Родился я в городе Ростов-на-Дону. Мне кажется, что я помню себя еще лежащим в кроватке с сеткой, но достаточно отчетливо вижу себя четырех-пятилетним. Я запомнил наступление 1930 года нового десятилетия, именно так я запомнил это событие, хотя что такое десятилетие, я, конечно, не понимал.

Конец двадцатых – начало тридцатых годов. Только-только закончилась гражданская война, наступали не менее драматические социальные и экономические события. Но простой человек, если в данный момент эти события его прямо не касались, жил своей жизнью, своими узкими повседневными интересами. Все как бы проходит стороной.

Мне кажется, что именно так жила тогда наша семья, да и большинство наших родственников и знакомых. В народе, когда вспоминалось прошлое, говорили: “Это было при царском режиме” или “Это было в мирное время”. Именно “мирное”, а не дореволюционное. И оно казалось очень далеким, несмотря на то, что молодые люди того времени оставались еще молодыми, а старики продолжали жить. Я учился во втором или третьем классе, когда к нам в школу пришел француз, участник или свидетель Парижской коммуны 1870 года. Мы, ребята, пытались вычислить, сколько же ему лет, и с ужасом пришли к выводу, что ему где-то за семьдесят, совершенно немыслимый возраст.

Запомнились еще две истории, характерные и для того времени, и для последующих годов. Соученик моей сестры, Моня Леин, жил недалеко от нас, тоже на Канкрынской улице. Почему-то я помню его образ симпатичного и улыбчивого мальчика. Где-то в первой половине тридцатых годов стало известно, что семья Леиных выезжает в Палестину. Это был первый для меня случай отъезда кого-либо за границу, и я был искренне поражен: как такое возможно, чтобы люди добровольно уезжали из такой замечательной страны, как СССР. Про себя я решил: первое, что сделает Моня в Палестине – это организует пионерский отряд и начнет борьбу с капитализмом… Как в старой кинохронике, я вижу собрание жителей нашей улицы, посвященное первым выборам в Верховный Совет СССР. Были, конечно, восторженные выступления, славословия товарищу Сталину. Но в памяти осталось только выступление одного еврея, из рабочих, у которого постоянно был непорядок с голосом, он почему-то хрипел. Этот человек задал ведущему собрание какой-то неясный для меня вопрос. Осталось в памяти потому, что больше я этого человека никогда не видел.

Совсем недавно прикрыли НЭП, но некоторые признаки недавней сытой жизни еще сохранились. Почти каждое утро во двор приходили торговцы с коробами, бидонами и с аппетитными предложениями: “Горячие бублики”, “Кислое молоко” или что-нибудь еще. Старьевщики с мешками: “Старые вещи покупаем – новые вещи продаем”, ремесленники с переносными инструментами, которые тут же чинили жестяную посуду, лудили примуса, точили ножи и ножницы, вставляли стекла. На улицах тетки с лотков продавали самодельные сласти, жареные семечки. Еще работали частные магазинчики. Помню, отец завел меня в маленький букинистический магазин на Казанском переулке и купил сборник детских рассказов Льва Толстого. В нашем доме – во дворе и на чердаках – не хранились, но валялись орудия прикрытого недавно небольшого частного парфюмерного предприятия “Санитас”, одним из работников и совладельцев которого был мой отец.

Наша семья жила в небольшой квартире в полутораэтажном доме на тихой улице, круто спускавшейся к Дону, в двух кварталах от самого Дона. Лишь изредка по этой улице, Казанскому переулку, или по пересекающей ее Канкрынской улице, мощенных булыжником, проезжала чем-то груженая телега или, еще реже, пролетка на резиновом ходу с седоком. Зимой эти пролетки превращались в сани, и высшим признаком молодечества для нас, пацанов, было незаметно на ходу подцепиться сзади к саням и прокатиться, стоя на полозьях, пока кучер не пуганет матом или не огреет кнутом.

Наша квартира состояла из трех небольших проходных комнат, причем вторая комната, детская, была без окна, а кухню – четвертую комнату в линейке трех жилых – отец построил из расположенного рядом сарая. Печное отопление в двух комнатах, отсутствие ванной, туалет выгорожен в кухне. По нынешним меркам эта квартира мало пригодна для комфортного жилья. Однако посторонние люди, впервые оказывавшиеся у нас в квартире, удивлялись непонятно откуда взявшемуся комфорту и уюту. А это было делом рук и вкуса моей мамы.

Несколько слов о языке общения в нашей семье. Я хорошо помню, что мои родители, если не хотели, чтобы мы с сестрой понимали, о чем идет речь, говорили по-еврейски. Но это происходило достаточно редко, а так как в школе Инна начала изучать немецкий и стала понимать еврейские слова, то такая конспирация потеряла свой смысл. Именно поэтому, к сожалению, я совершенно не понимаю идиш, за исключением всего лишь нескольких ходовых словечек.

Говорить о моем детстве и вообще о довоенной жизни нашей семьи в Ростове и ничего не сказать о наших ростовских родственниках – это значит удалить очень важный фон нашей жизни, даже больше, чем фон, качество жизни. И у папы и у мамы было много братьев и особенно сестер, большинство из которых, со своими семьями жили в Ростове и все неподалеку от нас: на Канкрынской, на Донской, на Тургеневской, на Малом… И, в отличие от теперешних взаимоотношений, родственность эта была не номинальной, а настоящей. Мне кажется, что каждый день либо у нас были гости, либо мы шли к кому-то. Особенно близкие отношения у нас были с семьями трех маминых сестер Мани, Раи и Сусанны. Семья Мани, Ицковичи, жили почти что напротив нас, и в течение дня и взрослые, и дети много раз забегали друг к другу. А теплота человеческих отношений взрослых очень чутко воспринимается ребенком. Я любил Солю и Фаню, детей Ицковичей, и хорошо чувствовал их отношение ко мне. Тот же Соломон, который был старше меня на семь лет, во время какого-то семейного праздника напоил меня так, что я по-настоящему опьянел. А мне было тогда всего пять лет. Но зато однажды Соля мне притащил такое, чего не было ни у кого из моих знакомых ребят – настоящий огромный тяжелый американский револьвер “Смит-Вессон”, скорее всего, девятнадцатого века. Не знаю, можно ли было из него стрелять, но барабан крутился, курок работал. Куда он потом делся, я не помню.

Да, мое детство было очень уютным и спокойным. Мне кажется несколько удивительным тот факт, что, будучи совсем ребенком, я ощущал эту атмосферу. В памяти зрительной и памяти чувств осталось несколько сценок, совсем незначительных, когда я понимал, а, вернее, ощущал, что мне хорошо.

Например, меня купают в ванночке в кухне, завертывают в полотенце или простыню и несут через столовую в детскую. В столовой сидят знакомые люди, все улыбаются, у всех хорошее настроение и мне почему-то радостно.

Раннее утро, меня берут из кровати и подносят к окну столовой. Выпал первый снег. Кругом бело и светло и так же светло у меня – где, не знаю.

Мама что-то печет, по всей квартире распространяется запах сдобного теста. И этот запах был постоянным запахом нашей квартиры, запахом моего детства.

Меня устроили в круглосуточный детский сад на все лето. Сад был по тем временам очень хорошим, размещался в зеленой зоне поселка Сельмаш. Папа меня туда отвез утром, мне выделили постель, повели в столовую, накормили, как сейчас помню, вкуснейшей гречневой кашей. Но что это за запах (обычный запах столовой), он совсем не похож на запах, который царит у мамы на кухне. И потом, мне очень скучно без мамы и папы, я хочу домой. Вечером появляется папа и, не спрашивая меня ни о чем, забирает навсегда. Счастливей меня не было никого.

Мне было хорошо дома, но я все же больше любил бывать в нашем дворе или на улице. Весна, по Казанскому переулку, по краям его проезжей части, бегут мощные ручьи, пацаны из снега делают запруды, вода разливается, прохожие ругаются. Мы мокрые, резиновых сапог тогда еще не было, но веселье и смех не прекращаются целый день.

Тротуары только-только подсохли. Мы наконец-то снимаем галоши и ботики, и тут же начинаются бесконечные игры. Дозваться меня домой было очень трудно. Особенно я не любил, когда из кухонного окна, выходившего во двор, неслось настойчивое: “Юрочка, иди пить какао”.

Но самыми замечательными были походы на Дон. Собиралась компания ребят во главе с кем-либо из взрослых. Мы шли к набережной Дона, затем по набережной до Буденновского (бывшего и нынешнего Таганрогского) проспекта, переходили через Дон по наплавному, на баржах, мосту (при немцах он стал железобетонным) и оказывались на Левбердоне, ростовский жаргон, на левом берегу Дона. По песчаному левому берегу шли в обратном направлении на пляж. Мы проходили мимо торговцев вареной горячей кукурузой, дымящейся картошкой, первыми ягодами, жареными семечками и обязательно водой со льдом. Водой обычно торговали такие же мальчишки, как и мы. И, наконец, купание в мутной, теплой, пахнувшей водорослями реке.

В моей памяти сфотографировалась еще одна картина, связанная с Доном. После очередного весеннего разлива мы с папой и дядей Матвеем, мужем тети Раи, спустились к реке и вышли на набережную, которая в то время имела чисто служебное назначение городских складов с подъездными железнодорожными путями. Повсюду были следы и запахи отошедшей речной воды. Эти запахи я помню и сейчас, а дядю Матвея я запомнил только на этой набережной. Матвей умер очень давно, не то в конце двадцатых, не то в самом начале тридцатых годов, причем скоропостижно. И когда я слышал от взрослых “Матвей сгорел”, я понимал это дословно.

Дошкольная осень почему-то не оставила ярких следов в моей памяти. Самым любимым временем была зима. Несмотря на то, что Ростов – южный город, я не помню ни одной бесснежной зимы. Более того, зимы бывали настолько снежными, что для прохода в снегу прокапывались траншеи, а для ребят было полное раздолье – подснежные ходы, снежные крепости во всю ширину улицы, “непримиримые” баталии между дворами, а иногда даже между улицами.

Но и в обычные зимы наш Казанский становился, к ужасу прохожих, скоростной трассой для саночников. Старт был обычно на третьей от Дона улице. Мы хорошенько разгонялись, держа санки за поводок, а затем на ходу прыгали на санки и, управляя одной спущенной ногой, неслись вниз со страшной для пешеходов скоростью. Если на пути встречался участок дороги, не покрытый снегом или льдом, санки со скрежетом его преодолевали, поднимая сноп искр. И так многие десятки раз, с утра до вечера. После школы я быстро обедал, полчаса делал уроки и бегом на улицу. Папа мне на работе сделал крепкие тяжелые санки на стальных полозьях, и я на них мог разгоняться до очень хорошей скорости. Кстати, для того, чтобы остановить спуск, обычное торможение ногами не помогало. Перед самим Доном надо было взять в руку санный поводок и на полном ходу вывалиться в снег. Уже позже, когда у меня появились коньки-снегурки (с закругленным носом), я любил спускаться на них, но не по улице, а по тротуару. Для этого надо было прыгать с “гополок” – ступенек, которыми обычно кончались тротуары на пересекающей улице. Редко удавалось пройти всю трассу без падения, но все равно – какое удовольствие!

Можно вспомнить и о других обычных мальчишеских развлечениях, например, самодельных самокатах, поисках кладов и оружия на чердаках домов, собирании марок, о первом велосипеде – это был, правда, подростковый велосипед, но и такой велосипед для того времени был редкостью. Нельзя сказать, что ассортимент наших игр был широким, но играли мы с упоением часами, заканчивая один кон и тут же начиная следующий. Самыми ходовыми играми были жмурки, ловитки и чилика (лапта и четырехгранный деревянный брусок дерева с заостренными концами, на каждой грани бруска вырезана цифра от нуля до трех – столько раз надо подбивать на лету чилику, чтобы как можно дальше отогнать партнера от кона). Игра в жмурки была у нас непростой, так как в распоряжении прячущихся были сараи, очень глубокий темный подвал и доступные крыши с чердаками.

Были различные игры с мячом, в основном волейбол. А вот с футболом дело обстояло хуже – футбольные мячи тогда были большой проблемой. Тем не менее, мы играли в футбол на Канкрынской, били очень “удобные” для этой цели окна соседей. Для того чтобы избежать почти неизбежных неприятностей, мы иногда играли на соседней улице, на Ворошиловском проспекте, на спуске к Дону, где дорога имеет достаточно большой наклон, но зато вместо “притягательных” окон имелись круто спускающиеся по бокам склоны. На всю жизнь запомнил один трагический случай, когда где-то выше того места, где мы играли, лошадь с седоком в телеге понесла, седок успел спрыгнуть, мы успели отскочить на насыпь, а лошадь промчалась вниз и у самой набережной лбом вышибла рельс, который ограничивал проезжую часть дороги, и рухнула вместе с ним с двухметровой высоты.

Бывали у нас и культурные мероприятия. Например, я помню театральные постановки, причем “постановка” и “либретто” придумывались на ходу. Кроме того, я был владельцем уникального для того времени устройства под названием “Волшебный фонарь” – теперь это устройство называется просто проектором. Мой “Волшебный фонарь”, еще дореволюционного производства, имел в качестве источника света маленькую керосиновую лампочку, а в виде носителя информации – цветные стеклянные диапозитивы нескольких сказок Андерсена. Иногда, по вечерам, у нас на балконе собирались ребята, а порой и не только ребята – ведь даже слово “телевидение” тогда еще никто даже не слышал – и я “крутил кино”.

Конечно, я читал и читал немало. В основном это были приключения и фантастика. Благодаря нашей соседке, Полине Борисовне Тилес, я имел доступ к замечательным журналам дореволюционного времени и двадцатых годов: “Вокруг Света”, “Задушевное Слово” и “Всемирный Следопыт”. Я до сих пор не могу забыть того удивительного ощущения погружения в приключения и в совсем недавно прошедшую эпоху, которую источали эти журналы. Вообще с книгами в то время было тяжело. Достать книгу Жюль Верна, Майн Рида, Вальтер Скотта, Дюма – даже только почитать – было большое счастье. Поэтому я часто бывал в читальном зале нашей районной детской библиотеки “Ленинские Внучата”.

Здесь мне хотелось бы рассказать о несколько забавной процедуре посещения этой библиотеки. Так сложилось, что мы с моим товарищем, Сеней Фиранером, учились в одном классе, жили в одном дворе и читали в одно и то же время одни и те же книги. В читальном зале интересные книги были, как правило, в одном экземпляре. И вот после школы, после обеда, после выполнения домашних заданий мы часто заходили друг за другом и шли в библиотеку. Библиотека располагалась не очень далеко от нашего дома, даже по ростовским масштабам. Мы шли спокойно до какого-то момента, пока тот, у которого первым сдавали нервы, не начинал бежать. И тут начиналось соревнование в скорости. Что получал победитель – это ясно, книгу. А проигравший анализировал причину своего поражения и решал, какую избрать тактику в следующий раз.

Мне хотелось бы коротко рассказать о нашем дворе и о моем дворовом окружении. Двор наш был небольшой, внутри одноэтажных домов подчас имелись подвальные помещения, в которых тоже жили люди. Более или менее приличных квартир имелось всего несколько. Остальные “жилые” помещения представляли собой комнаты без всяких удобств. Во дворе был водопроводный кран и общественная уборная. Однако благодаря воле и настойчивости бывшей владелицы всех строений, Марии Александровны, двор имел очень живописный вид. Около каждой веранды или входа в каждую квартиру росли не только цветы, но и растения для стола, такие, например, как помидоры, огурцы, подсолнух и даже картошка. Большинство стен и веранд были увиты повителью. Двор был чистым и приятным.

Но, главное, мальчишек и девчонок с относительно небольшим разбросом возрастов насчитывалось больше двадцати.

Мне хочется упомянуть о них хотя бы петитом. Пройдусь вокруг двора и начну с Фиранеров. Нина и Сеня Фиранеры. Нина была старше Сени на пять лет. Она была подругой, может быть, не самой близкой, моей сестры Инны. Сейчас она еще достаточно бодра и продолжает жить со своим сыном в Ростове. Хорошо помню их родителей Марию Семеновну и Соломона Владимировича. Соломон Владимирович носил пенсне и очень оригинально держал ноги при ходьбе – носки врозь. Сеня “русифицировался” и в дальнейшем вместо Семена Соломоновича стал Семеном Семеновичем. Мария Семеновна была очень мягкой и доброй женщиной. Однажды, когда, как обычно, я забежал за Сеней, чтобы вместе идти в школу, она мне сказала: “А ты знаешь, Юра, мне приснилось, что твои волосы наконец-то улеглись”. У меня волосы были тогда чрезмерно густые, жесткие и торчали в разные стороны. Глядя теперь на свою лысую голову, обрамленную серебристым пушком, я с сожалением в который раз убеждаюсь, что сон Марии Семеновны был пророческим. С Сеней нас жизнь связывала более 70 лет, об этом – в следующих главах. Умер Сеня в 1998 году.

Инна Туркина. Очень спокойная, доброжелательная девочка. Такими же были и ее родители. Ее отец, дядя Миша, часто составлял нам компанию для игры в преферанс во время моих приездов в Ростов на каникулы. У Инны не сложилась личная жизнь, а была она неглупой женщиной и добилась в науке некоторых успехов – стала кандидатом наук. Умерла очень рано, в возрасте чуть больше 50 лет.

Ася Шуер и Маня Домбровская. Сводные сестры по матери.

Ася была примерно моего возраста, Маня значительно старше. Девушкой и молодой женщиной Маня была очень симпатичной, но родила дочку без мужа. Это произошло одновременно с рождением Юли, дочки моей двоюродной сестры Фани. Так получилось, что Маня стала кормилицей Юли. Вся семья в конце сороковых переехала в Ленинград, где работал муж Аси, подполковник, преподаватель какой-то военно-политической академии. Я иногда бывал у них.

Лиля Лисицкая. Главной ее особенностью было то, что она училась в какой-то балетной школе. Ну и конечно, фигура у нее была соответствующая. Почему-то считалось, что я ухаживаю за ней. Из-за этого случилось запомнившееся мне столкновение. Я спускался на коньках по Газетному переулку, когда неожиданно на моей трассе появился мой соперник, и я что-то почувствовал. Ни секунды не раздумывая, я двинул ему кулаком в лицо.

Он упал, а я едва устоял на коньках. Вокруг сразу же собралась толпа ребят, настроенных явно против меня. Но откуда-то появился известный в нашем районе “урка”. Он неожиданно стал на мою сторону, и этого оказалось достаточным, конфликт был исчерпан.

Три сестры Фирсовы: Люба была чуть старше меня и своих сестер, Мили и Вали. Жили они с матерью, которая торговала на базаре. Ничего особого я бы о них не написал, обычные девочки того времени. Однако у нас с семьей Фирсовых был конфликт, судебный конфликт. Во время нашей эвакуации они захватили нашу квартиру, а когда мама с Инной вернулись в Ростов, отказались ее освободить. Суд был справедливый, и нам квартиру вернули. Запомнился один эпизод “внесудебного” разбирательства. Фаня, моя двоюродная сестра, ей тогда был 21 год, зашла во двор, подбоченилась и покрыла Фирсовых таким отборнейшим матом, от которого получили огромное удовольствие не только она сама, но и все при сем присутствовавшие.

Виктор Сысоев. Семья Сысоевых появилась в нашем дворе в середине 30-х. Виктор учился в одном классе с Инной. С самого начала войны Виктор был мобилизован, а в конце войны со слов его матери, тети Усти, он исчез. Появился он через несколько лет после войны – возможно, был в лагере. Эту тему он ни с кем не обсуждал. Стал мрачным, неразговорчивым. Со своей одноклассницей, Инной, при встрече даже не здоровался. С матерью поступил очень жестоко или глупо. У нее случился сердечный приступ, а он, это видели соседи, пешком, не вызывая скорую и не взяв такси, повел ее в больницу, где она сразу же скончалась.

Витя Орлов. Был достаточно занудливым мальчишкой. Окна комнаты его приемных родителей выходили на балкон нашей квартиры. Отец был бондарь, и мы, ребята, могли часами наблюдать за его умелой работой, в результате которой появлялась новенькая бочка. Однажды на работе ему прорубили голову топором, он остался жив, но только было страшно смотреть на огромную яму у него на голове. О причине покушения во дворе не знали. После войны семья Орловых в нашем дворе уже не жила.

Вера и Маня Бершадские. Семья Бершадских бежала от голода на Украине в самом начале 30-х. Жили они в подвальном помещении, прямо под нами. Отец, Антон Антонович, работал милиционером, а при немцах служил в полиции. Каким-то образом он потерял ногу и, возможно, поэтому не был подвергнут репрессиям. Почти сразу же Бершадские выписали из своей деревни Таню – Татьяну Андреевну Колесниченко – которая, с перерывом на время войны, прожила в нашей семье няней более 30 лет. За это время выросли Инна и я, родилась и выросла дочь Инны, Мариночка. Таня стала нам родным человеком. В конце жизни она вышла замуж, заимела собственный дом на Нахаловке – одном из районов Ростова. Сестры Вера и Маня Бершадские, особенно младшая Маня, были самыми активными участницами нашей дворовой жизни. Манька была хулиганистой, боевой, как мальчишка. Жива ли она сейчас – я не знаю, но знаю, что Вера умерла совсем недавно.

В том же подвале жила семья Гришиных. У них было четверо детей. Старшая Вера – красивая замужняя женщина жила отдельно. Далее шли Мария, старая дева, Юра и Тамара. Юра и Тамара были в нашей компании. Дядя Трофим, пожалуй, был самым старшим жителем нашего двора. Он пережил войну и еще жил долго, хотя вся жизнь у него прошла в подвале.

Лебедевы. Из оставшейся после строительства нашей кухни довольно большой части сарая, где размещались выделенные для каждой семьи маленькие сарайчики, Лебедевыми была отстроена нормальная квартира со всеми удобствами. Я не знаю, кем работал дядя Миша Лебедев, но он был владельцем редкой по тем временам собственности – автомобиля. Этот автомобиль постоянно находился в нашем дворе. Очень редко Лебедев собирал несколько ребят и катал нас на своем автомобиле. Можно себе представить, какое это было удовольствие. Жену звали Наталией Александровной, она дружила и с моей мамой, и с Инной. Обе их дочки, Инна и Лена, были красивыми девочками, но красота Леночки проявилась уже значительно позже – она родилась за год до войны. Инна выбрала редкую для женщины специальность – морскую, окончила какой-то мореходный институт в Таганроге.

Мария, Вовка и Валя Королевы (вы заметили, сколько было в нашем дворе Марий и Инн?). В конце двора, в выгородке за общественным туалетом, в бывшем производственном помещении “Санитас”, проживала семья Королевых. Из бывших крестьян, приехали из какого-то центрального района России, наверное, бежали от коллективизации. Очень активные ребята. Половое воспитание, знакомство с матом в основном шло от этой троицы.

Рос я общественным мальчиком – для меня двор и улица были немыслимы без компании мальчишек и девчонок. Я даже представить себе не мог одиночное препровождение времени, несмотря на то, что наши отношения далеко не всегда были мирными и бесконфликтными. Иногда, правда, возникало выяснение национального происхождения – это были первые уроки, но и они оказались важными элементами подготовки к будущей советской жизни. Я тоже не всегда был безобидным. Часто я предлагал своему товарищу Сене, без которого я вообще не помню своего детства, подраться или побороться. Я был сильнее его, и поэтому он обычно благоразумно находил причину отказа. Чаще всего это было отсутствие песка, который бы мог смягчить падение во время драки. Запомнился один трагикомичный случай. Мы были еще совсем маленькими, четырех-пятилетними, во всяком случае, далеко дошкольниками. Я привязал к дужке детского ведерка бечевку, насыпал в ведерко песок, все тот же песок, и начал это сооружение раскручивать. Как сейчас помню, что страшно удивился, когда увидел, что ведерко вдруг полетело и еще больше удивился, когда увидел, что оно “благополучно” остановило свой полет на шапочке Сени. В замедленном кино вижу, как Сеня падает, поднимается и молча бежит по направлению к своему крыльцу, поднимается по ступенькам и только после этого раздается оглушительный рев (потом, в других случаях, эта последовательность повторялась – конечно, Сеня, помимо обиды и боли, демонстрировал и неплохие артистические данные).

Хочу вспомнить о своих вокзальных впечатлениях и о наших поездках на Юг. Оказаться на вокзале – это было большое счастливое событие. Это значило, что мы куда-то едем. Но, честно говоря, я не знаю, что меня больше возбуждало: новые места, которые мне удастся повидать, или сама поездка. Мы выходим для посадки в поезд на перрон. Почему-то мне кажется, что это всегда было вечером или даже ночью. Люди снуют с чемоданами, узлами, свет перемежается с мраком, крики, свистки. Мы обязательно проходим мимо страшного чудовища – паровоза. Он не просто живет, он угрожает, он шипит, кряхтит, пышет жаром и злобой, неожиданно выпускает пар, чем-то лязгает, бросает вперед слепящие снопы света. Я стараюсь держаться от него, как только можно дальше, но он завораживает, я не могу от него оторвать взгляд, крепко держа за руку папу. Наконец, мы подходим к нашему вагону, поднимаемся по ступенькам и о счастье – мы садимся на наши полки, и я, конечно, у окна. Свисток, и начинается замечательная мелодия – перестук колес. Мы поехали.

До школы я смутно помню две поездки: в Ессентуки и в Нальчик. Первая была, по моим подсчетам, в 1929, а вторая – в 1930. В Ессентуках мы жили где-то в районе железнодорожной станции, под нашим балконом проезжал маленький паровозик (такие паровозы назывались “кукушками”), а я “управлял” движением и махал флажками. Здесь проявилась удивительная цепкость детской памяти: в парке был какой-то дедушка, скульптура, и я любил сидеть у него на коленях. Потом много раз спрашивал у мамы и у Нонны, бывавших позже в Ессентуках, что это за дедушка, но они не знали. И вот спустя более чем полсотни лет я оказался в этом парке и с радостью нашел маленькую малозаметную скульптуру “дедушки”, того самого, который остался в памяти трехлетнего ребенка. Нальчик мне запомнился замечательной прозрачной горной речкой и Волчьими Воротами, я это место боялся – а вдруг появятся волки. Наша семья была в полном составе, но в памяти у меня почему-то выделился главным папа.