Бенедетто настойчиво советовал, чтобы Галилей печатал свою книгу во Флоренции — «по многим веским причинам, которые в настоящий момент я не хочу поверять бумаге», — и как можно скорее!
Словами Бенедетто нельзя было пренебречь. Галилей тут же взялся составлять вступление, которое от него требовали. Он развил те же самые доводы, коими после памятных бесед с Урбаном начинал «Послание к Инголи». Никто не должен думать, будто церковь осудила учение о движении Земли из незнания аргументов, его подкрепляющих! Если он в этой книге и взял на себя роль сторонника Коперниковой системы, то только ради этого! При помощи разных искусственных приемов он старается доказать ее превосходство не вообще над доктриной о недвижимости Земли, а лишь над той, которую защищают присяжные перипатетики. Ведь сама по себе мысль о движении Земли лишь математический парадокс! В таком же духе было составлено и заключение. Он вовсе не претендует, чтобы кто-либо признал за истину пустую химеру, с которой он и сам не согласен!
Разве теперь кто-нибудь вправе усомниться в святости его побуждений?
Викарий, замещавший архиепископа, не возражал, чтобы при соблюдении обычных установлений труд Галилея был бы издан во Флоренции. Фра Эджиди, флорентийский инквизитор, также не собирался чинить препятствий. Как-никак на «Диалоге» собственной рукой самого магистра святого дворца было начертано «Печатать дозволяется»! Сановник великого герцога, надзиравший за тосканской печатью, тоже дозволил книгу публиковать. Все необходимые подписи для издания книги во Флоренции были налицо. Рукопись можно было отдавать в набор. Но Галилей сдерживал свое нетерпение. Надо было еще попытаться получить от Мостро разрешение опубликовать «Диалог» не в Риме, а во Флоренции. В противном случае тот мог бы винить его в умышленном нарушении поставленных условий.
В сентябре, когда начал спадать зной и ему, как было договорено, следовало бы уже возвращаться в Рим, Галилей попросил Бенедетто выполнить деликатное поручение. Пусть он убедит верховного цензора, что он, Галилей, сейчас, когда повсюду в не затронутых эпидемией областях с ужасом ждут чумы, не может предпринять столь опасного путешествия. Пусть Бенедетто добьется от него согласия печатать книгу во Флоренции.
Об этом же Галилей писал и самому Мостро. Тот, надо думать, будет доволен смиренным духом, коим пронизаны вступление и заключение.
Тем временем эпидемия все ближе подбиралась к Риму. Росло число застав. Путников запирали в карантин, вещи опрыскивали, письма окуривали. Однако чума не шла на убыль. Неужели и впрямь иноверцы заражают колодцы, а злодеи-врачи намеренно травят людей?
Бенедетто потерпел неудачу. Как обычно, Мостро рассыпался в изъявлениях любви к Галилею, но относительно «Диалога» проявил твердость. Если Галилей не может приехать, то пусть пришлет в Рим рукопись. Они с Чамполи исправят что нужно. И тогда Галилей может печатать ее во Флоренции или где угодно.
Ловко! А простодушный Бенедетто не сомневался в добрых намерениях Мостро и, со своей стороны, тоже советовал прислать рукопись. Как сделать, чтобы Мостро отступился от этого требования? Галилей знал о влиянии, которое имела донна Катерина, жена тосканского посла, на верховного цензора, своего родственника. В Риме Галилей очень сдружился с донной Катериной, а позже, вернувшись на родину, передал для нее хорошую зрительную трубу. Он обратился к ней за содействием.
В конце концов ей удалось-таки уломать Мостро! Пусть Галилей, согласился тот, не присылает рукопись целиком, а пришлет лишь начало и конец. Во Флоренции, однако, весь текст должен просмотреть какой-нибудь богослов из его ордена, опытный в цензуре книг, Мостро назвал отца Ненте.
Это была большая победа. Теперь надо было найти подходящего человека. Ненте не устраивал Галилея. У него на примете был другой богослов — Джачинто Стефани. Но как сделать, чтобы с этой кандидатурой согласился Мостро? Здесь опять помогла донна Катерина. Мостро не стал возражать против Стефани, однако бумагу, поручающую ему это дело, прислать не удосужился.
Стефани себя особенно не утруждал. Раз рукопись получила одобрение в Риме и все необходимые подписи флорентийских властей, то что еще нужно? Написанные позже страницы — вступление и заключение — вызвали у Стефани умиление. Он даже прослезился. С какой покорностью Галилей говорит, что подчиняется воле начальственных лиц! Да автора, который снабдил сочинение столь благочестивым вступлением, надо умолять, чтобы он издал свой труд, а не ставить ему препоны!
Задержка была за Мостро. Крайне необходимо, чтобы посланные ему страницы, вступление и заключение, он одобрил: тогда начертанное им «Печатать дозволяется» имело бы силу для всей книги. Но Мостро возмутительно медлил. Ни Кастелли, ни донна Катерина, ни посол не могли добиться ничего, кроме обещаний. Хлопоты эти начались еще осенью, а уже на дворе весна. Сколько он будет еще тянуть?
Выход был только один. Следовало представить хлопоты по изданию «Диалога» не как личное дело автора, а как дело, в котором кровно заинтересован великий герцог Тосканы.
Андреа Чоли, первый секретарь, докладывал Фердинандо о просьбе Галилея. Прочел его длинное, вызывающее сострадание письмо. Он хотел-де лично обратиться к государю, но болезнь опять его свалила. Он в тревоге и волнении. К обычным недугам прибавились душевные муки. Магистр святого дворца продолжает тянуть. Месяц идет за месяцем, а он не возвращает посланных ему страниц. Он, Галилей, умоляет, чтобы посол от имени их высочества поговорил с ним, настаивая на завершении дела. А то книга его заброшена. Жизнь его догорает. Неужели он так и умрет, не узнав, что станет с книгой, стоившей ему столь тяжких и долгих трудов?
Фердинандо расчувствовался. Конечно же, надо помочь старику! Пусть посол заявит верховному цензору, что он, государь, желает как можно скорее увидеть напечатанной эту важную книгу.
Никколини тут же ответил, что не пожалеет сил, дабы исполнить приказ. У него в доме всегда принимают близко к сердцу все касающееся Галилея. Несколько дней назад донна Катерина опять говорила с магистром святого дворца. Тот хотел, чтобы книгу во Флоренции проверял Ненте, а Галилей отдал ее Стефани. В этом, мол, все затруднение.
Мостро намеренно измышляет все новые отговорки! Он было согласился довольствоваться присылкой вступления и заключения, а теперь вновь заявил удивленному Бенедетто, что хотел бы получить книгу целиком и тогда обещает дать окончательное разрешение. Опять все сначала!
Верховный цензор, видимо, избегал решительного разговора с послом, ссылаясь на чрезвычайную занятость. А когда разговор все-таки состоялся, Мостро выкинул еще один номер. Он, видите ли, не получил ни вступления, ни заключения. Поразительные вещи творятся в Риме! Скоро полгода, как Галилей послал их для передачи Мостро, а тот, оказывается, так ничего и не получил, хотя списки, одновременно посланные донне Катерине, дошли благополучно!
Перед пасхой в посольстве разразилась генеральная битва. Никколини и донна Катерина дружно насели на Мостро. Неужели он не понимает, что значит для него и всей родни недовольство великого герцога? Спорили очень долго. Наконец Мостро уступил. Раз государь так настаивает, он не будет требовать присылки всей рукописи и довольствуется вступлением и заключением, копии которых ему даст посол. Если они его удовлетворят, он вернет их Галилею, а инквизитору пошлет необходимые инструкции. Однако он хочет снять с себя всякую ответственность и изложит свою точку зрения в письменном виде.
Все висело на волоске! Мостро знал, как составить памятную записку. Она была адресована Никколини, но предназначалась куда более высоким особам. По малейшему знаку своих повелителей, писал Мостро, он сделает все, что только возможно. Однако ни в коей степени нельзя рисковать репутацией человека, находящегося под покровительством государя. Он не может оградить его репутацию от ущерба лишь одним разрешением печатать книгу, ибо не имеет отношения к флорентийским изданиям. А может сделать это только тем, что обеспечит соблюдение приказа их святейшества. Он даст свидетельство об одобрении, если будет иметь всю рукопись. Если же доставить ее невозможно, то он напишет инквизитору Флоренции о полученном им приказе. А тот, убедившись, что предписанное соблюдено, по своему усмотрению решит, дозволять ли печатание.
Мостро не перечил воле великого герцога, даже как будто стоял на страже интересов Галилея. Но в памятной записке было несколько фраз, которые давали пищу для размышлений. В Риме начертали «Печатать дозволяется» лишь для того, чтобы Галилей не явился к государю с пустыми руками! Это предварительное, одобрение было дано в расчете, что он, сделав требуемые исправления, вернется печатать книгу в Рим. Мало того, оказывается, сам Урбан дал установки, которые должны быть в книге обязательно соблюдены.
Отец Стефани, вероятно, со знанием дела просмотрел рукопись, продолжал Мостро, но ему неизвестна точка зрения папы, и поэтому для него, магистра святого дворца, одобрения его недостаточно, чтобы самому одобрить книгу.
И это еще не все! Галилей твердил при дворе, что проволочки вызваны кознями его римских врагов. А Мостро уверял, что ни одна живая душа не говорила с ним об этом деле, кроме их общих с Галилеем друзей. «Не следует думать, будто это дело рук противников, это в действительности не так…»
Но в чем же основная причина проволочек? Никколини об этом уже писал: в том, что взгляды, защищаемые Галилеем, в Риме не нравятся, и особенно начальственным лицам!
Если бы эта памятная записка попала какому-нибудь недоброжелателю Галилея, то все бы рухнуло. История с хлопотами вокруг опубликования «Диалога», соответственно поданная, могла бы раз и навсегда отбить у Фердинандо охоту вступаться за своего математика. К счастью, при дворе у Галилея были не только надежные, но и обладавшие большой властью друзья. Никколини переслал памятную записку Мостро первому секретарю — Чоли. С ней, разумеется, необходимо было ознакомить государя. Но как избежать нежелательного впечатления? Чоли рассудил, что никто лучше Галилея не справится с такой задачей, и передал ему памятную записку.
Реакция Галилея была молниеносной. Надо с самого начала пресечь любое поползновение выяснять подробности того, как было получено римское разрешение, или обсуждать позицию папы. Вопрос сразу следовало перенести на принципиальную почву: верит ли великий герцог Тосканы, что его математик держится самого что ни на есть католического образа мыслей? Если его взгляды полностью соответствуют взглядам отцов церкви, а это он берется доказать, то они, разумеется, не могут вызывать возражений святого престола, и, следовательно, пересуды об этом — очередная махинация врагов, жаждущих помешать изданию книги.
Магистр святого дворца, убеждал Галилей Чоли, почти год морочил ему голову пустыми обещаниями и устраивал проволочки. Теперь он хочет проделать подобное же с нашим государем. Этого нельзя допустить! В писании магистра святого дворца нет ничего, кроме новых затяжек, основанных на претензиях, которые он, Галилей, полностью удовлетворил еще много месяцев назад. С тем, как он это сделал, он хочет ознакомить их высочество. Поэтому он просит назначить день, и как можно скорее, когда государь с советниками, призвавши отца инквизитора и отца Стефани, пожелает его выслушать. Он принесет свое сочинение со всеми возражениями и поправками, сделанными магистром святого дворца, Висконти и Стефани. Даже отец инквизитор удостоверится, сколь они незначительны, и, с другой стороны, увидит, с какой благочестивостью он, Галилей, называет сновидениями и химерами все аргументы, которые, как кажется начальству, подтверждают неугодные им мнения. Присутствующие убедятся, что его образ мыслей не расходится с тем, чему учили наиболее святые и почитаемые отцы церкви. Сделать это тем более уместно, что магистр святого дворца обещает прислать сюда отцу инквизитору указания, что должно соблюсти в книге, дабы разрешить ее печатать. Он, Галилей, явится в назначенный день и докажет, как плохо осведомлены о его взглядах те, кто говорит, будто они не нравятся начальству в Риме. Ибо, вне всякого сомнения, взгляды, которые не нравятся, не его взгляды. А его взгляды — это те, которых держались Блаженный Августин, святой Фома и все прочие святые авторы!
Замысел Галилея удался полностью. Фердинандо не сомневался, что у его математика самые благочестивые намерения. Его сердили затяжки. Посол должен сделать верховному цензору подобающие внушения. Великий герцог Тосканы — главное заинтересованное лицо в этом деле и желает, чтобы труд, ему посвященный, как можно скорее вышел в свет!
Никколини поторопился выполнить приказ. Он известил Риккарди о воле государя. У него не просят свидетельства, что он одобряет книгу. Пусть он отстранится от этого дела. Ведь он сам предложил оставить все на усмотрение флорентийского инквизитора. Он вполне может ограничиться тем, что даст ему необходимые указания и вернет со своими поправками страницы, коими следует начать и закончить книгу.
Мостро уступил без всякой охоты, пообещав в ближайшие дни написать инквизитору Флоренции о требованиях, которые должно соблюсти при издании.
Когда это письмо было прислано, его передал инквизитору сам великий герцог. И повторил, что хочет быстрейшего выпуска книги в свет.
Верховный цензор настаивает, чтобы согласно воле Урбана учение Коперника рассматривалось лишь как отвлеченная математическая гипотеза. Ни под каким видом нельзя утверждать ее истинность? Да разве сам Галилей не называет свои мнения химерами и фантазиями? Чего уж более!
Следует особо отметить, подчеркивал магистр святого дворца, цель книги: показать, что в Риме знают все доводы «за» и «против» Коперниковой системы и вовсе не из недостатка знания был обнародован декрет 1616 года.
Но ведь об этом как раз и говорится во вступлении, которое так непростительно долго задерживают в Риме!
Мостро соглашался, чтобы инквизитор Флоренции, не связывая себя римским просмотром, по собственному разумению решил, издавать ли книгу.
Настойчивость великого герцога определила решение Эджиди. Не хватало лишь вступления и заключения. Раз Риккарди обещает скоро их выслать, а Галилей заранее согласен принять все сделанные там исправления, то и у него, инквизитора, нет возражений. Книгу можно начинать печатать.
Галилею только этого и надо было. Не дожидаясь, пока Мостро вернет недостающие страницы, он велел Ландини, типографу и книготорговцу, который взялся издавать «Диалог», приступить к набору. Все было готово, и работа закипела. Набранные листы корректировали и тут же печатали. Книгу решено было выпустить в количестве тысячи экземпляров — тираж по тем временам очень значительный.
Галилей был в превосходном настроении. Ему нравились первые оттиснутые листы. Огорчало лишь, что печатание шло не так быстро, как хотелось.
Минуло почти два месяца, как Никколини передал Мостро новую копию вступления и заключения, но тот их не возвращал. Он все еще колебался. Да вдобавок именно теперь на него свалились неприятности из-за недосмотра при издании каких-то книг.
Послу стоило великих усилий добиться, чтобы Мостро вернул со своими поправками недостающие страницы. Никколини признавался, что Мостро сделал это крайне неохотно: «Его чуть ли не за волосы пришлось тащить».
Когда злополучные дополнения прибыли наконец во Флоренцию, четверть книги была уже напечатана.
Однако Мостро остался верен себе. Он прислал только вступление. Этот просмотренный им текст он считал лишь кратким черновым наброском, который Галилей, сохраняя суть, волен расширить и стилистически изменить.
Расширить это вступление? Как-то его стилистически украсить? Нет, он сохранит текст, выверенный Мостро. И пусть это послужит доказательством его сговорчивости!
«В прошлые годы в Риме, — гласило вступление, — был обнародован спасительный эдикт, который, дабы предупредить опасные раздоры нашего века, своевременно наложил молчание на пифагорейское мнение о подвижности Земли. Не было недостатка в тех, кто дерзко утверждал, что этот декрет был порожден не рассудительным рассмотрением, а страстью, слишком мало осведомленной; слышались жалобы, что советники, совершенно несведущие в астрономических наблюдениях, не должны были скоропалительным запрещением подрезать крылья спекулятивным умам. Слыша такие дерзкие сетования, моя ревностность не позволила мне хранить молчание. Я как человек, всецело сведущий относительно того мудрейшего постановления, решил выступить перед лицом света свидетелем чистой правды. Я находился тогда в Риме и не только имел слушателями наиболее высокопоставленных прелатов тамошнего двора, но и заслужил их одобрение; не без некоторой моей предшествующей информации последовало затем издание того декрета. — Так теперь писал Галилей о злополучных событиях 1616 года. Он не только-де жаждет засвидетельствовать «чистую правду», но и дает понять, что то «мудрейшее постановление» было принято не без его участия! — Поэтому моим замыслом является показать в настоящем труде чужеземным народам, что относительно этих материй в Италии, и особенно в Риме, знают куда больше того, что когда-либо могло придумать усердие иностранцев; и, собрав воедино все собственные размышления относительно системы Коперника, показать, что знакомство со всеми ими предшествовало римской цензуре и что из этого края исходят не только догмы для спасения души, но и остроумные находки для отрады умов. С этой целью в рассуждении я встал на сторону Коперника, излагая его теорию как чисто математическую гипотезу и пытаясь разного рода искусственными приемами показать ее превосходство не над учением о недвижимости Земли вообще, а над тем, которое защищается людьми, являющимися перипатетиками по профессии… Здесь обсуждаются три главных предмета. Во-первых, я попытаюсь показать, что все опыты, могущие быть произведенными на Земле, не дают достаточных доказательств ее подвижности, но могут быть приложимы равно как к движимой Земле, так и покоящейся… Во-вторых, будут рассмотрены небесные явления, подкрепляющие гипотезу Коперника настолько, что она как будто должна совершенно восторжествовать, добавляя при этом новые размышления, которые, однако, скорее служат облегчению астрономии, чем соответствуют природе. В-третьих, я предложу одну остроумную фантазию. Много лет назад я высказал мысль, что непознанная проблема морских приливов и отливов могла бы получить некоторое освещение при допущении движения Земли. Это мое высказывание, передаваясь из уст в уста, нашло милосердных приемных отцов, которые выдавали его за порождение собственного ума. Ныне, дабы никогда никакой чужеземец не мог выступить, вооруженный нашим оружием, упрекая нас в недостаточном внимании к столь важному явлению, я решил обнародовать те вероятности, которые позволили бы убедительно объяснить это явление при условии, что Земля движется. Надеюсь, что эти соображения покажут всему миру, что если другие народы и бороздили моря больше нас, то мы размышляли не меньше, чем они, и что если мы полагаемся на убеждение в недвижимости Земли и считаем противоположное мнение лишь математической причудой, то это проистекает не из незнания того, что думали все прочие, а из тех соображений, коль не было бы иных, которые даются набожностью, религией, пониманием всемогущества божия и сознанием слабости человеческого разума…»
Галилей хорошо помнил урок, преподанный ему Урбаном, и здесь не без умысла вторил его словам.
Не зря он, подчеркивая свою покладистость, ограничился и текстом, выверенным Мостро. Возвращая вступление, Мостро предупредил инквизитора о необходимости завершить книгу таким же по духу заключением. Вариант, написанный Галилеем, его не удовлетворял, а предложить собственный он не рискнул. Тем более что завершающим страницам, по мысли папы, отводилась очень важная роль. Они призваны были оказать на читателя целительное воздействие. Именно там следовало с должным блеском обыграть «решающий аргумент» Урбана. В заключении надлежит, писал Мостро инквизитору, совершенно недвусмысленно подвести итог всему, что обсуждалось. Галилей обязан присовокупить доказательства всемогущества господня, которые ему высказал папа. Они должны успокоить души, растревоженные «пифагорейским учением».
Сговорчивость, проявленная Галилеем относительно вступления, не была напрасной. Часто ли встречается такое послушание среди ученого люда? И поэтому, когда Галилей показал инквизитору страницы, которыми намеревался завершить книгу, тот нашел их вполне подходящими. Движение Земли? Сальвиати, на протяжении всей книги защищающий эту мысль, делает любопытнейшее заявление. Он-де никогда не притязал и не притязает, чтобы другие признавали за истину фантазию, с которой он сам не согласен. Скорее он сам бы мог считать ее пустой химерой и блистательным парадоксом!
В разгар лета Галилей полагал, что к зиме печатание «Диалога» будет закончено. Но работа затянулась. Лишь 22 февраля следующего, 1632 года он преподнес государю Тосканы первый экземпляр своей книги.
С распространением «Диалога» мешкать не следовало. Тюки книг, несмотря на карантины, отсылались в различные города Италии и за границу.
Несколько экземпляров в богатых переплетах, с дарственными надписями Галилей приготовил для отправки в Рим кардиналу Барберини, магистру святого дворца, тосканскому послу, Кампанелле и Чамполи. В конце марта Никколини советовал ему не особенно торопиться с присылкой книги в Рим. Можно подождать полного снятия карантинов, а то теперь их обязательно попортят, когда, опасаясь заразы, станут опрыскивать и окуривать. Галилей внял совету. Он не испытывал нетерпения. Рим, похоже, был единственный город, куда он не жаждал побыстрее послать свою книгу, и не из боязни за переплеты.
В середине мая из Рима пришла тревожная весть. Первые экземпляры «Диалога» там уже появились. Реакция Урбана неизвестна. Но над головой Чамполи, по слухам, разразилась гроза. Он подвергнут опале и лишен должности.
Началось!