Рейс из Базы в Трою вылетел полупустым, и Крис удобно устроился в широком проходе у иллюминатора, вытянув ноги. Погода была хорошей и вид — захватывающим: горы с ледниками, озерами и водопадами, озеро Комо. Крису, сколько он тут ни летал, эта панорама не надоедала — он каждый раз любовался ею, прильнув к иллюминатору, и всегда находил новые детали, но в этот раз ему было не до деталей: он был в ярости и смятении. В смятении, потому что только что обнаружил ужасный факт. В ярости, потому что этот факт должны были давным-давно обнаружить те, кто имел доступ к данным.

А панорама все равно была прекрасной. На востоке равнину покрывала легкая дымка, сквозь которую пробивался блеск далеких озер, к северу тянулся Береговой хребет, выступающий во всем своем величии из дымки, как из воды. Километрах в двухстах северней хребет выгибался к западу, потом — снова к востоку. Где-то в этой горной излучине брал начало Меконг — один из крупнейших притоков Волги. К югу хребет становился шире и раздваивался на Прибрежную и Континентальную гряды. А в точке разветвления стояла сияющая Пирамида — единственный восьмитысячник в Бореалии, пока еще непокоренный, поскольку у людей Селины была уйма куда более насущных вызовов.

Пока Крис обдумывал выражения, которыми он начнет нетелефонный разговор, далеко на востоке сквозь дымку проступила блестящая лента Волги.

«Как нам повезло с нашим миром, как все хорошо начиналось, и тут — такая подлость!» — подумал Крис.

Самолет при снижении дважды пересек Волгу — так самолеты всегда идут на посадку в аэропорт Трои при западном ветре. Крис перед каждым полетом смотрел прогноз и радовался, если обещали западный ветер — он любил пролетать над широкой рекой с зеленым островом, от которого вниз по течению тянулась длинная песчаная коса. Аэропорт Трои казался слишком большим и помпезным для пятидесятитысячного города. Это имело свою логику — все строилось на вырост. Тем более, Троя была вторым по населению городом Селины после Базы.

Рейс встречали всего человек пятнадцать, среди которых был Рубен — однокашник Криса. Они какое-то время учились в одной группе на математическом. Рубен оказался довольно слаб в математике и в других точных науках, зато загорелся социологией, предмет которой становился все разнообразней и интересней при переходе от мобилизационного уклада (следование Программе) к свободному обществу. И вот теперь он — один из десяти главных начальников Селины, член то ли Совета центральной администрации, то ли Высшего совета администрации — Крис так и не смог запомнить название органа зарождающейся власти.

— Ну что, поедем ко мне в офис? — спросил Рубен.

— Давай лучше в какое-нибудь нейтральное место. Например, на набережную Марка. Посидим на веранде ресторанчика, закажем, как обычно, пива с черной икрой — дешево и сердито. Так будет меньше вероятность, что я наговорю тебе всяких гадостей.

Туда и поехали. На набережной было пусто — разгар рабочего дня и холодный ветер. Они оказались единственными посетителями на веранде с умиротворяющим видом на Волгу с несколькими парусными яхтами, с заякоренными лодками рыбаков, со строем огромных осокорей на противоположном берегу.

— У меня плохая новость, — начал разговор Крис. — Очень плохая.

— Излагай. Про что хоть новость?

— Про рождаемость.

— Это же вроде не по твоей части. Ты же у нас математик, а не медик. Даже не биолог. А что до рождаемости — разве она не подросла за последние пятнадцать лет?

— Почему ни медики, ни биологи не догадались разложить рождаемость по поколениям, отсчитывая от эмбрионов Инкубатора? Почему глобальная генеалогическая база данных закрыта? Я получил доступ лишь благодаря дружбе с Бруно Левичем. Кто вообще из приличных исследователей имел к ней доступ? Извини, я в ярости. Мы потеряли по меньшей мере лет тридцать — уже давно все можно было выяснить и поднять тревогу!

— Стой, стой. Успокойся для начала. Генеалогическую базу закрыли потому, что в ней данные о бесплодных парах и суррогатных матерях — персональная тайна. И давай спокойно: что ты там обнаружил?

— Сколько лет прошло с рождения первых инкубаторских? Сто сорок лет. Уже должны рождаться женщины седьмого поколения. Но их нет. Нет ни одного человека дальше шестого поколения по женской линии! Есть женщины шестого поколения, в том числе и не первой молодости. У них нет ни одного ребенка! Во всех парах, где женщина принадлежит к шестому поколению по материнской линии, нет ни одного своего ребенка — только суррогатные или донорские. В пятом поколении половина бесплодных. В четвертом — пятнадцать процентов. В первых трех поколениях — норма. А все представлялось так, что возникновение бесплодия — марковский процесс.

— Погоди, я слишком смутно помню, что такое марковский процесс…

— Это процесс без памяти. Как радиоактивный распад. Ядро распадется в следующий интервал времени с постоянной вероятностью вне зависимости от того, сколько времени оно существует. Смерть пассажира в автокатастрофе — марковский процесс. Кирпич на голову — тоже. Даже мутация — марковский процесс, хотя я здесь профан. А вот процесс смерти от старости — никакой нахрен не марковский. С каждым прожитым годом после шестидесяти вероятность умереть в следующий год увеличивается. То, что мы имеем, похоже на смерть от старости, только вместо прожитых лет — поколения женщин, отсчитываемые от эмбрионов Ковчега. В этом вся беда — популяцию людей на Селине ждет неминуемая смерть от генетической или поколенческой старости, или как там ее еще назвать? Правда, ее можно оттянуть, пока в Инкубаторе остаются замороженные эмбрионы.

— Но почему же рождаемость в последнее время подросла?

— Да потому, что сорок лет назад «распечатали» довольно большую партию эмбрионов. Эти люди, их дети, а потом внуки и правнуки фертильны, потому и подросла рождаемость и еще подрастет, пока не начнет снова падать. Пойми, если бы не эта поколенческая старость, если бы бесплодие возникало случайно, поверь, было бы куда лучше. Если в потомстве треть бесплодных вне зависимости от поколения, паре достаточно рождать в среднем четверых, чтобы население росло по экспоненте или троих, чтобы поддерживать популяцию на постоянном уровне неограниченное время. Эх, черт, если бы да кабы…

По Волге вдоль пустынной набережной (фарватер проходил близко к берегу) проплыл туристический теплоход — туризм как бытовое занятие только-только входил в обиход на Селине. Пассажиры, увидев Криса с Рубеном, радостно и нестройно закричали «привет», замахали руками, а капитан дал двойной низкий гудок.

— Хорошо, я сейчас попрошу проверить твои результаты. Если ты прав, надо что-то предпринимать.

— Не надо меня проверять, Рубен. Я в своем уме, мыло не ем, а там все настолько прозрачно, что лучше устрой нагоняй всем, кто имел доступ, за то, что не увидели очевидного. Мы уже активировали кучу эмбрионов, получив от них гораздо меньше потомков, чем могли бы. Вопрос, можно ли это исправить, и в чем причина. Что-то мне подсказывает, что мы не можем это исправить. Но лучше поговорить с биологом. У тебя есть надежный грамотный биолог в пределах досягаемости? У меня нет.

— Пожалуй, есть. Амир Баккар. Должен находиться в двадцати минутах ходьбы. Он, правда, не совсем по этой теме — он геномы исследует на предмет всяческих изменений в сравнении с земными геномами. Но человек грамотный, думаю, сможет прояснить что-то.

— А он доступ к базе имел? Если да — оставь его в покое, пожалуйста.

— Успокойся, не имел. Доступ к базе строжайше ограничен, и по логике вещей надо устроить Бруно Левичу хороший втык за то, что дал тебе доступ.

— Это тебе нужно устроить всенародный втык или кому там еще, кто зажал доступ к базе. А Бруно все еще будут благодарить. Зови своего биолога!

Рубен позвонил. Пока они потребляли вторую порцию пива, Амир появился в конце набережной и подошел как раз к тому моменту, когда официант принес для него тот же классический заказ. Это был невысокий худощавый человек с тонкими чертами лица, чьи скромные геометрические размеры компенсировались пышными курчавыми шевелюрой и бородой, составлявшими единое незабываемое целое. Сверху все это великолепие венчала шляпа с загнутыми полями.

— Хорошо сидите, дорогие заговорщики! Рад присоединиться. Что такого стряслось, что вам внезапно потребовался кабинетный генетик?

— Вот Крис, он математик и дорвался до генеалогической базы данных. Пусть он расскажет.

— В двух словах так. Шестое поколение женщин, если отсчитывать поколение от эмбриона Ковчега по женской ветке, полностью бесплодно. Может быть и не полностью, но, по крайней мере, две девятки. Пятое — наполовину. Четвертое — на пятнадцать процентов. Случаев частичного бесплодия практически нет — либо нормальная фертильность, либо нулевая. Также нет никаких корреляций между остальными факторами здоровья и поколением. Впечатление, как будто при смене поколений накапливается какая-то ошибка, приводящая к резкой необратимой поломке. Какая там клиническая картина — эмбрионы, кажется, гибнут после нескольких делений? Рубен, ты должен знать.

— Да, именно так. Гибнут практически сразу, так что не удается зафиксировать беременность. Амир, ну скажи наконец что-нибудь! Ты единственный из нас в этом что-то понимаешь.

Биолог некоторое время молча смотрел на реку, поджав губы. Остальные тоже молчали, ожидая ответа. Наконец:

— Да, действительно, пахнет жареным. Я как-то старался не думать о проблеме рождаемости — гнал эти мысли, как мысли о старости, и старался не вникать. Что сказать — малодушие своего рода… Теперь на что это похоже с первого взгляда… Похоже, что теломераза в женских половых клетках не работает. Ни у кого из женщин на Селине не работает. Знаете, что такое теломераза?

— Это то, что концы ДНК достраивает?

— Вроде того. Как удваивается ДНК хромосомы при делении клетки? Вдоль нити ДНК едет так называемая полимераза — формально белковая молекула, а по сути целый механизм — и строит точно такую же нить. Так вот, этот механизм не может воспроизводить ДНК с самого конца — ему нужен кусок, чтобы «встать на рельсы», и этот кусок не воспроизводится. Копия получается короче оригинала. Природа обходит эту проблему с помощью лишнего концевого куска ДНК, который не содержит информации и служит рельсами для полимеразы. Эти рельсы называются «теломерами». Естественно, при каждом делении клетки теломеры укорачиваются. Но тут как раз и вступает теломераза — тоже белковая молекула, а по сути — механизм. Она и достраивает теломеры до первоначальной длины. Теперь понятно, что будет, если теломераза не работает?

— Понятно, — ответил Крис. — Катастрофа, когда теломеры съедаются до нуля. А почему именно шесть поколений? Почему есть разброс — у кого-то бесплодие наступает на шестом поколении, у кого-то аж на четвертом?

— Почему шесть, как раз понятно — типичная длина теломеров рассчитана где-то на 60–70 делений, если их не восстанавливать. При смене поколений женские яйцеклетки делятся 13–14 раз. Шестое поколение — это 5 смен, начиная от земных эмбрионов с нормальными теломерами. Вот они как раз и съедаются — у кого-то чуть раньше, у кого-то попозже, поскольку начальная длина имеет разброс. А если бы теломераза не работала у мужчин, было бы куда хуже — у нас происходит куда больше делений половых клеток. Теломеры бы съелись за одно поколение. Впрочем, и так хуже некуда, и можно ли исправить — вопрос.

— Что же могло произойти, что теломераза перестала работать? Облучение при перелете? — предположил Рубен.

— Облучение бы выбило теломеразу у части эмбрионов. Останься хоть несколько неповрежденных — они бы дали седьмое и следующие поколения. А потом и все здоровое человечество. Вряд ли могла быть тотальная порча лишь одного механизма. В остальном-то люди рождаются нормальными.

— Магнитное поле? Они же тысячи лет были в поле 10 тесла.

— А что поле? Молекулам, когда они просто лежат не взаимодействуя, от него ни холодно ни жарко, тем более при низкой температуре. Я боюсь, тут совершенно другой эффект. Дело не в мутациях. Хуже.

— Что может быть хуже? — спросил Рубен.

— Человек — это не только человек. Это симбиоз огромного числа организмов. В каждом из нас по полтора килограмма бактерий, без которых мы бы не смогли переваривать пищу и жить. Кроме этого в каждом из нас функционирует куча вирусов — в том числе и необходимых, хотя их роль мы понимаем хуже. Вы знаете, что кроме эмбрионов, Ковчег привез запас человеческого дерьма и прочих продуктов жизнедеятельности. Там была вся необходимая кишечная флора, но где гарантия, что какие-то необходимые — например вирусы, живущие в теле человека, — не были забыты на Земле? В эмбрионы они по каким-то причинам могли и не попасть. Боюсь, если это так, проблема безнадежна. Но я пока не уверен, что это именно так.

— Стойте, а кроме человека есть другие виды, столкнувшиеся с той же проблемой?

— Та-а-ак… У нас же все человекообразные обезьяны вымерли… У них же поколения быстрей сменяются… Думали, проблема интродукции, и рукой махнули. Похоже, со всем нашим семейством такая напасть.

— Я читал, что совершенно загадочным образом вымерли гиены.

— А хоть кто-нибудь из семейства виверровых у нас живет? Мангусты, генеты?

— Мангустов, кажется, нет, хотя они наверняка были в базовом пакете. Про остальных не знаю.

— Как будто напасть косит целые семейства. Это, пожалуй, подтверждает мысль, что проблема в недостающих организмах.

— Предположим, мы обречены, — продолжил Крис. — Но все обречены, солнце погаснет и так далее. Вопрос в сроках. У меня такой вопрос: сколько в Инкубаторе осталось эмбрионов? Это к тебе, Рубен.

— Примерно пять тысяч шестьсот.

— Сколько они еще могут храниться?

— Да хоть десять тысяч лет, если все держать в порядке.

— Так, со сперматозоидами никогда не было проблем и не будет. А как с яйцеклетками? Сколько их может произвести одна женщина?

— У женщины от рождения десяток тысяч незрелых яйцеклеток, но созревают сотни. Где-то в среднем триста овуляций за жизнь, как правило, созревает одна за овуляцию.

— Так, а можно из этих трехсот получить сотню потомков — по большей части через ЭКО?

— Теоретически можно, только где ты столько суррогатных матерей возьмешь?

— Как где? Если каждое поколение в сто раз больше предыдущего, то последнее, бесплодное, превысит все остальные по численности в сто раз. Женщинам этого поколения сам бог велел стать суррогатными матерями. Теперь смотрите. Если фактор размножения — сотня, число фертильных поколений — четыре с половиной, то от каждого инкубаторского эмбриона можно получить десять в девятой потомков. Миллиард! Рубен, понимаешь, почему миллиард?

— Ну, не надо меня уж совсем за дурака считать — сто в степени четыре с половиной — десять в девятой.

— Множим миллиард на пять тысяч, получаем пять триллионов — больше, чем все население Земли от палеолита до запуска Ковчега. Огромная могучая цивилизация. Пусть одновременно живут пять миллиардов по сто лет, тогда срок жизни человечества составит сто тысяч лет — столько времени прошло от хомо эректус до Ковчега. При этом проблема, о которой мы говорим, наверняка как-то рассосется — либо ученые найдут решение, либо мутации исправят ошибку — не может не найтись выход в такой гигантской популяции.

— Постойте, — возразил Рубен, — если растягивать эмбрионы на сто тысяч лет, то придется активировать один в двадцать лет — все его потомки будут вынуждены скрещиваться друг с другом. Как это называется, инбридинг?

— Это не проблема, — возразил Амир. — Часть эмбрионов второго и третьего поколений можно консервировать и пускать в ход позже — так можно скрещивать генеалогические деревья, «взошедшие» в разное время.

— Пожалуй, все выглядит не так безнадежно, как мне казалось с утра. Сто тысяч лет развитой цивилизации — это и землянам не снилось. Если какая-нибудь другая пакость не обнаружится…

Все трое замолчали. По набережной прошла детсадовская группа — десятка три разноцветных разномастных детей от четырех до шести лет. Наверняка часть этих девочек бесплодна по воле судьбы. Но они нормальные дети, у них впереди нормальная жизнь, возможно, счастливая. А у тех девочек, что бесплодны? Скоро таких станет подавляющее большинство. Они будут вынуждены растить детей чужой крови. Можно ли считать это несчастьем, когда такова участь большинства? Как скажется на этих детях известие о том, что человеческому роду грозит смерть, пускай и отдаленная? Именно об этом думали замолчавшие посетители ресторанчика «У Марка», медленно потягивая пиво.

— Извините, господа ученые, — прервал молчание Рубен, — не получится ни триллионов, ни даже миллиардов. Как вы представляете себе общество, где каждая женщина ежемесячно должна проходить мучительную процедуру экстракции яйцеклетки во имя будущего цивилизации? Как будут себя чувствовать миллиарды бесплодных женщин, которые обязаны — не по велению души, а по правилам — выносить и воспитать суррогатных детей? Вероятно, подобное в принципе возможно. Но это будет не общество, это будет улей или что-то другое из жизни насекомых. Ни одному самому свирепому тоталитарному режиму на Земле и не снился такой контроль над личной жизнью граждан. Чтобы насадить такой порядок, нужно превратить планету в концлагерь. И зачем тогда эти пять триллионов рабов? Да, этот мир должно посетить как можно больше разумных существ. Но не рабов же! Свободных разумных существ, которые действуют по своей воле, живут по своим правилам. Так что забудьте про фактор размножения в сотню.

— Да, Рубен, здесь ты, скорее всего, прав, — продолжил Амир. — Мы думали о теоретической возможности. В реальности она, конечно, выглядит идиотской. А какой фактор по-твоему реален? Десятка?

— Десятка может быть, и то при правильной социальной политике. Если донорство яйцеклеток будет почетным и оплачиваемым. Если суррогатное материнство станет привычной нормой. Много разных «если»…

— При десятке имеем тридцать тысяч с одного эмбриона и сто пятьдесят миллионов в сумме. Тысячелетняя цивилизация с населением чуть больше десяти миллионов. Что же, скромно, но ради этого все равно стоило запускать Ковчег.

— А если благодаря замечательной социальной политике удастся выйти на фактор двадцать? Это сто с лишним миллионов на две тысячи лет.

— Если бы да кабы… — ответил Рубен. — Тут одно можно сказать. Ковчег более чем на половину был биологической проблемой. Сейчас судьба человечества Селины становится по большей части социологической задачей. Увы, на Земле социологические задачи решались из рук вон плохо.

— Если честно, — подытожил Крис, — мы, скорее всего, столкнулись не с проблемой, а с приговором.

— Даже если так, — сказал Рубен, — мы не должны убеждать людей, что это приговор. Да люди и не поверят. Надо честно сказать, что есть вот такая проблема, но чем четче мы будем проводить демографическую политику, чем большего коэффициента размножения мы добьемся, тем больше шансов, что проблема будет решена. Да, собственно, это так и есть.

Снова прошла детсадовская группа — та же самая в обратном направлении, видимо, возвращались с прогулки. Ухоженные дети, у которых все впереди — большая интересная жизнь, как бы там ни проводилась социальная политика. Им уже выпал счастливый шанс появиться на свет. В отличие от миллиардов потенциальных детей, которых была способна принять и прокормить планета.

— Крис, — прервал молчание Рубен, — ты, случаем, мою не пробил на поколение? Я ведь не знаю точно всю семейную родословную…

— Пробил, у нее четвертое. У тебя ведь есть общие с ней дети. Имеете шанс на своих внуков.

— Ты и свою, небось, пробил?

— Да. Шестое, Рубен, шестое…