Детективное либретто для исторического балета
в 2-х действиях с увертюрой и апофеозом
Действующие лица:
Все названные по ходу либретто
действующие лица и исторические личности
должны нам что-нибудь станцевать
УВЕРТЮРА
История — Великий Балетмейстер.
Не странно ли: исторические личности на сцене Истории
всегда танцуют парами — назовешь одного,
сразу же является второй.
Возьмем кого-нибудь наугад, например:
Кирилл и Мефодий,
Чернышевский и Добролюбов,
Гдлян и Иванов,
Тристан и Изольда,
Данте и Алигьери,
Робинзон Крузо и Пятница,
Карл Маркс и Фридрих Энгельс,
Каменев и Зиновьев,
Роберт Рождественский и Евгений Евтушенко
и многие-многие другие;
этот список можно продолжать до бесчувствия.
Получается какая-то дурная закономерность:
ЕСЛИ НЕТ ПАРЫ, ЗНАЧИТ, ЛИЧНОСТЬ НЕ ИСТОРИЧЕСКАЯ.
Получается так…
Объяснение этой парной закономерности простое:
у любого нормального человека всегда найдется
друг (например, Огарев), враг (Троцкий),
любовница (Клеопатра), сын (Дюма-младший),
брат (Райт, Гонкур или Вайнер), сват,
кум, сосед и так далее;
поэтому, как только человек становится
исторической личностью,
он автоматически тащит с собой
на сцену Истории того,
кто первым подвернулся за кулисами.
Впрочем, для закона парности существует и другое
простейшее объяснение: конечно же, в реальной жизни
исторические личности бродят не только парами,
но и триумвиратами, и дюжинами,
и даже волчьими стаями,
но, к сожалению, господам Геродотам
(Флавиям, Карамзиным) лень или недосуг
описывать Историю во всем ее многообразии,
и они толкуют ее концептуально,
по заданной схеме «один плюс один», например:
«Поссорились как-то Михал Сергеич с Борис Николаичем
и развалили Советский Союз…»
Так получается…
Но что это мы все о политике да о политике —
криминальная История гораздо интересней,
тем более, что
криминалистика тоже подчинена закону парности.
Ежу понятно: если есть труп, значит, есть и убийца.
Вызовешь на бис одного — выходят вдвоем, например:
Давид и Голиаф,
Брут и Цезарь,
Иоан Грозный и его сын,
Борис Годунов и царевич Димитрий,
Стенька Разин и княжна,
Джугашвили и жена…
Но мы кажется опять ударились в политику…
Возьмем лучше какую-нибудь криминальную пару
из мира искусства — пусть танцует,
а мы на ее примере рассмотрим процесс
раздвоения и деградации творческой личности
в наше нелегкое время.
Возьмем хотя бы всем известных Моцарта и Сальери —
чем не классическая криминальная пара?
Хорошо.
Берем Моцарта и Сальери.
Оркестр заканчивает увертюру.
Занавес медленно-медленно поднимается.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. СМЕРТЬ САЛЬЕРИ
1
Печка в Центральном Доме Композиторов —
все действующие лица должны от нее танцевать.
На стене висит портрет Петра Ильича Чайковского.
Под портретом — ружье Чайковского, двустволка.
В центре сцены — Мягкое Потертое Кресло
и шикарный черный рояль типа «Стейнвей Д»
На рояле дымит медный тульский самовар.
Вначале, по старшинству, на сцене появляется Сальери и, кряхтя, усаживается в Потертое Кресло. Сальери старше Моцарта лет на сорок — когда он у гроба Сталина в почетном карауле стоял, Моцарт еще под стол пешком не ходил.
Итак, живет в Москве (можно и в Питере или в Новосибирске, но жить в Москве все-таки ближе к делу) такой весь из себя Сальери Антонин Иванович, композитор (можно и художник или писатель, но пусть уж по традиции Сальери будет композитором), русский (итальянского происхождения), 1912 года рождения, заслуженный, Гертруда и проч. Усаживается в Потертое Кресло и начинает пить утренний чай из тульского самовара.
Как вдруг выскакивает на сцену его любимый ученик — Моцарт Валерьян Амадеевич, а попросту «Валера», — молодой, глупый, гениальный, тоже русский (но неизвестно какого происхождения, хотя в фамилии присутствует подозрительный корень «моца»…) и начинает выделывать всякие антраша и кренделя в три с половиной оборота и ни в грош не ставить Сальери дескать, «старый веник, плохо метет, загородил молодым дорогу, ни пройти, ни проехать».
И все это происходит не в каком-то там занюханном 197… определяющем, решающем или завершающем году какой-то очередной пятилетки качества из количества, а на самом что ни на есть историческом переломе предположим, в году 1991-м.
Возникает вопрос: что должен делать Сальери в этой пиковой ситуации?
Самое простое и умное — сидеть, пить чай.
Но самое простое не всегда получается, а на самое умное чаю не хватит. На «старого веника» можно бы и не обижаться — сойдет, как признание заслуг; но Валера Моцарт в кулуарах совсем уже распоясался: и композитор из Сальери хренниковый, и музЫчка у него соцреалистическая, с мелодией, и Гимн Удыгейской автономной области не Сальери написал, а Ференц Лист, а Антонин Иваныч свою подпись поставил и получил Ленинскую премию; и дачу себе Сальери за казенный счет отгрохал, и служебную машину почем зря на базар гоняет — в общем, все как положено, полный джентльменский набор обвинений.
Нельзя же так.
Что посоветовать Антонину Иванычу, которому Моцарт всю оставшуюся жизнь отравил?
«Ответить тем же! — подумает иной нетерпеливый балетоман. — Отравить Моцарта! Пригласить этого Валеру-Швалеру в ресторан Центрального Дома Композиторов — мол, посидим, выпьем, поговорим, — подсыпать ему яду в стакан с водкой, и с концами.»
Ничего себе!
2
Все тот же Дом Композиторов.
Справа — гардероб, слева — ресторан,
посередине — женский и мужской туалеты.
План отравления Моцарта не проходит — и вот по каким причинам: во-первых, что ни говорите, а так порядочные люди не поступают.
Прав поэт: гений и уголовщина в наше время несовместимы. Представьте на минуту такую сцену: Юрий Бондарев в ЦД Литераторов подсыпал яду в стакан своему тезке Юрию Нагибину…
Нонсенс!
Или наоборот: Василий Аксенов в том же доме взял да отравил грибочками Валентина Распутина…
Нет, это невозможно! Нет, нет и нет!.. Дичь какая-то! Эти люди не то что пить вместе не станут, но и газетку читать рядом не сядут.
«Не верю!» — как сказали бы хором Станиславский и Немирович-Данченко.
В самом крайнем случае могут сжечь чучело врага, но отравить не отравят, внутренний гений не позволит, а гений внутри Сальери конечно присутствует — хоть и потрепанный, злой и скособоченный, но тоже не лыком шит. Ведь учениками Сальери, кроме Моцарта, являются такие гении музыкального искусства, как Людвиг ван Бетховен, Ференц Лист и Франц Шуберт. Чем же гений учителя хуже гениев ученических? Сальери этим вурдала… вундеркиндам носы утирал, на «Стейнвейе Д» учил играть, концерты в фининспекц… в филармонии пробивал — предположим, что ученики обогнали учителя в области музыкального совершенства, но не до такой же степени, чтобы травить всех подряд?
Это во-первых.
Во-вторых: криминалистика сегодня поставлена на такую научную основу, что мимо криминалистов мышь не пробежит и мышьяк не проскочит. Представьте такую сцену: ресторан ЦД Композиторов, затравленный Сальери подсыпает яду в стакан Моцарту, извиняется за свой старческий мочевой пузырь, отправляется в туалет, а потом хватает в гардеробе пальто, и с концами; а Моцарт ждет, ждет, не выдерживает, хлопает стакан водки и… брык на пол!
Естественно, весь кордебалет в панике мечется по сцене и заламывает руки: «Что это с Валерой случилось?!.. Из-за одного стакана водки — с копыт! Не бывало такого!»
Естественно, администрация ЦДК вызывает «скорую помощь», труп Моцарта увозят на вскрытие, обнаруживают в крови мышьяк (а лучше цианистый калий) и глубокомысленно произносят: «Ага!»
3
И пошло-поехало: милиция, уголовный розыск, судмедэкспертиза, допросы свидетелей. Следователь УГРО — демонического вида человек, в черной тройке, с красными глазами — сразу решает танцевать от печки и задает немой вопрос (это они умеют) шеф-повару ЦДК: «Не знаете ли, любезный, кто подсыпал цианистого калия Моцарту в голубцы?»
Шеф-повар — тоже брык на пол и лежит на авансцене без сознания.
Тогда довольный следователь танцует от печки к роялю, сверкая в луче театрального прожектора красными глазами. Он поглаживает крутой бок тульского самовара и в пол-оборота спрашивает у метрдотеля: «А почему у вас ружье на печке висит? Предъявите разрешение на хранение огнестрельного оружия.»
«Так оно же музейное! — пугается метрдотель. — Оно не заряженное и, вообще, никогда не стреляло! Прикладом этой двустволки повар Петра Ильича Чайковского бил свиные отбивные барину на обед!»
«А подать сюда повара Петра Ильича!» — требует этот черный человек с красными глазами, подбирая пальцем на рояле Чайковского «Собачий вальс».
«Так он же умер от горя в прошлом веке, не пережив смерти барина!» — объясняет метрдотель языком танца.
«Вот так раз!.. Ладно, Бог с ним, с поваром, а вот не помните ли, кто последним сидел за столиком с Моцартом до того как?..»
Метрдотель сразу в кусты:
«Не помню, спросите официанта.»
Появляется белый официант, с бутылкой коньяка, с фужером, с салатиком для черного следователя, и жестами показывает: «Сальери!»
«Ага!.. А где тот граненый стакан, из которого Моцарт водку пил?»
Официант исполняет танец граненого стакана: «Помыли, разбили и выбросили!»
«Ладно, обойдемся без стакана», — решает следователь, выпивает из фужера коньяк, закусывает салатиком и обращается к старенькому гардеробщику, показывая пальцем на Доску Почета Композиторов, где первой висит фотография Сальери: «Этого человека знаете? Что он делал такого-то числа приблизительно около четырех?»
«Театр начинается с вешалки, — приплясывает издалека гардеробщик. Кто же не знает Антонина Ивановича Сальери?.. Такого-то числа приблизительно около четырех этот маразматик как всегда вышел из женского туалета с расстегнутой ширинкой, дрожащими руками схватил чужое пальто и убежал — даже рубля на чай не оставил, скотина!.. Стоп! Да неужто Антонин Иваныч… это…» — хватается за голову гардеробщик.
«Что „это“? Говорите!»
«Быть того не может! А Валера, бедняга, не успел свой „Реквием“ написать! Бывало придет сюда в гардероб, выпьет шкалик и жалуется: Михалыч, говорит, — это я Михалыч, — хочу вот „Реквием“ написать… Да неужто Антонин Иваныч отравил Валерку Моцарта?!»
«Отравил, отравил, — успокаивает Михалыча следователь. — Но об этом пока никому ни слова!»
4
Так что травить Моцарта нет никакого резона — во-первых, собственный гений не позволит, во-вторых, все сразу раскроется.
Что же все же делать Антонину Иванычу? На дуель Моцарта не вызовешь какие уж там дуели, прости Господи.
В морду, что ли, Моцарту дать?..
В принципе, можно и в морду… Но ведь морда — понятие растяжимое и относительное. Сальери, хотя и представительный мужчина, но больной и старый, а Моцарт — наоборот, молодой и здоровый, под два метра ростом, кулачищи — во! Когда Моцарт выпимши садится за «Стейнвей-Д» и начинает кулаками по клавишам молотить — гром небесный!
Ну, можно конечно влепить пощечину, можно. Ну, оближется Моцарт и ничем не ответит, постесняется учителю отвечать — значит, пощечина не выход, а всего лишь небольшая психологическая разрядка.
Здесь требуется нечто этакое…
Что же посоветовать старику?
Опытный балетоман уже заметил, что Моцарт моложе Сальери лет на сорок — по сцене передвигается легко, прыгает высоко и далеко, балерин вертит и ставит во все позиции, как хочет. Все, вроде бы у него хорошо и даже отлично, но чувствуется в Моцарте некоторая… задумчивость, что ли?.. Некоторый автоматизм в танце — вертит балерину и так и эдак, а думает о чем-то своем. Это конечно не дефект, когда человек думает, но специалист понимает — это вроде как заниматься в постели любовью с Прекрасной Дамой, а думать черт-те о чем, будто на работу пришел.
«Вкалывает Моцарт… — с грустью замечает опытный балетоман. Работает… А гений и работа — несовместимы. Сколько же это Моцарту лет получается, если при Сталине он еще под стол пешком не ходил?.. Да не такой он уже и молодой, Валера — Пушкина пережил. Ему уже 39 лет, за ним во-он сколько молодых в очередюге стоит!»
А Сальери, надо учесть, мужик умный и дошлый, хотя и композитор. Он все видит. Он прекрасно понимает, что его светлые застойные времена безвозвратно прошли, и пора, пора сходить с этой балетной сцены, пока не растоптали статисты. Антонин Иванович прикидывает: с деньгами у него хотя и не худо, но надвигающаяся Галопирующая Инфляция все сожрет, с этой Примой-балериной шутки плохи, она любого балетмейстера раскрутит и поставит в непристойную позицию, никакие накопления не спасут; зато дача, квартира, автомобиль и прочая твердая недвижимость у Сальери имеется, а уж музыки на слова советских поэтов он столько насочинял, что хватит и детям, и внукам, а правнукам останется.
И это хорошо.
«Жизнь прожита и прожита не зря, — размышляет Антонин Иванович. Всякое бывало… Даже больно бывало, но не мучительно. Утром по гудку не вставал, на фронте бывал только с концертами, от Архипелага Семен Буденный уберег, от звонка до звонка не вкалывал, а пахал и сеял разумное, доброе, вечное исключительно на ниве музыкального искусства. И слава Богу! Пора, пора уходить. Мне 80 лет. Здоровье ни к Черту, но еще держусь. Ох, как хочется еще поработать в свое удовольствие — написать, например, давно задуманную симфонию ми-бемоль мажор… Или концерт для фортепиано и скрипки с оркестром…»
И вот хитрый Сальери решает уйти без боя. Добровольно освободить Моцарту Потертое Кресло Главного Композитора Всея Страны. Подает заявление по форме: «ПРОШУ УВОЛИТЬ ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ В СВЯЗИ… и т. д.»
Моцарт приятно удивлен и не чувствует подвоха. Прощальный банкет, все как положено. Моцарт от всей души произносит заздравную речь в честь нашего дорогого юбиляра и пьет за его здоровье полный фужер хорошего неотравленного коньяка. Антонину Ивановичу вручаются памятные адреса и дорогостоящие подарки. Исполняются популярные песни Сальери на слова советских поэтов: «Катись колбаской», «Машинистка бронепоезда», «Кабул нам только снится» и другие. Начинаются половецкие пляски. К ночи все вдрабадан. На следующий день — похмелье. А утром третьего дня Антонин Иванович попивает чай из тульского самовара, не спеша собирает вещички, целуется с Моцартом, которому уже невтерпеж усесться в Кресло, отдает ему ключи от пустого сейфа, крестится на портрет Чайковского и уходит, оставляя Моцарту отравленную приманку.
Пост сдал — пост принял; Король умер — да здравствует Король!
Ты этого хотел, Валера?
5
И Валерьян Амадеевич, представьте, на эту отравленную приманку клюет!
Да еще пританцовывает и потирает руки — здесь, за печкой, у него будет малое предприятие с ограниченной ответственностью «МИНОТАВР», в гардеробе разместится кооператив «КАБЫСДОХ», в подвале совместно-австрийский концерн с неограниченными правами «ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ»; на чердаке, если вышвырнуть старую виолончель, — японская шоу-фирма «КАРМАН-СЮИТА», а на крыше под облаками совсем уже эфемерный международный «ФОНД ПОМОЩИ ПЬЮЩИМ И НЕЗАКУСЫВАЮЩИМ МУЗЫКАНТАМ»; но не это главное — главное разместится на втором этаже: музыкально-акционерное общество «РЕКВИЕМ» для обслуживания похорон крупных и выдающихся деятелей, — а то и здесь у нас полный беспорядок, собственных теневых экономистов похоронить толком не умеем, как сказал бы старенький гардеробщик Михалыч.
И все это конечно в рамках Закона и портрета Чайковского; иначе Боже упаси! — за кого вы Моцарта принимаете?
В общем, Антонин Иваныч со своими соцнакоплениями и неподвижностью просто-напросто младенец перед Валерьяном Амадеевичем! А с госпожой Галопирующей Инфляцией у Моцарта будет разговор особый — ее бурное появление и бешеные скачки на балетной сцене Моцарта не пугают. Захочет Валера — и уедет в Веймар по приглашению самого Иогана Баха, пересидит, переждет, сыграет у него на органе прелюдию из какой-нибудь фуги 1-го тома «Хорошо темперированного клавира»; захочет — пригласит в Москву белоэмигранта Рахманинова, попьет с ним водки из тульского самовара, а потом махнут с рок-концертами по российским городам и весям, никакая Инфляция не угонится.
Кто бы не клюнул на месте Моцарта?
Еще бы! Хоть Валера у нас и постмодернист, и соцартист, и митек, и витек, и в сторожах, и в котельных, и в диссидентах кантовался, — но вот освободилось Потертое Кресло у рояля Чайковского, и он, Моцарт, наконец-то оказался при Деле. А главное Дело для Моцарта — какое?.. Конечно же, Музыка — Святая Музыка! Пусть ты хоть демократ, либерал или, допустим, патриот, пусть даже бывший коммуняка или, еще хуже, человек любой национальности, но здесь, в этом Кресле, ты должен пахать и сеять на ниве Музыкальной Культуры — культурку надо поднимать, ядрена вошь, а то здесь у нас полная целина, в балет приходят с семечками и с мороженым, сволочи! как сказал бы старенький Михалыч.
И Моцарт начинает пахать и сеять, Моцарт наступает на горло собственным кантатам и ораториям, сонатам и симфониям, операм «Дон Жуану» и «Волшебной флейте»; Моцарт готовит презентацию похоронно-акционерного общества «Реквием» и лишь иногда вздыхает и жалуется друзьям — Людвигу Бетховену, Францу Шуберту и Ференцу Листу, когда те боязливо заглядывают на самовар в ЦДКомпозиторов:
«Ну нету, нету у меня времени для „Свадьбы Фигаро“! — жалуется Валера, наливая старым друзьям из самовара и бренча пальцем по одинокой клавише. — Все дела, дела, дела… Не знаете ли, ребята, где достать приличный труп для образцово-показательных похорон?.. Думайте, думайте для вас же стараюсь — больных и пьющих! Поверите ли, братцы — начинаю раздваиваться! Фигаро — тут, Фигаро — там! Застрелиться, что ли?..»
И недвусмысленно поглядывает на двустволку Петра Ильича Чайковского.
«Что говоришь, Валера?.. — переспрашивает Людвиг Бетховен, приставляя ладонь к уху. — Извини, не расслышал… Повтори последнее слово.»
Бетховен почти совсем оглох (кто сказал, что гений и уголовщина несовместимы — уже в перестроечные времена Бетховену в пересыльной тюряге уголовники барабанную перепонку перебили), но зато он в той же пересылке написал свою знаменитую 6-ю симфонию и сейчас взялся за 7-ю. А Шуберт с Листом — первый в подвале, второй на чердаке — все пишут, пишут, пишут и пишут нотные закорючки на разлинованной бумаге, и нотной бумаги им не хватает! Слышите, спонсоры: ШУБЕРТУ И ЛИСТУ НЕ ХВАТАЕТ НОТНОЙ БУМАГИ!
А нотная бумага (для тех, кто забыл или никогда не видел) выглядит так:
__________________________________
__________________________________
__§_______________________________
__________________________________
__________________________________
Шуберт уже написал 600 (шестьсот, ШЕСТЬСОТ!) романсов на стихи Гете и Шиллера, и сейчас взялся за «Прекрасную мельничиху»; а Лист — тот вообще создает новое направление в пианизме: придает фортепиано оркестровое звучание, превращая его (фортепиано) из салонно-камерного инструмента в инструмент для массовой аудитории, применяя при этом принцип МОНОТЕМАТИЗМА — слышите, спонсоры?.. где вы еще такое слово услышите, — как сказал бы старенький гардеробщик: МО-НО-ТЕ-МА-ТИЗ-МА!
Так что зря Валера ребят спаивает, их даже на чистом спирте «Рояль» не проведешь — проспятся, выйдут из запоя и опять начнут писать Музыку с Большой Буквы и жалеть Моцарта (почему бы и не пожалеть?): «Ну нету, нету у Валеры времени для „Свадьбы Фигаро“! Для нас же старается! Раньше мы водку где пили? По чердакам да котельным, а сейчас? В Доме Композиторов из тульского самовара Чайковского!»
Но и Моцарт жалуется и вздыхает с некоторой долей лицемерия — Дела-то у него идут неплохо; и на двустволку посматривает, отлично зная, что она не стреляет. Ну нету, нету у него времени для «Дон Жуана», занят он презентацией похоронного общества, для вас же старается, раздваивается, наступил на горло собственным Донжуану и Фигаро, жалуется, не понимает, что он — Моцарт, а не хрен с бугра!
МОЦАРТ!
Что он — гений, что МОЦАРТ должен быть выше всего этого, а получается все наоборот — ВСЕ ЭТО выше его, Моцарта. Не понимает Моцарт, что он собственными руками убивает в себе Моцарта — уже убил! Что все это Сальери нарочно подстроил, чтобы отомстить ему: на, бери, садись в это хренниковое Кресло — это же не кресло, а электрический стул, друг-Моцарт. Здесь ты сам себя и убьешь, Валера. Сам на собственном горле замкнешь провода и не напишешь ни первой, ни второй, ни какой симфоний, а сгинешь, как сука, на этом потертом месте, и не будет Моцарта, будто и не было. Найдутся добрые люди и спросят: «А кто он такой — Моцарт? Бетховена знаем, Шуберта, Листа знаем, а Моцарта — нет.»
А Людвиг ван Бетховен приставит ладонь к уху и переспросит: «Что вы спросили?.. Не расслышал, извините.»
«Моцарт, спрашиваем, кто такой? — обозлятся добрые люди. — За что деньги плочены? Что этот пресловутый Моцарт такого сделал?»
А Франц Шуберт пожмет плечами: «Не помним… Не знаем… Нету такого… И никогда не было.»
И тогда Ференц Лист вздохнет и поправит: «Был Моцарт, да весь вышел.»
Вот до чего додумался хитрый Сальери — убить Моцарта медленной и мучительной смертью его же собственными руками, безо всякого цианистого калия.
И вот однажды Антонин Иванович, наблюдая из своего прекрасного далека за раздвоением и смертью Моцарта, которую сам же подстроил, очень развеселился и решил отметить это событие, помянуть Моцарта добрым словом, все же Моцарты умирают не каждый день. Купил бутылку относительно дешевого китайского спирта, включил телевизор и сел за старенький клавесин своей юности, что на его даче в Перестройкино. Смотрит себе футбол «Спартак» «Тмутаракань», наливает рюмашку, наигрывает «Чижика-пыжика» и душевно отдыхает — что старику еще надо?
Выпил рюмку, выпил две…
Чувствует: закружилось в голове, а в животе что-то не тово… Спирт какой-то плохой попался… То ли древесный, то ли метиловый (что-то китайцы не в себе в этом деле, авторучки не в пример лучше делают). Короче, выпил Сальери на всякий случай третью рюмку, не досмотрел первый тайм и… как говаривал его великий тезка, Антон Павлович Чехов: «Лег на диван и… помер»
Занавес медленно-медленно опускается
Антракт
Зрители бегут в пустой буфет,
где, кроме китайского спирта, ничего не наливают.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. ПОХОРОНЫ САЛЬЕРИ
Во 2-м действии партию умершего Моцарта
исполняют два других танцора:
Экс-Моцарт
и
Лже-Моцарт
1
Дача Сальери в Перестройкино.
Диван, клавесин, телевизор.
На диване лежит Сальери.
По телевизору идет программа «Время».
Не помер Сальери, не помер! Живой! Это Моцарт умер, как и положено, а Сальери — живой!
Спирт конечно был дрянь, Сальери плохо себя почувствовал, испугался и прилег на диван, примерился…
Но все как-то обошлось. Проспал весь второй тайм вместе с программой «Время» и очнулся сразу после спортивных новостей («Спартак» все-таки сумел выиграть у «Тмутаракани» один-ноль — браво, маэстро!), как раз в тот момент, когда какой-то странный человек в черном костюме с красными глазами брал интервью у Моцарта о состоянии музыкальных дел в стране.
Смотрит Сальери и не понимает: в глазах, что ли, двоится?.. Печка одна, двустволка — одна, рояль, самовар, черный человек — одни, а Моцартов — двое!..
Вроде, Моцарты, и… вроде, не Моцарты. Похожи на Моцарта и… не похожи на Моцарта… Один, Лже-Моцарт — обрюзгший, с животом и вторым подбородком; другой, Экс-Моцарт — облысевший дистрофик с кривыми ногами.
«О чем интервью-то?» — пытается сообразить Сальери.
«Ну-с, расскажите, что там у нас с музыкой происходит?» — спрашивает обоих Моцартов этот черный человек с мэфистофэльской ухмылкой.
«Сплошная разруха, как и везде», — отвечают братья-близнецы и начинают жаловаться на свою жизнь: что им и ТО мешает, и ЭТО…
«А я слышал, завтра у вас презентация музыкально-акционерного общества „Реквием“?..» — перебивает черный человек, думая о чем-то своем.
«Ну да», — отвечают Псевдо-Моцарты.
«Похоронное, что ли, общество?»
«Ну да… Хоронить-то надо с музыкой», — вроде бы оправдываются близнецы.
«А с прибылью — что намерены делать?»
«Прибыль пойдет в „Фонд помощи пьющим и незакусывающим музыкантам“.»
И так далее: прибыль, акции, дивиденды.
Не интервью, а допрос какой-то…
И ни слова о Сальери!
Эти преступные господа, убившие в себе Моцарта, так заработались на посту Сальери, что про самого Антонина Иваныча намертво забыли. Раньше у Сальери брали интервью и этот… как его — с акцентом и с сигареткой, и тот… который с наушниками, и даже тот самый — с именным подарочным револьвером, а сейчас Сальери уже нуль без палочки, и какой-то странный человек, похожий на следователя ОБХСС, берет интервью у этих плохих танцоров, которым, как известно, и ТО, и ЭТО, и ВСЕ мешает.
«Вот так: умрешь, и никто по тебе даже „Реквиема“ не сочинит! злится Сальери, сползая с дивана. — Ну, погодите! Я уважать себя заставлю! Будет вам первый труп, будут вам образцово-показательные похороны!»
То ли от старости, то ли от дрянного спирта, но Антонин Иваныч задумал шутку совсем уж бородатую и дурного тона — отправился поздним вечером по перестройкинскому бездорожью на телеграф и послал срочную телеграмму, воспользовавшись сонной и неопытной телеграфисткой (а сколько раз ее предупреждали: «Анюта, не спи на работе!»):
ТЕЛЕГРАММАСАЛЬЕРИ
БЕТХОВЕНАМ, ШУБЕРТАМ, ЛИСТАМ, ВСЕМ СОВЕТСКИМ КОМПОЗИТОРАМ
ТОЛЬКО ЧТО СКОРОПОСТИЖНО СКОНЧАЛСЯ САЛЬЕРИ
ПОХОРОНЫ ЗА ВАШ СЧЕТ
И ни слова о Моцарте.
2
К прежней обстановке ЦД Композиторов добавляются:
японский телевизор,
небольшой складик ксероксов и компьютеров,
коллекция пустых причудливых бутылок
с иностранными наклейками,
пустые коробки из-под гуманитарной помощи
и прочие приметы нашего времени.
Так конечно порядочные люди не поступают. Хочешь, чтобы тебя уважали, — умирай честно и не будоражь общественное мнение. Но, что дозволено Юпитеру, то затравленному старику простительно. Тем более, Антонин Иваныч под телеграммой честно подписался: «САЛЬЕРИ». Дураку понятно. Даже умный подумает-подумает и поймет: шутка.
Но случилось непостижимое: телеграмму доставляют в ЦДК заполночь, а там вовсю идет генеральная репетиция завтрашней презентации похоронно-акционерного общества «Реквием». Шампанского для отмыва грязных денег заготовлено рекой, голых девочек — толпой, весь кордебалет задействован; кто спит, кто просто лежит, как вдруг телеграмма: «СКОРОПОСТИЖНО…» И все принимают эту телеграмму за чистую монету и хватаются за головы — завтра презентация, а тут Сальери такое учудил! И никто не знает — горевать или радоваться. Смерть — она всегда не во время, но тут, вроде бы, в самый раз… И никто не замечает, что под смертью Сальери стоит подпись «САЛЬЕРИ», к тому же не заверенная участковым врачом.
А Псевдо-Моцарты хватаются за головы первыми: им же первым и докладывают: «Сальери Антонин Иваныч померли только что под Москвой, хорошо, что не под забором; причина смерти неизвестна, но все равно, хоронить надо.»
«А может, не надо?.. — трусливо думает Экс-Моцарт. — Может, он как-нибудь сам… без нас?..»
«Дурак! — отвечает Лже-Моцарт, подставляя граненый стакан под тульский самовар. — Похороны Антонина Иваныча нам никак нельзя выпускать из рук. Когда мы еще такой труп найдем? Похороны Сальери будут почище любой презентации. Давай, вспоминай, кого мы хоронили за счет Союза Композиторов?»
«Дай бог памяти… В тридцатых годах хоронили Берлиоза Михаила Александровича. В восьмидесятых — Скрябина Вячеслава Михайловича… Вот и все, пожалуй.»
«Вот видишь! Какие композиторы были! Одна партитура оратории Скрябина-Риббентропа чего стоит! Будешь хоронить. С помпой! Денег не жалей! Найди Людвига, Франца и Ференца, пусть гроб несут. Вообще, займись тут…»
«А ты?» — уныло спрашивает Экс-Моцарт.
«А мне вызови такси в Шереметьево-два прямо к трапу самолета в Веймар.»
«Опять бросаешь меня одного?.. Обещал с понедельника засесть за „Реквием“!»
«Фигаро тут…» — многозначительно произносит Лже-Моцарт.
«Фигаро там…» — печально вздыхает Экс-Моцарт и подставляет под самовар второй стакан.
3
Значит так.
Лже-Моцарт будто что-то почувствовал — бросил Экс-Моцарта на произвол судьбы и умчался на такси в Шереметьево-два, а оттуда последним самолетом в Веймар к Иогану Баху отмывать грязные миллионы, которые давно уже вышли за рамки портрета Чайковского, но наивный Иоган Себастьянович о том ничего не знает.
Наступает ночь. Над Москвой пролетает последний самолет на Веймар. Экс-Моцарт сидит один-одинешенек за роялем Петра Ильича и вместо «Реквиема» сочиняет список похоронной комиссии под своим председательством. Бетховена и Шуберта с Листом нигде не могут найти, а пока в комиссию входят: композитор Шнурке, альтист Данилов, вокально-инструментальный ансамбль «Человек-невидимка», писатель Таракан-Камчадальский, художник Афонарелов, член ПЕН-клуба Кнут Пряниксонн, ткачиха Кондрюкова, повариха Белозубкина, бывший Первый секретарь обкома профсоюзов Медылов, эстонец Эдваард Коммиссаар, и многие другие нужные люди.
«Надо бы кого-нибудь из ЦК КПСС и правительства пригласить, размышляет Экс-Моцарт. — Например, Шарфика Фуршанова, он хорошо плов готовит… Но все сейчас в отпусках, ладно уж, обойдемся.»
У Экс-Моцарта забот полон рот — надо некролог сочинять от группы товарищей, пристраивать его в «Правду», заказывать Оркестр Большого Театра или «Виртуозов Москвы» (захотят ли виртуозы хоронить Сальери — это еще вопрос), воинский салют (Сальери у нас был генерал-капельмейстером), место на каком-нибудь Престижном кладбище и все прочее, связанное с мероприятием похорон крупного общественного деятеля.
«А поминки?» — спросит иной нетерпеливый балетоман.
И поминки, а как же! С этим малоприятным мероприятием дела обстоят полегче: река шампанского, заготовленная для презентации пойдет на поминки, а голые девочки ради этого дела перекрасятся в траурный черный цвет.
Но где же Бетховен, Шуберт, Лист? Неужто забыли своего первого учителя?
Не в том дело. Бетховену как всегда не везет — он сейчас лежит в клинике Федорова, недавно омоновцы случайно выбили ему глаз при разгоне демонстрации половых меньшинств, куда Бетховен по рассеянности затесался, переходя Цветной бульвар в неположенном месте и отыгрывая в уме концовку своей 7-й симфонии: «трам-пам-па-пам, турам-тарам-тара-ра-рам-рам-пам, па-рам-та-ри-ра-ри-ра-та-рам…»
И получил в глаз.
А Шуберт с Листом подрядились на Казанском вокзале разгружать вагон с рулонами нотной бумаги, которую Лже-Моцарт уже успел пригнать из Веймара по накладной под видом гуманитарной помощи от Иогана Баха, чтобы загнать ее (нотную бумагу) как обои на черном рынке, о чем Иоган Себастьянович, понятно, ни сном, ни духом.
Короче, ночь.
Но уже близится утро. Наступает долгожданная предрассветная тишина. Покинутый Лже-Моцартом Экс-Моцарт сидит за роялем Чайковского и думает о своем: цены, зарплата, жизнь коротка, а он чем занимается?.. Пишет буквами на нотной бумаге некролог Сальери: «смерть вырвала из наших рядов…»
«Нотами надо! Нотами надо некролог писать!» — вдруг осеняет Экс-Моцарта.
Листок с некрологом летит на пол. Экс-Моцарт открывает «Стейнвей Д» и неуверенно берет первый аккорд «Реквиема»: трам-таа-та-та-там-па-ра-рам… Потом второй: пам-пам-тари-та-там-три-та-там… Третий: трум-турум-туру-ру-рум…
Рука Экс-Моцарта крепчает. Экс-Моцарт постепенно опять превращается в Моцарта. Он подбирает лист нотной бумаги и лихорадочно записывает ноты поперек линеек… Самонастраивающийся рояль «Стейнвей Д» самозабвенно продолжает исполнять моцартовский «Реквием». Из зрительного зала на сцену лезет с цветами какой-то прибалдевший меломан, но гардеробщик Михалыч вызывает милицию и его выводят.
Звучит «Реквием».
«РЕКВИЕМ» ЗВУЧИТ!
Звучит «Реквием», заглушаемый каким-то немузыкальным рокотом и какофонией лязгающих звуков…
Из-за правых кулис под звуки «Реквиема» появляется первый, головной танк, проезжает в глубине сцены за роялем и исчезает за левыми кулисами.
«Стейнвей-Д» сердито замолкает и захлопывает крышку — когда танки идут, «Стейнвей» молчит.
Моцарт отупело смотрит за кулисы вослед танку, включает телевизор, подходит к окну…
По телевизору крутят любимый балет Моцарта — «Лебединое озеро», а из головного танка на сцену вламывается группа «Альфа» в костюмах «листопад» во главе с черным полковником КГБ, в котором Моцарт узнает черного следователя УГРО с красными глазами.
«Вы — Моцарт Валерьян Амадеевич?» — спрашивает черный полковник, заглядывая в какой-то список.
«Ну, предположим…»
«Одевайтесь!»
«Я одет!»
«Вы задержаны!.. Спросите „за что?“»
«За что?!»
«За валютные операции с нотной бумагой в особо крупных размерах!»
«У вас есть ордер на арест?»
«Вы не арестованы, а задержаны.»
«Не вижу разницы!»
«Арест и задержание — разные вещи. Задерживать можно без ордера, многократно, до бесконечности — задержал-отпустил, отпустил-задержал. Вот список, заверенный старшим государственным нотариусом. Гордитесь, Ваша фамилия стоит сразу после Гдляна и Иванова.»
«Но я сейчас не могу! Отложим до понедельника… У меня завтра похороны Сальери — август, жара, труп ждать не может!»
«Неужто Антонин Иваныч померли?! — хватается за сердце черный полковник. — Какая потеря! Уж не отравлен ли своими учениками?.. Ничего, похороним без вас, с воинскими почестями, тем более, что всякие похороны в Москве отменены в связи с введением чрезвычайного положения.»
«Это произвол! Я требую нотную бумагу и карандаш!»
«На предмет?..»
«На предмет написания „Реквиема“ по Сальери!»
«Справедливое требование! Давно бы так! Все необходимое для создания „Реквиема“ Вам будет предоставлено в казарме эн-ской воинской части.»
«Разве в казарме эн-ской воинской части есть рояль?»
«А как же! В любой Ленинской комнате любой воинской части стоит рояль. А вы как думали? Вы где служили? Кстати, почему вы не пишете военную музыку? Ах, Моцарт, Моцарт! Брали бы пример со своего учителя. С вашим талантом — написали бы по заказу Министерства Обороны „Марш Краснознаменной Чапаевской дивизии имени Дзержинского“ или „Подожду два года и вернусь“… Нет?.. Ну — „Реквием“ так „Реквием“! Хорошая похоронная музыка армии во-от так нужна! Увести задержанного!»
Моцарта уводят, а историческое утро 19 августа продолжается. Вчера умер Сальери. Солнце уже взошло. Звучит и крепчает тема Чрезвычайного Положения — в глубине сцены с вонючим ревом проходит бесконечная колонна танков — идут танки, танки, танки, танки, танки, бронетранспортеры, танки, танки, танки, самоходная подстанция, танки, танки, между танками какой-то очумевший гражданский «жигуль», последней идет полевая кухня, за ней, как гусь отбившийся от стаи, еще один танк — танковый марш на Москву продолжается по кругу: танки, танки, танки, а в ЦДКомпозиторов происходит обыск. Автоматчики в «листопадах» кружат по сцене, ищут валюту и драгоценности — шуруют в печке, курочат портрет Чайковского, заглядывают в самовар, потрошат концертный рояль «Стейнвей Д». В глубине сцены образуется танковый затор, но черный полковник продолжает сидеть в Потертом Кресле, озабоченно сверяясь со списком и расставляя в нем красные галочки.
Обыск что-то не вытанцовывается. На сцену между танками пробирается возмущенный обнаженный кордебалет в черном. Шуберт с Листом, ошеломленные смертью Сальери, бросили разгрузку вагона и прибежали с Казанского вокзала, Бетховен удрал из клиники Федорова, из Нью-Йорка на путч уже прилетел Мстислав Ростропович — вот где достойная фигура для Потертого Кресла! — но о смерти Сальери Ростропович еще ничего не знает и потому пока кантуется с автоматом и виолончелью на защите Белого Дома, вместо того чтобы освобождать Дом Композиторов от черного полковника.
По одному появляются члены похоронной комиссии — фон Шнурке, Афонарелов, Таракан-Камчадальский и другие, — видят в глубине сцены танковую армаду, в первую секунду ничего не понимают, а потом понимают все — если Горбачев в отпуске, значит по телевизору «Лебединое озеро».
«Я уважаю Петра Ильича Чайковского, но меня от „Лебединого озера“ уже мутит! — жестикулирует Шуберт. — Эй, кто-нибудь!.. Эй, вы!.. Я вам говорю! Выключите телевизор!»
«Это вы МНЕ говорите?» — с превеликим изумлением переспрашивает черный полковник.
Лист в смятении дергает Шуберта за полу пиджака.
«Да, вам…! Кто вы такой…? Расселись, понимаешь! Что вы делаете здесь, в кабинете Чайковского?»
Черный полковник не удостаивает Шуберта ответом.
Спрашивается: что делать в этих чрезвычайных условиях похоронной комиссии?
«Как — „что“?! — спросит офонаревший любитель балета. — Тем, кто за Ельцина — бежать к Белому Дому; тем, кто за ГКЧП — бежать в Кремль!»
Резонно.
А кто будет хоронить Сальери?
Не оставлять же труп до окончания путча, этот путч хрен знает сколько может продлиться — это сейчас, задним числом, мы знаем что он длился всего-ничего, а в первое утро никто ничего не знал.
И вот, к чести похоронной комиссии, она (комиссия) решает похоронить Сальери во что бы то ни стало! Она садится на сцене и объявляет сидячую забастовку: или ГКЧП в лице черного полковника освободит председателя комиссии Моцарта и разрешит похоронить Сальери или сами они с этой сцены не уйдут, а их унесут вперед ногами.
Пусть полковник прикинет: похороны одного Сальери, или всей похоронной комиссии?
Пока полковник прикидывает, из головного танка появляется озабоченный танкистик и, держась пониже живота, жалобно вопрошает: «Извините, товарищи, где тут у вас уборная?..»
«В театре „уборная“ и „сортир“ — не одно и то же», — наставительно объясняет Шуберт.
Не дождавшись вразумительного ответа, солдатик исчезает за дверью женского сортира.
Полевых походных сортиров еще не изобрели, и где справить нужду целой танковой армаде никто в похоронной комиссии не знает. Комиссию уже не спрашивают. Из танков выскакивают танкисты и расстегиваясь на ходу без строя бегут в сортиры Центрального Дома Композиторов. По театру разносится дух солдатских портянок и отработанного танкового масла, публика затыкает носы.
Проносится слух, что Моцарт уже расстрелян. Весь в слезах появляется обнаженный кордебалет… Девки влезают на танки, втыкают в дула черные тюльпаны и гвоздики, приготовленные для похорон Сальери.
На танках начинаются сексуальные пляски. В танках полным ходом идет разложение войска.
«Потерять Москву или потерять армию?! — кричит черный полковник, видя такое дело. — Моцарта отпускаю! Похороны разрешаю! Но где, где, где труп вашего Сальери?!»
Члены похоронной комиссии в недоумении: в самом деле, где, где, где труп Антонина Иваныча?
Раскуроченный «Стейнвей Д» вдруг оживает: он откидывает крышку и начинает играть «Реквием».
Из левых кулис появляется труп — т. е., на сцену нетвердо входит приехавший в Москву первой же электричкой живой и невредимый, хотя и с сильного похмелья, Антонин Иванович Сальери с бутылкой китайского спирта; из правых кулис появляется живой и нерастрелянный Моцарт с нотным рулоном «Реквиема», написанного в казарменной Ленинской комнате.
«Реквием» звучит…
ЗВУЧИТ ВЕЛИКИЙ МОЦАРТОВСКИЙ «РЕКВИЕМ»!
Нервные удаляются из зала. «Учитель! Этот „Реквием“ я посвящаю Вам!» — шепчет Моцарт, делает шаг навстречу Сальери и падает замертво от инфаркта.
«Умри, Моцарт! Лучше не напишешь!» — отвечает Сальери и умирает рядом с Моцартом от инсульта.
ЗВУЧИТ УМОПОМРАЧИТЕЛЬНАЯ МУЗЫКА МОЦАРТОВСКОГО «РЕКВИЕМА»
Занавес медленно-медленно опускается
АПОФЕОЗ
Девочки из кордебалета срывают театральный занавес,
заворачивают в него тела Моцарта и Сальери
и укладывают за неимением гроба
в раскуроченный рояль «Стейнвей Д».
Появляется гардеробщик Михалыч
и забивает гвозди в крышку рояля.
Черный полковник смахивает слезу и уходит за кулисы.
За ним из Москвы уходят танки.
За танками на лафете везут рояль «Стейнвей Д»
с телами Моцарта и Сальери.
За лафетом под звуки «Реквиема»
идут Бетховен, Шуберт, Лист,
а также все вышеназванные действующие лица
и исторические личности.
За кулисами раздается залп.
Это застрелилась из двустволки Чайковского
последняя жертва режима — черный полковник.
Начинаются Новые Времена.
На пустую сцену врывается Галопирующая Инфляция.
Исполняется гаплык.
Зрители в ужасе бегут из театра.