Предисловие

Эта книга, будучи вымыслом, повествует о сделанном безнадежном деле. Она задумана за четверть века до ее написания, однако отложена в долгий ящик из-за слишком большого замаха. А потом вдруг автору пришла в голову структура повествования — как не зарыться в необозримом сюжете. Остальное заняло полтора года

Главная же идея книги проста: описать более-менее реалистичный способ колонизации подходящей экзопланеты. Иными словами, отказаться в сюжете от нарушения законов физики и не уповать на то, что наука со временем откроет новые законы, делающие межзвездные путешествия обыденным делом. Идея далеко не нова, однако см. эпиграф. И все, казалось бы, просто, но как только начинаешь честно следовать возложенным на себя обязательствам, волосы встают дыбом. На каждом шагу ужас: то требование многотысячелетней надежности аппаратов, работающих с большой нагрузкой, то необходимость подготовить цепь сложнейших действий, что развернется в далеком будущем без контроля человека. Вот так и выходит: приняв условие научно-технологического правдоподобия, ставишь себя в столь жесткие рамки, что соответствующий жанр впору назвать «сверхтвердой научной фантастикой».

Автор старался, хотя вряд ли обошелся без ошибок. Всякие КПД, скорее всего, завышены, и на срок перелета надо накинуть пару-тройку тысяч лет. Допущение, что будет создана толковая электронная модель (реплика) человеческой личности, может казаться чересчур оптимистичным. Всяческие экзогеологические и экзоклиматологические и тем более биологические аспекты прописаны «на глазок» — профессионал наверняка найдет, на чем подловить. А иначе это была бы не научно-фантастическая книга, а монография.

Пару слов по поводу названия книги и звезды. Созвездие Весов (Libra) и номер 47 были выбраны четверть века назад, первое — для некой рифмы, второе — из соображений звучности. Тогда и в голову не могло прийти, что когда-то за этот выбор придется отвечать. Ну и, конечно, как только были опубликованы первые две главы, автор был пойман за руку: реальная звезда 47 Либра находится гораздо дальше шестидесяти световых лет и намного массивней и ярче Солнца. Встал выбор: переименовать звезду в менее звучную 52 Либра (такой не существует, потому и взятки гладки), либо объясниться и оставить как есть. Оставляем как есть в надежде, что в результате больше людей, возмутившись, прочтут это предисловие. Кстати, в созвездии Весов нет звезды с подходящими параметрами. Самая близкая к замыслу — 23 Librae — похожа на Солнце, расстояние около 80 световых лет, но там на орбите, близкой к земной, находится гигант массой 1,8 массы Юпитера, что исключает землеподобную планету в зоне обитаемости. Правда, если у гиганта есть большой спутник, то на нем в принципе можно жить, но это уже было бы совсем другой историей.

Впрочем, все научные и технологические проблемы, затронутые в книге, бледнеют перед человеческими. Наш род не способен мобилизоваться настолько, чтобы решить подобную задачу ради далеких потомков. Здесь требуется чудо, и в книге оно происходит благодаря упрямым действиям горстки талантливых людей, находящих поддержку в самых неожиданных местах. Оно не относится к сверхъестественным чудесам — в истории есть примеры, когда люди, поступающие как должно без видимой перспективы успеха, добиваются выдающихся результатов.

В книге нет драматургических злодеев, катастроф, войн, терактов и почти нет потасовок. Зачем они, когда сама постановка задачи полна драматизма: микроскопические разумные существа, затерянные в десятках световых лет пустого пространства, бросают вызов равнодушной природе, будучи связаны по рукам и ногам ее законами. Развитие этой драмы и есть главный стержень повествования: как и зачем разумная жизнь отстаивает свое место во Вселенной. Получается так, что двигаясь вдоль этого стержня, действие к концу книги забегает слишком далеко и уже не укладывается в рамки сверхтвердой фантастики, хотя и там пытается следовать законам природы и здравому смыслу.

Перед вами откровенно антипостмодернистская книга, хотя в ней есть ряд небольших пассажей в духе этого самого поветрия. Так, мелкое литературное хулиганство. Кто распознает, усмехнется.

Наконец, надо признаться, что основное, над чем бился автор, не сюжет, не научное правдоподобие, а нечто трудноопределимое. Скажем так: это некая упругая субстанция, благодаря которой читатель и автор иногда попадают в резонанс. Конечно, не всегда — эксперимент показывает, что вероятность этого около 10 процентов, что сравнимо с КПД паровоза.

 

Часть 1

 

Там соленое море лижет теплый песок…

То место в нашем повествовании, охватывающем огромные времена и расстояния, безусловно, заслуживает нескольких абзацев. Там соленое море действительно целыми днями лижет теплый песок и лишь изредка утюжит тяжелыми валами широкий пляж. За пляжем идет полоса песчаных дюн, а дальше раскинулись гранитные бараньи лбы, кое-где пересеченные моренными грядами: когда-то в незапамятные времена здесь тёк широченный ледник. Видимо, он стекал с синеющей горной гряды, замыкающей ландшафт, обозримый с дюн. Это было, вероятно, сто-двести миллионов лет назад, но континенты куда-то двигались, и сейчас здесь теплый устойчивый климат. Горы, судя по снеговым шапкам, высокие. В таком климате на 40 градусах северной широты вечный снег лежит выше четырех с половиной километров. Некоторые зубчатые гребни этих гор вполне могли бы представлять интерес для альпинистов среднего уровня. Правда, здесь нет альпинистов.

В одном месте дюны расступаются, пропуская реку, впадающую в море. Устье реки отмечено незабываемой скалой, торчащей из песка примерно в километре от места впадения (слева, если смотреть со стороны моря). Скала похожа на собачий клык стометровой высоты. Ее вертикальная сторона обращена к морю. Это заведомо не известняк — то ли серый гранит, то ли базальт. Больше, насколько хватает глаз, таких скал там нет.

Большую часть года здесь преобладают пассаты, несущие погоду предсказуемую, как часы. Утро настолько прозрачное, что горы из синих становятся разноцветными: розовыми, серыми, а снежные шапки — золотистыми на солнце и голубыми в тени. В полдень разрастаются кучевые облака. Они клубятся все выше и выше над поясом гранитных увалов между морем и горами. Их надувает влажный бриз, который взмывает вверх над гранитом, раскаленным полуденным солнцем.

Набухшие облака внезапно обрушиваются тяжелыми ливнями, и над сушей встает двойная радуга. А над берегом все так же светит солнце, и море так же лижет теплый песок. Вдруг за радугой из черно-синего неба начинают лупить молнии. Одновременно радуга и молнии — штук десять в секунду, ломаные и ветвистые. И жуткий нестихающий рокот.

Все это прекращается, как только гранит остывает от холодного душа. Наступает золотистый вечер и с ним праздник воды, кристально чистой и теплой. Упавшая с неба вода, скопившись в углублениях, впадинах, желобах, принимает тепло гранита и бежит по извилистым маршрутам к речной долине, прорезавшей бараньи лбы. Это рай для подростков — прыгать в гранитные ванны с прозрачной водой, лезть под теплые водопады, плыть вниз в потоках по гладким петляющим желобам. Правда, здесь нет подростков. А горы золотятся освеженными снежными шапками.

Река, текущая в галечной долине, тоже прозрачна, но холодна: она берет начало из остатков былого ледника — ледничков, спрятавшихся в верховьях долин. Здесь должна бы водиться форель. Но ее нет. И много еще чего нет. Нет комаров, нет деревьев и травы, несмотря на тепло и обилие пресной воды.

Нет ни былинки! Ни паршивой инфузории! Нет вообще ничего, что даже с натяжкой могло бы быть отнесено к живой природе.

Почему? Что здесь случилось? Отравление среды, радиация, взрыв сверхновой? Самоистребление, апокалипсис? Да нет, конечно! Просто вопрос «что здесь случилось?» поставлен неправильно. Здесь как раз «не случилось». Здесь не произошло событие, о вероятности которого мы не имеем ни малейшего представления. Здесь не возникла жизнь.

Мы ведь до сих пор не знаем, как она возникла на Земле. Как любят говорить биологи, занимающиеся происхождением жизни: «Вероятность возникновения жизни в подходящих условиях равна произведению двух величин: нуля и бесконечности». И у нас до сих пор нет более четкой оценки. Нуль на бесконечность… Мы лишь знаем, что результат не равен нулю в точности, поскольку один пример у нас перед глазами. Существуют оптимисты, которые говорят, что вероятность близка к единице, поскольку жизнь появилась на Земле очень быстро — в первые полмиллиарда лет. Но пессимисты возражают: мол, не появись жизнь тогда, когда наша планета была намного активней вулканически, химически и электрически, она бы вообще у нас не появилась. Окно возможностей тогда же и захлопнулось. С точки зрения пессимистов жизнь на планете может появиться либо быстро, либо никогда. Но нет в мире такого арбитра, который мог бы грамотно рассудить тех и других.

Темнеет там очень быстро, ночи, как правило, ясные и звездные. Человек, лежа на спине на еще теплом песке пляжа, был бы восхищен незнакомыми созвездиями, среди которых бросается в глаза почти правильный полукруг из пяти ярких звезд. Правда, чтобы спокойно насладиться зрелищем незнакомого неба, человеку пришлось бы воспользоваться кислородным аппаратом. Атмосферное давление там чуть выше земного, но кислорода ничтожные доли процента. Почти весь воздух — азот, немного СО2 и водяного пара. А без фотосинтезирующей жизни какой, к черту, кислород?!

Но человек, хорошо помнящий земное небо, будь он даже в кислородной маске, разглядел бы и в этих небесах нечто знакомое. Конечно, тот же раздвоенный Млечный Путь. Но не только. Человек узнал бы Плеяды — они там чуть меньше. Увидев пару очень ярких звезд — красноватую и синюю, — человек, в принципе, смог бы узнать Бетельгейзе с Ригелем, только без Ориона. И столь же ярко сиял бы Денеб, только без Лебедя.

И взошли бы две небольшие луны. Причем взошли бы с разных сторон, двигаясь навстречу друг другу. Вращаются они, конечно, в одну сторону, в ту же, что и сама планета. Просто одна на высоте 20 тысяч километров обгоняет вращение планеты, другая на расстоянии 56 тысяч километров — отстает.

Никто толком не сможет сказать, что здесь не дотянуло. Не хватило каких-то соединений? Сказался дефицит тихих лагун, насыщенных органическим бульоном? Недостаточно сильно били молнии? Или просто при наличии всего, что надо, не реализовался ничтожно малый шанс на правильную сборку комбинации молекул (нуль) даже при гигантском числе взаимодействий (бесконечность). И похоже, окно возможностей действительно захлопнулось здесь давным-давно. И вот уже шесть миллиардов лет над побережьем встают стерильно чистые рассветы. И бесплодное море виновато лижет песок.

 

Шестьдесят человеческих лет

Нет ничего безмятежней, чем долгий летний день на берегу большой реки. Марк Селин лежал на горячем песке острова, поросшего ивняком. За рекой тянулся ровный крутой горный кряж, покрытый лесом, из которого местами выступали известняковые утесы. Марк глядел в зеркальную поверхность реки, где горы медленно плыли над облаками. День, казалось, начался в незапамятные времена и еще будет тянуться неопределенно долго, пока не наступит вечерняя прохлада. И с ней придет зверский голод — придется плыть назад через протоку, вытаскивать из кустов велосипед и ехать домой. А дома — ворчание родителей по поводу долгого отсутствия и лишь потом благословенный ужин.

Но пока солнце высоко и можно еще долго думать и мечтать. А мечтать очень даже есть о чем. Марк только что поступил в Международный университет передовых исследований. Университет, который за пятнадцать лет своего существования заработал статус легенды.

Конечно, ему, питомцу этого чудесного захолустья, невероятно повезло. Повезло с тремя учителями — физики, математики и литературы. Повезло с родителями, которые подсовывали хорошие увлекательные книжки, заставлявшие думать. Да и сам он в поте лица тянулся за своей удачей, чем честно заслужил сегодняшнюю безмятежность.

Пожалуй, ему повезло и со временем, в которое выпало родиться, — такая удача нечасто достается жителям здешних мест. Да и не только здешних... Мир, пережив тяжелый кризис, как будто очнулся и протер глаза. Звезды ток-шоу, герои новостей, которых отец Марка называл «пламенные холуи», «цепные патриоты» и «придворные мракобесы», исчезли с глаз долой, словно попрятались в какие-то тайные щели. Вместо них появились нормальные умные люди, причем в таком количестве, что хотелось спросить: где они раньше были, где таились десятилетиями? Наконец-то после семидесятипятилетнего перерыва люди вернулись на Луну и уже забросили оборудование и припасы на Марс для экспедиции, которая полетит через полгода.

— Впереди захватывающе интересная жизнь, — думал Марк. — Как важно состояться в этой жизни, стать настоящим ученым!

И, глядя на отражение гор, он сказал себе:

— Я обязательно должен вернуться сюда, когда главное в жизни уже произойдет. Вернуться через шестьдесят лет и дать себе отчет: сбылось ли то, о чем я думаю сейчас. Получился ли из меня ученый? Пришла ли с годами мудрость? Как здорово, если все это получится, и как хорошо будет здесь лежать, когда за плечами большая жизнь…

Мы часто даем себе в юности всякие глупые обещания и зароки и почти всегда их быстро забываем. Но бывают и исключения — что-то застревает в памяти на всю жизнь, возможно, благодаря каким-то ярким деталям, как это отражение гор, например. Поэтому через шестьдесят лет состоявшийся умудренный Марк Селин, человек умеренно широкой известности, вылез из прокатной машины на берегу той самой реки. После непрерывного трехчасового вождения, как обычно, требовалась пятиминутная реабилитация. При попытке принять достойную человека вертикальную позу болели колени и спина. Чтобы не терять времени, Марк в полускрюченном состоянии вынул лодку из багажника, подсоединил шланг и включил компрессор. Теперь надо было обойти машину пять раз, потряхивая поочередно ногами и постепенно распрямляя спину.

— И откуда это идиотская боль? — думал Марк каждый раз. — Это суставы или связки болят? Какая-то дрянь что ли скапливается в них, пока ведешь машину?

На самом деле Марк с его способностью быстро разбираться в области, где до того он был полным профаном, мог бы за полчаса досконально выяснить, что это за идиотская боль и что там за дрянь. Но вопрос был праздный — просто чтобы занять голову, пока отходишь от езды, и не заслуживал исследования. И через пять минут Марк окончательно выпрямился и, сказав себе: «Ну, теперь я хоть куда!» — взвалил на плечо лодку и пошел к реке.

Он предварительно изучил снимки из космоса и знал, что его любимый островок давно смыт паводками. Как приемлемую альтернативу он выбрал место на левом берегу напротив гор, откуда вид должен быть почти такой же. Надо было выгрести пять километров вверх по течению, но, поскольку у Марка с плечевым поясом никаких проблем не было, никакая «дрянь» там «не скапливалась», он это сделал легко и довольно быстро.

Погода была такой же, как и тогда, шестьдесят лет назад, — Марк следил за прогнозом и соответственно выбрал время. Он лег и стал смотреть в реку, где горы точно так же плыли над облаками. Но прошлое пока отказывалось оживать. И тут сказались восьмичасовой перелет с соответствующим джетлагом и три часа вождения — Марк заснул, лежа на песке. Проснувшись, он ощутил щемяще знакомые запахи жаркого дня у реки: ивняка, красивого растения с длинными мягкими иголками и красными круглыми ягодами, горячего песка, серебристых лопухов с неведомым Марку названием, запах самой реки. И прошлое постепенно ожило.

— Ну как, ты стал ученым? — спросил Марк-младший.

— Вроде, как стал. По крайней мере, многие люди считают меня таковым

— А ты открыл что-нибудь важное?

— Да, но это немного грустное открытие. Я обнаружил отражение звезды в океане далекой планеты. Отражение солнца той планеты. За шестьдесят световых лет от нас. А грустное здесь то, что там нет жизни. Есть огромный океан. Он простирается на две трети окружности планеты на низких широтах. А одну треть занимает континент. Это как раз то, что я выяснил благодаря отражению звезды. Есть суша, есть море. Атмосфера из азота и теплый климат. Там плавают облака не хуже, чем эти. Наверняка есть реки, почти как эта. А кислорода нет. Значит, и жизни нет.

— Но может быть, там есть какая-то другая жизнь, которой не нужен кислород и которая не дает кислорода?

— Я тоже на это надеялся, как и многие другие. Но биологи разбили эти надежды в пух и прах. Если появляется жизнь, способная к эволюции, она обязательно начнет использовать фотосинтез. Эволюция обязательно должна наткнуться на столь ценную находку под ногами. А на той планете есть все условия для фотосинтеза — свет, жидкая вода, углекислый газ, который мы тоже видим. А как только начался фотосинтез, жизнь расцветает и создает кислородную атмосферу. Не сразу — на Земле это заняло пару миллиардов лет, — но той планете уже шесть миллиардов. Это закон — я не знаю в деталях, как он доказывается, но в общих чертах понимаю, что это действительно так. А раз неизбежного результата жизни нет, то нет и жизни.

— А есть другие планеты, где жизнь найдена?

— Нет. Есть еще три планеты с нужной температурой, с приличной атмосферой, где есть водяной пар. Разве что блик звезды ни на одной из них пока не виден. Но нигде нет кислорода. Это не значит, что внеземной жизни нет вообще нигде, — просто пока подходящих планет найдено всего четыре. Вот я сейчас вернусь и буду обрабатывать данные еще по двум. Но то, что мы уже точно знаем: если есть подходящие условия, жизнь возникает вовсе не обязательно.

— Правда, грустно. Жизнь проигрывает 1:4. А как ты обнаружил отражение? Неужели планету удалось разглядеть?

— Разглядеть в деталях? Конечно, нет! Планета видна только как светящаяся точка, совсем слабая. И чтобы увидеть эти слабенькие точки, пришлось затратить уйму труда и денег. Еще в твое время хотели возобновить давно похороненные проекты — «Дарвин» и еще один, сокращенно TPF, — ты, кажется, даже читал об этом. Так их действительно возобновили, объединив и усовершенствовав. Взяли название «Дарвин». Делали очень долго, но сделали в конце концов. Помнишь, что такое «Дарвин»?

— Кажется, три космических телескопа…

— Теперь семь — целая флотилия. Они встают с точностью до долей микрона, так, чтобы занулить свет звезды, но при этом видеть планеты вокруг нее. Свет от шести телескопов смешивается в центральном — седьмом. От звезды свет с противоположных телескопов приходит в противофазе, то есть вычитается, а от планеты — складывается. Такая вот интерференция. Кажется невероятным, но звезда, которая в миллиарды раз ярче планет, действительно зануляется, а планеты видны как отдельные точки. Все вместе называется нуль-интерферометр.

— А планету разглядеть все равно нельзя?

— Нет, конечно, для этого нужна целая армада циклопических телескопов — не дозрели и не дозреем в ближайшие века. Поэтому видим только слабенькие точки, но можем снять их спектр в инфракрасных лучах, их излучает поверхность планеты. А там много интересного: атмосфера что-то пропускает, а что-то поглощает. И поскольку физика везде одна и та же, мы знаем, что на такой-то длине волны должен быть провал от азота, здесь — от водяного пара, там — от углекислого газа. И мы видим все эти провалы. А в таком-то месте должен быть провал от кислорода, точнее, от озона, он есть в спектре Земли. Но в спектре той планеты — она называется 47 Librae b — его нет. Нет ни малейшего намека! И в спектрах еще четырех известных экзопланет, которые во всем похожи на Землю, его нет.

— Это ты снял спектры? А отражение звезды как же увидел?

— Нет, не я. Спектры — именно то, ради чего затевался эксперимент. Получить спектр — как сливки снять, это то, чего хотят все. Я нацелился на то, что поглубже спрятано. На временной анализ в видимом свете. В нем наблюдать планету сложнее, чем в инфракрасном диапазоне, — сильней мешает звезда. Если просто посмотреть на кривую блеска планеты, там ничего не увидишь — один шум. Забыл уже: ты знаешь, что такое преобразование Фурье? Это мощная штука. Если сделать преобразование Фурье для кривой блеска, то, будь там спрятана хоть слабенькая периодичность, тонущая в шуме, она вылезет в виде пика в фурье-образе. И если шум огромен, а периодический сигнал ничтожен, все равно вылезет, если долго наблюдать. И у меня кое-что проявилось — довольно широкий бугор с центром на периоде 27 часов. Это облака планеты, 27 часов — ее сутки. Там, где облаков больше, планета ярче. Они вращаются вместе с планетой и выдают период вращения. Но облака непостоянны, они движутся. Поэтому преобразование Фурье дает бугор, а не узкий пик. Через полтора года чистого времени наблюдений проявилось нечто интересное: слабенький, но узкий пик на периоде 27,2 часа — его могло дать только нечто твердо привязанное к поверхности планеты. Это еще не конец истории, но давай сделаем передышку. Спрашивай, что непонятно.

— Почему планета так называется?

— По имени звезды 47 Либра, то есть Весы — созвездие Весов. 47 — это номер звезды в Весах. Был такой современник Ньютона, Флемстид, он две с половиной тысячи звезд пронумеровал. Звезда похожа на Солнце; масса и светимость — чуть меньше, срок жизни — чуть больше.

— Почему планета b? Значит, есть и a?

— Представь себе, нет! Букву a зачем-то решили зарезервировать за самой звездой — были у людей какие-то невнятные доводы за такое правило. Так принято еще с девяностых годов XX века, когда стали открывать первые экзопланеты. Зато есть планета c — холодная, вроде Марса. Есть d и е — газовые гиганты. В общем, система сильно смахивает на нашу, что не столь частый случай.

— Шестьдесят световых лет? Это значит, сейчас ты изучаешь тот свет, который был испущен, когда я здесь лежал?

— Да, именно это оно и означает… Слушай дальше. Когда я обнаружил этот пик, проект решили закрывать. «Дарвин» уже поработал больше двадцати лет. Кончалось топливо для микродвигателей, солнечные батареи дышали на ладан, часть электроники приказала долго жить. Нужна была космическая экспедиция сервисной бригады за два миллиона километров. Казалось бы, не бог весь что, каких-то полтора миллиарда — дешевле, чем полет на Луну в оба конца. И тут началось глобальное нытье: экономика в рецессии, есть более насущные потребности, жизнь все равно не нашли, цель продолжения эксперимента непонятна…

— Как это может быть непонятна такая цель? Они что, рехнулись?

Оба задумались, глядя на реку глазами Марка-старшего. Далеко у правого берега плыл трехпалубный туристический теплоход. Точно такие же здесь плавали и во времена Марка-младшего на фоне тех же гор, под такими же облаками. Те же запахи, тот же покой. Будто ничего не изменилось за шестьдесят лет. Как бы не так!

— Рехнулись, говоришь… Да нет, скорее просто потухли. Это ты жил в хорошее время, когда цель всегда была ясной и яркой. Но хорошие времена имеют свойство проходить, как и молодость. Огонька не хватает на многие поколения. Вот и начинается глобальное нытье по поводу непонятных целей. Короче, если бы проект закрыли, я бы так и остался со своим едва проклюнувшимся пиком на периоде 27,2 суток. Но мы победили, потому что выступали везде, где можно, объясняли и убеждали. В результате добровольцы организовали специальный фонд поддержки экспедиции, куда люди вносили по сто, даже по 20 долларов. Конечно, так полтора миллиарда не собрать, но правительства стран, участвующих в проекте, видимо, устыдились и скинулись на сервисную экспедицию.

Бригада отлично справилась с задачей — с тех пор «Дарвин» работает уже 15 лет, лучше, чем раньше. И чистых четыре года из этих 15 он наблюдал 47 Либра. Мой пик вырос и стал неубиенным, иными словами, статистически значимым. Он говорит о том, что мы точно что-то видим на поверхности вращающейся планеты. Но что? Я построил среднесуточную кривую яркости. Но на ней ничего не было видно! Это уже казалось мистикой! И тут я случайно увидел снимок Земли из космоса. И на нем — солнечный блик в океане. И в этом блике — едва ли не четверть яркости всего изображения Земли! И как я раньше не догадался?! Я бегом добрался до компьютера и за 10 минут поменял точку отсчета фазы вращения. Эта задача и тебе по силам — определить, где на планете должен находиться блик, и отсчитывать поворот планеты от этой точки, которая меняется со временем года. И через полчаса у меня была выразительная кривая с «корытом» в одну треть суток и плато в две трети. Это значит, что две трети окружности планеты покрывает океан, а одну треть — материк. Океан и материк на планете за 60 световых лет, представляешь?! Но это очень приблизительно — картина должна зависеть от широты — ведь блик в разное время года появляется на разной широте. Мы знали параметры орбиты, но не знали наклона оси вращения планеты. И лишь накопив данные за пять лет — два года до экспедиции и три после, мы сумели восстановить и наклон оси, и примерную географию планеты от 20 градусов южной широты до 50 градусов северной. В северном полушарии там один гигантский материк, покрывающий до половины окружности планеты. Он сужается к югу, а в южном полушарии появляется еще один материк поменьше. Но, возможно, дальше к югу он становится шире — туда мы не можем заглянуть. Этот блик звезды нарисовал нам примерную географию планеты, как луч древнего телевизора. Или, точнее, как луч сканера. Вращение планеты — как горизонтальная развертка, сезонное движение блика по широте — как вертикальная.

— Потрясающе! И это все мне предстоит сделать?!

— Предстоит, предстоит…

— А твоим именем что-нибудь назвали? — с робкой надеждой спросил Марк-младший.

— Был один анекдотический случай, слава богу, не состоявшийся. На недавнем юбилее один крупный чиновник от науки предложил назвать 47 Librae b Сели́ной. У меня волосы встали дыбом — такой пошлости я никак не ожидал, готов был провалится от стыда. А народ поддержал, зааплодировал. Потом с грехом пополам отбился, вроде история с переименованием затихла.

— А почему это пошлость? Ведь звучит красиво — как Селена.

— Да, хоть ты и читал хорошие книжки, но со вкусом у тебя, помню, была серьезная проблема. Боже, какую музыку ты слушал! Попса убогая! Ну да ладно, это скоро пройдет. Давай лучше о другом.

— А как с Марсом? Ведь туда скоро должны полететь!

— С Марсом, как ни странно, все в порядке. С ним куда лучше, чем с Землей. Там уже больше тысячи человек, часть которых там и родилась. И они оттуда никуда не собираются улетать. Предрекали: жизнь на Марсе страшней срока в любой земной тюрьме. Но дело в том, что осмысленная созидательная жизнь в тюрьме лучше пустого времяпровождения в самом распрекрасном раю. Они создают новый мир и, между прочим, быстро расширяют стены своей «тюрьмы». У них там уже атомная электростанция, работающая на марсианском уране, мощная землеройная техника, огромные залы под крышей десятиметровой толщины — крыша держится давлением снизу от накачанного воздуха.

В хорошее время ты вырос — на взлете. Прожив следующие 60 лет, прекрасно это понимаешь. Сейчас бы провернуть марсианскую эпопею не было ни малейших шансов. Но дело сделано — и марсиане от нас почти не зависят — остаются лишь редкие рейсы с переселенцами и инструментами. Честно говоря, я им завидую.

Марк-старший еще поговорил с Марком-младшим о всякой всячине, которая лежит вне русла нашего повествования. Наконец, прошлое не то чтобы растворилось, а просто уснуло в памяти Марка Селина. Но далеко не бесследно.

— Надо же, — подумал Марк, — всего-то исполнил свой юношеский зарок, а как хорошо! Столько вспомнил! Как будто жизнь стала длиннее. Даже не длиннее… Как бы это поточнее… — Марк сосредоточился, глядя на поверхность реки, где все так же отражались горы над облаками. — Вот: шире и глубже! Всего-то напрягся, приехал, ощутил, вспомнил — и жизнь стала чуть шире и глубже. Жаль, что идет к концу…

Спустившись по реке к машине, Марк попытался взвалить лодку на плечо и тут обнаружил, что подгорели плечи и спина.

— Какого черта? Ведь тогда совсем не обгорал! И вроде на солнце в этом году уже достаточно покрутился… А ведь всякие защитные кремы существуют. Интересно, что в них кладут? По идее, чем тяжелей элемент, тем лучше он поглощает ультрафиолет. Свинец? Скорее всего, вредно. Вольфрам — жалко тратить на такую ерунду. О! Можно, наверное, взять соль, цезий-йод — сцинтиллятор, используемый в детекторах гамма-квантов…

Впрочем, это были лишь праздные рассуждения, призванные скрасить не слишком приятный подъем с лодкой, которую не водрузить на плечо.

Здесь мы оставляем Марка, хотя его жизнь еще далеко не закончилась. Ему еще кое-что предстоит. Но мы вынуждены проститься, поскольку наше повествование перепрыгивает сразу на 40 лет вперед.

 

Монгольский парк

Куда может завести досужая болтовня двух классных профессионалов? Наверное, одному богу известно. А вообще-то куда дальше, чем их же деловой разговор. Все зависит от обстановки, от настроения, места действия и звезд над головой.

В горах Северной Монголии летние ночи холодны, но пару часов после захода солнца земля хранит дневное тепло — самое время для брачных концертов мелкой живности.

В тот поздний вечер в долине реки надрывался сводный хор лягушек и кузнечиков, и надо всем царило неправдоподобно звездное небо. Казалось, что звезды своим мерцанием попадают в такт кузнечикам. Или кузнечики вместе с лягушками — в такт мерцанию. На этом фоне тихо, чтобы не мешать неистовому концерту, звучал разговор.

— …Да, Вселенная в самом расцвете, прямо вакханалия жизни.

— Ну, расцвет весьма относительный. Сидим тут на живом островке, среди тысяч мертвых планетных систем, и радуемся.

— А как же 68 Цигнус? — спросил собеседник помоложе.

Здесь автор вынужден извиниться за то, что он дает прямую речь персонажей без всякой адаптации — со всеми терминами и жаргонными словечками. Дело в том, что «птичий» язык профессиональных ученых выразителен сам по себе, и при попытке перевода на общечеловеческий превращается в блеклую размазню.

— Извини, — ответил собеседник чуть постарше, — но кислородная линия там всего лишь три сигма значимостью. Одни унылые рыдания. Знаешь, сколько три-сигма-эффектов в истории рассосалось?

— Знаю, но все зависит от контекста. Три сигма выпало всего лишь из десятка землеподобных планет, где удалось снять спектр. Это уровень достоверности где-то две девятки — не такие уж и рыдания.

— Ну хорошо, пусть эти две девятки греют нам душу. Мораль тут другая — даже с 68 Цигнус жизнь во Вселенной оказывается удручающе дефицитной. Особенно разумная жизнь. Значит, наша — бесценна, только и всего.

— Ага, с какой частотой в нашем замечательном мире какие-нибудь альфа-правители мрачных народов затевают ядерный шантаж? По мелочи — каждые лет двадцать, по крупному — раз в полвека примерно. И вот очередной появился на горизонте. Попробуй, объясни ему про бесценность жизни.

— У этого кишка тонка.

— А где гарантия, что у следующего окажется не тонка? Они же как с конвейера сходят! И у каждого за пазухой есть нечто утешительно-священное для подданных — вера, ярость, нация, ненависть, победа, война. Священная держава, священная власть, великое учение. Все эти священности, по сути, нужны для укрепления власти и обоснования права на мордобой. Только жизнь у них никогда не священна — она мешает власти. И ничего не меняется из века в век. Все новые хорошо вооруженные вожди и новые фарисеи, и новые геббельсы, и конца этому нет. Извини, когда говорю об этом, мне изменяют чувство стиля и чувство юмора. Но как тут говорить иначе, если рано или поздно это, увы, выстрелит?! Почему нет ни намека хоть на самый задрипанный искусственный радиосигнал ни с одного направления? Именно поэтому. Срок жизни развитых цивилизаций мал — вот и весь ответ. Мал, поскольку вся техническая мощь, созданная вменяемым меньшинством, поступает в распоряжение властных и прочих идиотов.

Человек, произнося эту тираду, плавно перешел на повышенный тон, отчего окрестные кузнечики притихли. Заметив это, оба собеседника замолчали, пока кузнечики не возобновили свою партию, и продолжили вполголоса.

— Старо, как мир. Это ты повторяешь зады ХХ века. Карл Саган и другие. Про молчание космоса первым сказал чуть ли не Ферми. А сейчас уже середина XXII. Уже двести лет как-то выкручиваемся. К тому же появились марсиане, до которых никакой полоумный вождь заведомо не дотянется. Но в целом ты прав, когда представляешь, что может произойти за миллион лет при нынешней скорости перемен… Лучше и не думать об этом. Остается верить во что-то. В какие-то тайные пружины эволюции. Знаешь, был в первой половине ХХ века такой потрясающий мужик — Тейяр де Шарден…

— Ну как же не знаю?! Точка Омега и так далее. Она мне в юности представлялась такими вратами в астрал — порталом в виде заглавной омега, куда движутся стада млекопитающих и толпы людей.

— Так вот, будучи по должности католическим священником и теологом, на деле он оказался самым пламенным певцом эволюции. За что получил немало тумаков от коллег. Кстати, заодно и от биологов. У него человек — лишь промежуточное звено эволюции. А конечное — точка Омега — и есть Бог, грубо говоря. Конечно, если честно, это все не имеет никакой предсказательной силы и с точки зрения науки ерунда полная. Но с точки зрения философии — очень хорошая метафора, к тому же оптимистическая. А хорошие метафоры просто так на дороге не валяются. Вот, смотри, сколько времени уже стоит шум: самоорганизация, синергетика…

— Вот именно, что шум. Эти «синергетики» не могут предсказать чего бы то ни было.

— Да, но, может быть, не зря они ходят вокруг да около — что-то чувствуют своим собачьим чутьем, а понять не могут. Может быть, действительно есть какой-то не понятый нами, но мощный закон, обратный второму началу термодинамики, который неизбежно плодит все более сложные и развитые системы? Тогда существу, не понимающему этого закона, но видящему его в действии, он будет казаться чем-то вроде движения к тотальной цели.

— Алекс, тебя сейчас любой эволюционист в клочья бы порвал! Тебе же говорят: у Природы нет цели! Нет вопроса «зачем», есть только вопрос «почему». Есть причинно-следственные цепи — и баста!

— Извини, но есть законы больших чисел. Их работа не прослеживается из прямых причинно-следственных связей. Тот же рост энтропии. Есть нелинейная динамика, та же погода, где причинно-следственные связи быстро рвутся, но возникают законы другого уровня. Что, если неведомая точка Омега — нечто вроде аттрактора, к которому жизнь стремится как гигантская динамическая система?! Тейяр де Шарден пишет, что Омега посылает лучи из будущего, и эти лучи тянут к себе все живое — прекрасная метафора для динамического аттрактора. Нам она может казаться целью, поскольку мы не понимаем закона, но видим упрямое стремление Природы к развитию. Я же говорю, что хорошие метафоры на дороге не валяются! А если так, то все разговоры о том, что человек — тупиковая ветвь эволюции из-за своего чрезмерно развитого мозга, — полная чушь! Если так, то человек — очередной шаг на каком-то магистральном пути.

— Красиво излагаешь. В галактических масштабах может быть это и работает. Но вряд ли подобный закон гарантирует от полного провала хоть трижды магистральную ветвь эволюции на отдельно взятой планете. Укокошим себя, и где тот великий путь?

За время между этой и ответной репликами успел прошелестеть и стихнуть ветерок — не ветер — так, легкий бриз. Земля остывала, отправляя свое тепло прямо в холодный космос, тепло, которое больше никогда ничего не нагреет — излучение Земли так и будет вечно путешествовать в пространстве, остывая вместе с расширяющейся Вселенной.

— Согласен. Хорошо бы протянуть отростки этой ветви на другие планеты, что, в принципе, и делают марсиане. Собственно, уже сделали — им теперь не нужно от нас ничего, кроме каких-то неожиданных вещей, больше похожих на прихоти. Кстати, один из механизмов эволюции — изоляция частей одного вида друг от друга, чтобы не скрещивались и спокойно дивергировали. Марсиане, по-моему, даже не понимают, насколько они важны.

— Вот черт, летал же «Дарвин», прекрасно работал. Было бы у нас в три раза больше землеподобных планет и полная уверенность по 68 Цигнус. И пожадничали дать денег на вторую сервисную экспедицию. Сволочи! Эх, будь твой дед жив 20 лет назад, представляю, что бы он сказал по этому поводу!

Собеседники замолчали. Зато лягушки и кузнечики налегли изо всех сил, перешибая своим хором мерцание звезд. После минутной паузы человек постарше продолжил:

— Ладно, не расстраивайся. У нас с собой было!

— Что у нас с собой было?

— Эх ты, классики не знаешь… Россия, ХХ век. Впрочем, это сугубо национальная специфика.

Человек достал из рюкзачка бутылку коньяка, два стакана и два яблока…

— Ну, за точку Омега!

— За точку Омега! Ох, хорошо! Кстати, эта теория неплохо перекликается с Постулатом цели. Ты случаем не знаешь, кто его автор?

— По-моему, у него нет исторически достоверного автора. Я слышал такую историю. Как-то в студенческом общежитии происходил очередной спор о смысле жизни. Как обычно: категорично, горячо, глупо, за полночь. Наконец один студент, не участвовавший в споре, вскричал: «Как же вы надоели! Смысл в том, чтобы как можно больше разумных существ увидели эту Вселенную и восприняли ее во всей красе. И все. И идите к черту, дайте поспать!» Вероятно, эта история — всего лишь анекдот.

— Между прочим, все десять заповедей, ну, может быть, кроме одной, тоже опосредованно укладываются в этот постулат. Да и то, что делают марсиане, — это прямо его воплощение. Но, послушай, вот есть Селина…

— Слушай, Роланд, не употребляй, пожалуйста, при мне это название! Мой дед каждый раз приходил в ярость, я тоже. Не надо трепать зря нашу фамилию!

— Хорошо, есть 47 Либра b — самая близкая из комфортных, но безжизненных планет. Есть ли способ перекинуть туда нашу жизнь? Вот и будет новая ветвь земной эволюции! Замечательно изолированная от здешней.

— Ну ты загнул… Обычный корабль долетит туда за 600 тысяч лет примерно. Что туда ни загружай, прилетит хорошо стерилизованная болванка. Ты представляешь, какая там будет доза от космических лучей?!

— Хорошо, если на уране — теоретически до одной тридцатой скорости света можно разогнать — две тысячи лет.

— Именно что теоретически. Практически — одна сотая в лучшем случае. Шесть тысяч лет. А скорее все десять тысяч. Прилетит чуть хуже стерилизованная болванка. Какие-нибудь прокариоты, возможно, выживут, да и то вряд ли.

Здесь автор вынужден прервать беседу и вклиниться с собственным комментарием, поскольку кому-то могут быть непонятны проблемы, о которых идет разговор. Дело в том, что многие читатели воспитаны на научной фантастике в виде книг, фильмов и сериалов, где герои летают от звезды до звезды за считанные секунды на разных сооружениях причудливой формы, произнося наукообразные заклинания. Вольно или невольно у читателя складывается впечатление, что рано или поздно технический прогресс сделает возможным пилотируемые межзвездные перелеты, пусть не за секунды, но хотя бы за годы. Не сделает! Пилотируемые перелеты между ближайшими звездами, будучи возможны чисто умозрительно (и то при ряде диких предположений), столь же невозможны на практике, как и сверхзвуковое городское такси. Пилотируемые перелеты на расстояния в десятки световых лет реальны, только если пилоты живут многие тысячи лет. Ограничение на скорость передвижения — закон природы, имеющий примерно такой же статус, как и тот, что не позволяет выдернуть себя за волосы из болота.

И еще фантасты любят произносить всякие слова типа «нуль-транспортировка», «телепортация», «кротовая нора». Первые два — просто слова, хотя «телепортация» в шутку используется как метафора для одного эффекта в квантовой физике. Что касается кротовой норы, это вполне научное понятие, не исключено, что они существуют. И если некто окажется вблизи кротовой норы (правда, вряд ли хоть одна из них есть в наблюдаемой части Вселенной) и направит свой корабль в нее, то останки путешественника с кораблем, пройдя через горловину в виде экзотических форм материи, могут вызвать некий причинно-следственный отклик в другой вселенной, куда ведет нора. Можно ли назвать это путешествием? Решайте сами.

Так что забудьте о всяких фокусах с пространством-временем. Наш мир и мы сами по отношению к пространству-времени — как легкая рябь на поверхности спящей бездны. Природа поместила человека на крошечном островке в жуткой изоляции, оставив в пределах досягаемости лишь несколько мертвых планет и спутников да груду «строительного мусора» в виде астероидов.

Чтобы понять степень нашей изоляции, давайте мысленно уменьшим все в десять миллиардов раз — на десять порядков величины. Тогда Земля станет песчинкой диаметром 1,2 миллиметра, Солнце будет размером с апельсин, находящийся в 15 метрах от Земли. Пусть эта модель находится во дворе у автора в Подмосковье. Где тогда окажется ближайшая звезда? Примерно в Красноярске за 4000 км. А где будет 47 Либра? Где-то за 60 тысяч километров. На Земле нет столь удаленного места, поэтому еще одну песчинку с апельсином придется поместить в космосе примерно в 1/6 пути до Луны. За шестьдесят тысяч километров, каждый из которых надо растянуть в десять миллиардов раз.

Возвращаясь к научным фантастам. Мы никоим образом не намерены обвинять их в дезинформации. У них межзвездные путешествия — художественная условность, иногда помогающая донести до аудитории нечто хорошее и важное. У нас же другая задача: показать человека в его реальном одиночестве, реальной изоляции, реальной беспомощности. Это драма человеческого рода, но не приговор! Природа, хоть и жестоко обошлась с человеком, изолировав его в пространстве, одарила его разумом, духом и упорством (по крайней мере, выборочно). Поэтому человек в принципе способен бросить вызов собственной изоляции и даже победить. Только для этого нужно проявить предельное упорство и затратить много времени. Очень много времени.

Однако вернемся к разговору Александра Селина и Роланда Вольфа, тем более что он как раз повернул в эту сторону.

— Так, а если упрятать всю биологию в толстую оболочку?

— Не очень. Тяжеловато получится. Я думаю, скорее магнитное поле. Поместить все в центр сверхпроводящего соленоида. Магнитное поле Земли очень даже неплохо работает — под радиационными поясами фон на порядок ниже, чем снаружи.

— Подожди, как там со сверхпроводимостью? Если обмотки придется охлаждать, все становится бессмысленным. Не помнишь, какая равновесная температура по излучению в среднем в Галактике? Вне галактик работает равновесие с реликтовым излучением — 2,7 кельвина, — в Галактике должно быть существенно выше.

— Не помню, знаю только, что в точках Лагранжа в тени от Солнца — около сорока. Вдали от Солнечной системы должно быть меньше. Кажется, межзвездная пыль нагрета до 20 кельвинов.

— Но сверхпроводники на такую температуру уже есть! Вот на самом деле зачем люди так долго бились над высокотемпературной сверхпроводимостью! Чтобы долго находиться в открытом космосе! Все остальные применения — мелочь по сравнению с этим.

— Подожди радоваться, ведь это поле надо еще удержать чисто механически. Оно же будет распирать обмотку. Ориентируемся на поле в 10 тесла — это не шутка. Аш квадрат на 8 пи, семь порядков долой — 40 джоулей на кубический сантиметр — серьезно. Так… чтобы посчитать силу, надо выразить энергию поля через длину окружности обмотки и продифференцировать по этой длине. Так, Роланд, ты помоложе меня будешь, вот и дифференцируй! Не забудь магнитное поле через длину обмотки из условия сохранения потока выразить. Полем вне соленоида разрешаю пренебречь. А я пока еще налью.

— Эх, два пи эр квадрат, вместо эр подставляем длину окружности, эль, поделить на два пи… ох, сейчас запутаюсь в этих пи и двойках… из аш квадрат появляется эль в четвертой в знаменателе… сокращаем, остается минус вторая степень, так… Ага, вот ответ в килограммах силы: длину окружности в сантиметрах помножить на два, поделить на пи. Если радиус соленоида 10 метров, то получается 4 тонны на погонный сантиметр обмотки.

— О, вполне разумно! У меня старая альпинистская веревка держит 4 тонны, как раз 60 метров и весит, сухая — килограмма четыре максимум. Есть куда более прочные материалы, чем моя веревка. Но возьмем с запасом — 4 килограмма на погонный сантиметр. Соленоид 20 метров длиной — всего 8 тонн. При том, что барахла, которое надо везти, будет где-нибудь тонн на пятьсот. Можно и 20 метров радиус сделать и 40 метров в длину — будет 64 тонны.

Ну вот, держи. За то, чтобы все концы с концами сошлись!

— Чтоб сошлись… Хорошо! Должны сойтись, думаю, — богоугодное дело замышляем.

— Богоугодное, в смысле приближения к точке Омега?

— Скорее в смысле Постулата цели.

— Чтобы как можно больше разумных… увидели и восприняли… Согласен, это прямо в точку. Кстати, пока ты там натяжение считал, я заодно прикинул, насколько срежет поток частиц соленоид радиусом в 10 метров с полем 10 тесла. Он вырубит все, что ниже 15 ГэВ, и частично срежет поток до 50 ГэВ. Получается подавление облучения в сотни раз. Правда, надо еще дыры заткнуть вдоль центральных силовых линий, куда могут проникать частицы, летящие под малыми углами к оси. Можно радиус чуть увеличить. Надо считать, но думаю, что подавление в тысячу раз, а то и в две тысячи, вполне реально. Мороженые эмбрионы долетят живехонькими, хотя и малость облученными.

— Ну я ж говорю — богоугодный замысел должен оказаться реализуемым!

— Какой же это замысел?! Пока то, чем мы занимаемся, — фантазии, хотя и благородные.

Ты подумай, если мы выступим с подобной концепцией на совете парка, нас же засмеют. Не то, что денег не выделят, а засмеют. Ну ладно, у себя в институте мы можем собрать команду и написать вразумительную концепцию, где все концы сведены с концами. Куда мы с ней потом денемся? Это же проект совершенно невиданный по масштабу. Ну не доросла еще цивилизация до таких проектов! И дело тут не только в циклопических затратах. У этой идеи есть очень слабое место — проблема мотивации. Представь, люди будут вкалывать всю жизнь, вкладывать душу, всех себя целиком. Другие люди будут в чем-то себе отказывать. И никто не увидит результата. И ни у кого не будет твердой уверенности, что все получится. Ни дети, ни внуки не увидят результата. Только какие-то неведомые потомки через десятки поколений может быть узнают, получилось или нет.

— Погоди, но когда Микеланджело приступал к строительству Собора святого Петра, он тоже знал, что не увидит результата. И те, кто ему помогал, и те, кто платил, — они знали то же самое: ни они, ни их дети, ни внуки не увидят собора.

— Боюсь, что люди потеряли какое-то важное качество с тех пор. А именно, способность работать на века. И потом, смотри: собор все-таки строится на земле, которая перед тобой. Ты увидишь, что сделали при тебе, — котлован, фундамент, часть стен. И ты знаешь, что это здесь и будет — никуда не денется, станет частью грандиозного здания, контуры которого ты уже видишь. А в нашем случае? Вложили массу труда и таланта. Скорее всего, работали не одним поколением. Создали своего рода чудо и отправили в никуда. Во тьму будущих веков.

— Ох ты, взошла, черт бы ее побрал. Все звезды заглушила. И эти притихли.

— Они же холоднокровные в отличие от нас с тобой. К тому же мы подогрелись, а они нет. Похолодало, вот и притихли. А мы чирикаем как ни в чем не бывало. Может быть, пора по палаткам?

— Погоди, самое главное не обсудили. Насчет мотивации. Алекс, у тебя там еще осталось?

— А как же?

— Ну, наливай.

— Держи. Так что, за мотивацию?

— За нее. Я не могу говорить от имени других, скажу про себя. Ты знаешь, я по стилю работы — одинокий волк. Я всегда сам выбирал себе задачу и жутко ненавидел всяческие научные коллаборации с их правилами публикаций, с их субординацией, с их политикой. Но то, что ты называешь фантазиями, пахнет делом, ради которого можно бросить все остальное и запрячься в него на всю оставшуюся жизнь. Пусть там науки меньше, чем технологии, пусть придется работать в большой команде; считай, что одинокий волк почуял след настоящей добычи и кличет стаю. И лично меня не пугает, что дело половины жизни улетит в темное будущее. И почему-то мне кажется, что я окажусь не один такой.

— Не один. Я не умею так художественно выражаться, но, пожалуй, да, оно того стоит. Кстати, хорошо, что мы осели именно в Монгольском научном парке. В захолустье всегда больше свободы. В Канадском парке, например, за делами Совета пытается следить правительство Канады, хотя парк существует не на их деньги. Вот, дескать, хорошо бы вы поработали в этом перспективном направлении, мы можем даже дополнительно профинансировать, а этим заниматься бесперспективно, кстати, не пора ли проиндексировать арендную плату?.. И так далее. Это повышает энтропию и сильно мешает работать, сводя на нет блага цивилизации. А здесь — платится арендная плата да монгольская молодежь получает первоклассное образование в счет этой платы. И больше никому ни до чего нет дела. И все довольны. Поэтому если и есть шанс пропихнуть подобный проект на уровне совета парка, то именно здесь. Понятно, что уровень совета парка смехотворен для такого дела, но хоть какая-то затравка будет.

— Так, давай заключим с тобой прямо сейчас декларацию о намерениях. Мы, нижеподписавшиеся, образуем группу разработки концепции проекта «47 Librae». Ты постарше меня будешь, да и статусом повыше — тебе и начальником быть.

— Ну что ж, авантюры украшают жизнь. Давай попробуем. Значит, трехдневным отдыхом на озере придется пожертвовать — мы там все равно не усидим. Тогда вернемся послезавтра. Соберем народ для мозгового штурма. А сейчас приказ начальника: по палаткам.

 

Аудитория В 3

В аудиторию В 3, где был назначен мозговой штурм, можно было попасть единственным способом — пешком по тропе длиной шесть километров, набирающей 800 метров высоты вдоль хребта. Тропа петляла по ароматному лиственничному лесу, время от времени с нее открывался вид на долину с Институтом астрофизики, физическим факультетом, университетским кампусом, озером и россыпью домиков по дну и склонам долины. Путь наверх, если не особо спешить и наслаждаться видами, подкармливаясь ягодами, занимал около двух часов, назад — час.

Сама аудитория представляла собой приличных размеров лиственничный сруб на каменном цоколе, сложенном на скальном выступе отрога. В принципе, там было все: водопровод, питающийся от ручья в распадке, электричество от солнечных батарей и пары бензиновых генераторов. Даже парна́я с небольшим открытым бассейном. Но самым впечатляющим в сооружении был способ его возведения. Не было использовано ни одного механизма крупней мотопилы и циркулярки. Не было доставлено ни одного килограмма груза с помощью какого бы то ни было транспортного средства, кроме пешего человека. Все, включая кровлю, цемент, стеклопакеты, — на горбу профессоров, постдоков и аспирантов. Алекс Селин всю оставшуюся жизнь гордился тем, что в одиночку втащил туда десятикиловаттный генератор, весящий 60 кило. Как оказалось, ничего страшного: хороший станок на спину, ногу ставить всей ступней и не гнуть в колене, сильней опираться на палки, двигаться медленно и равномерно. А когда снимешь груз, сделаешь два шага, то кажется, что сейчас оторвешься от земли и взлетишь.

Откуда этот иррациональный энтузиазм серьезных людей? Зачем им потребовалась добровольная каторга по возведению бессмысленного сооружения в бессмысленном месте? Чтобы понять, что двигало учеными мужами, надо объяснить, что такое Монгольский научный парк и как жил-поживал цивилизованный мир середины XXII века.

Все крупные научные парки той поры (а их было еще три — Канадский, Аргентинский и Южно-Африканский), если называть вещи своими именами, были резервациями для шибко умных. В то время у более-менее благополучной части населения Земли была очень популярна идея гомеостаза цивилизации, то есть стабильного устойчивого существования без быстрого прогресса и экономического роста, но и без связанных с ними проблем и кризисов. Своего рода цивилизованный застой — добровольное самоограничение ответственного просвещенного мирового сообщества. Идея выглядела очень логичной и привлекательной в стратегическом плане: медленное развитие без катаклизмов и срывов лучше, чем развитие десятикратными темпами с глобальными проблемами, кризисами и риском самоистребления. Тише едешь — дальше будешь.

В теории все выглядело замечательно. Однако, во-первых, появилась проблема с добровольностью самоограничения. Пришлось прибегать к все более радикальным методам внушения. Во-вторых, не складывалось с просвещенностью застоя. Излишне просвещенные требуют движения, им не сидится, они не понимают, как можно не сделать чего-то нового интересного, если оно возможно. Пришлось сдерживать. Затормозить развитие — значит, притормозить умственную активность. Создали комиссию для контроля глобальных телеканалов: побольше позитива, поменьше всякой аналитики и смущающей информации. Провели реформы в сфере образования — сократили математику, естественнонаучные предметы и литературу, ввели новые учебники истории. В большинстве стран прошли оптимизационные реформы национальных академий наук. Заодно прикрыли несколько космических проектов и заморозили строительство крупнейших исследовательских установок.

Результаты стали заметны лет через десять. Все вроде получилось: неугомонная образованная молодежь приутихла, общество стало проще и спокойней, жизнь — размеренней. Однако стали появляться тревожные признаки. Стала ветшать инфраструктура цивилизации — вроде все чинится и обновляется, но накапливаются мелкие дефекты из-за неспособности персонала к самостоятельному мышлению: не все вмещается в инструкции. Но самое тревожное — подняли голову религиозные фанатики и пламенные вожди. Они всегда поднимают голову, когда благополучное человечество уходит с головой в свое тихое теплое благополучие.

Глобализованный стабилизированный мир, почувствовав угрозу, осознал, что надо держать порох сухим — без настоящей науки, без новых технологий, без первоклассного образования можно плохо кончить. Однако жареный петух еще только маячил на горизонте, и решение оказалось компромиссным: надо срочно восстановить науку и качественное образование, но пусть они существуют где-то отдельно.

Так появились интернациональные научные резервации. Они неплохо финансировались международными фондами, туда стекалась одаренная молодежь всех стран, туда переезжали ученые. И еще со всего мира в научные парки стягивалась некая невидимая субстанция, попробуем описать ее с помощью следующей метафоры.

Мы можем сказать про кого-нибудь: «человек с божьей искрой» — все понимают, что это значит, хотя выразить то же самое другими словами трудно. Это не совсем талант. Это не совсем одухотворенность. И уж совсем не пассионарность. И уж вовсе не религиозность. Но все равно, «божья искра» — ясно и в точку. Так вот, это понятие применимо не только к отдельным людям, но и к самым разным человеческим сообществам. Носителем божьей искры может быть учебное заведение, научный институт, клуб, даже город. Персональный состав сообщества в данном случае не играет решающей роли, дело в атмосфере — искрит или нет. Если искрит, то в сообществе происходят яркие проявления разумной жизни, со стороны кажущиеся избыточными и нерациональными. Строительство аудитории В 3 — из их числа.

Ее создатели вряд ли задумывались над тем, как называется их деятельность, — просто работали с радостью и азартом. Валили деревья, таскали бревна, шкурили, подгоняли друг к другу, рубили замки, накатывали тяжелый гулкий сруб с помощью веревок и лаг. Высоко над долиной в прохладном горном воздухе под чистым солнечным светом среди хребтов, где лиственничный лес сменяется альпийскими лугами. Работали тяжело и дружно, ощущая прилив силы и способность своротить горы по возвращении вниз в свои лаборатории. Возьмем на себя смелость определить подобное поведение человека как спортивное созидание.

Ничто не вечно, и когда-нибудь божья искра покинет Монгольский парк. Аудитория В 3 перестанет использоваться по назначению и обветшает. А может быть превратится в дорогой ресторан для туристов, к которому протянут канатную дорогу, — в зависимости от судьбы территории. Давным-давно почти за два века до описываемых событий автор с грустью наблюдал, как постепенно угасает божья искра в подмосковных научных городках, как меняются типичные лица случайных прохожих. Как скучнеют научные семинары. Как уходят в Лету знаменитые Дни физика. Как коллективные встречи Нового года с искрометными капустниками превращаются в корпоративы с нанятыми массовиками-затейниками, цыганами и попсой. А потом и вовсе исчезают. Конечно, когда-нибудь божья искра вернется в эти края. Но не раньше, чем страна станет совсем другой.

А в те дни, о которых идет речь в нашем повествовании, Монгольский парк был на подъеме. Поэтому погожим августовским утром по тропе к аудитории В 3 на мозговой штурм вышли человек тридцать с небольшими рюкзаками — кто нес топливо для генераторов, кто еду, кто выпивку, отнюдь не лишнюю после тяжелого штурма. Основными вопросами повестки были энергетическая установка и маршевые двигатели для проекта «47 Librae».

 

Штурм

Алекс Селин взял на себя роль модератора, сразу же круто натянув вожжи:

— Начнем с энергетической установки. Предлагаю сразу забыть про управляемый термояд. Мы здесь все-таки не фантастикой занимаемся, а реальным проектом. Предлагаю также забыть про генератор на радиоактивном распаде — у него слишком маленький энергетический выход. Только урановый реактор. И даже с ним скорость 3000 километров в секунду будет рекордом, если вес топлива составляет половину.

— А как перегрузку ТВЭлов делать на протяжении тысяч лет?

— Там не то что перегрузки ТВЭлов, там вообще движущихся частей не должно быть!

— А как насчет генераторов?

— Парогенератор? Турбины?

— Не смешите!

— Ты в каком веке живешь?! Ты хоть что-нибудь про термоэлектрические преобразователи слышал?

— А что же их не используют на промышленных атомных станциях? КПД низкий, небось?

— КПД не очень, процентов двадцать пять. Видимо, удельный выход с единицы площади мал, и цена высокая…

— Стоп, стоп! — вмешался Алекс. — Цена нас не волнует совершенно. Проект в любом случае будет стоить таких денег, что любые элементы можно делать из платины, на стоимость это почти не повлияет. КПД хорошо бы повыше. Но выбора нет. Там еще срок службы будет проблемой — сейчас он десятки лет, нужны тысячи…

— Но это же полный… — начал рыжебородый профессор кафедры физики конденсированных сред Ричард Ваксман по прозвищу Рыжий Ваксман, но прежде, чем продолжить, оглянулся, осмотрел аудиторию и замешкался... — Это же полный… ну это, полная… ну вы понимаете, что, — смущенно пробормотал профессор, и это смущение лишь подчеркнуло такую безнадежность, сквозившую в его словах, что на несколько секунд установилась тишина. — Представляете, что такое увеличить срок службы чего бы то ни было с десяти до многих тысяч лет? В тысячу раз! А как с активной зоной реактора? С двигателем? Да с электроникой в конце концов! Чем мы тут занимаемся? Детский сад! Зачем я сюда тащился два часа, не понимаю…

В этот момент все, предвкушая самое интересное, посмотрели на Роланда Вольфа, размахивающего рукой. — Давай, Роланд, — кивнул модератор.

— Сэр, — это обращение не предвещало ничего хорошего, — если вы не понимаете, зачем сюда тащились, значит, вы просто не удосужились разобраться, о чем идет речь. Иначе со спокойной совестью могли бы остаться дома. Речь не о проекте, который находится на острие современных технологий. Ради такого проекта я бы сюда, как вы выразились, «тащиться» уж точно бы не стал. Речь о проекте, который выходит далеко за пределы современных технологий и который стоит того, чтобы подвинуть эти пределы. Мы поднялись сюда, чтобы набросать концепцию, которая бы укладывалась в законы природы, а не в существующие технологии. Вот вы, коллега, — так Роланд обратился к Ваксману, это звучало уже мягче, чем «сэр», — можете назвать фундаментальную причину, по которой срок жизни термоэлектрических преобразователей не может достигать десяти тысяч лет?

— Фундаментальной причины, пожалуй, нет, но есть множество практических причин. Ну, там, накопление дефектов, диффузия, радиационное распухание… Это не моя область, надо связаться с Бобом Присом из Канадского парка — он объяснит.

— Объяснит, почему невозможно, или как подступиться к делу?

— Это с какой ноги встанет…

— А вы не могли бы в качестве домашнего задания связаться с ним и пригласить его сюда за наш счет? Ну а мы уж поднимем его с правильной ноги.

Далее речь зашла о реакторе. Все дружно вспомнили про жидкое топливо на основе солей урана — достаточно медленно прокачивать его — и не нужно никаких перегрузок. Уже назначили ответственного, дали ему домашнее задание, но тут замахал рукой и закричал «стойте, стойте!» Длинный Хосе. Он был известен своим пристрастием говорить гадости и колкости. Кому угодно и по любому поводу. При этом он никогда никому не делал гадостей, скорее наоборот — приходил на помощь не дожидаясь просьбы, выручал, поддерживал, при этом продолжая брюзжать и ругаться. Такое свойство ставило людей в тупик: как к нему относиться? Когда человек говорит любезности, а делает гадости, куда привычней. В конце концов народ привык — стали шутить: «Что-то ко мне Хосе уже месяц не цеплялся. Видать, мельчаю».

— Дорогие мои, — начал Хосе, — чем вы тут штурмуете — мозгами или задницами? Зачем же жидкость прокачивать? Там же в солевом растворе куча балласта, кроме урана! Давайте, возьмем обыкновенные чисто урановые стержни из двести тридцать пятого, например, десять километров длиной и будем их протягивать сквозь активную зону со скоростью, например, метр в год. И пусть они сзади висят на десять километров — никому они там мешать не будут. А на выходе из активной зоны — испарять, ионизировать и в двигатели — в качестве рабочего вещества. И активную зону можно подстроить — сделать неоднородной по длине: начало оптимизировано под чистый уран‑235, конец — под изрядно отработанный. И еще: нейтроны из начала активной зоны пойдут в конец и там помогут дожечь отработанные стержни. А уж механизм подачи на метр в год можно как-нибудь на десять тысяч лет гарантийного срока соорудить.

— Замучаешься критичность поддерживать на чистом двести тридцать пятом! Чуть уйдет вверх — и рванет — костей не соберешь.

— Хорошо, замучаемся, но сделаем. Подумаешь, проблема! Это ты у нас все мучаешься — второй год слияние нейтронных звезд не можешь рассчитать в трехмерии.

— Простите, — сказал молодой постдок Володя Дрейк. — Зачем все стержни в одну сторону протягивать, а потом бороться с неоднородностью активной зоны? Давайте вперемешку половину протягивать вперед, а другую половину — назад. Будет однородней, и на концах нейтроны от свежих входящих стержней будут дожигать уран в отработанных выходящих.

На лице Хосе отобразилась мука. Ему явно нравилась идея, при этом он не находил, чем поддеть ее молодого автора. В конце концов он заключил:

— Надо же… Бывает… Устами младенца…

— Так, так, — отреагировал Алекс. — А пожалуй, мне эта идея нравится. Действительно нравится. Похоже, с ней у нас высвобождается пара сотен тонн для полезной нагрузки. Так, Хосе, берешься за проработку и отлов адекватного реакторщика?

— Ты, Алекс, сначала послушай: ты ни хрена модерировать не умеешь. Сколько тут времени из-за тебя потеряли на всякую ерунду! Назначил сам себя. — Алекс слушал спокойно и доброжелательно. — Ну ладно, возьмусь, хотя ни черта в этом не смыслю, если честно…

— Стоп! — вскричал биолог Джин (Юджин) Куни. — Вы биологическую защиту вокруг активной зоны собираетесь делать? Там ведь драгоценные эмбрионы полетят, которым от космики достанется, а тут еще нейтроны… И сколько будет весить такая защита?

— Никаких защит! — Роланд едва не перешел на крик. — Убрать всю биологию подальше к чертовой матери — на ниточке выпустить на сколько-то километров назад. Единица на эр квадрат лучше любой бетонной защиты. И, вообще, многие, кажется, представляют корабль как единую конструкцию. Пусть это будет караван из отдельных частей, связанных тонкими тросиками и кабелями! Впереди — двигатель. За ним — реактор с радиаторами и висящими стержнями. За ними — полезный груз в магнитной защите. Ускорение ничтожное, значит, вес ниточек будет незначительным.

— Принимается как очевидное рациональное решение! — провозгласил модератор.

Около часа обсуждали систему охлаждения. Получалось, что радиаторы будут самой большой по размеру частью корабля — около двух гектаров, хотя и не столь большой по весу. Тут требуется площадь — трубки и перепонки из черной фольги между ними. Дискуссия накалялась.

— Если воду пустить в такой радиатор, все трубки порвет к чертям собачьим! Давление-то какое! В активной зоне должно быть не меньше тысячи градусов — какое там давление паров воды? Жуть!

— Какая вода? Два контура надо делать. В радиатор жидкий металл пускать, литий например. Давление паров ерундовое будет.

— Литий — значит, минимальная температура будет около двухсот Цельсия — вся конструкция будет под такой температурой. Это приемлемо?

— А почему бы и нет? Что там пострадает при двухстах градусах?

— Электроника плохо себя чувствует при такой температуре. Вообще, чем холодней, тем лучше для всех конструкций и механизмов, особенно в контексте десяти тысяч лет.

— Можно взять галлий. Тридцать градусов. Но чем теплей, тем меньше радиатор. Разница по площади для тридцати и для двух сотен градусов — в разы.

— Погодите, но если реактор остановится — тут же козел получится, теплоноситель застынет. И все, приехали.

— А с какой стати реактор должен останавливаться? Проще всего, если он работает с минимальной мощностью все время — половину пути ускоряет, половину — тормозит.

— На этом полезно остановиться, сказал Алекс, поскольку никто из нас не понимает, какой температурный режим комфортен для конструкций реактора. Думаю, надо брать галлий и гонять его при максимально допустимой температуре, скажем, те же двести Цельсия. Меньше вероятность козла, если что. Это надо выдать кому-то в качестве домашнего задания. Дик, берешься? — обратился Алекс к Рыжему Ваксману.

— На меня уже Боба Приса повесили. Он про температурный режим вряд ли все понимает. Давайте, я поговорю с ним, а дальше он еще кого-то посоветует. Ох, и не нравится мне все это — проблема на проблеме. Ну, раз обещал — попробую выяснить.

Далее минут двадцать спорили по поводу геометрии радиаторов — два крыла по бокам (тогда корабль будет напоминать исполинскую бабочку) или три-четыре плоскости вдоль оси всего сооружения (тогда получится что-то вроде мачты парусника полукилометровой длины). Спор перешел в чисто эстетическое русло — кому-то больше нравилась бабочка, кому-то — мачта. Решение отложили.

Наконец, речь зашла о маршевом двигателе. Алекс сразу предупредил, чтобы и не заикались о вариантах, связанных с ускорением частиц в электрическом поле. Объемный заряд мгновенно убьет любой проект подобного двигателя. Только нейтральная плазма. Какие двигатели на нейтральной плазме эксплуатируются? Только VASIMR? Это что за зверь? Нагретая плазма в магнитном сопле? Истечение 300 километров в секунду максимум? Это тепловая скорость? Ну так это ни к черту не годится! Нам нужно почти десять тысяч километров в секунду. Причем для осколков урана. Неужели больше ничего не изобрели?

И тут наступил звездный миг Роланда.

— Как это не изобрели?! Природа изобрела нужный двигатель за 13 миллиардов лет до появления человека! Неужели ничего не слышали о космических джетах? О джетах квазаров? О джетах про- топланетных дисков? О джетах коллапсирующих сверхновых, наконец? Вот вам готовый двигатель. Скорость истечения — почти скорость света. До лоренц-фактора семьдесят! У рентгеновских двойных — близкая к той, что нам надо. Идея проста как валенок. Берем магнитное поле и начинаем вращать. Впрыскиваем в это поле плазму. Что может там делать плазма? Только скользить вдоль силовых линий. Ну она и будет скользить, как бусинки по вращающейся спице, набирая радиальную скорость за счет центробежной силы. Это не может продолжаться бесконечно: на плазму действует сила Кориолиса, а магнитное поле не железное — оно начинает загибаться вместе с плазмой в сторону, обратную вращению, и закручивается в спираль, — Роланд изобразил сказанное вращением руки, для убедительности приседая и подпрыгивая при изображении широких витков. — Магнитное поле с плазмой будет расширяться, подобно туго закрученному клубку, расталкивая окружающую среду. Так взрываются некоторые звезды. А если силовые линии поля описывают конус вокруг оси вращения, раствором, например, тридцать градусов? — Роланд повертел вытянутой вперед рукой, изображая конус. — Все будет происходить точно так же, только закрученное поле с плазмой будет лететь вперед с ускорением, пока энергия частиц не превысит энергию поля. Вот, смотрите, — Роланд за несколько секунд нашел в сети нужные снимки. — Туманность Орла, какой красавец: джет протопланетного диска длиной парсек, а здесь — все полтора парсека. А если кому-то мало, то вот квазар Лебедь А: джеты размахом 300 килопарсек. Мы можем устроить в точности то же самое, только поменьше. Надо взять магнитные полюса, чтобы силовые линии шли под 45 или 30 градусов к оси вращения, — Роланд изобразил обмотки магнитов, крутя пальцами двух рук, вытягивая руки вперед в стороны, — завращать его, — Роланд описал круг вытянутыми руками, — и впрыскивать туда плазму, полученную из испаренных отработанных ТВЭлов.

— А как поле вращать? Опять движущиеся детали?

— А как поле в обыкновенном синхронном электродвигателе вращается? Подается трехфазный ток на обмотки — и дело с концом.

— А ток-то от термоэлектрических преобразователей постоянный, значит, преобразовывать надо. Сильноточные транзисторы? Десять тысяч лет?

— Это законам природы противоречит?

— Это здравому смыслу противоречит.

— У нас тут примат законов природы над здравым смыслом!

— А как добиться нужной скорости истечения?

— У нас есть по крайней мере три вещи, которыми можно регулировать скорость: магнитное поле, размер обмоток и скорость вращения. А так трехмерную магнитогидродинамику считать надо, конечно. Беру это в качестве домашнего задания.

Наконец сдвинули и накрыли столы. Несколько человек ушли вниз, чтобы попасть домой засветло, но большая часть осталась на ночевку — ужин того стоил.

По традиции Алекс превратился из модератора в тамаду. Первый тост требовал повышенной дозы пафоса:

— Ну что же, сегодня сделан первый маленький шажок в пути, длины которого мы еще даже не представляем. Многим знакомо ощущение энтузиазма в начале и отчаяния на половине тяжелой дороги. Все это нас ждет. Причин, по которым наше предприятие может провалиться, тысячи. Деньги, политика, технологическая непроходимость, незрелость человечества и так далее. Причина, по которой оно может состояться, только одна — сила духа тех, кто ввязался и ввяжется в дело. Так что: за силу духа!

Выпили стоя, спрашивая друг друга: ну, как у тебя с силой духа? Сейчас поднимем!

Второй тост провозгласил Роланд:

— Алекс прав, но еще необходимо чудо: должны появиться деньги. В современном тухловатом мире это будет именно чудом. Давайте выпьем за то, чтобы к силе нашего духа приложилось еще и чудо. Ну ладно, скажем мягче: везенье. Чтобы нам везло!

Третий из заявленных заранее тостов произнес Джин Куни:

— Я хочу пожелать всем присутствующим здоровья и долгих-долгих лет жизни. Они понадобятся нам для того, чтобы дотянуть до завершения проекта. Не до его результата, упаси боже, а до того момента, когда эта махина покинет поле тяготения Земли и от нас уже ничего не будет зависеть. Подозреваю, что для этого придется жить долго. Всем долгих лет жизни!

Дальше пошли незаявленные тосты, они поднимались с такой частотой, что если добросовестно выпивать за все, что провозглашали ораторы, то шансов дотянуть в пристойном виде до конца ужина практически нет. Дозировка пафоса постепенно снижалась, и вдруг встал Длинный Хосе, угрожающе нависнув над столом:

— Вы все чудовищные злодеи! Смотрите: есть чистая планета с прекрасными океанскими пляжами, лазурной водой — и ни души! Теперь представьте себе, что будет, если ваш проект осуществится. Через двадцать тысяч лет там на лучших пляжах ступить будет негде от жирных тел отдыхающих! Кудахчут мамаши, кричат капризные дети… Бр-р-р… Хорошо бы ваш проект провалился в тартарары. Но не провалится ведь, зараза, раз уж я в него ввязался. И зачем ввязался? — Хосе на этих словах опрокинул стопку граппы и кофейную чашку кальвадоса подряд, выкрикнул:

— Какие же вы все мизантропы! — сел и, подперев голову руками, уставился свирепым взглядом в одну точку между дверью и окном, в котором на фоне гаснущего неба чернел соседний хребет.

 

Ноев ковчег

Прошел месяц. Все участники мозгового штурма получили приглашение: «15 октября в 19:00 в большом актовом зале факультета специальной и общей физики состоится торжественное фантастическое представление „Ноев ковчег“. Присутствие участников проекта „47 Либра“ строго обязательно».

Последняя фраза звучала столь интригующе, что участники явились почти в полном составе. И не только участники. Зал был забит до отказа — те, кому не хватило мест, стояли вдоль стен. Наконец открылся занавес.

Зазвучали фанфары и барабаны из «Восхода солнца» Рихарда Штрауса. На пустую сцену вышел дипломник кафедры планетологи в сандалиях и в простыне, в седом растрепанном парике, с такой же бородой на завязках, с пластиковым нимбом на голове и с огромным посохом. Сердито исподлобья оглядев зал, он ударил себя кулаком в грудь и разразился монологом:

— Я, патриарх, доброде́ятель Ной,

сим заявляю протест

против нахлынувшей скверны земной,

скрывшей всю сушу окрест.

При этом Ной яростно стукнул посохом, и, к изумлению публики, посох ушел на треть в пол. Ной попытался вытащить посох, но тщетно. Зал зашушукался: как они это подстроили? Видимо, сделали дырку в полу и залили монтажной пеной. Ной, изобразив секундное смущение, махнул рукой на торчащий посох и продолжил:

— Тут вам Гоморра, а здесь Содом,

тот гомофоб, тот гей,

здесь лепрозорий, а там дурдом,

и не видать идей.

Подло грешат что бушмен, что финн,

что иудей, что грек.

Розг бы им всыпать пониже спин,

вставить духовных скреп!

Старательно изобразив зверское вожделение, Ной завершил констатирующую часть монолога, обошел сцену, держа руки за спиной, пристально оглядел зал и, вскинув руку с вытянутым указательным пальцем вверх, перешел к конструктивной части:

— Я объявляю, что, сделав вчера

точный расчет и кросс-чек,

установил, что настала пора

строить великий ковчег.

Ибо спасет от греха только он

праведных жен сорок штук,

тварей по паре на тысячу тонн,

скот и магистров наук.

А за судьбу беспросветной Земли

я и гроша не дам.

За работу, дети мои,

Сим, Иафет и Хам!

На сцену выбежали трое студентов, наряженные, как Ной, только без нимбов, двое с шевелюрами и бородами черного цвета, один (Хам) — ярко рыжего. У каждого на простыне было крупно написано имя. Зазвучала бессмертная мелодия из диснеевских «Трех поросят», и все четверо, напевая «строим, строим наш ковчег, наш ковчег», бегом потащили из-за кулис аудиторные столы, складывая их в фигуру детского кораблика, размером почти со сцену. Выложив столами контур, они не остановились и стали ставить второй ряд — столы на столы.

— Похоже, они обчистили все аудитории этажа, — послышалось из зала.

Закончив второй ряд, принялись за третий.

— Кажется, они обчистили и два других этажа, — уточнили в первом ряду.

Но Ной с сыновьями на третьем ряду не остановились и стали громоздить четвертый, для чего им приходилось поднимать столы на вытянутых руках, вставая на цыпочки.

Наконец, четвертый ряд закончен, и Ной снова обращается к залу:

— Вот он, красавец, готов бороздить

космос на атомном паре.

Нам остается в него загрузить

всяческой твари по паре.

Тут вступает Хам:

— Слушай, отец, хоть ковчег наш дубов,

грузен, велик и железен,

в трюмы, включая слонов и китов,

тварей по паре не влезет.

Ной чешет затылок. Нимб явно мешает ему это делать. Он сначала сдвигает его на лоб, потом раздраженно срывает и, подкрутив, запускает в зал. Кольцо, провожаемое взглядами, под легкий ропот публики торжественно планирует через все ряды и плавно опускается на галерке, где его кто-то ловит. Продолжая чесать в затылке, Ной шагами измеряет размер корабля от кормы до носа:

— Хоть он и хам, но ведь прав, рыжий черт!

Значит, облегчим бремя.

Значит, о, дети, грузим на борт

всяческой твари семя.

Сыновья бегут за кулисы, выносят коробки и бочонки с бирками. Ной оглашает надписи на бирках:

— Красная икра.

— Черная икра.

— Икра минтая.

— Икра китовая.

— Семена полевых трав.

— Газон «Спортивный».

— Крупа гречневая.

— Грецкие орехи.

— Семечки.

— Яйца домашней птицы.

— Перепелиные яйца.

— Яйца домашнего скота и диких зверей.

— Сперматозоиды консервированные.

Все это кладется на столы разных ярусов. Наконец Ной скрещивает руки, показывая, что загрузка окончена, и продолжает:

— Вот и готово. На посох хлебнем…

(Достает из-под полы огромную флягу, делает глоток, фыркает и трясет головой.)

Экие мы молодцы!

Вот уж реактор пышет огнем.

Сим, отдавай концы!

Холод пространства и мрак веков

лучше бесовской тьмы.

Землю на поиск иных миров

к едреням покидаем мы

Вам же, смеющимся надо мной,

Бог ниспошлет судью!

Вас посылает праведник Ной

к черту! Гуд-бай, адью!

При этом Ной рванул простыню на груди, ткань с треском порвалась, обнажив грудь с густой бутафорской растительностью. Далее все четверо уперлись руками в сооружение, и произошло невероятное: «Ковчег», будучи с виду шаткой грудой аудиторных столов под тонну весом, под те же фанфары и барабаны Штрауса как целое поехал по сцене и скрылся за кулисами.

Публика покатывалась со смеху и рыдала от восторга. Читатель вряд ли разделит тот восторг, поскольку студенческий юмор обычно не выдерживает испытания временем: в ретроспективе он кажется глуповатым. Подобные действа надо наблюдать живьем, воспринимая сопутствующую атмосферу. Тем не менее, представление оставило след в истории, протянувшийся на тысячи лет, дав проекту полное имя.

Участники проекта кучкой собрались в фойе.

— Ну вот, теперь нашему проекту народ навесит имя «Ковчег», и отвертеться от этого уже не удастся.

— Так, значит, Алекс у нас будет Ноем, только облик слабоват — срочно отращивай кустистую шевелюру с бородой и крась под седину, — сказал Длинный Хосе.

— А ты тогда точно будешь одним из сыновей, причем известно каким — Хамом. Красься в рыжий, — ответил Роланд.

— Хорошо, я готов быть Хамом с большой буквы, а ты останешься хамом с маленькой, — парировал Хосе.

А пожалуй, мне нравится эта идея, — заключил Алекс. — В названии типа «Ковчег 47 Либра» есть что-то оптимистическое. Намек на то, что должны последовать «Ковчег 57 Кассиопеи» и так далее.

 

Пресс-конференция

Алекс вернулся с заседания совета парка, возбужденный, как после драки. Его ждали Роланд, Длинный Хосе и Джин Куни.

— Ну как?

— Двадцать.

— Чего?

— Миллионов. Баксов.

— Не так, чтобы очень густо.

— Ну как сказать. Это все, что я смог вытрясти. Сначала хотели отделаться двумя миллионами — дескать, на командировки, приглашения и пару конференций хватит, а там видно будет. Ни одного возражения по сути не прозвучало. Одно мычание. Я говорю, что этого даже на раскачку не хватит. Говорю, вы же потом все будете использовать проект как знамя. Будете всюду твердить о своей причастности к нему. Неужели это не стоит хотя бы тридцати миллионов для начала? Ведь если мы убедим мир, потекут сотни миллиардов! То есть я, конечно, прибег к демагогии, но сработало! Вообще есть такой интересный эффект: каждый член совета по отдельности — умный хороший человек. Но когда мы собираемся вместе на заседание совета, наша сумма оказывается глупее и примитивнее слагаемых.

— Что мы сможем сделать осмысленного на двадцать миллионов?

— Сможем привести в движение некое ощутимое количество мозгов. Надо срочно устраивать пресс-конференцию. Пусть лучше мир узнает о проекте от нас, чем с чужих слов.

— Где, по-твоему, лучше?

— По-моему, в Европе. В той же Женеве. Там, кстати, все еще подает признаки жизни ЦЕРН. Там полно полубезработных физиков, которые ищут себе экологическую нишу. В частности, львиная доля теоретиков занята изобретением теорий, якобы конкурентных по отношению к стандартной супермодели, которые невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Они, конечно, грамотные люди, и часть из них будет рада сменить занятие и завербоваться к нам. А грамотный человек — он и в Африке грамотный.

— Кто из нас будет вещать на пресс-конференции? — спросил Хосе. — Я бы не прочь поговорить с журналюгами начистоту.

— Именно поэтому тебя и нельзя подпускать к ним на пушечный выстрел. Для тебя есть другая достойная мишень. Ток-шоу «Суд разума» по WWV. С мракобесом-ведущим, который, когда у него не хватает аргументов, распаляет себя так, что у него текут слюни. Прикинешься валенком, тему Ковчега он заглотит, как голодный ерш, а потом разделаешься с ним так, что с ним случится не симулированная, а самая настоящая истерика. У тебя получится.

Две недели спустя пресс-конференция состоялась в большом конференц-зале ЦЕРНа. Никто не ожидал, что зал будет забит до предела. Казалось, мир давно потерял интерес к любым большим проектам, да и вообще интерес как таковой. Исключая личный.

— Неужели в мире что-то изменилось, и эти люди тоже соскучились по настоящему делу, — спросил Роланд?

— А почему бы и нет? — ответил Алекс. — Ты думал, что ты один такой? Другое дело, насколько представительной является эта выборка? Я имею в виду тех, кто собрался в зале. Ну, поехали!

— Мы очень рады видеть такое количество умных приятных лиц, сконцентрированных в одном помещении, — начал Алекс, при этом ему даже не пришлось кривить душой. — Все, вероятно, слышали про планету 47 Librae b с океанами и материками, с плотной атмосферой и с комфортной для жизни температурой. На этой планете есть все для жизни, кроме самой жизни и создаваемого ей кислорода. Вероятно, у многих возникала мысль: хорошо бы там поселиться! Поселились же люди на Марсе, а на той планете жизнь куда легче и приятней! Одна проблема — шестьдесят световых лет. Такое расстояние человек может преодолеть только в виде замороженного эмбриона. И то если его хорошо защитить от космических лучей.

Теперь зайдем издалека. Наша идея лежит в русле древней теории панспермии: жизнь, единожды зародившись, путешествует по Вселенной в виде простейших организмов — попадая на гостеприимные планеты, она приживается и эволюционирует к высшим формам, и так происходит вечно. Очень красивая идея, но она сильно потускнела, когда поняли, что Вселенная не вечна. Есть ли толк в теории, что жизнь зародилась не на Земле четыре миллиарда лет назад, а где-то еще на пять миллиардов лет раньше и с огромным трудом перепрыгнула на Землю? А еще раньше во Вселенной для нее вообще не было условий. Таким образом, панспермия потеряла свой статус вечного сеятеля жизни. Ее проекция на прошлое потеряла смысл. Но в перспективе у нее осталась другая роль: дорога в будущее.

Сколько времени отпущено жизни во Вселенной? По крайней мере десятки миллиардов лет — считайте, вечность. Может быть, сотни миллиардов. А сколько времени отпущено нашей цивилизации на Земле? Это больной вопрос. За последние двести лет мир уже был пару раз на грани катастрофы. А что произойдет с ним за миллион лет при такой динамике? Даже не хочется фантазировать, зато можно посмотреть с другой стороны. Человек живет ничтожное время, но он дает потомство. А человеческий род? Мы не знаем, но есть серьезные подозрения, что время его жизни тоже ничтожно по астрономическим масштабам. А способен ли человеческий род давать своего рода потомство: ветви, которые смогут пережить земную цивилизацию? Он уже дал одного отпрыска — марсианскую колонию, которая скоро станет совсем независимой от нас и, если, не дай бог, мы совершим тотальный суицид, сможет вернуться и заселить Землю.

Но Марс один в своем роде. А что, если мы в виде замороженных эмбрионов перепрыгнем в другую планетную систему? Открывается неограниченный путь к экспансии жизни и разума! Это будет уже называться направленной панспермией.

Алекс остановился на несколько секунд и оглядел зал. Часть публики явно скучала — все эти откровения про панспермию, хаотическую и направленную, были для большинства аудитории общим местом. Люди хотели конкретных идей и оценок. Алекс почувствовал, что недооценил публику и опустил пару общих пассажей, побыстрее перейдя к сути.

— Теперь пора резко снизить пафос. Все подобные мечты и теоретизирования разбиваются вдребезги, когда начинаешь представлять подобное мероприятие в деталях. Именно поэтому идея надолго застряла на уровне мечты и общих рассуждений. Чтобы сдвинуть мечту с места, кто-то должен был решиться влезть во все эти детали, попробовать продраться через них. Кто-то должен был окунуться в задачу, причем на всю оставшуюся жизнь. Вот мы и окунулись, прекрасно понимая, что отступление станет для нас позором. Сегодняшняя пресс-конференция отрезает нам последние лазейки.

Итак, мы представляем концепцию проекта «Ковчег 47 Либра». Сначала его общий сценарий.

Исходя из того, что самым эффективным и удобным горючим остается уран, реалистичный срок пути до цели длиной двадцать парсек составляет двенадцать тысяч лет — это при весе топлива в половину общего веса. Любая попытка уменьшить это время резко усложняет задачу. Эмбрионы человека и животных не способны выдержать космическое облучение такой длительности, но мы можем защитить их сильным магнитным полем. Итак, примерно семь тысяч лет корабль медленно ускоряется, достигнув скорости три тысячи километров в секунду, затем пять тысяч лет медленно тормозится и оказывается на орбите вокруг 47 Либра. При этом важно, что мощность реактора и режим двигателя поддерживаются на одном уровне.

Далее, часть привезенного оборудования остается в космосе, в частности, радиотрансляционная станция с параболической антенной, направленной на Землю. Она передает отчет о прибытии и подробные снимки планеты в надежде, что на Земле будет кому принять эту информацию. Полезная нагрузка сажается на планету где-нибудь вблизи побережья. Роботы, питающиеся от солнечных батарей, строят долговременную станцию и начинают выполнять программу, рассчитанную на 10–15 тысяч лет. Океан и суша засеваются фотосинтезирующей флорой, после чего остается ждать. Ждать минимум десять тысяч лет, пока в атмосфере не появится достаточно кислорода. Потом можно двигаться дальше.

На самом деле, десять тысяч лет — это мгновение. На Земле ощутимый кислород появился через миллиард с лишним лет после старта фотосинтеза. Но у нас есть очень производительные растения, которых не было тогда. Наши леса выделяют столько кислорода, что могли бы насытить атмосферу за несколько тысяч лет. Но земные леса забирают обратно большую часть этого кислорода, когда гниет листва и мертвые стволы и сучья. Только то, что откладывается в виде торфа, не связывает кислород. Это значит, что все гнилостные бактерии, все древоточцы и короеды первые десять тысяч лет должны сидеть в строжайшем карантине. Пусть осыпающаяся листва прессуется вместе с упавшими стволами деревьев — толщина этого ковра должна составить десять метров в среднем по всей суше. На Земле никогда не было подобной биосферы, даже в каменноугольный период. Все это предстоит моделировать и проверять экспериментально. Начинать надо уже сейчас. Моделировать и воспроизводить то, что никогда не существовало.

После ударной дозы кислорода надо будет действовать тоньше — приводить биосферу планеты в приблизительное соответствие с земной. Если честно, мне это кажется еще более сложным. В этом лучше разбирается профессор Куни, он может рассказать про вторую стадию в ответах на вопросы.

Все это время эмбрионы остаются замороженными в азоте. Ждали двенадцать тысяч лет, подождут еще десять тысяч. Вообще, умение терпеливо ждать — одно из важнейших для успеха в подобном деле. Когда концентрация кислорода достигнет приемлемого уровня, когда планета станет отдаленно напоминать Землю и на ней будет расти натуральная пища, включается программа выращивания животных и человека.

За каждым пунктом этого сценария целый букет нерешенных задач. Но мы заметили одну удивительную вещь: как только начинаешь досконально разбираться в любой из этих жутких проблем, сначала выясняешь, что нет никаких принципиальных причин, по которым ее нельзя решить, а потом нащупываешь конкретное решение. Мы даже в шутку сформулировали принцип Ковчега: любая задача, связанная с выполнением богоугодного дела, имеет по крайней мере одно решение.

А теперь пару слов о транспортном средстве. Это будет не корабль, а караван, вроде каравана барж, с Тягачом, который летит впереди первую половину пути и позади — вторую, когда надо тормозить. Двигатель Тягача основан на магниторотацинном механизме — вращающееся спиральное магнитное поле с плазмой дает струю, движущуюся со скоростью несколько тысяч километров в секунду. Мы называем это устройство «штопор Роланда», поскольку его придумал Роланд Вольф, сидящий перед вами. Точно по такому же принципу выбрасываются джеты квазаров и протопланетных систем. Только здесь придется выбрасывать две струи в одном направлении — одна внутри другой, чтобы скомпенсировать момент вращения — иначе буксир раскрутится. Естественно, во внутреннем и внешнем джетах поле будет вращаться в противоположные стороны.

Где-нибудь в семи километрах за Тягачом — Энергоблок, атомная электростанция. Ее мощность будет в десятки раз меньше мощности промышленных станций, но суммарная энергия, которую она произведет, — на порядок больше. С этим тоже связан целый букет проблем — радиационное распухание материалов, износ и так далее. Но они все решаемы. Энергоблок будет самым громоздким сооружением благодаря радиаторам, которые похожи на крылья исполинской бабочки площадью около гектара. В космосе нет другого способа сбросить тепло, кроме как излучить его с большой поверхности. «Бабочка» будет с длинными усами и хвостом: от электростанции вперед и назад потянутся урановые стержни длиной около шести километров. Они непрерывно со скоростью полметра в год протягиваются в двух противоположных направлениях через активную зону реактора. На выходе отработанное топливо будет измельчаться, транспортироваться на буксир, там испаряться, ионизоваться и впрыскиваться в магнитное поле двигателя как рабочее вещество.

Километров за двадцать пять позади Энергоблока — полезная небиологическая нагрузка — Арсенал. Такой большой выпуск — для защиты от нейтронов реактора.

Четвертая «баржа» на выпуске километров пять за Арсеналом — Штаб. Там главный процессор, обсерватория и радиостанция с параболической антенной пятидесяти метров в диаметре, все время направленной на Землю. Она будет регулярно передавать отчет о состоянии всех систем и кое-какие научные данные. Все двенадцать тысяч лет Ковчег будет напоминать о себе, дай бог, чтобы все двенадцать тысяч лет оставались те, кто способен принять и понять сигнал Ковчега. Наконец, биологический блок, Инкубатор, защищенный сверхпроводящим соленоидом от космических лучей.

Когда все это выйдет к цели на околопланетную орбиту, компьютер выберет место посадки, два блока с полезной нагрузкой рассыплются на десятки посадочных модулей, которые будут приземляться по отдельности на один пятачок. Тягач, Штаб и Энергоблок останутся в космосе.

На этом я бы предпочел закончить вступительную речь и перейти к дискуссии.

Первые секунд десять не было поднято ни одной руки. Ведущий, разглядывая огромный зал, начал немного нервничать и уже собирался сказать: «Поблагодарим докладчика», — как одновременно вытянулись десятка два рук. Ведущий с микрофоном подошел к ближайшей руке, которую тянул молодой человек, одетый в стиле 1950‑х: клетчатая рубашка с короткими рукавами, заправленная в просторные брюки с высоким поясом.

Ральф Альвер («Ассошиэйтед Пресс»): Что даст жителям Земли осуществление вашей идеи?

Алекс Селин: Что дает жителям Земли продолжение рода? Почему нам важно знать, что у нас будут не только дети и внуки, но и правнуки, и следующие поколения, которых мы не увидим? Суть нашей идеи — рождение дочернего мира, который генетически проистечет из нашего, но дальше будет жить своей судьбой, эволюционировать своей дорогой. Если быть честным, то для части жителей Земли это безразлично. Возможно, эта часть бо́льшая. Но есть и другая часть жителей, для которых будущий дочерний мир наполнит жизнь новым смыслом. Пускай эта часть меньшая, но она достаточно велика, чтобы стать опорой для проекта.

Роланд Вольф: Я хотел бы добавить пару слов и для большей части населения, которую упомянул профессор Селин. Для нее тоже кое-что перепадет (Алекс сурово посмотрел на Роланда, дескать, «будь политкорректней!»). Да, я имел в виду, что от проекта будет осязаемая польза для всех людей — новые технологии, и не в отдаленном будущем, а при жизни многих из нас. Именно: машины и установки, способные работать десятилетиями и веками без ремонта и без вмешательства человека. Роботы, способные без участия человека воспроизводить себя, строить сооружения и монтировать оборудование. Двигатели космических кораблей для дальних полетов в Солнечной системе. И много других полезных и приятных вещей.

Следующим, на кого упал взгляд ведущего, оказался седой худощавый человек с длинным лицом в шортах и белой майке с надписью Chaos rules the Universe.

Чак Мезнер (теоротдел ЦЕРНа): Не проще ли решить проблему анабиоза человека и послать туда готовых людей вместе со всеми эмбрионами? Ведь там условия гораздо лучше, чем на Марсе. Люди куда успешнее автоматов справятся с обустройством.

Юджин Куни: Понимаете, можно законсервировать ткани человека, его органы. Трудно, но можно. В обозримом будущем — все тело. Но, увы, не мозг. Здесь есть принципиальная проблема — мозг обязан все время работать. Он как-то работает даже тогда, когда человек находится в коме. Иначе теряется память. Вся память. Поэтому, если послать «законсервированного» человека, прилетит овощ. К тому же сильно облученный — человек гораздо уязвимей эмбриона. Чем больше ученые бьются над проблемой анабиоза, тем безнадежнее она выглядит.

Очередной желающий обратил на себя внимание ведущего тем, что не просто тянул руку, а нервно размахивал ей. Это был небольшой, быстрый в движениях человек с бородкой и наметившейся пролысиной на затылке.

Олег Верходонов («Троицкий вариант»): А нельзя ли упростить задачу, разбив ее на два этапа? Сначала посылаем всякие водоросли, бактерии, растения, которые создают кислородную атмосферу. Это будет легче и дешевле. А потом — эмбрионы человека и животных в готовую среду. Пока там атмосфера готовится, тут произойдет прогресс, и второй ковчег будет отправить гораздо проще.

Р. В.: На этот вопрос дайте мне ответить. Мы обсуждали и такой вариант. Он у нас остался как запасной, как путь к отступлению. Но вы уверены, что за десять тысяч лет здесь произойдет именно прогресс? Вы уверены, что через десять тысяч лет здесь будут люди, в том числе и такие, что пожелают осуществить этот второй этап? Дай бог, чтобы были… Лично я сейчас не уверен ни в чем. Мы хотим сделать так, чтобы с момента, когда Ковчег покинет орбиту Земли, ничто не смогло бы остановить его основную миссию. Именно потому, что с цивилизацией может произойти все, что угодно. Это слишком динамичная система со слишком сильными связями, которые делают ее неустойчивой, и никакой гомеостаз, как мы видим, в ней не приживается.

Далее ведущий отчаялся найти какой-либо внятный принцип выбора и уныло побрел по проходу, молча протягивая микрофон ближайшему желающему. Следующий выглядел, как эталонный пират, — буйные черные волосы, такая же борода, взлетающие брови, резкий взгляд.

Боб Траут («Шпигель»): Вы говорите, леса дадут кислород. Но для лесов нужна почва. Откуда она возьмется на мертвой планете за такой короткий срок?

Ю. К.: Первыми в дело пойдут водоросли и бактерии. Водоросли не только в океане, но и на суше. Везде, где выпадает много дождей, они разрастутся в толстые влажные маты, как это уже было на Земле, только произойдет это гораздо быстрее. Маты станут чем-то вроде кислородных подушек для аэробных бактерий и других организмов. Дальше, расширяя оазисы, пойдут грибы и лишайники, переваривающие поверхность скал. За ними мхи, за ними злаки. Все это и подготовит почву для лесов — в тысячи раз быстрее, чем на Земле, потому что самое медленное действие в этом сценарии, эволюция, уже совершилось, плюс мы можем создать нужные генномодифицированные организмы. Это, конечно, очень приблизительная картина. Чтобы все подробно и надежно распланировать, потребуются годы исследований.

Следующим, на кого набрел ведущий с микрофоном, будто явился из XIX века — жилетка, тщательно причесанные борода с усами, широкий лоб.

Бернард Дарр (Европейское космическое агентство): На Земле первое время весь кислород, выделяемый водорослями, уходил на окисление железа в океане. На той планете должно произойти то же самое — пока не окислится все железо, на что могут уйти миллионы лет, содержание кислорода в атмосфере будет ничтожным. Как вы собираетесь справиться с этой проблемой?

(Роланд выразительно глянул на Джина и шепнул: «Эту аудиторию на кривой козе не объедешь! Давай!»)

Ю. К.: Будем побеждать высокими скоростями. На древней Земле кислород выделялся в океанах, причем не столь быстро, потому что бо́льшая его часть тут же в воде связывалась растворенными соединениями железа. Мы предлагаем другой путь — форсированное выделение кислорода «сухопутными» растениями — быстрее, чем он будет уходить на окисление. Море тоже будет засеяно — это создаст «кислородный барьер» у поверхности. На суше кислород тоже будет связываться, но еще медленнее, чем в море. Но вы правы — миллионы лет часть кислорода будет утекать на окисление минералов. В океане планеты будет меньше кислорода, чем в земном, а следовательно, и меньше жизни. Процесс заселения пойдет в обратном порядке — сначала суша, потом море.

Ведущий, видимо, решил придерживаться хоть какого-то принципа и стал протягивать микрофон исключительно женщинам.

Беатрис Уинсли (пресс-служба Ватикана): Создатель поселил человека на Земле, он предоставил ему именно эту планету. Другие миры он зарезервировал для каких-то других неведомых нам целей. Вы собираетесь нарушить планы Создателя. Не приведет ли это к каким-либо печальным последствиям?

А. С. (тихо): Роланд, погоди, здесь лучше мне. (В микрофон.) Мы здесь все трое — атеисты. Но вопрос, который вы подняли, вполне резонен и с нашей точки зрения, только он формулируется на языке этики, а не религии: имеем ли мы, люди, моральное право на экспансию за пределы Солнечной системы? Если по своей стратегии мы подобны саранче — опустошить, загадить мир и удрать в новый нетронутый, то, конечно, не имеем. Тем не менее, попробую ответить на вашем языке. Вы уверены, что правильно понимаете планы Создателя? Не кажется ли вам, что он зарезервировал безжизненные планеты именно для нас или для других разумных существ, затерянных в пространстве и во времени? А гигантские расстояния до тех планет — не экзамен ли это на зрелость нашего рода? Может быть, Создатель дал разумным существам возможность расселяться по Галактике, тем самым обеспечивая себе неограниченное будущее. Почти неограниченное… Может быть, это и есть предначертанный Создателем путь разума? Но, чтобы вступить на этот путь, надо преодолеть тяжелейшее препятствие, что могут только те, кто способен посвящать жизни далеким потомкам. Это не только интеллектуальный, но и нравственный фильтр — собратья саранчи никогда этот барьер не преодолеют. Не кажется ли вам, что такая версия планов Создателя в большей степени свидетельствовала бы о его мудрости, чем ваша? То же самое я могу повторить и на другом языке, не прибегая к метафоре Создателя, но думаю, что нет необходимости.

Закончив тираду, Алекс сделал два глубоких вдоха и вытер рукавом пот со лба.

Рената Халлош («Нэйче»): Количество видов на Земле таково, что это исключает даже саму мысль о том, чтобы перенести земную биосферу полностью. Одних насекомых, не говоря про бактерий, — миллионы видов. Как будут определяться виды достойные и не достойные места в Ковчеге?

Ю. К.: Конечно, про переселение всей земной фауны и флоры речи идти не может. Задача выглядит так: собрать «базисный пакет» — набор видов, достаточный, чтобы прижилось множество стабильных экосистем, которые в сумме сделают планету похожей на Землю. Пусть не точно похожей, но такой же цветущей. Проблема в том, что многие виды не выживут в новых условиях. Зато другие виды найдут новые ниши и начнут эволюционировать и разветвляться. Главный критерий для базисного пакета: видов должно хватить для того, чтобы со временем суммарное разнообразие росло, а не падало. Сейчас базисный пакет — абстракция, мы не знаем, из чего он должен состоять. Например, нужен ли в базовом пакете разнообразный гнус? Или паразиты? Единственный способ понять — учесть огромное количество связей и промоделировать развитие разных экосистем. Это как раз то, чем занимается экология, но она еще не достигла такого уровня, чтобы предсказывать эволюцию любых биоценозов с произвольного старта. Придется навалиться, чтобы вывести данную науку на новый уровень. И на Земле пригодится.

Элеонора Барбидж («Нью-Йорк таймс»): Как на безлюдной планете появится первый человек? Его вырастят роботы? Что произойдет при этом с психикой ребенка? Станет ли он человеком в полном смысле этого слова?

Ю. К.: Это наименее ясный этап во всем проекте. Роботов, которые способны взять на себя роль родителей, не существует. И вряд ли полноценные искусственные родители появятся в обозримое время. Роботы, обеспечивающие жизнедеятельность ребенка, хоть и проблема, но вполне решаемая. Но ребенку требуется общение и воспитание — это гораздо сложней. У нас есть некоторые идеи по этому поводу, но оглашать их рано — они еще слишком сырые.

Ведущий внезапно изменил принцип выбора — далее он стал выбирать из массы тянущих руки исключительно людей неевропейской внешности.

Чуй Дзе Тай («Женьминь жибао»): Сколько может стоить такой проект, и откуда возьмутся соответствующие средства?

Р. Д.: Стоимость очень трудно оценить, поскольку требуются технологии, которых еще нет. Порядок величины — где-нибудь триллион долларов. Может быть и больше. Это годовой бюджет средней страны. Много, но для всей цивилизации не так уж и ощутимо. Другое дело, что нет механизма, как аккумулировать эти деньги. Ни одна страна не может позволить себе таких трат. Только все вместе, но нет ни организации, ни прецедента для такой «складчины». Поэтому мы рассчитываем на чудо и, чтобы оно в конце концов произошло, начинаем действовать в полную силу с теми незначительными средствами, которые у нас есть.

Кадзухико Като («Ёмиури симбун»): Вы сказали, что компьютер выберет место посадки. По каким критериям он будет его выбирать?

А. С.: Спасибо за вопрос. Первый критерий — близость к океану. Соленый океан — источник элементов для производства роботов и конструкций. Мы не сможем привезти все необходимое — надо произвести его на месте. Материалов нужно немного по количеству, но много видов. Значительная часть нужных веществ есть в морской воде, причем извлекать их сравнительно просто. Кроме того, океан — первая среда для посева флоры. Второй критерий — близость реки. Нужна пресная вода. Особенно хорошо, если река течет с гор. Тогда в ее наносах должно быть много нужных минералов, руд, вплоть до урановой. Кроме того, место должно быть безопасным — достаточно высоким, чтобы избежать затопления, грунт — достаточно прочным, лучше скальным, чтобы избежать эрозии. Район должен быть сейсмически пассивным, вдали от характерных вулканических цепей. Лучше всего подходят умеренно низкие широты. У нас дома достаточно подобных мест — программу выбора участка вполне можно тренировать на земной поверхности.

Джан Нарлигар («Таймс оф Индиа»): В данное время истеблишмент большинства крупных стран придерживается политики цивилизационного гомеостаза. Не считается ли вы, что ваш проект противоречит этой идеологии, и в случае реализации разрушит с таким трудом поддерживаемый гомеостаз?

А. С.: На этот вопрос наш ответ будет самым коротким: да, считаем. Да, разрушит.

В зале на несколько секунд воцарилась тишина, и было непонятно, чем она закончится. Вопреки всем ожиданиям, закончилась она нарастающими аплодисментами.

— Что же, на этой оптимистической ноте я предлагаю закончить вопросы и перейти к кулуарному общению, — заключил ведущий. — Давайте еще раз поблагодарим выступавших.

После пресс конференции к организаторам подошел парень лет тридцати пяти с буйной черной шевелюрой.

— Роб Ваксман, научный сотрудник ЦЕРНа, хотел бы завербоваться к вам в команду.

— Ну, рассказывайте, кто вы есть.

— Всю жизнь работал с разнообразными данными, в чем достиг изрядного профессионализма. Физика и астрофизика высоких энергий. Интересные данные кончились, но я нашел себе хобби в области искусственного интеллекта. Я бьюсь над задачей с условным названием «реплика человека». Например, вас донимают журналисты с просьбой дать интервью. Вы даете десяток интервью, и вам это жутко надоедает. Тогда вы даете запись этих интервью мне, я задаю вам дополнительную серию вопросов, после чего формирую вашу реплику — своеобразную базу данных, с которой работает довольно хитрый софт, сочетающий обычные коды и тренируемые нейронные сети. Когда к вам обратится одиннадцатый журналист, вы соедините его по видеоканалу не с собой, а с репликой. Она воспроизведет ваши ответы на его вопросы так, что он не поймет, что имеет дело не с живым человеком, а с моделью человека. Ваша логика, ваши интонации, ваши типичные дефекты речи — все будет адекватно и к месту воспроизведено на основе того, что вы наговорили раньше. Это будет не нарезка из ваших слов. Это, грубо говоря, будет именно ваша модель. Журналист будет доволен, и вы будете довольны, посмотрев или прочитав интервью. Но это в порядке шутки.

Конечно, все несколько сложней. Есть «скелетная реплика» — что-то вроде обобщенной модели коммуникаций человека. Потом, когда к ней добавляются ваши разговоры, высказывания, реакция, модель начинает приобретать ваши черты. Конечно, десятком интервью здесь не отделаться — нужны месяцы чистого времени записей, чтобы реплика стала похожа на вас. Это серьезный труд. Чем больше разнообразного материала будет записано, тем больше будет сходство. Одного знакомого я уже обманул, подсунув в ответ на телефонный звонок свою реплику вместо себя. Знакомый ничего не заподозрил. Можно сказать, пройден тест Тьюринга, правда, пока лишь в расслабленной трехминутной беседе. А сегодня я наконец понял, зачем все это нужно.

Реплика может работать через тысячи лет, когда оригинала давным-давно нет на белом свете. Реплика заботливых родителей сможет воспитывать малыша, появившегося на свет через двадцать тысяч лет в шестидесяти световых годах, не важно — в виде голограммы или образа на экране.

— Достаточно. Напомните, как вас зовут.

— Роб Ваксман.

— Не могли бы вы слетать к нам в Монголию и выступить на семинаре? Все оплатим. Только, пожалуйста, лично. С вашей репликой еще успеем пообщаться.

— Хорошо, в Монголию, так в Монголию. Явлюсь собственной персоной, а реплика будет отвечать на вопросы после доклада.

— Что ж, у нас уже есть Рыжий Ваксман, теперь будет и Черный…

— О, смотрите, там, кажется, еще несколько потенциальных рекрутов хотят пообщаться…

— Похоже, мир начал меняться, — сказал Роланд.

— Да, — согласился Алекс, — увидеть столько осмысленных лиц в одном месте я никак не ожидал. Что-то и вправду меняется.

— Сидим мы в своей резервации и ничего не видим оттуда. Если и выбираемся, то галопом. Вот и не заметили важных перемен, — добавил Джин.

Все трое ошиблись. Мир как таковой не менялся. Просто в нем начала кристаллизоваться тончайшая прослойка, которая изменит мир лет через 20–30. Ее-то они и увидели в конференц-зале ЦЕРНа.

Нам всегда интересно, как аукаются в мире наши действия и заявления, и мы лезем в Сеть, выковыривая там высказывания и комментарии в свой адрес, радуемся и огорчаемся. В этом нет ничего предосудительного, человек должен чувствовать обратную связь. Мы лезем в Сеть и чаще всего разочаровываемся — не тем, что реакция на нас отрицательна, а тем, что она слабая. Обычно слабоположительная. Именно это и обнаружили наши герои через несколько дней после пресс-конференции, просматривая упоминания о ней. Крупные информационные агентства лишь одной строкой упомянули сам факт мероприятия, несмотря на то, что их корреспонденты были в зале и даже задавали вопросы. Видимо, с их точки зрения информационный повод оказался слабоват.

— Камень, кинутый нами в болото, оказался слишком маленьким, — подытожил Алекс.

— Или болото слишком вязким, — добавил Роланд.

— Просто вы бездарно провели пресс-конференцию, — выдвинул свою версию Хосе. Впрочем, если бы вы провели ее замечательно, результат был бы тот же, поскольку мир бездарен сам по себе как таковой.

— Ну так я и говорю — болото! Но в этом болоте водятся чудесные экземпляры. Вот письмо пришло на публичный ящик Ковчега от школьника. Зачитать?

— Давай, может быть, развеемся немного.

— «Дорогие профессора Александр Селин, Роланд Вольф и Юджин Куни!

Меня зовут Уильям Пак, я учусь в девятом классе средней школы города Стамбула. Прослушав Вашу пресс-конференцию, я твердо решил посвятить свою жизнь “Ковчегу”. Я увлекаюсь физикой, математикой и биологией. Школа у нас плохая, но я много занимаюсь самостоятельно. Научился дифференцировать и брать простые интегралы. Сейчас тренируюсь решать обыкновенные дифференциальные уравнения на компьютере. Изучил специальную теорию относительности, умею решать задачи по релятивистской механике с помощью четырехвекторов. У меня к вам вопрос: куда мне лучше поступать через два года, чтобы потом наверняка устроиться на работу по “Ковчегу”? Я бы начал готовиться к поступлению прямо сейчас. Также я буду читать литературу по проекту и думать, чем именно займусь в будущем.

Искренне Ваш,

Билл Пак»

— Парня надо срочно вытаскивать к нам пока не погас. Когда экзамены в интернат при физфаке?

— Через месяц. Но тут часто возникают проблемы с родителями.

— На этот случай есть заочная школа. В любом случае парню надо срочно ответить. Кто возьмется? — спросил Алекс. — А впрочем, чего это я уступаю такого вундеркинда. Сам отвечу и сам займусь. А как интригующе звучит: Билл Пак из Стамбула!

 

Личный ангел

Алексу кто-то позвонил с незнакомого номера.

— Профессор Селин?

— Так точно.

— Это говорит Пол Дорс.

— Кто-кто?

— Дорс, Пол Дорс. Тот самый.

Алекс замолчал на несколько секунд, не зная, что сказать.

— Да, я внимательно слушаю.

— Я прекрасно понимаю, как вы ко мне относитесь. Поэтому не надо пытаться соблюдать политес. У меня к вам есть предложение, касающееся Ковчега. Думаю, если вы примете мое предложение, это сильно повысит шансы вашего замысла.

— Что же, отношение у нас к вам действительно сложное. Но Ковчег превыше всего. Я готов обсудить ваше предложение.

— Для этого вам лучше всего прилететь в мою тмутаракань вместе с профессором Вольфом. Это далековато — двадцать часов по воздуху, но я закажу вам первый класс, долетите с комфортом. Выбирайте время, удобное для вас, но лучше не тянуть. Сейчас получите сообщение со всеми подробностями. От вас потребуется лишь назвать дату.

— Спасибо, полагаю, мы способны назвать дату сегодня же.

— Тогда жду. Пока.

— Пока.

Алекс тут же позвонил Роланду, который тоже онемел на несколько секунд. Дело том, что Пол Дорс был самым богатым человеком всех времен и народов — единственным триллионером в истории. Он разбогател как создатель личного ангела, став абсолютным монополистом в его распространении.

Что такое личный ангел? Представьте себе автомобильный навигатор: «Поверни направо, перестройся в левый ряд…» — который распространяется на все сферы жизни владельца: досуг, общение с людьми, домашнее хозяйство, лечение, учебу, работу (если она не чересчур творческая), даже на секс. Ну ладно, пусть не на весь процесс секса, а скажем, на поиск партнера. То есть работает сводней. Или выполняет роль подсказчика на экзамене. С этим отчаянно боролись школы и университеты, но тщетно. Как бороться с устройством, воспринимающим тишайший шепот или движения пальцев и передающим через миниатюрный динамик, который можно прилепить к нёбу? Интерфейс у личного ангела был разнообразный и изощренный — очки, жучки, сенсоры. С первого взгляда заметить, что человек функционирует под ангелом, было непросто, но можно, как можно вычислить человека, который через наушник на ходу слушает монолог партнера по телефонному разговору.

Роланд, выезжая на большую землю, частенько развлекался, наблюдая за людьми в состоянии диалога с ангелом. Это был лучший способ убить время перед отлетом, когда работать уже невмочь. Самое забавное, что можно было подсмотреть в общественном месте, — управляемый шопинг. Вот женщина присмотрела вещь. Вытягивает ее перед собой, чтобы ангел тоже мог рассмотреть (видеокамера — в оправе очков), потом подносит поближе к очкам бирку. На лице — недоумение и разочарование. Женщина что-то шепчет. Идет к соседней стойке с вешалками. Медленно проходит вдоль стойки. Останавливается, берет другую вещь, показывает ангелу бирку. Тяжелый вздох, идет дальше. Третья попытка. Женщина что-то шепчет, все более эмоционально, наконец прорывается голос: «Ну не нравится мне этот цвет, это не мой цвет!» Ангел, видимо, не очень настаивает, дает новые инструкции, женщина переходит к другой стойке, берет что-то, на лице появляется надежда, идет в примерочную, скоро выходит оттуда вся потерянная. Но если есть время, почти всегда можно дождаться хеппи-энда: идет умиротворенная покупательница, а в пакете у нее плод окончательного согласия.

Естественно, большую часть дохода корпорация Пола Дорса получала не от продаж, а от производителей потребительских товаров — ангел незаметно подталкивал клиента к покупке продукта определенной фирмы. Но при этом система не действовала грубо и нахраписто — интересы клиента всегда превыше всего, и лишь при неочевидности выбора — предпочтение клиенту-фирме. Нет, детище Пола Дорса отнюдь не было дешевой халтурой.

Более того, ангел развивался, появлялись разные версии. Самая жесткая из них называлась «ангел успеха». Этот не давал спуску клиенту — заставлял делать зарядку, не есть лишнего, вовремя вставать, выполнять все запланированные дела. При этом «ангел успеха» проявлял изрядное занудство, добиваясь полного подчинения. Понятно, что эта версия была по душе далеко не всем. Более ходовым вариантом был «ангел счастья», относящийся к его обладателю снисходительней. Он тоже подталкивал клиента к правильному образу жизни, но мягко и по-доброму, не слишком настаивая — как любящая мама. Равной по популярности была еще более мягкая модель, «ангел жизнелюба». Замыкал этот модельный ряд ангел под названием «свой в доску».

Не секрет, что постоянное пользование навигатором способствует географическому кретинизму. Если водитель попал куда-то при помощи навигатора, то в следующий раз, чтобы попасть в то же место, он будет вынужден пользоваться им снова — в памяти вместо представления о местности остается россыпь обрывков и мерзкий механический голос (почему-то обычно женский): «Перестройтесь в правый ряд…» Теперь представьте себе эффект от «навигатора», диктующего человеку действия во всех сферах жизни. Пускай даже человек сам ставит ангелу цель, как водитель дает навигатору конечный адрес, — дальше он выполняет короткие однозначные команды.

Человек под ангелом не то, чтобы превращался в зомби, просто слегка глупел и упрощался. На эту тему были проведены многочисленные исследования. Антикорреляция между использованием ангела и IQ была столь очевидной, что это уже не обсуждалось. Оказалось, что антикоррелирует и доход человека. Даже у обладателя «ангела успеха», не говоря об остальных. Польза от подсказок не компенсировала вред от сопутствующего оглупления. Но это не останавливало массового потребителя. Причем человек, купивший систему, вначале ощущал дискомфорт от того, что им некто командует, но со временем привыкал и уже не мог отказаться. То есть «подсаживался на ангела». Этой напасти были подвержены не все, но подавляющее большинство. Примерно 86 процентов. А иначе бы Пол Дорс не стал бы триллионером.

Интересно, что пользователей не останавливало даже то, что время от времени ангел садился в лужу. Ходила целая серия анекдотов про личного ангела, проистекающая из древнего анекдота про внутренний голос. Все анекдоты заканчивались одинаково: «”Ни хрена себе!” — сказал личный ангел». Восклицание произносилось после того, как клиент либо разбивался в лепешку, либо попадал в глупейшую ситуацию, либо разорялся в пух и прах, повинуясь командам. Люди рассказывали анекдоты, но продолжали жить под ангелом и радостно исполнять его инструкции.

Понятно, что в глазах многих, в том числе и некоторых представителей упомянутых выше 86 процентов, Пол Дорс слыл самым настоящим злодеем. Конечно, Алекс с Роландом понимали, что это просто умный и предприимчивый человек, подвернувшийся под востребованную роль, подготовленную естественным ходом вещей. Если бы не он, то кто-нибудь другой сделал бы этого несчастного ангела, возможно, в еще худшем варианте. Но понимание пониманием, а от антипатии к человеку, подсадившему мир на подобную напасть, избавиться было тяжело. Несмотря на то, что больше был виноват сам мир. Ведь в Аргентинском парке сделали другого ангела «с человеческим лицом»: систему, которая не командовала, а информировала; не предписывала готовое решение, а объясняла ситуацию и предлагала выбор. Это была действительно замечательная система, она развивала человека. Все, что она смогла завоевать, — три процента рынка. Людям больше нравилось получать готовые решения, поданные в виде краткого императива.

— Что же, — сказал Роланд, — никак он хочет дать нам денег?

— Никак хочет. Я не могу придумать другой причины его звонка. Вопрос, сколько даст.

— Да хоть бы миллиард подарил. Хватило бы, чтобы сделать небольшой рабочий прототип нашего двигателя и погонять его в космосе. Там, глядишь, и другие инвестиции подтянутся.

— Ну что, летим завтра?

— Летим. А куда?

— О, как раз сообщение пришло. Боже мой… Ничего себе!

— Что, Новая Зеландия?

— Куда хуже. Огненная Земля. Аргентинская часть. Аэропорт города Ушуа́я. Там встретит человек во фраке.

— Во фраке?!

— Да, в черном фраке, элегантный, как рояль.

 

Огненная Земля

Самолет приземлился на плоском небольшом мысе в проливе Бигля, среди гор, верхушки которых были побелены первым мартовским снегом. Собственно, в мерзком климате Огненной Земли (+10 °C летом, 0 °C зимой) снег на горах лежит всегда. Но тут он выпал вчера поверх старого снега, лугов и скал — свежайший и ослепительный. В час прилета специально для Алекса с Роландом распогодилось, и, пока самолет описывал круг над проливом, приходилось щуриться, глядя в иллюминатор.

Весь мыс ушел под взлетную полосу и другие сооружения аэропорта. Он прикрывал с запада округлую бухту, на берегу которой у подножья гор приютился город Ушуая — единственное поселение на Огненной Земле, которое без натяжки можно назвать городом.

Человека во фраке Алекс и Роланд увидели мгновенно. В зале прилета было много встречающих — с табличками, без табличек, с рюкзаками, в непромокаемых куртках с капюшонами, в футболках, в ветровках, в свитерах. А человек во фраке — один-единственный, к тому же двухметровый. Толпа в зале сторонилась его, словно побаиваясь, обтекала стороной. Не заметить такого встречающего немедленно при входе в зал было невозможно.

— Рад знакомству, — сказал человек во фраке. — Поехали.

Он повел их через автостоянку к вертолетной площадке, пригласил в салон, сам сел за штурвал и поднял машину.

— Куда летим? — спросил Роланд.

— В Чили.

Вертолет шел вдоль фьордов, мимо хребтов, припорошенных снегом, над озерами то попадая в облачное клочковатое молоко, то выныривая из него. То лучи солнца сквозь облака, то серый плотный туман, то густо-синее небо. Снизу проплывали рыжие болота и желтоватые леса, по бокам — крутые травянистые склоны или холодные грозные скалы в клочьях тумана — совсем рядом, в сотне метров. И даже серо-голубой ледник, спускающийся с гор прямо в озеро. А за штурвалом — двухметровый человек во фраке.

— Ох, как не хватает «Полета валькирий» для полноты гармонии! — заметил Роланд Алексу.

— Пожалуйста, — отреагировал человек во фраке, постучал по клавиатуре — и салон вертолета заполнили мощные воинственные аккорды Вагнера, заглушающие шум двигателя. Несмотря на мирный контекст, гармония оказалось настолько полной, что завороженные пассажиры не проронили ни слова до конца полета.

Вертолет, вынырнув из низких облаков, приземлился в уютной лесной долине на поляне перед двухэтажным домом, удивительным в данных обстоятельствах лишь своей обыкновенностью. Из дверей вышел Пол Дорс собственной персоной — без фрака, зато в кроссовках и примерно в такой же куртке, какая была на Роланде.

— Располагайтесь, — сказал он после дежурных приветствий. — Это у нас гостевой дом. Выбирайте себе по комнате. Прислуги в доме в данный момент нет, да и вообще ее нет. Ужин, или для вас завтрак, разогрет на кухне на первом этаже — найдете по запаху. Вино там же в баре. Рекомендую попариться в сауне — очень помогает от джетлага. Настоящая, с дровяной печкой. Уже готова, найдете по температурному градиенту. А утром — ко мне.

Пол показал рукой вверх, где на склоне горы в разрыве облаков открылось стеклянное сооружение округлой формы.

— Джон подкинет вас на вертолете, как только позвоните.

— А пешком можно? — спросил Роланд.

— Конечно, это займет около часа. Позвоните перед тем, как выйти, если решите пешком. Отдохните как следует, серьезные разговоры лучше вести на свежую голову. Вы, вероятно, подумали, что я хочу дать денег на ваш проект. В таком случае вы подумали правильно. Но об этом утром. До завтра. Давай, Джон, поехали.

Утром Алекс и Роланд с относительно свежими головами вышли на тропу к экстравагантному жилищу и нисколько не пожалели, что пренебрегли вертолетом. Аккуратно проложенная тропа — не протоптанная, а именно старательно проложенная — сначала поднималась серпантином через лес, потом шла по крутому травянистому склону, откуда открылся вид на огромный синий фьорд между расступающимися заснеженными горами.

— Это тебе не напоминает аудиторию В 3? — спросил Алекс. — Я имею в виду не дизайн, а философию сооружений.

— Это много что напоминает — жилище Фантомаса, замок Дракулы. А в философии В 3 главное то, что мы построили ее своими руками без техники.

— Но выбор места чем-то похож. А ты обратил внимание: туда нет дороги? Видимо, все подняли вертолетами. Тоже причуда: видимо, не хотел уродовать ландшафт. А вид, пожалуй, пограндиозней нашего будет. Величественный и холодный.

— Самое то для мизантропа-отшельника.

Тропа прошла под стеклянной галереей, нависающей над склоном подобно толстому обручу, и привела во внутренний двор, где Алекса с Роландом уже ждал хозяин. Пройдя закругляющимся коридором, они оказались в галерее, где гости расположились с видом на фьорд, да так и оцепенели от увиденного. Между снежных громоздящихся хребтов, полосатых скал, проутюженных былым ледником, остаток которого пробивался по боковому ущелью прямо к синей зеркальной воде фьорда, затесался микроскопический круизный корабль, похожий на белое насекомое.

— И как это вас сюда занесло? — спросил Алекс после двухминутной паузы, затраченной на впитывание панорамы.

— Впервые меня сюда занесло, когда я был студентом. Юношеская романтика, дневники капитана Кука и так далее. Я больше года копил деньги для вояжа на Огненную Землю. Присоединился к группе таких же романтиков. Арендовали катер, плавали по фьордам, поднимались в горы. И когда я оказался в этом самом месте, у меня дыхание перехватило от открывшегося вида — как сейчас у вас, только гораздо сильнее по молодости лет. Остолбенел и решил: вот она, моя точка на Земле. Лучшего места для меня нет! Наверное, у каждого есть своя точка, так вот эта — точно моя! Я сложил пирамидку из камней — обязательно надо вернуться, найти это место. Про климат Огненной Земли мне было все понятно. Но какой-то кусок души остался здесь, и я всерьез решил: если разбогатею, тут и поселюсь. Ну вот, разбогател и поселился. Кстати, пирамидка сохранилась.

— А вам тут не скучно?

— Да я здесь не один. С женой познакомлю за обедом. Джона вы уже видели. Он работает пилотом по совместительству, а вообще-то математик-экономист. Ну и лучший друг человека у меня тут — дрыхнет сейчас в любимом логове на заднем дворе. А у друга в долине тоже друзья и подружки. Кроме Джона, есть еще несколько сотрудников — хорошие аналитики, следят за рынком и вообще за миром, заодно помогают по хозяйству вместе с женами. Все они, как и Джон, предпочитают жить в долине. Регулярно кто-то приезжает и гостит — дети, друзья. Да и мы выезжаем в мир время от времени. И всегда тянет домой уже через несколько дней. Кстати, этот пейзаж все время меняется. Сейчас ясное небо, голубовато-белые горы, синий фьорд. Через пару часов ветер пригонит клочья тумана — впечатление, будто летишь на самолете. Редко, но бывает и антициклон. Тогда весь фьорд и долины заливаются туманом как молоком, а здесь — солнце, синее небо и горы торчат из молока. В настоящую непогоду завывает ветер, по стеклу лупит ледяная крупа, а здесь тепло и уютно.

— Откуда у вас электричество?

— Там внизу на берегу маленькая электростанция. Атомная. Практически автономная, как у вас в проекте, только автономность простирается на год, а не на тысячи лет. Работает без шума и пыли. Раз в год приплывает бригада, делает профилактику, перегрузку. Кстати, когда мы начинаем зашиваться по хозяйству и зарастать грязью, я тоже вызываю с большой земли бригаду, которая нам наводит тут чистоту и блеск — хватает на пару месяцев.

Но давайте, пожалуй, к делу. Я решил позаботиться о своем некрологе. Не смотрите на меня так, я еще не собираюсь… Просто — готовь сани летом. Я бы не хотел войти в историю исключительно как отец личного ангела, снизившего средний IQ человека на несколько единиц. Поэтому я решил поддержать вас — другого достойного дела на горизонте нет и не предвидится. Глядишь, и отыграем средний IQ на те же единицы вверх. А если серьезно, ваша затея мне просто нравится. Кто знает, может это и есть магистральный путь человека?

Итак, я продаю бо́льшую часть своих активов и выделяю на ваш проект триллион долларов. Оставшихся ста миллиардов мне хватит до конца дней. Что трясете головами? Триллион — вы не ослышались. Но не прямо в руки.

Слушайте внимательно. Эти деньги лягут в основу фонда — такая схема называется эндаумент. Они будут хорошо размещены, у меня есть отличный управляющий, главное, не мешать ему, не давать советов и не стоять над душой. Будете стричь проценты. Думаю, даже при нынешней мировой стагнации мой управляющий выжмет 6–7 процентов годовых. А поначалу больше, чем 60–70 миллиардов в год вы и не освоите. Более того, можно даже на первых порах сэкономить и нарастить фонд. Вас, Алекс, назначим директором-распорядителем фонда, вас, Роланд, — председателем попечительского совета. Или наоборот. В принципе, при адекватной стратегии этих денег может хватить на весь проект. В самом конце можно будет растратить и сам фонд, но только когда все будет ясно до последних мелочей. Но у меня есть условия.

Первое. Вы вроде планируете интродукцию человека на 47 Либра, но как-то не очень уверенно. Так вот, засылка туда березок и рыбок меня не вдохновляет. Там должен быть человек! Я понимаю, человек — следующий уровень сложности, но это главное. Вероятно, вы понимаете мою логику. Как только я увижу, что проект кастрирован, я закрываю фонд. Такая возможность будет включена в его устав.

Второе. Вы должны выйти со своим проектом за пределы своего лепрозория — в мир. Основные площадки — институты, производство — должны располагаться в достаточно густонаселенных районах так называемого цивилизованного мира и всасывать хоть на что-то годную молодежь.

Третье. Вы должны заразить мир своим просвещенным энтузиазмом. Технически это значит, что пару-тройку миллиардов в год вы должны тратить на пропаганду и просвещение. Соберите лучших киношников, телевизионщиков, если там еще что-то осталось, и дайте им дело! Да и сами чтобы не слезали с экранов!

Четвертое. Сейчас, вижу, вы рветесь в бой и роете землю. Но всегда рано или поздно приходит усталость. Если эта усталость примет такие размеры, что будет грозить проекту, я вмешаюсь, причем жестко. Мои деньги будут жечь вам пятки!

Итак, фонд будет готов через три месяца. Готовьтесь принять первый транш к концу года. У вас есть, куда его принять?

За обедом и по пути в аэропорт Алекс с Роландом не проронили ни слова, кроме как о талантах хозяйки и о погоде. Лишь в аэропорту перед посадкой Алекс нарушил молчание:

— Вот и произошло чудо, о котором ты говорил на ужине в В 3.

— Да, я до сих пор не могу прийти в себя. Если по-честному, мы оказались не готовы к чуду. Вроде его условия повторяют то, что мы и сами собирались делать. Но одно дело, когда ты сам решил делать то-то и то-то, — у тебя остаются пути к отступлению. Другое дело, когда тебя обязали делать то же самое, пути к отступлению отняв. Действительно, эти деньги будут жечь нам пятки. Уже, чувствую, жгут.

— Да ладно, сам же говорил: «посвятить всю оставшуюся жизнь». Вот и посвящай, благо денег дали. Меня, честно говоря, особенно смущает пожелание не слезать с экранов. Хотя он прав, конечно. Придется над имиджем поработать. Особенно тебе.

— Алекс, я знаешь, что подумал? Почему в нашем гниловатом мире возможны подобные чудеса? Да просто, слава Всевышнему, ни одна сила в истории не смогла привести этот мир к общему знаменателю. Сколько ни кричат «глобализация», он остается диверсифицированным и пестрым. Потому мир столь живуч и до сих пор способен к неожиданностям. Ни одна сволочь не смогла построить единую глобальную систему отъема и распределения ресурсов. А ведь сколько было желающих, включая нынешних «гомеостазников»! А построили бы — так и триллиона Дорса бы не было — отняли бы большую часть и поделили. И за деньгами на проект пожалуйте в соответствующие инстанции. А там голодные чиновники от науки и технологий со своими интересами… Как ни неприятны нам олигархи-монополисты, а без них мир лишился бы важных степеней свободы. Не говоря о том, что мы бы и дальше лапу сосали.

— Ты же вроде симпатизировал умеренно левым? Думаю, они бы быстро окоротили Дорса, дай им волю…

— А я и сейчас симпатизирую. Просто никому нельзя давать волю над миром и даже над его большими кусками.

— Слушай, хоть мы и подняли большой шум, нас, по сути, всего двадцать с половиной человек. Надо срочно собирать большую команду.

— Какой большой шум? Ты имеешь в виду ту пресс-конференцию? Это был всхлип, а не шум. Подозреваю, что шум поднимется сейчас.

 

Буря в болоте

Маленькая команда Ковчега постепенно осмысливала свой новый статус обладателей несметных финансов и все больше приходила в ужас. Как заставить деньги работать в полную силу? Им доступна лишь инфраструктура Монгольского парка, на ней не развернешься больше, чем на сто миллионов в год. При том, что сдвинуть дело с нуля можно только израсходовав миллиарды. Они понимают, что надо делать по существу, но для того, чтобы все двигалось, нужны люди, нужны контракты, нужна земля и капитальное строительство. Максимум средств, которыми Алекс с коллегами распоряжались до сих пор, — гранты на несколько миллионов. Надо было увеличить масштаб ответственности сразу на три порядка величины — это и есть ужас в чистом виде.

Между тем новость о триллионе долларов мгновенно облетела мир, прославив как проект, так и его авторов. Это была не просто сенсация — буря! Еще бы: кто-то кому-то за просто так дал триллион! Да не просто кому-то дал, а каким-то яйцеголовым из резервации. И не просто триллион, а честно заработанные деньги многих сотен миллионов тружеников, потраченные на личного ангела. И на что дали? На очередное светлое будущее через многие тысячи лет? Дайте нам триллион на наше настоящее, чем мы хуже неведомых потомков?! Почему вообще кто-то может дать кому-то триллион по собственной прихоти?! Почему вообще кто-то может обладать триллионом?! Это противоречит принципам социальной справедливости и оскорбляет чувства миллиардов!

Вал народного возмущения был легко предсказуем. Но что сказали паркетные генералы космоса — президенты и директора всяких космических администраций и корпораций, национальных и международных? Оказывается, примерно то же самое, только не столь прямо.

Приведем отрывки из интервью с администраторами высшего ранга, опуская имена и должности:

Из интервью с N1.

— Как вы относитесь к экстравагантному решению Пола Дорса?

— Ну как вам сказать… Выделение огромных денег на космический проект, в принципе, позитивно. Другое дело, кому и на что. Здесь Дорс, по-моему, немного погорячился, выделив безумные деньги непрофессионалам на амбициозный, но непроработанный проект. Дело, скорее всего, закончится провалом.

— Почему вы называете этих людей непрофессионалами? Все они достаточно известные ученые, каждый — на переднем крае в своей области.

— Да, но это не те области. Мы все-таки специалисты по космическим экспедициям, включая дальние. У нас есть большой опыт посылки разнообразных зондов и их посадки на далекие планеты.

— Простите, когда был запущен ваш последний зонд?

— Семнадцать лет назад. Но люди, его запустившие, никуда не исчезли — они продолжают работать над будущими проектами.

— Как, по-вашему, следовало действовать Дорсу, раз он уж решил вложить деньги в подобный проект?

— Ему надо было действовать через нас.

— Но, простите, инициатива и концепция исходят от профессора Селина с коллегами.

— Да, надо поддержать их инициативу, а развивать дальше их проект следует на основе профильных организаций. Это значит, что в совете фонда Ковчега должны быть представлены их руководители. Хорошо, пусть бы там был и профессор Селин в качестве вице-президента.

— Почетного?

— Да пусть хоть ответственного за научную часть, вреда не будет.

Из интервью с N2.

— Как вы могли бы прокомментировать величайший акт спонсорства в истории?

— Это не величайший акт, а величайший крах. Сумасшедшие деньги даны дилетантам на самую безумную и бессмысленную затею за все века. Так называемый Ковчег гарантированно провалится, чем дискредитирует саму идею частного спонсирования крупных проектов.

— На что бы вы порекомендовали Дорсу потратить эти деньги?

— Купить пирожных и раздать детишкам.

— Триллион пирожных? Миллиарду детишек живущих на Земле? По тысяче на брата?

— Ну можно не сразу — на три года растянуть.

— И что останется после такой акции? Сто миллионов тонн чего?

— Ну, еще останется детская радость. Да все равно деньги будут проедены и в сухом остатке будет ровно то, что вы имели в виду.

Подобных интервью появилось не менее пары дюжин. Паркетные генералы космоса чаще высказывались в духе N1, чем в стиле N2. Но был один, выступивший, как белая ворона.

Из интервью N3.

— Присоединяетесь ли вы к мнению своих коллег, что Дорсу, раз он решил финансировать Ковчег, следовало действовать через существующие космические администрации?

— Если отвечать честно, то придется нарушить корпоративную этику. Моей первой реакцией была досада, что это прошло мимо меня. И зависть, кстати, тоже. Я ведь на досуге думал, как бы мог выглядеть проект межзвездного зонда, можно ли в принципе с ним отправить жизнь на подходящую планету. Хоть это были праздные размышления, а все равно обидно. Но я попытался поставить себя на место Пола (мы с ним чуть-чуть знакомы) и понял, что поступил бы так же. Да, у нас гигантская корпорация и множество людей высочайшей квалификации. Но, во-первых, у них есть инициатива и разумная концепция, хоть и сырая, а у нас ни того ни другого. А главное, у команды Ковчега есть то, чего мы постепенно лишились. У них есть драйв. К тому же они действующие ученые с более свежими и гибкими мозгами. Поэтому у них есть шанс. Пусть пока небольшой, но есть. У нас его бы не было.

— Вы еще вполне молодой человек. Как вы будете дальше работать с ощущением, что самое важное и интересное идет мимо вас?

— Хороший вопрос. Как дальше работать… А что, взять, да и подать в отставку! О, действительно, на хорошую мысль натолкнули: подам в отставку — на мое место уйма желающих. Подам в отставку и наймусь к этим ребятам. Ковчегу позарез нужны хорошие администраторы. У меня хоть мозги не столь свежие, но опыт огромный, связи тоже и чиновников всех мастей знаю как облупленных. Пригожусь.

— Вы только что сделали сильное заявление. Вы уверены в том, что вы сказали? Можно публиковать это дословно?

— Публикуйте!

Что же, N3 к его чести выполнил обещание на следующий день. Мало того, он привел с собой в команду Ковчега дюжину сподвижников по старым делам тех времен, когда он еще не был паркетным генералом. Его звали Хенк Орли.

Шум в прессе и социальных сетях не утихал — скорее, переходил на более высокие тона, вплоть до ультразвука. Хитом сентября оказалось интервью с председателем комиссии по образованию итальянского парламента, Илоной Стеллар.

Фрагмент текста интервью был напечатан на огромном плакате и вывешен у входа на физфак Университета Монгольского парка. Под плакатом постоянно толпился народ, разражаясь то хохотом, то короткими комментариями.

— Как вы относитесь к проекту «Ковчег» в свете свалившегося на него финансирования?

— Я думаю, что история с триллионом Дорса — очень опасный прецедент, грозящий неописуемыми последствиями.

— Чем эта история так напугала вас?

— Самое страшное то, что огромные деньги попали в руки обитателей так называемых научных парков, в лице которых мы столкнулись с новым видом расизма.

— Расизма?

— Да, они с презрением относятся ко всему остальному человечеству и считают себя высшей расой.

— Почему вы так решили?

— Они презирают нашу культуру, наш образ жизни и наши ценности. Их школьники и студенты всегда побеждают на международных научных олимпиадах и кичатся этим.

— Причем тут расизм? Не кажется ли вам, что они просто лучше учатся? А наша культура разве высочайший образец всех времен?

— С какой стати их лучше учат? Не должно быть элитных популяций! Ладно, могут попадаться выдающиеся ученики, рассеянные среди обычных, — это терпимо. Но территории со сплошным элитным образованием несут угрозу остальному человечеству.

— Какую угрозу?

— Угрозу скрытого господства над миром и скрытого порабощения жителей Земли.

— Что значит скрытого?

— Это когда вроде все идет как обычно, а на самом деле любое движение инспирировано замкнутой элитой. Нам кажется, что мы сами принимаем решения, а на самом деле они дергают за хитроумно сплетенные нити и заставляют нас действовать в свою пользу.

— Может быть, вы просто боитесь умных людей?

— Не боюсь, даже люблю, когда они поодиночке и рядом (председатель комиссии кокетливо сверкнула глазами). Но когда их появляется много в одном месте — не ждите ничего хорошего.

Менее знаменитым, но более неожиданным оказалось интервью Гарри Тавани — бывшего мастера челночной дипломатии, знаменитого своим ироничным цинизмом.

— Вы известны широкой публике как жесткий рациональный политик. Как вы прокомментируете огромные затраты на проект Ковчега?

— Я думаю, это именно тот проект, затраты на который сейчас в высшей степени рациональны.

— Однако цивилизованный мир находится в непростой ситуации. На него точат зубы религиозные фанатики и диктатор с ядерным оружием. Может быть, стоит бросить все силы на отражение этих угроз, а не на проект, который, дай бог, принесет плоды через много тысяч лет?

— Кто такие, по-вашему, эти зловещие персонажи — фанатики, диктаторы? Это всего лишь падальщики. Когда так называемый цивилизованный мир начинает подгнивать, тут они и появляются. Лучшее средство от падальщиков — собраться с силами и подняться во весь рост. Продемонстрировать, что ты жив.

— Да, но что значит подняться и при чем тут Ковчег?

— Это значит отодрать задницу от дивана всей цивилизацией и заняться осмысленным делом. Показать, что у тебя есть крепкие нервы, цель и будущее. В человеке кроме агрессии есть и другие начала — страсть к созиданию и тяга к экспансии на девственные территории. Это и есть лучшее лекарство от агрессии. Ковчег сочетает в себе оба этих начала.

— Простите, но что этим фанатикам и диктаторам до большого дела? Они сложат оружие? Это выглядит по меньшей мере наивно.

— Оружие они не сложат, но у них исчезнет подпитка. Их главный ресурс — наша импотенция — тот случай, когда на нашем фоне фанатики выглядят этакими мачо с горящим взглядом. Давайте покажем, что мы гораздо круче — вон на что замахиваемся! Юноше, обдумывающему житье, станет ясно, что эти мачо — всего лишь злобные невежды, мечтающие о власти и расправах. Если мы это сделаем, то энтузиазм незрелых голов переключится в мирное русло.

— Но энтузиазм незрелых голов вряд ли может стать конструктивной силой.

— Незрелые головы — как стволовые клетки. В зависимости от среды они могут стать ватноголовыми обывателями, клиноголовыми фанатиками или яйцеголовыми хомо дабл-сапиенс.

— Вы имеете в виду роль просвещения?

— Имею. Теперь смотрите: если мы вложим тот самый триллион в просвещение — эффект будет, но небольшой. Просвещение как было кастрировано поборниками гомеостаза, так и останется без потенции. А Ковчег пробуждает чувства. Пробуждает не только в незрелых отроках, но, что важнее, — в потухших головах педагогического сословия. Ведь это чертовски просветительский проект. Там столько областей знания намешано и везде требуются новые прорывы — глаза разбегаются! Потому я и говорю, что это очень рациональное и эффективное вложение денег.

Мир шумел месяц за месяцем, и казалось, конца шуму не будет. Телеведущие, писатели, актеры, ученые, певцы — кто только не высказывался по поводу Ковчега с триллионом. Мир не рассуждал, не спорил — именно шумел. Кипели социальные сети и средства массовой информации. Пена от этого кипения покрыла саму идею, из-под пены не проникало ни единого проблеска, ни одного аргумента, кроме числительного «триллион». Мы говорим «Ковчег» — подразумеваем триллион. Члены команды договорились: если нам предлагают дать интервью и в преамбуле или первом вопросе звучит слово «триллион» — даем отлуп.

А как насчет массовой культуры? Откликнулась ли она на событие десятилетия? Еще как! Весь ноябрь первое место в рейтинге MTV занимала песня со словами:

— Хочешь, я сделаюсь эмбрионом,

только возьми меня в свой ковчег!

Меж тем дело потихоньку развертывалось. Приход в команду такого прожженного администратора, как Хенк Орли, снял с Алекса один вид ужаса, но тут же открылся другой: никто из команды и вообще никто на Земле не понимал, что и конкретно как должно происходить после посадки спускаемых модулей на поверхность новой планеты. Оставалась надежда, что это чуть лучше понимают на Марсе.

 

От НТС Марса

Йоран Кирк был давним соавтором Алекса Селина, оба среди прочего занимались экзопланетами — пытались по скудным данным реконструировать природу далеких миров, предсказывать их эволюцию и судьбу. Они опубликовали вместе пятнадцать статей и одну книгу, но ни разу в жизни не встречались и не могли встретиться ни в прошлом, ни в будущем. По той простой причине, что Йоран был марсианином. Это, впрочем, не помешало им стать хорошими друзьями.

Поэтому Алекс в первую очередь обратился к Йорану. Не только как к хорошему ученому, но и как к члену марсианского научного истэблишмента. Академии наук у них не существовало («Не доросли», — шутил Йоран). Зато был так называемый Научно-технический совет, собиравшийся раз в неделю и работавший почти до самовозгорания — каждое заседание больше походило на описанный выше мозговой штурм, чем на вялые сборища земных академий. Йоран был одним из сопредседателей НТС.

Самое сложное в общении с марсианами — невозможность нормально поговорить в реальном времени. Слишком медленно движется свет — от трех с небольшим до двадцати двух минут в одну сторону. Только обмен сообщениями — видео или текстовыми. Алекс предпочитал текст:

Привет, Йоран

Наверняка ты наслышан о нашем проекте. Наверняка представляешь, насколько он неподъемен, даже учитывая то, что на нас волей судьбы свалилась гора денег. Мы более-менее понимаем, как организовать доставку груза, но лишь смутно представляем, что и как делать с ним дальше на поверхности планеты. У нас (я имею в виду вообще на Земле) нет роботов необходимого уровня. Еще хуже у нас обстоит дело с лабораторной репродукцией млекопитающих. Вы в этой части, похоже, продвинулись значительно дальше, и ваше участие в проекте, особенно в его завершающей стадии, было бы неоценимым. Обсудите там у себя — если участие в проекте представляет для вас интерес, подумаем, как лучше скоординироваться. Что касается средств, я понимаю, что наш кэш вас не интересует, но возможен и бартер — мы бы могли в рамках проекта организовать доставку всего, чего пожелаете.

Твой Алекс

Йоран предпочитал видео:

— Алекс, привет! Рад получить весточку. Я ужасно рад, что такой проект наконец появился. Честно говоря, я и сам подумывал о чем-то подобном в порядке расслабленных мечтаний, когда больше нечем занять голову. Но я и представить себе не мог, что кто-то всерьез за это возьмется, а то, что это инициируешь ты с Роландом, — вообще восторг! Жаль, что не могу пожать твою руку, вот моя — тяну тебе через монитор.

Конечно, мы примем участие. Строго говоря, я не могу говорить от имени всей колонии, но я проведу такое решение через НТС на следующей неделе. У меня нет сомнений, что народ одобрит — в Совете сплошь нормальные люди, а если что, я и кулаком по столу могу врезать, — что Йоран и продемонстрировал — изображение затряслось.

— Ты абсолютно прав по поводу того, что мы должны подключиться к последней стадии проекта. Мы как раз расписываем сценарий рекреации Марса, рассчитанный на десять тысяч лет — как только они пройдут, вылезем из своих катакомб. Так что тут много общего. Справиться с 47 Librae b будет, с одной стороны, проще — уже есть толстая атмосфера, с другой — сложней, поскольку все должна делать автоматика, и не вмешаешься, чтобы подправить. Справимся! Адекватных роботов у нас пока нет, но они нам самим нужны позарез, поэтому, пока вы там с транспортом возитесь, сделаем. С человеком чуть сложней, но у нас для этого гораздо больше возможностей и уже есть задел. Надо — значит, сделаем.

По поводу доставки нам полезного с приятным. Это хорошее предложение. У нас есть, чего пожелать. Мы дадим список. Кинь мне, пожалуйста, драфт вашего проекта. Счастливо и всяческих успехов! Я действительно восхищен. Без дураков! Ну, пока.

Алекс перешел на видео:

— Привет, Йоран! Знал бы ты, какой камень свалил с моей души! Эх, чувствую, хорошо там у вас на Марсе! В смысле компании и атмосферы — не той, что на поверхности, которая десять миллибар, а той, что у вас в катакомбах. Впрочем, у нас в резервации тоже неплохо, но как только выезжаешь за ее пределы, такая тоска берет!

Если не сложно, пришли бумагу для Совета парка по результатам вашего НТС — они просили, им она нужна для каких-то там отчетов. Совет очень хочет выглядеть, как орган, возглавляющий проект, или хотя бы как имеющий к нему непосредственное отношение. Ну и пусть выглядит — глядишь, от Объединенного совета чего-нибудь дополнительно перепадет. Так что сделайте бумагу с пунктами и подпунктами, как они любят. Буду премного благодарен.

А вообще, больше всего в настоящий момент я бы хотел выпить с тобой за успех нашего безнадежного дела. Давай что ли дистанционно. Вот наливаю, будь здоров, — Алекс легонько стукнул бокалом о видеокамеру. — Давай, пока.

Йоран через неделю:

Алекс, привет. На НТС все восприняли ваш проект на ура. Стучать по столу не пришлось. Берем на себя наиболее скользкие дела, которые надо вершить по месту назначения. Безнадежных проблем вроде нет, по крайней мере, пока не видно. Уже нашлись добровольцы под отдельные задачи. Ну, и бумагу с пунктами и подпунктами мы сочинили. Если что не так — подредактируй. Вот, лови.

Алекс вывел письмо и позвал Роланда. Вот текст:

От НТС Марса

Совету Монгольского научного парка

Дорогие коллеги,

Научно-технический совет Марса внимательно рассмотрел предварительную версию проекта «Ковчег 47 Либра» и возможный вклад в него нашего сообщества. Прежде всего мы должны констатировать следующее:

1. Проект в целом, его цели и концепция заслуживают высочайшей оценки. Это, безусловно, самый значимый замысел за всю историю человека.

2. Наш анализ выявил некоторые неточности проекта на его нынешней стадии и отклонения ряда параметров от оптимума. Наши замечания по этой части даны в Приложении 1.

3. Наше сообщество с энтузиазмом готово принять самое непосредственное участие в реализации проекта.

4. Для координации работы требуется четкое разделение обязанностей. Наши предложения сводятся к следующему:

4.1. Сторона, условно именуемая далее «Земля», обеспечивает все, что касается перелета и подготовки генетического материала: разработку корабля, силовой установки, магниторотационного двигателя, магнитной биологической защиты, подготовку и консервацию спор, семян и оплодотворенных яйцеклеток.

4.2. «Земля» отвечает за все вопросы, связанные с навигацией. Обеспечивает сборку всех конструкций на земной орбите и буксировку на околосолнечную орбиту, запуск и контроль маршевых двигателей, далее в автоматическом режиме торможение и маневры в системе 47 Либра, выход на орбиту 47 Либра  b , выбор места посадки, посадку всех спускаемых модулей.

4.3. С момента доставки начинается совместная ответственность «Земли» и «Марса», включая:

4.3.1. Развертывание системы роботов, оборудования по их воспроизводству и строительство Центрального комплекса сооружений — Марс.

4.3.2. Посев фотосинтезирующей флоры и необходимых сопутствующих видов — Земля.

4.3.3. Консервация сооружений, перевод оборудования в дремлющий режим — Марс.

4.3.3. Контроль и биологическая коррекция химического состава атмосферы на протяжении периода первичной модификации продолжительностью 10 тысяч лет — Земля.

4.3.4. Посев второй очереди морской и наземной флоры с добавлением простейшей фауны для создания стабильных биоценозов — Земля.

4.3.5. Репродукция и распространение водной и наземной фауны, не требующей специальной программы интродукции — Земля, Марс.

4.3.6. Репродукция и воспитание человека — Марс, Земля.

5. Дальнейшие этапы проекта, такие как пополнение биологического разнообразия, контроль и коррекция биоценозов, интродукция млекопитающих в естественную среду в результате исполнения пункта 4.3.6 выполняются под контролем репродуцированого человека.

6. Для реализации вклада «Марса» никакого специального финансирования со стороны «Земли» не требуется, однако наша сторона будет чрезвычайно признательно, если в рамках выполнения проекта на Марс в качестве первого транша будут доставлены следующие биологические материалы:

1. Семена следующих растений:

— одуванчик обыкновенный;

— виноград сортов «Шираз» и «Карменер»;

— грибы подосиновик и подберезовик (споры);

— яблони сортов мелба и белый налив;

— адансония пальчатая (баобаб);

— виктория регия;

— морошка;

— герань;

— еще 120 позиций в Приложении 2.

2. Оплодотворенные яйцеклетки следующих животных:

— белка европейская;

— еж обыкновенный;

— собака б/п крупного размера рыжего окраса;

— слон индийский;

— дельфин афалина;

— ворон;

— полоз желтобрюхий;

— еще 90 позиций в Приложении 2.

— Да-а-а… — сказал Роланд. — Я знал, что у них проблемы с составлением бумаг для земной бюрократии, но чтобы до такой степени! Это ни в коем случае не должно выйти за пределы нашего узкого круга. Посторонние воспримут эту декларацию как бред или издевательство над землянами. Особенно хорош пункт 4.3.6, выполняемый в автоматическом режиме, и следующий за ним пункт 5.

— Хорошо, я отредактирую это.

— А список биологических материалов?! Да любой чиновник из Интеркосмоса тут же решит, что над ним издеваются: баобаб с одуванчиком! Моська со слоном!

— Подозреваю, что нечто подобное уже произошло, что они уже пробовали через Интеркосмос. А теперь обращаются к нам как к более вменяемым людям, чтобы мы поставили это по своим каналам в рамках проекта. Я довольно много общался с марсианами и абсолютно уверен, что им нужно именно то, что они написали. Вполне возможно, что, например, большую рыжую дворнягу заказал какой-нибудь ребенок, увидев в фильме — у них есть породистые собаки, а ему захотелось именно такую дворнягу. И эта заявка идет с тем же приоритетом, что и остальные. Может быть, потому они и добиваются таких успехов.

— Но баобаб, но слоны! А дельфины?! Куда им все это?

— А ты знаешь, что они сейчас увеличивают свой мир на тридцать тысяч кубометров ежедневно? Роют, укрепляют, герметизируют. Почему бы им не сделать кусок саванны со слонами и баобабами? Да и воды у них полным-полно. Озера и искусственные речки с рыбой уже есть, видимо, дошла очередь и до кусочка моря. У них ведь уже 20 квадратных километров жизненного пространства под нормальным давлением. Их примерно 20 тысяч, представь 20-тысячный город на таком пространстве — там есть, где развернуться. Или представь густонаселенные районы Европы с такой же средней плотностью 1000 человек на квадратный километр. Там есть все — поля, озера, фермы, парки.

— И что ты думаешь по поводу пункта 4.3.6? Действительно сделают?

— Этот пункт, да и вообще пункт 4.3 был моим кошмаром. Если ты заметил, я все время откладывал и тормозил обсуждение последнего этапа. Вовсе не потому, что я сам не смыслю в предмете, хотя действительно не смыслю. Я боялся безнадежности, которой веяло от всех этих дел — развернуть сложнейшую цепь действий без участия человека. Я боялся, что обсуждение конечной стадии убьет энтузиазм — чего мы тут бьемся лбом об стену, если в конце — броневая сталь?! И тут возникает Йоран и говорит: ребята, спокойно, это все по нашей части, сделаем! Гора с плеч! И ведь сделают! То, что они уже сделали, казалось невозможным. Значит, сделают и это.

— Хорошо, возьмем пункт 4.3.6. Он же требует экспериментов на людях. Хуже того, на детях.

— Видимо, требует. Видимо, проведут. У нас бы это было невозможно. А они сделают, несмотря на риск покорежить психику ребенка. У них немного другие представления по части этики репродукции человека — иначе их сейчас бы не было двадцать тысяч. Да еще таких упрямых.

 

Вдвоем в Монголию!

Стефан Муха, защитивший две недели назад диссертацию «Дестабилизирующая селекция домашних животных с элементами генной модификации», шел по набережной, глядя сквозь прохожих в точку пространства в пятидесяти метрах впереди себя. На Стефана косились — слишком уж он выделялся серым неподвижным лицом. Так паршиво ему еще никогда не было. Он ни за что не смог бы ответить на вопрос, что его занесло на набережную. Просто шел, потому, что это было легче, чем сидеть или лежать.

Еще пару месяцев назад он был счастлив. Во-первых, получил положительный ответ от самого Юджина Куни: его не просто берут на работу, связанную с Ковчегом, не просто по специальности, а прямо по теме диссертации с возможностью выбора объекта селекции. Во-вторых, его долгий непростой роман со Сьюзен завершился затяжным медовым месяцем. Они были готовы лететь вдвоем в Монголию, где находилась штаб-квартира Ковчега, там зарегистрировать брак, купить дом и нарожать детей.

Первым ударом стала ссора с родителями:

— Ты бросаешь нас под старость лет. Да что нам толку от твоей материальной помощи!.. Нет, мы туда ни за какие блага не поедем, в этот ваш заповедник. Там мы будем белыми воронами. Ты плохой сын. Воспитали на свою голову…

Со Сью тоже что-то пошло не так еще два месяца назад.

— Интересно, а там все такие ботаники, как ты? Нет, я понимаю, что ты зоолог, в другом смысле ботаники… Когда вы собираетесь со своими коллегами и говорите о чем-то, я чувствую себя чужой. Я там буду при тебе как красивая кукла… Понятно, что они веселые и жизнерадостные, но это веселье как-то не по мне, я привыкла к другому, попроще. Ну, посмотрим…

Сью стала все чаще исчезать непонятно куда, приводя натянутые неклеящиеся объяснения. И вот сегодня утром она объявила:

— Ты, конечно, прости меня, Стефан, но в Монголию я не поеду. Лучше сказать прямо и честно: я нашла другого человека. Он не такой умный и интересный, как ты, но мне с ним проще, и в компании его друзей я чувствую себя в своей тарелке. Поезжай один — там найдешь свое счастье.

И вот Стефан шел по набережной, пребывая в сомнамбулическом состоянии. Какие-то мысли в голове все-таки ворочались: «А может, остаться? Заняться селекцией скота? Глядишь, и Сью вернется (на душе чуть потеплело). В конце концов, кто может гарантировать, что он окажется достаточно талантлив, чтобы в Монгольском парке его приняли за своего? Здесь жизнь состоится, так или иначе. Как-то состоится и без Ковчега… (На душе снова похолодало.) Нет, какая-то совсем тоска получается. Куда ни кинь…

Навстречу шел весьма необычный пес. Во-первых, непривычно большой. Во-вторых, с кисточками на раскидистых ушах. В-третьих, сочетающий в себе черный, белый и рыжий окрасы с сильным нарушением зеркальной симметрии. В четвертых, с проблесками недюжинного собачьего интеллекта в карих добрых глазах. Пес ткнулся мокрым носом в руку Стефана и сел. Стефан остановился, его лицо приобрело некоторые человеческие черты.

— Ух ты какой! Ушастый, и глаза умные. Ну-ка, дай лапу! О, молодец. Откуда ты такой взялся? Голодный небось? Джанк-фуд будешь? Вижу, будешь, — Стефан достал из рюкзачка гамбургер, пес аккуратно взял его из руки, после чего неистово с урчанием расправился с пищей за три секунды. — Голодный… Ты ведь явно не на улице родился. Хозяин бросил? Меня вот тоже бросили… Давай, посидим, помолчим немного.

Стефан сел на каменный парапет, пес сел напротив, уткнувшись головой в колени Стефана.

— Ты ведь никого не предавал, да и физически к этому не способен, вижу. Как же ты оказался на улице? И уже давно, судя по шерсти и ребрам. А твой хозяин вообще жив? Эх, не стоит задавать таких вопросов… Грустно тебе, наверное, слоняться по улицам, шастать по помойкам и побираться. И мне тут не сладко…

Лицо Стефана постепенно светлело.

— А что, хвостатый, хочешь, улетим вместе в Монгольский парк! — пес поднял голову, наклонил ее набок, и завилял хвостом. — Знаешь, что я подумал сейчас? На новой планете человеку тоже будет нужен друг. Не для охоты, не для охраны — для дружбы, для поддержки, для всего сразу. Людей же сначала будет мало, а места много, слишком много. Без хорошего друга о четырех ногах каждому будет ох как неуютно на диких миллионах квадратных километров. Так ведь? — пес еще интенсивнее завилял хвостом. — Мне обещано право выбора. Вот и займусь выведением самого лучшего друга, какого можно вообразить. Коровы и овцы, пожалуй, без меня обойдутся. Тут спецов хватает. А вот к вашему брату дестабилизацию с элементами инженерии еще никто, кажется, не применял.

В глазах Стефана начал появляться блеск. Пес смотрел с энтузиазмом, склонив голову набок. Так студенты часто смотрят на лектора, имитируя полное понимание и сдержанное восхищение.

— Кстати, как ты, такой красавец, на свет появился? Небось мама, бордер-колли, с сенбернаром спуталась, бедняга? Или, наоборот, папа бордер-колли, встав на цыпочки, дотянулся? Замечательный аутбридинг. Ростом в сенбернара, ушами и глазами в бордер-колли. С тебя и начнем новое племя. О, вот и имя тебе подходящее: Ной. Будешь праотцом собак Ковчега. Отмыть и откормить только надо сначала. Та-а-ак… А как же тебя транспортировать? Не в клетке же сдавать в багаж такого красавца! Придется первым классом лететь. Так, а деньги? Придется профессору Куни новое письмо писать.

При пересадке в аэропорту Франкфурта народ слегка косился на Стефана с Ноем и обтекал на почтительном расстоянии. Только некоторые дети показывали на пса пальцем, говоря родителям: «Смотрите, какая большая! Настоящая собака. Давайте, купим такую». Родители тащили детей дальше со словами: «А кто гулять с ней будет в шесть утра?»

Но когда они подошли к выходу на рейс в Хатгал, что-то радикально изменилось. Посадки ожидали около сотни человек — они чем-то неуловимо выделялись из общего потока пассажиров, текущего через аэропорт. Пожалуй, лицами. Люди, сидящие в креслах, заулыбались — больше Ною, чем Стефану. Первыми подбежали две девочки лет двенадцати, сели перед Ноем на четвереньки:

— Какой хороший! Можно погладить вашу собаку?

— Гладьте. Он вам и лапу даст и сядет, и ляжет, и все, что хотите.

Подошел рослый мужчина с седой эйнштейновской шевелюрой:

— О, какие поселенцы в наш Парк пожаловали!

— Откуда вы знаете, что мы в Парк и что поселенцы?

— Через Хатгал, кроме как в Парк, больше некуда. Здесь все в Парк. А насчет поселенцев — элементарно: с собаками в командировки не летают.

Подошел парень с крупными чертами лица, губастый, как Нильс Бор.

— Как зовут вашего красавца?

— Ной.

— Что, никак на Ковчеге лететь собрался?

— Почти. Эмбрионы его потомков полетят.

— Ух ты! Отличный пес! Как порода называется?

— Либрадор, неужели не видно? — ответил за Стефана рослый мужчина.

— А у его потомков тоже будут уши с кисточками? — спросила одна из девочек.

— Ну, не знаю, конечно, отбирать будем по другим признакам, но кто его знает.

— Вы уж постарайтесь — такие красивые кисточки! Здорово, если они будут у собак новой планеты.

Подошел человек с черной стоячей шевелюрой, как у молодого Ландау.

— А вы в каком сегменте трудоустраиваетесь? И у кого именно?

— В Био. У Юджина Куни.

— У Джина?! Замечательно! Будем знакомы, Роб Ваксман.

— Стефан Муха. А вы тот самый Ваксман, чья реплика?..

— Так точно!

— Как же это я сразу не узнал? Столько видел в Сети!

— Так, а вас кто-нибудь в аэропорту встречает?

— Мне написали (кажется, миссис Свенссон), что надо доехать 32‑м автобусом до главного корпуса Био, там встретят.

— Какой еще автобус?! У меня машина в аэропорту припаркована, как раз в ту сторону еду. Да тут у половины пассажиров машины на паркинге и половина из них туда едет. Автобус, черт побери! А Джину выговор объявим, чтобы не перепоручал встречу важных гостей миссис Свенссон. Сейчас позвоню ему. Кстати, где вас селят?

— На первое время в гостевой квартире.

— Рекомендую потом обосноваться у нас на Хувсгул‑3. Красотища! Вы вдвоем или есть еще члены семьи?

— Нет, я холост, — ответил Стефан, вздохнув.

— Это легко поправимо, особенно сейчас — на сегменте Био в этом году небывалое нашествие аспиранток. Видимо, в честь десятилетия проекта.

— А почему наш поселенец в наморднике? — спросила худенькая женщина, высоколобая как Мария Кюри.

— Позвольте снять с собаки намордник! — сказала она, обратившись к стюарду, стоящему на контроле у входа на посадку. — Этот пес скорее под землю провалится, чем укусит кого-нибудь.

— Я бы с радостью позволил, но правила не позволяют, — ответил стюард.

— А если все пассажиры потребуют? Все хотят, чтобы с нового поселенца сняли намордник. Правда?

Женщина обернулась к пассажирам, ожидая поддержки.

— Снять намордник! — грозно сказал мужчина с эйнштейновской шевелюрой, тряся кулаком над головой.

— Снять на-морд-ник, снять на-морд-ник, — проскандировали девочки, подпрыгивая в такт слогам.

— Снять намордник, снять намордник, — хором произнесли пассажиры под дирижерские взмахи высоколобой женщины.

— Ну хорошо, сейчас с командиром поговорю. Тут уже наша юрисдикция. Если разрешит — так и быть.

Стюард пошел в кабину самолета.

— Там пассажиры бунтуют, требуют, чтобы с собаки, летящей нашим рейсом, сняли намордник.

— А что за собака?

— Здоровенный пес непонятной породы, вроде добрый. Уже стал всеобщим любимцем.

— Хорошо, пусть снимут.

— А если кто из пассажиров пожалуется?

— Слушай, я, наверное, в сотый раз лечу в Хатгал и прекрасно знаю своеобразный народ, который мотается туда-сюда этим рейсом. Они способны на какую-нибудь веселую выходку, но чтобы кто-нибудь из них настучал по такому поводу — это немыслимо!

Стюард вышел к пассажирам и объявил, что разрешение снять с собаки намордник получено. В ответ раздались крики «браво» и дружные аплодисменты. Ной, размяв челюсти, радостно заулыбался. Началась посадка.

— Ну что, дружище, вот мы и дома. Не успели вылететь, а уже дома, — тихонько сказал Стефан, зажмурившись, чтобы скрыть накатившие слезы.

Наконец-то отпустило, по-настоящему отпустило.

 

Миссионер

Очередной просветительский рейд Роланда был рассчитан ровно на неделю. Бейрут, Дублин, Портленд, Саппоро, Иркутск — как раз кругосветное путешествие. Хорошо огибать Землю с востока на запад — почти не теряешь времени при перелете. Вылетел в 7 утра, через 8 часов прилетел в 7:30 — весь день впереди. А день предстоял веселый — не продохнуть. В восемь тридцать утра выступление по региональному телевидению в передаче «Встреча за завтраком», далее какой-то круглый стол по поводу какого-то будущего, потом лекция в университете, потом прямой эфир по телеканалу «Каскад», потом по радио «Полет FM», потом публичная лекция в Центральной библиотеке.

На подлете к Портленду слева по борту всю панораму съел вулкан Маунт-Худ. Роланд специально взял место слева у окна, чтобы полюбоваться им — нечто среднее между Фудзиямой и Араратом. Самолет снизился вровень с его вершиной — черные гребни и снежные поля между ними, в котловине — ледник, ниже, где начинается лес, — просеки горнолыжных трасс. Собственно, этот вулкан и определил выбор между Канзас-Сити и Портлендом: и то и другое — глубинка, но здесь есть чем полюбоваться. А в Канзас-Сити пусть Роб Ваксман летит — он равнодушен к подобным красотам и всегда берет место у прохода.

Сколько лет они так летают по Земле? Уже без малого тринадцать. Три-четыре раза в год — несколько городов за раз, несколько выступлений в каждом. Будто весь мир охватил, хотя какой там мир — булавочные уколы. Города путаются в памяти. Сизифов труд? Кто знает… Одно можно сказать точно: в бездарном равнодушном мире создать и отправить Ковчег невозможно. Пусть денег будет хоть сто триллионов, пусть они хоть костьми лягут — все равно невозможно. Но также невозможно изменить мир по своему усмотрению. Можно только поступать как должно и надеяться, что сработают какие-то подспудные «химические» механизмы. Вот они, члены команды, и поступают как должно уже долго и упрямо. И ведь мир сдвинулся с мертвой точки, черт побери! Может быть, это и не их заслуга, но он сдвинулся как раз туда, куда они толкали. Нет, конечно, не весь пришел в движение, лишь какие-то его верхние слои, но они-то и насыщают атмосферу.

Маунт-Худ остался позади. Внизу — холмы, покрытые хвойным лесом, река с каскадом водохранилищ, вот пошли хутора и четырехугольники полей среди леса. А вот и сплошные поля с фермами. Вездесущие прямоугольники полей, будто вся Земля возделана. Были когда-то на Земле первопроходцы, а сейчас она вся обжита, как большая ферма. Ковчег ведь кому-то подарит захватывающий шанс снова стать первопроходцем в прямом смысле слова. Эх, кто бы и ему сделал такой подарок, как нехоженый мир!

Что лучше работает? Выступления на большом телевидении, где все время приходится сражаться с ведущим, считающим зрителей идиотами, или вот эти изнуряющие туры с десятками выступлений и встреч? Да к тому же на каналах WWV их побаиваются. Всех, так или иначе связанных с Ковчегом, боятся после скандала, учиненного Длинным Хосе на «Суде разума». Куда приятней выступать по своему каналу, но его смотрят от силы десять миллионов. Горстка против трехмиллиардной аудитории WWV. И вряд ли эта горстка вырастет сама собой.

Да, прямых встреч с людьми ничто никто и никогда не заменит. Они и самому нужны, эти встречи. Без них бы спекся уже, а так вспомнишь лица аудитории — помогает. Сначала все больше летали по столицам, в большинстве из них нас уже каждая собака знает, к тому же кафедры Ковчега открылись во многих столичных университетах, чего туда летать? Пора непаханную глубинку поднимать. Самая крепкая молодежь по-прежнему вырастает в глубинке — они там сильней мотивированы и лучше закалены. Бог с ней, что она необъятна. Сколько сможем, охватим. Силы уже поднакопили. Сколько народа в их миссионерской бригаде? Человек сорок. Уже и молодежь подрастает и матереет — один Билл Пак чего стоит! Так что вода камень точит. О, хорошо приземлились. Похоже, прямо в центре города!

Ой, какая симпатяга встречает с табличкой! Да не просто с табличкой, а «Профессор Роланд Вольф» — целый плакат с портретом. Рад познакомиться. В студию, так в студию, срочно, так срочно. «Встреча за завтраком», ОК, а потом и позавтракаем. О, так вы эколог?! Под влиянием Ковчега?! Замечательно, а я как был физиком, так и остался, разве что некоторые правильные слова выучил из экологии.

Студия оказалась на каких-то задворках. Зато люди приятные и остроумные. Особенно девушка-гример. Сейчас из невыспавшейся образины героя-любовника сделает. И действительно, смотреть в зеркало уже не так противно. Чертов шнур от микрофона, зацепился за что-то под рубашкой. Ведущая, веселая и остроглазая, старательно перечислила титулы.

— Доброе утро, — слава богу, не ошибся, как вчера в Дублине, сказав «добрый вечер» в 8 утра.

— Расскажите слушателям, какова главная цель вашего приезда в наши далекие края?

— Вербовка молодежи. Вот прямо сейчас за завтраком и начну.

— Что значит вербовка? Кого вы считаете завербованным?

— Завербовать — значит заинтересовать, зажечь. Я рассказываю о всяких интересных вещах: откуда взялась Вселенная, о квазарах, о планетах и звездах, о жизни во Вселенной, ну и о Ковчеге, конечно. Те, у кого на лице при этом появляется осмысленное выражение, тем более те, у кого загораются глаза, и тем более те, кто задал вопрос — завербованы! У людей в мозгу включается нечто… — Роланд сделал круговое движение рукой вокруг виска. — Он сделал усилие и понял что-то новое! Это сильное ощущение — его из человека уже не вытравишь. Даже если он не столь молод и уже определился с родом занятий — у него есть или будут дети. А эта зараза часто передается по наследству!

— Много людей удается зажечь за один визит?

— Никто не считал, думаю, что не очень много. Но даже если мои выступления в вашем городе повлияют на судьбу одного-двух человек, если хоть один в результате станет хорошим ученым или талантливым преподавателем — то поездка уже многократно окупится.

Круглый стол в каком-то бизнес-центре в даунтауне. Запись для местной студии WWV. Пятеро участников, самый колоритный — очень большой в диаметре обаятельный священник. Причем, в рясе, с крестом на груди — никак православный? Откуда он здесь взялся? Предмет спора — будущее в представлении современников. Что там видится: гомеостаз или новая научно-техническая революция? Обустройство или экспансия, уютный очаг или межзвездный Ковчег? Или нас ждет мрак, где ни того ни другого. Кстати, почему в мировой литературе уже давно нет утопий — одни антиутопии?

— Да потому, что сама идея рая, что на Земле, что на небесах фальшива в самой своей основе! — выпалил Роланд (священник напрягся). — Что делать человеку в раю? Халяву сосать? Не надоест? Извините за резкость, но человек — существо, во-первых, непослушное, во-вторых — портится от бездействия. Да он камня на камне не оставит от любого статичного рая и правильно сделает. У него же цели там не будет!

— Понимаете, — ответил священник, — это вам все глобальную цель подавай. Это разновидность гордыни. А христианская доктрина гуманистична, она отрицает гордыню и держится на любви и сострадании.

— А что говорит христианская доктрина насчет развития человеческого рода? Ведь современный мир, какой он ни есть, сделан отнюдь не христианскими праведниками. Наоборот, людьми, в которых подавлена такая добродетель, как смирение и развит грех еретической гордыни. Без них жили бы в палеолите.

— Если вы имеете в виду науку, то христианство признает ее роль.

— Да, задним числом и со скрипом. А за что Бог выгнал из рая Адама с Евой? Как он отреагировал на строительство Вавилонской башни? Не очень-то он доброжелателен к любознательным людям и к созидателям. А уж как бы такой Бог отреагировал на наш Ковчег, представить страшно!

— Бог милосерден, он бы простил вас.

— А потом бы расправился с нами на страшном суде как с неверующими!

— Апокалипсис важен не описанием ужасов — это не более чем метафора. Страшный суд — это суд совести. Главный смысл Второго Пришествия — установление иной, просветленной жизни. При этом у людей возникнет совершенно новый опыт, пробуждающий лучшие стороны человеческой природы. Человек станет другим.

— Но это все в истории уже звучало. Напомнить про ХХ век — строительство коммунизма, грандиозный эксперимент по созданию нового человека и тому подобное? Опять уповаем на нового человека, ваша версия которого мне не очень нравится, если честно. Вы хотите, чтобы он был склонным к послушанию, без грехов, с простыми добродетелями, но и без божьей искры. Так, слегка кастрирован.

Ведущий, видимо, решил, что надо срочно перевести разговор в другое русло, и дал слово молчащему до тех пор участнику, имени и профессии которого Роланд не запомнил.

— Но ведь есть же и позитивные тенденции! Людям очень нужен позитив. Надо за него бороться! Вот мы создали литературный клуб, выпускаем альманах, проводим вечера. Мы пытаемся делать мир лучше, миру необходим позитив.

Следующий участник говорил про то, как ему помогает в жизни вера в бессмертие души. Роланд слегка приуныл. Причем тут будущее? Или он физически не способен думать о будущем, в котором его нет? Слово снова дано священнику. Говорит, что самое важное, что прозвучало в дискуссии, это «позитив», а по части позитива они со своей духовной компанией впереди всех. Роланда немного передернуло. Почему его так корежит при слове «позитив»? Видимо, потому что слово пропитали липкой благообразной ложью и изваляли в трухе.

Роланд задумался, потерял нить дискуссии и не сразу заметил, что ведущий обращается к нему.

Пришлось повторить вопрос:

— Как вы представляете себе будущее?

— Мир останется прежним (ослепительно снежным и сомнительно нежным, — мелькнуло в голове). Он будет развиваться и гнить, спохватываться и вновь развиваться, двигаться к катастрофе и героическими усилиями избегать ее. Новые поколения создадут новые антиутопии и сделают жалкие попытки нарисовать новую утопию. Но мир останется прежним, разве что технологические способности его обитателей будут расти, все больше опережая умственные. Чем это может однажды закончиться? Да ладно, бог с ним… А Ковчег мы запустим, что сильно понизит шансы на исчезновение разумной жизни в ближайших окрестностях Вселенной.

О, кажется, конец. Ведущий особенно сердечно поблагодарил Роланда за участие и понимающе посмотрел.

Университет. Аудитория заполнена примерно наполовину — человек сто. Осталось пять минут — народ идет плотным потоком. Так, остается две минуты — похоже, мест уже нет. Народ садится на ступени. Пора начинать, а они все идут, становятся вдоль стен.

— Ну что ж, начнем, пожалуй. Сейчас про историю космологии, а вечером — про Ковчег. Ого, откуда вас еще столько? Перепутали аудиторию в объявлении? Значит, вы ждали в другом месте… Просьба потесниться на ступеньках и в проходе — может быть, и вместятся все. На краю сцены еще есть места… Самые молодые могут сесть на пол перед сценой… Кажется уместились, невероятно, но факт! Только на карнизе и на подоконниках, пожалуйста, поаккуратней — не свалитесь на головы сидящих снизу. Теперь начнем. Сначала я задаю вам вопросы. Какова температура Вселенной? Нет температуры? Ноль градусов? Три градуса Кельвина? Кто больше? А измерений сколько? Три, кто больше? Четыре, хорошо. Кто больше? Одиннадцать… Поднимите руки, кто за одиннадцать. Хорошо, про теорию струн слышали. Так, уровень выше среднего. Ставлю среднюю презентацию — с простыми формулами и графиками, но без уравнений. Вопросы можно задавать по ходу лекции, в том числе и глупые…

Роланд, рассказывая историю, как Эйнштейну не понравились следствия своей теории и он пытался ее испортить, как Хаббл ошибся в семь раз, как Вселенная была разжалована из вместилища всего сущего в физический объект, переводил взгляд с одного лица на другое, выбирая эталонного слушателя. Глаза разбегались — столько великолепных лиц, умных, внимательных, доброжелательных. Не меньше, чем на той первой пресс-конференции… Но там — центр Европы, а здесь — задворки Северной Америки… Гамов по ошибке получил правильное значение температуры — тогда он не мог его вычислить — не хватало данных. Пензиас и Вильсон долго пытались избавиться от реликтового излучения, думая, что это дефект антенны или приемника… Еще про Хойла не забыть… Откуда их столько здесь, умных прекрасных лиц? Как будто не было реформ образования. Будто по основным телеканалам мира не гонят чушь 24 часа в сутки…

Стройная теория Большого взрыва оказалась мутной в самом начале — там требовались филигранно подогнанные начальные условия. Кто это так подогнал? Конечно, Создатель, торжествовали церковники. Но в 1980‑х годах физики все опошлили: разработали теорию инфляции, объяснив, как это делается само собой без Создателя… Одобрительно смеются. Тоже мне, восемьдесят процентов религиозного населения… Так, вечная инфляция, надо напрячься, здесь трудно… Скручивает мозги в бараний рог. Еще антропный принцип… Устали, но держимся.

— Ну вот и все, а теперь вопросы!

— Куда помещаются все эти вселенные?

— Что было до стадии инфляции?

— Новые вселенные рождаются прямо сейчас?

— А может ли во вселенных с другими законами физики быть жизнь, не похожая на нашу?

— А мы сами тоже расширяемся вместе с расширяющейся Вселенной?

— Если в черную дыру кинуть кирпич, то дыра станет тяжелее на массу этого кирпича?

— Вы рассказали про космологическую инфляцию. А бывает ли космологическая дефляция?

— С какой скоростью мы движемся по Вселенной?

— Относительно чего 600 километров в секунду?

— А что дальше произойдет со Вселенной? Темная энергия оторвет планеты от звезд?

— Будут ли во Вселенной новые фазовые переходы вакуума?

— Если в разных вселенных законы физики разные, за какое время устанавливаются эти законы?

— Какая температура была во время инфляции?

— Если мы никогда не сможем наблюдать другие вселенные, значит ли это, что их как бы и нет?

Вопросы не закончились — закончилось время. Куда дальше? Телеканал «Каскад», целевая аудитория — бизнес, белые воротнички, студенты. Опять задворки. Ведущий — парень лет сорока, умница, многое знает про Ковчег.

— У меня неожиданный вопрос: как вы воспринимаете мир, когда выезжаете за пределы своего научного парка? Мир, где подавляющее большинство все свободное время смотрит глобальные телеканалы, клюет на рекламу, считает науку подозрительным и опасным делом, руководствуется гороскопами и считает, что вы со своим Ковчегом залезли ему в карман.

— Вы знаете, а я не вижу такого мира. Меня везде встречают люди, в которых я распознаю единомышленников, и, видимо, везут меня особыми маршрутами, ведут особыми коридорами, где сплошь нормальные люди, понимающие с полуслова. На лекции приходят замечательные любознательные люди. Я знаю о существовании большинства, про которое вы говорите, но оно как будто прячется от меня. И уже давно никто не спрашивает, зачем нужен Ковчег, — все, кто хотел бы спросить, где-то прячутся или стесняются.

— Да и среди слушателей передачи сейчас явно преобладают наши с вами единомышленники — ни одного вопроса «зачем нужен?». Зато других вопросов уже больше полусотни…

Едем дальше. Черт побери, сколько раз зарекался класть телефон в карман джинсов, и вот опять — попробуй, достань, сидя в машине.

— Профессор Роланд Вольф?

— Он самый.

— Есть предложение перенести ваше вечернее выступление. В библиотеке зал всего на 150 мест. Уже записалось четыреста. Нам предложили конференц-зал в банковском центре — там тысяча мест, и работники банков тоже хотят послушать.

— Ну что же, переносите. К тому же любознательность банковских работников весьма вдохновляет.

— Отлично. Через час наш водитель заберет вас из студии «Полет FM»

Почему-то у них все студии на каких-то задворках, кругом нечто похожее на промзону. Музыкальный канал, весельчак-ведущий, целевая аудитория — молодежь до 25.

— Так хочется свалить из этой глухомани, — жалуется ведущий перед эфиром, — хоть куда, хоть к вам в Монголию, к умным людям. Единственное, что примиряет, — радиостанция.

Интересно, у нас бы он тоже вел радиопередачи? У нас вроде и нет их, своих. Сейчас придется сыграть роль шута горохового. Ничего, не впервой.

Опять даунтаун. Везде они на одно лицо, но этот, пожалуй, поменьше среднего. Почеловечней среднего. Здоровенный вестибюль с огромным экраном — если и теперь в зал не влезут, можно будет транслировать сюда. Ого, почти все сидячие места заняты. Пожалуй, здесь лучше короткую презентацию. Ждем пять минут. Почти уместились, начинаем.

Первый слайд. Вот так будет выглядеть Ковчег, если укоротить тросы, связывающие его элементы, в десятки раз. Как видите, ничего общего не только с библейским ковчегом, но и с расхожими представлениями о космическом корабле. В нем нет никаких внутренних помещений, все будет смонтировано в пустоте — обмотки двигателя, реактор, радиаторы, антенна, посадочные модули, сверхпроводящий соленоид… Слушают хорошо, но, пожалуй, надо быстрее, скорее к вопросам. Есть те же люди, что слушали в университете. Узнал человек десять. Интересно, сколько здесь банковских служащих? Впрочем, как их отличить? Те, кто пришел, вряд ли носят униформу.

Ну вот и последний слайд. Планета 47 Librae b через двадцать с небольшим тысяч лет. Фантазия художника. Юноша с девушкой выглядят чересчур гламурно, напоминает рекламу горящих туров, горы такими крутыми не бывают, но художник старался, не будем придираться к нему. А теперь — основная часть встречи — вопросы.

— Замечательно, первый вопрос как раз тот, что задается чаще всех. Когда? Если честно, не знаю. Еще не скоро. Сам корабль — точнее, не корабль, а энергетический блок и двигатель — будут готовы в обозримое время. Но это далеко не самое сложное. Думаю, что до запуска минимум четверть века, а скорее всего лет тридцать. Если буду вести здоровый образ жизни, имею шанс дожить.

— Почему мы уверены, что ничего не сломается? Если честно, мы как раз уверены, что что-то сломается. В организме у каждого из нас тоже регулярно что-то ломается по мелочи, но это не мешает нам нормально функционировать. Но мы уверены в том, что поломок будет не так много и они не будут фатальны, поскольку проект имеет много общего с живым организмом, особенно в той его части, что будет развиваться на планете. Чтобы заработать эту уверенность, уходят тысячи, десятки тысяч человеколет. Мы не можем испытать механизмы в реальном времени, но хорошо знаем, какие в них идут процессы, и можем численно моделировать их старение. В некоторых случаях мы можем сжать время и провести прямые испытания — например, облучив на ускорителе электронику потоком частиц, в тысячи раз превосходящим космику, и проверить заодно, насколько хорошо работают наши численные модели.

— Да, вы правы, старт — слабое место реактора Ранедо — Дрейка. Действительно, требуются неоднородные урановые стержни — свежие на входе и отработанные на выходе. Чтобы выйти на режим, ему требуется пять лет. Но можно подготовить первые стержни на земле, прогнав их через идентичный реактор. Да, на это уйдет пять лет, но реактор Ковчега, если загрузить отожженные на земле стержни, сразу встанет на постоянный режим.

— По поводу первых детей. Первые девять месяцев — не проблема. Искусственную матку придется еще дорабатывать, но это уже рутина. Сложней с первыми годами. Сейчас принят такой рабочий вариант: киберняня плюс реплики родителей. И то и другое уже существует и совершенствуется. Скоро первый эксперимент — первая попытка. Она будет сделана на Марсе.

— Да, подальше от глаз озабоченной общественности. Именно по этой причине на Марсе, хотя и не только по этой.

— Киберняня отчасти тоже реплика, но она не способна точно воспроизводить движения человека. Хуже всего с мимикой. Поэтому без электронных визуально безупречных реплик родителей, разговаривающих естественной речью, не обойтись. Их будет невозможно отличить от живых родителей, находящихся за стеклом.

— Нет, не Адам и Ева. Психологи говорят, что лучший вариант — сначала две девочки, а потом уже мальчики.

— Нет-нет, вовсе не тропический лес. Сначала планировали именно так, но нашли более надежный вариант. Основными производителями кислорода будут ядовитые травянистые растения, родственные борщевикам, только гораздо крупнее, с очень большими листьями. Ядовитые — для того, чтобы не гнить после отмирания, а прессоваться в торф. Этот тип яда действует как консервант. Напомню, гниение связывает выделенный кислород. От фотосинтеза растения, которое потом сгниет, нет никакого толка — все, что выделилось, поглотится при гниении. Эти суперборщевики способны жить при концентрации углекислого газа не менее двух процентов и кислорода — не более тринадцати процентов. То есть при формировании атмосферы, подобной земной, они вымрут и уступят место нормальным растениям.

Снова время закончилось раньше, чем вопросы. Уж забыл, куда везут теперь. Какой-то ресторан. Ректор университета приглашает. Все организаторы лекций будут, и эта симпатяга, что встречала в аэропорту. Ну вот и приехали. Уютное место. Пива! Прохладного светлого пива! Ух, как вода в горячий песок.

Вот и отель. За окном — огни, их россыпь тянется за реку, вверх по широкой долине, кое-где светящаяся даль перекрывается темными холмами. Хороший день, хорошие люди, будто и не выезжал за пределы парка. Да и вчера было неплохо. И правда, где же та серая косная масса, про которую сказал ведущий? Неужели эта россыпь огней на восемьдесят процентов заселена ей? А эти случайные прохожие, пассажиры в аэропорту, попутчики в самолете? Да вроде люди как люди. Может, эта масса — фантом, миф? Но кто же тогда заказывает музыку? Для кого снимают сериалы и выпускают горы бессмысленного ширпотреба? На ком держится власть вороватых троечников? Увы, это реальность, еще какая реальность! Два мира перемешаны в каждом городе, каждом доме, даже в отдельно взятом человеке. Это как в жидком гелии — сверхтекучий He II и косный вязкий He I. И ведь невозможно отделить один от другого! Впрочем, хватит философствовать. Глупости все это — мир устроен гораздо сложней, пора спать.

 

Толкач

Алекс, как и Роланд, предпочитал огибать Землю с востока на запад, хотя и с совершенно другой целью. Первым пунктом был Воронеж. Хенк Орли, предварительно пообщавшись с руководством «Космотеха», предупредил его, что толку от визита скорее всего не будет, но Алекс решил все-таки заехать, окунуться в среду, говорящую языком дедов и прадедов, который он неплохо знал с детства, заодно посмотреть на этих чудаков, отказывающихся от золотого заказа. То есть это была своего рода этнографическая экскурсия с небольшими шансами на деловой успех.

— Уронишь ты меня иль проворонишь… — прошептал Алекс, когда самолет приземлился в аэропорту имени Мандельштама. Просто так, в памяти всплыло — никакого судьбоносного значения визит не имел.

Директор «Космотеха» опоздал на 15 минут, Алексу пришлось посидеть в приемной, где разговаривали две женщины, видимо, не зная, что Алекс понимает по-русски, — какая-то шишка из Монголии прилетела к их директору.

— У тебя какая модель?

— У меня F15 уже лет пять. Я привыкла к нему и менять не хочу.

— F15? Ты что, это же ангел для нищебродов! И вообще серия F — несолидно. У меня S300. Я пять лет жила с моделью S200, но мой ангел убедил меня апгрейдить его до S300. Пришлось взять кредит, зато теперь у меня самая крутая версия!

— Нет, я люблю своего F15, каким бы он ни был устарелым, и не променяю его на другого — у меня кроме него никого нет.

— Ты что, и спишь с ним?

— Ну вроде как.

— Но он же электронный!

— А знаешь, какой он ласковый, как он шепчет! Ну а остальное я уж сама…

— Интересно, а них у всех есть такая опция? А то мне мой муж ничего не шепчет.

— Это развивается в процессе. Представь…

Алекс пару раз кашлянул, ему не хотелось выслушивать подробности. Женщины замолчали, заподозрив, что их понимают. В приемную влетел запыхавшийся директор, рассыпаясь в извинениях по-русски, попросив покрасневшую женщину, обладательницу модели F15, подать чай.

— Итак, вы, вероятно, уже в курсе, что мы хотим заказать вам гиродины для Ковчега. Пять комплектов. С вами связывался Хенк Орли, но он не совсем понял ваш ответ. Поэтому я здесь, чтобы расставить все точки над i.

— Да, я в курсе по поводу вашего заказа. Если говорить прямо, то дело вот в чем. Как понимаю, гиродины должны работать двенадцать тысяч лет. Мы не принимаем заказы на такой срок службы.

— А в чем собственно проблема? Магнитная подвеска снимает все ограничения на продолжительность работы.

— Мы не занимаемся магнитной подвеской, это не наш профиль.

— Так займитесь. Неужели вам не важен наш заказ? Он же многократно перевесит ваш годовой оборот. Найдите субподрядчика по магнитной подвеске, наконец.

— Какой вы быстрый! Магнитная подвеска — не жесткая. У нас весь управляющий софт рассчитан на жесткую подвеску.

— Простите, мы платим столько, что за эти деньги можно десять раз поменять все программное обеспечение.

— Это у вас можно, — директор тяжело вздохнул. — У нас нет кадров. Точнее, они есть, но они не умеют и не хотят осваивать новый софт. Все, кто учился до реформы, ушли на пенсию. Все, кто умудрился прилично выучиться после реформы, уехали в иные края. Понимаете, сейчас единственная стратегия выживания «Космотеха» — не дергаться. Пока у нас есть однотипные государственные заказы — мы живы.

— Но это же означает, что ваш «Космотех» обречен!

— Конечно, обречен. Как и каждый из нас. Мне и большинству сотрудников уже не так далеко до пенсии. Да, здесь многое обречено. И не только здесь — сами, небось, видели, поездив по миру. Реформа-то прошла не только у нас. Гомеостаз, однако!

Как только Алекс покинул обреченный «Космотех», одна из свидетельниц его визита, та, что обладает моделью S300, спросила у директора про странного русскоговорящего монгола с европейским лицом, да так и села с открытым ртом. А когда пришла в себя, тут же раструбила по четырем социальным сетям, что у них был директор триллионного фонда Ковчега и только что уехал в аэропорт. Реакция у некоторых воронежцев оказалась превосходной, и в аэропорту Алекса окружила небольшая, но плотная толпа. Впереди — трое с микрофонами. У всех троих в первом же вопросе слово «триллион» (почему человек, распоряжающийся триллионом, передвигается без охраны и т. п.). Всем троим вежливо отказано. Дальше два изобретателя — один со способом передвижения быстрее света, другой с механизмом утилизации темной энергии. Пришлось взять у каждого по брошюре. Дальше — десятка два соискателей автографов с популярными книжками про Ковчег и даже с монографией Алекса с Йораном про экзопланеты. Вполне приятные умные люди, которые есть везде, как бы ни пытались их вытравить. Наконец, откуда-то сзади зазвучало «Александр Михайлович, Александр Михайлович». Алекс покрутил головой: где тут Александр Михайлович? И через несколько секунд понял, что это он и есть, у него же есть отчество — Михайлович. Алекс откликнулся, и молодой паренек протиснулся вперед.

— Меня зовут Ваня, Ваня Плотников. Я студент четвертого курса, биолого-почвенный факультет. Возьмите меня в сегмент Био! Я хочу заниматься фитоинженерией и экоконструированием. Я знаю предмет, слежу за литературой и готов ехать работать в любое место Земли и Марса.

— Хорошо, Иван, пишите развернутое заявление на официальный e-mail Ковчега, в теме укажите «Для Александра Селина» кириллицей — оно обязательно попадет ко мне.

Сорок минут осталось. Пора прощаться с этими быстрыми на подъем людьми. Никогда не знаешь, что окажется в сухом остатке от визита. Кто знает, может быть самым полезным результатом станет этот Ваня Плотников. Почему бы и нет?

Следующий пункт — Тулуза, «Электромеханика», где строят штопор Роланда. Смонтировали полномасштабный макет внешнего контура на полгода позже срока. Макет не работает. Точнее, работает, но так, что это вызвало у Хенка истерический смех. Теперь очередь Алекса — пришло время применить тяжелую артиллерию. По-хорошему, надо бы сменить подрядчика, время есть. Но сначала посмотреть и поговорить.

Здание для штопора бросается в глаза еще с самолета при заходе на посадку — цилиндр стометровой высоты метров пятьдесят в диаметре. Построили быстро. Макет делали четыре года. Всего шесть тонн меди и композитов, но размеры…

— Включайте! — потребовал Алекс, как только вошел со свитой в зал.

— Может, не надо? Мы и так все расскажем, во всем признаемся.

— Включайте! Хенку включали, я тоже хочу посмотреть.

— Ну что ж, это не самое лучшее зрелище, но если вы требуете…

Конусообразный букет из шести медных спиралей с растяжками и распорками, висящий раструбом вниз, дернулся и завибрировал. Вибрация усиливалась, пока обмотки не пустились в судорожный пляс — зал наполнился инфразвуком, будто возвещающим приближение Судного дня, потом конструкция успокоилась, а через некоторое время снова пустилась в пляс.

— Достаточно, — сказал Алекс. — У вас тут два механических резонанса в конструкции близкие к рабочей частоте. Оттого и биения.

— Да, мы осознали.

— Явно не хватает внешних кольцевых шпангоутов.

— Да, не хватает.

— Так вы вообще просчитывали конструкцию или нет?

— Просчитывали, но по упрощенной модели.

— Вы же все время имеете дело с переменными магнитными полями и механикой. У вас все должно от зубов отскакивать.

— Понимаете, параметры этой задачи выходят за рамки входных значений тех кодов, которыми мы пользуемся. Мы никогда не сталкивались с такими условиями. Наши конструкторы не знали, с какой стороны подойти. Хуже того, мы попробовали найти специалистов на стороне. Их нет! Вообще нет ни одного, кто был бы готов заняться этой задачей. Мы закидывали удочки очень далеко — похоже, что таких людей просто не существует. В конце концов наши сотрудники решили попробовать сами, применив упрощенную модель. Результат перед вами.

Алекс замолчал. Время упадка во всей красе. Интересно, это похоже на Римскую империю перед гибелью? Второе яркое свидетельство за один день. Чертов гомеостаз! Что делать с заказом? Порвать контракт? Сделать с нуля — набрать студентов, выучить, построить предприятие… Нет, слишком долго. Будем гуманнее.

— Хотите сохранить контракт?

— Конечно, иначе вылетаем в трубу.

— Собирайте бригаду из тех, кто хоть что-то может по части расчетов, у кого в голове еще не сплошная кость, и отправляйте к нам в длительную командировку. У нас нет специалистов по электромеханике, но есть люди, умеющие браться за незнакомые задачи и быстро решать их. Вместе они справятся года за полтора.

Вашингтон. Разноцветный народ на улицах. Грустный министр внутренних дел.

— Сколько земли вам нужно и каков тип землепользования?

— Около пятисот квадратных километров. Землепользование близко к промышленному. Полигон для испытания роботов, производство. Взлетная полоса. Несколько квадратных километров прозрачных ангаров с измененной атмосферой.

— Хороший у вас аппетит!

— Так и задача незаурядная.

— Понимаю и поддерживаю ваши цели но, к сожалению, я тут бессилен. Количество земли для такого типа землепользования многократно превышает порог, после которого решение надо проводить через Конгресс. Таков закон. Порог этот к тому же регулярно понижается.

— Через Конгресс, так через Конгресс. Или это фатально?

— Не то, чтобы фатально, но кисло. Знаете историю, как века полтора с гаком назад Конгресс закрыл финансирование рекордного по тем временам ускорителя — суперколлайдера — в самый разгар строительства? Уже затратили многие сотни миллионов, многие тысячи человек были трудоустроены или сотрудничали — строили, планировали эксперименты, обсуждали новую физику, которая должна проявиться на новом уровне энергии. И бац! Обрубили внезапно и навеки. Тысячи человек без работы, страна уступает Европе первенство в фундаментальной физике, никто не знает, что делать с прорытым туннелем — решили выращивать шампиньоны! Почему Конгресс прекратил финансирование? Обыкновенное жлобство в чистом виде: «Эти парни хотят изучать то, что играло какую-то роль четырнадцать миллиардов лет назад и с тех пор не существует в природе. Пусть катятся к черту!» Нынешний состав Конгресса ничем не лучше, и время ничем не лучше, если не хуже.

— Но мы не просим денег, наоборот, мы будем их платить в ваш бюджет.

— Это не аргумент. Если конгрессменов заклинит, тут никакие деньги не помогут. А заклинить их может по сходной причине: «Эти парни хотят осчастливить кого-то через много тысяч лет и просят для этого нашу землю!»

— Неужели это их уровень?!

— Там попадаются приличные люди… Человек двадцать наберется. А так — какое время, такой и Конгресс. Единственное, что я могу предложить, — пишите заявление на аренду десяти квадратных километров пустыни. Это я могу решить в рамках своих полномочий. Будет у вас плацдарм. Где-нибудь в Юте, Неваде или Аризоне. Потом, если фортуна повернется к вам лицом, арендуете остальное. Может быть, настроения в стране изменятся. Вы везучие.

Австралия, Канберра. Открытые слушания в парламенте о строительстве станции дальней космической связи и полигона для испытаний посадочных модулей. Кроме прессы приглашены представители общественных и религиозных организаций. После выступления Алекса — вопросы и комментарии представителей общественности.

Уполномоченный член ассоциации «Суверенный юг» Бенджамин Кинг:

— Так называемый Монгольский парк раскинул свои щупальца по всему миру. Сегодня они построят станцию, а завтра — университет, через который будет внедряться чуждый нам наукоцентризм. Нельзя позволять этим щупальцам впиваться в тело нашей суверенной родины!

Секретарь Совета старейшин коренных австралийцев Дэвид Принц:

— Наша земля и так столько вытерпела от пришельцев! Ее терроризировали чужеродные собаки динго, объедали привезенные кролики, грабили ссыльные каторжане. Теперь еще на нее будут бросать двухтонные болванки — прямо на головы живых существ, населяющих многострадальную землю предков. Совет старейшин коренных австралийцев выступает против строительства станции и полигона.

Представитель общественного движения «Зеленая Австралия» Джон Шумейкер:

— Знаете ли вы, что лучи от ваших антенн разрушают стратосферу, отчего на землю будут высыпаться тяжелые ядра?

— Откуда у вас такие сведения?

— Британские ученые доказали, что микроволновое излучение высокой интенсивности разрушает стратосферу. Вот, в «Вечернем Сиднее» написано! — человек потряс над головой мятой газетой.

Алекс с трудом сдержал смех. Он оглядел зал и увидел, как с десяток человек в разных местах, скрючились, давясь от беззвучного хохота. Всего десяток. Остальные смотрят либо одобрительно, либо равнодушно.

— А как вы представляете себе сыплющиеся сквозь стратосферу тяжелые ядра? — спросил Алекс, и тут уже человек сорок захохотали в голос. Автор вопроса испуганно-недоумевающе оглядел зал и молча сел, не огласив никакого вердикта.

Председатель Австралийского географического общества Чарлз Тейлор:

— С одной стороны, проект заслуживает поддержки. Он интересен и важен сам по себе, но, кроме того, принесет немного жизни в самый пустынный угол континента — юг Западной Австралии. Электростанция, опреснительная станция, рабочие места, дороги — новый оазис в пустыне. С другой стороны, послушав предыдущие выступления, я усомнился. Уместен ли подобный проект в стремительно дичающей стране? Не приведет ли он к росту истерии и всевозможным эксцессам? Поэтому я бы предложил для начала определиться уважаемым членам парламента: каким они видят будущее страны, куда ей предстоит двигаться — вспять или вперед.

Выступления членов парламента обтекаемы и невразумительны. Алекс немного вздремнул, сохраняя вид задумчивого слушателя — этому он научился еще в студенчестве. Голосование в парламенте состоится через неделю. В кулуарах говорят, что благодаря реплике Тейлора шансы есть.

Вот и все! — Алекс облегченно вздохнул по пути а аэропорт. Последний рейс кругосветки. Через девять часов дома! Надо временно поменяться с Роландом — пусть хоть раз побудет в моей шкуре, а я с удовольствием прокачусь по тонкой светлой стороне земного шара.

 

Усталость

Йоран снова прыгнул с натуральной скалы в прохладную воду морского бассейна, проплыл метров пятьдесят, вернулся, сел на камень. Снова не помогло. Шестая пара малышек сорвалась. Шестая пара… Опять на восьми месяцах! Йоран вытерся, оделся, сел на велосипед, поехал в панорамный зал. Встречные велосипедисты кивали ему на ходу, он в ответ поднимал руку. Дорожка избегала жилых секторов и шла по зеленым скверам, где мамаши прогуливались с детьми, мимо небольших торговых центров, пересекала по гнутым мостикам рельсовые пути. Когда-то стены были украшены земными пейзажами, потом они покрылись вьющимися растениями и огромными зеркалами, дающими иллюзию объема. Впрочем, объем впечатлял и без иллюзий — клаустрофобия не входила в число типичных марсианских недугов. Был полдень, и потолок ровно светился натуральным солнечным светом, прошедшим по световодам через насыпную крышу.

— Почему муравьи не держат форму стены? Почему опять получается нечто вроде термитника вместо правильного купола? Когда их толком обучат электросварке? Неужели нельзя заставить их нормально приваривать друг к другу два куска арматуры? Впрочем, муравьи — ерунда, но шестая пара… Джо с Таней выжаты как лимон. Да и сам он…

Табло в панорамном зале показывает 90 микрорентген в час, плюс 20 внутри, плюс 5 — снаружи. Жара, даже по меркам долины Маринера. В зале еще несколько человек, молча глядят на холмы, на горы — чарующая пустыня, где из-за горизонта в дымке встают гигантские стены с полосатыми контрфорсами и осыпными расщелинами. Йоран не знал никого из сидящих людей. Видимо, они тоже устали, судя по позам и неподвижным лицам. Они не зря здесь сидят — вид, открывающийся через прозрачную стену, обычно приводил Йорана в равновесие. Еще бы — с отрога плоскогорья Капри, где расположилась колония, долина Маринера просматривается до поворота раздвоенного каньона Копрат. Требуется не так много воображения, чтобы представить себе море, которое разольется здесь через тысячи лет, — колония как раз окажется на его берегу. Хребет, разделяющий каньон Копрат на два рукава, будет торчать из воды километров на пять — снежные вершины, за которые будут цепляться облака… Когда это еще будет…

С муравьями разберется Аслан Шульц, не надо брать это в голову. А вот с малышками куда как хуже. Не перезагрузишь… Почему они теряют контакт с Таней и Джо? Неужели только потому, что к ним нельзя прикоснуться?

Когда-нибудь вместо толстого бронированного стекла здесь будет самое обыкновенное, будет дверь, через которую можно выйти наружу, спуститься к воде, сесть на берегу. Да и сейчас панорама дух захватывает. Должна захватывать… Малышки не кричат, не плачут — впадают в ступор. Это страшнее. Сейчас их уже реабилитируют, скоро возьмут в семью и они никогда не вспомнят эксперимент. Но там, на планете, за двадцать парсеков, не будет семьи на случай неудачного исхода. Что мы делаем не так? Ведь должен быть выход! Ведь каждая богоугодная задача имеет по крайней мере одно решение.

Внизу на всхолмленном дне будущего моря поднялся вихрь, вырос метров до трехсот в высоту и двинулся к северу, оставляя за собой темный след. Дальше возникли еще два вихря — грунт прогрелся, скоро далекие склоны долины Маринера исчезнут в пылевой дымке, панорама съежится. Эх, было бы уже море, поплыл бы дня на три на яхте к островам — вон те плосковерхие горы станут островами, — мозги бы прочистились. А волны-то в море будут посерьезней земных — что там в знаменателе, сила тяготения или корень из нее? Можно проехаться на ровере — подняться на плоскогорье. Долго. Уж лучше пробежаться по Большому Кольцу, хотя все двадцать километров сидят в памяти вплоть до малейших деталей. Хорошо на Земле — всегда есть места, где не был. Всегда можно сделать то, чего не делал до сих пор, — поплавать на яхте по настоящему морю, сходить в большой водный поход, поплутать по лесу, прыгнуть с парашютом… Та-а-ак, на готовенькое захотелось? В колыбельку? Это усталость. Так и ломается наш брат.

Что хуже: стресс, постоянный плач или вот такое отупение, когда они в упор не видят изображение родителей, не слышат их слова? С полным безразличием позволяют Няне вымыть себя, переодеть, и лишь пища вызывает какой-то отклик. Их глаза, в которых уже начал было появляться огонек интереса к миру, снова гаснут. Что будет, если не прерывать эксперимент? Вырастут овощами? Нет, такой эксперимент невозможно не прервать.

Поехать что ли в сто первый блок, поговорить с народом? Все тоже устали. Что я им сейчас скажу? «Воспрянем духом!»?! Пожалуй, сейчас это из моих уст будет звучать не то, что фальшиво, а просто смешно — смех сквозь слезы. Конечно, поеду, конечно, поговорю, но сначала сам должен хоть капельку воспрянуть.

Поговорить что ли с Алексом? Если, конечно, можно назвать это разговором. Что там у нас с Землей? Двадцать световых минут в два конца. Йоран сел подальше от людей, чтобы никто не слышал, благо зал был построен с размахом.

— Привет, Алекс, что-то поплакаться тебе в жилетку захотелось. А то шляюсь тут по катакомбам, места себе не нахожу. С первыми младенцами застряли не на шутку. Шестая попытка подряд заканчивается ступором на восьми месяцах. На этот раз мы вылизали Няню до предела — ласковый голос, мягкие руки — загляденье! И все равно эти чертовки распознают подвох. До шести месяцев все нормально — улыбаются Няне, гукают в ответ репликам родителей. Потом начинают пугаться чего-то, потом замыкаются и превращаются в овощей — никакой реакции на родителей за стеклом, никакого контакта с няней, разве что изредка вялое общение друг с другом, ну и единственная более-менее живая реакция — на пищу. Причем это повторяется из раза в раз, все, чего удалось добиться — оттянуть ступор на месяц. Может быть, это какая-то защитная реакция? Так утверждают наши специалисты, они еще говорят, что необходим тактильный контакт, что няня-робот в принципе не способна имитировать родительскую ласку. Они, вероятно, правы, но это все гадания — сам понимаешь, раньше такой практики вообще не было: первый раз в истории кто-то пытается вырастить детей без участия живого человека. Понимаешь, становится страшно. Начинает казаться, что это безнадежно. Я понимаю, что задача не может быть безнадежной, этот барьер обязан быть преодолимым, иначе все теряет смысл. Я просто устал, Алекс. До того устал, что в какой-то момент захотелось на Землю. Понимаю, что это полный позор для марсианина, но было дело. Минутная слабость. Ну, пока. Если не слишком напугал тебя своей кислой физиономией, ответь что-нибудь.

Алекс обычно откликался сразу, как получал сообщение, но свет в этом ватном пространстве движется удручающе медленно. Пришлось ждать неизбежные двадцать минут. Внизу среди холмов уже бродила дюжина пьяных пылевых столбов — они, оставляя извилистые темные следы, дрейфовали к северу, где, выступая из-за горизонта, вздымалась семикилометровая стена. Там есть проезжий путь. Если подняться на эту стену, попадешь на Равнину Авроры и видишь с обрыва поперек от края до края всю долину Маринера — куда дальше, чем через это стекло. Колония оттуда видна лишь в хороший бинокль — террасы, дороги, наружные теплицы, конусообразные светоприемники. Зато каньон предстает во всю ширь: слияние ущелий Капри и Эос — сколько там в ширину, километров сто пятьдесят или почти двести? И ведь видна противоположная стена, когда атмосфера спокойна! Немного воображения — и перед тобой мечта десятков будущих поколений марсиан — настоящее море, острова, облака, зелень. Ковчег к тому времени будет уже у цели… Хорошо потомкам, которые это увидят…

— Привет Йоран. Я к тебе с ответным плачем — подставляй жилетку. У нас примерно то же самое, только хуже. Вы бьетесь с конкретной задачей, наверняка имеющей решение. А мы сражаемся с какой-то неопределенной вязкой и липкой субстанцией. Нам нужны полигоны в тысячи квадратных километров. Частных земель такого размера не существует. В Европе, где к нам неплохо относятся, таких земель нет вообще. Вся надежда на государственные земли на других континентах. И вот здесь начинается…

Уже несколько раз срывались предварительные договоренности об аренде земли. Сначала с тебя запрашивают втридорога. Наконец договариваешься о цене на умеренно-завышенных условиях. Но потом, когда уже все согласовано, чиновники начинают отводить глаза в стол и бормотать что-то про сложную внутриполитическую обстановку. Оказывается, население против. Хорошо, говорим, давайте мы все объясним вашему населению, выступим, расскажем, откроем просветительскую миссию. И тут глаза у чиновников начинают бегать еще быстрей, эти предложения их пугают еще больше. А без полигонов у нас все стоит — не можем отрабатывать посадку модулей, не можем развернуть имитационную среду. Может, они просто хотят на лапу? Представляешь, чем мне приходится заниматься! Теперь по поводу тоски по Земле. У меня есть лекарство от нее, оно сейчас закачивается на твой марсианский почтовый ящик. Это четырехчасовая подборка праймтаймовых передач глобального телеканала WWV с аудиторией около трех миллиардов. Ты должен просмотреть все это в один присест. Тебя будет тошнить от новостей — терпи. Смотри ток-шоу — там такие персонажи! И они несут такое!.. В том числе и про Ковчег. Не пытайся запустить в экран ботинком — смотри и терпи. Потом ты должен выдержать порцию натужного юмора со звонким гоготом статистов за кадром. Там две серии разных сериалов — сопли и мочиловка. Ты должен стиснуть зубы и просмотреть обе от начала до конца, помня, что все это по доброй воле и с удовольствием смотрят миллиарды. После этого, гарантирую, ты будешь навсегда избавлен от рецидивов ностальгии по Земле. А сейчас обязательно встряхнись. Побегай, поплавай, прокатись. Напейся на худой конец. Или лучше прожарься в сауне, изваляйся в снегу — у вас ведь там где-то есть снег в катакомбах. Мне иногда помогает, правда, не сейчас. Но чем черт не шутит!

Вид у Алекса был не лучше, чем у Йорана, но к концу сообщения он разошелся, начал интенсивно жестикулировать, похоже, ему стало чуть легче, когда выговорился.

Пожалуй, Алекс прав, надо хоть чуть-чуть развеяться. Бегать по кругу надоело, хоть круг и длинный. Он про снег вспомнил, это идея! Может сесть на велик и поехать в приполярный сектор? Там сейчас зима. И недавно еще десять гектаров лесотундры ввели в эксплуатацию — с натуральными скалами, кривыми березами, невысокими соснами. На лыжах пробежаться… Нет, лучше на собаках прокатиться — у Тома теперь четыре упряжки — замечательные веселые собаки… Так-так, собаки, собаки… Веселые пушистые собаки…

 

Костер и космос

Большая река загадочным образом действует на человека — как рукой снимает любые стрессы и депрессии, достаточно просто сидеть на берегу, смотреть и вдыхать речной воздух. Это в полной мере ощутили Алекс, Роланд, Джин и здоровенный пес по имени Джек уже на третий день после бегства из цивилизации. Джек был одним из многочисленных потомков Ноя, его отбраковали за то, что драл всех кобелей вне зависимости от размера и породы, драл не сильно — до первой крови, но даже такой уровень агрессии считался недопустимым для собак 47 Librae b. В отсутствие кобелей он был нежнейшим дружелюбнейшим существом. Вообще за отбракованными собаками Стефана Мухи образовалась очередь. Джек достался Алексу, как он говорил, по блату.

Трое друзей сидели на сером бревне, обточенном песком и речной галькой, перед ними горел костер. Пес лежал на песке и точно так же смотрел на реку и отражение гор в ней. Мимо проплыл речной круизный теплоход.

— Они плавают здесь испокон веков, — сказал Алекс. — Еще двести с лишним лет назад здесь плавали почти такие же, только они были дизельными — на мазуте. Возможно, какие-то из тех плавают до сих пор, только дизель поменяли на реактор.

— Ты вроде был уже здесь. Не доводилось плавать на таком утюге?

— Нет, я плавал только на веслах, как сейчас. Да и был я здесь только один раз с дедом. Мне было 12 лет, ему 82. Чувствуя, что слабеет, дед решил показать мне это место — оно для него много значило. Он за пять лет до того сплавал сюда в одиночку. По его словам, настолько вспомнилась юность, в таких деталях, включая мечты и мысли, что как будто состоялся диалог с самим собой шестидесятилетней давности.

— У твоего деда определенно были хорошие детство и юность, — сказал Джин. — Кстати, у меня ведь тоже русские корни, хоть я по-русски знаю всего с десяток слов. Я ведь на самом деле Кунин — где-то три или четыре поколения назад вторая буква «н» потерялась.

— Да, деду можно позавидовать. Он еще говорил, что в худшие времена грелся воспоминаниями, словно выделялось то тепло, которое он впитал тут, лежа на горячем песке. Я запомнил все лишь смутно — горы за рекой, запахи. Тоже ведь 60 лет прошло. И тоже как будто все оживает, хотя я, в отличие от деда, здесь не рос. Прямо-таки сверхъестественное место!

Друзья сидели на бревне, глядя на протянувшуюся по реке дорожку от садящегося солнца. Мало сказать, что они устали. Они были измотаны. Усталость от хорошей интенсивной работы приятна. Усталость от бесконечных дерганий, дрязг, от сыплющихся с разных сторон срочных дел, от неудач, от обещаний, которые не успеваешь выполнить, болезненна и разрушительна. Мало сказать, что друзья отдыхали. Они отмокали, отходили, оживали. Шел двадцатый год эпопеи Ковчега. Обычно крупный проект трудно начинать, но со временем дело как будто встает на рельсы — начинает катиться само собой, распределяется между участниками, каждый из которых знает свою роль. У Ковчега не было рельсов и, казалось, не могло быть. Все делалось впервые, везде прятался подвох, все неудачи были неожиданными и казались бесконечными.

Когда солнце село, издалека зазвучал протяжный гудок теплохода, низкий и щемящий, заполняющий все пространство, будто не от мира сего.

— Прямо метафизический сигнал! — Сказал Роланд. — Словно хочет нам сообщить что-то важное.

— Видимо, пытается нас подбодрить или вступиться за нас перед Космосом, — добавил Джин.

— Насчет подбодрить — сейчас сделаем, — вступил Алекс. — Значит, Конгресс США показал нам шиш — это все видели еще перед отъездом. Я попросил вас оставить все гаджеты дома — и правильно сделал. Но сам захватил на всякий случай салфеточку.

Алекс достал салфетку из кармана рубашки, расправил, щелкнул, поводил пальцем и торжественно прочел:

«Ассоциация виноделов Калифорнии выражает протест по поводу позорного решения Конгресса США отказать в выделении участка федеральной земли проекту „Ковчег 47 Либра“. Нам стыдно за представителей нашего народа, не понимающих ни смысла, ни значения величайшего дела в современной истории человечества. Мы выражаем поддержку участникам проекта — ученым, инженерам, рабочим, делающим сложнейшую работу ради далекого будущего человеческого рода. В знак поддержки мы направляем в распоряжение администрации „Ковчега“ десять тысяч бутылок выдержанного калифорнийского вина лучших марок».

— Вот это да! Прямо потеплело на душе…

— Интересно, а если бы канадские лесорубы поддержали?

— Мы бы построили из бревен целый комплекс в духе аудитории В 3. Впрочем, шутки в сторону. Это действительно замечательный знак. И он уже не единственный. Похоже, перемены пошли в глубину — все больше признаков народной поддержки. Виноделы — это серьезно! Двадцать лет назад они бы поддержали Конгресс, а не нас. Политики еще не знают, как относиться к Ковчегу, а народ уже осоловел от гомеостаза и начал просыпаться. Да и мы не зря мотались по миру со своими лекциями и выступлениями. И чего мы тут нос повесили… Алекс, помнишь, что ты говорил на ужине в В 3 про отчаяние в середине тяжелой дороги? Вот она и есть — середина.

— Ну как же, помню. Помню и то, что Джин говорил: надо долго жить, чтобы увидеть запуск. Мне уже точно не дожить. Ну, хоть бы вам с Джином…

— Да ладно, Алекс, на тебе еще воду возить можно. А помнишь ночь с лягушками, кузнечиками и звездами в Монгольском парке, когда и возникла идея?

— А как же! «Вакханалия жизни», «точка Омега», «у нас с собой было». Кстати, идею-то ты выдвинул, я лишь поддакивал.

— Я уж и не помню, кто первым сказал «А», да и не важно. Интересно вот что. Тот разговор имел огромные последствия. Благодаря ему мы решили действовать. Получается, что он изменил нашу жизнь, мобилизовал огромные средства и сотни тысяч человек, а впереди — куда более грандиозные последствия, если не сломаемся. А если бы небо не было столь звездным или лягушки бы молчали, или если бы у нас с собой не было? Разговор бы не состоялся или пошел бы не туда — и прощай Ковчег! Вот вам и причинно-следственные выкрутасы.

— Если бы да кабы! Идея давно носилась в воздухе. Даже в самых убогих научно-популярных передачах звучала иногда. Просто никто не удосуживался разобраться в задаче и решиться. Ну не мы, так кто-нибудь другой это сделал.

— Я думаю, это все равно бы сделали вы, чуть раньше, или позже, — заключил Джин. — Не звезды и лягушки, так море и птицы, не коньяк — или что там у вас было, — так красное вино. Вы к тому времени созрели для Ковчега, и никаких причинно-следственных выкрутасов.

— Давайте немного посидим молча, — предложил Алекс, — поглядим, как звезды зажигаются. Вон, самая яркая над горами, что это?

Самая яркая из звезд оказалась Марсом. Когда совсем стемнело, он стал настолько ярок, что от него по воде протянулась дорожка.

— Там ведь наши друзья, — сказал Роланд. — Йоран и другие. Как-то они там? Интересно, какое у них в колонии на Капри сейчас время суток?

— Сейчас посмотрю, — Алекс снова поводил пальцем по салфетке. — Десять утра у них.

— Давайте напишем что-нибудь Йорану прямо сейчас. Марс близко, минут за шесть дойдет.

— Не надо. Мы на отдыхе, он на работе. Йоран, кстати, большие реки видел только на снимках. Он же родился на Марсе. Нет у них там больших рек. Может быть будут через двадцать тысяч лет. А сейчас много чего нет.

— Зато у них нет жуликов, нет хамов и дураков. У них есть глупые от природы люди, но их дураками не назовешь — они стесняются своей глупости и изо всех сил стараются от нее избавиться. Хамы и наглые дураки есть только на Земле. Вот когда на Марсе появятся большие реки, там, вероятно, появятся и хамы, и жулики, и прочая шушера. Видимо, это и есть плата за просторы, красоты и голубые небеса.

— Что там у Йорана с командой по части муравьев? — спросил Джин.

— Движется. Они научили их цементировать гальку и песок, возводить из них купола, вынюхивать и собирать частицы заданных руд и минералов. Все это и на Марсе нужно. Пока у них не получается самовоспроизводство муравьев. Потом им на той планете придется возводить целый поселок и небольшие цеха. Тех, что можно привезти, тонн 10–20, не хватит. Решили, что отправят 10 тонн готовых муравьев и 30 миллионов чипов для новых. А делать новых будут на месте, для чего привезенным муравьям придется развернуть некое миниатюрное производство, которое и для других целей понадобится. Над этим они и бьются.

У Алекса в кармане что-то тихонько пискнуло. Он снова достал и расправил салфетку.

— Ого, послание от Йорана! Легок на помине. Видео… На что бы повесить салфетку, чтобы всем хорошо было видно?.. Ага, вот куст сзади, посвети сюда…

Алекс подвесил светящуюся салфетку, прищелкнув ее за углы к веткам, поводил по ней пальцем, и перед друзьями предстал Йоран.

— Привет, коллеги! У меня хорошая новость: малышкам исполнилось четырнадцать месяцев, они здоровы и веселы. Уже лопочут что-то. Если помните, несколько раз пришлось прервать эксперимент на восьми месяцах из-за самоподдерживающейся депрессии. Мы добавили лишь одно новшество — собаку. Не реплику собаки, а настоящую живую собаку, которую мы уже умеем репродуцировать автономно. До сих пор мы пытались совершенствовать кормилицу и реплики родителей. Дети быстро распознают, что кормилица какая-то неправильная, чужая. И сделать ее лучше невозможно. Виртуальных родителей усовершенствовали до предела. Таня Мейерс и Джо Сидоров просто герои — почти пять чистых лет записи, да и Ваксман ваш — гений. Ни единого слова невпопад, ни малейшей фальши. Но они — за стеклом. А тут — живая душа, теплое мохнатое доброе существо… Похоже, критический момент пройден — они начинают понимать, что говорят родители, дальше должно стать легче. Я уже не сомневаюсь — получится. Хотя работы еще лет на пятнадцать. А пока посмотрите маленький ролик.

В ролике дети ползали по здоровенной рыжей дворняге. Она перевернулась на спину, сложив лапы, одна из девочек села ей на брюхо верхом, другая легла рядом на спину, подражая собаке. За стеклом сидела голограмма Джо Сидорова. Когда сидящая верхом девочка стала колотить собаку, Джо сказал:

— Кэт, не надо бить Магду, собаке больно, лучше почеши ей пузо!

— Господи, как реплика Джо распознала, что девочка делает? — прошептал Роланд.

— Джо, видимо, успел как следует повозиться с детьми и собаками живьем под запись, — ответил Джин. — А вообще платформа имени Ваксмана творит чудеса. Сколько ни наблюдал ее работу — каждый раз ощущение мистики, чуда. Хотя, когда Роб объясняет, понятно, что никакой мистики нет. Но все равно не могу привыкнуть…

Магда из положения на спине дотянулась до лежащей рядом девочки и стала лизать ее в щеку. И тут Джек, смотрящий ролик вместе с остальными, заскулил, заголосил басом и рванулся к салфетке — видимо, ему захотелось присоединиться к Магде и детям.

— Стой-стой, — сказал Алекс. — Это очень далеко, — и успокоил пса, потрепав ему затылок.

— Так они играют часами, пока не устанут, — продолжил Йоран. — Никаких признаков стресса или депрессии. Ждем, когда Система примет решение открыть девочкам путь в большой вольер — пока туда может попасть только Магда. Между прочим, она потомок той своры, которую вы прислали нам в виде эмбрионов по запросу «большая рыжая дворняга». Мы сочли ее лучшей из марсианских разновидностей собак. Но вы на Земле можете вывести еще лучше. Обращаюсь к Джину: мобилизуй лучших кинологов. Или, если ты считаешь, что лучший из них, как его, Муха, уже у тебя работает, дай ему все, что пожелает. Собака становится ключевым элементом последнего этапа проекта. Ты, видимо, сам понимаешь, что нужно: железная психика, ангельское терпение, добродушие, интеллект. Еще собачье долгожительство, ну и любовь к человеку, особенно к детям, — само собой. Пусть дерзают! У вас еще много времени и денег, которые им покажутся сказочными. Вот пусть и сделают сказочное существо: собаку с крылышками за спиной. Это легче, чем вывести подобного человека. Ну, я прощаюсь. Берегите себя и, главное, отдохните. На вас, какими вы предстали в последних видеопосланиях, нельзя смотреть без слез — душераздирающее зрелище. Езжайте на природу в полный отрыв. У вас есть, куда…

Послание закончилось, все трое молчали, переваривая сказанное. Между прочим, Йоран тоже представлял собой не самое лучшее зрелище. Но все-таки этот момент действительно стал переломным. То ли сказалась хорошая новость от Йорана, то ли петиция виноделов, то ли просто очарование реки. Да, все оставались измотанными, но вдруг ощутили себя путниками, взошедшими на перевал, за которым ледник, долина, река, озеро, бескрайнее синее пространство в дымке — нормальная человеческая панорама, а не темный хаос, шевелящийся в глазах.

Джек быстро уснул и умиротворенно посапывал, остальные расстелили прямо на песке спальники и улеглись рядом с догорающим костром. Такого звездного неба они давным-давно не видели. Джин нарушил молчание:

— Неужели люди действительно смогут заселить эту светящуюся прорву? А может быть, она уже частично заселена какими-то разумными тварями?

— Не знаю, может быть, благодаря Йорану, а может быть, благодаря реке сегодня я перестал сомневаться, — ответил Алекс. — Если мы перепрыгнем на сорок седьмую, а потом еще куда-то, а потом те в свою очередь перепрыгнут в пару мест — пойдет экспонента, которую ничто не остановит. Время между прыжками, допустим, 30 тысяч лет, среднее расстояние — 20 парсек. Фронт заселения будет двигаться со скоростью полтора парсека в тысячу лет. Размер Галактики — 30 килопарсек. Значит, где-то за 50 миллионов лет вся она будет заселена — все пригодные для жизни планеты. Но это же ничтожное время! В несколько раз меньше времени оборота Солнечной системы вокруг центра Галактики. Почему же она еще не заселена кем-то другим? Иначе мы бы не находили одну за другой пригодные для жизни, но безжизненные планеты. Иначе бы эта прорва не молчала как рыба.

— Неужели мы здесь первые? Сколько тут звезд — больше ста миллиардов! Или хуже того, мы единственные и во времени? Как-то не по себе становится, когда думаешь об этом.

— Если мы первые или тем паче единственные — вся эта «светящаяся прорва», как выразился Джин, смотрит на нас с надеждой, так что выше голову!

— Эй, эй, парни, — отреагировал Алекс, — снизьте пафос. Ощущение своей исключительной важности еще никому не помогло довести дело до конца. Лучше ощутите свою микроскопичность в сравнении с тем, что наверху пред нами. Это дисциплинирует.

— Роланд, объясни дремучему биологу, что случится со всем этим великолепием через сотни миллиардов лет. Через десятки миллиардов я знаю — все это потускнеет, но останутся красные карлики, у которых можно жить. А дальше?

— Самые мелкие карлики дотянут и до сотен миллиардов. Дальше, если повезет, в нас в очередной раз врежется какая-нибудь галактика местного скопления и наступит ренессанс — новые миллиарды звезд из-за сжатия межзвездного газа. Но потом снова все погаснет — жизнь в нынешнем виде на временах в триллионы лет обречена. Есть другие варианты — приспособиться к остывающей Вселенной, остывая самим. Если придерживаться правильной стратегии, жизнь, меняя физическую форму, может существовать вечно. Но есть еще одна интересная возможность. Темная энергия оказалась квинтэссенцией…

— Что?!

— Неужели не слышал, что такое темная энергия?

— Слышал, это то, что заставляет Вселенную расширяться с ускорением. Хотя не понимаю, как. Но квинтэссенция?!

— Ну, это простейшие дифуры надо писать, чтобы объяснить. Во-первых, темно, а во-вторых, лень. Попробуем так. Если темная энергия — весящий вакуум (а весит она один грамм в кубе с ребром сорок тысяч километров), то ее плотность не меняется со временем. Тогда темная энергия будет распирать пространство неограниченное время. Наше скопление галактик никуда не денется, оно связано тяготением. А соседние скопления улетят за горизонт — через десятки миллиардов лет их нельзя будет наблюдать в принципе. Но еще во времена моего детства определили, что темная энергия не вакуум, ее плотность меняется со временем — уменьшается. Как определили? До посинения наблюдали далекие галактики, калибровали абсолютную яркость по всяким сверхновым и прочим стандартным свечам, строили диаграммы Хаббла. И выяснили, что плотность темной энергии уменьшается со временем. Значит, она не вакуум, а физическое поле, самое простое, какое можно придумать, — скалярное, но непонятной нам природы. К нему и прилепили это пышное слово «квинтэссенция». Так вот, это поле будет ослабевать, потом начнет колебаться и рассыпаться на некие новые частицы, тоже неизвестной нам природы. Возникнет новая физика и Вселенная заполнится новым содержимым. Кто знает, может быть появится и новая жизнь — гигантских размеров, ничтожной плотности, невообразимо медлительная, при немыслимо низкой температуре.

— А что будет со старым содержимым?

— Оно никуда не денется — просто не почувствует метаморфозы. Будут сосуществовать два уровня материи. Наш уровень с точки зрения нового мира превратится в жуткую экзотику. Остывшие небесные тела с точки зрения той Вселенной будут немыслимо плотными компактными образованиями, от которых лучше держаться подальше. Но это все — гадание на кофейной гуще. Мы не знаем, какая физика появится после выгорания квинтэссенции. Знаем только, что момент выгорания будет чем-то вроде нового Большого взрыва с точки зрения тех, кто, возможно, там появится на новом уровне физики.

— Давайте спать что ли. Неужели вам мало сотни миллиардов лет?

Через три дня пришло время уплывать. Когда сбор был закончен, байдарки загружены, вдруг уперся Джек. Он ни за что не хотел уезжать. Он скулил и ни в какую не шел к лодке. Он ложился и переворачивался на спину. Он отбежал к кустам и печально заскулил. Он как будто пытался сказать: «Вы куда? Наконец-то нашли кусочек рая, где мне можно бесконечно носиться по песку и прыгать по воде на отмели, поднимая брызги, а вам бесконечно глядеть на реку и на звезды по ночам и думать. Чего еще надо человеку и собаке?!» Остался единственный способ — сесть в лодки и отплыть. Джек понесся к воде и поплыл к лодке Алекса, потом его, тяжеленного, втроем с двух лодок вытаскивали из воды, рискуя перевернуться.

Не только Джеку было грустно покидать это место, затерянное вдали от привычных маршрутов героев повествования. Каждый понимал, что вряд ли попадет сюда снова. Они были далеко не первой молодости, достигнув стадии, когда человек становится все тяжелее на подъем, когда обнадеживающее «когда-нибудь», как правило, оборачивается приговором «уже никогда».

Но невозможно до бесконечности возвращаться туда, где было хорошо или стало легче.

Да и не надо — достаточно помнить, и жизнь станет шире и глубже.

Чтобы благополучно добраться до некоего логичного эпилога, повествование вынуждено перескакивать через большие временные промежутки, опуская важные вещи. Вместо нити получается пунктир, а что делать?

Приходится опускать историю о том, как были одержаны первые тактические победы над чиновниками и взяты в аренду искомые просторы полупустынь. Пропускаем и описание циклопических сооружений, таких, как гигантские оранжереи с бескислородной атмосферой, где росли маты из водорослей, и других, где скалы зарастали генномодифицированными лишайниками и мхами, и третьих, где поверх спрессованных слоев стволов и листьев громоздились быстрорастущие травянистые заросли. Или историю рейса экспериментального зонда со штопором Роланда к поясу Койпера и обратно за полтора года.

Невозможно даже описать масштаб работы — она состояла главным образом из рутины, творящейся в тысячах лабораторий, цехов, офисов, разбросанных по всему миру — как представить себе повседневный труд миллионов человек? Пропускаем и то, как наши герои постепенно старились, теряя силы, но не теряя способности смеяться и подшучивать над своей немощью.

Пропустив целую эпоху, перескакиваем на двадцать лет вперед. На двадцать лет, за которые утекло много воды, за которые мир пережил очередной подъем и успел чуть выдохнуться. Перескакиваем — и останавливаемся на грустном, но, увы, неизбежном событии.

 

Алекс был бы рад

Алекс умер, когда ему было 93 года. Последние пару лет ему отказали ноги, он меньше появлялся на людях, покинул все посты, но работать стал едва ли не больше. Его главным делом была собственная реплика — инструмент общения с людьми 47 Либра b через много тысяч лет. Алекс верил, что у них будет немало вопросов к нему. Он начал потихоньку записываться на платформу Ваксмана еще много лет назад, но раньше не хватало времени для систематической работы над репликой. Сейчас он тратил все свое время на разговоры с тысячами людей, пусть удаленно, но начистоту. С утра садился перед экраном и телекамерой, соединялся с кем-то в произвольной точке земного шара или с целой аудиторией, рассказывал, отвечал на вопросы, спорил — все записывалось и обрабатывалось. К середине дня он уставал. Послеобеденный сон восстанавливал работоспособность, и тогда Алекс говорил сам с собой — с репликой, проверяя свое второе «я» на вранье, на невнятность и на фальшь.

Вранья почти не было, а вот невнятность и фальшь порой проступали. Реплику не исправишь, не подредактируешь — это твоя модель, она чем-то сродни репутации. И приходилось Алексу снова и снова говорить и спорить с людьми, избегая фальши, — зарабатывать свою достойную реплику.

Фальши становилось все меньше, но силы покидали Алекса. Он почувствовал, что начинает разваливаться, и попросил Роланда, Джина и Билла Пака зайти к нему.

— Так, друзья, я все чаще слышу настойчивые стуки с той стороны — мне пора. Тут уж ничего не поделаешь. Да и свои основные дела я сделал. В деле окончательного вылизывания Ковчега я буду только мешать. Оставляю вместо себя вполне вменяемую реплику для загрузки на Ковчег. Я постараюсь умереть в теплое время года, чтобы вы могли меня достойно проводить. Если не успею до середины октября, буду изо всех сил тянуть до весны.

— До которой весны?! Ты еще на моих похоронах спляшешь в своей коляске!

— До следующей, Роланд, до следующей. Все системы отказывают одна за другой, разве что голова еще держится. Почти что голова профессора Доуэля.

— У тебя еще руки вполне — стучишь по клавиатуре, как заправская секретарша. И рот функционирует, дай боже. Ты лучше Стивена Хокинга, вспомни.

— У Хокинга нормально работали внутренние органы — сердце, печень, легкие. А у меня уже одна труха. Иммунитет ни к черту. Так что либо до середины октября, либо тянуть до ближайшей весны. Лучше скажи, как ты представляешь достойные проводы. Угадаешь или нет?

— На лафете от тяжелой орбитальной ракеты AX, запряженном в цуг из шестидесяти четырех индийских слонов. Вот тебе достойный катафалк.

— Все-то тебе издеваться. Так и не остепенился… Значит так: никаких могил, гробов и попов, прости господи. У меня клаустрофобия — не хочу в гроб даже в виде трупа. И могилы мне не надо с памятником — я и так достаточно наследил в мире, чтобы еще и памятник. Не надо! Значит, так. Тело сжечь! Это гораздо гигиеничней, чем гнить в могиле. Дальше слушайте внимательно. Все собираетесь в аудитории B3. В качестве исключения моя жена и Роланд могут быть доставлены вертолетом.

— Меня-то за что вертолетом? Дотащусь, не сомневайся, заодно и тропу песком посыплю. Мне с моим артритом проблематичней спуск. Надо будет на обратном пути привязать ко мне сзади на веревке тяжелый плоский предмет, чтобы снять нагрузку с коленных связок.

— По традиции там наверняка кто-то один допьется до бесчувствия — вот тебе и тяжелый плоский предмет. Но слушайте дальше. Арендуйте двухместный самолет в клубе. За штурвал сядешь ты, Билл, ты у нас теперь главный начальник, и лицензия пилота у тебя есть. Второй, с урной, — мой старший сын, Ник. Когда все соберутся, Билл вылетает из Хатгала‑2, подлетает к В 3, делает над ней три круга, машет крыльями, а сын высыпает над вами пепел. А вы все радуетесь и отмечаете благополучное завершение моей бурной жизни. Вот так. Детали — по своему усмотрению. Единственно о чем жалею, что сам не смогу полюбоваться этим праздником.

Алекс не умер до середины октября и тянул, как мог, до весны. Он перевыполнил свое обещание и дожил до начала июня. Умер во сне от обыкновенной простуды, запустившей цепную реакцию необратимых поломок.

Официальное прощание состоялось в колонном зале штаб-квартиры Ковчега, бывшем главном здании физфака. Оно было представительным, содержательным и по-своему трогательным, но мы пропускаем его ради менее традиционного события.

День неофициального прощания был назначен на 12 июня — через неделю после смерти. При выборе даты не принимались в расчет никакие традиции — только прогноз погоды.

На тропе к аудитории В 3 появились люди с рюкзачками — они выглядели примерно так же, как те, что сорок лет назад шли на мозговой штурм. Только средний возраст сильно вырос. И теперь их было гораздо больше. Шли и ветераны — большинство участников того штурма были живы и могли самостоятельно передвигаться, в том числе и в гору. Понятно, что скорость подъема в среднем падала с возрастом. Роланд был одним из самых медленных — он поднимался сначала по принципу: «20 шагов, 15 вдохов на месте», потом «15 шагов, 20 вдохов». С Роландом шел Джин, которого такой темп вполне устраивал, и Володя Дрейк, который в свои 68 лет мог бы подниматься быстрее, но предпочитал хорошую компанию и радовался, когда обгоняющий народ выкрикивал «Слава ветеранам!». Роб Ваксман вышел раньше и был далеко впереди. Стефан Муха с женой, младшим сыном и со своим уже стареньким Арамом, одним из многочисленных внуков Ноя, вышел, наоборот, позже, но передвигались они довольно быстро и настигли ветеранов на полпути. Стефан предложил Роланду Арама в качестве тягача. Тот не отказался — ему соорудили обвязку из длинного поводка, и гордый патриарх Арам потянул в гору счастливого ветерана Роланда, да так, что Джин стал ворчать и в конце концов отстал. Его подождали на смотровой площадке, устроенной на скальном выступе.

Джин, едва появившись из-за поворота тропы, разразился новой порцией брюзжания:

— Вот, старость, черт бы ее побрал! Сидишь там внизу и не понимаешь, в какую клячу превратился. Лет пять уже не поднимался сюда. Раньше, когда строили аудиторию, бегом мог подняться.

— Знаешь, Джин, мне кажется, гораздо важнее, если способен вползти сюда в восемьдесят с чем-то, чем вбежать в тридцать, — отреагировал Роланд.

— Даже если так, сейчас мне от этого не легче. Давайте еще посидим здесь, полюбуемся. Арам, дай лапу! Аромат-то какой! Лиственницы не так давно распустились…

Людей пришло в десятки раз больше, чем могло поместиться в аудитории В 3, — тысячи человек. Народ расположился выше по отрогу, рассредоточившись на альпийском лугу. Где-то здесь были пятеро из восьми внуков Алекса и девять из двадцати правнуков. Здесь находились десять его учеников из одиннадцати. Одиннадцатый, Билл Пак, отсутствовал, выполняя задание. Люди сидели на скалах, на ковриках, лежали на траве. Из рюкзачков достали еду и выпивку, кто-то накрыл стол на камне, кто-то — на раскладном столике, кто-то — на траве, общего стола не было, да и быть не могло. Зеленый отрог с выступающими серыми скалами покрылся множеством разноцветных пятен — гигантский хаотичный пикник. Снизу из леса поднялись два ворона, нервно прокричали «крук-крук» и спланировали обратно в лес — они за свою двадцатилетнюю жизнь не видели ничего подобного и не знали, как к этому относиться. Зато набежали хомяки, знающие, как к этому относиться, и встали столбиками, выпрашивая еду. Они делали это многими поколениями — благодаря визитерам В 3 у них развилась своеобразная культура попрошайничества, неведомая хомякам других отрогов.

Люди ходили туда-сюда — от «стола к столу», искали знакомых и находили на каждом шагу, в том числе давным-давно затерявшихся:

— Роза, ты ли это? Привет, дорогая! Да ты помолодела за все эти годы! Четыре внука?! Вот это да! А как Паоло поживает? Весь в своих эмбрионах? А внуками хоть интересуется? Эпизодически… Ну и на том спасибо. Мы вон у той скалы — заходи.

— Ого, Чак, привет! Черт возьми, двадцать лет тебя не видел! Ты где сейчас? На Био? Что делаешь? Фитоэкспансия — то есть ты теперь у нас сеятель? А я по-прежнему в радиационном материаловедении. Боремся за долговечность. Сколько времени, по-твоему, будет функционален сверхпроводящий соленоид биозащиты? Обижаешь! Порядка миллиона лет при такой же интенсивности космики, как в Солнечной системе. Зачем миллион лет? Потому что миллион лучше, чем сто тысяч. И потом, чем черт не шутит, вдруг через миллион лет кто-то захочет воспользоваться частями Ковчега, болтающимися на орбите. Конечно, заскочу. Записывай мои координаты.

— Простите, вы случаем не Хенк Орли? О, как рад тебя видеть! Сорок лет прошло! А ты узнал? Да, да, он самый, Уно Бьорн! Ну тебя-то легко узнать, вся Сеть в твоих портретах, а вот как ты меня узнал? Да ладно, не изменился… разнесло в полтора раза. Чем занимаюсь? Кидаем из космоса кирпичи по две тонны, спускаем на парашюте и попадаем в двухметровое яблочко. Да, ты прав, — мужская работа. О, смотри! Кажется, летят.

Действительно, послышался шум мотора.

— Вон-вон, смотри туда, левее вон той горы!

Действительно, со стороны долины к В 3 приближался двухместный спортивный самолет. Он, как было предписано, сделал три круга и помахал крыльями. На четвертом круге передний пилот отодвинул колпак и высыпал из металлического цилиндра пепел Алекса. Небольшой эфемерный шлейф быстро рассеялся. Люди встали. Встали на камнях, на скалах, на траве. Никто заранее не знал, что они сейчас будут делать. Скорбно наклонят головы в молчании? Да нет. Они стали размахивать руками, кепками, снятыми рубашками — молча чуть грустно улыбаясь. Вероятно, так провожали дальние морские экспедиции в XVIII-XIX веках — когда корабль отплыл, тебя, машущего, еще видят, но уже не слышат.

На открытой веранде здания В 3 установили мощные динамики и свободный микрофон, к которому выстроилась очередь. Люди рассказывали забавные истории про Алекса, вспоминали его слова, провозглашали тосты. На альпийском лугу над аудиторией В 3 не было траура. Алекс был бы доволен.

Высоко над горами пролетел небольшой турбовинтовой самолет. Никто не обратил на него внимания, а минуты через три какой-то парень закричал:

— Смотрите, никак парашютист к нам направляется?

И правда, высоко в небе показался красный парашют-крыло. Еще через минуту самые зоркие разглядели, что на парашюте спускаются двое.

— По логике вещей это могут быть Уильям Пак и Николай Селин, — предположил Хенк Орли.

Это, конечно, были они. Парашютом управлял Билл. Тандем приземлился прямо на веранду. Билл, даже не отстегнув стропы, направился к микрофону, ведя с собой на привязи улыбающегося Ника.

— Я прошу прощения за столь экзотическое появление. Дело в том, что нам хотелось поскорей вернуться, но подъем занял бы два часа, а прибытие на вертолете противоречит уставу В 3 — не спортивно. Вот мы и выбрали быстрый и спортивный путь. Я смотрю, праздник в самом разгаре, и вам тут хорошо. Должен сообщить, что именно это и завещал Алекс. Чтобы мы, цитирую, «Как следует отпраздновали благополучное завершение его долгой и бурной жизни». Поэтому продолжаем в том же духе!

Народ выпивал, закусывал, знакомился, спорил. Каждый был в кругу старых или новых друзей. А если бы и нашелся кто-то неприкаянный, бродящий среди огромного пикника, его сознание выловило бы из шума немало интересного и неожиданного:

— Да нельзя только по химсоставу атмосферы определять этапы фитоэкспансии! Придется отодрать задницу от стула — посылать зонды, брать пробы… Понял? Думать придется!

— Слушай, Инкубатор не резиновый! Туда и так всю электронную память засунули. А ты еще хочешь туда муравьиные чипы впихнуть! В Арсенале ведь своя магнитная защита.

— Она все-таки слабовата. Каждый чип должен весить три грамма, чтобы выжить в защите Арсенала. Опять лишние тонны. У вас же там пятьсот кубов полезного объема!

— Хенк, извини, это твоя идея — строительство атомной электростанции на сотый год? Вы чего? Они даже уран не успеют разведать.

— Нет, это Махмуда идея. Известный экстремист! Но это еще не включено в Программу. Откорректируем!

— Стефан, ты так священнодействуешь над своими собаками, что у меня закрадывается мысль…

— Что я люблю их больше, чем людей?

— Нет, что ты готовишь в их лице резервный вариант.

И так далее.

На прощальном пикнике состоялось около двух сотен очных знакомств, были обговорены семьдесят пять предстоящих совместных дел, урегулированы пятнадцать застарелых конфликтов и не возник ни один новый. Алекс был бы рад!

 

Проповедник

Когда последние концы сводились с концами, когда устранялись последние неточности и отбрасывались последние сомнения, Билл Пак был вынужден мотаться по всему миру. Он, будучи научным руководителем проекта, выполнял работу шлифовальщика — дело шло к завершению, но оставались мелкие задиринки и царапины, которые трудно устранить без личного общения. Как бы ни совершенствовались телекоммуникации, в личном общении есть нечто незаменимое — общий воздух, запахи, общие стены и пища, общий контекст способствуют пониманию с полуслова.

На сей раз Билл держал путь на полигон сегмента фитоэкспансии в Юте. Цель визита — разобраться с отчетом по завершению программы. Правительство объявило, что оно расторгает договор аренды федеральной земли и требует убраться восвояси в течение года. Вроде все, что собирались, сделали или почти сделали. Вот с этими «вроде» и «почти» и должен был разобраться Билл. Была и вторая цель — он запланировал поездку на тот день, когда у полигона собирались на митинг так называемые «твердословы» — что-то среднее между общественным движением и религиозной сектой. Собирались, чтобы выразить свой протест против всей этой дьявольской затеи, против механических муравьев и генномодифицированных лишайников, против быстрорастущих деревьев и огромных лопухов, растущих в павильонах, против сотрудников сегмента, нарушающих нравственный кодекс морально безупречного штата. Между прочим, твердословы быстро набирали силу — договор аренды был разорван именно под их давлением. Билл хотел посмотреть им в глаза.

Долетев рейсовым транспортом до Грин-ривер, Билл взял напрокат одноместный самолет — он терпеть не мог, когда его транспортируют до места назначения как высокопоставленное тело и всегда добирался сам. Кроме того, он хотел пролететь над местами, которые когда-то посетил, которые запали в душу, — прежде всего над слиянием Колорадо и Грин-ривер, для этого Билл сделал небольшой крюк. Двадцать три года назад он сидел над обрывом, где сходятся два каньона, и смотрел, как два потока — красноватый и мутно-зеленый — текут в общем русле, не смешиваясь вплоть до поворота реки. Он тогда просидел несколько часов, глядя на медленное движение потоков и такое же спокойное движение летних облаков. Время будто остановилось, Билл думал о чем-то хорошем, но потом, когда любопытный суслик, ткнувшись носом в руку, вывел его из транса, не смог вспомнить ничего, кроме одной простой мысли: «Где же воды двух рек, наконец, смешиваются?»

На этот раз он увидел ту же картину с высоты пары километров. Потоки все также не смешивались, хотя было видно, как граница постепенно становится все более волнистой, и вдали ее плавные извивы превращались в турбулентные завитки. Дальше все скрывала крутая излучина. Билл сделал большой круг и пошел на снижение — прямо в ржавый каньон Колорадо. Он решил пролететь в каньоне низко над рекой — ему зачем-то надо было убедиться, что потоки все-таки смешиваются, увидеть это своими глазами. Пролетев точку слияния, Билл повел машину прямо над линией раздела потоков. Впереди каньон резко поворачивал направо, Биллу пришлось круто взять вверх, чтобы вписаться в излучину. За поворотом реки граница раздела рушилась, разбивалась на разводы разного цвета, которые все еще не смешивались друг с другом. И, только пройдя следующий поворот, Билл увидел однородную мутную воду. Облегченно вздохнув, он набрал высоту и направился на юго-запад к полигону.

Где-то за тридцать километров до полигона Билл увидел твердословов. Это было жутковатое зрелище — дорога, до горизонта занятая колонной автобусов — черно-желтых школьных автобусов. «Боже, сколько ж их?!» — прошептал Билл. С учетом интервала (50 метров) и длины дороги, доступной взгляду (километров 30), получилось 600 автобусов только на обозримом участке. Все ехали по душу Ковчега — полные праведной злобы и святой уверенности в своей правоте.

Через семь минут полета над непрерывной колонной Билл добрался до полигона. Сделав вираж над холмом, на склоне которого собирались и устраивались на складных стульчиках праведные мужи (женщин твердословы в свои ряды не принимали), съехавшиеся из всех штатов, пролетев над сценой, смонтированной неподалеку от въезда, он приземлился на взлетной полосе полигона. Бетонная полоса, проложенная между рядами арочных оранжерей, напоминавших размером и формой прозрачные авиационные ангары, годилась для посадки реактивных тяжеловозов — самолет Билла выглядел на этом фоне случайно залетевшей стрекозой. На полосе его уже ждал начальник сегмента Джон Карпентер, завотделом Иван Плотников и еще три сотрудника, чьи имена Билл сразу же забыл, поскольку его память на имена и фамилии была переполнена.

Коллеги сразу направились в офис Джона и взяли быка за рога.

Джон заверил, что вся экспериментальная часть выполнена, все измерения закончены. Осталось одна проблема — бифуркация на уровне семи тысяч лет, касающаяся промежуточной флоры влажного тропического пояса. Оказалось, что травянистые растения конкурируют с тропическим лесом и могут вытеснить его из всей климатической зоны. Либо наоборот. В первом случае достижение конечного уровня кислорода затянется на триста лет. Во втором — пострадает разнообразие травянистой флоры. Результат конкуренции между влажной саванной и лесом зависит от параметров, не поддающихся точному прогнозированию. Сошлись на том, что на эту проблему можно махнуть рукой, — благо вариант с влажной саванной приводит к тому же конечному результату, только чуть позже. А разнообразие смогут задним числом восстановить люди 47 Librae b.

Пока шло обсуждение, снаружи раздались мощные звуки, искаженные многократным отражением, стеклами и плохой аппаратурой. Это была речь, в которой отсюда было невозможно разобрать ни слова.

— Бу-у, ба-а-а, ва-ау, ба-а-к бу-у-к! — произносил оратор.

— ВА-А-А БУ-УК ВЫК! — мощно отвечала хором сотня тысяч мужиков.

И снова:

— Ука-ха бу-уат вы-ых у-ук-а-ак!

— ВЫК АУК ДЫК! — и так далее.

— Что-то это мне напоминает, — сказал Билл.

— Тебе это напоминает кинохронику: Германия на рубеже тридцатых и сороковых годов двадцатого века, — ответил Джон. — Но эти пока поспокойней, более «травоядные».

— Давай что ли заглянем к ним на огонек, я хочу сказать им пару слов, — предложил Билл.

— По-моему, бесполезно. Ты их видел? Этих людей невозможно переубедить ни в чем.

— А по-моему никогда ничто не бывает бесполезным. Просто не сразу виден результат.

— Поехали.

Билл с Джоном и Иваном доехали до ворот, дальше пошли пешком к сцене, где выступал очередной оратор:

— Бог создал Землю и поселил на ней людей и животных. Они, жалкие людишки, возомнили себя всемогущими и хотят повторить дело Его. Кому угодно их намерение — Дьяволу или Богу? Дьяволу или Богу?

— ДЬЯВОЛУ! — громогласным хором отвечает склон холма.

— Вы правы, — продолжил оратор, — дьяволу! Ибо никто не вправе посягать на сферу компетенции Бога, только дьявол способен решиться на такое!

Увидев приближающихся парламентеров, оратор растерялся и замолчал, а склон холма зашуршал, как листва при сильном ветре.

— Я научный руководитель программы Ковчега, — сообщил Билл ведущему. — Раз уж вы нас тут обсуждаете, дайте сказать пару слов.

Ведущий обратился к огромной аудитории:

— К нам пожаловали руководители программы Ковчега и просят слова. Дадим им сказать или отправим восвояси?

В ответ раздался шум, свист, из первых рядов полетели помидоры, вареные яйца, сэндвичи и пакеты с соком. Билл с Иваном и Джоном, не дрогнув, продолжали стоять лицом к публике, увертываясь от летящих продуктов питания. Билл все-таки получил в грудь хот-догом с горчицей и майонезом, поблагодарив за угощение, но отметив, что предпочитает с кетчупом. Однако съестные припасы в первых рядах быстро закончились, а трое парламентеров продолжали стоять, глядя в лица твердословов, теряющих решительность.

— Ну, пусть скажут пару слов и убираются, — прозвучало из первых рядов, и ведущий дал Биллу микрофон, о чем вскоре пожалел.

— Я вижу здесь столько хороших лиц, — начал Билл, — и не понимаю вашей агрессии. Люди добрые, знаете ли вы, что звезд и планет в пределах досягаемости наших телескопов больше, чем песчинок во всех вместе взятых океанских пляжах Земли? Знаете? Да или нет?! Да или нет?

— Нет, — нестройно прошелестел склон.

— Так знайте! А как, по-вашему, среди этих бесчисленных планет есть такие, что заселены разумными существами не хуже нас? — склон ответил невнятным мычанием.

— Тогда поставим вопрос так: мог ли Бог, создав мириады планетных систем, заселить только одну из них — только Землю? Это было бы разумно с Его стороны? Да или нет? — склон ответил шумом, в котором слегка выделялось «нет».

— Правильно, во Вселенной огромное число населенных миров. Но знайте: среди мириад планет есть очень много похожих на Землю — с океанами и сушей, с горами и равнинами, с облаками и реками, но без жизни. Они не заселены. Мы это точно знаем, мы видим эти миры — несколько из них. Но смотрите: когда-то этот континент, на котором мы сейчас находимся, тоже не был заселен людьми. Но люди пришли сюда сами — сначала пешком через Аляску, потом на кораблях из Европы. Имели ли люди право заселить Новый Свет, если по воле Божьей они появились лишь в Старом Свете? Имели или нет?

— Имели! — чуть более внятно ответил склон холма.

— Так вот, заселение новой планеты точно так же угодно Богу, как и заселение людьми Нового Света. Наверное, не зря Он оставил большинство планет пустыми — это пространство для новых поселенцев. Чтобы те, кто достиг высшего разума, могли отправлять на новые земли своих сыновей, которые положат начало новым родам. Кем Бог создал человека: беспомощным чадом, не смеющим шагу ступить без дозволения родителя или ответственным мужем? Чадом или мужем?

— Мужем! — ответил склон холма, на сей раз твердо и слаженно.

Ведущий стал нервничать. Он спросил народ в свой микрофон:

— Может быть, достаточно? Мы предоставили слово, и хватит, пора завершать нашу встречу…

— Пусть скажет до конца… Пусть говорит дальше…

— Спасибо, мне осталось сказать немного, — продолжил Билл. Правильно, Бог создал нас настоящими мужами. Таков был замысел. Значит, если мы сможем преодолеть 60 световых лет и заселить новый мир, Бог будет рад — значит, его творение оказалось достойным творца. Значит, замысел удался — Он поработал на славу! Смотрите дальше: вы благодарны Господу за то, что Он даровал вам возможность увидеть этот созданный Им мир и порадоваться, как он хорош? Тот созданный Богом мир так же хорош, и пусть его тоже увидят люди и возрадуются. Так что получается, заселение нового мира — богоугодное дело или нет? Богоугодное или нет?!

Склон холма откликнулся невнятным шумом. Десятки тысяч человек терзались жесточайшим когнитивным диссонансом. Билл вглядывался в лица людей из передних рядов: закушенные губы, взгляды, упертые в землю, руки, охватившие головы, ладони, сложенные вдоль лица к переносицам.

— Братья, вы задумались. Это лучшее, что может случиться с человеком. Думайте! А я продолжу. Поселенцы везли на кораблях в Новый Свет инструменты, домашних животных, семена злаков. То, что вы видите там за оградой, — это то же самое! Механические муравьи, которые кажутся вам монстрами, — всего лишь строительные инструменты. У них нет воли — только программа, им нужно периодически заряжаться от специальных устройств. От них не больше вреда, чем от газонокосилок, хранящихся в ваших гаражах. Те растения в оранжереях, которые пугают вас, не могут захватить мир — они требуют больше углекислого газа, чем есть в нашем воздухе, они погибнут под открытым небом. Их назначение — насытить воздух новой планеты кислородом и уступить место обычным земным растениям. Я верю, вы все хорошие люди, хотя приехали сюда со злобой. Единственная ваша беда — недостаток знаний. Восполняйте его — и увидите мир светлым, и недруги станут друзьями.

Билл, Джон и Иван покидали сцену под шум холма, похожий на шум леса, когда пролетает шквал. Ни аплодисментов, ни свиста, ни выкриков — только неровный шум. Ведущий пытался утихомирить людей — он хотел произнести завершающую речь, чтобы вернуть паству в основное состояние, но тщетно. Тогда он произнес свою округлую заключительную речь не дожидаясь тишины. Тишина так и не наступила, даже когда люди, сложив стулья, потянулись к гигантской стоянке.

— Билл, в тебе пропадает талант христианского проповедника, — заключил Иван.

— Возможно. Всегда считал, что хороший проповедник должен быть атеистом, который ставит во главу угла человека, а не бога. Я ведь просто изложил Постулат цели на понятном им языке.

— Слушай, ведь эти твердословы — далеко не единственные в мире. Как будто поднимается мировая волна невежества, с которой считаются парламенты и правительства. Ты не боишься, что она захлестнет Ковчег? Вот уже приходится закрывать полигон. Здесь успели все сделать. А в других местах?

— Да, я много думал над этим. У всего, включая волну мрака, есть своя постоянная времени. Поверьте, мы успеваем запустить Ковчег. На самом пределе, но успеваем. Если бы застряли еще на пару лет, могли бы не успеть. Через три года — старт. Ковчег улетит раньше, чем его захлестнет. Другое дело, что эта темная волна потом накроет нас. Но об этом будем размышлять после старта.

Билл летел назад в Грин-ривер уже в глубоких сумерках. И опять вдоль той же самой колонны, на сей раз обозначенной бесконечной чередой красных габаритных огней.

Теперь в этих сотнях школьных автобусов вместо праведной злобы сгустились другие чувства — растерянность, недоумение. Злоба, конечно, тоже, но уже не то, чтобы праведная, а самая обыкновенная.

 

Запуск

Когда Черный Ваксман уже давно стал Белым, Роланд стал лысым девяностопятилетним стариком, Джин таким же девяностолетним, а Алекса не было на свете уже десять лет, и Длинный Хосе покоился с миром уже четверть века, и Йорану Кирку давным-давно стал пухом марсианский грунт, тогда состоялся запуск.

У любого эпохального мероприятия обязательно должен быть самый торжественный момент. В случае с Ковчегом подобный момент из естественного хода вещей не вырисовывался. Количество запусков с Земли для доставки составных частей Ковчега на орбиту превысило сотню, плюс несколько кораблей прибыло с Марса. Количество стартов заправщиков космических буксиров, которые по частям выводили караван из поля тяготения Земли, превысило три сотни. Основные системы Ковчега собирались вместе и одна за другой вводились в действие за миллионы километров от Земли. И где здесь самый торжественный момент?

Поэтому он был назначен волевым решением: главным торжеством стал запуск грузового рейса АХ 220, который нес последние двенадцать модулей Инкубатора с криоконсервированными эмбрионами, в том числе и человеческими.

Торжественные запуски обычно проводились не с рабочей стартовой площадки в боливийском высокогорье, а с исторического комплекса на мысе Канаверал, который уже давно служил музеем и лишь в исключительных случаях — космодромом.

К сожалению, не повезло с погодой — низкая облачность, холодный моросящий дождь. Старт надо было планировать за восемь дней — прогноз был хорошим, но по ходу дела испортился. А переносить было нельзя — на орбите уже работало много народа, которому пришлось бы торчать в космосе лишнее время. Однако погода погодой, а на трибунах и на поле собрались многие десятки тысяч человек, прилетевших со всего света. В подавляющем большинстве это были ветераны Ковчега. Среди них — даже пятеро марсиан. Пять человек, впервые воочию увидевших Землю. Они прибыли с оказией — для сопровождения и монтажа марсианской части оборудования — и выделялись высоким ростом и радостно-изумленным выражением лица. Их изумляли не люди и не пейзаж — запахи! В данный момент — запах моря, свежий запах океанской водяной пыли, которую ветер нес вперемешку с дождевой моросью.

Начались выступления официальных лиц. Президенты двух крупных стран, глава администрации Интеркосмоса, президент Глобального координационного комитета. Гигантский шаг человечества, подвиг ученых и инженеров, триумф кооперации Земли и Марса, выход на просторы Галактики и так далее. К счастью, все говорили кратко, укладываясь в пятиминутный регламент.

После речей официальных лиц включили видеообращение Пола Дорса, записанное девять лет назад, незадолго до его смерти. Изображение проецировалось прямо на облака. Они были сплошными, но волнистыми, поэтому для тех, кто стоял далеко от проектора, лицо Пола на летящих облаках непрерывно меняло форму и выражение.

— Я приветствую всех, кто слушает или смотрит эту мою запись. Поскольку у меня физически нет возможности дожить до старта Ковчега, я хочу обратиться к вам посмертно в день запуска. Надеюсь, я заслужил это право своим вкладом в проект. Я не отниму у вас много времени.

Многие считают меня циником, и мне нечего на это возразить. Я понимал, что зарабатываю на не самых лучших свойствах человеческой природы — на умственной лени, на нежелании принимать решения и брать ответственность. Если честно, я отдавал себе отчет в том, что предмет моего успеха с ласковым названием «личный ангел» усугубляет эти свойства. Искупил ли я тот вред, распорядившись своим капиталом именно таким образом? Об этом судить вам. Если вы смотрите или слушаете эту запись на церемонии запуска, я надеюсь на ваш положительный вердикт.

Я давно подумывал о том, не пустить ли заработанный триллион на нечто противоположное личному ангелу. На дело, которое мобилизует лучшие стороны человеческой натуры. Я ждал годы, и наконец появился Ковчег.

Хорошо помню первую пресс-конференцию. Слушая Алекса Роланда и Джина, излагавших суть проекта, я больше внимания обращал не на то, что они говорят, а как говорят, как реагируют на зал, следил за выражением их лиц. И я перестал сомневаться, поскольку увидел перед собой, как бы сказать… некий гибрид интеллектуала и подвижника, ученого и первопроходца, испытав изумление, что подобный тип людей еще не вымер. Они будто светились! Просмотрев про них все, что было в открытом доступе, я отбросил последние сомнения и не ошибся.

Сомнений не было и первые два десятка лет, когда казалось, что дело стоит на месте. Алекс с товарищами тянули, как могли, но иногда впадали в отчаяние. На самом деле это был неизбежный латентный период — мне со стороны было видней, как проект обрастает такими же светящимися людьми, как меняется общая атмосфера и отношение мира к Ковчегу. Изменился и мир, явно к лучшему, причем не без влияния проекта. Даже бизнес с личным ангелом захирел, что совсем меня не расстроило, тем более, что я от него избавился задолго до того. Дело пошло так мощно, что возникла надежда дожить до запуска. Но это уже слишком. Так не бывает. Не бывает и долгого золотого века — я еще несколько лет назад почувствовал первые признаки депрессии, этакой гнили, развивающейся в головах. Я обращаюсь к тем, кто на пару поколений моложе меня: если вас накроют темные времена, станьте хранителями огня! Того огня, который сопутствовал Ковчегу.

Алекс, мир его праху, тоже не имел шансов дожить до запуска. Но он дожил до момента, когда стало совершенно ясно, что проект уже состоялся — его ничто не сможет остановить. Мы встречались с ним год назад и говорили как раз на эту тему. Жизнь состоялась, сказал он. Я ответил: моя тоже. За это и выпили.

Меня сейчас нет с вами, я немного вам завидую и уверен, что каждый из тех, кто посвятил себя Ковчегу, вернувшись домой, имеет право выпить за то, что жизнь состоялась. Вот собственно и все, что я хотел сказать.

Пол Дорс еще полминуты молча смотрел с облаков. Ветераны вынесли свой вердикт. Аплодисменты на открытом продуваемом пространстве не могут быть громовыми или бурными. Просто ровный объемный шум, заполняющий трибуны и поле, слышимый за несколько километров.

Последним выступил научный руководитель Ковчега Билл Пак. Его речь была самой короткой.

— Вот и закончено дело, которому многие из присутствующих, включая меня, посвятили всю сознательную жизнь. Нам может быть немного не по себе от того, что наше детище уходит во тьму и мы не увидим результата. Но это не совсем так. Да, мы не увидим результата, но он известен: будет новый живой мир, новый шанс для жизни и эволюции. Если наши знания, наш опыт, наша наука чего-то стоят — все сработает. Гарантия этому — труд и талант, вложенные в Ковчег в таком объеме, что он сам стал одушевленным. Не надо беспокоиться за судьбу Ковчега — не во тьму он уходит, а к своему назначению, ясному как день.

Прошло полвека с тех пор, как я, будучи подростком, слушал в записи пресс-конференцию, на которой Алекс, Роланд и Джин впервые рассказали о проекте Ковчега. Полвека — слишком много для человеческой судьбы. Многие из тех, кто начинал проект, не дожили до сегодняшнего дня. С нами нет Алекса Селина. Но это не значит, что его вообще нет. Он воплощен в главных идеях Ковчега и живет в его гигантской памяти. Через тысячи лет он будет говорить с людьми нового мира, отвечать на их вопросы и сможет многому научить их, как научил меня. Он там, на борту Ковчега — его капитан. Счастливого пути, Алекс!

С нами нет Йорана Кирка, Хосе Ранедо и многих других ветеранов. Они тоже отправляются в путь — представьте, что у Ковчега есть капитанский мостик — это их место. И с ними на мостике присутствующие здесь Роланд Вольф, Джин Куни и Роб Васксман. Счастливого пути, отцы-основатели!

Смотрите, сколько нас здесь! Каждый вложил в Ковчег часть себя. Да, часть каждого из нас покидает Землю как член его огромной команды. Счастливого нам пути! И чтобы через тысячи лет с честью завершить дело!

На этих словах начался обратный отсчет последних десяти секунд. Дальше — обычный старт тяжелой ракеты с соответствующими звуковыми и зрительными эффектами. Через считанные секунды АХ 220 исчез в облаках, остались стихающий гром и гаснущее зарево.

Десятки тысяч человек молча стояли под моросящим дождем. Вдруг один за другим они начали обнажать головы — снимать шляпы и кепки, откидывать капюшоны, складывать зонты. Море людей молча стояло под моросью с обнаженными головами — пышноволосые, седые, лысые. В большинстве — седые и лысые. В подавляющем большинстве.

Что-то пошло не так? — смутился комментатор WWV, ведущий репортаж в прямом эфире. — Нет, вроде все в порядке, полет идет абсолютно нормально. Почему они обнажили головы? Это же не траурная церемония, это ведь нечто противоположное, когда надо бы радостно кричать, а если и снимать что-то с головы, то для того, чтобы подкинуть вверх. Смотрите, — продолжал комментатор, — и официальные лица, помешкав, обнажили головы, видимо из солидарности. Я не понимаю этого траурного жеста — ничего такого не было предусмотрено — они сделали это внезапно и не сговариваясь…

После долгой минуты молчания люди один за другим стали надевать головные уборы, раскрывать зонты, уходить. Чтобы понять этот «траурный жест», комментатор должен был попытаться поставить себя на место этих людей, чего он не мог сделать по недостатку лет. В этот момент люди, сделавшие Ковчег, прощались с тем, что для кого-то было главным, для кого-то — просто важным содержанием жизни. Большинству из них теперь предстояло лишь доживать век в качестве пенсионеров. Караван уходит, они оставлены, впереди ничего цепляющего воображение. Это был траур по самим себе. Спасибо Биллу, нашедшему правильные слова: «Счастливого нам пути!» Люди уходили долгим непрерывным потоком. Доживать век или хранить огонь? Кто как.

Торжественная церемония продолжалась пару часов, реальный запуск — еще несколько недель. Продолжались старты с Земли: ракетное топливо для буксиров, смены экипажей и монтажников, которым приходилось по несколько раз пересекать радиационные пояса. Все части Ковчега выталкивались из поля тяготения Земли враскачку — толчками буксиров, заправлявшихся в перигее. Орбита становилась длиннее и длиннее, пока не перешла в околосолнечную. Там Тягач, Энергоблок, Арсенал, Штаб и Инкубатор сцепили в караван длиной сорок километров, последний раз толкнули буксирами, запустили реактор, оживили радиаторы, запустив в контуры сначала горячий водород, потом горячий жидкий галлий, и включили маршевый двигатель. После чего последние люди, убедившись, что все работает в штатном режиме, отправились домой. А за Ковчегом на многие тысячи километров протянулся светящийся след от плазменной струи, видимый с Земли в любительские телескопы и сильные бинокли. Через год он все еще был виден в хорошие любительские телескопы, а через два с половиной года его в последний раз наблюдали с помощью пятнадцатиметрового рефлектора на гавайском вулкане. Но Ковчег продолжал исправно присылать ежедневные сообщения: точные координаты, отчет о работе систем, данные о межзвездной среде.

Наше повествование вслед за караваном Ковчега покидает Землю и Солнечную систему, оставляя старый мир на очередном спаде после очередного подъема. Мы не узнаем его дальнейшей судьбы, но, как всегда, оставляем при себе надежду, что в обозримом времени все обойдется. Конечно, жаль покидать состарившихся героев и обжитый мир. Но повествование не может сидеть на месте, как не может усидеть вожак упряжки, отправляющейся в путь, пытаясь сорвать нарты с тормоза, чтобы скорее рвануть за горизонт.

 

Часть 2

 

Разворот

Через семь тысяч лет караван набрал скорость три тысячи километров в секунду, став самым быстрым массивным телом, свободно движущимся в пустынном пространстве Галактики. До такой скорости далеко даже пульсарам, получившим мощный пинок при взрыве звезды, способный выбросить их из галактического поля тяготения. Мы говорим об этом довольно уверенно, полагая, что в этот момент в Галактике не двигалось больше ни одно творение разумных существ, запущенное от звезды к звезде. Не очень оптимистичное предположение, но вполне правдоподобное.

Итак, прошло семь тысяч лет тьмы, пустоты и холода в минус двести пятьдесят Цельсия. Впереди были еще пять тысяч лет того же самого.

Билл Пак не зря назвал Ковчег одушевленным. Есть такие изделия человеческих рук, что кажутся нам разумными, например автоматические зонды, действующие на поверхности других планет. Видимо, мы их так воспринимаем не только из-за сложного осмысленного поведения, но и потому, что создатели вложили в них часть своей души. В этом смысле Ковчег был загружен душой до отказа, хотя уже семь тысяч лет он находился в состоянии полусна, отслеживая лишь краем сознания самые простые вещи — координаты, ориентацию, режим работы систем.

Самую тяжелую нагрузку нес реактор. Все семь тысяч лет он работал ровно, без малейших сбоев. Единственные движущиеся детали в реакторе содержал червячный механизм подачи урановых стержней. В активной зоне не было никаких регулирующих стержней — только хитрая система металлических мембран, реагирующих на давление. Реактор чуть заметно дышал, повысилась реактивность: выдох замедлителя из активной зоны — вдох поглотителя.

Семь тысяч лет назад на первом мозговом штурме ответственным за реактор был назначен Хосе Ранедо (Длинный). Ему было поручено «отловить адекватных реакторщиков» и курировать задачу. Хосе с треском провалил поручение. Он объяснял это тем, что все реакторщики — патологически обидчивые люди — стоит заговорить с ними напрямую, как они смертельно обижаются и уходят в кусты. У него осталась единственная возможность — самому превратиться в специалиста по атомным реакторам, освоив все премудрости ремесла. Впрочем, он остался не один — бывший постдок Володя Дрейк, единственный человек на земле, которому Хосе не говорил гадостей, составил ему пару. Возможность сработала. Хосе постоянно брюзжал: «Чего они о себе вообразили? Думают, никто кроме них не сможет как следует промоделировать активную зону! Квазилинейное Монте—Карло — ишь премудрость! Будто никто кроме них не знает, где взять данные по сечениям для осколков урана! Будто никто кроме них не знает, где взять общедоступные коды и не может разобраться в них!» Они с Володей все нашли, во всем разобрались, все промоделировали, плюс придумали еще пару новшеств, благодаря тому, что не были подвержены профессиональным предрассудкам конструкторов ядерных реакторов. Хосе умер раньше всех ветеранов Ковчега, но дожил до времени, когда «реактор Ранедо — Дрейка» побил всех конкурентов в области дальних космических экспедиций и вовсю использовался уже через 20 лет после того самого мозгового штурма. Володя дожил до запуска и присутствовал на церемонии старта АХ 220‑ему к тому времени не было и 80 лет.

Караван шел в темноте, чуть разбавленной светом звезд, но сам оставался абсолютно темным — только в инфракрасных лучах можно было бы увидеть реактор с огромными радиаторами. Никаких сигнальных огней на этом пути не требовалось. Лишь слабое призрачное свечение ионов в струе плазмы, тянущейся за буксиром, можно было зафиксировать хорошим фотоприемником при большой экспозиции.

Ковчег летел абсолютно бесшумно. Не потому, что в космосе не распространяется звук, — даже если приложить микрофон к конструкции любого модуля, это не помогло бы услышать работу машин. Энергоблок работал без единого звука: кроме тяжелой воды в первом контуре и галлия во втором, да слегка дышащих мембран, в нем не двигалось ничего. И двигатель Тягача не издавал ни единого звука, в нем вообще ничто не дрожало, не шевелилось заметно для глаза. Неподвижные обмотки громоздились прямо в пустоте — двенадцать цилиндрических медных обмоток, образующих два усеченных соосных конуса: более широкий — впереди, более узкий — сзади. Они и потребляли львиную долю мощности реактора, но этого нельзя было ни увидеть, ни почувствовать: вся энергия вкачивалась во вращающееся магнитное поле. Все пятьдесят мегаватт шли в генерацию магнитного поля — его силовые линии, извиваясь, уходили назад, считай в бесконечность, расширяющейся спиралью. Двенадцать инжекторов на выходе из обмоток постоянно все тысячи лет впрыскивали в магнитное поле плазму из вещества отработанных урановых стержней — всего полтора миллиграмма в секунду, но это были очень важные полтора миллиграмма. Они постепенно принимали на себя энергию магнитного поля, и где-то вдалеке большая часть мощности передавалась струе плазмы, просверлившей канал в спокойной межзвездной среде. Пятьдесят мегаватт — струе с расходом вещества полтора миллиграмма в секунду. Но этого было достаточно, чтобы завивающееся поле «давило» на обмотки вперед с силой чуть больше килограмма — легкое нажатие пальцем на более чем тысячетонную махину. Ускорение — 10 микрон в секунду за секунду. Если бы на Ковчеге оказался космический ангел, а перед ним бы неподвижно повис стакан, то через пару минут ангел бы обнаружил, что стакан сместился на десять сантиметров назад по ходу Ковчега, еще через две минуты уже бы двигался заметно для глаза в сорока сантиметрах от начального положения. И так тысячи лет. Большая мощность вкупе с микроскопическим расходом вещества и ничтожной тягой — иного не дано, если мы хотим разогнать корабль до тысяч километров в секунду.

Так работал штопор Роланда. Конечно, вклад Роланда в Ковчег был неизмеримо больше, чем этот аппарат. Если вспомнить давний разговор ночью в Монгольском парке, получается, что он и высек первую искру. Он и потом постоянно искрил, можно сказать, служил заводилой проекта. Люди чувствовали это, и когда Роланд появился на церемонии запуска в инвалидном кресле, встретили его потряхиванием сотен рук, сжатых над головой. Джин пришел своими ногами и всю церемонию простоял, держась за кресло Роланда.

— Ты был прав насчет того, что участникам проекта надо жить долго, — сказал Роланд в конце церемонии. — Ну вот хоть в таком виде, а дожили! Алексу было бы сто три… Поехали, пожалуй, исполним завет Пола, хоть в гостиничном ресторане. Мне еще можно, тебе — тем более.

Это было семь тысяч лет назад. А в данный момент часть души Роланда, вложенная в двигатель, наверное, торжествовала. Часть души Джина еще спала.

И вот, разогнавшись до трех тысяч километров в секунду, дремлющий Ковчег как бы приоткрыл один глаз и повернулся на другой бок. Поворот занял три месяца. На внешние обмотки двух гиродинов Тягача была подана небольшая электрическая нагрузка. Роторы, тысячи лет вращающиеся в вакууме без контакта с веществом и удерживаемые лишь магнитным полем, чуть-чуть притормозили, а многотонный Тягач, приняв на себя их вращательный момент, стал разворачиваться со скоростью, в сто раз медленнее часовой стрелки. Остальные части каравана послушно следовали за Тягачом — через три месяца цепочка развернулась на 180 градусов и стала медленно тормозиться так, чтобы через пять тысяч лет прибыть к цели с минимальной скоростью.

Ковчег все время точно знал свою ориентацию — по трем ярким квазарам — и положение — по интегрирующим гироскопам и нескольким звездам, чьи траектории и скорости были известны лучше всего. Крейсерская навигационная система была одним из простейших элементов Ковчега. И руководил ее созданием простейший человек — Хуй Ли (это не пошлая фантазия автора, а простейшее и самое распространенное китайское имя, типа Петр Иванов). Он в жизни умел по-настоящему хорошо делать только два дела: разрабатывать навигационные системы для космических кораблей и выращивать капусту у себя на участке. Он не интересовался политикой, женщинами, будучи верен своей жене, не воспринимал современное искусство, а если и читал что-то вне рамок профессиональной литературы, то только простейшие детективы. Он никогда никому не говорил и не делал гадостей, впрочем, и комплиментов с подарками от него было дождаться непросто. Он постоянно ворчал на детей и внуков, что нечего увлекаться всякой ерундой, что надо жить проще. Его любимым лакомством был сочный мясистый помидор с куском черного хлеба, а спиртного он не переносил физически. Он слыл прекрасным профессионалом — хотя навигационные системы космических кораблей не представляют собой ничего сложного, в них важно не делать ошибок, а он за всю карьеру не сделал ни одной ошибки, поскольку никогда не отвлекался ни на что. Хуй Ли умер за пять лет до запуска Ковчега, прожив жизнь, счастливую простейшим счастьем.

Точно по курсу каравана, идущего задом наперед, находилась слабая звездочка. Если бы на Ковчеге был космонавт с приличным зрением, он бы ее легко увидел невооруженным глазом. В данный момент ее яркость составляла четыре с половиной звездной величины.

 

Прибытие

Когда 47 Librae освещала караван чуть сильней полной луны, Ковчег начал просыпаться. Первой ожила обсерватория в Штабе, где подобно бутону раскрылся главный телескоп и начал медленно поворачиваться к цели, до которой еще оставались многие годы пути.

Из первых же наблюдений стало ясно, что в системе не пять планет, которые видел «Дарвин», а девять. Два опаленных собрата Меркурия, сестра Земли, двойник Марса, близнец Юпитера, суперсатурн, и три нептуноподобных исчадья холодной сумрачной периферии. Планетная система оказалась еще более похожей на Солнечную, чем это представлялось по данным «Дарвина». Совпадение? Или есть такой типаж в стомиллиардном таборе Млечного пути? Разве что венера не уродилась в системе 47 Либра или была выброшена прочь в ходе гравитационного кегельбана, каковым знаменуется рождение обильных выводков планет.

Через несколько месяцев после пробуждения Ковчег точно знал орбиты и массы главных небесных тел. Рекордсменом оказался суперсатурн — почти четыре массы Юпитера, d оказалась двойником Юпитера как по массе, так и по радиусу орбиты. Масса 47 Librae b лишь на десять процентов уступала массе Земли. Впрочем, пора перейти от астрономического к житейскому названию долгожданной цели Ковчега. Напомним, что династия Селиных всеми силами сопротивлялась тому, чтобы планета была названа в их честь. Но имя Сели́на пошло в народ. Когда Алекса незадолго до его смерти попросили наконец благословить неизбежное, он вздохнул, махнул рукой и ответил: «Да хоть горшком назовите… Лишь бы все получилось».

Итак, Ковчег еще за сто с лишним миллиардов километров до цели убедился, что для земных существ сила тяготения на Селине вполне комфортна. Для более тщательного исследования планеты нужно было подобраться поближе. Задачу, как за минимальное время подобраться к планете, используя только маршевый двигатель на постоянной тяге, Система Ковчега решила за полсекунды. Надо было совершить три гравитационных маневра у планет e, d и с и впоследствии полгода постепенно доводить орбиту до попадания в окрестности Селины.

Столь быстрому решению предшествовали пять лет напряженной работы Лизы Хансен, которая давно выпрашивала у шефа самостоятельную задачу, связанную с прибытием Ковчега. Два ее предыдущих предложения он отклонил со словами «не женское это дело», пояснив, что для данных операций, проводись они в реальном времени, требуются стальные нервы, а для их программирования втемную — тем более. Наконец, он сам подошел к Лизе, сказав:

— Вот тебе женское дело, как раз для такой злостной перфекционистки, как ты. Надо оптимизировать подлет Ковчега к Селине с минимальной скоростью, так, чтобы не менять режим двигателя. Предмет оптимизации — время пути. Оно очень важно, поскольку не факт, что при подлете удастся поддерживать обмотки биологической защиты в сверхпроводящем состоянии. Для гравитационных маневров есть две планеты-гиганта и по крайней мере еще одна земной группы.

— Но это же слишком простая задача. Есть же «Рок-н-ролл», которым все пользуются для оптимизации баллистики.

— «Рок-н-ролл», если честно, халтурный, неопрятный код. Исходный текст выглядит так, будто его писала толпа аспирантов. Частенько застревает в локальных минимумах. До сих пор с этим мирились, поскольку можно взять и подправить. Там подправить будет некому. Поэтому дерзай, чтобы был идеальный код, быстрый и безошибочный. Назовем его «Вальс», и «Рок-н-ролл» можно будет выкинуть на помойку.

Собственно, так и получилось. Лиза потратила несколько лет, доведя до совершенства параметризацию траекторий, и «Вальс» действительно вытеснил «Рок-н-ролл» из космической баллистики.

Когда запускали Ковчег, Лизе было всего шестьдесят. В минуту молчания ее каштановая шевелюра резко выделялась среди обнаженных седых и лысых голов. Она не выдержала минуты и разрыдалась в голос. Потом прошло двенадцать тысяч лет, и ее «Вальс» решил задачу за полсекунды. Вот и вся предыстория гравитационных маневров Ковчега.

Караван приблизился к планете е, чтобы погасить часть скорости и перейти в плоскость эклиптики 47 Либра. Оказалось, что под буковкой е кроется огромная система миров — не просто суперсатурн, а Сатурн в квадрате. Издалека он смотрелся как семейка: в центре Сатурн-папа с роскошными широченными кольцами, поодаль — трое спутников-деток — тоже с кольцами, — и еще десятка два всякой мелочи, типа Луны. Эти детки сами были скально-ледяными субгигантами — от трех до семи масс Земли — с толстой атмосферой. У каждого из них в свою очередь были спутники, но уже нормального размера и без колец.

Исполинские кольца складывались из тысяч тончайших колечек и напоминали древний пластмассовый диск, служивший для записи музыки в двадцатом веке. Сходство усиливалось щелями-паузами, разделявшими песни или композиции. И еще — колечки были чуть волнистыми, как дорожки звукозаписи. Интересно, какая музыка зазвучит, если проиграть этот диск?

При пролете с ночной стороны планеты широкоугольный телескоп Штаба в деталях зафиксировал цветное шоу — бурю полярного сияния, вызванную вспышкой в магнитосфере звезды. Обычное кольцо ультрафиолетового свечения размером в два земных диаметра за считанные минуты перешло в видимый диапазон, стало в несколько раз ярче и обросло светящейся «шерстью» и змеящимися щупальцами, тянущимися к низким широтам. К сиянию добавились зеленые и красные переливы, щупальца то сжимались, то сокращались, местами вспыхивали россыпи зеленых и красных огней, будто кто-то там снизу пускал исполинские фейерверки.

Дневная сторона планеты е походила на старательно разукрашенный шар, при том, что художник не злоупотреблял яркими красками, но не пожалел труда на выписывание многочисленных поясов с тонким орнаментом, овалов, завитков циклонов, танцующих парами с завитками-антициклонами. Роспись казалась статичной, но на самом деле все кружилось, двигалось, летело со скоростями в сотни и тысячи километров в час.

Ковчег огибал планету с севера на юг, и к концу облета взору широкоугольной камеры открылся феномен, каковой куда легче было приписать фантазии художника, чем прихоти Природы, — правильный шестиугольник, обрамляющий южный полюс. Этот шестиугольник был мощным атмосферным потоком, разделяющим гигантский полярный циклон и шесть антициклонов, расположившихся вокруг на одном расстоянии от полюса ровно через 30 градусов долготы. Трудно поверить, что эта фантастическая геометрия — не более чем погодное явление.

В центре шестиугольника на самом полюсе зиял огромный глаз, имеющий ту же природу, что и глаз урагана, но сравнимый по размеру с земным шаром. Там не было поверхности, воронка уходила в глубокие темно-коричневые слои атмосферы, придававшие глазу зловещий вид. Ковчег заканчивал маневр, уходя по гиперболе со стороны южного полюса. Темный злой глаз гиганта долго и пристально следил за улетающим караваном.

Если планета е могла вызвать восторг у зрителя земного происхождения, то планета d — шок, жуткое ощущение дежавю. Дело в том, что это был Юпитер собственной персоной. То же самое красное пятно. Те же вихревые полосы и белые овалы. Те же Ио, Европа, Ганимед и Каллисто. Сестра Ио точно так же была бурно-вулканической, и длиннофокусный телескоп в деталях записал фонтан извержения размером в четверть диаметра спутника. И только точные измерения могли показать, что красное пятно — чуть сдвинуто к югу, а Галилеевы спутники отличаются от наших собратьев своими массами примерно на десять процентов. Пролет вокруг Нового Юпитера погасил значительную часть азимутальной скорости Ковчега, после чего его орбита стала сильно вытянутой. Следующий шаг — планета с, призванная сделать орбиту Ковчега почти круговой но уже гораздо меньшего размера.

Планета с будто сошла со страниц давней теоретической статьи Йорана Кирка и Алекса Селина «Эволюция планет земной группы на дальнем краю зоны обитаемости при повышении светимости звезды-хозяйки». Это был холодный, но оживающий мир. В основном ледяной и снежный, но с первыми реками и морем. 47 Либра, как и любая звезда главной последовательности, с возрастом становилась чуть ярче. Раньше планета с сильно напоминала Марс, хотя была в два раза тяжелей. Но обогрев чуть усилился, и вся твердая углекислота, похороненная в полярных шапках, испарилась. Атмосфера стала толще, включился парниковый эффект, и теперь стал таять уже водяной лед — поначалу вблизи экватора во впадинах. Потекли реки, и в самом низком месте планеты — в пустынной каменистой чаше — появилось первое море. Настоящее море с открытой водой и волнами. Раз появилась открытая вода, значит, включился ее круговорот. Низменность, по сути, геологический аналог земного океана, занимавшая четверть планеты, стала оазисом, где плавали кучевые облака и шли дожди. Другой доселе сухой океан, более мелкий, тоже стал подавать признаки жизни — на его дне появились озера. А континенты остались заснеженным высокогорьем. С них в океаны стекали ледники — реки брали начало с их тающих языков и впадали в озера или в море. Это был по-своему красивый мир: очень прозрачный воздух, темно-синее небо, ослепительно снежные горы, красноватые скалы, голубые ледники, песчаные дюны и пляжи, синее море, где не хватает только чаек. В пейзажах 47 Librae c сквозила радость оживания. Если бы можно было телепортировать сюда живописца для адекватной передачи духа планеты, то для этой миссии стоило выбрать Рокуэлла Кента.

В статье Йорана и Алекса пробуждение мерзлых планет выражалось в графиках температуры, толщины атмосферы, объема осадков, полученных численным моделированием. Получалось, что если на планете с залежами углекислого и водяного льда есть глубокие низменности на несколько километров ниже среднего уровня поверхности, то при разогреве звезды они превращаются в оазисы со стабильно положительной температурой и открытой водой. Это происходит резко, за десятки тысяч лет, но как только в низменностях появились моря, дальнейшее потепление тормозится: свежий снег, ложащийся на континентах, отражает свет, планета получает меньше тепла.

Теперь оттаивающая планета была отснята в деталях, изучена вдоль и поперек — все данные отправились в Солнечную систему. Если там остался кто-то, способный принять эти данные, хоть на Земле, хоть на Марсе, то через шестьдесят лет там будет величайший праздник — открытие нового, по-своему чудесного мира. И это будет только прелюдией.

Наконец Ковчег прибыл в конечную точку пути. Два спутника Селины предоставили ему прекрасную гавань: высокую резонансную орбиту. Они находились в резонансе 1:4 друг с другом, будто специально сохранив устойчивую резонансную орбиту 1:2 для Ковчега. Конечно, на Земле ничего не знали про эти спутники. Не будь их, Ковчег встал бы на чуть более высокую орбиту, но зачем же отказываться от такого сюрприза, как орбитальный резонанс?

Маршевый двигатель остановился, но реактор продолжал работать ради передатчика — количество данных, подлежащих передаче в Солнечную систему, требовало многих мегаватт мощности. Первыми ушли снимки планеты разрешением сто метров на пиксель — на них уже хорошо читалась ее география. Океан занимал три четверти поверхности. Материков было три: Северный, размером с Евразию, Южный меридианный, формой и размером похожий на Южную Америку, и Южный широтный, протянувшийся на 8 тысяч километров с запада на восток между 35 и 60 градусами южной широты.

Вскоре ожил Арсенал — от него отделились три зонда, которые вышли на низкую околополярную орбиту и занялись своим главным делом — детальной съемкой планеты. Сначала — широкоугольные снимки всей поверхности — континентов, океанов, полярных льдов. За три недели виртуальный глобус планеты с разрешением пять метров был готов. Селина оказалась тектонически активной планетой, как и Земля: островные дуги, молодые горные хребты, действующие вулканы. И столь же влажной: большую часть суши пересекала развитая речная сеть. Столь же теплой, даже чуть теплее. И облачный покров Селины походил на земной — те же завитки циклонов, перистые и кучевые облака. Единственное существенное отличие: Селина была биологически мертвой от сотворения. И все же, будь присутствие душ создателей Ковчега на его борту не просто метафорой, эти души бы сейчас ликовали.

Когда виртуальный глобус был готов, передатчик Ковчега отправил его в направлении Солнечной системы, затратив на это около тераджоуля. Зонды приступили к более детальной съемке континентов и островов, особо присматриваясь к рекам и морским берегам. Все данные тут же перебрасывались на Ковчег, Система которого приступила к выбору места посадки.

Стратегия выбора места оказалась одной из самых конфликтных задач во всей истории Ковчега. Основные баталии развернулись вокруг так называемых весовых коэффициентов. Что важнее, близость к берегу океана или близость к реке? Скальный грунт или низкая сейсмичность? Насколько важна близость гор и какого типа должны быть эти горы? А не окажется ли близость гор роковой, если начнется оледенение? Какова оптимальная высота над ближайшим урезом воды? Ни по одному из вопросов не было консенсуса, наоборот, полемика все больше переходила грани приличия. Голосование в таких случаях никогда не дает адекватного результата, как, впрочем, и жребий, к которому призывали прибегнуть отчаявшиеся стороны.

Тогда Билл Пак, бывший в то время руководителем Сегмента проблем прибытия, заявил, что задача провалена полностью, и надо все начинать с нуля: менять подход — строить модели, осмысливать данные по экзопланетам, которых накопился неподъемный воз, разложить по полочкам все, что мы знаем о геологии, о климате планет, о климатических катастрофах. Перебрать все мыслимые состояния 47 Librae b — и проработать все климатические и геологические сценарии. И когда все это будет сделано — тогда и оптимизировать на всем наборе моделей всяческие весовые коэффициенты, коэффициенты кросс-корреляции и т. п. Биллу возражали:

— В принципе, риски с выбором места не так велики. Ты начальник. В конце концов, надень судейскую мантию, ударь молотком по столу и сам огласи значения всех спорных коэффициентов — никто не пикнет, потому что все устали. То, что ты предлагаешь, займет годы, а качество выбора улучшится процентов на пять. Стоит ли овчинка выделки?

Билл отвечал:

— Что такое эти годы в сравнении с предстоящими тысячами лет? А что такое пять процентов, если их помножить на цену нового мира? Поэтому считайте, что я нацепил судейскую мантию, ударил молотком по столу и говорю: начинаем с нуля, черт побери!

Новый подход занял десять лет. Научить Систему правильно выбирать участок в условиях полной неизвестности было куда сложней, чем натаскать ее игре в шахматы на уровне чемпиона мира…

Так или иначе, Ковчег выбрал побережье северного материка, на 40 градусах северной широты, на плоских гранитных бараньих лбах слева от впадения реки в океан. То самое место, где соленое море лижет теплый песок, а прямо из дюны торчит незабываемая скала, похожая на собачий клык.

 

Косяк белых крыльев

Ранним утром море было зеркально гладким, а горы, казалось, начинались прямо за дюнами — настолько прозрачен был воздух. Из звуков можно было различить только легкий шум реки на перекате в километре от впадения в море. Подобное утро было здесь весьма обыкновенным — миллионы и даже миллиарды раз день начинался именно таким образом. Первое едва заметное отличие этого утра от предыдущих — три точки, появившиеся в небе невесть откуда. Три точки стали постепенно расходиться в стороны и превратились в красные крылья небольших парашютов, несущих радиомаяки. Один приземлился на вершине одной из дюн, два других — где-то километрах в трех от моря на бараньих лбах. Маяки немедленно включились, зонды точно зафиксировали их координаты, передали в Систему, и теперь по маякам в зоне их действия можно было определить свое положение с точностью до полуметра.

Для дальнейших наблюдений воображаемому зрителю стоило выбрать гребень крайней дюны со стороны гор, немного левей скалы, перед почти ровным гранитным полем размером с хороший аэродром. Дальше за полем в сторону горного хребта начинался пологий подъем бараньих лбов, переходящий в широкий отрог, слева в километре шла моренная гряда из валунов, справа начинался спуск к реке.

Через час после посадки маяков в небе появился большой белый парашют-крыло. За ним, выше и правее — второй, третий, четвертый… А если присмотреться, то высоко в темно-синем небе, чуть к юго-востоку — целая цепь белых крыльев. Будто косяк гигантских перелетных птиц снижается, найдя подходящее гнездовье после очень долгого пути.

Когда первые парашюты опустились достаточно низко, воображаемому наблюдателю стало видно, что их груз — клиновидные модули-контейнеры, покрытые темно-серой керамикой, чуть похожие на небольшие космические челноки. Они не спеша планировали к гранитному полю, в тишине был слышен шум ветра в крыльях и стропах. Первый снизился до метра, зайдя на приличной скорости по пологой глиссаде, задние стропы резко подтянулись, крыло тут же увеличило угол атаки, гася скорость.

Двухтонный контейнер, затормозившись, мягко опустился на амортизационные подушки, надутые под брюхом, и, чуть проехав, остановился. Просто мастерски! Стропы сразу же отделились от груза, и миниатюрная ракета оттащила сложенное крыло метров на триста к северо-западу, опустив у края дюны. А следующая птица уже подлетала следом и точно так же села, оставив такой же груз в семи метрах от первого, а там на посадку шла третья…

Контейнеры сажались с интервалом тридцать секунд. Тишину нарушал только шум воздуха, периодический шорох амортизационных подушек и свист маленьких ракет, уносящих купола. Самым поразительным в развернувшемся действии были точность и слаженность. За тридцать секунд предыдущий модуль передавал: «посадка ОК» или «промазал на полтора метра к северу» — для того, чтобы следующий успел скорректировать свой подлет. Темно-серые контейнеры, а это были модули Арсенала, садились довольно плотно, с интервалом 6–7 метров, в несколько рядов, образуя большой полукруг.

Потом пошли контейнеры, покрытые желтой керамикой, почерневшей с нижней стороны. Они садились еще теснее друг к другу в центре полукруга. Это были модули Инкубатора. Через два часа весь перелетный косяк сел. На гранитном поле раскинулся большой полукруг темных контейнеров, желтый круг в центре, и гора белых крыльев в стороне. Сто сорок темно-серых и пятьдесят желтых контейнеров — триста тонн полезной нагрузки, готовой немедленно взяться за преобразование мира.

При заходе модулей с высокой орбиты, при аэродинамическом торможении клиновидных контейнеров в светящейся ударной волне, при парашютном спуске с высоты десяти километров не произошло ни одного столкновения или промаха. Еще бы: «посадка косяка» многократно репетировалась на Земле и превратилась в унылую рутину без каких-либо неожиданностей.

В конце концов, любые смелые идеи превращаются в рутину. Сначала думали спускать модули по классической схеме — на традиционных круглых парашютах, надежных, как топор. Но посадка на них — как шлепнуться с трех метров. Остается выбор: либо делать полезную нагрузку несокрушимой, либо использовать ракетные двигатели мягкой посадки, гасящие у самой земли последние метры в секунду — вроде просто, но головной боли от их компоновки с полезной нагрузкой возникало предостаточно. К тому же надежность плохо сочеталась с управляемостью — при сильном переменном ветре (а кто там сделает абсолютно надежный прогноз?) посадить все модули на круглых парашютах на один пятачок весьма непросто (а кто будет их там собирать по окрестным буеракам?) Народ из Сегмента прибытия собрался на совещание и призадумался. Первым преодолел задумчивость самый молчаливый и флегматичный член ученого совета Уно Бьорн — рослый человек с признаками неравной борьбы с лишним весом:

— А вы когда-нибудь видели, как садятся спортсмены на небольших скоростных парашютах?

Никто не ответил. Тогда Уно предложил проехаться на ближайший спортивный аэродром в ближайшее воскресенье — устроить там выездное заседание. Погода выдалась на славу, выездное заседание на траве прошло замечательно и полностью изменило концепцию посадки. Коллеги долго с изумлением наблюдали, как парашютисты один за другим ныряли при подлете, набирая скорость, выходили на горизонтальный полет у самой земли, потом резко увеличивали угол атаки, тормозили и спокойно ступали на землю, сделав пару шагов, как при сходе с эскалатора.

— Этот трюк называется «подушка», — сообщил Уно, здесь важна горизонтальная скорость перед посадкой. Самые отпетые умудряются сесть таким образом на парашюте площадью четыре квадратных метра — вот такой лоскут. И на кой ляд вообще нужны двигатели мягкой посадки, если можно садиться, как они? Смотрите, какая у них скорость на подлете — им любой ветер нипочем.

— Но это делает человек, чей интеллект слегка превышает нынешние скромные достижения по части искусственного разума.

— Это не интеллект, это тренируемые рефлексы. Неужели мы не сможем написать их и хорошенько оттренировать?

Следующие годы Уно с тремя коллегами занимались тем, что кидали муляжи посадочных модулей с самолета и сажали их, дистанционно управляя стропами — разбили не так уж много. Постепенно все большая часть процедуры перекладывалась на электронику. Уже через пятнадцать лет монументальный Уно со сложенными на груди руками стоял на краю поля, наблюдая с ухмылкой, как сто двухтонных муляжей, выкинутых на высоте десять километров из тяжелого транспортника, садятся один за другим в круг диаметром пятьдесят метров. Потом пришла пора кидать их из космоса, но уже не муляжи, а настоящие прототипы с керамической теплозащитой и отработанной аэродинамикой. И снова Уно со своей фирменной ухмылкой пересчитывал садящийся косяк. Кстати, ему присвоили звание «Почетный мастер парашютного спорта». При этом за свою жизнь он не совершил ни одного прыжка — неподходящая комплекция, легкий артрит и, если честно, все-таки страшновато. Это было двенадцать тысяч лет назад.

Тянулись минуты, сто девяносто модулей не подавали признаков жизни. Воображаемый наблюдатель уже начал бы беспокоиться, но через четверть часа началось! Из одного модуля Арсенала вывалила толпа роботов-муравьев размером с крысу и разделилась на несколько бригад. Одна из них занялась самым срочным делом.

Бригадир подбежал к контейнеру, в котором располагалась электростанция, и просигналил по радио «дай кабель». На стенке открылась крышка, откуда высунулся конец кабеля с разъемом. Муравей взял его спинными хватательными конечностями и потянул. Сзади к нему присоединился второй, третий, десятый — и цепочка маленьких бурлаков поволокла кабель к ближайшему желтому контейнеру Инкубатора. Лидер остановился перед стенкой, сообщив «прими конец», открылась крышка, из нее вытянулся захват, который втянул кабель внутрь, затем щелкнул фиксатор разъема, электрификация модуля состоялась.

Потом таким же образом муравьи запитали еще от двух электростанций и друг от друга все желтые контейнеры, но это было только началом. Здесь, в теплой среде, Инкубатору требовалась подпитка жидким азотом. Установки сжижения были в трех из пятидесяти модулей, остальные надо было соединить разводкой из теплоизолированных шлангов — легких, но толстых. Бригада справилась с этим примерно за час и побежала заряжаться. Самое срочное дело было сделано.

Другие бригады тем временем развернули сеть станций зарядки и занялись расклейкой рулонов временных солнечных батарей чуть в стороне на выпуклой поверхности бараньего лба. Наступила полуденная жара, а работа вовсю кипела. Пространство, колеблющееся от поднимающегося горячего воздуха, было наполнено жутковатым шорохом, складывающимся из стрекота сотен лапок. Муравьи периодически бегали на подзарядку, где застывали минут на десять, упираясь головой в зарядное гнездо. Кто-то не успевал добежать — тогда он на последнем издыхании сигнализировал «дайте прикурить!» — к нему подбегал ближайший заряженный муравей и выручал, прижавшись головой к голове. Силовые кабели, лежащие на поверхности тут и там, не мешали муравьям, и ничто не могло повредить эти кабели, поскольку ничего тяжелее муравья не пересекало их. Потом их оденут в броню, зальют бетоном, сохранив на тысячелетия, но пока этого не требовалось. Все вместе производило впечатление высокоразумного действа, хотя роботы-муравьи не были умнее своих естественных прототипов.

Двенадцать тысяч лет назад подобные сцены много раз разворачивались на марсианских равнинах. Муравьи строили оранжереи низкого давления — ажурные конструкции, покрытые пленкой и прочной паутиной полимерных волокон поверх нее. На этих относительно простых стройках и была отлажена «цивилизация» механических муравьев, пауков, стрекоз.

В любом сто́ящем деле всегда появляется уникальный мастер, как правило один. Главным отладчиком стал Аслан Шульц, напоминавший своим видом и манерами голливудского ковбоя. Он часами наблюдал за стройплощадкой, чуть прищурив глаза, откинувшись на спинку кресла в кабине ровера. Он мог, заметив легкий недостаток, например когда слишком много муравьев откликалось на команду, сразу изменить нужный параметр — он всегда знал, какой, остановить стройку, перезагрузить всю сеть, после чего работа шла веселей, без неприкаянных муравьев, оказавшихся лишними. Если же после работы выдавался свободный час, Аслан с наслаждением гонял на ровере по пустыне, по дюнам — у него в крови была тяга к скорости и просторам. Друзья шутили: твои прадеды наверняка были ковбоями и носились верхом по прериям. Он ничего не знал о своих предках, живших на Земле, но верил шуткам и обожал просторы Марса.

Строительство оранжерей стало финальной шлифовкой. До этого Аслан положил лет десять на подготовку. Сначала он с коллегами тренировал отдельных роботов, точнее, одного робота: все муравьи, загруженные одной версией «интеллекта», ведут себя идентично. Потом учил их взаимодействовать друг с другом и правильно откликаться на команды Системы. И лишь через несколько лет настал этап комплексной отладки в реальном деле. Когда вся механическая рать научилась прекрасно строить оранжереи и другие сооружения без человеческого присмотра, когда сделали аппаратуру для самовоспроизводства роботов, настала пора передавать технологию на Землю для Ковчега. Аслан Шульц в качестве уникального мастера отправился в колыбель человечества вместе с технологией и аппаратурой.

Отладка той «Программы укоренения», что развернулась на Гранитном Поле Селины, проводилась в полупустыне Юты на границе с Аризоной. Аслан с первого взгляда влюбился в этот почти марсианский ландшафт, не требующий для передвижения по нему ни скафандра, ни герметичной кабины. Все свободное время он носился по Аризоне, Неваде и Юте то на мотоцикле, то на квадроцикле, будто не мог вдоволь наглотаться ветра, обдувающего открытое лицо. И у него была реальная возможность остаться на Земле навсегда. Его дети уже выросли и жили самостоятельно, а возможность переезда жены на Землю, была зафиксирована в контракте. Чего в контракте не было — так это возвращения пары на Марс после того, как жена прилетит на Землю, — «обратный билет» на двоих стоил около 20 миллионов. А Хельга очень хотела на Землю — путешествовать по континентам, плавать по океанам, дышать воздухом на открытом пространстве, купаться в море. Однажды вопрос казался почти решенным, но что-то заставило Аслана повременить.

Когда тянуть с решением было уже нельзя, Аслан Шульц отправил жене следующее сообщение:

— Привет Хельга. У меня было время подумать, поездить по городам, и я осознал, что меня смущало: здесь совсем другие люди. По-своему хорошие, но совсем другие. Я не понимаю целей, которые ими движут, не чувствую их настроения. Они какие-то размагниченные что ли. И мне быстро становится не о чем с ними говорить. И спорить с ними не о чем — у них как будто другая логика. Хельга, здесь, конечно, замечательно, просторы Аризоны великолепны, воздух бесподобен, Земля огромна. Но насытившись всем этим, мы с тобой взвоем от тоски по своим марсианам — знакомым и незнакомым. Я уже скучаю по всем вам. Так что, извини, я возвращаюсь.

Между тем облака со стороны гор потемнели. Система выдала предупреждение о шквале. Муравьи собрались в плотные группы и сцепились лапками, прижавшись друг к другу. Шквал пролетел, не причинив стройплощадке ни малейшего вреда. Дождь вылился ближе к горам, здесь упали лишь отдельные капли. Работа продолжилась — теперь предстояло наладить водоснабжение, и удвоенная бригада бурлаков потянула к реке шланг по пути, уже проложенному разведчиками. Первый день укоренения на Гранитном Поле прошел по плану.

 

Логарифмическая хроника

Через неделю произошло необратимое событие. На миниатюрной речной станции водозабора открылся обратный клапан, и из шланга в реку полилась вода. В вылившейся воде находилось десять миллионов живых, уже начавших делиться сине-зеленых водорослей и множество других бактерий. Через полчаса они попадут в океан, где ничто не помешает им размножаться в геометрической прогрессии, пока позволяют ресурсы.

Все! Планета уже никогда не будет мертвой, даже если завтра на Гранитное Поле упадет большой метеорит. Можно сказать, реализован акт направленной панспермии в ее простейшем варианте, выполнена программа-минимум. Есть шанс, что вылитые в реку прокариоты через пару миллиардов лет одолеют эволюцию к высшим формам жизни, хотя ничего по поводу вероятности такого прогресса мы сказать не можем. Один положительный результат у нас перед глазами есть, а сколько было отрицательных, мы не знаем. Но так или иначе пути назад нет — если через сотни миллионов лет далекие наблюдатели снимут спектр атмосферы Селины, они увидят кислород — флаг жизни.

Конечно, программа-минимум безнадежно далека от того, за что боролись отцы Ковчега. Сама по себе она бы обошлась в двадцать раз дешевле, но никого бы не вдохновила, да и Пол Дорс послал бы всех к черту, если бы ему предложили финансировать такое. Поэтому все самое важное оставалось впереди. Поэтому Гранитное Поле превратилось в стройплощадку, где вовсю кипела работа.

К недельному сроку Система уже развернула серьезный транспорт — вездеход, три грузовика и два судна. Весь транспорт был тихоходен — на солнечных батареях не очень разгонишься, — но спешки особой не было. Вездеход исследовал содержимое речной долины — требовались глина, гравий, кусочки руды. В долине было все. Грузовики возили гравий и минеральное сырье на край Гранитного Поля, где развернулась промышленная зона — миниатюрный цементный завод, маленький химический цех, металлургический комплекс. Суда отправились в море — добывать сырье из соленой воды.

Контейнеры Инкубатора подтянули друг к другу и начали обносить железобетонной стеной. Стена строилась медленно, поскольку производство стали для арматуры и цемента шло в час по чайной ложке — везти тяжелое оборудование с Земли не имело смысла. Медленно, но верно — на века, точнее, на тысячелетия возводился Саркофаг. Саркофаг для Инкубатора, как ни противоречиво звучит это сочетание слов. Муравьи возводили сооружение, спроектированное человеком, чисто по-муравьиному: принести стержень, приварить к другим, принести горсть гравия, вылить стакан раствора, провибрировать — кольцевая стена кишела муравьями и сверкала электросваркой.

Работа шла и по ночам, а прерывалась лишь послеполуденной сиестой, когда налетал шквал и вся механическая рать неслась в укрытие, специально возведенное на этот случай. Выдавались и пасмурные дни без шквалов и ливней, тогда работа продолжалась круглые сутки.

Через месяц с Гранитного Поля взмыли шары, наполненные водородом. Они несли «сухопутные» сине-зеленые водоросли и лишайники, над которыми хорошо поработали генные инженеры. Время старта Система определила с помощью орбитальных зондов, строящих радиолокационную карту ветров: шары должны были улететь за горный хребет вглубь континента. Еще через три недели прогноз показал, что теперь атмосферная циркуляция с вероятностью 85 процентов принесет шары на Южный Меридиональный континент. Очередная партия отправилась в полет. Пуск шаров не был захватывающим зрелищем — они все были светло-серыми и быстро терялись из виду. Но содержимое небольших капсул, подвешенных к шарам, по своему потенциалу превышало мегатонны тротилового эквивалента. Только знак потенциала был противоположным. Грамм простейших организмов, распыленных в атмосфере Селины, со временем переварит горы скального грунта, превратив тысячи и тысячи квадратных километров каменистой пустыни в плодородные равнины.

Когда-то на заре Ковчега для первичного посева думали использовать эскадру дронов на солнечных батареях. Против этой идеи восстал Джон Карпентер, зав. сегментом фитоэкспансии:

— Каждый из этих ваших дронов рано или поздно будет разнесен в щепки мало-мальски крепкой турбулентностью. Будут летать в стратосфере? Но до стратосферы надо еще добраться. А сколько лишнего веса надо везти? И зачем все это — воздушные шары можно тиражировать на месте. Полимерная оболочка легко делается из воздуха и морской воды — сколько угодно, тысячи, десятки тысяч. Скажите Джину Куни, что вы хотите использовать дроны — он вас на смех поднимет, потому, что в сценарии, который они прорабатывают, нужны десятки тысяч, если не сотни тысяч рейсов для посева. Да это целый флот дронов нужен! Произвести на месте? Да шары на порядок, на два порядка проще производить. Что там надо? Водород, углерод, кислород, хлор из морской воды — вот вам хлорвинил? В чем проблема? Хотите силикон — выкиньте хлор, добавьте кремний из песка.

— Нужна хорошая «прицельность» посева, — возражал зав. отдела биоинтродукции Иван Плотников. — Твои шары будут сыпать что ни попадя, куда бог на душу положит. И что из этого вырастет?

— Только так что-то и вырастает. Спроси у Джина. А как по-твоему заселяются новые вулканические острова? Прицельным метанием семян и мелких позвоночных?

Иван не сдавался, несмотря на явное превосходство аргументов Джона. Дело было в том, что дроны, особенно на солнечных батареях, были его давней и страстной любовью. Еще будучи школьником, он сам собирал небольшие легкие модели и часами гонял их над городами, лесами, горами, не отрываясь от монитора. И вот страсть пришла в прямое противоречие с профессиональной совестью. Иван продолжал сопротивляться, но начал постепенно отступать, понимая, что Джон прав. Он стал мрачным и замкнутым. Но однажды на совещании Джин Куни сообщил, что обязательно нужен выборочный мониторинг растительности, а шары обеспечить его не в состоянии. Иван тут же просветлел лицом — для мониторинга раз в десять лет с запасом хватало нескольких дронов. Их привез Ковчег, пока что они хранились в одном из модулей Арсенала.

А Джон Карпентер с Иваном Плотниковым двенадцать тысяч лет тому назад остались лучшими друзьями.

Через год муравьи замкнули купол Саркофага. Осталось нарастить в толщину и хорошо армировать стены, чтобы они стали не по зубам времени, превышающему возраст самых древних земных руин.

Смена сезонов никак не повлияла на работу, разве что зимой прекратились грозы, а весной прошла череда затяжных дождей. За год Гранитное Поле превратилось в полноценный промышленный комплекс. Между Саркофагом и спуском к реке уже стояло несколько миниатюрных производственных цехов. В последнем только что возведенном ангаре расположилась установка для воспроизводства искусственных насекомых. На ее кожухе красовалось клеймо Made on Mars — его поставили из тех соображений, что кода-то изделие станет местным музейным экспонатом. Что ж, марсиане уступали землянам в численности на пять с половиной порядков, но опережали в создании уникальных единичных устройств и не были лишены здорового патриотизма. Саму аппаратуру привез Ковчег, но все сырье для тел новых роботов было местное. Муравьи тащили к приемным лоткам слитки металла, брикеты всевозможной органики и минералов. Раз в полчаса с конвейера сходил новенький муравей, реже — длинноногий паук-сенокосец. Последняя операция — вставка чипа, произведенного на Земле, и загрузка данных. После чего высокотехнологичный плод человеческого инженерного мастерства бежал дальше на своих шести лапках и включался в работу.

Работы оставался непочатый край. На очереди стояли питомники растений. Если простейшие бактерии можно было оживить и заставить размножаться прямо внутри желтых контейнеров, если споры грибов, лишайников и папоротников можно просто разбрасывать по просторам Селины в том виде, в котором они были привезены (всего полтонны), то с семенами высших растений все намного сложней. Ковчег не мог привезти семена всех сотен тысяч растений базового пакета — многие из них слишком тяжелые. На Селину прибыли лишь микроскопические зачатки тяжелых семян. Надо было сначала вырастить семена в искусственном плоде, затем посадить их, вырастить траву, кусты, деревья, снять несколько урожаев и лишь потом запускать в небо для посева. Потому и требовались питомники — открытые и закрытые, с орошением и без, с почвой и климат-контролем.

Чтобы посеять семена через десятки и сотни лет, надо было начинать стройку уже сейчас. И на ближайшем к морю краю Гранитного Поля у подножья дюны засверкала электросварка — муравьи варили каркас первого питомника, сенокосцы с двухметровым размахом ног обтягивали конструкцию полимерной паутиной и пленкой поверх нее, грузовики везли плодородный сероватый лёсс, который со временем превратится в чернозем, бульдозеры размером с хорошего кабана растаскивали и разравнивали его по питомнику. Рядом сооружалась компрессорная станция. Напоминало ли это земные стройки? Лишь отдаленно. Сооружения имели одновременно и черты ангаров, и вид исполинских коконов или осиных гнезд. Они не доживут в таком виде до появления цивилизации Селины, но все будет тщательно отснято и сохранено в архивах.

Через десять лет шары все так же взмывали в воздух, хотя реже, чем в первый год, над Селиной все так же летали спутники-зонды, а на орбите так же работали два блока Ковчега: Энергоблок и Штаб с антенной, направленной на Солнечную систему. Зонды сняли много красноречивых кадров: выросший поселок на Гранитном Поле вокруг Саркофага, питомники, похожие на земные теплицы, на речной пойме и у края песчаных дюн. А на множестве снимков поверхности материков появились первые грязно-зеленые пятна — маты цианобактерий.

Море по-прежнему было спокойным восемь-девять дней из десяти. Иногда отхлынувшая волна оставляла на песке зеленые комочки. Хотя вода оставалась прозрачной, а песок — чистым. Экологические катастрофы, через которые предстояло пройти планете, были впереди. Они неминуемы, если планета за короткий срок должна превратиться из пустыни в цветущий мир. Да и Земля, пройдя подобный путь за миллиард лет, их не избежала.

Все десять лет зонды транслировали снимки и данные на радиостанцию Ковчега, а двадцатимегаваттный передатчик отправлял их в направлении Солнечной системы. Снимки выбранного места посадки, снимки посадки контейнеров, снимки всех этапов стройки. И вот первые снимки жизни. И опять волей-неволей возникает вопрос: есть ли там кому принять все это богатство? Остались ли там живые люди? Работают ли у них радиотелескопы? Знают ли они, куда надо направить их тарелки? Помнят ли они про Ковчег 47 Либра? Интересна ли им его судьба? Спросите что-нибудь полегче!

Но если «да», то можно представить себе восторг жителей Земли и Марса. Если люди не устроили себе апокалипсис и не одичали, то они, несомненно, оценят подарок, приготовленный им предками двести с лишним поколений назад. Но кто их знает, что они там устроили… Невозможно понять, что произошло на Земле с тех пор, находясь в шестидесяти световых годах от нее. Вместо того, чтобы гадать, вернемся к нашей хронике.

Через сто лет всякое строительство прекратилось, действие переместилось в питомники. Пришло время собирать урожай семян. Это делали миниатюрные комбайны и самые маленькие муравьи размером с мышь.

В воздухе Селины появился первый процент кислорода.

На Гранитном Поле не было флагов — водрузить их не было никаких проблем, но сотрудникам Сегмента укоренения подобная идея в принципе не могла прийти в голову. Они относились к флагам и прочей символике не иначе, как к рудименту прошлых веков, как к способу утверждения одних перед другими. Или как к знаку принадлежности к некоторой популяции. Какая тут к черту популяция? Кого перед кем утверждал Ковчег? Разве что живое перед мертвым — какие здесь флаги? Однако Природа и случай как будто решили исправить упущенное.

На въезде в поселок со стороны реки высился отвал пустой породы от металлургического комплекса. Через него пробежал муравей со сбоящей системой ориентации — до того этот муравей работал в питомнике хвойных. И через несколько месяцев на вершине отвала взошел крохотный росток сосны. Сосна нашла в породе все, что ей нужно — азот, калий, фосфор, микроэлементы — и с небывалой скоростью пошла в рост. Кислорода ей требовалось немного, к тому же у отвала в низине раскинулась толстая грязно-зеленая клякса, добавляя к глобальному проценту кислорода еще два локальных. Через десять лет сосна, возвышающаяся поверх промышленных куполов и арочных питомников, была видна отовсюду. Через пятнадцать лет она набрала мощь взрослого одиноко стоящего дерева и шумела при сильном ветре с моря — знамя Гранитного Поля, поднятое среди голого ландшафта.

Зонды к тому времени сгорели в атмосфере — кончилось топливо, требуемое для поддержания орбиты. Гипотетические люди в Солнечной системе больше не увидят поверхность материков Селины с расползающимися пятнами растительности. Но теоретически они еще долго смогут видеть Гранитное Поле и его окрестности: здесь заработала антенна, передающая сигнал прямо на Ковчег. Передатчик Ковчега был еще жив, только перешел на питание от солнечных батарей: урановые стержни прошли до конца и выгорели, реактор остановился. Темп передачи упал в десятки раз, но и время на Селине замедлилось — события стали происходить во много раз реже, отчего, правда, не стали менее важными.

Большинство муравьев и машин законсервировалось в герметичных боксах, заполненных аргоном при нулевой влажности и постоянной температуре. Раз в десять лет муравьи ненадолго прерывали сон, чтобы размять члены и перезагрузиться. В Инкубаторе под куполом Саркофага продолжали работать ожижители азота, а в одном из ангаров все долгие годы нехитрая установка выдавала и надувала водородом воздушные шары, один за другим отправляющиеся в полет.

Пришло время проверить, как примитивная жизнь осваивает сушу, — может быть, что-то в Программе пора скорректировать. Два дрона имени Ивана Плотникова были извлечены из консервации и приведены в готовность. Это были небольшие винтовые беспилотники, формой и размером напоминавшие альбатросов. Они, как и альбатросы, могли летать неделями и месяцами. Днем дроны подзаряжались, а ночью парили, экономя заряд. Один из них полетел вдоль берега океана, второй — через горы вглубь материка. Последуем за вторым.

Аппарат пошел на подъем вдоль русла реки. Галечная пойма теперь была серо-зеленого цвета, а старицы — насыщено-зеленого. Увидев подобное на Земле, мы бы заключили: «Экологическая катастрофа!» Долина постепенно сужалась, ее склоны становились выше и круче. Дрон взял курс к перевалу через хребет. Он летел так, будто им управлял сам Плотников, — искал восходящие потоки и кружил в них, набирая высоту, подобно планеру, потом продолжал горизонтальный полет в нужном направлении, находил новый восходящий поток… Впрочем, почему «будто»? В памяти дрона сидел весь рефлекторный опыт предшественников, которых Иван гонял через Анды и Кавказский хребет, над отрогами Гималаев и ледяным куполом Гренландии. Поэтому так и есть: дрон, ведомый твердой рукой Ивана Плотникова, шел к перевалу.

На высоте около четырех тысяч сильный поднимающийся поток попутного ветра подхватил аппарат и вынес его к седловине. На Земле такие потоки забрасывают на снег высокогорья бабочек и прочих летающих насекомых — этим пользуются галки, когда, неподвижно планируя против ветра над ослепительным снегом перевалов и склонов, ловят лакомство на лету. Здесь пока не было ни бабочек, ни галок, но мокрый снег, покрывающий ледник под перевалом, был розовым — какие-то водоросли сюда уже занесло.

И вот камерам дрона открылась панорама по ту сторону хребта — синеватое пространство огромного материка, необъятное, нехоженое, не виданное никем. Отроги главного хребта быстро понижались к северо-востоку и километрах в сорока переходили в холмистую равнину. От перевала к равнине тянулась почти прямая долина с крутыми бортами и плоским дном. Под перевалом — ледник, дальше — обточенный гранит, еще дальше — обкатанный булыжник. От ледника по долине текла река, ниже она впадала в длинное горное озеро, синее и холодное, заполнившее долину — там когда-то обвалился склон, перегородив реке путь. А дальше, уже на равнине километрах в ста, раскинулось большое озеро, такое большое, что вряд ли с его берега виден противоположный. Путь дрона лежал сначала к этому озеру, а потом на пятьсот километров дальше.

Аппарат начал спуск вдоль долины, идя на высоте птичьего полета над рекой. Пролетев над длинным прозрачным озером, он сразу за плотиной нырнул вниз и попал уже в другой мир. Дно долины было покрыто толстым слоем темно-зеленой слизи, а осыпи заросли буйным лишайником. Дальше вниз отроги становились положе, а лишайник кустистей — нечто вроде зарослей цветной капусты.

Менее чем через час после начала спуска дрон достиг равнины. То, что он там увидел, едва ли порадовало бы человеческий взгляд — те же толстые темно-зеленые ковры, коричневые купола отвратительных метровых грибов и буйный лишайник, насколько хватало глаз. А огромное манящее озеро, выглядевшее синим издалека, оказалось настолько цветущим, что даже барашки волн были густо-зелеными. Да, планета через сто лет после прибытия Ковчега была хоть и живой, но малоприятной. Была ли она похоже на докембрийскую Землю? Вряд ли, впрочем, кто знает…

На ночь глядя дрон набрал высоту, после чего продолжил полет на северо-восток, а к утру достиг главной цели — великой реки, пересекающей огромную внутреннюю равнину Северного континента. И река была зеленой, разве что не столь густо-зеленой, как озеро. Пляжи по берегам и на островах были чистыми — недавний паводок хорошо промыл их крупный кварцевый песок. А по всей пойме распласталась мерзкая на вид темно-зеленая пузырящаяся субстанция.

Аппарат спустился, идя на бреющем полете, взял пробу воды и отправился в обратный путь. Ему было очень важно благополучно вернуться домой — он не мог передать с такого расстояния да еще через горы ни одного бита из сотен гигабайт записанной информации. Собственно, для дрона, прошедшего школу Плотникова, в этом не было особой проблемы, главное не переваливать через хребет после полудня, когда со стороны моря бушуют грозы.

Дрон скинул Системе все записи еще с воздуха, кружа над Гранитным Полем. После чего благополучно сел и был отправлен на консервацию. Система, обработав оптические и инфракрасные записи, данные анализатора воздуха, изучив пробу воды, вынесла вердикт: «Пора сеять!». Водоросли и лишайники заполонили все доступные ниши и переработали горы скального грунта в подобие почвы, пригодной для первых высших растений. Содержание кислорода кое-где в низинах превысило пять процентов. Этого момента, казалось, давно ждало Гранитное Поле: в одном из аргоновых боксов уже хранилось несколько тонн семян и спор тысяч видов растений.

Первыми в наступление пошли мхи и злаки. Семена и споры разносили те же самые воздушные шары — тысячи шаров на тысячи километров. Уже на следующий год на плоских скалах среди лишайников взошла первая трава, а валуны морены с теневой стороны поросли мхом.

Происходящее ныне на полусонном Гранитном Поле целиком прошло в свое время через голову Юджина Куни, который, кстати, попал в отцы-основатели проекта почти случайно. При подготовке первого мозгового штурма Алекс предложил на всякий случай позвать какого-нибудь биолога, хотя тема была чисто инженерной. Джин благодаря шапочному знакомству с Роландом оказался тем самым «каким-нибудь биологом» и с первого же сборища в аудитории В 3 безнадежно влип в проект. Занимался себе эволюционной биологией, биоинформатикой и горя не знал. И тут на него свалилось все, о чем он знал лишь понаслышке: экология, планетология, дендрология, эмбриология и еще с десяток разнообразных дисциплин — море задач. А уж раз взялся за гуж — надо срочно охотиться за головами, искать и привлекать профессионалов, разбросанных по миру. А чтобы успешно привлечь добычу, надо уметь внятно говорить на ее профессиональном языке. Уже только для этого пришлось вникать в десятки проблем, связанных с укоренением жизни на доселе пустой планете. Так нарабатывалось чутье — не эрудиция, а именно чутье: способность на запах отличать верные утверждения от ошибочных, прорывные идеи от тупиковых, достоверные результаты от туфты — чутье в широченной области, которую невозможно удержать в голове. Постепенно голова за головой собирался биосегмент Ковчега. Но и когда сложилась мощная команда, Джин остался затычкой ко всем бочкам — в любом большом деле должен быть человек-клей, человек-каркас, который держит в голове все существенное, как бы она не пухла. Как выращивать семена тысяч видов растений, как приготовить почву для питомников в отсутствии естественной почвы, что, когда и в какой последовательности сеять по материкам? Вставали тысячи вопросов, образующих широкую область знания. По каждому вопросу были свои спецы, но кто-то должен был как-то интегрировать это в себе. И голова пухла, но держалась. Пожалуй, всем лидерам Ковчега пришлось так или иначе сменить область занятий и освоить множество методов и понятий из разных областей. Миф о том, что будущее за узкими специалистами, знающими все ни о чем, не стоит и выеденного яйца. Эпоха Возрождения осталась в далеком прошлом, а жизнь все требует и требует людей типа Леонардо. Кстати, они никуда не делись, просто стали менее заметными.

Через тысячу лет дюны покрылись сосновыми борами, бывшие бараньи лбы и ледниковые морены скрылись в зелени широколиственных лесов. А под пологом леса уже можно было немного дышать — не человеку, а хотя бы менее прихотливым маленьким существам, таким как дождевые черви. Шары все взлетали и взлетали, кроме семян и спор они несли теперь всевозможных простейших, яйца червей, членистоногих.

Послеполуденные грозы над предгорьями почти прекратились — прохладные леса не давали развиться мощным восходящим потокам. Теперь там нередко шли долгие моросящие дожди. Капли, соскальзывая с листьев деревьев, падали на прошлогоднюю листву. В распадке, где раньше по голому граниту после ливней неслись потоки, теперь журчал вечный прозрачный ручей.

Уже никогда круговорот воды на Селине не будет холостым! Любой дождь здесь напоит хоть одно живое создание. Трава, деревья, живность, кишащая в опавшей листве, — все это неистребимо, пока светит 47 Либра!

Новый мир был уже по-своему прекрасен. Может, на этом стоило остановиться? Предоставить ожившую планету самой себе. Не гнать время, спрессовывая его в сотни тысяч раз. Куда спешить? Может быть, эти черви своим чередом породят позвоночных, а там, глядишь… Да и цель гонки, человек, еще какой фактор риска! Что он тут может натворить…

Но, увы, этот мир не воспринимал себя. Когда мы говорим «мир прекрасен», мы подразумеваем зрителя. Пусть даже не умеющего описать его словами, но хотя бы способного часами любоваться видом долины, лежа на краю обрыва, положив голову на лапы, или озирать пойму реки, паря в восходящем потоке. Или радоваться взошедшему солнцу, выпрыгнув из воды, прокрутившись веретеном над волнами.

Программа не предусматривала остановки, следуя Постулату цели: «Как можно больше разумных существ должно увидеть и воспринять этот прекрасный мир». Да и земля материков была готова к большему и будто ждала чего-то. Кто-то должен пастись по этой буйной траве, подстригая и удобряя ее. Кто-то должен жить в уютном дупле старого дуба. Кто-то должен строить дома на высоком берегу у излучины реки.

Море, не отставая от суши, выбрасывало на берег то спутанные клубки ветвистых водорослей, то ленты ламинарии, демонстрируя, что оно уже совсем не бесплодное, что способно приютить не только примитивную одноклеточную жизнь и готово к большему.

А на влажных равнинах юга северного материка, в муссонном поясе Южного Меридионального и в северной части Южного Широтного материков громоздились ядовитые травянистые джунгли, где не было ни червей, ни насекомых, только жесткие стволы, стоящие и поваленные, огромные резные листья — живые и отмершие. Корни этих творений генной инженерии уходили на многие метры вниз сквозь слой мертвых спрессованных предшественников, достигая осадочных пород, — оттуда буйные растения высасывали элементы, которые не могли взять из воздуха. Ярко-зеленые листья в несколько ярусов перекрывали небо, так что на поверхности (если можно назвать поверхностью постепенный переход от живой к отжившей растительности) было темно, как в густых сумерках. Жутковатое зрелище — представьте себе плотные заросли гигантского борщевика, громоздящиеся над завалами из прошлогодних стволов и листьев. Да, главные кислородные фабрики планеты выглядели отталкивающе. Но и любоваться на них было некому — только несколько дронов за тысячи лет существования дышащих джунглей пролетели над их окраинами.

Ковчег к тому времени уснул навеки, превратившись в космический мемориал. Пока без посетителей. На его борту сохранился архив — главное о Земле, о человеке и о самом Ковчеге. Вся информация хранилась на металлических дисках, в виде достаточно крупной гравировки, чтобы не страдать от тяжелых ядер высоких энергий, оставляющих повреждения, различимые в микроскоп. Гораздо больше информации, хранимой в более уязвимом, но постоянно поддерживаемом виде, отправилось на Селину в укрытие под куполом Саркофага.

Через десять тысяч лет Гранитное Поле вновь начало оживать. Муравьи массово повалили из консервационных боксов в промзону, на пологие склоны увала, к реке, на берег моря. Гранитное Поле стало стремительно расти по всем доступным направлениям. Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч муравьев и пауков всевозможных видов и размеров взялись за работу.

Частота рейсов воздушных шаров повысилась в несколько раз. Теперь они несли икринки рыб и земноводных, собранные в питомниках — у реки, в искусственной морской гавани. Единицы из тысяч икринок попадали в нужную среду и развивались в рыб, в лягушек — уже на воле. Кто-то из них найдет себе пару… В закрытых павильонах впервые в истории Селины зазвучали писклявые голоса птенцов, а в других — стуки, чавканье, невнятное блеяние. Из павильона в загон вывалили цыплята, следуя за муравьем в светлой перистой накидке, из другого павильона вылетела стая юных ворон, из третьего в просторный загон, озираясь, вышли телята и тут же принялись за свежую траву.

Это все кажется совершенно невозможным. Ведь ни первых яиц, ни первых икринок не было на Ковчеге — они слишком большие, — все было выращено на месте из микроскопических незрелых яйцеклеток. Потом кто-то должен был пихать червяков в глотки птенцам, кормить телят, выращенных в искусственной матке, кинуть икринки в подходящее место, построить и оборудовать корпуса. Как это все может происходить без контроля человека? Кажется, легче достичь скорости света, свернуть пространство, осуществить телепортацию и доставить исполнителя и контролера, чем запроектировать подобное.

Придется повторить: в нашей Вселенной, где только в видимой ее части звезд больше, чем песчинок на всех пляжах Земли, никому не удавалось нарушить запреты на вышеперечисленные способы перемещения. А осуществить сложнейшую цепь действий без надзора и руководства, но с великолепным результатом — пожалуйста — сколько угодно. Каждый из нас появился в результате такой цепи событий. Нигде не существует тотальной централизованной программы развития нашего организма из оплодотворенной яйцеклетки. Нет для нас генплана! Все запрограммировано на клеточном уровне в виде простейших инструкций типа «если концентрация такого-то вещества превышает такое-то значение, вырабатывай такой-то белок» — набор этих инструкций куда проще, чем вырастающий на их основе человек.

Точно так же Гранитное Поле и все происходящее на нем не имело детального генплана. Действие развернулось с помощью набора простейших инструкций, «условных операторов», длинная цепь которых дает поразительно сложный стабильный результат. Муравей, оказавшийся в зоне птичьего инкубатора, принимает сигнал маяка «скачай рефлексы кормильца птенцов», потом «возьми в ячейке 3.17 и надень манипулятор „птичья голова“ на передний верхний разъем». Потом рефлекс диктует муравью: «лови зеленую флуоресцентную линию, двигайся на ее источник, хватай флуоресцентного червяка». Потом «выделяй из шума звук с таким-то фурье-профилем в районе 5 килогерц, двигайся на ближайший источник», «суй манипулятором червяка в источник звука». И так далее. Муравей действует, не зная, что происходит вне его узкого поля компетенции. Система не контролирует отдельного муравья, лишь скидывает ему нужный код по запросу.

Вот из таких простейших шагов складывается грандиозное действие. Не централизованный командный пункт направляет его, а сумма простых локальных инструкций — собственно, это и есть принцип жизни. Не генплан, а геном прибыл на Селину с Ковчегом — геном новой биосферы.

На «разработку» генома человека ушли миллиарды лет, на разработку «генома» Ковчега — десятилетия. Все-таки человек, даже действуя методом проб и ошибок, способен на порядки сократить число ошибочных проб в сравнении с Природой. К тому же он создал прекрасные инструменты для ускоренного моделирования реальности. И, наконец, Природа одарила человека тем, чего у нее самой нет: чутьем. Потому и управились с Ковчегом за полвека, фактически создав и отправив по назначению эмбрион дочерней биосферы. Забегая вперед, скажем, что не только биосферы, но и цивилизации.

 

Часть 3

 

Странные дети Магды

Магда не сразу поняла, что хочет от нее Джо. Он показывал рукой на открытую дверцу в стене, говорил: «Магда, сюда», — но было непонятно, что означает это «сюда» — неужели в дверцу? Ей было страшно. Она привыкла к своему пространству — к своей комнатке, к соседней комнатке Берты, ко двору, покрытому травой, заросшему по краям кустами. У Берты было восемь детей, тетушка Магда их обожала и часами играла с ними во дворе, то носясь кругами, то замирая в засаде. Берта, будучи мамашей, имела более высокий статус, пользуясь которым, она время от времени гоняла сестру от своих сорванцов, тогда Магда шла в свою комнатку и грустила, положив голову на лапы.

— Иди-иди, не бойся, — сказал Джо. Стало не так страшно, и Магда с поджатым хвостом и опущенной головой подошла к дверце, сунув голову в проем. Запах, который она почувствовала, был незнакомым, но живым и неопасным. Магда вошла в проем и оказалась в коридоре, в конце которого открылась другая дверь. Оттуда послышались незнакомые интересные звуки, и запах стал сильным и привлекательным. Магда, преодолев страх, пошла вперед и оказалась в большой комнате, намного большей, чем ее собственная. В этой комнате тоже сидел Джо, но, главное, по полу ползали двое странных детей: большие по размеру, но маленькие по неуклюжим движениям. Дети такого размера должны носиться галопом по двору, а не ползать. Они пахли не так, как дети Берты, но по запаху было понятно, что они беспомощные и нуждаются в заботе.

Магда подошла к одному из детенышей и лизнула его в лицо. Запах ребенка изменился так, будто это ему понравилось. Джо сказал что-то одобряющим голосом, Магда облизала второго ребенка, тот издал веселые отрывистые звуки и тоже стал радостно пахнуть.

— Ну как, понравились питомцы? — спросил Джо. Для Магды эта фраза была слишком сложной, но она поняла, что Джо ее одобряет, что все хорошо. Она легла, один ребенок подполз к ней и схватил за ухо.

— Кэт, — сказал Джо.

За ним подполз другой ребенок и попытался залезть на спину Магде.

— Лиза, — сказал Джо.

Тут в стене открылась большая дверь, и в комнату на коляске въехал кто-то, отдаленно напоминавший Таню и Джо, но странный. Запах и лицо странного существа были неживыми. Магда испугалась и зарычала.

— Что ты, Магда, не бойся, это Няня. Она хорошая, не бойся.

Магда успокоилась, подошла к Няне, обнюхала ее — пахло странным, но не опасным. Няня протянула руку и погладила Магду — не то, чтобы ласково, но успокаивающе. Рядом с Джо появилась Таня.

— Магда, теперь это и твои питомцы! — сказала она. Магда не поняла, но почему то обрадовалась и растянулась на спине, сложив передние лапы на груди. Дети подползли к теплому шерстяному доброму существу и легли рядом. В таком положении все трое и заснули глубоким безмятежным сном.

Время шло радостно и неспешно. Магда часами играла с Кэт и Лизой, которые начали вставать на задние ноги и ходить, держась за ее хвост. Няня кормила детей, убирала за ними, мыла их, а Таня и Джо все больше разговаривали с малышками. Магда сначала понимала все, что они говорили детям, например «возьми кубик». Она иногда сама в нетерпении хватала кубик, ей говорили: «подожди, пусть Кэт возьмет».

Появилось новое развлечение: на одной стене появлялись живые существа и дети — очень похожие на настоящих, но не настоящие — от них не было запаха. Джо и Таня тоже смотрели на живую стену и говорили, кто там появился. Магда понимала их все хуже, а дети все лучше и пытались повторить названия существ со стены.

Магда все так же гуляла во дворе, но Кэт с Лизой не могли туда попасть: выход был перегорожен неприступным для них барьером, который Магда легко перепрыгивала. Через двор можно было попасть к Берте, чьи дети выросли и ушли — их голоса доносились откуда-то из-за забора и густых зарослей кустов. Однажды барьер исчез, и во двор вышли все трое.

Теперь Магда была главной со своими двумя детьми — такими крупными и забавными. Берта подходила к ним, пригнув голову, виляя хвостом вместе с задом. Ее великодушно принимали, дети тянули за хвост, дергали за уши, а Магда спокойно лежала в сторонке и наблюдала, прищурив глаза. Дети все росли, стали выше Магды, когда становились на двух ногах во весь рост, но оставались детьми — с их неверными движениями, падениями, плачем и непослушанием. Когда Джо или Таня звали всех домой — обедать или спать, — дети часто не реагировали — продолжали рыться в песке или ковыряться в траве. Тогда Магда с гавканьем толкала их к входу, дети шли, иногда с ревом, но дома их удавалось быстро успокоить, вылизав или рассмешив.

Так текли месяцы и годы счастливой жизни Магды и ее необычных детей. Эта идиллия даже отдаленно не напоминала то, чем была на самом деле: самым опасным моментом проекта, его бутылочном горлышком под названием «барьер первых младенцев». Люди Марса отрабатывали этот этап 35 лет, проведя более сотни экспериментов, в которых участвовало более двух сотен детей. Число неудач исчислялось десятками, причем поначалу шли сплошные неудачи — был момент, когда вся марсианская команда Ковчега пришла в отчаяние. Никто из детей не погиб, но многие пережили тяжелый стресс, возможно, отпечатавшийся на всю жизнь. Что делать? С одной стороны, эксперименты на детях — одно из жесточайших табу в развитом мире. С другой стороны, без них Ковчег невозможен — почва уходит из-под ног. Вот и судите!

И народ судил, да еще как! Телевизионные дуэли, разгромные статьи, массовые петиции, обращения в суд. Социальные сети кипели и пузырились взаимной ненавистью спорящих сторон. Но все это происходило на Земле. А на Марсе, вне всяческой земной юрисдикции, люди работали — упрямо и молча. Продолжали эксперименты и искали выход.

Проблемы начинались в пять-шесть месяцев. Дети переставали воспринимать кормилицу как настоящую мать. В этот момент их внимание должно было переключаться на реплики родителей. Иногда это происходило, иногда — нет. Если нет, эксперимент приходилось прерывать, чтобы избежать разгонной истерики. Если да, эксперимент продолжался, но позже начинались другие проблемы: из-за отсутствия тактильного контакта с родителями развивался стресс, переходящий в потерю интереса ко всему окружающему.

Кто первым предложил подсунуть детям настоящую собаку, так и осталось неизвестным. На приоритет претендовали по крайней мере три человека, включая Йорана. Но безотносительно к авторству, идея оказалась не просто удачной — спасительной. Дети вцеплялись в собаку, как будто это одновременно мамина юбка и любимая игрушка. Собака воспринимала детей как собственных и отдавала им всю имеющуюся нежность.

Больше не было никаких стрессов и ступоров, но возникла другая проблема: дети теряли контакт с застекольными родителями — их жизнь с няней и собакой оказывалась самодостаточной. При слабом контакте они плохо осваивали речь, росли веселыми радостными дикарями. Это уже не было столь фатальным и поддавалось последующей коррекции, но все равно оставалось проблемой. Выход мог быть только один — замкнуть треугольник. Добиться полноценного контакта собаки с репликой человека. Для этого нужна была собака с врожденной способностью воспринимать и правильно интерпретировать изображение человека — хоть голографическое, хоть плоское. Стефан Муха с командой справились с задачей всего за 17 лет. После чего эксперименты один за другим стали заканчиваться полным успехом.

Поэтому идиллия, развернувшаяся в Детском комплексе среди дюн, ничем не напоминала самый сложный этап Программы. В четыре года Кэт задала вопрос:

— Мама, папа, почему вы все время там за стеклом? Почему вы не можете подойти к нам с Лизой? Почему мы можем трогать только Магду и Няню и только с Магдой можно играть по-настоящему? Ну еще с Бертой. А мы хотим играть с вами.

Было решено заранее, что на этот вопрос будет отвечать Джо Сидоров.

— Кэт, мы с мамой на самом деле очень далеко. Это только кажется, что мы близко. Вы видите наши изображения, а не нас самих. Вот ты видишь себя в зеркале — это тоже изображение — ты не можешь его потрогать, твоя рука упрется в стекло. Но твое изображение в зеркале близко к тебе. А мы далеко, очень далеко от своего изображения и от вас.

— А когда вы придете к нам сюда, чтобы можно было вас потрогать?

— Мы не придем, Кэт. Мы так далеко, что не можем ни прийти, ни прилететь. Но мы все время будем видеть вас. И наши изображения, наш голос все время будут с вами. Мы не оставим вас одних.

— А в кино мы видели других людей. Они к нам придут?

— Нет, Кэт. Все остальные люди тоже очень далеко. Но у вас будут маленькие братики и сестрички. Потом вы вырастете и сами станете мамами. И вас будет много — все вы будете друг рядом с другом. А вы с Лизой будете старшими, и все вас будут слушаться. А сейчас иди, успокой Лизу — смотри, она разрыдалась. Где там Магда?! Магда, иди к Лизе!

Сказанного хватило года на полтора для поддержания целостной картины мира в детских головах. Следующий радикальный вопрос задала Лиза:

— Вы обещали, что у нас будут маленькие братики и сестрички. Где они? Почему их все нет?

— Скоро будут. Но вы с Кэт должны уметь заботиться о них, помогать Няне одевать их, играть с ними. У вас есть маленькие куклы. Теперь возьми в шкафу большую куклу и учись нянчить ее. Мы ждали, пока кто-то из вас спросит об этом. Теперь готовьтесь.

У Кэт был свой вопрос.

— Папа, а почему так получилось, что вы очень далеко от нас? Где это далеко? Почему мы одни с собаками оказались здесь?

— Мы живем в другом мире, Кэт. Он называется Земля. Ваш мир называется Селина, в нем вы с Лизой — первые люди. Раньше ваш мир был пустым, и мы, живущие на Земле, решили его заселить. Между Землей и Селиной — огромное пустое пространство, которое не может преодолеть взрослый человек. Только маленький зародыш человека или собаки или другого животного может пережить долгое путешествие через пустоту. Поэтому люди послали на Селину зародыши людей и животных. Вы с Лизой выросли первыми. Скоро вырастут другие, и вас будет много. А мы все время будем тут за стеклом с вами, будем вам помогать. Лиза, ты почему расплакалась?

— Мне страшно от того, что мы тут одни. Мы одни в целом мире, и нет никого, кто бы пришел на помощь! Никого, кто бы нас защитил.

— Лиза, вам в вашем мире никто и ничто не угрожает. У вас очень спокойный мир. На помощь вам всегда приходит Магда, Няня и роботы — вы их не видите, но именно они передают Няне еду для вас. За всем следим мы, и если что-то пойдет неправильно, скажем вам, как себя вести, и дадим команду роботам, как все исправить. А сейчас прошу Кэт и Магду: успокойте Лизу!

— Магда, давай рассмешим Лизу, — предложила Кэт, встала на четвереньки и с лаем бросилась на Магду. Огромная Магда, поджав хвост и притворно поскуливая, бегала кругами от Кэт, та — вослед, продолжая рычать и гавкать. Лиза с полминуты, закусив губы, хранила скорбную мину, но потом не выдержала и расхохоталась.

Прошло не так много времени, и Таня попросила детей войти в дверь, которая всегда была заперта и почти незаметна. В комнате за этой дверью ползали два маленьких братика и гордо восседала Берта. Барьер первых детей остался позади.

 

Они все мертвы!

Молодежь, как обычно после ужина, собралась на веранде столовой — поговорить, полюбоваться, как солнце садится в море, как зажигаются и гаснут вершины гор. Их было мало в этом мире, поэтому хотя бы раз в день надо было собраться всем вместе, сесть потеснее и неторопливо поговорить. Благодаря Системе они чувствовали себя как у Христа за пазухой на своем пятачке обжитого пространства, но вокруг лежали огромные необитаемые просторы, от которых веяло холодком. Им хотелось хотя бы мысленно заселить эти просторы, поэтому они сочиняли и рассказывали друг другу вечерами сказки о негуманоидах-аборигенах, живущих за горами, об инопланетном ковчеге, севшем на Севере много лет назад для того, чтобы заселить планету черными великанами. Эти сладко-жуткие сказки как бы подчеркивали уют их надежной обители.

Их, осязаемых, было действительно мало. Не считая собак, за вычетом самых маленьких и двух дежурных по кухне — семнадцать. Впрочем, на сей раз вдобавок отсутствовал Джан, вернувшийся в класс еще до ужина. Он пошел было в столовую вместе со всеми, но вдруг остановился на полдороги, сказал, что ему срочно нужно в класс, и бегом бросился назад через лужайку. На ужине его не было, зашла речь о том, что неплохо бы за ним сходить, но тут Джан появился собственной персоной. Он снова бежал. Лицо его было странным — рот приоткрыт, брови вздернуты, отчего лицо казалось вытянутым — так выглядят свидетели только что произошедшей катастрофы.

— Слушайте, слушайте! — закричал Джан. — Они все мертвы! Они умерли много тысяч лет назад!!

— Что ты мелешь? Кто умер?

— Все они. Джо, Таня, Профессор, учителя.

— Что значит умерли? Как они тогда разговаривают и учат нас?

— Это значит, что их давно нет в живых. С нами говорят их старые записи. Не просто записи, а, как сказал Профессор, реплики, сделанные из записей.

Все затихли, тщетно пытаясь осознать сказанное. Магда и Берта, лежащие у ног побледневшей Лизы, тревожно подняли головы.

— Мне все это только что рассказал Профессор, — наконец продолжил Джан. Вчера он рассказывал про теорию относительности, вы же слышали это. Он говорил, что никакой сигнал не может распространяться быстрее скорости света. И я его спросил сегодня: а как же мы разговариваем, ведь между Землей и Селиной шестьдесят световых лет. Значит, время между вопросом и ответом должно быть 120 лет, а не секунда.

— Да, у меня тоже мелькнула похожая мысль, но как-то выскользнула, — пробормотал Жюль. — Ведь и правда, странно.

— Их записи-реплики были сделаны двадцать две тысячи лет назад и привезены сюда на Ковчеге. Наших родителей и наших учителей нет на свете уже двадцать с лишним тысяч лет!

И снова установилась тишина, прерываемая лишь невнятными междометиями. Паузу снова прервал Жюль:

— Это что же, нас воспитывали и учили не люди, а записи? А мы все это время думали, что люди, верили каждому их слову! Как же так?

— Профессор сказал, что ждал этого вопроса, что тот, кто способен его задать, способен выдержать правду. Они не говорили нам этого раньше из-за опасения, что правда испугает нас, что мы перестанем их слушать и останемся дикарями. Еще он сказал, что нам надо поговорить с руководителем всего проекта Алексом Селиным. Просто пойти в класс и сказать, что мы хотим говорить с руководителем проекта.

— Пойдем прямо сейчас? — спросил Жюль.

— Лучше завтра. Сейчас на вас лица нет. Надо сначала успокоиться и все обдумать. Пойдем завтра с утра. Только не все. Из старушек возьмем Кэт — у нее психика крепче. Ну и мы с Жюлем. И хватит — мелюзга будет помехой.

Кэт дежурила на кухне, иначе четырнадцатилетний Джан схлопотал бы тумаков за «старушек». Лиза сидела с каменным лицом и ни на что не реагировала. Что до двенадцатилетней и более мелкой молодежи, они восприняли приговор с покорностью: Джан в их глазах внезапно стал лидером как человек, открывший страшную тайну.

Наутро, одевшись понаряднее и тщательно причесавшись, Джан, Кэт и Жюль вошли в класс, заперли двери, сели, и Джан произнес: «Хотим говорить с руководителем проекта». На экране появился старик — это был Алекс того времени, когда он уже был прикован к инвалидному креслу и ушел в отставку.

— Здравствуйте, друзья. Давно ждал, пока меня позовут. Давайте знакомиться. Я Алекс Селин. Начнем с вас, юная леди.

— Меня зовут Кэт.

— Кэт, правильно ли я понимаю, что ты — старшая на планете? Самая первая?

— Да, мы с сестрой самые старшие.

— А где же твоя сестра?

— Лизу решили не брать на этот разговор, — ответил Джан за Кэт. — Она нервная плакса, хотя очень добрая и всех нас любит.

— Тогда тем более надо позвать, особенно если всех любит — может быть, поэтому она и есть самый главный человек у вас.

— А можно она придет с собаками, которые нас нянчили? — спросила Кэт. — Они уже совсем старенькие и всюду ходят за Лизой, она с ними почти никогда не расстается.

— Ну конечно можно, зовите быстрей.

За Лизой побежал Жюль. Через пару минут они вошли — юная Лиза и дряхлые Магда с Бертой. Собаки сели по сторонам от Лизы, как сторожевые львы, выражая своими тяжелыми седыми мордами полное внимание.

— Здравствуй, Лиза, здравствуйте собаки. А как вас зовут, парни?

— Джан.

— Жюльен.

— Вы, как понимаю, следующие по старшинству. А сколько вас всего?

— Считая совсем маленьких, двадцать восемь человек.

— Хорошо, давайте теперь я расскажу о себе и о том, как и почему вы здесь оказались. Дело в том, что родители и учителя вам рассказывали все как детям, утаивая часть правды и упрощая многое. Они были вынуждены так делать, чтобы беречь вашу психику. У вас не должно было закрадываться сомнений, что идет прямой разговор. Но с сегодняшнего дня вы взрослые. Поэтому я буду говорить начистоту.

В свое время Алекс поставил условием, что его реплика «включается» только после того, как первые дети узнают, с кем, точнее, с чем они разговаривают. Он настаивал, что одним из наставников повзрослевших селинитов обязательно должен быть человек, которому ни разу не приходилось кривить душой.

— Да я и не смогу, — говорил Алекс. — Моя реплика все испортит на первом этапе: если я не умею убедительно привирать, то и она не сможет.

Алекс рассказал, как возникла идея проекта, рассказал про визит к Полу Дорсу, рассказал, как марсиане решали проблему первых детей — их проблему. Он повторил много из того, что детям уже говорили про Ковчег, только контекст был другим — в этом контексте вся история выглядела куда сложнее.

Бывшие дети слушали Алекса не шелохнувшись. Не только потому, что внезапно изменилась картина мира. Мост или туннель, перекинутый далеко через время, часто гипнотизирует нас. Мы долго вглядываемся в фотографии XIX века — людей, которых давно нет в живых, городов, которые стали совсем другими. Нас завораживают сооружения, выдержавшие тысячи лет бурной истории и переменчивого климата. И вот с одной стороны туннеля — старик с ясными глазами и неторопливой речью, с другой — только-только повзрослевшие дети. Казалось бы, совсем рядом. А между ними двадцать две тысяч лет.

Алекс рассказывал про Монгольский парк, про Постулат цели, про молчание космоса, про то, насколько важно заселять новые планеты. Молодежь застыла вне времени, заблудившись в ста веках. Платформа Ваксмана прекрасно распознавала состояние аудитории — ее эмоции, способность к восприятию. Алекс, работая над репликой, предусмотрел подобную реакцию — гипноз надо было обязательно сбить, чтобы вернуть аудиторию в реальный мир.

— Ну, что рты раскрыли? Что люди, что собаки… Ну-ка, выходите из транса! Вы не слушатели, вы участники. Сейчас скажу еще пару слов, и будете задавать вопросы.

Все, кроме Лизы, очнулись и переглянулись.

— Вот так лучше, — сказал Алекс и продолжил. — До сих пор все зависело от нас — насколько хорошо мы все предусмотрели, насколько умна и гибка созданная нами Система. С этого дня кое-что начинает зависеть от вас — чем дальше, тем больше.

Какое-то время вы по-прежнему будете на иждивении у Системы во всем, что касается еды, жилья, одежды. Но возможности Системы ограничены — ей не прокормить больше ста человек. Поэтому всем вам придется работать — стать фермерами, металлургами, строителями, инженерами. Но прежде всего нужны воспитатели и учителя. Если до металлургов и инженеров дело дойдет в следующих поколениях, то педагоги нужны немедленно, и ими должны стать вы, несмотря на свой юный возраст. Прямо сейчас. Учтите, теперь младшие, зная правду, но еще не приобретя чувство ответственности, потеряют контакт с репликами учителей. У них исчезнет важный рычаг — стыд перед учителем. Чего стыдится перед записью давно умершего человека? Вам предстоит стать теми, перед кем будут стыдиться младшие за невыполненное задание, за лень, за ложь. А я буду тем, кого, если что, будете стыдиться вы. Не забывайте, что от вас зависит судьба будущей цивилизации Селины. Если честно, я вам завидую. Мы тут живем в заселенном и обустроенном мире, где от каждого из нас зависит очень мало. Все важное, что нам с коллегами удалось сделать на Земле, связано с вашим миром, куда вас закинули с таким трудом. Теперь дело за вами.

Алекс замолчал, молчали и молодые люди. В их головах все еще царил хаос, из которого пытались подняться недооформившиеся вопросы, но тут же рассыпались и возвращались в исходную субстанцию. Лишь Лиза, внезапно очнувшись, брякнула заведомую глупость:

— А что у вас прямо сейчас на Земле происходит?

— Лиза, будущего не может знать никто. То, что для вас «прямо сейчас», для меня — далекое будущее. Я могу только сказать, что Солнце светит точно так же и Земля точно так же движется по своей орбите. Я даже не могу рассказать, как прошел запуск Ковчега, потому, что не дожил до него. Когда-нибудь ваши потомки сделают большую антенну и направят ее на Землю. Тогда, если повезет связаться с землянами, они все узнают. Но это будет нескоро. А сейчас давайте закончим, думаю, за день ваши вопросы созреют. А я завтра расскажу про Программу — это такая цепь действий, которые надо выполнить, чтобы быстро и без потерь воспроизвести на вашей планете земную цивилизацию.

«Мелюзга» ждала старших на поляне перед классом и сразу же набросилась с расспросами: что сказал им самый главный с Земли.

— Он сказал, — сообщила Кэт, — что на Земле работало больше миллиона человек и тысячи на Марсе ради того, чтобы мы здесь оказались. И теперь только от нас зависит, чтобы их труд не пропал даром. Для этого мы должны хорошо учиться и не валять дурака.

— Он еще сказал, — добавил Джан, — что когда нас будет больше ста человек, нам придется изо всех сил работать, чтобы обеспечить себя и детей всем необходимым. Для этого нам придется стать фермерами, инженерами и строителями.

— Но сначала мы, старшие, — продолжил Жюль, — должны стать вашими учителями и воспитателями. И вы должны стыдиться перед нами за несделанные задания и за всякие глупости.

— Не совсем так, — возразила Лиза, вдруг став спокойной. — Он сказал: главное, чтобы как можно больше людей увидели этот замечательный мир. Поэтому мы должны заботиться друг о друге, беречь и любить друг друга, особенно самых маленьких. И помогать им появляться на свет всеми способами.

Когда наступил вечер, как-то само собой получилось, что на веранде собрались все — все двадцать восемь человек планеты, включая дежурных по кухне и малышей. Кэт с Лизой держали на коленях по младенцу, еще четверо, едва научившихся ходить, ползали по собакам у ног Лизы, а еще четверо устроились под столом. В этот вечер, как и во все последующие, они больше не рассказывали друг другу сладко-жутких сказок. Они обсуждали походы на север вдоль побережья и вверх по реке, спорили о том, как должны быть устроены фермы, как самим ловить рыбу в реке и в море. Когда солнечный диск полностью погрузился в океан, они увидели зеленый луч — он появлялся здесь чуть чаще, чем на Земле. А потом медленно гасли горы, переходя от ярко-розового к темно-бордовому и далее к фиолетовому. Вечер выдался теплым, малыши уснули — кто под столом, кто на коленях. А старшие, внезапно повзрослев, никак не могли наговориться.

 

Первопроходцы

На высокой дюне, где расступаются сосны, открывая вид на море, на скамейке перед кострищем сидели двое — мужчина лет пятидесяти и парень лет тридцати.

— Я окончательно созрел — в конце апреля иду через горы к Волге. Если не найду компанию, иду один, — заявил парень.

— Марк, зачем такая спешка? Программа движется, через девять лет у нас будет гидроплан — весь путь до Волги на нем займет два-три часа.

— Почему я должен ждать девять лет, когда всего в семистах километрах от нас за хребтом течет великая река, такая, какую никто из нас не видел своими глазами — только в земных фильмах? Всего семьсот километров в один конец. Люди на Земле пересекали куда большие расстояния безо всяких гидропланов. Короче, я иду.

— Каким путем ты хочешь идти?

— Сначала вверх по Рейну. Затем с того места, где Рейн выходит из каньона, — вверх на левый отрог и по нему траверсом к леднику, затем на Белый перевал. С перевала прямо вниз к безымянной реке, которая впадает в озеро Чад. Судя по снимкам зондов, там нет никаких каньонов и водопадов. Сплавлюсь по реке до озера, пересеку его на лодке до истока Гудзона. Ну а по Гудзону до впадения в Волгу — прямой водный путь.

— Этим снимкам с орбиты десять с лишним тысяч лет. За это время все могло измениться.

— Да, выросли леса, чуть похолодало. Но речные долины и хребты не меняются за такой срок. Да и как можно заблудиться при такой ясной топографии: горный хребет, разделяющий бассейны океана и огромной реки.

— Хорошо. Чем питаться будешь?

— Подножным кормом, охотой, рыбой.

— Ладно. Только один ты не пойдешь ни в коем случае. Не забудь, что на обратном пути тебе придется выгребать шестьсот километров вверх по реке. Вас должно быть минимум трое. Я могу тебе порекомендовать двух попутчиков — они тоже заговаривали об экспедиции к Волге. Ты их знаешь, но давай сначала я поговорю с ними сам. Возьмете коротковолновый передатчик, рулонную солнечную батарею, надувную лодку — все это у нас есть.

Разговор происходил в конце марта, а в начале июня четверо путешественников на перевале повалились спиной в снежный сугроб, выпутались из лямок рюкзаков и, пошатываясь, пошли к восточному склону. С каждым шагом перед ними разворачивалась панорама, которую до них не видел ни один человек, — внутренняя равнина огромного материка. Только птицы видели эту панораму да еще матерый горный козел, который посмотрел с перевала тяжелым взглядом на материковые дали, развернулся и пошел назад — что-то ему там не понравилось.

Крепкий ветер с той стороны трепал куртки и надувал капюшоны. На ветру лавировала стая галок, то пикируя вниз к долине, то взмывая в потоке воздуха назад к перевалу. Все четверо встали у края крутого склона, раскинув руки, наклонившись вперед — ветер поддерживал их. Так бы им и полететь, планируя вниз подобно галкам — над крутым снежным склоном, над сероватым ледником, над черной мореной, над зелеными лугами долины, над бирюзовым горным озером, снова вниз вдоль реки к синей равнине, к серебристому озеру Чад, из которого по неведомому Гудзону рукой подать до Волги. Увы, законы физики не позволяют подобного. Пришлось парням возвращаться к рюкзакам, вновь впрягаться в них и тяжело, испытывая симптомы горной болезни, шагать через перевал. Но законы физики позволили им испытать другой вид радости: скользить вниз по плотному, чуть размокшему снегу прямо на подошвах ботинок, сидя верхом на палках, как на детских лошадках. Марк даже встал во весь рост, скользя чуть подавшись вперед, расставив руки с палками. За две минуты они с радостными криками проехали склон, остановились на пологом выкате, оказавшись на пятьсот метров ниже перевала у начала ледника. Там было намного теплей, тише, и горная болезнь ушла за несколько минут.

Чуть отдышавшись, путешественники отправились вниз по пологому ровному леднику, где шлось легко, несмотря на усталость. Однако ближе к концу ледника пошла сплошная мучительная морена из крупных булыжников. Выход был найден с краю — между боковой ледниковой мореной и крутым склоном долины шел моренный карман — распадок, покрытый самой настоящей почвой, оазис вдоль края ледника. Короткая плотная трава, желтые лютики, кое-где маленькие прозрачные озерца и настоящее тепло: высокогорный рай. Вскоре путешественники миновали ледник и вышли на плоское травянистое дно долины, где течет речка, берущая начало из пещеры в языке ледника. Здесь решили заночевать.

Когда над боковым хребтом появился серп Деймоса, начали зажигаться звезды и вскипел чай, пришло время поговорить о прошедшем дне, о планах на завтрашний день и вообще поговорить. С приятной здоровой усталости разговор клеится сам собой. Тем более что день был замечательным — одолели хребет, увидели Внутреннюю равнину, хлебнули впечатлений при спуске «глиссером» с перевала. Наконец, речь зашла о завтрашнем дне и перескочила на реку: не пора ли воспользоваться лодкой.

— Кстати, эта река до сих пор безымянная, и у нас есть полное право дать ей имя, — сказал Алекс. — Марк, ты у нас старший, твое право.

— Честно говоря, теряюсь…

— Ты кто у нас по национальности?

— Меня назвали Марком в честь Марка Селина, а он был русским. Поэтому я и решил стать русским. Уже неплохо читаю, хотя говорю через пень-колоду.

— Вот и вспоминай какую-нибудь русскую реку. Ты же хорошо знаешь географию Земли.

— Нева… Хотя нет, Нева — равнинная. Пусть будет Бия. На ней тоже горное озеро есть, называется Телецкое.

— Стой, стой! — Вскричал Йоран. — Тебе — только река, дай другому назвать озеро.

— Хорошо, сам и называй. А ты кто у нас по национальности?

— Итальянец. Еще отец так решил, насмотревшись фильмов Феллини. Так что я уже потомственный.

— Давай итальянское озеро. Марк подскажет, если что.

— Я и сам могу… Пусть будет Комо. Тоже горное, на горной реке. Красивое.

— Итак, решено — река Бия и на ней озеро Комо, — подытожил молчащий до того Джин. — Кстати, Алекс, а кто у нас ты по национальности?

— Не знаю, мне, честно говоря, не нравится вся эта затея с национальностями. Хотя меня назвали тоже в честь Селина… Марк, я в каком-то смысле твой внук, но я решил остаться без национальности. На Земле деление по национальностям ни к чему хорошему не привело.

— Я думаю, — ответил Марк, — что люди, если захотят, всегда найдут признак, по которому разделиться, чтобы изничтожать друг друга. Зато так мы сохраним национальные ароматы Земли и, главное, языки. Правда, пока нас мало, слишком мало, чтобы воспроизвести настоящие нации.

Из-за главного хребта вышел Фобос и направился навстречу Деймосу. Сильно похолодало. Парни частично залезли в палатку, в спальники — ногами внутрь, головами наружу — и продолжили разговор.

— Сейчас нас мало, станет много — количество дело наживное.

— Плодитесь и размножайтесь и наполняйте Селину! — благословил нас Бог.

— А что же нам не размножаться, если у нас по пятьдесят тысяч квадратных километров на брата? Каждому по Датскому королевству!

— Размножимся, за нами не залежится! А сейчас давайте спать что ли. Завтра должны быть у начала озера Комо.

Действительно, на следующий день к вечеру они вышли к озеру и заночевали, заранее накачав лодку. А ранним утром быстро свернули палатку и отплыли, не позавтракав, поскольку зеркальная поверхность озера, где отражались горы и небо, захватывала дух. Впереди долина сужалась и с почти вертикальными скалистыми склонами, встающими из воды, с зацепившимися кое-где соснами выглядела как портал в просторы материка. Проплывая то место, путешественники перестали грести, испытывая почти религиозное благоговение: бирюзовая вода озера, готические скалы с двух сторон, а шум водопадов лишь подчеркивал торжественную тишину.

После сужения долина расступилась, ее склоны стали положе, вместо сосен вдоль берегов пошел широколиственный лес. Задул попутный ветер. Вскоре парни налегли на весла, увидев впереди плотину, перегородившую озеро, за ней — только небо с теплыми летними облаками.

Ме́ста, где река переливается через плотину, они не нашли — его и не было. Слышался лишь низкий утробный гул — Бия пробила себе дорогу в глубине среди обломков скал. На преодоление плотины и спуск с нее ушло три тяжелейших часа.

— Легче было сдуть лодку, упаковать и надуть снова, — подытожил Алекс, когда было уже поздно.

Выбившись сбоку из-под плотины, Бия стала более полноводной и ровной, но оставалась быстрой и небезопасной. Поэтому Джина как самого шустрого посадили на нос, обвязав чальной веревкой, и как только впереди появлялось что-то подозрительное, изо всех сил гребли к берегу; Джин выскакивал и зачаливал лодку; кто-то шел смотреть, что впереди. Пару раз впереди оказывалась настоящая мясорубка, но постепенно река утихомирилась, стали попадаться заросли тростника вдоль низких берегов, наконец река превратилась в канал среди поросшего тростником мелководья. Потом канал раздвоился. Парни осознали, что они уже на озере Чад, хотя тростник закрывал все вокруг. Посовещавшись, выбрали правую протоку — путь до Гудзона был короче правым берегом озера. Тростник постепенно становился ниже и реже. Наконец сквозь него проступила вся даль и ширь озера, уходящего за горизонт.

На то, чтобы обогнуть озеро вдоль берега с невысокими холмами и полосой прибрежного песка, кое-где покрытого прибитым тростником и плавником, ушло четыре дня — один из них пришлось отсиживаться из-за шторма. Наконец, за очередным мысом открылся исток Гудзона.

Гудзон оказался веселой и гостеприимной рекой. По высоким берегам шли пышные луга и прозрачные боры, плесы чередовались с быстринами и даже шумными порогами с большими стоячими волнами, скакать по которым в широкой калоше было отчаянным удовольствием, до сих пор неведомым людям Селины. Гранитные булыжники и валуны сменялись песчаными пляжами. Рыба ловилась легко и охотно. Путь по Гудзону занял две недели, и, когда удавалось гнать от себя мысли об обратном пути против течения, это были самые безмятежные дни путешествия. Ниже по течению пороги прекратились, а на пятнадцатый день сплава прямо по ходу показался синий невысокий кряж. Оказалось, что долина Гудзона прорезает его: по правому берегу кряж сходил к реке скалистым обрывом, по левому — спускался пологой лесистой горой. Как только путешественники проплыли скалистый обрыв, они оказались на Волге.

— Вот это да-а-а… — только и произнес Алекс.

— Ничего себе! — только и добавил Марк.

Несметная масса воды шествовала почти прямо, насколько хватало глаз, вдоль строя серых утесов, выступающих из лесистого кряжа. Левый берег был песчаным и невысоким, на нем росли какие-то большие деревья — парни решили встать лагерем там. Пересекая реку, они поняли, что ее ширина куда больше, чем кажется, а деревья не просто большие — огромные. Вытащив лодку, они от радости побежали вдоль берега — чистый крупный песок пел под ногами.

— Все! — сказал Марк остановившись. — До вечера не делаем ничего! Отдыхаем и разлагаемся.

Сам он пошел наверх к исполинскому дереву и лег в его тени. Это был осокорь. Ствол метра три диаметром в вышине разветвлялся на сучья метровой толщины — шуршащая роща, раскинутая по небу, быстро убаюкала Марка. Когда он проснулся, все как будто изменилось. Место перестало быть незнакомым. Шелест листьев, запахи, огромная река и отражение гор в ней — все казалось родным, будто он вырос в этих местах и просто отсутствовал некоторое время. Казалось, что он еще в детстве бегал по косе — по песчаным застругам, по воде, пуская брызги. Казалось, что на правом берегу в долине — дом, где он вырос, что он много раз лежал под этим деревом на спине, заложив руки под голову, и думал о будущем.

Конечно, это было иллюзией. Многие из нас испытывали подобное чувство, попав в место, которое по непонятной причине ложится на душу. У человека нет генетической памяти, но есть врожденное чутье, родственное чувству красоты. Наши предки, полагаясь на это чутье, выбирали места для поселения и редко ошибались. Современному человеку, связанному обстоятельствами, на густонаселенной Земле судьба редко предоставляет такую возможность. Но если вдруг вы ощутили, что находитесь в том самом месте, которое создано для вас, и возможность предоставлена — не надо колебаться. Говорите «здесь!», вбивайте кол, складывайте пирамидку и поселяйтесь до конца дней. Не пожалеете.

Марк встал. Алекс лежал на песке неподалеку от лодки, Джин лениво дрейфовал по течению на мелководье, отталкиваясь руками от дна, Йоран брел по мокрому песку у кромки воды, высматривая что-то под ногами.

— Эгей! — прокричал Марк. — Слушайте, что я решил.

Парни собрались у лодки.

— Я поселюсь здесь! Вон в той долине на правом берегу. Поселюсь с подругой и позову всех, кто захочет обосноваться на Волге. Соберу компанию, придем сюда на следующий год с топорами и пилами, построим дома. Зимовать вернемся на Базу и через год в начале лета переселимся окончательно со скотом и собаками. Кто со мной?!

— Как ты переправишь сюда все необходимое для жизни? — спросил Алекс. — По Программе расселяться вглубь материка должны после того, как будут построены гидропланы. Ты только представь, сколько барахла придется тащить на себе!

— А зачем столько барахла? Инструменты плюс знания — вот и все барахло.

— А ботинки у тебя в клочья разлетятся — что будешь делать со своими инструментами и знаниями?

— Сошью. Что делали первые колонисты в Америке, когда у них разлетались башмаки? Им было не очень комфортно и легко. Так пусть и нам будет не очень легко и комфортно, зато по-настоящему. А то все кажется, что нас, как детей, водят за руку земляне, жившие много тысяч лет назад.

— Но Программа существует не только ради нас — мы должны сами много сделать для будущего Селины — вырастить и расселить орды млекопитающих, тучи растений.

— Ну так и расселим. Тем более с такого стратегического места — как там говорили в земных фильмах про важные реки: «трансконтинентальная водная артерия». Если мы выйдем за рамки Программы — это будет ее развитием, а не нарушением.

— Это бабушка надвое сказала. Программа вроде только предписывает определенные действия, не запрещая других. Но то, что ты задумал, — слишком радикальное действие. Если все последуют твоему примеру, кто будет выполнять Программу?

— Если последователей окажется слишком много, тогда и надо будет думать. Только вряд ли до этого дойдет. А я вот что сделаю: поговорю с Алексом. Нет, не с тобой — с Алексом Селиным, с его репликой. Так прямо и спрошу про выход за пределы Программы, как он к этому относится. Почему-то мне кажется, что он даст добро.

— Так, — сказал Йоран, — пожалуй, мне тоже нравится это место. Идея тоже нравится. Я пойду с тобой на следующий год. Правда, у меня пока нет подруги. Но, может, найдется такая же сумасшедшая…

— Я останусь на Базе, сказал Алекс. Отшельник из меня никудышный. Я предпочитаю находиться в гуще народа. Да и дел там невпроворот.

— А я, — сказал Джин. — Мне здесь тоже нравится, но и оттуда не хочу переселяться. Я стану купцом-путешественником. Проложу вьючный путь от Базы до Волги, буду возить сюда товар и продавать. А когда появится гидроплан, стану пилотом и буду делать то же самое в сотни раз быстрей.

— А за какую валюту ты тут будешь продавать свой товар?

— За ботинки, сшитые Марком. Они будут иметь огромный спрос на Побережье как народно-промысловые сувениры. А если серьезно — тут же должны прижиться осетровые. Буду поставлять на побережье черную икру! Накормим все Побережье черной икрой, которую до сих пор не пробовал ни один из людей Селины!

— Договорились, — заключил Марк. — Ужинаем через три часа — вчерашнего улова хватит с лихвой. А пока поразлагаемся еще немного. Хочется молча подумать.

Марк вернулся под осокорь и лег. Он пытался зрительно представить себе миллионы людей, работавших на Земле над Ковчегом для того, чтобы он мог здесь сейчас лежать и думать. Ничего не получалось. Тогда Марк попытался представить себе потомков, которые появятся здесь благодаря ему. Кое-что получилось: потомки плыли по Волге на яхтах, купались, шли по воображаемой набережной будущего города в долине на том берегу. Будут ли они помнить Марка с друзьями как первых людей, достигших этих берегов, как первых колонистов? Почему бы и нет? Главное, чтобы они тут были, эти потомки. Главное, чтобы на этом самом месте через тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч лет кто-то мог бы также лежать под огромным деревом, смотреть на реку с отражающимися горами и воспринимать это все как свое родное.

 

Приговор

Рейс из Базы в Трою вылетел полупустым, и Крис удобно устроился в широком проходе у иллюминатора, вытянув ноги. Погода была хорошей и вид — захватывающим: горы с ледниками, озерами и водопадами, озеро Комо. Крису, сколько он тут ни летал, эта панорама не надоедала — он каждый раз любовался ею, прильнув к иллюминатору, и всегда находил новые детали, но в этот раз ему было не до деталей: он был в ярости и смятении. В смятении, потому что только что обнаружил ужасный факт. В ярости, потому что этот факт должны были давным-давно обнаружить те, кто имел доступ к данным.

А панорама все равно была прекрасной. На востоке равнину покрывала легкая дымка, сквозь которую пробивался блеск далеких озер, к северу тянулся Береговой хребет, выступающий во всем своем величии из дымки, как из воды. Километрах в двухстах северней хребет выгибался к западу, потом — снова к востоку. Где-то в этой горной излучине брал начало Меконг — один из крупнейших притоков Волги. К югу хребет становился шире и раздваивался на Прибрежную и Континентальную гряды. А в точке разветвления стояла сияющая Пирамида — единственный восьмитысячник в Бореалии, пока еще непокоренный, поскольку у людей Селины была уйма куда более насущных вызовов.

Пока Крис обдумывал выражения, которыми он начнет нетелефонный разговор, далеко на востоке сквозь дымку проступила блестящая лента Волги.

«Как нам повезло с нашим миром, как все хорошо начиналось, и тут — такая подлость!» — подумал Крис.

Самолет при снижении дважды пересек Волгу — так самолеты всегда идут на посадку в аэропорт Трои при западном ветре. Крис перед каждым полетом смотрел прогноз и радовался, если обещали западный ветер — он любил пролетать над широкой рекой с зеленым островом, от которого вниз по течению тянулась длинная песчаная коса. Аэропорт Трои казался слишком большим и помпезным для пятидесятитысячного города. Это имело свою логику — все строилось на вырост. Тем более, Троя была вторым по населению городом Селины после Базы.

Рейс встречали всего человек пятнадцать, среди которых был Рубен — однокашник Криса. Они какое-то время учились в одной группе на математическом. Рубен оказался довольно слаб в математике и в других точных науках, зато загорелся социологией, предмет которой становился все разнообразней и интересней при переходе от мобилизационного уклада (следование Программе) к свободному обществу. И вот теперь он — один из десяти главных начальников Селины, член то ли Совета центральной администрации, то ли Высшего совета администрации — Крис так и не смог запомнить название органа зарождающейся власти.

— Ну что, поедем ко мне в офис? — спросил Рубен.

— Давай лучше в какое-нибудь нейтральное место. Например, на набережную Марка. Посидим на веранде ресторанчика, закажем, как обычно, пива с черной икрой — дешево и сердито. Так будет меньше вероятность, что я наговорю тебе всяких гадостей.

Туда и поехали. На набережной было пусто — разгар рабочего дня и холодный ветер. Они оказались единственными посетителями на веранде с умиротворяющим видом на Волгу с несколькими парусными яхтами, с заякоренными лодками рыбаков, со строем огромных осокорей на противоположном берегу.

— У меня плохая новость, — начал разговор Крис. — Очень плохая.

— Излагай. Про что хоть новость?

— Про рождаемость.

— Это же вроде не по твоей части. Ты же у нас математик, а не медик. Даже не биолог. А что до рождаемости — разве она не подросла за последние пятнадцать лет?

— Почему ни медики, ни биологи не догадались разложить рождаемость по поколениям, отсчитывая от эмбрионов Инкубатора? Почему глобальная генеалогическая база данных закрыта? Я получил доступ лишь благодаря дружбе с Бруно Левичем. Кто вообще из приличных исследователей имел к ней доступ? Извини, я в ярости. Мы потеряли по меньшей мере лет тридцать — уже давно все можно было выяснить и поднять тревогу!

— Стой, стой. Успокойся для начала. Генеалогическую базу закрыли потому, что в ней данные о бесплодных парах и суррогатных матерях — персональная тайна. И давай спокойно: что ты там обнаружил?

— Сколько лет прошло с рождения первых инкубаторских? Сто сорок лет. Уже должны рождаться женщины седьмого поколения. Но их нет. Нет ни одного человека дальше шестого поколения по женской линии! Есть женщины шестого поколения, в том числе и не первой молодости. У них нет ни одного ребенка! Во всех парах, где женщина принадлежит к шестому поколению по материнской линии, нет ни одного своего ребенка — только суррогатные или донорские. В пятом поколении половина бесплодных. В четвертом — пятнадцать процентов. В первых трех поколениях — норма. А все представлялось так, что возникновение бесплодия — марковский процесс.

— Погоди, я слишком смутно помню, что такое марковский процесс…

— Это процесс без памяти. Как радиоактивный распад. Ядро распадется в следующий интервал времени с постоянной вероятностью вне зависимости от того, сколько времени оно существует. Смерть пассажира в автокатастрофе — марковский процесс. Кирпич на голову — тоже. Даже мутация — марковский процесс, хотя я здесь профан. А вот процесс смерти от старости — никакой нахрен не марковский. С каждым прожитым годом после шестидесяти вероятность умереть в следующий год увеличивается. То, что мы имеем, похоже на смерть от старости, только вместо прожитых лет — поколения женщин, отсчитываемые от эмбрионов Ковчега. В этом вся беда — популяцию людей на Селине ждет неминуемая смерть от генетической или поколенческой старости, или как там ее еще назвать? Правда, ее можно оттянуть, пока в Инкубаторе остаются замороженные эмбрионы.

— Но почему же рождаемость в последнее время подросла?

— Да потому, что сорок лет назад «распечатали» довольно большую партию эмбрионов. Эти люди, их дети, а потом внуки и правнуки фертильны, потому и подросла рождаемость и еще подрастет, пока не начнет снова падать. Пойми, если бы не эта поколенческая старость, если бы бесплодие возникало случайно, поверь, было бы куда лучше. Если в потомстве треть бесплодных вне зависимости от поколения, паре достаточно рождать в среднем четверых, чтобы население росло по экспоненте или троих, чтобы поддерживать популяцию на постоянном уровне неограниченное время. Эх, черт, если бы да кабы…

По Волге вдоль пустынной набережной (фарватер проходил близко к берегу) проплыл туристический теплоход — туризм как бытовое занятие только-только входил в обиход на Селине. Пассажиры, увидев Криса с Рубеном, радостно и нестройно закричали «привет», замахали руками, а капитан дал двойной низкий гудок.

— Хорошо, я сейчас попрошу проверить твои результаты. Если ты прав, надо что-то предпринимать.

— Не надо меня проверять, Рубен. Я в своем уме, мыло не ем, а там все настолько прозрачно, что лучше устрой нагоняй всем, кто имел доступ, за то, что не увидели очевидного. Мы уже активировали кучу эмбрионов, получив от них гораздо меньше потомков, чем могли бы. Вопрос, можно ли это исправить, и в чем причина. Что-то мне подсказывает, что мы не можем это исправить. Но лучше поговорить с биологом. У тебя есть надежный грамотный биолог в пределах досягаемости? У меня нет.

— Пожалуй, есть. Амир Баккар. Должен находиться в двадцати минутах ходьбы. Он, правда, не совсем по этой теме — он геномы исследует на предмет всяческих изменений в сравнении с земными геномами. Но человек грамотный, думаю, сможет прояснить что-то.

— А он доступ к базе имел? Если да — оставь его в покое, пожалуйста.

— Успокойся, не имел. Доступ к базе строжайше ограничен, и по логике вещей надо устроить Бруно Левичу хороший втык за то, что дал тебе доступ.

— Это тебе нужно устроить всенародный втык или кому там еще, кто зажал доступ к базе. А Бруно все еще будут благодарить. Зови своего биолога!

Рубен позвонил. Пока они потребляли вторую порцию пива, Амир появился в конце набережной и подошел как раз к тому моменту, когда официант принес для него тот же классический заказ. Это был невысокий худощавый человек с тонкими чертами лица, чьи скромные геометрические размеры компенсировались пышными курчавыми шевелюрой и бородой, составлявшими единое незабываемое целое. Сверху все это великолепие венчала шляпа с загнутыми полями.

— Хорошо сидите, дорогие заговорщики! Рад присоединиться. Что такого стряслось, что вам внезапно потребовался кабинетный генетик?

— Вот Крис, он математик и дорвался до генеалогической базы данных. Пусть он расскажет.

— В двух словах так. Шестое поколение женщин, если отсчитывать поколение от эмбриона Ковчега по женской ветке, полностью бесплодно. Может быть и не полностью, но, по крайней мере, две девятки. Пятое — наполовину. Четвертое — на пятнадцать процентов. Случаев частичного бесплодия практически нет — либо нормальная фертильность, либо нулевая. Также нет никаких корреляций между остальными факторами здоровья и поколением. Впечатление, как будто при смене поколений накапливается какая-то ошибка, приводящая к резкой необратимой поломке. Какая там клиническая картина — эмбрионы, кажется, гибнут после нескольких делений? Рубен, ты должен знать.

— Да, именно так. Гибнут практически сразу, так что не удается зафиксировать беременность. Амир, ну скажи наконец что-нибудь! Ты единственный из нас в этом что-то понимаешь.

Биолог некоторое время молча смотрел на реку, поджав губы. Остальные тоже молчали, ожидая ответа. Наконец:

— Да, действительно, пахнет жареным. Я как-то старался не думать о проблеме рождаемости — гнал эти мысли, как мысли о старости, и старался не вникать. Что сказать — малодушие своего рода… Теперь на что это похоже с первого взгляда… Похоже, что теломераза в женских половых клетках не работает. Ни у кого из женщин на Селине не работает. Знаете, что такое теломераза?

— Это то, что концы ДНК достраивает?

— Вроде того. Как удваивается ДНК хромосомы при делении клетки? Вдоль нити ДНК едет так называемая полимераза — формально белковая молекула, а по сути целый механизм — и строит точно такую же нить. Так вот, этот механизм не может воспроизводить ДНК с самого конца — ему нужен кусок, чтобы «встать на рельсы», и этот кусок не воспроизводится. Копия получается короче оригинала. Природа обходит эту проблему с помощью лишнего концевого куска ДНК, который не содержит информации и служит рельсами для полимеразы. Эти рельсы называются «теломерами». Естественно, при каждом делении клетки теломеры укорачиваются. Но тут как раз и вступает теломераза — тоже белковая молекула, а по сути — механизм. Она и достраивает теломеры до первоначальной длины. Теперь понятно, что будет, если теломераза не работает?

— Понятно, — ответил Крис. — Катастрофа, когда теломеры съедаются до нуля. А почему именно шесть поколений? Почему есть разброс — у кого-то бесплодие наступает на шестом поколении, у кого-то аж на четвертом?

— Почему шесть, как раз понятно — типичная длина теломеров рассчитана где-то на 60–70 делений, если их не восстанавливать. При смене поколений женские яйцеклетки делятся 13–14 раз. Шестое поколение — это 5 смен, начиная от земных эмбрионов с нормальными теломерами. Вот они как раз и съедаются — у кого-то чуть раньше, у кого-то попозже, поскольку начальная длина имеет разброс. А если бы теломераза не работала у мужчин, было бы куда хуже — у нас происходит куда больше делений половых клеток. Теломеры бы съелись за одно поколение. Впрочем, и так хуже некуда, и можно ли исправить — вопрос.

— Что же могло произойти, что теломераза перестала работать? Облучение при перелете? — предположил Рубен.

— Облучение бы выбило теломеразу у части эмбрионов. Останься хоть несколько неповрежденных — они бы дали седьмое и следующие поколения. А потом и все здоровое человечество. Вряд ли могла быть тотальная порча лишь одного механизма. В остальном-то люди рождаются нормальными.

— Магнитное поле? Они же тысячи лет были в поле 10 тесла.

— А что поле? Молекулам, когда они просто лежат не взаимодействуя, от него ни холодно ни жарко, тем более при низкой температуре. Я боюсь, тут совершенно другой эффект. Дело не в мутациях. Хуже.

— Что может быть хуже? — спросил Рубен.

— Человек — это не только человек. Это симбиоз огромного числа организмов. В каждом из нас по полтора килограмма бактерий, без которых мы бы не смогли переваривать пищу и жить. Кроме этого в каждом из нас функционирует куча вирусов — в том числе и необходимых, хотя их роль мы понимаем хуже. Вы знаете, что кроме эмбрионов, Ковчег привез запас человеческого дерьма и прочих продуктов жизнедеятельности. Там была вся необходимая кишечная флора, но где гарантия, что какие-то необходимые — например вирусы, живущие в теле человека, — не были забыты на Земле? В эмбрионы они по каким-то причинам могли и не попасть. Боюсь, если это так, проблема безнадежна. Но я пока не уверен, что это именно так.

— Стойте, а кроме человека есть другие виды, столкнувшиеся с той же проблемой?

— Та-а-ак… У нас же все человекообразные обезьяны вымерли… У них же поколения быстрей сменяются… Думали, проблема интродукции, и рукой махнули. Похоже, со всем нашим семейством такая напасть.

— Я читал, что совершенно загадочным образом вымерли гиены.

— А хоть кто-нибудь из семейства виверровых у нас живет? Мангусты, генеты?

— Мангустов, кажется, нет, хотя они наверняка были в базовом пакете. Про остальных не знаю.

— Как будто напасть косит целые семейства. Это, пожалуй, подтверждает мысль, что проблема в недостающих организмах.

— Предположим, мы обречены, — продолжил Крис. — Но все обречены, солнце погаснет и так далее. Вопрос в сроках. У меня такой вопрос: сколько в Инкубаторе осталось эмбрионов? Это к тебе, Рубен.

— Примерно пять тысяч шестьсот.

— Сколько они еще могут храниться?

— Да хоть десять тысяч лет, если все держать в порядке.

— Так, со сперматозоидами никогда не было проблем и не будет. А как с яйцеклетками? Сколько их может произвести одна женщина?

— У женщины от рождения десяток тысяч незрелых яйцеклеток, но созревают сотни. Где-то в среднем триста овуляций за жизнь, как правило, созревает одна за овуляцию.

— Так, а можно из этих трехсот получить сотню потомков — по большей части через ЭКО?

— Теоретически можно, только где ты столько суррогатных матерей возьмешь?

— Как где? Если каждое поколение в сто раз больше предыдущего, то последнее, бесплодное, превысит все остальные по численности в сто раз. Женщинам этого поколения сам бог велел стать суррогатными матерями. Теперь смотрите. Если фактор размножения — сотня, число фертильных поколений — четыре с половиной, то от каждого инкубаторского эмбриона можно получить десять в девятой потомков. Миллиард! Рубен, понимаешь, почему миллиард?

— Ну, не надо меня уж совсем за дурака считать — сто в степени четыре с половиной — десять в девятой.

— Множим миллиард на пять тысяч, получаем пять триллионов — больше, чем все население Земли от палеолита до запуска Ковчега. Огромная могучая цивилизация. Пусть одновременно живут пять миллиардов по сто лет, тогда срок жизни человечества составит сто тысяч лет — столько времени прошло от хомо эректус до Ковчега. При этом проблема, о которой мы говорим, наверняка как-то рассосется — либо ученые найдут решение, либо мутации исправят ошибку — не может не найтись выход в такой гигантской популяции.

— Постойте, — возразил Рубен, — если растягивать эмбрионы на сто тысяч лет, то придется активировать один в двадцать лет — все его потомки будут вынуждены скрещиваться друг с другом. Как это называется, инбридинг?

— Это не проблема, — возразил Амир. — Часть эмбрионов второго и третьего поколений можно консервировать и пускать в ход позже — так можно скрещивать генеалогические деревья, «взошедшие» в разное время.

— Пожалуй, все выглядит не так безнадежно, как мне казалось с утра. Сто тысяч лет развитой цивилизации — это и землянам не снилось. Если какая-нибудь другая пакость не обнаружится…

Все трое замолчали. По набережной прошла детсадовская группа — десятка три разноцветных разномастных детей от четырех до шести лет. Наверняка часть этих девочек бесплодна по воле судьбы. Но они нормальные дети, у них впереди нормальная жизнь, возможно, счастливая. А у тех девочек, что бесплодны? Скоро таких станет подавляющее большинство. Они будут вынуждены растить детей чужой крови. Можно ли считать это несчастьем, когда такова участь большинства? Как скажется на этих детях известие о том, что человеческому роду грозит смерть, пускай и отдаленная? Именно об этом думали замолчавшие посетители ресторанчика «У Марка», медленно потягивая пиво.

— Извините, господа ученые, — прервал молчание Рубен, — не получится ни триллионов, ни даже миллиардов. Как вы представляете себе общество, где каждая женщина ежемесячно должна проходить мучительную процедуру экстракции яйцеклетки во имя будущего цивилизации? Как будут себя чувствовать миллиарды бесплодных женщин, которые обязаны — не по велению души, а по правилам — выносить и воспитать суррогатных детей? Вероятно, подобное в принципе возможно. Но это будет не общество, это будет улей или что-то другое из жизни насекомых. Ни одному самому свирепому тоталитарному режиму на Земле и не снился такой контроль над личной жизнью граждан. Чтобы насадить такой порядок, нужно превратить планету в концлагерь. И зачем тогда эти пять триллионов рабов? Да, этот мир должно посетить как можно больше разумных существ. Но не рабов же! Свободных разумных существ, которые действуют по своей воле, живут по своим правилам. Так что забудьте про фактор размножения в сотню.

— Да, Рубен, здесь ты, скорее всего, прав, — продолжил Амир. — Мы думали о теоретической возможности. В реальности она, конечно, выглядит идиотской. А какой фактор по-твоему реален? Десятка?

— Десятка может быть, и то при правильной социальной политике. Если донорство яйцеклеток будет почетным и оплачиваемым. Если суррогатное материнство станет привычной нормой. Много разных «если»…

— При десятке имеем тридцать тысяч с одного эмбриона и сто пятьдесят миллионов в сумме. Тысячелетняя цивилизация с населением чуть больше десяти миллионов. Что же, скромно, но ради этого все равно стоило запускать Ковчег.

— А если благодаря замечательной социальной политике удастся выйти на фактор двадцать? Это сто с лишним миллионов на две тысячи лет.

— Если бы да кабы… — ответил Рубен. — Тут одно можно сказать. Ковчег более чем на половину был биологической проблемой. Сейчас судьба человечества Селины становится по большей части социологической задачей. Увы, на Земле социологические задачи решались из рук вон плохо.

— Если честно, — подытожил Крис, — мы, скорее всего, столкнулись не с проблемой, а с приговором.

— Даже если так, — сказал Рубен, — мы не должны убеждать людей, что это приговор. Да люди и не поверят. Надо честно сказать, что есть вот такая проблема, но чем четче мы будем проводить демографическую политику, чем большего коэффициента размножения мы добьемся, тем больше шансов, что проблема будет решена. Да, собственно, это так и есть.

Снова прошла детсадовская группа — та же самая в обратном направлении, видимо, возвращались с прогулки. Ухоженные дети, у которых все впереди — большая интересная жизнь, как бы там ни проводилась социальная политика. Им уже выпал счастливый шанс появиться на свет. В отличие от миллиардов потенциальных детей, которых была способна принять и прокормить планета.

— Крис, — прервал молчание Рубен, — ты, случаем, мою не пробил на поколение? Я ведь не знаю точно всю семейную родословную…

— Пробил, у нее четвертое. У тебя ведь есть общие с ней дети. Имеете шанс на своих внуков.

— Ты и свою, небось, пробил?

— Да. Шестое, Рубен, шестое…

 

Молчание

Какое из циклопических сооружений появилось на Селине первым? Конечно, стометровая параболическая антенна, способная держать точку на небе в течение одиннадцати часов ежедневно. Можно и не уточнять, что этой точкой была Солнечная система. День за днем огромная чаша на полупустынном плато в Южной Бореалии, как подсолнух, поворачивалась за Солнцем. Не за этим, слепящим, а за тем, исконным Солнцем, слабой звездочкой, видимой по ночам в бинокль. На частоте Стандарта Солнечная система молчала все сто тридцать лет, прошедшие с пуска Большой антенны. Ни регулярного сигнала, ни шума, выделяющего цель из прочих звездных систем. На других частотах она молчала тоже: несколько сканов по длине волны от полутора сантиметров до метра исключили какой-либо сигнал на уровне, в сто тысяч раз меньше того, что способна передать антенна на 60 световых лет другой такой же антенне с таким же приемником.

Каждые десять часов на протяжении ста тридцати лет она передавала позывной, за которым следовал пакет данных. По сути, это был сигнал SOS — каждые десять часов в течение 130 лет повторялась просьба о помощи: для спасения человеческого рода на планете требовалась сличить в мельчайших деталях все, что касается женских половых клеток здесь и на Земле: их структуру, химию, процесс деления и особенно поведение теломеразы. Давно стало ясно, что иначе не понять, почему последняя не выполняет свое назначение на Селине.

Представьте себе сложнейший неработающий механизм, который вроде бы есть точная копия другого — работающего. Как наладить тот, что не работает? Конечно же, для начала найти не заметные с первого взгляда отличия и потом пытаться их устранить. И биологи Селины пакет за пакетом передавали в Солнечную систему прорву информации о яйцеклетках, чтобы земляне смогли понять разницу без дополнительных вопросов, ответ на каждый из которых займет 120 лет.

Отдежурив ночную смену, Аристарх Шень вышел на балкон. Солнце еще не взошло, но Антенна уже розовела на фоне темных гор.

Хорошо ранним утром — прохладно и тихо. Днем не очень то и выйдешь — жарит безбожно, силуэт Антенны колеблется в потоке горячего воздуха. Интересно, если птица пролетит между передатчиком и тарелкой, она изжарится? Может быть и нет, но жар, как в микроволновке, почувствует. Господи, о чем это я? Какие, к черту, птицы? Сколько энергии закачали в пространство за сто тридцать лет? В пустоту. Вот что полезно посчитать. Сто тридцать лет, суммарное время передач лет тридцать — миллиард секунд. Десять в шестнадцатой джоулей. Сколько крупных городов можно было построить, вложив эту энергию в работу строительной техники? А для кого городов? Нас восемь миллионов на планете и почти не прибавляется — для всех хватает уже построенного. Не для кого строить. Сначала надо с Землей связаться, чтобы снять проклятие. Тогда, глядишь, и будет, для кого строить города. Что-то мысль по кругу ходит. Не выспался…

У людей было десять лет, чтобы принять сигнал и ответить. Хотя бы просто: «сообщение получено, ждите обстоятельного ответа». Что они там? Уснули? Одичали? Или их там просто уже нет в природе? Не пора ли бить отбой? Снизить на порядок количество передач. А главное, перестать надеяться на ответ Земли. Делать что-то самим, рожать больше детей, наконец. Бедные женщины…

Что же произошло на Земле? А почему вся известная история землян обрывается запуском Ковчега? Ведь еще двенадцать тысяч лет работала его антенна! Работала только на передачу, а могла бы и на прием. Люди почти без дополнительных затрат могли бы прислать свою историю за двенадцать тысяч лет. Почему они не сделали этого? Если с ними что-то случилось, так не сразу же. Мы бы гораздо лучше понимали их судьбу, ударь они хоть палец о палец. Не спросить ли об этом Алекса Селина? Непонятно, сможет ли реплика человека ответить на подобный вопрос, но подсказать подскажет. Только надо выспаться сначала.

Только выспаться не здесь. Зарядиться кофеином на два часа вождения — и домой, где жена, пес, зелень, тень, бассейн, прохлада, вид на Тибр и главное — душевное равновесие, которое понадобится в разговоре.

Когда Аристарх подъехал к краю плоскогорья и открылась панорама широкой долины, он ощутил прилив тепла изнутри. Сотни раз он ездит этой дорогой, и каждый раз теплеет на душе, как только после бурых холмов открывается этот синий простор, где сам врос корнями вместе с вековыми деревьями. Магнетическая долина, которая тянет домой из любой точки планеты уже на третий день. Иногда во сне обнаруживаешь себя живущим в каком-нибудь искаженном городе из прошлой жизни и думаешь: «Что это меня сюда занесло? Зачем я здесь живу? Какого черта я оставил дом? Скорей домой! Где я припарковал машину, черт возьми? Где моя машина?! Она, кажется, была здесь. Неужели угнали? Как я без нее доберусь домой?!» Потом просыпаешься и облегченно вздыхаешь: «Да здесь я, здесь, и машина под окном». Соседи тоже крепко пустили корни поблизости. Биолог, художник, даже профессиональный философ живет на соседнем холме. Неужели через сотни лет эта долина опустеет?

Спуск начинается плавными виражами по полупустынному склону. Наверху деревья попадаются лишь возле скал, гладких скал из бурого песчаника — по утрам на них конденсируется влага, стекает вниз и поит деревья, нащупавшие корнями подземную часть скалы. По ночам на этих деревьях рассаживаются небольшие совы и переговариваются о чем-то на своем жутковатом языке. Чем ниже, тем зеленей — дожди здесь редкость, но выпадает роса, чем ниже, тем обильней. Иногда, возвращаясь ранним утром, видишь долину, залитую туманом. Несмотря на то, что в этот туман придется нырять, радуешься: он там, внизу, напоит все живое. А еще ниже — будто въезжаешь во влажные субтропики — капельное орошение и никаких чудес.

Вот и дом. Первым бежит навстречу, конечно, Клаус — с воплями бросается на грудь (может и повалить), лижет в лицо, крутится вокруг, снова встает на задние лапы и облизывает. Наконец чуть успокаивается и бежит к боковой дорожке, останавливается, делает плечами и головой движение в сторону реки, означающее «скорей пойдем туда!».

— Подожди, Клаус, на другой берег Тибра сплаваем завтра, мне выспаться надо…

На балкон выплывает жена, еще в халате и заспанная по случаю воскресенья.

— О-о-о, кто к нам приехал! Чем завтракать будешь?

— В смысле, ужинать? Давай яичницу с ветчиной и снотворное.

— Коньяк или виски?

— Виски. Этот австралийский коньяк с каждым годом становится хуже. Что-то южане начинают все больше халтурить. И не только с коньяком. Ну да бог с ними, мне нужно срочно выспаться. Потом будет непростой разговор, нужна ясная голова.

— С кем ты собрался говорить?

— С Алексом Селиным. С тем самым. С его репликой.

— Потерял надежду связаться с Землей?

— Вот именно. Ну и нюх у тебя!

Аристарх заснул мгновенно. Ему приснилась Земля, где он спрашивает каждого встречного, почему они не отвечают Селине. «Запрещено слушать, запрещено отвечать», — говорят встречные. «Почему запрещено, кто запретил?» — вопрошал Аристарх. «Смотрите, он не знает, кто запретил! Он не наш, держите его!» — кричали люди, число которых стремительно увеличивалось. Аристарх бросился наутек в ближайшую подворотню, толпа за ним, он полез на многоэтажный дом, карабкаясь по балконам, на одном из них его встретила юношеская любовь и втянула за руку в комнату. «Ты почему меня не дождался?» — спросила юношеская любовь. «Ты же предпочла другого». «А ты должен был ждать, тогда я в конце концов предпочла бы тебя, а ты не дождался». «Что я здесь делаю? — подумал Аристарх, оглядев тесную комнату с кроватью и платяным шкафом. — Почему я не дома? Срочно на улицу! Надо скорей ехать домой к жене и Клаусу. Где я припарковал машину? Нет не здесь, наверное, на соседней улице. Куда делась соседняя улица?! Где моя машина, как я без нее попаду домой?!»

После панического поиска машины Аристарх всегда просыпался хорошо отдохнувшим, с ясной головой. Поэтому он сразу авторизовался и вызвал Алекса.

— Здравствуй, Алекс. Мой вопрос может быть праздный, поскольку ответ на него вряд ли чем-нибудь поможет нам. И все-таки, почему Земля не сообщала Ковчегу, как она поживает, пока работала антенна Штаба. Почему она работала только на передачу?

— Правильно ли я понимаю, что ты задаешь этот вопрос потому, что вы отчаялись связаться с Землей?

— В общем, правильно. По крайней мере, я отчаялся.

— Мне не просто ответить на твой вопрос. Сначала отвечу за себя. Я об этом не думал. Раз ты спрашиваешь, значит зря не думал. В свое оправдание могу сказать одну вещь — этот вопрос казался очень простым и мелким: что проще, чем добавить режим приема и архивирования сообщений с Земли. Это можно сделать в последнюю минуту. Понимаешь, мы были уперты в то, как отправить Ковчег, посадить груз, преобразовать планету, вырастить, воспитать и обучить ваших предков. Остальное не вмещалось в голову. Еще могу сказать в свое оправдание, что не дожил до старта по крайней мере лет семь. Поэтому лучше спросить Билла Пака — он точно должен был дожить.

— Я спрошу сегодня же. А нет ли у тебя хоть смутных догадок, почему так могло получиться?

— Есть у меня смутная гипотеза, увы, невеселая: мои товарищи, запустившие Ковчег, вероятно, не доверяли тем, в чьих руках окажутся передатчики в будущем. Уже на моих глазах в мире появились первые плохие симптомы — этакий вкрадчивый смрад средневековья. Пока в легкой форме. Понимаешь, средневековье до сих пор не отпускает нас. Я имею в виду не исторический период, а концептуальное средневековье с мракобесием, холопством, охотой на ведьм, зелеными инопланетянами и прочими прелестями. Иногда кажется — прорвались, окончательно победил разум, торжество гуманизма и просвещения необратимо. Ан нет, оказывается, обратимо… Это уже происходило в новейшей истории и, кажется, готово повториться опять. Будто стоит расслабиться — и какая-то костлявая рука из далеких времен хватает нас сзади и тянет к себе. Или глубоко в нас сидит что-то вроде инфекции средневековья, сидит до поры тихо и вдруг активизируется, когда общество слабеет и выдыхается.

— Здесь на Селине почти за четыре века не было подобных рецидивов. Может быть, еще все впереди? Как нам избежать этой заразы? Может быть, она дремлет и в нас, дожидаясь своего часа?

— Конечно, дремлет в любом из нас со времен человекообразных приматов. Дремлет в виде потаенной звериной тяги властвовать, казнить и миловать, принадлежать к свирепой толпе, готовой растерзать всех чужаков. Рецепт, как свести эту заразу к нулю, прост и общеизвестен: культура, образование, воспитание — ты наверняка и сам это понимаешь, мне нечего добавить. Поэтому мы и вложили столько сил в образование и воспитание первых колонистов. Продолжайте в том же духе! Вам легче: есть простор, где можно развернуться. Проблемы начнутся, когда вам станет тесно. У нас тесно, потому и возвращается удушье. Но хватит брюзжать! Поговори с Биллом, он наверняка сможет сказать больше.

Аристарх не стал делать паузы и вызвал Билла:

— Привет, Билл. На сей раз у меня непростой вопрос. Я уже говорил с Алексом, и он посоветовал обратиться к тебе. Почему мы не знаем истории Земли с момента запуска Ковчега. Почему никто не передавал…

— Аристарх, я понял. Могу ответить на твой вопрос: это следствие паники последнего момента. Все, что примет антенна Штаба с Земли, надо было тщательно закапсулировать и положить под надежный замок, такой, чтобы только теперь ты, впервые поднявший вопрос о подобных данных, смог его открыть. Да и то после прохождения теста на зрелость. Ты понимаешь, почему?

— Догадываюсь. Тем более, мне Алекс высказал гипотезу, что тем, в чьи руки попадут передатчики, возможно, не стоило доверять.

— Да, Алекс еще многого не застал. Сейчас я говорю как бы с отметки плюс 135 дней — Ковчег уже летит, а его антенна еще работает на прием. А в Испании, где находится одна из наших антенн связи, уже назревает своеобразный христианский халифат католиков-ортодоксов. В Боливии, где работает вторая антенна, парламентские выборы выиграла партия, призывающая покончить с вековым диктатом англо-саксонской цивилизации. Традиционные ценности и истинную религию им подавай! В Австралии, где у нас третья антенна, победили зеленые фундаменталисты, считающие Ковчег преступлением против девственной Галактики. Представь, в какие руки попадут эти антенны и какие пропагандистские помои польются на борт Ковчега, если мы оставим активным режим приема.

— Алекс назвал это «инфекцией средневековья».

— Точно! Алекс умел находить нужные слова. Понимаешь, как важно избавить от этой инфекции первых колонистов, у которых еще не будет самостоятельного исторического опыта, не будет иммунитета. Как важно не дать всей этой угрюмой шобле, растущей, как на дрожжах, возможности навредить проекту. Все, что было бы передано с Земли после нас, пригодилось бы вам, но не раньше, чем на Селине созреет цивилизация. Не раньше, чем тот, кто получит эти данные, воспримет их, как исследователь, а не как ученик.

Правильно было бы все принять и отправить под замок. Но вот сейчас не готов у нас этот замок — нет согласия в том, как он должен быть организован. Это следствие заключительной паники — слишком много всего обрушилось на наши головы. Поэтому сейчас я отдам команду заблокировать режим приема. Намертво. Прости меня за это, Аристарх. Это неверное решение. Но у нас нет времени на верное, и я вынужден принять такое ради безопасности проекта, ради психического равновесия твоих предков. Прощай, Аристарх. Дальше этих слов никто из собеседников не сможет тебе рассказать, что произойдет здесь. У нас наступают плохие времена, но прорвемся! Я буду рад говорить с тобой еще, но только о том, что было раньше текущего момента: 20 декабря 2195 года, 22:30 по Гринвичу. Сейчас мои последние слова добавляются к моей реплике, после чего наступит полное молчание Земли. Навеки или нет — сказать не могу.

— До свиданья, Билл. Ты дал исчерпывающий ответ. Не скажу, что на душе стало легче, но теперь я знаю, что делать.

На самом деле как раз этого Аристарх еще не знал. Понятно, что надо было рассказать людям всю нерадостную правду — ответа ждать больше не стоит, надеяться можно только на себя. Но как? Пресс-конференция? Выступление по телевидению? Что он скажет? Как сказать правду, чтобы она не парализовала, а мобилизовала людей?

Аристарх решил сделать паузу — сплавать с Клаусом туда-обратно через Тибр, тем более, что пообещал. Собачья радость при словах «идем на реку» оказалась столь бурной и заразительной, что нарушила весь высокий трагизм реальности. До реки метров триста тенистых тропинок и каменных ступенек — располагает к правильным мыслям. Пожалуй, надо позвонить Питу Чубу, пусть снимут интервью со мной на фоне Антенны для недельного блока новостей. Минут на пять. Клаус, черт побери, оставь фазана в покое! Потом уже можно и пресс-конференцию. Да, надо выступить в прайм-тайм в новостях — их смотрит миллиона три, почти каждый третий. Что именно сказать? Клаус, подожди, дай раздеться. Так, очки в один из кроссовок, телефон — в другой. Футболку и шорты — сверху, еще камнем сверху полезно придавить. Ну, поплыли!

Что сказать? Хватит на кого-то надеяться — только на себя. Представьте, что мы одни, как когда-то земляне были одни-одинешеньки. Они собрались с силами и запустили Ковчег, но не смогли справиться сами с собой. Стоп, это будет рискованное утверждение, насчет «не смогли справиться». Использовать сослагательное наклонение. Главное, стоять на том, что мы должны сами справиться с собой, сами справиться с нашей бедой, а если ее нельзя преодолеть, то свести к минимуму. Клаус, тише, ты же не катер, плыви потихоньку рядом. Как он умудряется, плывя по-собачьи, обгонять меня, даже если я плыву кролем, я ведь неплохой пловец? Еще метров двести осталось. Самое грустное — ни у кого никаких идей, что нужно делать с этой проклятой теломеразой. Здесь мне тоже нечего сказать. И не надо, лучше скажу про предупреждение Алекса насчет средневековой заразы. А то уже стали математику и литературу сокращать. Скажу, что во все века, как только в школе сокращали математику, астрономию и литературу, активизировались бациллы средневековья — учите земную историю.

Ну вот и берег. Он лучше нашего — чистый песок. Клаус, пошли туда. Надо зайти метров на шестьсот вверх, чтобы попасть к исходной точке. И еще заодно скажу, чтобы австралийцы перестали гнать халтурный коньяк. Сначала коньяк, потом машины и корабли — деградация начинается с мелочей. Нет конкурентов, тем и пользуются. Мало нас, чтобы везде была конкуренция! Надо сказать, что без мобилизации сейчас не будет свободной конкуренции в будущем. Хотя не стоит растекаться, надо сосредоточиться на главном.

Клаус, давай полежим на этом песке. Не так уж и жарко, можно погреться. Кончай носиться, черт побери, не нужен мне твой песок в лицо, угомонись, полежи рядом!

Главное… главное, конечно, рождаемость. Нас может быть больше, гораздо больше, даже с этой вырубленной теломеразой. Да, почти все бремя ложится на женщин. Что он может? Да ничего, кроме экономической и моральной поддержки. Может жена. У них уже есть четверо детей, живущих своей жизнью. Софья еще в фертильном возрасте. Она третьего поколения, ее яйцеклетки драгоценны. Можно родить еще пару своих детей, и она может еще несколько яйцеклеток отдать в банк. Клаус, ты чего подкоп под меня делаешь? Лежи спокойно. Да, это ее бремя, могу ли я его разделить хоть как-то? Софья хотела в Атлантиду. Взять что ли отпуск и съездить с ней в Атлантиду? Туда можно ездить бесконечно — по поездке за каждую донорскую яйцеклетку. Хоть так вклад внесу. А человек я не безвестный. Глядишь, и пример с нас кто-нибудь возьмет. Глядишь, и будет для кого строить новые города. Вот чем надо ответить на молчание Земли. Клаус, поплыли домой скорей, я, кажется понял, что надо делать!

 

Посадочный в Карфаген

Дом семейства Ру́дников стоял на склоне горы, откуда открывался вид на Волгу. Огромная река с зелеными островами, широкими песчаными пляжами и косами уходила к юго-востоку километров на тридцать, где поворачивала направо перед синеющей грядой лесистых холмов. Виктор Рудник готов был продать душу дьяволу за такой вид, но этого, к счастью, не потребовалось — он отделался несколькими годами жесткой экономии и умеренно-тяжелым кредитом. Зато сейчас они с Эльзой пили вино на веранде над вечным покоем, любуясь вечерней рекой и мечтая о предстоящем круизе. Который год подряд они планировали спокойное долгое путешествие на корабле по Волге до ее впадения в океан. И опять что-то не складывалось.

— Ну вот, затянули с отпуском, — сказала Эльза, — уже середина октября. Поздновато, да и Чака надо дождаться с практики — еще неделя долой.

— А что вдруг у него практика в разгаре семестра? Он ведь уже был на практике летом. Кого они там мониторили — бобров что ли?

— Он сказал, что это дополнительная практика. Понадобился срочный мониторинг енотовидных собак, и хорошо успевающим студентам разрешили поехать в экспедицию на две недели.

— Ты ему звонила?

— Он сказал, что там связи нет.

Через неделю Чак вернулся.

— Ну, как енотовидные собаки поживают? — спросил отец, подождав, пока сын расправится с тарелкой супа и двумя порциями жареной индейки.

— Хорошо поживают, размножаются, на три процента увеличилась численность за последний год, — сказал Чак, глядя в стол.

— Что-то лицо у тебя не очень экспедиционное, как будто ты все две недели в помещении просидел, — заметил отец.

— Погода была не очень, пасмурно, — ответил сын, глядя в стену.

— А это что такое? — медленно с выражением произнесла Эльза, неся в одной руке куртку Чака, другой рукой тряся кусочком картона. Вот, проверяла карманы перед стиркой — это что?

— Это посадочный талон, — произнес Чак, глядя в пол.

— Ну-ка, посмотри, — сказала Эльза, передав талон Виктору.

— Ого! Рейс А 675 Троя — Карфаген! Компания «Пан Селиниум»! 4 октября 1109 года. Чарлз Рудник, Место 21А. Наш сын в Южное полушарие за двенадцать тысяч километров в разгар семестра прошвырнулся. Так, Чак, я тебе сочувствую. Ты попался на вранье. Это одна из самых неприятных вещей, которые могут произойти с человеком. Ну, рассказывай.

— Да чего рассказывать… Ну, девушка у меня там, в Карфагене. Летом на практике с нами была — частный грант получила на поездку в наш университет для стажировки.

— А ты по какому гранту в Карфаген летал?

— Половину заработал на раскрутке, половину занял. Отдам самостоятельно, не волнуйся.

— Так, девушка в Южном полушарии, конечно, сильный стимул. Но запомни: никакой стимул не заслуживает того, чтобы из-за него попасться на вранье!

— Да, папа, я понял. А можно, она поживет тут у нас, когда вы поедете в отпуск?

— Ну ты уж женись что ли тогда, а то непонятно, в каком качестве она тут будет жить.

— Да, можно, эта идея еще не приходила нам в голову…

— А ты не спросил ее, какого она поколения? — поинтересовалась Эльза.

— Чего спрашивать, она сама сказала — шестого.

— Эх, грехи наши тяжкие… — Эльза тяжело вздохнула.

— Да ладно, — отреагировал Виктор, — к этому давно пора привыкнуть. Подумаешь, внуки от неизвестной женщины. Жизнь все равно продолжится! Не берите в голову. Чак, иди, тебе явно надо отоспаться от трудов праведных, а то сейчас со стула упадешь.

На следующий вечер супруги, как обычно, пили вино на веранде.

— Ну вот, совсем рано темнеет. И осокори облетели. И мы опять пролетаем с нашей мечтой доплыть до океана.

— Слушай, а что мы так зациклились на этом круизе? Это, если честно, стариковский вид путешествия. Мы же еще молодые — и пятидесяти нет. Вон, младший отпрыск — взял и смотался в Австралию без всякой раскачки. Ну и что, что девушка. А у нас разве нет стимула? Мы же ни разу в жизни не были в Южном полушарии, хотя столько лет пьем вино оттуда. И тем более в Атлантиде не были. И к тому же там сейчас конец апреля по-нашему. Почему нет денег? Мы же заначили на круиз. Ну и пусть вдвое дороже. Займем. В конце концов, лишний курс прочту. Да хоть репетиторством займусь на самый крайний случай.

— Ты хоть представляешь, как туда добираться?

— Туда надо лететь через тот же Карфаген, потом местной авиалинией в Западный Порт, затем либо на корабле, либо туристическим чартером через море на Северо—Восточный кордон. Там оформлять путевку, подписывать клятвы, брать машину, и Атлантида у наших ног!

В середине ноября Виктор с Эльзой, расплатившись, подписав бумаги, где они среди прочего обязались не кормить медведей и не обниматься со львами, получив толстую папку с инструкциями и картами, спутниковый телефон, GPS-навигатор и небольшой внедорожник, выехали в открывшиеся ворота. Перед ними была Атлантида, протянувшаяся от экватора до южных полярных тундр и ледников через все климатические зоны, со своими хребтами и равнинами, с саваннами, джунглями, тайгой и тундрой, с лесной, степной, горной и морской фауной. Еще 800 лет назад Атлантида получила статус общемирового парка, где была запрещена любая деятельность, кроме исследовательской, экологической и туристической. Люди Селины могли позволить себе отвести под природный парк целый континент — на каждого жителя планеты приходилось по три из 120 миллионов квадратных километров суши. А в ноябре 1109 года уже по четыре.

Это не значит, что в Атлантиде никто не жил. Кто-то чинил дороги, кто-то обслуживал туристов, кто-то проводил исследования и внедрял в природу новых животных, кто-то учил детей и завозил товары. Тысяч двести, не меньше, обитали на материке, рассеявшись по небольшим поселкам и станциям.

Итак, Виктор с Эльзой выехали за ворота, которые хотелось назвать «вратами» — за ними открывался гостеприимный материк, где за все, кроме спиртного, было уплачено на месяц вперед. Через пару минут они притормозили у перекрестка с незамысловатым указателем: север (направо), юг (налево), запад (прямо). Они выбрали запад — им не терпелось пересечь материк: два горных хребта и внутренний бассейн между ними, а там — Великий Западный океан. После перекрестка стоял щит с важнейшей информацией: заправка — 70 км, продукты — 150 км, пиво — 250 км, ночлег — 300 км. Дорога была неширокой, но прямой и ровной как струна — она прорезала холмы, шла по мостам и насыпям через низины. Пустынная ухоженная дорога с яркой разметкой, чистыми гравийными обочинами и проволочными ограждениями от животных. Гипнотическая дорога, требующая ехать и ехать не сворачивая.

— Зачем они сделали дорогу столь прямой? — размышлял Виктор вслух. — Такое совершенство уже почти не дает выигрыша, но стоит дорого.

— По-моему, дорога — некий символ. Она же производит на нас впечатление. Расслабься и попробуй понять, что навевает тебе эта дорога.

— Стрела времени? И мы мчимся в будущее? Нет, пожалуй, не совсем так, но что-то перекликающееся.

По сторонам шла саванна, где паслись антилопы трех или четырех видов, попадались даже носороги и группы жирафов. «Продукты» оказались маленьким киоском при заправке, зато пиво на отметке 250 км было вполне приличным — вкусным, прохладным и живым. Супруги заночевали на 532‑м километре в самотеле (без обслуги) — вставляешь универсальный ключ, выданный на кордоне, входишь, берешь белье, стелишь, утром кидаешь белье в стиральный комбайн и нажимаешь кнопку. За день им попались два человека (в киоске и за пивной стойкой), десятка полтора встречных машин, тысячи парнокопытных, сотни бабуинов, десятки носорогов, а слоны, увы, водились только северней.

Следующий день не принес ничего принципиально нового, зато на третий день на горизонте показались горы. Дорога шла на подъем так же прямо — мосты, эстакады, туннели. Последний двадцатикилометровый туннель вывел в каменистую полупустыню Внутреннего бассейна. Когда-то там было море, но тектоника подняла морское дно на высоту трех с половиной километров. Эта слегка всхолмленная равнина ничем не напоминала вчерашнюю саванну, как и ламы, пасущиеся небольшими группами, ничем не напоминали антилоп. На заправке, выйдя из машины, Виктор ощутил, насколько здесь холоднее. Он предложил подняться на ближайший холм, чтобы размяться. И тут супруги ощутили, что не так уж они и молоды.

— Не бери в голову, — сказал Виктор, — это просто недостаточная акклиматизация.

На следующий день дорога все так же тянулась как струна и гипнотизировала, прорезая психоделический ландшафт. По сторонам пошли странные островерхие изваяния, похожие на пьяных монахов в капюшонах, обелиски, арки, купола. Это было похоже на сон, и Виктор, чтобы выйти из полугипноза, отхлебнул крепкого кофе из термоса, потряс головой, помассировал затылок и открыл окно.

— Говори что-нибудь, — попросил он Эльзу. — Хоть глупости, только с выражением.

— О, кажется, это совсем не глупость: смотри, впереди вроде все обрывается. А там только дымка, и за дымкой — что-то странное.

Виктор посмотрел на навигатор.

— Так это и есть Центральный каньон. Уже! Похоже, я шел с превышением.

— Ты шел сто восемьдесят, пока не выпил кофе.

Перед каньоном вдоль дороги расположился первый на пути настоящий поселок — дорожная служба с машинами, спасатели с вертолетами, столовая, настоящая гостиница. Весь персонал гостиницы сидел на скамейке у входа — два человека с двумя собаками, лежащими у их ног. Виктор с Эльзой не стали задерживаться — перекусив и получив продуктовый паек на пять дней вперед, двинулись дальше. Дорога вела прямо в обрыв.

Виктор рефлекторно нажал на тормоз, но увидев ограничение скорости 120, отпустил, поверив дорожной службе. Земля слева и справа внезапно ушла далеко вниз, дорога начала полого спускаться прямо по воздуху. Конечно, ее поддерживали ажурные железобетонные опоры, уходящие корнями глубоко в слоистые склоны каньона. Дорога плавно повернула направо и продолжила путь в воздухе над пропастью к скале-останцу с вертикальными склонами и плоской вершиной, где была оборудована смотровая площадка. Далеко-далеко внизу текла мутно-ржавая река, которая, как, вероятно, уже догадался читатель, называлась Колорадо. Она была раза в три полноводней своей земной сестры, поскольку брала начало из ледников Северного хребта, перехватывающего влажные муссоны. Но отсюда, с огромной высоты, она казалась совсем тоненькой — каньон был намного глубже своего земного собрата. Он числился девятым среди естественных чудес света. А десятикилометровый мост через каньон был первым среди рукотворных чудес. Он шел по паутине ажурных опор, казалось, прямо в небе над каньоном, лишь слегка прогнувшись вниз. На самом деле ни одна опора не была выше шестиста метров, а монолитная паутина состояла из мощных напряженных железобетонных балок — вертикальных, наклонных, дугообразных. Центральный арочный пролет перепрыгивал реку на высоте полутора километров, опираясь на высокие утесы по сторонам реки.

— Слушай, ведь дорогу через каньон можно было проложить в десять раз дешевле — вон там траверсом вниз по склону, по тому выступу, там два моста, там мост через реку над тесниной и снова вверх вдоль склона. Зачем было городить такое чудо?

— Так ты сам и ответил — чудо. Считай это произведением искусства. В этом мосту эстетика и вызов выше рациональности.

— Сколько же средств и сил в него было вложено!

— Сколько этому мосту — 500 лет где-то?

— Пожалуй, ближе к шестистам.

— Ну вот, сколько людей он привлек сюда за шесть веков? Сколько людей посетили материк для того, чтобы проехать по первому чуду света? Сколько людей испытало от этого восторг? Разве в этом нет рациональности, если тебе нужна именно она?

— Я и сам в восторге. Просто непривычно. Обычно в инженерных сооружениях эстетика подчинена рациональности. Здесь же в эстетику, в величие сооружения, вложена львиная доля затрат. Ты можешь назвать земные аналоги?

— Конечно. Соборы, дворцы, пирамиды. Пожалуй, мотивы разные. На Земле это строилось во имя бога или монарха или для демонстрации богатства. Здесь скорее как вызов судьбе: «Нас тут мало, мы обречены, но смотрите, что мы можем. Выше голову!»

— Что же, выше, так выше! Вперед, так вперед! Поехали, там еще на центральном пролете есть смотровая площадка с прозрачным полом.

После десятикилометрового полета над бездной захотелось пива. Эльза взяла у входа в бар стопку туристических буклетов и разложила на столе. Когда Виктор дотягивал второй бокал, Эльза воскликнула:

— Вот, нашла! Слушай: «Архитектор дороги Запад — Восток, пересекающей северную часть Атлантиды, Симеон Шама, называл свой проект „Путь Разума“. В его концепции, задуманной, как антитеза постмодернизму, путь разума должен быть прям… “Это человек плутает вокруг истины и считает, что путь познания извилист, — говорил Шама, — а на самом деле он прям как стрела времени”». О, Виктор, ты почти угадал! Слушай дальше: «В той же концепции Центральный каньон рассматривался как рок, как пропасть, обрывающая в будущем человеческую историю Селины, — во времена строительства дороги было уже ясно, что проблема рождаемости непреодолима. Мост, идущий почти прямо на огромной высоте над каньоном, по замыслу архитектора, символизировал веру в то, что разум чудом преодолеет пропасть и продолжит свой прямой путь. Название не прижилось и концепция была забыта. Долгое время дорога носила название „Струна Симеона“, однако со временем дорога, получив вместе с мостом статус первого искусственного чуда света, утратила и это имя». Виктор, какие же мы дремучие — не знать таких ярких вещей!

— А как удержать в голове все, что забыто самой Историей? Хотя здесь замысел забыт явно не заслуженно.

— О, погоди, погоди, тут еще интересней: «Южная дорога, пересекающая континент в широтном направлении и спроектированная Симеоном Шамой, была названа им „Путь Истории“. Дорога знаменита своими головокружительными наклонными виражами, перегибами, спусками и подъемами, резкими переменами ландшафта».

— Вот так! Едем путем Разума, вернемся путем Истории! Не сойти бы с ума на тех виражах…

— Не сойдем, поехали. У нас еще две с лишним тысячи километров идеально прямой дороги!

Через три дня Виктор с Эльзой пересекли Западный хребет и оказались в цветущих влажных субтропиках среди пальм на берегу океана. Проведя пару дней в прибрежном отеле и накупавшись в прохладном океане, они двинулись на юг. Дорога шла вдоль моря — обычная приморская дорога с обычными приморскими красотами. Небольшие поселки стали попадаться чаще — километров через сто. Субтропики стали чуть суше, и дорога пошла верхом — по отрогам гор. Встретив ответвление дороги, ведущее вниз, с указателем «Биостанция 48», супруги решили попытать счастья и свернули. Вскоре они оказались в аккуратном поселке — десятка полтора домов с небольшими подстриженными газонами, идущими полукольцом вокруг лужайки с прозрачным павильоном, судя по обилию в нем оргтехники, служившему офисом. Как только они остановились, к машине подбежал пес и, встав на задние лапы, протянул морду в окошко и лизнул Виктора в щеку. Затем пес сел и замычал басом, покачивая поднятой головой и виляя хвостом. На улице появился спешащий чуть прихрамывающий человек:

— Добро пожаловать! — закричал он издалека. — Не бойтесь Агата — так он просит всех хороших людей выйти из машины и пожаловать в гости. Я присоединяюсь к его просьбе, — сказал слегка запыхавшийся хозяин, подойдя и протянув руку. — Добро пожаловать на нашу биостанцию! Меня зовут Джон Смут. Вы здесь первые посетители за целый месяц. Пожалуйста, следуйте за мной к нашему столу — жена уже накрывает.

— А как ваш пес распознает хороших людей?

— Очень просто — они опускают стекло или оставляют окно открытым, когда он подбегает к машине.

Джон, которому было на вид под семьдесят, привел их в один из домов. Навстречу вышла женщина примерно того же возраста, что и хозяин.

— Знакомьтесь, Мария, моя жена.

Виктор и Эльза наконец представились и прошествовали в столовую, где уже был накрыт стол — вино, сыр, фрукты, овощи.

— Ой, да что вы, — запротестовала Эльза, — мы недавно пообедали.

— Да, простите, — добавил Виктор, но за таким столом мне никак не уложиться в свои законные полпромилле.

— Неужели вы собираетесь сегодня еще куда-то ехать? — спросил хозяин упавшим голосом.

— Не хотелось бы вас напрягать… Мы собираемся переночевать в самотеле, до которого еще полчаса езды, — неуверенно промямлила Эльза.

— Боже, какой самотель! Перед вами пятнадцать пустых ждущих вас домов, где все застелено, где есть горячий душ, а в холодильниках — светлое пиво для усталых путешественников.

— А как же хозяева этих домов?

— Нет хозяев. Кто-то уехал, кто-то умер. Мы здесь одни. Это мы подстригаем газоны и следим за домами. То, что вы видите, не вся биостанция, это лишь центральная площадка. Но и на остальных площадках никого нет.

Виктор с Эльзой переглянулись.

— Хорошо, — сказал Виктор, — только с одним условием: завтра сообща проедаем наш продовольственный запас и пропиваем содержимое специального ящика в багажнике.

Джон и Мария рассказывали весь вечер — об интродукции морских млекопитающих, о выкармливании копытных, о том, как учили охотиться первых волчат, о том, как Биостанция 48 за шесть столетий своего существования добилась гармонии в живой природе на вверенной ей площади в полмиллиона квадратных километров. Рассказывали о том, как дети сотрудников навсегда уезжали «на материк», как постепенно сворачивали работы по мере выполнения программы, как они оказались здесь одни.

— Мы получаем пенсию и небольшую зарплату за так называемый «перманентный мониторинг», который не предполагает никаких обязанностей, пишем регулярные отчеты о житье-бытье дружественной фауны, по сути — добавка к пенсии. А с фауной в целом все в порядке — живет и процветает. Дело сделано.

Сидели долго, хозяева все не могли наговориться — последним жителям уходящего мира со славной историей, каковым была Биостанция 48, было, что рассказать. В доме, куда Виктора и Эльзу хозяева привели на ночлег, по стенам висели замечательные фотографии. Портреты, групповые снимки, люди и звери — кормление из бутылочек, игры, трогательное прощание. Приятные лица, забавные сюжеты, очаровательные малыши и отличное качество печати.

— Обитатели этого дома? — спросил Виктор.

— Да, здесь больше десяти поколений. Вот это снимок трехсотлетней давности — группа адаптации китообразных на фоне питомцев. А это Софья Чен с пумой, она жива и здравствует на материке. Может быть и пума жива — снимку всего двадцать лет.

— Кто печатал эти снимки? Видно, что они сделаны одной техникой?

— Мы, — ответил Джон. Лазерная керамическая печать. Дорого, но вечно. Снимали, конечно, разные люди, все это мы собирали по всяческим электронным архивам — сетевым и здешним. Дело в том, что эти фотографии в таком виде намного переживут свои электронные версии. И через тысячи лет они будут висеть здесь в том же качестве.

— И в других домах висят подобные снимки?

— Конечно, завтра все увидите. Мы к тому же записываем свои реплики, которые будут принимать посетителей после нас. Была биостанция, будет музей-приют.

Наутро Смуты предложили гостям познакомиться с представителями дружественной фауны. Все, включая Агата, спустились по лестнице к берегу и прошли вдоль него до небольшой бухты с бетонным пирсом. Джон вышел на пирс и несколько раз просвистел, так что у стоявшего рядом Виктора заложило уши. Минуты через три в кустах у края бухты раздался тяжелый треск, и из зарослей, как из раскрывшегося занавеса, гордо вышел огромный кабан. Агат бросился к нему, заскулил, крутя хвостом, привстал на задние лапы, рыкнул, сделал выпад и понесся петлями по пляжу, кабан за ним, потом наоборот — трясется земля, летят камни и песок, и не дай бог попасться на их пути, будь ты хоть человек, хоть столб. Наконец, запыхавшийся кабан повалился набок, и Агат, сделав пару безрезультатных выпадов, принялся выкусывать что-то из щетины довольно похрюкивающего кабана. Но тут появились два плавника — и кабан с Агатом побежали на пирс. Из воды у пирса высунулись две дельфиньи головы. К одному из дельфинов подбежал кабан и уперся пятачком в его клюв — дальние эволюционные родственники покачали сдвинутыми мордами, как люди потряхивают руками при радостной встрече. Агат тем временем играл со вторым дельфином — с рычанием носился взад-вперед по пирсу и делал выпады вниз, дельфин метался в воде и выпрыгивал на Агата, падая грудью на край пирса, пес увертывался и отскакивал назад. В воздухе откуда ни возьмись появились две пары воронов. С криками «крук-крук» они спикировали на пирс и взмыли вверх. Обе пары планировали, синхронно выписывая круги и петли, касаясь друг друга кончиками крыльев. Вдруг один из воронов сложил крылья и стал падать спиной вниз, другой в резком пике догнал его, после чего оба распахнули крылья и снова набрали высоту — они повторили этот трюк несколько раз, меняясь ролями. А другая пара спустилась к воде и стала летать кругами — тут из воды с шумом изверглись две серо-белые ракеты, пытаясь ткнуть воронов носами, одному из дельфинов это почти удалось, и так раз за разом. Агат зарычал и с разбега бросился в воду, поплыл к шумной компании и при каждом прыжке дельфинов колотил лапами по воде, пытаясь внести свой вклад в творящееся буйство.

Наконец дружественная фауна успокоилась. Пес вышел из воды и отряхнулся. Дельфины подплыли к пирсу и выставились по пояс, чтобы их погладили Джон с Марией, пара воронов села на лежащего кабана, один — на плечо Джону, еще один прохаживался рядом с лежащим Агатом.

— Ну вот, вы видите, нам тут совсем не скучно, — сказала Мария. — Вы видели не всех. Иногда кабан приходит с подругой. Дельфины приплывают разные, иногда — целая стая. Есть и другие места, где на свист приходят другие звери. Но эта компания — самая веселая.

Рудники провели у Смутов три ночи и два полных дня, посетив другие площадки, поднявшись в горы, познакомившись с тамошними представителями фауны Атлантиды.

— Передавайте привет большой земле и не беспокойтесь за нас. Мы здесь проживем долго и счастливо и умрем в один день, — сказала на прощание Мария.

Виктор с Эльзой продолжали путь вдоль океана на юг. Субтропики сменились сухой степью, потом ландшафт стал зеленеть, наконец пошли сочные широколиственные леса. В один из дней они решили с утра пройтись пешком по предгорьям к водопаду. На обратном пути попали под дождь, и не просто под дождь — под теплый фронт океанского циклона.

Затяжной дождь застревал в листве верхнего яруса, сливался в крупные капли, которые с шелестом скакали вниз по листьям и барабанили по капюшонам Виктора и Эльзы. Виктор откинул капюшон, рассудив, что теплый дождь — дружественная среда.

«А хорошо ведь, — думал он, — почему мы не любим попадать под дождь? Ну ладно, если холодный с пронизывающим ветром… Но вот такой — живой и теплый, ароматный…»

— Лейте, лейте дожди, — бормотал Виктор, — шелестите в листве…

— Ты что там мурлычешь себе под нос? — спросила Эльза.

— Оду круговороту воды! Я как Винни—Пух, на ходу сочиняю… О, вот оно: Лейте, лейте дожди. Шелестите в листве… Пропитав перегной, выгоняйте на свет полосатых червей… И хлебнув приключений в сплетенных корнях, пробивайтесь ключами в тенистый овраг! — продекламировал Виктор нараспев.

— Да, Винни—Пух отдыхает. Вроде раньше за тобой таких талантов не наблюдалось.

— Черт его знает, может дождь настучал, а может, слышал где-то, потом забыл — и вот всплыло.

— Давай, мой Винни—Пух, чего там тебе еще настучал дождь?

— Погоди, — ответил Виктор, продолжая шагать, размахивая руками. — Сейчас, наклевывается… Вот… О, прыгучий ручей, оторвись хоть на миг от слепого влеченья морей… И замри! И позволь себе малую толику сна в бочаге, куда иглы роняет сосна. И оттуда сквозь кроны взгляни на свою… колыбель в серых клочьях, летящих на юг!

Эльза глянула вверх в просвет между кронами — облака действительно летели с севера на юг.

— Подожди, — продолжил Виктор, — там еще должно быть что-то. Любая ода без грустной ноты фальшива, а ода круговороту воды — тем более. Вот она, грустная нота, — Виктор стукнул себя в грудь. — Это нас скоро время смахнет как рукой. Это нам уготован могильный покой, а трава, как ребенок, сосет вечный сок! И бегущей воды не иссякнет поток!.. Вот что мне продиктовали то ли дождь, то ли дырявая память! После нас мир никуда не денется — он прекрасно обойдется. Так благословим же его, уходя, и на душе станет легче.

— Что-то мне это напомнило: «И ни птица, ни ива слезы́ не прольет, если сгинет с земли человеческий род».

— Да, я помню это: «Будет ласковый дождь, будет запах земли…» — хорошее стихотворение, но я не то хотел сказать. Я имел в виду, что и нехрен проливать по нам слезы, пусть они — и ивы, и птицы, и прочие занимаются своим делом: живут и развиваются, пока течет вода и светит солнце. У них будет уйма времени впереди, и из этого наверняка получится что-нибудь стоящее.

— Но без людей этот мир так бы и остался пустыней. Даже без нас, родившихся здесь, он бы остался куда более убогим.

— Тем более. Куда легче уходить с чувством выполненного долга. Хотя выполнили его не мы с тобой, а Смуты и люди, подобные им. А знаешь, я, пожалуй, зря считал Архив пустым делом. Побывав у Смутов, думаю, надо вложить свою лепту. Оформить как следует свои лекции. Собрать фотографии и фильмы. Подписать и прокомментировать. И сейчас, как вернемся домой, смонтировать все отснятое под заголовком «Атлантида начала XII века» и про Смутов показать, и все фотографии попросить у них в электронном виде — все загрузим в Архив. Может быть, люди где-то там, среди звезд, еще живут и вдруг заглянут сюда.

— Люди с неба… Только и осталось надеяться на чудо.

— А почему бы не надеяться? Надежда не только придает силы — если ей следовать в жизни, она делает чудо более вероятным. Смотри, какой мощный символ соорудил этот Симеон Шама с инженерами и рабочими. Глядя на мост, действительно веришь, что история разума на Селине не должна оборваться с нашим исчезновением. Ладно, мост с дорогой — это все-таки символ. Но Архив — уже не символ. Это такого сорта расчет на чудо, что может материализовать надежду. А плутоний двести сорок второй, ради которого пришлось поменять режим нескольких атомных электростанций? Я, подобно большинству, не видел смысла в этих затратных священнодействиях. Дошло, наконец: плутоний — как опоры моста через пропасть. Плутониевая грелка — источник энергии на сотни тысяч лет. Пусть слабенький, но надежный и постоянный. Сотни тысяч лет жизни гигантской электронной памяти Архива. Сотни тысяч лет готовности распознать разум и включить урановые капсулы, питающие библиотеки и маяки. Сотни тысяч лет постоянной готовности к чуду заставят-таки его произойти.

— И что, по-твоему, это будет за чудо? Павианы поумнеют? Еще один ковчег прилетит откуда-то?

— Не знаю, Эльза. Может быть, что-то в этом роде, может быть, что-то еще. Как бы там ни было, надо оставить память о себе, о человеческой истории. Знаешь, что мне пришло в голову после визита к Смутам? Хорошо бы Чак занялся обустройством мира, который будет после нас. Эти его бобры и енотовидные собаки как раз из этой серии. Да и потенциал у него есть. Как ни крути, не всякий студент способен тайком и внезапно слетать в другое полушарие. Из него может выйти толк, не всю же жизнь ему быть оболтусом!

Чета Рудников благополучно завершила путешествие по Атлантиде, одолев Путь Истории без ущерба для рассудка, а через пять лет осуществила-таки свою мечту проплыть по Волге до океана. На этом мы прощаемся с ними, хотя фамилия Рудник еще всплывет.

 

Последний старик

Пять лет назад последние люди переселились доживать век в колыбель человечества Селины, каковой была База. Никому не хотелось умирать в одиночестве, старики держались потесней, точно так же, как это делали первые дети планеты полторы тысячи лет назад. Но старику, медленно идущему по широкому океанскому пляжу, все-таки выпала такая судьба — он оказался самым последним.

Старик с женой переехали сюда еще шесть лет назад вместе с тремя последними семьями Трои. Перед отъездом они «выключили свет» — дали команду на останов последнего блока местной атомной электростанции: жена, вооружившись очками с толстыми линзами, диктовала с бумаги пароли и опции, старик набирал и отправлял команды. Доехали до Базы за один день, стартовав до восхода: старик вел грузовик с пожитками четырех семей, остальные ехали на легковых машинах. Ближе к вечеру их маленькая колонна вышла из туннеля под Белым перевалом навстречу золотисто-синему спокойному океану. В сумерках на подъезде к Базе их встретили собаки, пасущие стадо коров, — они энергично махали хвостами, бежали вдоль дороги за колонной, весело погавкивая. Теперь каждая машина на этой дороге была исключительной редкостью и праздником для окрестных собак.

За три года до приезда старика с женой и земляками в аэропорту Базы приземлился последний рейс из Карфагена, собрав шестьдесят пассажиров, стянувшихся в южную столицу со всей Австралии и Атлантиды. Его в одиночку привел восьмидесятитрехлетний пилот, сухой и крепкий, как куст саксаула, — он умер всего полгода назад. Еще годом раньше пришел корабль, собравший почти сотню человек со всего побережья Бореалии — все оставшиеся жители внутренних городов были оповещены, что к определенной дате надо приехать в ближайший порт. В общем, собралась немаленькая дружная компания — ходячие и колясочники, в ясном уме и с уходящей памятью. Компания редела, но держалась, благо в их распоряжении были неограниченные запасы еды и медикаментов, работающая инфраструктура, госпиталь с роботами-сиделками.

Старик присел передохнуть. Еще три месяца назад их было двое, а последний Новый год они отмечали вчетвером. Опухоль все росла, боли в правом боку становились все сильней, инъекции приходилось делать все чаще. Тянуть дальше не имело смысла — зачем портить мучительным концом в общем-то хорошую долгую жизнь. Даже последние годы, которые они провели здесь, были хорошими: собирались в беседке на Сосновой дюне, пили старое вино, вспоминали, шутили, смеялись. Последние полтора года, с тех пор, как умерла жена, были тяжелей, но пролетели быстро…

Старик в последний раз проверил сообщения. Если бы пришло сообщение о триггере на Большой антенне, он бы отложил свой уход на несколько дней. Дело в том, что двенадцать лет назад был триггер на прием. Антенна зарегистрировала сигнал из Солнечной системы — сигнал очень слабый, но соответствующий Стандарту по своей структуре и частоте. Увы, данные оказались нечитаемыми, хотя сам факт передачи сигнала почти не оставлял сомнений. Похоже на то, что кто-то пытался передать информацию либо со слишком маленькой антенны, либо не смог ее точно сориентировать, либо использовал недостаточно мощный передатчик. Это был единственный триггер за всю тысячу с лишним лет существования Большой антенны, которая регулярно передавала сигналы в Солнечную систему.

Никаких сообщений не было. Старик подошел поближе к воде и решил: здесь!

Он вспомнил Иосифа Бродского:

…Я никому вреда не принесу, в песке прибрежном лежа…

Он не смог вспомнить дословно следующие строки и произнес вслух их собственную реконструкцию, родившуюся сама собой:

В небытие от раковых клешней

без сил бегущему не отыскать нежней,

застираннее и безгрешней ложа.

Бродский помог. Еще сильнее помог очередной тонкий шприц. Настолько, что старик смог выкопать в песке ложбину длиной в собственный рост. Но он не спешил улечься — пусть сначала сядет солнце. И глядя, как солнце уходит за горизонт, старик увидел зеленый луч!

«Хороший подарок напоследок», — подумал он, и тут услышал пыхтенье и топот. К нему по пляжу неслись галопом Полундра и Атас. Подбежали, крутя хвостами, как пропеллерами, поскуливая, облизали старика в лицо.

— Эх, братцы, не хотел я звать вас, чтобы избавить от шока. Ну раз уж прибежали, ложитесь рядом. Спасибо, не пришлось умирать в одиночестве. На миру оно легче…

Старик улегся в песчаную ложбину. Собаки быстро вырыли по бокам ямы для себя и легли в них, прижавшись к старику и согревая его. Стало хорошо и спокойно, но ненадолго — боль в боку снова прорезалась и становилась сильней с каждым вдохом.

— Теперь, ребята, это ваша планета, — сказал старик. — Теперь вы здесь главные. Уж не подведите… Ну, пожалуй, пора.

Он достал шприц потолще и вколол его в вену. Полундра с Атасом несколько минут спокойно лежали, потом вдруг вскочили и принялись яростно лизать старика в лицо. Тщетно, старик не оживал. Тогда собаки сели и завыли. Через несколько минут прибежала вся стая — скорбная песня разнеслась по побережью, ее подхватили далекие сородичи за рекой и за Северным мысом. За ними в свою очередь вступили собаки предгорных степей, пойменных лугов и Южной бухты. Они не знали, кого оплакивают, но чувствовали, что произошло что-то очень печальное. Однако жизнь продолжалась, и собаки постепенно затихли. Ночью пришел небольшой атмосферный фронт, вызвавший короткий, но вполне ощутимый шторм, прибой затянул тело старика песком. А наутро после проверки стада собаки пришли на пляж играть в футбол кожаным мячом, набитым травой, — весело и шумно. Атас нарушил правила — схватил мяч зубами и побежал с ним, за что был потрепан сородичами и заработал очередной шрам на морду.

Старикам было легче доживать последние годы с верой, что люди хорошо подготовили мир к своему уходу. Ни одно животное не осталось бездомным — все способные к самостоятельной жизни были выпущены на природу, неспособные перестали разводиться много лет назад. А собаки, те самые ушастые с кисточками далекие потомки Ноя, гонявшие мяч по пляжу, сами время от времени подкармливали старика и его друзей свежей говядиной.

Атомная электростанция Базы была переведена в автономный режим малой мощности еще десять лет назад и проработает еще десять лет — заранее не было известно, когда умрут последние старики, поэтому она была настроена на двадцать лет автономной работы последними стариками-энергетиками. После того, как реактор будет заглушен автоматикой, нагрузка ляжет на радиоизотопные генераторы. Самый мощный из них предназначен для антенны, которая еще сотни лет будет передавать сигналы и принимать, если случится ответ, которого так и не дождались.

Но, пожалуй, самое важное, что сделали люди перед уходом, — архивы. По крайней мере, так считали они сами — действительно надеялись, что их кто-то прочтет. Самое важное — микронной гравировкой на дисках из благородных сплавов — эти данные будут жить, пока их не сотрут геологические процессы — зальет лавой или поглотит и погребет под осадками море. То есть минимум десятки, а скорее, сотни миллионов лет. Но микронной гравировкой много не запишешь. Основной массив информации хранился в электронном виде на разных носителях с периодической перезаписью. Радиоизотопные источники питания, поддерживающие жизнь основных архивов, были рассчитаны на семьсот тысяч лет. Да, люди действительно верили, что за это время здесь появится кто-то, способный прочесть…

 

Часть 4

 

УхыррМухх и СирриСилль

УхыррМухх (произносится утробным басом, максимально низким, на какой способен произносящий) наконец выбрал место для телятника, оставив метку близко к стене некоего каменного феномена прямоугольной формы с квадратными дырами. Псы видели довольно много таких странных скал и часто их использовали: стены уходили довольно глубоко в землю и страховали по крайней мере одну из сторон телятника от осыпания. Быстро надвигалась поздняя осень, а зимы становились все холодней. Прошлогодних телятников на эту зиму не хватало, тем более, что некоторые осыпались весной. Поэтому надо было отрыть новые, иначе часть позднего приплода зиму не переживет.

УхыррМухх был вождем племени. Он не отличался исключительной силой, но прослыл самым умным, а старейшины племени давно разобрались, что важней. Собственно, он революционизировал рытье телятников. Рытье, как и прежде, производилось передними лапами — в этом псы и так были мастерами, но проблема заключалось в транспортировке грунта наружу. Раньше это происходило так: вблизи стены расстилается бычья шкура, два пса рыли землю двумя передними лапами, как это делали их предки, земля летела между их задних лап на шкуру. Потом два других пса хватали шкуру за края и, пятясь, тащили ее к выходу. Для второй пары псов эта работа была тяжелой и мерзкой.

Что придумал УхыррМухх? Он прогрыз в шкуре со стороны головы две большие дырки, подлез под шкуру и просунул голову в одну из них после чего, упираясь грудью, потащил землю гораздо легче и быстрее, чем это делала двойка самых быстрых псов. «Смотрите», — крикнул он, и к нему прибежали несколько соплеменников, которые поняли идею с первого взгляда. К нему присоединился еще один пес, вдвоем они так дернули шкуру, что вся земля с нее осыпалась. Решение найдено было почти мгновенно. Они связали две задние ноги шкуры и к ним привязали хвост. На этот раз они нагрузили еще больше земли, и помчались с веселым радостным погавкиванием, которому в человеческом языке ближе всего соответствует «э-ге-ге-эй!». Псы от радости не остановились у отвала и ринулись дальше — первая в постчеловеческой истории Селины упряжка скрылась в полях с затихающим псиным «э-ге-ге-эй».

Этот же транспорт племя стало использовать для доставки сена в телятники. Сухая трава по старому методу собиралась с помощью куста боярышника. Пятясь через траву, пес зубами тянул куст, трава цеплялась за колючки и набивалась между веток. Со временем племя заменило боярышник засохшей елкой, что оказалось более мощной технологией. Елку достаточно просто катить, и она великолепно наматывает на себя траву. И, главное, этот процесс гораздо веселей и всегда сопровождался радостным гуканьем и гавканьем, особенно когда елка сама шла под уклон.

Елки были большой редкостью, приходилось отправлять бригаду из дюжины псов километров за двадцать вверх по течению реки. Псы, конечно, не бобры. Завалить дерево одними клыками для них было довольно сложно, однако за день они успевали подрезать десяток а то и два небольших елок. Потом елки отправлялись по реке самосплавом, а псы шли по берегу чуть сзади, наблюдая, не застряла ли какая на мели. Дома вытаскивали деревья на берег и сушили до следующей осени. Самое неприятное занятие, связанное с экспедицией, приходилось на следующие два дня — очистка морд от еловой смолы.

Но сейчас УхыррМухх и товарищи спешили вырыть новый телятник. Внезапно вождь сказал: «На сегодня хватит». Все разошлись по домам. Но сам он тут же вернулся и уставился в нижнюю часть отрытой стены. Там было нечто совершенно невероятное: обычная каменная стена оборвалась, дальше вниз шел невиданный блестящий твердый материал со странным слабым запахом. Он отправил остальных, потому что все должен выяснить сам. Важно, чтобы никто не толкал под руку. Он попробовал еще немного отрыть и увидел, что материал продолжается вниз без всяких признаков края. Тогда он кликнул на помощь свою жену СирриСилль (произносится с легким подскуливанием на «Си»).

— Смотри, — сказал УхыррМухх.

— Страшно, — проскулила СирриСилль.

— Интересно, — ответил УхыррМухх. — Давай копать.

Вдвоем быстро, всего за пять рейсов с бычьей шкурой, они докопались до уровня, где необычный материал заканчивался, и снова шел камень. Получился блестящий прямоугольник. Тут УхырМухх заметил, что на блестящем материале выделяется более темный квадрат, разделенный на мелкие квадратики. УхырМухх провел по квадрату лапой. Один из маленьких квадратиков тут же замигал красным светом.

— Страшно, — проскулила вновь СирриСилль.

— Да что ты, «страшно» да «страшно»! Смотри, как интересно! — и УхыррМухх ткнул пальцем в мигающий квадратик.

Тут же замигал другой. Не задумываясь ни секунды, вождь ткнул пальцем и в этот. Замигал третий. И так — десять раз. После десятого нажатия внутри стены раздались щелчки. Блестящий материал стал уходить внутрь стены. Открылся проём.

— Очень страшно, — сказала СирриСилль.

— Жди тут! — рявкнул УхыррМухх и ушел в проём. Не успел он пройти и десяти шагов, как вспыхнул свет. Стена комнаты, в которой он оказался, светилась, в ней открывался другой мир, и в том мире был Некто… Он говорил, но УхыррМухх не понимал ни единого звука.

— Какой хороший! — подумал вождь. Он не мог объяснить себе, почему Некто — хороший. — Иди сюда, совсем не страшно, — прокричал УхыррМухх жене. СирриСилль вошла на полусогнутых лапах. Увидев неизвестное существо, она села и уставилась на него:

— Ой, какой хороший!

— Да, хороший. Никогда такого не видел… Почему же я знаю, что он хороший?

А действительно, почему? Почему собаки за сто тысяч поколений на Селине не утратили привязанности к человеку? Ведь эта любовь и преданность появились лишь за тысячи собачьих поколений на Земле. Как зафиксировался в их генах облик человека? Конечно, лучше об этом спросить у эволюционного генетика. Он может сказать все, что угодно, например, что этот признак оказался сцепленным с интеллектом. А может и ничего не сказать — просто пожать плечами. Во всяком случае, в данном контексте продолжение дискуссии явно излишне.

Человек продолжал говорить, пара слушала, приоткрыв рты и склонив головы набок в одну сторону. Человек из своего мира явно указывал на нечто в мире этом. Это нечто оказалось несколькими камнями, лежащими на полу. Все камни отличались друг от друга — общим было лишь то, что каждый имел хотя бы один острый край. Впрочем, аналог любого из этих камней можно было найти выше по течению реки. Псы подошли и понюхали камни — ничего подозрительного. УхыррМухх дотронулся лапой до одного из них. Человек что-то сказал, одобрительно кивнул головой и взял у себя с земли камень — точную копию того, которого коснулась лапа. Это был удлиненный камень почти черного цвета с острым краем.

— А ты можешь так же взять этот камень своей лапой?

— Могу, ответила СирриСилль, подошла и ухватила его четырьмя пальцами.

Здесь требуется отступление. СирриСилль была не только первой леди, но и первой красавицей племени, и не только благодаря роскошным кисточкам на ушах. Главный критерий женской красоты — длинные гибкие пальцы передних лап. Они немного мешали при быстром беге. Но ноги псов уже не кормили. Зато такими пальцами можно было доить коров! И вытаскивать сено из веток и расчесывать шерсть мужам, вернувшимся с работы. Как ни странно, но длина и гибкость пальцев чуть заметно увеличивались от поколения к поколению у всего племени. При редких встречах с псами других племен им приходилось выслушивать насмешки по этому поводу. У других племен в ходу были другие критерии красоты. Но насмешки насмешками, а племя длиннопалых (произносится как «АрруСихамм» с подвизгиванием на третьем слоге) было самым большим и процветающим на всем побережье. Запомните это название!

Мир за стеной внезапно изменился. Там был тот же человек, и с ним еще двое. И еще туша быка. Первый человек держал в руке тот самый камень. Он воткнул его в тушу внизу живота и начал пропиливать камнем ровный разрез.

— Хорошо получается, — одобрила человека СирриСилль, — а вы рвете, получается плохо.

— Р-р-ры-ы-ы, — ответил УхыррМухх.

Те трое, помогая друг другу, довольно быстро освежевали тушу. Шкура получилось удивительно симпатичной — не то, что у псов: неровные края с лохмотьями и разрывами. Но худо-бедно они с этим справлялись. А вот дальше произошло то, от чего у УхыррМухха торчком поднялись уши и сам он выпрямился и напрягся как струна. Человек подошел к другой шкуре, уже высушенной, и распилил ее ровно пополам вдоль хребта. Потом тем же инструментом отрезал от одной из половин длинную узкую полосу. Потом еще семь полос. Далее он связал их по две простейшими узлами и на концах завязал широкие петли. УхыррМухх склонил голову набок и приоткрыл рот. Человек подошел к другой высушенной шкуре, прорезал в ней четыре отверстия у переднего края. УхыррМухх заскулил и весь подался вперед — он начал понимать… Человек пропустил через отверстие один из ремней и привязал его к шкуре. И тут УхыррМухх все понял. Он не выдержал и с криком бросился в тот мир — не сметь без меня!.. Но раздался громкий треск, замигал красный свет, на пути встала прозрачная стена. УхыррМухх осознал: туда нельзя! Пока человек привязывал остальные три ремня, он остыл и задумался.

Человек свистнул, и прибежали несколько псов странного вида.

— Ой, смотри, какие-то плюгавенькие и низколобые. Но все равно хорошенькие и веселые!

— Подожди, дай подумать, — УхыррМухх как будто потерял интерес к происходящему, хотя человек надел по петле на каждого из четырех псов, сам уселся на шкуру, свистнул и унесся по траве на упряжке, помахав на прощание рукой.

УхыррМухх сидел и думал. У него в голове происходила технологическая революция. Он находил новые применения этим ремням одно за другим.

Между тем шоу продолжалось, но уже без главного героя, умчавшегося на упряжке. Тот мир стал почти неизменным. В нем где-то на заднем плане проходили другие люди и пробегали «плюгавенькие низколобые» псы. Там стояли дома людей и росли сосны. Но что-то в нем снова сильно привлекло нашу пару, вперившуюся в одно место. Это место было блестящим прямоугольником с небольшим темным квадратом на цоколе одного из домов.

— Это же наш вход!

— Такой же, как наш, но не наш. Он не засыпан. Стена чуть похожа, но все равно другая — там сверху еще красным накрыто и в дырах что-то странное. И местность похожая, но все рано другая.

— УхыррМухх, да посмотри же! Это наша скала! Наш клык!

— Да, скала наша… Очень похожий мир! Как так — и наш, и не наш? Тут, где эта штука, у нас тоже стоит похожая стена. Будто весь верх снесло. А здесь на месте этой ничего нет. Интересно, а если копнуть там?.. А может быть тот мир…

Здесь УхыррМухх остановился в миллиметре от гениальной догадки. Потом это скажет его внук: другой мир — это наш мир в прошлом.

— Впрочем, ерунда… Пойдем-ка домой. Скоро утро. И надо подумать, как со всем этим дальше быть.

Когда супруги вышли из проема, дверь за ними тихонько закрылась. УхыррМухх провел лапой по темному квадрату — один из маленьких квадратиков замигал. Значит, все в порядке, завтра дверь снова откроется перед ними.

На следующий день УхыррМухх собрал совет старейшин и держал такую речь:

— Вчера я нашел проход в очень важное место. У меня не хватает слов, чтобы объяснить все. Там кто-то хороший учит нас очень полезному. Каждый из вас увидит это своими глазами. Сегодня со мной пойдете ты и ты. Еще нужна стража, чтобы стеречь проход от любопытных, пока мы там будем.

— Откуда ты знаешь, что он хороший и учит полезному?

— Почему хороший, объяснить не могу, увидишь — поймешь. Почему полезное — сам вижу и жалею, что раньше не догадался. Например, он научил, как ровно разрезать шкуру. Полезно?

— Полезно, полезно, — согласился совет старейшин…

И вот УхыррМухх с двумя старейшинами и первой леди, у которой вчерашний страх сменился железной настойчивостью, повторив вчерашнюю процедуру с кнопками, вошли внутрь. Старейшины только и сказали «да-а-а!..», уставившись на говорящего человека, а УхыррМухх подошел к камням и ткнул носом самый большой. Человек взял двумя руками его копию и размахнулся. УхыррМухх тоже взял камень, встав на задние лапы, и размахнулся. Получилось внушительно. Человек подошел к небольшой сосне и с размаху ударил под углом по стволу острым концом камня. Получилась приличная засечка. Потом ударил рядом, потом повыше — засечка росла. Потом с другой стороны, потом с обратной — пока засечка не стала круговой. После чего уперся в ствол и начал его раскачивать, пока дерево с треском не рухнуло.

— Как хорошо, — изрек УхыррМухх, — больше не придется чистить морды от этой гадости!

А старейшины так и не проронили ни звука. Лишь положение их спин и голов, да движения ушей, глаз и хвостов выдавали лихорадочную работу мысли и бурление чувств.

Сеансы продолжались и продолжались. У входа круглыми сутками сидели часовые, пропуская по два пса на сеанс по решению совета старейшин или вождя. Было совершенно невозможно показать таинство всему огромному племени, поэтому посещение Комнаты рассматривалась как награда за трудовые успехи. Человек проделывал разные манипуляции с камнями, иногда прибегая к помощи своих соплеменников, иногда в одиночку. Он всегда оперировал первым из камней, к которому прикасался зритель, но каждый раз действовал им по-разному.

Самым усердным и благодарным зрителем, конечно, была СирриСилль, пользовавшаяся своим положением первой леди. Она всем обликом выдавала, что происходящее ее захватывает до дрожи в поджилках: голова наклоняется то туда, то сюда, то подается вперед, то одно ухо торчком, то другое, то сразу оба, хвост то радостно виляет, то нервно стучит об пол. И вдруг она заявила:

— Я понимаю, о чем говорит тот, в другом мире. И даже знаю, как его зовут: Рргххакх Рудрнигхх. Он все время объясняет, что собирается делать: «Беру камень, им можно резать шкуру… этим камнем буду рубить дерево, этим маленьким острым прокручу дырку в шкуре и продену туда полосу кожи…»

Племя на всех парах неслось сразу в средний палеолит. Каждый день к верховьям реки шли отряды псов с парой кожаных мешочков, связанных ремнем и перекинутых через спину. Мешочки, естественно, предназначались для камней — ножей, скребков, топоров. Отряд обычно шел с веселой дорожной песней, от которой у диких зверей предгорий стыла в жилах кровь. Они не понимали, что эти протяжные звуки, приводившие в ужас предков, — веселая песня.

Когда инструментов стало хватать, народ повалил молодую сосновую рощу в порядке тренировки и испытания каменных топоров. Стали думать, что делать с поваленными стволами, и тут же изобрели накат для телятников, сильно облегчив рытье и избавившись от угрозы обрушения свода. Даже щенки перешли в своих играх с палок на камни.

Чака Рудника постоянно спрашивали, зачем он тратит столько сил на этот палеолитический тренинг? Ведь, существо, способное набрать код по подсвеченным кнопкам, само освоит весь этот инструментарий за считанные сотни тысяч лет. И в результате станет сильней, если дойдет до всего своим умом.

— А что тогда станет с этим, когда мы исчезнем? — Чак показывал на строящийся купол Архива. — Вы так легко разбрасываетесь сотнями тысяч лет, а можете предложить источник питания сроком жизни, скажем, 10 миллионов лет? Шарманка? Да там всего 1013 бит гравировки — лишь сухая выжимка главных достижений. К тому же эту шарманку еще надо запустить и прочесть. А сначала суметь прочесть скрижали с инструкцией. А в активной памяти — 1018 бит живой человеческой цивилизации — мы и наши предки, Земля, движущиеся говорящие люди, животные, ландшафты, звуки, музыка. Если никто этого не увидит, значит, все умрет окончательно. Есть ли тогда смысл в нашем существовании здесь и сейчас? Да, главный принцип — чтобы как можно больше разумных существ увидело и восприняло этот мир. Но ведь не только увидело в его текущем моменте. Важно, чтобы разумные существа видели и знали тех, кто им предшествовал. Тогда их жизнь будет… шире и глубже что ли… Да и мы не канем в Лету… Но на все это у нас не больше семиста тысяч лет. На большее нет источника питания — у нас нет ничего, кроме плутония двести сорок второго и урановых капсул. Если за это время никто не прикоснется к сенсорному замку, значит, смерть. Кто прикоснется? Да вот хотя бы его потомок, — Чак показывал на своего Шустрика, который, будто понимая, о чем речь, вставал на задние лапы и гордо задирал голову. — Да, скорее всего именно его потомок. Приматы, включая нас, на Селине совсем скисли, а эти наоборот. Ладно, что они при нас пасут скот. Так они делают то же самое без людей у Северного залива — пасут стада, охраняют их от медведей и режут молодых бычков себе на пропитание. Всего за тысячу лет они здесь превратились из прирожденных хищников в самостоятельных скотоводов! Это же самая настоящая культура! Почему они сделали такой рывок? Не знаю, может быть, кто-то из земных ученых смог бы объяснить… Видимо, планета отнеслась к ним куда благосклонней, чем к нам. Или доза облучения при перелете сказалась противоположным образом. Или еще Стефан Муха на Земле что-то удачно наколдовал? Не знаю. Но посмотрите: ему уже семнадцать лет, а пес в самом расцвете! Они стали жить намного дольше. А нас все меньше. Тем не менее, лет триста у нас еще есть. Должны успеть!

Чак Рудник с командой и его последователи за сто с лишним лет установили десятка три «училищ» в ключевых точках планеты — около устьев рек и на их высоких берегах, у морских бухт. Главным образом там, где были города и поселения людей. Чак, великолепно научившись всей первобытной премудрости, записал тысячи часов лекций на платформу Ваксмана. Конечно, палеолитический курс был только первым классом. УхыррМухх почти сразу приметил в темном углу комнаты еще одну дверь и даже провел лапой по сенсору. Но последний никак не отреагировал. Время еще не пришло.

 

За снежными горами

Горы сильнее всего тянут к себе ранним утром, когда они видны отчетливо в чистейших красках. Утром хребты кажутся ближе и более досягаемыми, чем их грязновато-синие контуры, проступающие сквозь дневную дымку. ГаурГрымм уже которое утро кряду сидел на пологой гладкой скале, выступающей над зарослями самшита, и смотрел на горы. На сей раз он ощутил запах снежных вершин. Его принес утренний бриз — грозный свежий запах скал, снега и льда. Несмотря на сложнейший букет, подхваченный ветром по пути, запах гор четко проступал сквозь ароматы ближнего луга с коровами, запахи лиственного леса, пихт и елей отрогов и будоражащие запахи альпийских лугов. Этот запах, будучи тревожным и манящим одновременно, стал последней каплей. ГаурГрымм отыскал на лугу жену:

— АрильСирр, все, я решил: пойду. Я не смогу больше спокойно жить, пока не увижу и не почувствую собственным носом, что там, за хребтом.

— Я тебя не пущу! Вдруг ты не вернешься?! Это ведь очень далеко и опасно!

— Да не так это далеко. И чего там опасного? Голова у меня на месте, я взрослый аррусиханин, ну, сколько можно бояться за меня?

— Нет, не пущу! Я места себе не найду, я буду выть ночами и расчесывать себе спину из-за нервов! Не пущу!

— Как не пустишь? А если я возьму и пойду?

— Я пойду за тобой, буду идти и выть, пока ты не повернешь назад.

— Так, а это, пожалуй, идея! Если ты способна просто идти и не выть, то пошли вместе

— А как же Арухх, Умырр, Арсилль и Силларь?

— А на что у них столько тетушек и дядюшек? Дети только рады будут остаться на время без родительского присмотра.

— Ну ладно, если вместе, то это не так страшно, как отпускать тебя одного. Что надо брать с собой?

— Еду брать не будем. Мы же еще не совсем разучились охотиться. Надо сшить башмаки и перчатки с прорезями для когтей — пригодятся на жестком снегу. Я сделаю выкройки из бычьей и овечьей кожи, ты сошьешь. Возьмем набор кремней — люблю костер и печеную рыбу. Маленькая рыболовная сетка тоже не помешает. Да и все, пожалуй. Пойдем почти налегке.

Они вышли через три дня.

Как хорошо подниматься в горы налегке, когда ты в самом расцвете сил! Любой подъем в радость, когда ноги пружинят и толкают сами по себе, а встречный ветер приносит все более отчетливый запах снежных вершин. Нигде нельзя увидеть за один день столько нового и неожиданного, как при подъеме в горы. Час от часу меняется растительность, воздух, панорама и ощущение бытия.

На третий день пути ГаурГрымм и АрильСиррь быстро — мягкими точными прыжками — преодолели нагромождение глыб, перегородившее долину, и вышли на ледник. Налетел туман, но они продолжали идти вверх по леднику, ориентируясь на уклон и направление ветра. Путь стал положе, ветер стих, а туман внезапно ушел куда-то вниз. И открылось такое!

Они сидели посередине величественного горного цирка. Слева поднималось гладкое снежное плечо, переходящее в такой же гладкий ослепительно белый купол с резким обрывом, над которым угрожающе навис голубой снежный карниз. Справа шел скалистый гребень, все выше и выше, завершаясь двумя гигантскими зубцами, между которыми приютился небольшой висячий ледник, обрывающийся зеленовато-голубым сколом. А прямо перед ними распахнулся заснеженный перевал, ведущий в густую синеву.

Пара застыла в благоговении, впитывая запах и зрелище доселе невиданного мира, который не имел ничего общего с тем образом, которое воображение рисовало при взгляде издалека. И будто что-то странное случилось со временем, будто покинутая три дня назад жизнь на побережье — сородичи, деревня, скот, игры, детвора, — все было в незапамятные времена, в другую эпоху. И все страсти той эпохи — ссора с родителями, драка с двоюродным дядей, зависть к соседу, которому удалось сделать лодку из прутьев и шкур, — казались постыдными мелочами! Какие к чертям зависть и злость, когда тут такое?!.

В цирке было тихо, но над горными зубцами развевались снежные флаги, значит, с той стороны дул сильный ветер, проходя верхом. По леднику идти было легко, но когда начался крутой подъем к перевалу по плотному снегу, путешественники почувствовали, насколько тонок здесь воздух. Внизу они бы взбежали галопом на такой подъем. А здесь приходилось тяжело ступать, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться. Наконец, они вышли на седловину. И еще по эту сторону перевала, примерно там, где почти пятьсот тысяч лет назад Марк с товарищами повалились в сугроб и сбросили рюкзаки, ГаурГрымм ощутил воздух с Той Стороны. Он встал во весь рост и задрал нос, шевеля крыльями ноздрей. Да, это был запах Той Стороны, волнующий и немного непривычный. Чего только не было в этом запахе! Талая вода, мелющая камни, мокрый лед, лишайник, козий помет, мелкотравчатый луг с лютиками, сосны, пряная листва неизвестных деревьев — невозможно перечислить все, что легко распознавал нос ГаурГрымма в порывах восточного ветра.

— Чувствуешь? — спросил муж.

— Чувствую, — ответила жена.

— Пошли быстрей смотреть на все это!

— Пошли.

Панорама была такой же, как и пятьсот тысяч лет назад, за исключением горного озера — оно превратилось в плоский луг, кое-где поросший кустами облепихи. Дул такой же ветер, вздымающий шерсть на спинах и холодящий животы. Такие же галки выделывали аэроакробатические кульбиты, ловя бабочек, принесенных ветром. Только разумные существа, озирающие Внутреннюю равнину, на этот раз выглядели по-другому. Впрочем, чувства, которые они испытывали, были все равно почти теми же.

— Пойдем? — спросил муж.

АрильСиррь, вообще говоря, хотела уговорить мужа повернуть назад с перевала. Но увидев и ощутив новый мир, она поняла, что это совершенно бесполезно.

— Пойдем, — ответила жена.

Они длинными прыжками, проскальзывая по плотному снегу, быстро спустились к леднику, легкой рысью прошли ледник, прыжками пересекли морену и, оказавшись на высокогорном лугу, ощутили, что страшно голодны. Еды вокруг было полно — хомяки, сурки, пищухи — жирные и непуганые. Пара действительно не до конца растеряла навыки охоты. Они отвыкли от сырого мяса, оно оказалось невкусным, но все-равно сытным — такого ужина хватит на пару дней вперед. Супруги спустились до верхней границы леса, подрыли логово под корнями вывороченной сосны, нагребли туда сухих иголок и мгновенно заснули, свернувшись калачиками, не дождавшись зрелища зажигающихся звезд и восхода двух небольших лун.

На следующий день, выйдя на равнину, они уперлись в бескрайнее болото, куда уходила река, и решили обойти болото справа по цепи холмов. Это заняло пару дней, в конце концов они снова вышли к реке, которая дальше текла в твердых сухих берегах. Теперь их главный рацион составляло любимое блюдо ГаурГрымма — печеная рыба. Все шло хорошо, не хватало лишь одной важной составляющей путешествия в неведомую землю — чувства опасности. Без него путь пресен. Однажды под вечер АрильСирр насторожилась:

— Где-то медведь, чувствуешь?

— Ну, чувствую. Что с того — пускай идет своей дорогой.

— А если он нападет на нас, когда мы будем спать?

— Ты что, не проснешься от шума и запаха идущего медведя?

— Проснусь, пожалуй, но все равно страшно.

— С какой стати медведю на нас нападать? Они нас побаиваются, все норовят тайком теленка утащить, когда нас нет поблизости. А как только нас увидят, сразу дают деру, бросив добычу.

— Ну, это у нас там медведи ученые — знают, с кем лучше не связываться, а здешним медведям откуда знать?

— Попробуют связаться, узнают. Я и один умею их отпугивать, а нас целых двое.

— А если нападут сразу два медведя?

— Ты когда-нибудь видела, чтобы медведи что-то делали сообща? То-то и оно! Так что спи спокойно, можешь прижаться потеснее.

Медведь не явился ни наяву, ни во сне. Так и пришлось супругам идти дальше без будоражащего чувства опасности. В остальном путь вдоль реки был приятным и интересным, но АрильСиррь все чаще напоминала о доме.

— Сколько мы будем еще идти? Тут хорошо, но мы уже увидели все интересное, а дома дети ждут.

— Погоди, я уверен, что самое интересное, самое главное — впереди. Уже скоро.

Прошла еще пара дней, и ГаурГрымм, принюхиваясь, встал во весь рост.

— Чувствуешь?

— Что-то чувствую. Что-то, связанное с водой, но необычное.

— Да, но не только с водой. Еще пахнет развалинами, оставшимися от людей. Как у нас за рекой, где стены с дырами, груды камней и Большой Купол.

Берег реки становился все выше и круче. Склон порос густым лесом, а в стороне раскинулась ароматная степь с ковылем, цветами и роскошным чертополохом. Там было полно сусликов, но путешественникам было не до них — они шли по слегка наклонной холмистой степи, поднимаясь и постепенно удаляясь от реки, туда, где на горизонте виднелось нечто светло-серое. Это был Купол. Такой же Большой Купол, что стоял за их рекой, только у этого не росли деревья на верхушке и вход был высоко над землей.

— Эх, — сказал ГаурГрымм, — здесь еще никто не был, но без хорошего бревна не подняться.

— А зачем? Наверняка здесь на стене будет показываться то же самое, а ты вторую дверь опять открыть не сможешь.

— Интересно, почему люди сделали эту вторую дверь, которую мы не можем открыть? Там надо правильно на кнопки нажать, но никому еще это не удалось. Люди наверно считали нас за дураков, которых можно пустить только за первую дверь.

— Наверное, мы и есть дураки, раз не можем правильно нажать на кнопки. Люди, возможно, ожидали, что сюда придет кто-то еще, кто-то умнее нас, и откроет вторую дверь, за которой что-то важное.

— А куда делись сами люди? Ушли куда-то? Но зачем? Здесь так хорошо — и у нас на берегу, и тут, за горами.

— Может быть, они нашли место, где им гораздо лучше? А мы откуда пришли? Ведь в том, что показывают Купол и Училище, нас нет — только собаки, немного похожие на нас. Где собаки сейчас? Ушли с людьми? — Слушай, а может быть, вторую дверь откроют не какие-то пришельцы, а наши потомки? Вон, смотри, Арухх какой смышленый в свои четыре года! О, чувствуешь, опять повеяло необычной водой — вот оттуда.

Там, куда показывал ГаурГрымм, начинался распадок, который вдали становился глубже и превращался в долину, покрытую лесом. Путешественники предпочли идти верхом вдоль распадка по плоскому полю, держа направление на запах. Поле кончилось, они вошли в дубовый лес, где сразу начался спуск. Сквозь деревья просвечивало интригующее пространство, которое пока не складывалось в единую картину. Однако просветы становились шире и вскоре соединились в неожиданную панораму: перед путешественниками лежала широкая луговая долина, дугой огибающая гору, похожую на лежащий человеческий кулак — верх покрыт лесом, пальцы — степью, а в лощинах между пальцами — полоски кустарника и деревьев. Но главное, долина выходила к широкой воде, от которой и распространялся влекущий запах.

Пара спустилась на просторный мирный луг, где росли старые дубы и липы, вдалеке паслось небольшое стадо оленей. ГаурГрымм и АрильСирр пересекли луг и уперлись на другой стороне долины в широкий овраг со свежим обрывом. На дне оврага стояли стены — прочные монолитные стены с прямоугольными окнами. Такие же стены уходили прямо в склон обрыва.

— Здесь жили люди, много людей, — заключил ГуарГрымм. — Наверное, их дома стояли по всей долине, но ушли под землю. А здесь вода промыла овраг, и развалины домов оказались на поверхности.

— Может быть, люди потому и покинули эти места, что их дома ушли под землю?

— Ты думаешь, так прямо и провалились в землю? Нет, скорей сначала ушли люди, оставив дома и Купол там, наверху. А уже потом дома постепенно затянуло землей. Мой прадед построил из камней загон для скота. Так его стены на четверть затянулись землей с тех пор. Все, что снизу, затягивается землей. То, что сверху, нет, поэтому люди и построили купола на высоких местах — они хотели, чтобы мы их нашли.

— Так значит, они оставили там внутри за второй дверью что-то очень важное? Ничего не понимаю, почему ушли? Зачем оставили что-то важное? Для кого, неужели для нас? Почему тогда вторая дверь не открывается? Что там может быть такое важное?

— Хотел бы я знать хоть один из ответов. Но давай пойдем — там такая интересная вода! Наверное, большое озеро.

Они двинулись рысью к устью долины. На спуске к воде из земли, как и в овраге, выступали развалины — остатки стен, покосившиеся монолиты, чудом уцелевшая арка. И, наконец, галечный берег…

— Смотри АрильСирр, да это же река!

— Как река? Разве может быть река такой большой?!

— Смотри, ни там, ни там не видно края. И она же течет! Смотри, течет как река!

— Течет… А как пахнет! Какой могучий запах! Так берет за душу! Ведь никто из нашего рода и знать не знает, что бывают такие реки!

— Смотри, какой там песчаный берег, какие большие деревья. Давай переплывем туда!

— Да что ты! Это же как далеко плыть!

— А что с того, что далеко? Вода теплая, не замерзнем. Зато я тебе обещаю, что тот берег будет последним местом — оттуда повернем домой.

Последний довод подействовал. Пара зашла подальше вверх по течению и поплыла, оставляя косые волны на гладкой воде. Сначала плыть было весело — горный берег быстро удалялся. Но потом все как будто застыло — берег перестал удаляться, а противоположный песчаный берег все никак не приближался. Было видно лишь, как течение сносит их вниз.

ГаурГрымм и АрильСирр, будучи отличными пловцами, не паниковали, однако в полной мере прочувствовали все величие реки. Наконец противоположный берег с большими деревьями стал заметно приближаться, и вскоре усталые супруги, выйдя из воды, отряхнулись, испустив облака брызг. И тут же, увидев чистейший кварцевый песок, поющий под ногами, бросились галопом вдоль кромки воды, потом снова в воду, пуская при каждом прыжке фонтаны брызг, потом с рычанием бросились друг на друга, изображая борьбу, с визгом повалились, уйдя под воду с головами. Но усталость взяла свое — они снова отряхнулись на берегу и поднялись к огромному осокорю, в тени которого безмятежно уснули.

Когда солнце миновало зенит и тень ушла, ГаурГрымм проснулся. Он долго лежал, положа голову на руки, и смотрел на реку, на горы. Дождавшись, пока АрильСирр проснется, он сказал:

— Ты знаешь, мне вдруг показалось, что я родился здесь, что я уже вдыхал эти запахи и бегал здесь по песку в глубоком детстве. И горы как будто помню, и ту долину.

— Не мог ты здесь родиться. Просто тебе тут хорошо, потому так кажется. И мне тут хорошо.

— Так давай переселимся сюда! Вернемся, заберем детей, возьмем телят и овец. Там на побережье тесно — от того и происходят ссоры. А здесь сколько угодно пастбищ, сколько угодно рыбы и детей можно заводить сколько угодно. Поселимся в той долине, где жили люди, выроем просторные землянки на склоне. А сюда будем плавать время от времени, и я наконец сделаю лодку.

— Тяжело это, переселяться, но я, пожалуй, согласна. Только не сейчас, а следующим летом. Дети пусть немного окрепнут.

— Можно и так. Лучше, если с нами переселятся еще две или три семьи. Легче скот пасти, и детям будет, на ком жениться.

— А как телят поведем через ледники и перевал?

— Придется на веревке тянуть по одному — в несколько ходок. Потому и нужны взрослые помощники. Я думаю, давай здесь переночуем, а утром — домой. Вон в той протоке, судя по запаху, полным-полно рыбы.

Когда супруги поужинали и устроились на ночлег под осокорем, АрильСирр вновь спросила:

— Все-таки, что там такое важное в этих куполах? Зачем люди построили их?

— Ты все задаешь вопросы, а я думаю, самое важное, что может быть в куполах, — это ответы. Ответ на вопрос, куда ушли люди. И еще — откуда они пришли, где край мира, как мы здесь появились. И главное — зачем? Наверное, люди здесь появились не просто так, а чтобы сделать какое-то общее дело. И у нас ведь должно быть какое-то дело в мире, кроме того, чтобы пасти скот и питаться. Мне кажется, там есть ответы на все эти вопросы. Думаю, когда мы поумнеем настолько, чтобы понять эти ответы, мы сможем открыть вторую дверь.

 

Маяк Атлантиды

Первый в постчеловеческой истории океанский корабль «Атлантида» (обычно произносится «Ардланхида») готовился к своему первому океанскому плаванию к материку, именем которого был назван. К материку, о существовании которого было известно только из карт и книг, оставленных людьми в библиотеке Купола. Немного неуклюжий и тяжелый, но остойчивый трехмачтовый корабль не был чудом судостроительного искусства. Его сооружали, зная теорию кораблестроения, но не имея практики, не зная множества необходимых мелочей, которые трудно передать в письменном виде. Поэтому строили его долго, по ходу дела осваивая ремесло.

Выбор типа корабля был исключительно прост — шхуна, и никакой другой. Не потому что шхуна лучше ходит крутыми галсами, причина была проще — косые паруса. Только косыми парусами можно управлять с палубы. Чтобы управлять прямыми парусами, целая орава матросов должна одновременно карабкаться по вантам с резвостью обезьян. Аррусихане — совсем не обезьяны, они пальцеходящие существа в отличие он нас, стопоходящих. Их ступней, если ее так можно назвать, гораздо сложнее попасть на веревку, чем нашей длинной стопой. Конечно, они могли подниматься по вантам, но лишь медленно и аккуратно, так, что у любого капитана, отдавшего команду «взять рифы» случился бы приступ ярости.

«Атлантида» стояла под погрузкой у высокого бревенчатого причала.

Коренастые портовые грузчики, как один темно-рыжие с черными физиономиями, в упряжках по двое закатывали по длинному пандусу вагонетки с припасами и снаряжением. На борту скрипела лебедка, опускающая вагонетки в трюм, Капитан стоял на мостике, наблюдая за погрузкой, — надо было спешить, чтобы отплыть не позже трех после полудня. Это был рослый немолодой моряк с рваным ухом и шрамами на щеках и под глазами — следы поединков чести. Ухо Капитана пострадало в поединке с владельцем торговой каботажной флотилии, отрицавшим существование Атлантиды и Австралии.

— Это все выдумки людей, подсунувших нам фальшивые карты с двумя несуществующими материками, — утверждал собственник шести убогих посудин, на которых никто не решался удаляться от берега за пределы прямой видимости.

Зря он произнес это однажды в присутствии Капитана.

— За твою глупость тебя накажет жизнь, а за клевету на людей ответишь передо мной! — заявил капитан в присутствии семи свидетелей. Отказ от поединка грозил потерей репутации на всю жизнь, что было куда хуже, чем проиграть его. Судовладелец принял вызов — он и порвал ухо Капитану, что считалось подлым приемом. Опять же зря он это сделал. Рассвирепев от боли, Капитан извернулся и ухватил судовладельца сбоку за шею, повалил да еще повозил по земле — противник не сдавался, пытаясь из положения лежа ухватить Капитана зубами за руку. Тщетно — чувствуя все движения поваленного тела, Капитан избегал неприятельских зубов, накрепко прижав к земле голову и плечи Судовладельца. Максимум, что тот смог — приподнять зад и рывками вращаться, перебирая ногами. Измотав противника, Капитан отпустил его, позволил встать, схватил за холку, и так стиснул зубы, что Судовладелец заскулил и опустился на колени и локти, что означало признание поражения.

Это было лет семь назад, когда еще только шел сбор средств на постройку «Атлантиды», а сейчас команда и провожающие постепенно собирались на причале. Участников экспедиции можно было распознать по кожаной обвязке, к которой крепились всевозможные карманчики с мелочами, складные ножи, шила и прочие личные инструменты. За спину были закинуты небольшие узелки — много ли надо моряку? Только у одного из членов команды узелок был увесистый. Это был вчерашний студент Руанк Ухарр, он взял в экспедицию не меньше дюжины книг.

— Думаешь, у тебя будет время и желание читать все это? — спросил Штурман. — Да ты оптимист!

Руанк — единственный из всей команды был новичком. Впрочем, опыта океанского плавания не имел никто — до сих пор корабли плавали от порта к порту вдоль побережья. Руанка взяли в команду благодаря эрудиции, проявленной при собеседовании, — его голова вмещала множество разнородных сведений, почерпнутых из самых разнообразных книг — от «Мифов Древней Греции», переведенных с языка людей, до «Тропой медведей к полярным снегам» — дневников знаменитой экспедиции Выра Аграухарра. Руанк понравился Штурману, и тот пообещал взять над ним шефство. Излишне говорить, что плавание к Атлантиде было вожделенной мечтой Руанка, и сейчас он светился от счастья.

Погрузка закончена, команда в сборе, к «Атлантиде» направилось чудо техники — первый и пока единственный паровой буксир. Обычно суда буксировали от причала шестивесельными лодкам, но «Атлантида» заслуживала особой чести — буксир был только что спущен на воду, специально для этого случая. Его слабым местом были два цилиндра — точность обработки больших деталей пока не давалась мастерам. Поэтому расход пара и масла был ужасающим, коэффициент полезного действия приближался к нулю, вся гавань покрылась сизым дымом от торфяной топки, где шуровали неистовые грязно-рыжие кочегары с подпаленными усами. Буксир пыхтел и лязгал, но тянул! Тянул куда сильней, чем даже две шестивесельных лодки. А мастера обещали через полгода сделать новые цилиндры, куда лучше.

На берегу собралась большая толпа. Там были родители Руанка, его друзья. Отдали концы, за кормой буксира зашипела вода, «Атлантида» медленно отчалила в клубах дыма. Народ на берегу запел песню дальних проводов, моряки подпевали. Большинству было немного грустно. Но только не Руанку.

— Как жаль их, остающихся на берегу, — думал он. — У них впереди обычная жизнь, где ничего яркого, никаких приключений. Как хорошо ему, Руанку, какое счастье впереди! Океан и новый материк, невиданные звери и нехоженые просторы. Незнакомые горы, реки и даже неизвестные звезды южного неба.

Буксир вывел «Атлантиду» из гавани, зазвучала долгожданная команда «поднять паруса», паруса поймали ветер, и вода зашуршала вдоль борта — тяжелая посудина плавно двинулась на юго-запад.

Через несколько дней счастья пришел крепкий циклон. Убрали все паруса, кроме грота и стакселя. Вскоре Руанк почувствовал, что с океаном шутки плохи. Пока он раздумывал, уйдет ли подступающая тошнота, его вырвало прямо на палубу… К счастью товарищи, сами когда-то испытавшие нечто подобное, убрали за ним и принесли тазик. Ему становилось все хуже и хуже. Остатков пищи в желудке уже не было. Его рвало желтой пеной, потом и она кончилась, пошли одни мучительные спазмы. Руанк был сломлен полностью. Он не мог встать. Он был готов проклинать тот момент, когда решил наниматься в экспедицию. Но не смог проклясть, поскольку не мог ничего, никакое даже мысленное движение было не по силам. И все это продолжалось долго, бесконечно долго. Качка чуть улеглась, но с уходом циклона не прекратилась. На четвертый день он выпил воды. На пятый день он приподнял голову и посмотрел, что происходит вокруг. Не происходило ничего: жилая палуба была пуста, только трое матросов с ночной вахты посапывали в сторонке. На шестой день он снова поднял голову и почуял, что народ обедает. Он запаха пищи его передернуло. На седьмой день он попросил товарищей принести ему немного еды. На восьмой день он встал к обеду и пошел на широко расставленных конечностях. Он не был похож на бледного призрака лишь по той причине, что шерсть скрывает цвет и рельеф кожи. Команда встретила его бурными приветствиями и поздравила с посвящением в моряки.

Еще через пару дней Руанк уже нес вахту.

Счастье вернулось. Солнечное счастье в синем свежем пространстве, полном соленых брызг. Дул устойчивый западный ветер, шхуна шла левым галсом, работы было не так много. Руанку даже выпадало время на чтение. Он пытался освоить полезную переводную книгу «Парусная оснастка судов XVII–ХIХ веков», но сломался на середине и взялся за другой перевод: «Фауна экваториального пояса Селины».

На пятьдесят пятый день пути Руанк Ухарр почувствовал запах суши. Его не ощущаешь, живя дома, и только проведя многие дни в океане, отвыкнув от него, перестав ощущать, что в этом воздухе не хватает чего-то, легко распознаешь привычный запах, едва проклюнувшийся сквозь запахи океана и корабля. Даже если суша совсем другая и пахнет иначе. Руанк сообщил о запахе Капитану.

— Может быть. Я загубил свой нос еще двадцать лет назад, когда работал смолокуром на верфи. Так что тебе видней. Ветер с юго-востока, примерно там и должна быть Атлантида. Жаль, что определиться не сможем. Разве что по азимуту заката, если прояснит. И то магнитное склонение здесь точно не известно. Пойдем пока левым галсом к югу, если не прояснит, ближе к ночи перейдем на правый, так и будем держать курс на юго-восток. Атлантида большая, не промахнемся.

Вскоре запах суши почувствовали еще пятеро.

Солнце до заката так и не выглянуло из-за высоких тонких облаков. Зато ночью небо очистилось и море успокоилось. Штурман вынес на палубу инструменты и позвал Руанка:

— Давай, будешь наводить на звезды, которые укажу. У тебя глаза получше моих. Горизонт видишь?

— Нет, слишком темно. Если бы Ауарр или хотя бы Гаунорр были на небе…

— Ладно, тогда секстант не понадобится. На этот случай есть квадрант с отвесами. Точность хуже, но хоть так — минут до десяти определимся. Принеси пару чашек с водой для грузиков.

Штурман не спеша крутил винты, выравнивая инструмент, продолжая говорить:

— Ты видел карту неба, которую сделали люди?

— Видел, она висит у входа во второй круг Купола. Но не присматривался к ней.

— Так знай, что она совсем не похожа на это небо.

— Да, я понимаю, звезды движутся, потому и созвездия изменились.

— Движутся, куда ж им деваться. Все движется. Вот и нам не сидится…

Из созвездий сохранилась только Стая — она стала немного шире. Люди называли ее Плеяды.

— Почему она не рассыпалась?

— Читай книгу «Начала астрономии». Стая очень далеко, это яркие молодые звезды, которые вместе родились и летят вместе. Потом разбегутся в стороны, но очень нескоро. Все остальные созвездия исчезли. Исчез Полярный Треугольник, вместо него появилась Полярная Пара. По ней очень удобно измерять широту, но сейчас Лиса ушла под горизонт — мы ведь очень близко к экватору. Да и Заяц еле просвечивает сквозь дымку. Мы воспользуемся Штурманским Треугольником — Алмаз, Изумруд и Рубин — вон они. Давай, наводи трубу на Рубин. У людей Бетельгейзе называлась. Хорошо навел? Опору не сбил? Так, 53 градуса 23 минуты. Эх, неудобные же единицы измерения придумали люди. Где-то все по десяткам, где-то минуты, которых почему-то шестьдесят, а не сто. Почему градусов триста шестьдесят, а не сто или тысяча? Ну, пусть бы хоть четыреста — по сто на квадрант. А то триста шестьдесят… Откуда, чем навеяло? А нам куда деваться? Позаимствовали, не подумав, теперь поздно… Давай Алмаз теперь… Двух в принципе хватит, но три точней. Наводи на Изумруд, люди его называли Ригель… Теперь пошли в каюту. Вот таблицы, смотрим Штурманский Треугольник. Высота Алмаза, во второй колонке — Изумруда…

Штурман выписал карандашом числа на листок бумаги, что-то перемножил, что-то сложил и объявил: мы на ноль градусов тридцати с чем-то минутах северной широты. Местное время два часа тридцать пять минут ночи — не сейчас, а десять минут назад, когда наводили трубу на звезды. Как теперь определить долготу?

— Взять хронометр и посмотреть, сколько времени было десять мнут назад в нашем порту. Потом как-то пересчитать…

— Как-то пересчитываем. Наше время в момент наблюдений одиннадцать сорок пять вечера. Переводим проклятые часы в дурацкие градусы. Множим на пятнадцать. И еще идиотские минуты на четыре поделить и прибавить. Кто это все придумал!? Так, наша долгота — восточная, сорок два с половиной градуса. Мы вот здесь… До ближайшей точки Атлантиды всего километров двести. Так что ты не ошибся, унюхав землю. Ух ты, смотри, какая яркая звезда взошла на самом юге! На самом горизонте. Видимо, она очень близко к южному полюсу неба. Ее еще никто не видел, никто, кроме нас, не был так близко к экватору. Она так низко и уже такая яркая!

— Никак, это самая яркая из звезд на всем небе? А какая дорожка от нее на воде!

— Да, будучи повыше над горизонтом, она затмит все другие звезды. Хвост на заклад отдам — самая яркая, причем много ярче остальных. На небесной карте людей этой звезды нет. Там Алмаз — самая яркая. Видимо, какая-то из звезд за время, прошедшее от эпохи людей, подлетела близко к нам.

— Слушай, а у нас есть право ее назвать?

— А кто же нам может запретить? Разве что переименуют потом. А у тебя есть идея?

— Я как-то робею. Назвать самую яркую звезду — это слишком большая честь. Кто я такой?

— Ты один из тех, кто первыми достиг экватора. Первопроходец! Так что выше голову!

— Если бы я был человеком, я бы назвал ее Афродитой (Руанк произнес «Ахродида») — богиня красоты, родившаяся из воды, как встала эта звезда. Но мы и так слишком много позаимствовали у людей. Неужели наша фантазия настолько хуже, что мы не сможем придумать что-нибудь свое?!

Всю ночь продолжался штиль, зато утром подул свежий западный ветер. «Атлантида» бодро побежала на зюйд-зюйд-вест со скоростью девять узлов, что для подобной калоши было прекрасным результатом. Под вечер вахтенный изо всех сил залаял и заорал:

— Земля, земля! Вижу гору, пятнадцать градусов справа по курсу.

Капитан бегом поднялся на мостик и навел свою подзорную трубу.

— Горы. Там целый хребет. Берем круче к ветру на пятнадцать градусов. К утру будем.

Вся команда вывалила наверх. Постепенно стемнело, но никто не спешил покинуть палубу — какой тут сон?! И к тому же взошла ярчайшая южная звезда, которую никто из моряков, кроме Руанка со Штурманом и Капитана, еще не видел. Пока все любовались звездой, один из матросов закричал:

— Прямо по курсу гроза! Только что видел зарницу.

— Странно, небо ясное и ветер свежий и ровный. Не должно быть грозы. О, и правда, снова зарница.

Все уставились вперед — вспышки прямо по курсу продолжались.

— Стойте! Это не зарницы! — закричал Руанк. — Они повторяются через равные промежутки времени — одиннадцать секунд! Кто не верит, считайте про себя.

— Да, — сказал Штурман, — не одиннадцать, а десять секунд ровно. Это не может быть делом природы. Там кто-то есть!

У половины матросов шерсть на спине стала дыбом, самый молодой глухо зарычал. Экипаж застыл, глядя вперед на таинственные зарницы, испытывая приглушенный страх, будто бы просочившийся и из далекого прошлого. Хлопал на ветру недостаточно натянутый стаксель, впереди справа по борту шуршала вода в такт качке. Шхуна шла, как корабль-призрак, с завороженными безмолвными моряками. И только когда на западе взошел Ауарр, Штурман нарушил молчание:

— Неужели там остались люди?

— Тогда почему они не приплыли к нам? Почему в библиотеке Купола нет ничего про людей, оставшихся в Атлантиде? — возразил Руанк.

— А кто, если не люди?

— Кто-то новенький, вроде нас. Про нас ведь в библиотеке Купола тоже ничего нет.

Народ задумался. Может, там их собратья? Но тогда как они устраивают такие вспышки? Аррусихане на такое неспособны. Может быть, они ушли вперед в развитии? А может быть, все-таки остались люди, которые решили спрятаться в Атлантиде? А может быть, еще кто-то неведомый, ведь мир огромен.

Все смотрели вперед. Зарницы становились ярче, стало видно, что они исходят из одной точки под горизонтом.

— Вижу вспыхивающий огонь! — сообщил дежурный с фок-мачты.

— Может быть, стоит обойти этот огонь подальше от греха и высадится южнее? — предложил Помощник Капитана. Команда одобрительно зашуршала.

— Отставить! — рыкнул Капитана. — Почему вы считаете, что этот огонь несет угрозу? Почему боитесь загадочного и непонятного? Этот страх — атавизм, доставшийся нам от диких предков! Сто шансов против одного, что никакой угрозы там нет. Зато сто шансов из ста, что это необыкновенно интересно. Все неведомое сначала интересно, а уже потом может выясниться, что опасно. Мы же не трусы, чтобы думать наоборот. Урахамм, — обратился Капитан к Штурману, — пошли посмотрим на карту.

— Это что? — Капитан ткнул когтем в длинный загнутый дугой мыс на северо-восточной оконечности Атлантиды.

— Это мыс, — ответил Штурман. — Он и есть ближайший к нам край материка.

— Сам вижу, что мыс. Что означает вот эта звездочка на мысу?

— Думаю, скала.

— А там, на обратной стороне не написано, что это за звездочка? — спросил Капитан.

Штурман перевернул карту.

— Да, тут есть звездочка, и что-то написано, но я не знаю человеческого языка.

— Как же ты прокладываешь курс по человеческим картам, не зная человеческого языка?

— Да тут все и так понятно. К тому же многое выучил в переводе. А ты что, знаешь их язык?

— Нет, тоже не знаю, — примирительно ответил Капитан.

— Мне кажется, Руанк знает. У него голова набита всякими человеческими богинями и черт знает чем еще.

Позвали Руанка.

— Можешь перевести? — спросил Штурман, показав на подпись к звездочке.

— Я очень плохо знаю язык людей. Здесь что-то странное: световой дом, но написано слитно, будто это одним словом переводится. Но я не знаю такого слова.

— Световой дом, световой дом… — забормотал Капитан. — Что-то, похожее на правду — ведь мы видим вспышки света, но причем здесь дом?

— Ох, и идиоты мы! Как сразу не догадались? — вскричал Штурман. — Да ведь это же маяк! И барану понятно. Вспомни наши старые маяки! Этот маяк сделали люди и нанесли на карту.

— Подожди, — сказал Капитан, — ты можешь представить себе маяк, который столь же ярок, как молния? И сколько времени он работает сам по себе? Ученые говорят, что люди покинули Мир не менее, чем сто тысяч лет назад, а может и все триста. И все это время он испускает такие вспышки? Для кого? Наверняка им пришлось из кожи вон лезть, чтобы он мог работать так долго.

— Мне кажется, я понимаю, для кого люди сделали этот маяк вечным, — заявил Руанк, — для нас!

— Вот прямо для нас — тебя, меня, Капитана, команды? — возразил Штурман. — Не слишком ли большая честь?

— Не то, чтобы именно для нас, а для любого, кто поплывет сюда в те времена, когда людей уже давно не будет в Мире. Мы оказались первыми из таких. Поэтому маяк светит для нас. Это и есть его назначение.

— Ты представь себя на месте людей: полно дел для себя, причем не таких сложных дел. И тут гораздо более сложное дело для кого-то неведомого, кто лишь, может быть, появится здесь в далеком-далеком будущем. Ты бы стал это делать?

— Тут все зависит от будущего моего собственного рода. Если я знаю, что после меня придет много поколений, то оставлю им подобные дела, а сам буду работать для себя, для детей и внуков. А если я бы узнал, что наш род заканчивается и позаботиться о жителях далекого будущего больше некому, я бы призадумался. И скорее всего решился бы — иначе жизнь как будто теряет смысл.

Когда отпали последние сомнения в природе мерцающего огня, Капитан распорядился взять на пять градусов влево от маяка, с тем, чтобы обогнуть острый длинный мыс и войти в прикрываемый им залив. Корабль замедлил ход — так, чтобы пройти маяк при свете. Когда немного рассвело, вспышки прекратились. В розоватых утренних сумерках моряки увидели столб — темно-серый монолит раза в два выше Клыка, слегка сужающийся кверху. Он стоял на высоком скалистом мысе. Капитан распорядился кинуть якоря и спустить шлюпку. Моряки поднялись к основанию маяка. Столб из неизвестного очень твердого камня уходил в прямо скалу, его вершина венчалась темным блестящим цилиндром. Поверхность столба оказалось столь гладкой, что стало очевидно: это сооружение не по зубам никаким катаклизмам, никакому цунами, никакому времени. Маяк лишь чуть-чуть накренился, поскольку чуть-чуть наклонились слои скальных пород мыса.

— Люди были куда сильней выдуманных ими древних богов, — заключил Руанк.

— Только почему они поставили маяк далековато от берега? Надо было бы поставить на самой крайней скале у воды, чтобы никто не налетел на нее.

Никто на корабле не высказал ни одной здравой идеи, как такая штука может работать. Откуда было знать экипажу, что такое урановая капсула, конденсаторы и сверхмощные светодиоды. Эти знания были в Куполе, но в тех отделах, куда еще никто не добрался.

— Идея! — внезапно вскричал Руанк. — Давайте назовем яркую звезду Маяком! Или даже Маяком Атлантиды.

— «Атлантида» — в честь корабля или материка?

— Пусть все будут думать, что звезда названа именем материка, а мы и все наши друзья и родственники будем знать, что это наш корабль увековечен на южном небе.

«Атлантида» бросила якоря в заливе метрах в пятистах от песчаного пляжа. На борту остались дежурить Штурман и два матроса, наказанных за недолжное соблюдение чистоты. На воду спустили две шлюпки, загрузив в них бочки для воды, топоры, ружья. Но моряки, кроме Капитана и тех, кто был назначен в гребцы, посыпались в воду и сами поплыли к берегу, наслаждаясь легкой прохладой необыкновенно прозрачной воды.

На берегу команда разделилась на три группы: одна во главе с Капитаном пошла к северу, к распадку в прибрежных холмах на поиски пресной воды. Другая группа, самая большая, направилась вглубь саванны для пополнения запасов продовольствия. Третья, самая малочисленная, направилась вдоль берега к югу, не имея определенного задания, просто чтобы действовать по усмотрению — на разведку. Руанк оказался в третьей группе. Казалось, пляж, которому не было видно конца, не сулил ничего интересного. Моряки уже хотели свернуть от берега, как вдруг метрах в трехстах из кустов на пляж вышли три льва.

— Ух, какие большие кисы! — нараспев произнес Выурамм, старший член группы. — Впрочем, до наших медведей не дотягивают. Кажется, мы им не нравимся.

Львы не спеша, но грозно порыкивая, приближались к морякам.

— А с чего мы должны им нравиться? — ответил Руанк. — Это их территория, они считают себя здесь главными. Мы для них — наглые пришельцы.

— Вот сделаем свои дела, уплывем, и снова будут здесь главными. А сейчас полезно их шугануть, чтобы не мешали.

— Исполним им медвежий марш?

— Давайте. Возьми мою фляжку, будешь барабанщиком. Грахурр — только не вздумай палить в этих красавцев из своей пушки, если что, выстрелишь в воздух, но, думаю, обойдется.

Все шестеро встали во весь рост и, потрясая руками над головой, шеренгой двинулись на львов. Барабанщик двумя медными флягами отбивал ритм, двое зычно гавкали в такт, двое истошно взвизгивали в противофазе, а еще двое, включая барабанщика, непрерывно выли.

Львы остановились, прижали уши и ощетинились, у самца грива встала так, что барабанщик и Руанк еле удержались, чтобы не расхохотаться заливистым лаем. Внезапно барабанщик перешел на быструю дробь, и шестеро моряков присели и подпрыгнули, синхронно рыкнув, потом еще.

Первым не выдержал гривастый мачо. Попятился, развернулся и бросился наутек. Почти сразу за ним — одна из львиц. Но другая львица, видимо, главная, осталась. Прильнув к земле с прижатыми ушами, она продолжала рычать, скорее, в отчаянии, чем с угрозой. Видимо, некая львиная честь не давала ей обратиться в бегство, несмотря на весь ужас происходящего.

— Она в шоке, способна на непредсказуемые действия, — сказал Выурамм. — Надо привести ее в чувство. Руанк, давай сыграем с ней в двойные кусачки, только аккуратно, — заходи справа.

Два моряка стали медленно заходить с разных сторон. Львица быстро переводила взгляд с одного на другого. Выурамм сделал легкий выпад, львица рванулась в его сторону, в этот момент Руанк бросился вперед, вцепился ей в ляжку и успел пару раз тряхнуть сжатыми челюстями, пока львица разворачивалась, поднимая лапу для удара. Удар пришелся по месту, где Руанка давно уже не было, а в тот момент Выурамм уже терзал другую ляжку львицы. Пока она снова разворачивалась, моряки чуть отскочили назад, открыв львице путь к отступлению, которым она немедленно воспользовалась, бросившись догонять родичей.

Львы бежали по желтому песку пляжа. Попросту говоря, удирали в смятении, утратив статус царя здешней природы. Теперь они будут наблюдать за ужасными пришельцами из зарослей, пытаясь остаться незамеченными. Но пришельцы исчезнут, и львы не смогут передать свой дремлющий страх детям, которые снова станут царями берега залива до следующей экспедиции.

Все три группы вернулись с трофеями. Первая нашла воду, правда, отвратительную на вкус. Вторая подстрелила пять увесистых антилоп. («Неспортивно, — ворчал Капитан, — нет, чтобы загнать по-честному, вон вас сколько».) Третья группа принесла массу впечатлений и рассказов. В ней оказался один пострадавший, вернувшийся на трех конечностях. Он пытался поймать дикобраза.

А потом был пир. Полтора месяца сушеного мяса, размоченного в воде, и тут свежее парное… Путь к югу вдоль побережья обещал стать праздником. Но праздник оказался испорченным в самом своем начале, и от пира не вышел прок. Всю команду сразила тяжелая кишечная инфекция. Штатные отхожие места не справлялись, и самые здоровые соорудили помост на корме: на краю помоста в каждый момент страдали пять-семь моряков в характерной позе с выгнутой спиной и поднятым хвостом. Врач распорядился открыть бочку с отвратительным пойлом: пенистый напиток, сваренный из ячменя и солода, к тому же перебродивший. Ко всему, от этой гадости нарушалась координация движений. Давились, но в соответствии со строжайшим приказом пили. И пойло, как ни странно, помогало. Врач объяснил, что, скорее всего, эта болезнь пошла от новой воды, и строго приказал впредь кипятить ее. Экипаж пошел на поправку, но, увы, не весь. Один из матросов умер от этой кишечной напасти. Веселый расторопный матрос, почти весь черный, с белой полосой от темени к носу, в белых «носках» и «перчатках». Собственно, это был единственный моряк, который не дожил до возвращения «Атлантиды». Один из семидесяти четырех. Это феноменально малые потери для подобной экспедиции. Феноменально малые… Скажите это его жене и родителям!

Вероятно, моряки парусников всех планет хоронят своих товарищей одинаково. Тело вместе с парой булыжников зашли в мешок, команда выстроилась на палубе, вытянулась по стойке «смирно» и запела прощальный марш… Под залп из пятнадцати ружей мешок отпустили…

Корабль шел на юг. Иногда его сопровождали любопытные дельфины. Пару раз на берегу появлялось стадо слонов, несколько раз видели жирафов. Руанк узнавал всех этих животных благодаря только что прочитанной книге; вся команда, склоняя головы набок и приоткрыв рты, слушала его комментарии. Капитан, не справляясь с ведением судового дневника из-за обилия материала, назначил Руанка писарем. «12 сентября, 12:00. 12 гр. 45 мин. ю. ш. 41 гр. 34 мин. в. д. Глубина 120 метров, донный грунт — серый песок. Расстояние до берега — три километра. Ландшафт холмистый. Тип растительности — саванна. Наблюдали двух носорогов и стаю павианов. Курс SSW». И так далее. Руанк вел свой личный дневник, делая записи перед сном при свете керосиновой лампы.

Становилось прохладней, саванна сменилась пустыней, пустыня — лесом, который по мере продвижения на юг становился свежее и зеленее.

Экспедиция должна была вернуться не позже, чем через восемь месяцев после отплытия, чтобы избежать сезона тропических штормов. По расчетам Штурмана, им не стоило идти дальше пятидесяти градусов южной широты, чтобы обойтись на обратном пути без спешки. На этой широте «Атлантида» встала на якоря в широкой бухте с галечным берегом. В бухту впадала быстрая речка с прозрачной чистой водой. За галькой шел луг с короткой плотной травой, потом начинался сосновый лес, покрывавший склоны прибрежных гор. Команда высадилась на берег, чтобы пополнить запасы, отдохнуть на уютном берегу и отправиться в обратный путь.

Руанк с наслаждением катался на спине по плотной траве, другие члены команды отдыхали каждый по-своему, кто лежа на боку, кто на спине, кто терся головой о траву. И тут из леса вышли предки!

Да, это были волки. Стая стояла цепочкой на опушке. Волкам было любопытно и страшно. Руанк завилял хвостом, вожак чуть вильнул в ответ, но страх перевесил, и стая скрылась в подлеске. Это была первая подобная встреча в истории — волки не водились в Бореалии. Если они там и были когда-то, то ассимилировались среди прааррусихан сотни тысяч лет назад. Командир на всякий случай приказал не ходить поодиночке — хоть волки и уступают морякам в размерах и в силе, кто знает, что у них на уме.

Вечером, после того, как новая смена отправилась дежурить на корабль, развели костер, чтобы поджарить добытую косулю. Ночевать решили прямо здесь, на траве. Сидели, рассуждали об обратном пути, вспоминали дом. Тут сзади кто-то заскулил. Руанк обернулся и увидел в темноте оранжевые светящиеся глаза всего шагах в двадцати. Существо, спрятанное за глазами, снова заскулило. Руанк развернулся, завилял хвостом и заскулил в ответ. Существо сделало несколько шагов навстречу и проявилось во плоти в свете костра. Это была стройная молодая волчица. Руанк еще интенсивнее замахал хвостом, волчица осторожно, подгибая лапы, прижав уши, виляя поджатым хвостом медленно приближалась. Руанк дал себя обнюхать — этот ритуал вышел из употребления еще в эпоху неолита и считался неприличным, но в данном случае дал поразительный эффект — волчица успокоилась и села.

— Выурамм, подкинь кусочек! — крикнул Руанк.

Он поймал зубами прилетевший кусок мяса и положил перед волчицей. Та, чуть помешкав, не отводя глаз от Руанка, взяла кусок и принялась с явным удовольствием жевать. Покончив с угощением, волчица приоткрыла рот, будто улыбаясь, и тут произошло нечто невероятное.

Руанк, сам не зная зачем (просто вдруг захотелось), протянул к волчице руку и сказал «дай лапу». Как она поняла, что от нее хотят?! Волчица положила лапу в раскрытую ладонь далекого эволюционного потомка. Волчья лапа в руке, покрытой такой же шерстью, с более широкой ладонью, такой же мозолистой, с длинными пальцами, заканчивающимися более широкими и короткими когтями, и с отставленным пятым пальцем. Родственники, разделенные полумиллионом лет, когда один был вышиблен из привычной среды, прошел целую серию перипетий и метаморфоз, другой пребывал в благополучном гомеостазе и даже не заметил перемещения на другую планету. Вот и встретились! Руанк чуть сжал протянутую лапу и потряс рукой.

Волчица не уходила, и когда моряки устроились спать, точно так же свернулась калачиком и мирно уснула рядом с Руанком.

Утром Руанк проснулся от того, что волчица нежно лизала его в ухо. Моряки оживленно судачили:

— Никак, у нас новый член экипажа появился?

— Ага, готовый бессменный дежурный по кухне!

— Да вы что! Женщина на корабле! Что может быть страшней?

— Смотрите, да она не на шутку влюблена в Руанка!

Волчица не отходила от Руанка ни на шаг. Она терлась об него, переворачивалась перед ним на спину, заигрывала, все норовила лизнуть в ухо. Руанку это нравилось, но его смущала некая противоестественность ситуации, он мягко отвергал ее ласку, но охотно играл — они носились кругами, перекатывались через спину, один ложился на спину, другой набрасывался с рычанием и осторожно хватал за шею.

Пришла пора отплывать. Когда загрузилась и поплыла первая шлюпка, волчица встревожилась. Когда готовилась последняя, капитанская шлюпка, с которой уплывал и Руанк, она заскулила и забегала взад-вперед вдоль берега. Когда шлюпку оттолкнули, она вошла в воду, будто пытаясь поплыть, но поняв, что все бесполезно, зарыдала, потом завыла. Руанк сидел на корме, ему было не по себе. Моряки, естественно, стали отпускать разнообразные шуточки по поводу влюбленной пары. Но тут во весь рост встал Капитан.

— Отставить! — рыкнул он во всю глотку. — Вы же видите, это настоящая любовь. Это чувство одинаково сильно и одинаково благородно, что у нас, что у наших далеких предков, пусть они хоть в тысячу раз уступают нам в разуме. Поэтому отнесемся к ней с уважением и попрощаемся, как следует. Моряки в шлюпке тоже встали и от души спели прощальную песню. Волчица будто успокоилась и молча смотрела на уплывающую шлюпку, смотрела, как моряки поднимаются на борт, как шхуна поднимает паруса и берет курс на север. И только после того, как корабль скрылся за мысом, она медленно с опущенной головой побрела в лес.

Когда на горизонте появились горы родного побережья, в дымке проступил Клык, корабль зашел в гавань и огромная толпа на причале запела песню долгожданной встречи, когда опустили трап, никто не проронил ни слезинки. По той причине, что у аррусихан нет слезных желез. Зато скуления, метаний, рыданий и яростных объятий было невпроворот. А над причалом поднялся легкий турбулентный ветерок от многих сотен хвостов, машущих, что есть силы.

Экспедиция привезла много всякой всячины — от коллекции насекомых до невиданных раковин. Но главной добычей стали судовые дневники, рисунки, карты. Ученые мужи сразу же стали сверять новые данные с картами и описаниями людей. Выяснилось, что береговая линия заметно изменилась и что Атлантида поднялась на сто метров над уровнем океана. Именно поэтому маяк оказался на высокой скале на некотором удалении от берега.

А Руанка Ухарра ждало тяжелое испытание славой после того, как он доработал и опубликовал свои дневники. Книга была названа, конечно же, «Маяк Атлантиды».

 

Памятник человеку

Ахар Зу Мрым потуже затянул на руке шнуровку кожаного напястника: его слабый пятый палец устал поддерживать резец. Он уже пару раз выскальзывал из левой руки и повисал на веревке. С напястником работать легче, но теряется точность, может быть, незаметная постороннему взгляду, но совершенно необходимая для совести мастера. Ахар, тем не менее, продолжал работать над правым глазом. Завтра со свежими силами доделает работу начисто. Трое его помощников, вися на веревках, работали электрофрезами и пневматическими перфораторами, убирая большие объемы лишнего со скалы, с которой скоро будет глядеть в океан лицо человека. Скалой был Клык, человеком — Чак Рудник, живший пятьсот с небольшим тысяч лет тому назад.

Работать, вися на веревке в удобной беседке, было куда легче, чем стоя. Ахар уставал работать стоя уже через три часа — приходилось надевать корсет, фиксирующий бедра. Он крикнул, чтобы выдвинули стрелу — надо окинуть взглядом сегодняшний результат. С одной стороны, слава богу, что подмастерья перфораторами не срезали ничего лишнего. Тем не менее с подбородка их надо убрать уже с завтрашнего дня — от греха подальше. А правый глаз никуда не годится. Он смотрит грустно, даже обреченно. Чак совсем не так глядел на океан в своей знаменитой записи. Ахар посмотрел на часы: пора заканчивать, толку от работы сегодня уже не будет. И к тому же он хотел успеть на лекцию, интерес к которой у него был отнюдь не праздным. Выступал известный антрополог Хрумм Выр Арух, проведший в Архиве многие годы. Архивный червь, как он сам себя называл. Вероятно, он лучше всех на планете знал историю и культуру человека. Лекция называлась «Аррусихане и люди: главные различия и общая дорога».

Ахар выехал за полчаса до начала, рискуя опоздать. К счастью, у моста через реку не было традиционной пробки, и он, приехав за пять минут до начала лекции, занял хорошее место. К началу лекции зал на тысячу мест, размеченных квадратами, был полон. Профессор с благородной сединой на лице вышел на сцену, как и положено по этикету, на двух ногах, под дружные аплодисменты. Раскланявшись и присев перед микрофоном, антрополог начал свою речь:

— Добрый вечер, братья и сестры! Моя сегодняшняя лекция будет слегка антропоморфной по своей структуре и настроению. Люди часто начинали речь со слов «у меня есть две новости: плохая и хорошая» и всегда начинали с плохой. Я, пожалуй, последую этой традиции.

Знаете ли вы, что нам требуется в среднем в два раза больше времени, чем человеку, чтобы завернуть шуруп с помощью отвертки? Нам требуется на 60 процентов больше времени, чем людям, чтобы устно сообщить ту же самую информацию. А знаете, почему у нас практически один язык, тогда как у людей на Земле были тысячи языков? Да потому, что из-за устройства гортани и языка набор членораздельных сочетаний звуков, то есть слов, которые мы способны произнести, несравненно меньше, чем у людей. В нашем языке задействованы почти все из них. Сочетаний звуков для других языков попросту не осталось! Есть диалекты, где слегка смещены значения слов, но в целом нам не хватает тех, что есть, поэтому часто приходится употреблять два слова там, где люди обходились одним.

Кстати, мы сами по себе являемся опровержением мейнстримных теорий человечества о происхождение разума. Эти теории говорят, что необходимыми шагами к появлению разума были прямохождение, строение кисти руки, где пятый палец противопоставлен остальным, и голосовые способности.

Ну, давайте возьмем меня — я вроде обладаю разумом, иначе бы не сидел тут перед вами. Но с прямохождением у меня остались большие проблемы — я не могу читать лекцию, стоя на двух ногах больше двух часов, мне тяжело пройти больше двух километров, используя только две ноги. Смотрите, я сижу почти как человек — на маленькой табуретке, уперев руки в колени. Честно говоря, мне это неудобно — я бы предпочел сесть прямо на пол, уперев руки в пол. Но этикет, видимо заимствованный из человеческой культуры, предписывает лектору сидеть именно так. Хорошо еще, что этикет не заставляет нас по аналогии с людьми носить одежду.

Идем дальше: с кистью руки у нас также большая проблема. У наших предков пятый палец вообще болтался без сустава, как рудимент. У нас сустав восстановился, палец слегка окреп и вырос, но все равно развернут не оптимально и слабоват. Потому и закручиваем шуруп вдвое дольше человека.

При этих словах Ахар с грустью посмотрел на свою левую руку и покачал головой.

— А насчет голосовых способностей я уже сказал. Вопрос к залу: может ли кто-нибудь из вас выговорить имена двух человек, Рудника и Мухи — общеизвестных благодетелей нашего рода? Послушайте, как они звучат в устах человека (лектор включил запись, где человеческий голос громко и отчетливо произнес несколько раз «Чак… Стефан…»). А теперь попытайтесь повторить.

В зале раздались неуклюжие звукосочетания, от которых всем стало смешно — зазвучал общий короткий отрывистый лай, выражавший смех.

— Ну вот, видите, — продолжил лектор, — самим смешно. Итак, предпосылки к появлению разума у нашего рода были весьма плачевны и таковыми остались. Откуда же взялся этот разум? Здесь есть несколько теорий, и все они учитывают, что мы происходим не из дикой природы, а из человеческой цивилизации. Есть такое понятие — эффект подхвата. Наши предки были вовлечены в деятельность человека, в том числе пасли скот. И когда человек стал исчезать, у них остался единственный выход — самим, без команд скотоводов поддерживать популяцию скота как основной источник пищи. Здесь возник мощнейший эволюционный стимул: экспансия. Племена, лучше разводящие скот, легко осваивали новые территории на малонаселенной планете и могли быстрей размножаться — так закреплялись полезные качества, главным из которых был интеллект. Итак, два фактора: подхват человеческой практики и огромные свободные территории дали нам беспрецедентный эволюционный толчок, такой, что развитие интеллекта сильно опередило развитие связанных с ним анатомических особенностей.

Но вернемся на землю и продолжим освещать плохую новость. Дотянул ли наш интеллект до человеческого? Увы! Кое в чем мы превосходим человека, например в ориентации на местности. Но мы уступаем в абстрактном мышлении. Мы смогли понять и освоить многие технологии, разработанные человеком, но в мире нет ни одного аррусиханина, который понимал бы теорию струн. Не то, чтобы был способен разработать подобную теорию, а хотя бы понять. Правда, и люди не смогли получить из теории струн ни одного четкого предсказания, но теория-то красива и величественна. Но не про нас… Видимо, нам сильно мешает образное мышление, и там, где оно начинает буксовать, мы пасуем. Впрочем, стоит уточнить: мы уступаем людям в высших образцах интеллекта. Если брать средний уровень, то мы уступаем гораздо меньше, почти не уступаем. Но зато у нас гораздо меньше откровенных идиотов, чем было таковых у людей. И здесь самое время перейти к хорошей новости.

Начну с далекой древности, когда люди только начинали осваивать космос. В качестве первых космонавтов, еще до орбитальных запусков, когда отрабатывались прыжки в космос, люди попытались использовать своих предков — обезьян. Ничего не вышло — обезьяны в условиях эксперимента мгновенно впадали в стресс, вырывались из кресла, крушили все вокруг. Тогда они попробовали работать с нашими предками — собаками. Сразу все пошло на лад — наши предки, уступая в интеллекте, намного превосходили обезьян в способности сохранять рациональное поведение в сложных и необычных условиях. Они не боялись ремней и датчиков, спокойно переносили ограничение в подвижности и хорошо понимали, чего от них хотят люди.

Одна из слушательниц в зале подняла руку и стала в нетерпении ей размахивать.

— Да, пожалуйста, я слушаю.

— Скажите, а когда мы сами полетим в космос, и кто полетит первым — аррусиханин или какое-то другое животное?

Лектору так понравился вопрос и его автор, что он невольно замахал хвостом — это считалось нарушением этикета, поскольку традиции предписывали лекторам держать дистанцию с аудиторией.

— Спасибо за хороший вопрос. В космос мы полетим лет через десять-пятнадцать. Если бы мы были людьми, мы бы уже полетели с заметными шансами на аварию — просто от нетерпения. Одно из главных наших отличий от людей в том, что мы умеем ждать, умеем действовать не спеша и наверняка. Поэтому нам незачем страховаться, запуская животных, — полетим сами, когда все будет абсолютно надежно.

Продолжаю излагать хорошую новость. Мы в целом менее агрессивны по отношению к собратьям, чем люди. Может быть не то, чтобы менее агрессивны — подраться мы порой очень даже не прочь, скорее надо говорить об ограничителях агрессии, которые в нас сильны. Многие исследователи полагают, что ограничители агрессии — результат лучшей вооруженности: наши предки дрались лишь до первой крови, иначе драка могла закончиться смертью побежденного. Это заставило предков выработать некий кодекс чести — не бить лежачего, отпустить сдавшегося. Конечно, в семье не без урода, но за всю нашу историю не было ни одной кровавой войны. Максимум — грандиозные массовые драки. В наших органах правопорядка работает меньше тысячной доли населения — в десятки раз меньше, чем у людей на Земле, и с куда лучшим результатом.

Идем дальше. Наши предки охотились сообща, великолепно координируясь друг с другом. Попробуйте загнать оленя или лося! Тут кроме силы и скорости нужна предельная слаженность и дисциплина. Мы сохранили и укрепили эти качества. Теперь мы строим мосты, дороги и корабли столь же слаженно и с тем же энтузиазмом, как наши предки гнали оленей. При этом никто никого не принуждает. Если бы земные социалисты, включая Маркса, увидели бы наши кооперативы, они бы прослезились от умиления.

Подытожим: главные различия между людьми и аррусиханами легко прослеживаются еще на уровне далеких предков — обезьян и волков. Нашим предкам достались более суровые условия жизни, где много значили выносливость, терпение, альтруизм. Образ жизни требовал хорошей кооперации, а острые клыки — кодекса чести, сдерживающего агрессию. Да, наши предки были менее развиты, и мы немного отстаем в развитии. Но унаследованные от них качества, поверьте, на огромных исторических временах перевесят преимущества человека в интеллекте. А теперь перед тем, как перейти к заключительной части лекции, я готов ответить на вопросы, если таковые появились.

Ахар ждал этого момента и поднял руку первым.

— Вы сказали, что наше преимущество — альтруизм. Но что может быть более альтруистичным, чем деятельность Чака Рудника (он произнес «Гхака Рудника»), который всю жизнь посвятил училищам, предназначенным для неведомых разумных существ далекого будущего?! А сам Ковчег — разве не пример высочайшего альтруизма человека?

— Вы правы, в истории человечества много других примеров подлинного альтруизма. Точно так же, как истинного энтузиазма, благородства и других качеств. Но противоположных примеров человеческой корысти, подлости и низости едва ли не больше. Дело в том, что человечество было (хотя простите, я не знаю, наверное, неуместно говорить о человечестве в прошедшем времени) очень разнородно. Позитивные качества человека, вызывавшие восхищение, у нас являются нормой и никого не удивляют. Другое дело, что высшие достижения человека недосягаемы для нас. Во всяком случае, пока. У нас достаточно альтруизма, чтобы потратить огромные силы на новый Ковчег, но недостаточно таланта, чтобы задумать, разработать и осуществить такой проект с нуля. Но об этом я скажу в заключительной части.

— Скажите, а правда ли люди, даже когда они летали в космос, верили в чудесное всемогущее существо и бессмертие души?

— Как это ни парадоксально, верили. Не все, конечно, — те, кто летал в космос и строил корабли, вряд ли. Но большинство действительно верило в божество. Почему? Вероятно, из-за недостаточно крепкой психики. Вы что будете делать, если вдруг жизнь пойдет наперекосяк?

— Как что? Постараюсь понять, что я сделал не так, и исправить.

— А если это зависит не от вас и самому исправить не удается?

— Позову на помощь друзей.

— А если и друзья не могут помочь?

— Буду терпеть и пытаться минимизировать ущерб.

— Правильно, вы будете так действовать, поскольку вы существо с крепкой психикой и способны сохранять присутствие духа в сложной ситуации. А многие люди вместо того, чтобы собраться с силами, или вместо того, чтобы позвать друзей, звали на помощь могущественное, но вымышленное существо. И представьте, им это помогало! Помогало тем, что выводило из стресса, придавало силы, после чего человек становился способен действовать рационально и минимизировать ущерб. Мы с нашей более крепкой нервной системой обходимся без подобного психотерапевтического трюка. Но будем снисходительны к человеческим слабостям. Они компенсируются более высоким творческим потенциалом людей. Лишь некоторых, но этого достаточно.

Однако я продолжу и перейду ко второй части лекции, где я хочу сделать сильное утверждение: у нас с людьми общая дорога. Здесь на самом деле сразу два сильных утверждения: первое, что для развитых форм жизни существует некая «столбовая дорога», ведущая к процветанию, и второе, что она у нас общая с людьми. Понятно, что само понятие «столбовая дорога» — чистая метафизика, поэтому сделаем уточнение: этот самый путь состоит в развитии и экспансии. Собственно, он прослеживается и в доинтеллектуальной биологической эволюции, просто на каком-то этапе экспансия обязана перейти в космическую стадию, чтобы обезопасить жизнь и разум от необратимых катастроф.

Так вот, мы с людьми великолепно дополняем друг друга на этом пути. У человека огромный потенциал к быстрому развитию, к революционным скачкам, к прорывам. Человеческая цивилизация необыкновенно креативна, но в то же время неустойчива — в человеке заложены противоречия, способные погубить его самого и все вокруг. Человек — спринтер, способный на быстрый подъем, но также и на трагический срыв.

Мы же с вами — стайеры. Мы тоже способны к самостоятельному развитию — неправы те, кто говорит, что вся наша цивилизация вон оттуда, — лектор показал рукой в сторону застекленной стены, за которой виднелся купол Архива. Чтобы понять и освоить человеческую культуру, нам надо было воспроизвести ее самостоятельно — не выучить, а именно воспроизвести. Мы развиваемся медленней. Но у нас уйма времени. Мы не способны развязать мировую войну. У нас нет опасности захлебнуться в безудержном потреблении, испоганив планету. У нас вообще нет свойства подсаживаться на наркотики — химические или психологические. Нам в этом плане легче. И я не сомневаюсь, пройдет время, и наши потомки отправят новый Ковчег. Я уверен не потому, что у нас уже есть рецепт, как это сделать, а потому, что мы обладаем временем и силами для длинной дистанции. Запустим, и не один.

Итак, одни делают прорывы, другие пересекают открывшиеся просторы — так жизнь и утверждается — на миллиарды лет или навечно. Это и есть общий путь. Давайте вопросы.

— Как вы думаете, остались ли где-нибудь на белом свете люди? И если потребуется новый прорыв, кто его сделает?

— Как я могу знать насчет людей Земли? Все, вероятно, слышали, что через двадцать с лишним тысяч лет после отправки Ковчега была неудачная попытка установить связь из Солнечной системы. Кто-то ведь пытался это сделать, хотя ресурсы, которыми он располагал, были явно небогатыми. Почему не пытались снова? Возможно, просто потому, что узнали о вымирании людей на нашей планете, — ведь все, что происходило на Селине, транслировалось на Землю больше тысячи лет. Так что та попытка связи дает надежду, но больше сказать ничего нельзя. А насчет нового скачка — эволюция продолжается, пути ее неисповедимы, но чем больше мы пошлем ковчегов, тем выше вероятность, что где-то возникнет новый чрезвычайно креативный вид.

— Даже если человека больше нет, то у нас ведь есть полный геном многих людей. Нельзя ли будет в будущем воссоздать человека по известному геному?

— Да, есть не только геном, но и хорошо сохранившиеся ткани, специально законсервированные людьми. Однако самому человеку так и не удалось воссоздать мамонта, несмотря на то, что его геном был известен полностью и был жив его ближайший родственник — индийский слон. По крайней мере, не удалось на протяжении известной нам истории Земли до отправки Ковчега. Принципиальных препятствий тому, чтобы собрать ДНК человека и даже запаковать ее в правильный набор хромосом, может быть, и нет. Но надо еще, чтобы геном заработал — для этого нужна подходящая живая клетка. Где-то я читал про идею превратить павиана в человека, постепенно меняя куски обезьяньей ДНК — надо изменить не так уж много в относительном выражении. Может быть, чушь, а может быть, и не совсем. Кто-то посчитал, что для этого понадобятся тысячи поколений — десятки тысяч лет. Не стоит зарекаться, что это не будет сделано никогда. По крайней мере, у наших потомков эти десятки тысяч лет будут. Так что хоть и не скоро, очень не скоро, но наши далекие потомки, глядишь, и воссоздадут человека.

Вопросов было много, но Ахар переключился на свои мысли. С правым глазом Чака Рудника, пожалуй, было все в порядке: во-первых, в его взгляде на записи действительно был оттенок грусти, во-вторых, цельное выражение лица проступит позже. Интересно другое: как Ахар, никогда не видевший людей живьем, может так тонко чувствовать эмоции по изображениям их лиц и даже воспроизводить чувства людей с помощью своих грубых инструментов. Неужели существует универсальный язык эмоций? Или Ахар подспудно освоил язык человеческих чувств, просмотрев огромное количество архивных фильмов? Почему вообще лица, что людей, что аррусихан, так ярко передают эмоции неуловимыми движениями небольших мышц? Люди не видели аррусихан, но великолепно понимали эмоции их предков — собак.

Прав лектор — у нас и людей общая дорога, и его задача — передать это в монументе. Как это сделать? Он представил по памяти Клык, как он выглядит с океанского берега… Собака! Там слева, примерно на середине высоты, есть выступ. Это же прямая подсказка! Убрать немного лишнего — будет собака, предок, глядящий вместе с Чаком в океан.

 

Дальние проводы

Арзух Гра Урман был наследником династии космонавтов, уходящей корнями в древность. Его предок в восьмом колене отправлял зонд к Солнечной системе. Сейчас зонд летит себе где то в световом годе отсюда и через пять тысяч лет должен пролить свет на судьбу человечества и жизни на Земле. Что-то наверняка принесет его радиолуч, направленный к дому: триумфальную весть или скорбь или робкую надежду, кто знает.

Прапрапрадед со своей командой первым посетил старый Ковчег, исследовал его и доказал, что он годится для заброски жизни на 53 Чаши, если заменить к черту всю электронику и провести капитальный ремонт. Он потратил немало сил, чтобы убедить Мировой Совет в том, что его можно и нужно использовать. Он доказал, что использование земного Ковчега сократит срок отправки на полвека и удешевит проект на сорок процентов. Этого оказалось недостаточно — члены Совета побаивались принимать такое решение, возраст Ковчега пугал их. И тогда прапрапрадед Арзуха спросил, выступая перед Советом:

— Вы чтите память человечества?

— А как же, чтим… Еще как чтим! Разве можно не чтить память людей… Без них мы бы все еще бегали по земным степям и тундрам…

— Так вот, лучший способ почтить их память, лучший способ отдать человечеству моральный долг — это использовать творение людей, в которое они вложили душу, — отправить его во второй рейс, и пусть вновь служит своему предназначению! — сказал прапрапрадед Арзуха.

После этих слов Совет растаял и тут же единогласно принял решение о восстановлении Ковчега.

Династия продолжила свою миссию. Прапрадед Арзуха строил сервисную космическую станцию для ремонта Ковчега. Прадед менял тонкие элементы радиатора, пришедшие в негодность за полмиллиона с лишним лет. Дед транспортировал и собирал урановые стержни реактора, ремонтировал механизм подачи, ставил новые термоэлектрические преобразователи. Отец менял электронику всех систем.

И вот Арзух прибыл на Ковчег, который теперь назывался «Ковчег 53 Чаши», командиром группы, провожающей караван. Провожать предстояло около ста миллионов километров — до включения маршевого двигателя и немного дальше, до проверки всех систем. Для этого им придется провести вне радиационных поясов Селины целый год — максимум, допускаемый правилами радиационной безопасности для экстренных случаев.

Год назад, при монтаже блоков Арсенала, случилась глупейшая история, чуть не стоившая Арзуху карьеры, а то и жизни. Бригада сильно спешила, прибыли сразу пятнадцать модулей. Однажды под конец вахты он в спешке надел скафандр, не вычесавшись. Это считалось серьезным нарушением, причем на сервисном корабле имелось великолепное оборудование для вычесывания — кабина с отсосом воздуха, в ней — вращающиеся цилиндрические щетки, гибкие щетки, автоматические пуходерки — все это делало процедуру не столько обязательной, сколько приятной. Но тогда Арзух слишком спешил. В принципе, в этом не было ничего страшного — такое случалось со многими: если не вычесался, достаточно потом как следует продуть скафандр на вакуумном стенде. Но в тот раз у Арзуха на две недели раньше времени началась линька, и он этого не заметил опять же по причине спешки. И когда Арзух монтировал очередной модуль, он вдруг почувствовал, что задыхается — забился тракт выпуска отработанного воздуха, соответственно, перестал поступать свежий. Забился, естественно, подшерстком, но от понимания проблемы толку не было никакого — надо было преодолеть около трехсот метров до сервисного корабля и отшлюзоваться, не потеряв сознания. Триста метров — это минимум три минуты полета, потом надо нажать пульт шлюзовых ворот, потом попасть в шлюз и снова нажать пульт, и только после этого можно терять сознание. В сервисном корабле был один из членов команды, но он не успевал надеть скафандр, чтобы прийти на помощь. Остальные были далеко. Арзух успел сообщить о проблеме и стартовал к жилому отсеку на максимально возможной скорости, которая была искусственно ограничена двумя метрами в секунду относительно корабля. А выпуск забился намертво. Чтобы не потерять сознание, он считал удары пульса в висках, но это не помогло…

К счастью, Урмых, член команды, дежуривший в корабле, не растерялся. Он успел ответить Арзуху, чтобы тот не дергался и летел по прямой, не трогая управляющий сенсор, а сам отстыковал сервисный корабль, открыл порт шлюзовой камеры и, управляя маневровыми микродвигателями, ориентируясь по трем телекамерам, поймал шлюзом летящего Арзуха, как жука сачком, после чего закрыл порт, восстановил давление и, втащив внутрь, снял с начальника шлем. Арзух пришел в сознание самостоятельно и лишь тяжело выругался.

Будь у Арзуха репутация чуть пожиже, не видать бы ему нынешней миссии, о которой мечтал много лет. А как она начиналась, эта миссия! Торжественный запуск, когда отправлялись последние модули с эмбрионами и с ними команда провожающих, стал событием века.

Команда, одетая по старинной традиции в скафандры со снятыми шлемами, стояла во весь рост на площадке у входа в кабину корабля. С высоты им было видно всех собравшихся — тысяч пятьсот — и огромный хор на холме — три или четыре тысячи певцов. Отзвучали речи и вступил хор. Могучий многоголосый вокал заполнил пространство космодрома; казалось, что опорная мачта слегка вибрирует. Хор исполнял самую торжественную и одновременно самую светлую и жизнеутверждающую музыку всех времен и народов. Это был реквием Моцарта.

Арзуха пробрало до костей. У человека на его месте навернулись бы слезы, а он лишь тоненько поскуливал, сдерживаясь, чтобы никто не услышал. А там, внизу, когда хор замолк, многим не удалось сдержаться — кто-то заскулил, кто-то зарыдал, но голоса быстро организовались в нарастающую песню предков — сначала похожая на обыкновенный вой, она становилась все более слаженной и мелодичной — простая народная песня проводов в дальний путь. А когда ее подхватил хор и повел пятьсот тысяч голосов, от низких колен этой песни уже совершенно явно завибрировала опорная мачта с площадкой, где стояла команда провожающих.

Через несколько часов они вышли на высокую орбиту и припарковались к Штабу, где их ждали на маленьком буксире монтажники Инкубатора. Подцепив прибывшие последним рейсом модули, они отправились прилаживать двухтонные клинья, покрытые желтой керамикой, на свои места — недолгое дело, после которого — домой.

Тем временем команда Арзуха подключила свой корабль к Системе и начала тестировать механику и электронику всех устройств. Вскоре планшет, плавающий в кабине, не спеша двинулся к одной из стен — главный буксир включил двигатели, засияв небольшой звездочкой во главе каравана. Через четыре дня буксир сделал свое дело, разогнав Ковчег до второй космической плюс три километра в секунду, и отправился домой. Остались лишь провожающие, которым предстояли месяцы работы по выводу Ковчега на режим. Работа была не столь напряженной, сколь тягомотной, особенно запуск реактора. Сначала — опрессовка радиаторов, потом заполнение второго контура галлием, вывод стержней-глушилок — сотни операций, за правильным выполнением которых надо было следить в оба. Наконец реактор начал оживать. Арзух попробовал регулировать режим:

— Как мягко работает! Никаких забросов и переколебаний! А ведь пишут, что его конструктор был жестким, неприятным в общении человеком… как его… Хосе то ли Большой, то ли Длинный. И сделал такое — прямо мурлычущий котенок, а не реактор на чистом двести тридцать пятом. Мог ли он представить, что его детище кто-то вновь запустит полмиллиона лет спустя?

Вывод всех систем на постоянный рабочий режим занял еще месяц — тягучий месяц однообразных тестов и досужих споров о прошлом и будущем. Потом подали нагрузку на обмотки двигателя, и Штопор Роланда заработал, как будто простоял без дела лишь несколько дней. Расход плазмы на первое время был многократно увеличен — чтобы быстрей увести Ковчег от светила и от плоскости эклиптики: только когда температура обмоток Инкубатора опустится ниже 32 кельвинов, они перейдут в сверхпроводящее состояние.

Шли недели, команда завершала проводы. Ковчег своим вторым рейсом нес новый геном биосферы и цивилизации. В геноме зияла удручающая брешь, но в нем же была накрепко зашита новая находка упрямой Природы: биологический вид, впервые совершивший подхват разума, подобный передаче эстафетного огня.

Ну вот, собственно, и все. Одолев пунктиром длинный и непростой путь по светлой стороне бытия, наше усталое повествование подходит к концу.

Напоследок Арзух мягко отстыковал корабль от Штаба, но не стал включать двигатели, предложив:

— Давайте повисим немного. Посидим на дорогу, посмотрим, как уходит Ковчег.

Первую минуту, казалось, не происходило ничего, но еще через минуту стыковочное устройство Штаба сдвинулось на пару метров. Вскоре стало видно, как Штаб чуть-чуть движется, а через пятнадцать минут он со своей огромной антенной был уже в ста метрах.

— Подождем еще, пусть мимо нас пройдет Инкубатор.

Блестящий зонт, закрывающий от солнца невидимый в тени Инкубатор, был еще далеко, пришлось ждать около часа, пока последний член каравана прошествовал мимо со скоростью бегущего легкой рысью верблюда.

— Ну что, трогаемся домой? — спросил Арзух.

— Подожди минуту, — ответил Урмых. — Дай еще посмотреть. Что-то грустно стало. Полжизни ему посвятил, а он уходит навсегда. И зачем уходит?

— Зачем, зачем… — Арзух описал рукой и взглядом круг над головой. — Чтобы как можно больше любопытных вроде тебя увидели и ощутили то, что видел и ощущал ты, и чтобы им хватило ума прийти от этого в восторг.

 

Благодарности

Автор благодарен своей жене, Валентине Сафроновой, взявшей на себя тяжелейшее бремя первого читателя, а также признателен второму и третьему читателям — Евгению Штерну и Александру Полнареву — за своевременную моральную поддержку. Отдельная благодарность — первому критику, Елене Клещенко, составившей положительное мнение о книге по первым главам, как палеонтолог определяет облик зверя по одной челюсти, и высказавшей это мнение публично. Также автор благодарен отцам-основателям журнала «Кот Шрёдингера» Алексею Торгашеву и Григорию Тарасевичу, по своей инициативе опубликовавшим две первые главы книги.

При написании книги очень полезно иметь квалифицированных советчиков. И они были, да еще какие! В частности, Станислав Губин, нашедший семена, пролежавшие в мерзлоте десятки тысяч лет и взошедшие в лаборатории, объяснил, как быстрей наработать почву на доселе голой планете. Ведущий российский радиохимик Борис Жуйков подобрал подходящий изотоп для долгоиграющего радиоизотопного источника. Кто-то, возможно, обратил внимание, что биолог Амир Баккар сильно смахивает на известного биолога Михаила Гельфанда. Сходство, конечно, чисто случайное, но именно Михаил сформулировал суть предположения этого персонажа о причине роковой проблемы колонистов. Автор выражает сердечную признательность своим консультантам. А другой эксперт, Валерий Рубаков, который мог бы проконсультировать по любым проблемам космологии и фундаментальной физики, будь в этом необходимость, подарил вместо того небольшой яркий сюжет из жизни. За что ему большое спасибо.

Книга прошла читательское «бета-тестирование», выявившее ряд неточностей и неясностей. Автор благодарит читателей Сергея Лукахина, Евгения Петрова, Елену Раскин и Леонида Ашкенази за полезные замечания.

Наконец, автор благодарен художнику Максиму Пушкову, стоически выдержавшему привередливого заказчика, и соратнику по «Троицкому варианту» Максиму Борисову, уже по традиции вычитавшему и сверставшему книгу.