Накануне вечером, после лимбургского сыра, традиционной рюмки водки и бутылочки «Грольша», Альберт осторожно предложил поехать в Утрехт на поезде.

— Ты же видел, в какую пробку мы сегодня угодили, — сказал он. — А опоздать было бы невежливо.

Для Альберта Утрехт — город его студенческой молодости и участия в группе Сопротивления, спасавшей евреев от нацистов. Накануне Альберт позвонил своему товарищу по Сопротивлению Яну М., который еще за два месяца до этого выразил желание быть нашим гидом в Утрехте.

Я убедил Альберта, что, если выехать с хорошим запасом, мы не опоздаем, а после насыщенного дня будет совсем неплохо, если машина подвезет нас прямо к двери отеля.

Мы выехали за час с лишним (расстояние между Амерсфортом и Утрехтом не больше тридцати километров) и в самом деле попали в небольшую пробку. На подъезде к Утрехту небо потемнело, в тучах запрыгали молнии, и полил проливной дождь, к счастью, быстро утихший.

Как бы то ни было, за полчаса до назначенного срока мы уже были на вокзале в Утрехте — у статуи так называемой голой леди. Это небольшая, грязноватая мраморная скульптура, изображающая некую музу, держащую над головой колесо с крыльями, — надо думать, музу железной дороги. Эта голая леди была еще в тридцатые годы подарена то ли железной дорогой профсоюзам, то ли профсоюзами железной дороге. Чтобы быть до конца честным, признаюсь, что «профсоюзы» и «железная дорога» — единственные слова, которые я опознал в довольно длинной надписи по-голландски, а задавать лишних вопросов не хотелось, поскольку эти сведения, как говорят в американских судах, «irrelevant» — для рассматриваемого дела значения не имеют. Происхождение скульптуры и ее художественные достоинства и в самом деле не имеют значения, но, как оказалось, в годы войны голая леди играла довольно важную роль — это было условленное место встреч участников Сопротивления. Если существовала опасность слежки, надо было насвистеть первые такты третьего соль-мажорного скрипичного концерта Моцарта, из чего мы делаем вывод, что культурный уровень сопротивляющихся был довольно высок.

Встреча была назначена на десять. Мы погуляли немного по гигантскому новому вокзалу, представляющему собой нескончаемую галерею магазинов и кафе, и вернулись к нашей голышке. Ян М. еще не появился. Не появился он и в десять минут одиннадцатого, и в пятнадцать. На Альберта было жалко смотреть — он, как уже было сказано, отнесся к своим обязанностям организатора поездки крайне серьезно. Он дважды сбегал в туалет, предлагал выпить кофе, поесть, покурить — любыми средствами пытался скрасить непредвиденную задержку.

Наконец, в двадцать минут одиннадцатого, я заметил приближающегося к нам седого элегантного господина небольшого роста, соответствующего данному Альбертом словесному портрету. Это и в самом деле оказался Ян.

— Поезд опоздал, но я пришел вовремя, — сказал он с нажимом и поглядел на всех нас по очереди… не пронзительным, а я бы сказал — интенсивным взглядом, проверяя, какое впечатление произвела эта дикая фраза.

Я хотел было углубиться в анализ причин и следствий опоздания поезда, но Ян, не давая опомниться, повел нас в буфет, где мы выпили кофе и съели по какой-то, как говорят, выпечке, оказавшейся на поверку слоеным пирожком с мясом — точь-в-точь как когда-то продавали на советских вокзалах по пятнадцать копеек. Я подозреваю, что это какой-то специальный вокзальный рецепт. Надо сказать, что кофе, где бы мы его ни пили, всегда был превосходный — крепкий, душистый, только что сваренный.

По дороге к главной туристской достопримечательности Утрехта — собору — мы зашли в какой-то уютный дворик, и Ян сообщил, что вот именно в этом доме почти шестьдесят лет назад он и познакомился с Альбертом. Дом как дом — дверь, как и везде в Голландии, глубокого черного цвета, в обрамлении светло-серого портала и кремовых наличников. Вообще в Голландии цвета фасадов отличаются от шведских — если в Швеции преобладают абрикосовые и зеленоватые оттенки, то в Голландии фасады главным образом цвета очень и не очень крепкого чая и необработанного янтаря, иногда сероватые, а оконные рамы не обязательно белые. Любопытно, что окна в Голландии, как правило, намного больше, чем, скажем, в Германии, — те, похоже, строили дома с задней мыслью, что окна, скорее всего, придется использовать в качестве бойниц.

— Мне сказали, что если я хочу присоединиться к движению Сопротивления, то должен прийти в этот дом, — сказал Альберт, — и, подумав пару дней, я позвонил в дверь. «А-а, Бурман, — заметил Ян М. шестьдесят лет тому назад, — а мы тебя ждали». То есть они меня знали лучше, чем я сам, — шепнул мне Альберт.

Глаза его сверкали — то ли от обиды, что кто-то знал его лучше, чем он сам, то ли от гордости, что в нем не ошиблись…

… А собор действительно примечательный, и в прямом, и в переносном смысле. В прямом — потому что его стадесятиметровая колокольня видна чуть ли не со всех точек Голландии (метафора — могли бы и сами догадаться), это самое высокое здание в стране. История собора начинается ни более ни менее как с 48 года после Рождества Христова, когда римляне заложили форт вблизи переправы на Рейне (кстати, переправа на староголландском называлась trecht, отсюда и идет название города). В середине 600-х годов франки построили на развалинах форта солдатскую церковь в честь своего национального святого — св. Мартина, но просуществовала она недолго: фризы, вышибив франков, церковь конечно же разрушили.

И все-таки в 695 году приезжий епископ по имени Виллиброрд вновь основывает церковь под старым именем — Св. Мартина. Отсюда и началось христианство в Северной Голландии. В течение последующих пятисот лет церковь неоднократно разрушалась из-за пожаров и наших друзей-викингов, но ее каждый раз восстанавливали, пока в 1253 году она не сгорела окончательно.

Долго ждать не пришлось. В 1254 году был заложен первый камень в основание готического собора (каждый раз, когда я слышу торжественно произносимое слово «готический», вспоминаю его сомнительное происхождение — готы, т. е варвары, готический — варварский). Собор был окончательно достроен к 1520 году, когда уже стояли и гигантская церковь, и соединенная с ней роскошной деревянной галереей еще более гигантская, почти непостижимая для тех времен колокольня.

Но дерево — материал не для истории. В 1674 году на город обрушился невероятной силы ураган, и всю эту огромную галерею просто-напросто сдуло, так же как и большинство городских построек. Но церковь и башня, построенные на сработанном рабами Рима фундаменте, устояли. С тех пор галерею так и не восстановили. На ее месте после войны поставили довольно уродливую статую свободы — местные жители ее почему-то ненавидят и называют «б… с мороженым» — факел в ее руке и впрямь больше всего напоминает изрядный фунтик мороженого.

Церковь внутри очень торжественна благодаря в первую очередь двум сравнительно новым (в отличие от Гауды) гигантским мозаичным витражам и огромной гробнице некоего адмирала, выполненной с поистине готической роскошью.

Такое обилие подробностей об одной-единственной церкви объясняется тремя причинами:

1) желанием новообращенного тут же поделиться новыми знаниями;

2) размышлениями о зарождении, расцвете и угасании цивилизаций;

3) тем, что уже по приезде я открыл купленный в соборе проспект и вычитал там все эти сведения.

Правда, надо отдать мне должное — эту замечательную формулу я позаимствовал у бывшего диссидента Анатолия, а ныне израильского политика Натана Щаранского… так вот, надо отдать мне должное, я изложил не все, что есть в проспекте, а произвел тщательный отбор.

Чуть поодаль стоит памятник графу Яну ван Нассау, основателю утрехтского университета.