Во 2-м действии партию умершего Моцарта
исполняют два других танцора:
Экс-Моцарт
и
Лже-Моцарт
1
Дача Сальери в Перестройкино.
Диван, клавесин, телевизор.
На диване лежит Сальери.
По телевизору идет программа «Время».
Не помер Сальери, не помер! Живой! Это Моцарт умер, как и положено, а Сальери — живой!
Спирт конечно был дрянь, Сальери плохо себя почувствовал, испугался и прилег на диван, примерился…
Но все как-то обошлось. Проспал весь второй тайм вместе с программой «Время» и очнулся сразу после спортивных новостей («Спартак» все-таки сумел выиграть у «Тмутаракани» один-ноль — браво, маэстро!), как раз в тот момент, когда какой-то странный человек в черном костюме с красными глазами брал интервью у Моцарта о состоянии музыкальных дел в стране.
Смотрит Сальери и не понимает: в глазах, что ли, двоится?.. Печка одна, двустволка — одна, рояль, самовар, черный человек — одни, а Моцартов — двое!..
Вроде, Моцарты, и… вроде, не Моцарты. Похожи на Моцарта и… не похожи на Моцарта… Один, Лже-Моцарт — обрюзгший, с животом и вторым подбородком; другой, Экс-Моцарт — облысевший дистрофик с кривыми ногами.
«О чем интервью-то?» — пытается сообразить Сальери.
«Ну-с, расскажите, что там у нас с музыкой происходит?» — спрашивает обоих Моцартов этот черный человек с мэфистофэльской ухмылкой.
«Сплошная разруха, как и везде», — отвечают братья-близнецы и начинают жаловаться на свою жизнь: что им и ТО мешает, и ЭТО…
«А я слышал, завтра у вас презентация музыкально-акционерного общества „Реквием“?..» — перебивает черный человек, думая о чем-то своем.
«Ну да», — отвечают Псевдо-Моцарты.
«Похоронное, что ли, общество?»
«Ну да… Хоронить-то надо с музыкой», — вроде бы оправдываются близнецы.
«А с прибылью — что намерены делать?»
«Прибыль пойдет в „Фонд помощи пьющим и незакусывающим музыкантам“.»
И так далее: прибыль, акции, дивиденды.
Не интервью, а допрос какой-то…
И ни слова о Сальери!
Эти преступные господа, убившие в себе Моцарта, так заработались на посту Сальери, что про самого Антонина Иваныча намертво забыли. Раньше у Сальери брали интервью и этот… как его — с акцентом и с сигареткой, и тот… который с наушниками, и даже тот самый — с именным подарочным револьвером, а сейчас Сальери уже нуль без палочки, и какой-то странный человек, похожий на следователя ОБХСС, берет интервью у этих плохих танцоров, которым, как известно, и ТО, и ЭТО, и ВСЕ мешает.
«Вот так: умрешь, и никто по тебе даже „Реквиема“ не сочинит! злится Сальери, сползая с дивана. — Ну, погодите! Я уважать себя заставлю! Будет вам первый труп, будут вам образцово-показательные похороны!»
То ли от старости, то ли от дрянного спирта, но Антонин Иваныч задумал шутку совсем уж бородатую и дурного тона — отправился поздним вечером по перестройкинскому бездорожью на телеграф и послал срочную телеграмму, воспользовавшись сонной и неопытной телеграфисткой (а сколько раз ее предупреждали: «Анюта, не спи на работе!»):
ТЕЛЕГРАММАСАЛЬЕРИ
БЕТХОВЕНАМ, ШУБЕРТАМ, ЛИСТАМ, ВСЕМ СОВЕТСКИМ КОМПОЗИТОРАМ
ТОЛЬКО ЧТО СКОРОПОСТИЖНО СКОНЧАЛСЯ САЛЬЕРИ
ПОХОРОНЫ ЗА ВАШ СЧЕТ
И ни слова о Моцарте.
2
К прежней обстановке ЦД Композиторов добавляются:
японский телевизор,
небольшой складик ксероксов и компьютеров,
коллекция пустых причудливых бутылок
с иностранными наклейками,
пустые коробки из-под гуманитарной помощи
и прочие приметы нашего времени.
Так конечно порядочные люди не поступают. Хочешь, чтобы тебя уважали, — умирай честно и не будоражь общественное мнение. Но, что дозволено Юпитеру, то затравленному старику простительно. Тем более, Антонин Иваныч под телеграммой честно подписался: «САЛЬЕРИ». Дураку понятно. Даже умный подумает-подумает и поймет: шутка.
Но случилось непостижимое: телеграмму доставляют в ЦДК заполночь, а там вовсю идет генеральная репетиция завтрашней презентации похоронно-акционерного общества «Реквием». Шампанского для отмыва грязных денег заготовлено рекой, голых девочек — толпой, весь кордебалет задействован; кто спит, кто просто лежит, как вдруг телеграмма: «СКОРОПОСТИЖНО…» И все принимают эту телеграмму за чистую монету и хватаются за головы — завтра презентация, а тут Сальери такое учудил! И никто не знает — горевать или радоваться. Смерть — она всегда не во время, но тут, вроде бы, в самый раз… И никто не замечает, что под смертью Сальери стоит подпись «САЛЬЕРИ», к тому же не заверенная участковым врачом.
А Псевдо-Моцарты хватаются за головы первыми: им же первым и докладывают: «Сальери Антонин Иваныч померли только что под Москвой, хорошо, что не под забором; причина смерти неизвестна, но все равно, хоронить надо.»
«А может, не надо?.. — трусливо думает Экс-Моцарт. — Может, он как-нибудь сам… без нас?..»
«Дурак! — отвечает Лже-Моцарт, подставляя граненый стакан под тульский самовар. — Похороны Антонина Иваныча нам никак нельзя выпускать из рук. Когда мы еще такой труп найдем? Похороны Сальери будут почище любой презентации. Давай, вспоминай, кого мы хоронили за счет Союза Композиторов?»
«Дай бог памяти… В тридцатых годах хоронили Берлиоза Михаила Александровича. В восьмидесятых — Скрябина Вячеслава Михайловича… Вот и все, пожалуй.»
«Вот видишь! Какие композиторы были! Одна партитура оратории Скрябина-Риббентропа чего стоит! Будешь хоронить. С помпой! Денег не жалей! Найди Людвига, Франца и Ференца, пусть гроб несут. Вообще, займись тут…»
«А ты?» — уныло спрашивает Экс-Моцарт.
«А мне вызови такси в Шереметьево-два прямо к трапу самолета в Веймар.»
«Опять бросаешь меня одного?.. Обещал с понедельника засесть за „Реквием“!»
«Фигаро тут…» — многозначительно произносит Лже-Моцарт.
«Фигаро там…» — печально вздыхает Экс-Моцарт и подставляет под самовар второй стакан.
3
Значит так.
Лже-Моцарт будто что-то почувствовал — бросил Экс-Моцарта на произвол судьбы и умчался на такси в Шереметьево-два, а оттуда последним самолетом в Веймар к Иогану Баху отмывать грязные миллионы, которые давно уже вышли за рамки портрета Чайковского, но наивный Иоган Себастьянович о том ничего не знает.
Наступает ночь. Над Москвой пролетает последний самолет на Веймар. Экс-Моцарт сидит один-одинешенек за роялем Петра Ильича и вместо «Реквиема» сочиняет список похоронной комиссии под своим председательством. Бетховена и Шуберта с Листом нигде не могут найти, а пока в комиссию входят: композитор Шнурке, альтист Данилов, вокально-инструментальный ансамбль «Человек-невидимка», писатель Таракан-Камчадальский, художник Афонарелов, член ПЕН-клуба Кнут Пряниксонн, ткачиха Кондрюкова, повариха Белозубкина, бывший Первый секретарь обкома профсоюзов Медылов, эстонец Эдваард Коммиссаар, и многие другие нужные люди.
«Надо бы кого-нибудь из ЦК КПСС и правительства пригласить, размышляет Экс-Моцарт. — Например, Шарфика Фуршанова, он хорошо плов готовит… Но все сейчас в отпусках, ладно уж, обойдемся.»
У Экс-Моцарта забот полон рот — надо некролог сочинять от группы товарищей, пристраивать его в «Правду», заказывать Оркестр Большого Театра или «Виртуозов Москвы» (захотят ли виртуозы хоронить Сальери — это еще вопрос), воинский салют (Сальери у нас был генерал-капельмейстером), место на каком-нибудь Престижном кладбище и все прочее, связанное с мероприятием похорон крупного общественного деятеля.
«А поминки?» — спросит иной нетерпеливый балетоман.
И поминки, а как же! С этим малоприятным мероприятием дела обстоят полегче: река шампанского, заготовленная для презентации пойдет на поминки, а голые девочки ради этого дела перекрасятся в траурный черный цвет.
Но где же Бетховен, Шуберт, Лист? Неужто забыли своего первого учителя?
Не в том дело. Бетховену как всегда не везет — он сейчас лежит в клинике Федорова, недавно омоновцы случайно выбили ему глаз при разгоне демонстрации половых меньшинств, куда Бетховен по рассеянности затесался, переходя Цветной бульвар в неположенном месте и отыгрывая в уме концовку своей 7-й симфонии: «трам-пам-па-пам, турам-тарам-тара-ра-рам-рам-пам, па-рам-та-ри-ра-ри-ра-та-рам…»
И получил в глаз.
А Шуберт с Листом подрядились на Казанском вокзале разгружать вагон с рулонами нотной бумаги, которую Лже-Моцарт уже успел пригнать из Веймара по накладной под видом гуманитарной помощи от Иогана Баха, чтобы загнать ее (нотную бумагу) как обои на черном рынке, о чем Иоган Себастьянович, понятно, ни сном, ни духом.
Короче, ночь.
Но уже близится утро. Наступает долгожданная предрассветная тишина. Покинутый Лже-Моцартом Экс-Моцарт сидит за роялем Чайковского и думает о своем: цены, зарплата, жизнь коротка, а он чем занимается?.. Пишет буквами на нотной бумаге некролог Сальери: «смерть вырвала из наших рядов…»
«Нотами надо! Нотами надо некролог писать!» — вдруг осеняет Экс-Моцарта.
Листок с некрологом летит на пол. Экс-Моцарт открывает «Стейнвей Д» и неуверенно берет первый аккорд «Реквиема»: трам-таа-та-та-там-па-ра-рам… Потом второй: пам-пам-тари-та-там-три-та-там… Третий: трум-турум-туру-ру-рум…
Рука Экс-Моцарта крепчает. Экс-Моцарт постепенно опять превращается в Моцарта. Он подбирает лист нотной бумаги и лихорадочно записывает ноты поперек линеек… Самонастраивающийся рояль «Стейнвей Д» самозабвенно продолжает исполнять моцартовский «Реквием». Из зрительного зала на сцену лезет с цветами какой-то прибалдевший меломан, но гардеробщик Михалыч вызывает милицию и его выводят.
Звучит «Реквием».
«РЕКВИЕМ» ЗВУЧИТ!
Звучит «Реквием», заглушаемый каким-то немузыкальным рокотом и какофонией лязгающих звуков…
Из-за правых кулис под звуки «Реквиема» появляется первый, головной танк, проезжает в глубине сцены за роялем и исчезает за левыми кулисами.
«Стейнвей-Д» сердито замолкает и захлопывает крышку — когда танки идут, «Стейнвей» молчит.
Моцарт отупело смотрит за кулисы вослед танку, включает телевизор, подходит к окну…
По телевизору крутят любимый балет Моцарта — «Лебединое озеро», а из головного танка на сцену вламывается группа «Альфа» в костюмах «листопад» во главе с черным полковником КГБ, в котором Моцарт узнает черного следователя УГРО с красными глазами.
«Вы — Моцарт Валерьян Амадеевич?» — спрашивает черный полковник, заглядывая в какой-то список.
«Ну, предположим…»
«Одевайтесь!»
«Я одет!»
«Вы задержаны!.. Спросите „за что?“»
«За что?!»
«За валютные операции с нотной бумагой в особо крупных размерах!»
«У вас есть ордер на арест?»
«Вы не арестованы, а задержаны.»
«Не вижу разницы!»
«Арест и задержание — разные вещи. Задерживать можно без ордера, многократно, до бесконечности — задержал-отпустил, отпустил-задержал. Вот список, заверенный старшим государственным нотариусом. Гордитесь, Ваша фамилия стоит сразу после Гдляна и Иванова.»
«Но я сейчас не могу! Отложим до понедельника… У меня завтра похороны Сальери — август, жара, труп ждать не может!»
«Неужто Антонин Иваныч померли?! — хватается за сердце черный полковник. — Какая потеря! Уж не отравлен ли своими учениками?.. Ничего, похороним без вас, с воинскими почестями, тем более, что всякие похороны в Москве отменены в связи с введением чрезвычайного положения.»
«Это произвол! Я требую нотную бумагу и карандаш!»
«На предмет?..»
«На предмет написания „Реквиема“ по Сальери!»
«Справедливое требование! Давно бы так! Все необходимое для создания „Реквиема“ Вам будет предоставлено в казарме эн-ской воинской части.»
«Разве в казарме эн-ской воинской части есть рояль?»
«А как же! В любой Ленинской комнате любой воинской части стоит рояль. А вы как думали? Вы где служили? Кстати, почему вы не пишете военную музыку? Ах, Моцарт, Моцарт! Брали бы пример со своего учителя. С вашим талантом — написали бы по заказу Министерства Обороны „Марш Краснознаменной Чапаевской дивизии имени Дзержинского“ или „Подожду два года и вернусь“… Нет?.. Ну — „Реквием“ так „Реквием“! Хорошая похоронная музыка армии во-от так нужна! Увести задержанного!»
Моцарта уводят, а историческое утро 19 августа продолжается. Вчера умер Сальери. Солнце уже взошло. Звучит и крепчает тема Чрезвычайного Положения — в глубине сцены с вонючим ревом проходит бесконечная колонна танков — идут танки, танки, танки, танки, танки, бронетранспортеры, танки, танки, танки, самоходная подстанция, танки, танки, между танками какой-то очумевший гражданский «жигуль», последней идет полевая кухня, за ней, как гусь отбившийся от стаи, еще один танк — танковый марш на Москву продолжается по кругу: танки, танки, танки, а в ЦДКомпозиторов происходит обыск. Автоматчики в «листопадах» кружат по сцене, ищут валюту и драгоценности — шуруют в печке, курочат портрет Чайковского, заглядывают в самовар, потрошат концертный рояль «Стейнвей Д». В глубине сцены образуется танковый затор, но черный полковник продолжает сидеть в Потертом Кресле, озабоченно сверяясь со списком и расставляя в нем красные галочки.
Обыск что-то не вытанцовывается. На сцену между танками пробирается возмущенный обнаженный кордебалет в черном. Шуберт с Листом, ошеломленные смертью Сальери, бросили разгрузку вагона и прибежали с Казанского вокзала, Бетховен удрал из клиники Федорова, из Нью-Йорка на путч уже прилетел Мстислав Ростропович — вот где достойная фигура для Потертого Кресла! — но о смерти Сальери Ростропович еще ничего не знает и потому пока кантуется с автоматом и виолончелью на защите Белого Дома, вместо того чтобы освобождать Дом Композиторов от черного полковника.
По одному появляются члены похоронной комиссии — фон Шнурке, Афонарелов, Таракан-Камчадальский и другие, — видят в глубине сцены танковую армаду, в первую секунду ничего не понимают, а потом понимают все — если Горбачев в отпуске, значит по телевизору «Лебединое озеро».
«Я уважаю Петра Ильича Чайковского, но меня от „Лебединого озера“ уже мутит! — жестикулирует Шуберт. — Эй, кто-нибудь!.. Эй, вы!.. Я вам говорю! Выключите телевизор!»
«Это вы МНЕ говорите?» — с превеликим изумлением переспрашивает черный полковник.
Лист в смятении дергает Шуберта за полу пиджака.
«Да, вам…! Кто вы такой…? Расселись, понимаешь! Что вы делаете здесь, в кабинете Чайковского?»
Черный полковник не удостаивает Шуберта ответом.
Спрашивается: что делать в этих чрезвычайных условиях похоронной комиссии?
«Как — „что“?! — спросит офонаревший любитель балета. — Тем, кто за Ельцина — бежать к Белому Дому; тем, кто за ГКЧП — бежать в Кремль!»
Резонно.
А кто будет хоронить Сальери?
Не оставлять же труп до окончания путча, этот путч хрен знает сколько может продлиться — это сейчас, задним числом, мы знаем что он длился всего-ничего, а в первое утро никто ничего не знал.
И вот, к чести похоронной комиссии, она (комиссия) решает похоронить Сальери во что бы то ни стало! Она садится на сцене и объявляет сидячую забастовку: или ГКЧП в лице черного полковника освободит председателя комиссии Моцарта и разрешит похоронить Сальери или сами они с этой сцены не уйдут, а их унесут вперед ногами.
Пусть полковник прикинет: похороны одного Сальери, или всей похоронной комиссии?
Пока полковник прикидывает, из головного танка появляется озабоченный танкистик и, держась пониже живота, жалобно вопрошает: «Извините, товарищи, где тут у вас уборная?..»
«В театре „уборная“ и „сортир“ — не одно и то же», — наставительно объясняет Шуберт.
Не дождавшись вразумительного ответа, солдатик исчезает за дверью женского сортира.
Полевых походных сортиров еще не изобрели, и где справить нужду целой танковой армаде никто в похоронной комиссии не знает. Комиссию уже не спрашивают. Из танков выскакивают танкисты и расстегиваясь на ходу без строя бегут в сортиры Центрального Дома Композиторов. По театру разносится дух солдатских портянок и отработанного танкового масла, публика затыкает носы.
Проносится слух, что Моцарт уже расстрелян. Весь в слезах появляется обнаженный кордебалет… Девки влезают на танки, втыкают в дула черные тюльпаны и гвоздики, приготовленные для похорон Сальери.
На танках начинаются сексуальные пляски. В танках полным ходом идет разложение войска.
«Потерять Москву или потерять армию?! — кричит черный полковник, видя такое дело. — Моцарта отпускаю! Похороны разрешаю! Но где, где, где труп вашего Сальери?!»
Члены похоронной комиссии в недоумении: в самом деле, где, где, где труп Антонина Иваныча?
Раскуроченный «Стейнвей Д» вдруг оживает: он откидывает крышку и начинает играть «Реквием».
Из левых кулис появляется труп — т. е., на сцену нетвердо входит приехавший в Москву первой же электричкой живой и невредимый, хотя и с сильного похмелья, Антонин Иванович Сальери с бутылкой китайского спирта; из правых кулис появляется живой и нерастрелянный Моцарт с нотным рулоном «Реквиема», написанного в казарменной Ленинской комнате.
«Реквием» звучит…
ЗВУЧИТ ВЕЛИКИЙ МОЦАРТОВСКИЙ «РЕКВИЕМ»!
Нервные удаляются из зала. «Учитель! Этот „Реквием“ я посвящаю Вам!» — шепчет Моцарт, делает шаг навстречу Сальери и падает замертво от инфаркта.
«Умри, Моцарт! Лучше не напишешь!» — отвечает Сальери и умирает рядом с Моцартом от инсульта.
ЗВУЧИТ УМОПОМРАЧИТЕЛЬНАЯ МУЗЫКА МОЦАРТОВСКОГО «РЕКВИЕМА»
Занавес медленно-медленно опускается