Лето 1952. Страна ждала важного политического события – девятнадцатого съезда партии, первого после далекого довоенного восемнадцатого. Будут ли какие либо изменения в стране, и в какую сторону? Большинство верило: будут, и в лучшую. Оптимизм заложен в душу русского народа. Сталин выпустил книгу “Марксизм и вопросы языкознания”, и вся страна самым серьезным образом стала ее изучать. По крайней мере, раз в неделю на всех предприятиях проходили семинары, участники которых гневно обвиняли академика Марра в непонимании основ языкознания и с энтузиазмом вскрывали тот огромный вред, который это непонимание приносит нашему обществу.

Тем не менее я принимаю важное политико-карьерное решение – вступить в члены ВКП(б), так тогда еще называлась КПСС. Несмотря на то, что в этом нет особой необходимости, я все же попробую объяснить этот поступок. Во-первых, в то время я продолжал верить в коммунистические идеалы. Кое-что на эту тему я уже говорил, когда описывал студенческие годы. Да, я видел теперь многие недостатки нашего общества более отчетливо, но хотелось надеяться, что они преодолимы. Во-вторых, большое значение имела общая обстановка. Не говоря о пожилых сотрудниках, фактически все молодые ребята, рвущиеся в науку или мечтающие о карьере, были или старались стать членами партии. И, наконец, в-третьих, еще не выветрилась навеянная романтика революции, и оставалось что-то притягательное в принадлежности к закрытому и элитному сообществу, способному – якобы – принимать самые важные решения. Это было проявление незрелости, но если и поныне я не всегда чувствую себя взрослым человеком, то тогда я был просто мальчишкой. И вот, после прохождения множества комиссий и собеседований, меня принимают кандидатом в члены партии.

Весь предшествовавший год я занимался очень интересной работой. Вместе с Григорием Львовичем мы разрабатывали, а потом отлаживали систему автоматики опытного образца “Рея”, радиолокационной системы управления торпедной стрельбой для торпедных катеров. Запомнился последний день перед сдачей опытного образца системы государственной комиссии. Нам не хватило, как обычно, одного дня для окончательной отладки системы, и мы работали круглые сутки. Наладили и сдали. Потом начались натурные испытания в Финском заливе, и это для меня было особенно интересно. Шутка ли – на сверхскоростном (для того времени) торпедном катере, в открытом море проводить опытные стрельбы по движущимся мишеням. А какие ощущения приходится испытывать, когда катер на полном ходу совершает крутой поворот! Но.

В море я вышел всего лишь пару раз. А потом Григорий Львович сделал так, что я перестал участвовать в испытаниях, которые длились достаточно долго и перешли на 1953 год. Это было сделано, безусловно, умышленно, и его расчет оказался правильным. Я был этой ситуацией недоволен и поэтому согласился на предложенный мне перевод в другую группу нашей же лаборатории. В этой группе осваивалось новое техническое направление – магнитные усилители. Мне было поручено разработать на основе магнитного усилителя типовую следящую систему для управления антенной РЛС. Срок сдачи работы – весна следующего, 1953 года.

Как обычно, весной приказом по институту был объявлен очередной набор в аспирантуру. Я не строил себе никаких иллюзий, я ни на минуту не забывал, что я – еврей, но все же решил заявить о себе. А почему бы и нет. Я уже отработал три года, выполнил несколько ответственных и сложных работ – стал старшим инженером, имею несколько печатных научных работ и одно изобретение. Формальный набор достижений был достаточным.

Я пошел к заведующей аспирантурой Татьяне Сергеевне Галибиной, с которой был знаком. Она была умной женщиной, сидела на своем месте и отлично владела правилами игры. “Вам еще рано, время еще не пришло.” Никаких обещаний, но все же время может прийти. А я всегда был оптимистом. Хотя все равно расстроился, когда через несколько дней встретил своего товарища Лешу Данилина. Он работал конструктором, никакого отношения к науке не имел и, соответственно, об аспирантуре даже не думал. Но он знал о моей мечте. Поэтому, глядя в сторону, он мне рассказал о том, как Галибина в течение часа уговаривала его подать заявление о приеме в аспирантуру. С трудом, но уговорила.

Нонна прекрасно справлялась со своими материнскими обязанностями. Сказать, что я глубоко проникся отцовскими чувствами, было бы неправдой. Да, конечно, чувства были, но как-то со стороны. Нонна не может забыть одну нашу летнюю поездку в Петергоф. Погода была отличной, такое же было настроение, ну а красота фонтанов! Мы немало походили, немного устали, и только тут я обратил внимание на то, что ребенка все время несет на руках Нонна, а я всего лишь сумку с продуктами и запасными пеленками. И во мне взыграло чувство справедливости: “Знаешь что, Нонночка, давай поменяемся барахлом.”

Нонне очень хотелось показать своего сыночка родителям и родственникам, а заодно хоть немного отдохнуть – год был для нее очень и очень нелегким. Поэтому, в ответ на приглашение, она хватает двухмесячного Мишу и летит с ним в Ростов. Потом она рассказывала, что полет оказался очень неспокойным, самолеты тогда были еще небольшими, всех пассажиров укачало, многим было нехорошо. Но наш беспокойный сын требовал дополнительной укачки, и, к удивлению страдающих пассажиров, Нонна ходила взад вперед по проходу самолета и качала ребенка.

А меня примерно в это время тоже качнуло. Неожиданно хорошо качнуло в сторону удачи. Мне сообщили, что моей семье выделили комнату. Несмотря на то, что по условиям распределения я не должен был претендовать на получение жилья, я, как и другие молодые специалисты, еще в 1949 году, записался на прием к заместителю директора. Он был очень вежлив, не сказал категорическое “нет”, но абсолютно ничего не обещал. И вот теперь, без каких-либо дополнительных просьб с моей стороны, мое начальство проявило внимание, и мне дали освободившуюся комнату в самом лучшем институтском доме довоенной постройки, расположенном на 8-ой Советской улице, рядом с институтом.

В этом доме, имевшем неофициальное название “господский”, жил не только директор и многие из руководства института, но и некоторые важные начальники городского масштаба. В частности, в одной четырехкомнатной квартире на втором этаже еще недавно жил Г. Кедров, который был одним из высших руководителей Ленинградской области при Петре Попкове, послевоенном 1-м секретаре Ленинградского обкома. И вместе с Попковым и другими руководителями Ленинграда по “ленинградскому” делу он был репрессирован и расстрелян. Его семью вышвырнули из квартиры. По существовавшим тогда правилам игры квартиры репрессированных давали тем, кто их репрессировал, то есть сотрудникам КГБ. Но, по меркам того времени, “заслуживший” такое поощрение подполковник КГБ, не тянул на четырехкомнатную квартиру, и ему дали только две комнаты из четырех, в которые он и вселился со своей женой и двумя сыновьями подросткового возраста.

В этой квартире я и получил комнату. Я никакого участия в репрессиях, конечно, не принимал, но именно мне была уготована “честь” жить в одной квартире с кагэбешником, и в какое время! Моя комната, жильцы дома ее назвали “веселенькой”, площадью порядка 12 кв. метров, имела удлиненную форму и располагалась над аркой прямо напротив входа во дворик дома. Ее “веселость” я испытал потом, а пока с радостью попрощался с Красной Конницей и обитателями квартиры №17. Без особого труда, вещей еще было совсем мало, но все же с помощью моего товарища и бывшего хозяина, Жени Февралева, переехал в, наконец-то, собственную комнату.

Радость была, но душа моя была далеко на юге, в Ростове. Дел на работе много, разработка порученной мне системы шла туго, но все же очередной отпуск мне дали, однако, с условием – если вызовут, то немедленно возвращаться.

И вот я опять в Ростове. Впервые в статусе и мужа, и отца. Кочуем от Социалистической, дома родителей Нонны, до Газетного, дома моей мамы, и обратно. И, конечно, все многочисленные тогда родственники с обеих сторон горят желанием посмотреть на новую семью и, прежде всего, на творческий результат нашего годичного отсутствия. В этот “результат” сразу же и по уши влюбились две девушки: двухсполовиннойлетняя Мариночка и шестилетняя Юлечка. Было забавно наблюдать, как они одновременно тянули к себе коляску, и каждая из них считала, что только она имеет право катить ее дальше.

Но, к сожалению, вызов с работы все же пришел, и очень скоро, и мы всей семьей отправились в обратную дорогу. Наша семья, однако, расширилась. Сарра Наумовна, несмотря на то, что Нонна в ближайшее время не собиралась и не могла работать, как, впрочем, и на то, что нас ожидает в Ленинграде небольшая и не очень удобная комната, наняла няню. И эта женщина ехала с нами в Ленинград.

А в Москве завершил свою работу партийный съезд. В то время телевизоров почти ни у кого не было, вся живая информация шла из газет, радио и кинохроники. Благодаря кинохроники мы видели, что Сталин заметно округлился, но выглядел неплохо. Его речь, которую с нетерпением ждали, почти не касалась внутренних проблем и была посвящена новой фазе борьбы за мировое коммунистическое господство. Лидеры всех коммунистических партий и государств внимали указаниям вождя. В том числе и Мао. Почему-то мне тогда подумалось, что он недолго еще усидит на вторых ролях. И действительно, это был его последний приезд в Москву. Через несколько дней после закрытия партийного съезда к нам в институт на закрытое партсобрание пришел делегат съезда, первый секретарь Смольнинского райкома партии. С ненаигранным восторгом он рассказывал нам об удивительной активности Иосифа Виссарионовича. Все дела в президиуме съезда и многие записки проходили через него, причем он не сидел неподвижно на своем месте, а очень часто перемещался по президиуму и беседовал с членами президиума. Сталин был в достаточно хорошей форме, чтобы разыграть последний акт трагедии.

Обычно с новыми жильцами в коммунальной квартире уже проживающие соседи сразу же знакомятся, проявляют какое-то внимание и радушие. Ничего подобного. Сквозь зубы наши соседи ответили на наше приветствие, улыбки удостоился только наш малыш. Ну что же, если так, то так. Мы вселились в свою собственную комнату, ни от кого не зависим, у нас есть дела и у нас есть радость, которую никто не отнимет. На самом деле все оказалось значительно хуже. И началось с кухни и ванны, с главных арен женской деятельности. Любые мелкие гадости, на которые хватало ума и возможности Петровне, так звали жену кагэбешника, она старалась сделать так, чтобы помешать обычным хлопотам молодой женщины. Если, например, она видела, что Нонна собирается готовить, она тут же занимала все свободные горелки газовой плиты. Если она замечала, что Нонна собирается постирать или помыть ребенка, то тут же заскакивала в ванну и запиралась. Много раз она обрезала веревки, на которых висели пеленки и т. п.

Возможно, к двум причинам такой ненависти: мы заняли комнату, на которую они рассчитывали, и мы – евреи, добавилась третья – в квартире появился совсем лишний человек, нянька. Я собирался поговорить с мужем Петровны, но он меня опередил. Однажды он приглашает меня к себе и говорит, что ему очень не нравится то, что ко мне ходит много евреев. Я ему ответил, что это не его, а мои дела. “Вот я и боюсь, что это станет твоим делом.” Лет десять спустя, когда я уже преодолел “крутые повороты” (вначале я написал “все”, но потом понял, что это будет неправильно), кто-то из моих сотрудников спросил меня: “Ты что же, не узнаешь?” и назвал мне имя одного техника нашей лаборатории, молодого симпатичного парня, который мне всегда очень доброжелательно улыбался, но дел я с ним никаких не имел. “А почему я должен его узнавать, кто он такой?” – “Да, как же, ведь он сын” и назвал мне фамилию и место работы моего “доброго” соседа. Желания поговорить с ним и выяснить судьбу отца и всей его семьи у меня не возникло.

В конце 1952 года у меня заметно продвинулась моя разработка – система “задышала”. Меня вызывает мой начальник лаборатории и предлагает отгулять оставшуюся часть прошлогоднего отпуска, который прервался в Ростове. Оставалось две недели отпускного времени, жизнь у нас была скученнонапряженная, и, после обсуждения с Нонной, я согласился. Тем более, что на самое начало января следующего года в профкоме имелась путевка в дом отдыха на Карельском перешейке, а я тогда был большим любителем зимних видов спорта.

Дом отдыха располагался в самом центре разрушенной линии Маннергейма, от поселка Кирилловское надо было еще пару часов ехать специальным поездом-подкидышем. Отдыхал я неплохо, хотя и попал в компанию изрядно пьющих. Но на морозном воздухе, да еще на лыжах хмель выветривается быстро. Настроение было отличное, но. оно закончилось сразу же после того, как до нас дошло сообщение о разоблачении врачей-вредителей. Окружавшие меня люди встретили это сообщение с легким негодованием в адрес врачей и без труда заметили, что большинство из них носят еврейские фамилии. В основном реплики были типа: “И чего этим гадам не хватало”.

У меня же все внутри перевернулось. Я понял, что это – несчастье, и его последствия не за горами. И ничего лучшего не придумал, как во время нашего очередного застолья крепко напиться. Последствия оказались неожиданными. У меня отказали тормоза и, когда я вышел на улицу и увидел запряженные сани без кучера, я вскочил в них и погнал лошадь. Меня, видимо, достаточно быстро остановили, и сквозь алкогольную пелену я увидел удивленные лица и услышал слова, запомнившиеся мне на всю жизнь: “Первый раз вижу пьяного еврея”.

Обстановка в стране, в городе и на работе накалялась. Выходя на улицу, пользуясь городским транспортом, а другого транспорта тогда практически ни у кого не было, ты абсолютно не был гарантирован от того, что не получишь порцию оскорблений, окрашенных ненавистью. На работе внешне было вроде спокойно, но я не раз замечал, что после того, как я подходил к группе беседующих сотрудников, сотрудников моей лаборатории, разговор мгновенно прекращался. Ну а дома, естественно, лучше не стало.

Однако ни в нашем институте, ни, по доходившим слухам, в других организациях, каких-либо административных мер против евреев пока не предпринималось. В феврале должны были состояться очередные выборы в Верховный Совет и, видимо, центральное руководство дало указание местным властям пока воздержаться от активных действий, хотя не исключаю того, что не всем им удалось “воздержаться”. Выборы состоялись, если мне не изменяет память, 18 февраля и, буквально, на следующий день на доске объявлений института был вывешен первый приказ. Точную формулировку приказа я не помню, но смысл был очень простой: в связи с сокращением объема работ уволить следующих сотрудников. Видимо, какой-то элемент маскировки им был почему-то необходим, и среди десятков еврейских фамилий в приказе фигурировало и несколько нееврейских.

Меня в приказе не было. Но приказы стали появляться почти каждый день. Из моих друзей уже были уволены Женя Ельяшкевич и Измаил Ингстер. Причем, должен сказать, что и тот, и другой были ведущими, всеми уважаемыми и очень нужными институту специалистами. Чтобы не расстраиваться, я не ходил читать “проскрипционные” списки, а продолжал работать. Как раз в это время я закончил разработку своей системы и успешно сдал ее комиссии.

К концу февраля и началу марта почти все евреи оказались уволенными. Среди немногих неуволенных был и Григорий Львович Рабкин. Его уволить в тот момент было нельзя, так как он один обеспечивал функционирование нашей аппаратуры на испытаниях системы “Рея”. Наконец-то, очередь дошла и до меня. Почему-то я не запомнил один очень важный момент: произошло это до или сразу после смерти Сталина. Меня по телефону приглашает к себе начальник отдела кадров Павел Николаевич Жучков и сообщает, что я с группой специалистов перевожусь на постоянную работу в ОКБ ростовского завода п/я 114, где, помимо других разработок нашего института, будет осваиваться серийное производство системы “Рея”.

Говорить мне было нечего, и поэтому на некоторое время в кабинете воцарилось молчание. “Да, директор института почему-то хотел с вами поговорить. Поднимитесь к нему”. Разговор с директором Николаем Авксентьевичем Чариным тоже был недолгим. Я его хорошо запомнил – это понятно, хотя и не дословно. “Мы решили сохранить группу нужных нам специалистов и вас в том числе. Вам придется переехать в Ростов, где, по имеющимся у нас сведениям, живут ваши родственники. Вы, конечно, можете отказаться от перевода, но тогда я буду вынужден вас уволить”.

Смерть Сталина стала важным событием для каждого человека. Это правда, что большинство людей восприняли уход Сталина, как личную трагедию. Многие же, особенно женщины, плакали не только дома, но и в общественных местах. В моем окружении практически не было людей, явно его ненавидевших. Помню только, это было в конце сороковых, поразившее меня резкое высказывание о Сталине моего двоюродного брата Марка. Как это так, почему? И вот даже теперь, после того как я только что, на своей шкуре, испытал “мудрую” сталинскую национальную политику, я не радовался смерти Сталина.

Пожалуй, два чувства были превалирующими: растерянность и любопытство. Да, любопытство – ожидание с интересом, с большим интересом, а что будет дальше? Примерно такое же неуместное чувство я испытывал в самые критические моменты описанных выше ситуаций в 1942 году. Только несколько позже, после двадцатого съезда партии, я понял, какой это был счастливый случай – смерть тирана. Лично для меня дата смерти Сталина была в каком-то смысле символична – ровно десять лет назад, день в день, 5 марта 1943 года умер мой отец.

А пока что надо было реализовывать другой “счастливый случай” – перевод (ссылку) в Ростов. (Много лет спустя я понял, что кавычки здесь совершенно не уместны. Действительно, судьба мне, а вернее нам, подарила несколько незабываемых лет жизни в родном городе, в окружении самых близких, самых дорогих людей.) Надо было собираться и уезжать. Как раз в этот момент у нас гостил Матвей Семенович, отец Нонны. Он очень спокойно отнесся к случившемуся и, видя наше расстройство, заявил: “Будем считать, что щуку бросили в море”. У меня нет никакого желания сваливать свою вину на чужую голову, но, безусловно, Матвей Семенович повлиял на то, что я даже не попытался оставить за собой “веселую”, но, все же, свою комнату.

Это эмоциональное решение мне потом обошлось дорого. Никто из других переводимых в Ростов специалистов, а нас всего было пятеро, свои жилье не сдали, у них даже мысли такой не было. Кстати, кто же были эти еще четверо? Ефим Львович Златкин, начальник ведущего отдела – разработчика РЛС, лауреат Сталинской премии; Михаил Александрович Яковлев, ведущий специалист по приемо-передающим устройствам, лауреат Сталинской премии; Август Замюэлевич Вейп, ведущий инженер-конструктор; Василий Никифорович, старший инженер отдела нормализации и стандартизации. В чем же были их “грехи”? Ну, Златкин попал в этот список на “законном” основании – он еврей. Яковлев, удивительно приятный, толковый и увлекающийся человек, имел среди своих предков кого-то из болгар. Вейп был просто латыш. А вот Василий Никифорович был настоящей “контрой” – на какой-то очередной партийной чистке, лет двадцать назад, его исключили из партии за “пассивность”. Все “ссыльные” были достойными людьми, и в тесном общении мы провели несколько ростовских лет.

Выехали мы из Ленинграда 18 марта. После смерти Сталина прошло всего две недели. Но эти недели были необычными – как после весенней грозы чувствовалось некоторое затишье, может быть, некоторое умиротворение. Но затишье перед чем? Никто не мог предсказать дальнейшее развитие событий даже на ближайшие месяцы.

Завод п/я 114 располагался в Северном поселке, на северной окраине Ростова. Трамвай туда, слава Богу, ходил, трамвайная остановка, в то время предпоследняя, располагалась почти напротив проходной завода. Но нормально перейти здесь дорогу в тот мартовский весенний день было невозможно. Главный инженер завода, Александр Сергеевич Ильин, глядя на мои выше колен грязные брюки, сказал: “Первое, что вы должны сделать – это купить резиновые сапоги”.

Завод и обслуживающее его ОКБ были новыми, но уже нормально функционирующими. Основной продукцией завода были радиолокационные станции “Нептун”, главным конструктором которой и был наш Златкин. Именно за эту станцию ему была присуждена Сталинская премия. РЛС “Нептун” в то время была одной из самых широко распространенных станций. Помимо военных кораблей, “Нептун” устанавливался на многих гражданских, в том числе и на рыболовецких судах. Причем не только Советского Союза. ОКБ технически и технологически обслуживало производство РЛС, участвовало в их настройке, регулировке и сдаче заказчику. Теперь же заводу и ОКБ предстояло освоить новую, более сложную систему “Рея”.

Коллектив ОКБ в основном был молодежным, мне кажется, что средний возраст не превышал 25 лет. Костяк ОКБ составляли бывшие сотрудники одного из московских НИИ, добровольно переехавшие сюда, видимо, в расчете на более быстрый служебный и материальный рост. Но было много молодых специалистов из ростовских и украинских вузов. Сотрудники лабораторного отдела ОКБ встретили меня хорошо, можно даже сказать, тепло. Несмотря на мои 27 лет и очень моложавый вид, многие из них почему-то долгое время обращались ко мне на “вы”. Существенной особенностью нашего общения было то, что почти все мы жили в заводских домах одного поселка, Северного поселка, в черте которого и находился наш завод. А главное, мы тогда были так молоды.

Ростов-на-Дону – южный город. Я всегда любил тепло. Мечтая в детстве попасть в Африку, я, прежде всего, представлял себе замечательную африканскую жару, как одну из самых привлекательных черт этого континента. Однако лето 1953 для меня, так же как и для всех наших ленинградцев, стало тяжелым временем. Оказывается, я совершенно отвык от настоящей жары. Рабочий день мы проводили за закрытыми дверями. в трусах. Обедать я ходил домой, всего пять-семь минут. Но каждый раз для того, чтобы выйти из помещения на улицу, где парил нестерпимый зной, нужно было собрать всю свою решимость. Понятно, с каким удовольствием, с какой радостью в выходные дни, с мая по сентябрь, мы ходили купаться на пляж на родной с детства левый берег Дона. В последующие летние времена я уже не испытывал неприятных ощущений от ростовской жары – наступила или, скорее, вернулась адаптация.

Зачислили нас на работу сразу же, сохранив наши оклады и должности – так требовал приказ министра, согласно которому был осуществлен наш перевод. К сожалению, фактическая наша зарплата значительно уменьшилась, так как заводские премии были нерегулярны и в несколько раз меньше, чем институтские. Жилье тоже было предоставлено без промедления всем, кроме семейных. А семейным оказался, как я уже писал, только я один. Около месяца мы прожили на улице Социалистической, в квартире родителей Нонны. И до, и после наши взаимоотношения с родителями были нормальными, но во время. Даже по мнению Нонны, неизвестно, чем бы закончился наш брак, проживи мы вместе с родителями еще месяц.

Квартиру нам дали на третьем этаже двухкомнатную, с двумя балконами, но не отдельную. Еще в одной комнате жила молодая семья из трех человек. Жилищные условия были значительно лучше, чем в Ленинграде, однако я ожидал другого. Нонна достаточно быстро устроилась на работу, и поэтому мы жили вчетвером – четвертой была няня. Их у нас сменилось в Ростове несколько человек, но последней и дольше всех проработавшей была Агриппина Яковлевна. Это была настоящая няня, с которой нам очень легко жилось, а, главное, у нее с Мишей была взаимная любовь.

Наш сынок, к моему большому удовольствию, сразу же, с двух-трех месячного возраста, проявил интерес к физическим упражнениям и с охотой демонстрировал свои достижения. Еще в Ленинграде, даже на Красной Коннице, Миша хватался за вытянутые указательные пальцы с такой силой, что продолжал висеть на них и тогда, когда я поднимал руки на уровень своих плеч. На Северном поселке мы с ним разучили несколько трюков на трехколесном велосипеде, и он на нем выезжал, иногда задом наперед, из одной комнаты в другую, где сидели гости, с видом и важностью циркового артиста. Однако в литературном плане он явно не блистал. Когда гости просили его рассказать какое-нибудь стихотворение, он с охотой залазил на стул и начинал: “Идет бычок, шатается.” – “Молодец, а теперь расскажи что-либо еще”. – “А можно еще раз про бычка?” – “Конечно”. И так продолжалось, к удовольствию гостей, несколько раз. Что поделаешь, значит, не будет наш Миша гуманитарием, быть ему, как и его отцу, инженером.

Нельзя сказать, что сотрудники ОКБ были перегружены, скорее наоборот. С большим удовольствием, в обеденный перерыв и после работы, мы забивали козла, а вечером, перемещаясь в чью либо квартиру, играли в преферанс, с обязательной, конечно, выпивкой. С охотой ездили на сельхозработы в хозяйства, расположенные, как правило, за Доном, уже в кавказском направлении. Но свою основную работу мы выполняли, и выполняли хорошо.

Немного о сфере моей деятельности. Вначале мне была поручена разработка пультов настройки и регулировки некоторых приборов аппаратуры “Рея”. Затем, в связи с продолжающимся расширением условий использования РЛС “Нептун”, я возглавил разработку проекта перевода этой станции на другие источники питания. Иногда я сам находил себе работу. Так, используя еще свежий опыт работы с магнитными усилителями, я разработал на их основе и собрал генератор для бесконтактного счетчика работы аппаратуры. Были и другие небольшие работы. Но самой интересной и перспективной из них для меня стала разработка прибора – приставки к РЛС “Нептун” – реализующего в этой станции режим секторного обзора.

Дело в том, что РЛС “Нептун” имела только один режим наблюдения за окружающей обстановкой – режим кругового обзора, когда на экране индикатора с заданной частотой, частотой вращения антенны, высвечиваются окружающие станцию объекты. Однако существует в радиолокационной практике и другой режим – режим секторного обзора, когда антенна колеблется относительно заданного направления в заданном угле. При этом объекты в выбранном секторе чаще облучаются лучом антенны и, соответственно, лучше выявляются. Реализация такого режима требует серьезных конструктивных решений и существенно повышает стоимость РЛС. Поэтому в “Нептуне” этого режима не было. И вот мне приходит в голову идея, как, практически ничего не меняя в конструкции станции, ввести этот столь нужный режим. Для этого было необходимо сконструировать небольшой, размером с коробку для обуви, прибор-пульт и соединить его кабелем с центральным управляющим прибором станции.

Я доложил об этом предложении начальнику ОКБ, он все понял и тут же выделил конструктора для разработки конструкции прибора и техника для проведения отладочных и экспериментальных работ. Работа пошла, конструктор оказался толковым, и через месяц-два мы с техником Григорием Федоровичем Проником уже подключили наш прибор к постоянно действующей на заводе РЛС.

Проник всю войну провоевал танкистом, участвовал в десятках кровопролитных сражений, под ним сгорели три или четыре танка, был награжден многими боевыми орденами. Закончил войну в звании капитана. За какое-то сражение, в котором Проник уничтожил несколько фашистских танков, его представляют к званию Героя Советского Союза. Но наградные бюрократы Героя ему не дали, а награждают орденом Ленина.

Мы быстро провели все наладочные работы, и наша система заработала так, как мы и ожидали. Начальство было очень довольно и решило провести натурные испытания в реальных условиях на действующем корабле. Азово-Черноморское пароходство предложило нам корабль “Онега” типа река-море, совершавший пассажирские рейсы между Ростовом и портами Черного моря. Была уже вторая половина сентября 1955-го, сезон пассажирских перевозок подходил к концу, “Онеге” предстоял последний рейс до Мариуполя и обратно. Нам с Григорием Федоровичем выделяют каюту первого класса, питались мы вместе с капитаном, настоящим морским волком, имя которого я, к сожалению, забыл. Почему-то особенно запомнился наваристый флотский борщ, удивительно вкусный и ароматный. Поездка оказалась комфортной и очень интересной. Помню ночь, когда мы шли по Азовскому морю вдали как от северного, так и от южного берегов. Основным навигационным устройством на корабле была РЛС “Нептун”. Мы предложили капитану включить секторный обзор. Он сам выбирал направление и угол обзора и с удовлетворением отмечал удобство и эффективность прибора. Мы в восторге. В Мариуполе мы простояли полдня и легли на обратный курс, в Ростов. Здесь я должен напомнить читателю, что Азовское море мелководное, и даже очень: большие пароходы плавают по нему, перемещаясь строго по вырытому судоходному каналу, который, конечно, сверху не виден. И где-то посредине моря наш морской волк допустил какую-то ошибку в прокладке курса, и мы. сели на мель. Через несколько часов к нам на выручку подошел сухогруз, перебросил мощнейший трос, начал нас стягивать с мели и – сам благополучно сел на мель. Только примерно через сутки мы продолжили наш путь. Капитан написал хороший отзыв на наш прибор, а мы оставили прибор на “Онеге” для постоянного использования – так предусматривал наш договор с пароходством. Открывалась перспектива широкого внедрения моего предложения, так как таких РЛС, находившихся в эксплуатации на кораблях различного типа, была не одна сотня, и производство их продолжалось. Но, во-первых, главный конструктор Златкин к этому времени уже уехал из Ростова в Ленинград, и организовать массовое производство приборов, их рекламу и сбыт было бы сложнее, чем если бы он был здесь, рядом. А, во-вторых, и это главное, мои интересы в этот момент уже были далеки и от этого прибора, и от завода, и от Ростова.