В девятнадцать лет Карл V становится римско-германским императором. Благодаря удачной женитьбе своего деда Максимилиана, от которого он унаследовал свой титул — тот ухитрился на склоне лет тоже сделаться императором, — а также не менее удачному браку папы Филиппа он приобрел в свои владения Нидерланды, Испанию, все новые американские колонии, часть Италии и все унаследованные им от Габсбургов австрийские владения. Нельзя сказать, чтобы ему выпало легкое правление — со всех сторон полезли невесть откуда объявившиеся будущие протестанты во главе с Лютером и Кальвином. Германия расползалась по частям, и он, устав от государственных забот, отрекся от трона, предусмотрительно разделив свою империю на две части — титул императора достался его брату Фердинанду, а Нидерланды и Испания — сыну Филиппу II. Последние два года жизни он провел в монастыре в Испании. Недаром же он в свое время сказал, что на английском языке хорошо говорить с другом, на французском — с любовницей, на немецком — с врагом, а на испанском — с Богом.

Тут некстати вспоминается сцена из «Тиля Уленшпигеля», где Карл появляется на Страшном суде с недоеденной сардинкой. Видимо, это был большой любитель покушать. И поэтому мы чувствуем к нему определенную симпатию. К тому же отречься от престола — это довольно яркий и внушающий уважение факт его биографии.

Но если при Карле, который вырос в Нидерландах, голландцам жилось сравнительно неплохо, то сынок его, Филипп, просто как с цепи сорвался. Он был патологически жестоким психопатом. Получив воспитание в Испании, он стал ревностным католиком, возомнив, что призван Господом огнем и мечом внедрять на земле истинную веру.

Уже при Карле в Нидерландах количество последователей Лютера и, чуть позднее, Кальвина росло не по дням, а по часам, и Карл V усматривал в этом — и не без оснований — угрозу для своей католической империи. И еще при Карле в Голландии заполыхали костры, на которых сжигали непокорных еретиков.

Но при Филиппе это прямо превратилось в эпидемию. Чуть что не так — пожалуйте на костер. К тому же Филиппу постоянно не хватало денег, поэтому он обложил жителей Нидерландов совершенно непосильными налогами.

Пока налоги взимались с крестьян и ремесленников, все было более или менее спокойно. Но когда это коснулось и богатых купцов, и аристократии, им стало невмоготу терпеть, что кто-то со стороны присматривается к их богатствам. В 1567 году они собрали делегацию из трехсот наиболее знатных людей Нидерландов и явились в Брюссель к наместнице Филиппа Маргарите Пармской. Речь держали два наиболее богатых и знаменитых графа — Ламораль Эгмонт и Филипп ван Хоорн.

— Так и так, ваше высочество, — сказали графы, — это прямо сил никаких нет терпеть. Если так будет продолжаться, поручиться ни за что не можем.

— Ладно, — говорит Маргарита, — я подумаю.

И, одарив делегатов разными скромными сувенирами, отпускает их с Богом.

Когда успокоенные аристократы, толкаясь в дверях — все-таки, шутка сказать, триста человек! — наконец ушли, она тут же позвала своего советника, французского кардинала Гренвиля.

— И что ты на все это скажешь? — спрашивает она, кладя ему голову на плечо. — По-моему, они какие-то несобранные.

— Не переживай, рыбка, — говорит кардинал, гладя ей прическу, — се ne sont que des Gueux.

То есть не о чем тут волноваться, это просто бродяги. Не стоило бы приводить французскую цитату, но это обидное словцо «Gueux» — «Гё», бродяги, дошло каким-то образом до голландцев, и они, подняв впоследствии восстание, стали именовать себя «гёзы».

И конечно, такая негибкая политика со стороны испанцев толкала все больше людей в объятия лютеранства и кальвинизма. В 1568 году разразился так называемый статуйный бунт — кальвинисты врывались в церкви и вдребезги разбивали драгоценные статуи: с их точки зрения, католики были идолопоклонниками, что, как известно, противоречит заповедям Господним («Не сотвори себе кумира»).

— Ах так, — сказал Филипп, когда запыхавшийся гонец сообщил ему за ужином неприятное известие и развязал салфетку. — Ну они у меня попляшут.

И с этими словами он смещает эту глуповатую и, наверное, более или менее добродушную Маргариту Пармскую и назначает на ее место свирепого герцога и генерала Альбу.

А надо сказать, что в это время наместником Филиппа в самой богатой провинции Нидерландов — Голландии с ее главным городом Амстердамом — служил некто Вильгельм, герцог Нассау. Нассау — это было такое сравнительно небольшое герцогство в Германии со столицей Висбаден. Этот самый Вильгельм был довольно богатым человеком, в частности ему еще принадлежали ряд земель в Нидерландах, а также герцогство Оранж в Южной Франции. Благодаря этому герцогству у Вильгельма было и другое прозвище, под которым он нам известен лучше, а именно Вильгельм Оранский.

Вильгельм, так же как и герцог Альба, был в свое время генералом в армии Карла V, и, поскольку для полуголландца Карла он был ближе, чем надменный испанец Альба, король осыпал его всякими милостями, которыми то и дело забывал осыпать Альбу. И тот, говорят, страшно ревновал и, как рассказывают, не раз говорил своим друзьям: «Ну, дескать, попадись мне только этот Вильгельм на узкой дорожке!»

И когда генерал Альба стал наместником Филиппа во всех Нидерландах, то есть прямым начальником Вильгельма Оранского, наш герцог быстро сообразил, что ничего хорошего ему ждать не приходится, и, побросав все, сбежал в свое герцогство Нассау.

А Альба начал свое правление с того, что в том же 1568 году отрубил головы графам Эгмонту и ван Хоорну, обвинив их в том, что это они устроили разгром церквей, хотя истории об этом неизвестно. Во всяком случае, Гёте написал об этом трагическом событии специальную драму, а Бетховен эту драму увековечил в увертюре «Эгмонт». Наверное, этот самый Эгмонт был действительно яркой фигурой и, судя по имени, в котором слышатся и амуры и аморалка (Ламораль!), любимцем женщин.

А герцог Альба, чтобы и другим неповадно было, вместо того чтобы облегчить налоги, ввел новые.

Мало этого, он учредил специальный Суд по делам мятежей — своего рода ревтрибунал, который всех подряд приговаривал, в духе времени, к сожжению на костре. Многие горожане, и не только горожане, справедливо опасавшиеся за свою жизнь, погрузились на корабли и ушли в море, чтобы добывать себе средства на пропитание вольным пиратским промыслом. Впоследствии они получили название «морские гёзы».

А Вильгельм Оранский, который никак не мог примириться с потерей своих немалых нидерландских владений, вместе со своим братом начал собирать две армии. Военные расходы оказались больше, чем он предполагал, так что ему пришлось продать даже столовое серебро. И мы легко можем себе представить, что это было за серебро и сколько его было, если денег от его продажи хватило на вооружение целой армии.

Впрочем, полководческими успехами Оранский не мог особенно похвастаться — обе армии, вышедшие в поход против испанцев, оказались разбитыми. Но, как говорится, нет худа без добра — постоянно растущая армия гёзов, как морских, так и сухопутных, в знак одобрения военных попыток Вильгельма объявила его своим наместником вместо герцога Альбы.

Время шло, и движение гёзов становилось все более раздражающим для Альбы. В их руках находились отдельные города, а в 1572 году морские гёзы штурмовали и захватили город Брилле.

Здесь чаша терпения Альбы переполнилась, он двинул войска на город Алкмаар и осадил его.

И тут голландцы продемонстрировали свое умение извлекать выгоду из всего, даже из тех географических неудобств, которыми так щедро наградила их природа. Они, недолго думая, под покровом ночи прокопали дыру в окружающей Алкмаар дамбе. В результате испанскую армию просто смыло, как если бы кто-то дернул за цепочку в туалете.

— Ах так, — сказал Альба, — ну погодите же.

Он двинулся на город Лейден и тоже его осадил, на этот раз выбрав позицию для своих войск более осмотрительно.

Тут дело было посерьезнее. Альба не торопился брать город — он терпеливо ждал, когда голод и болезни сделают свое дело и город сам упадет к нему в руки, как спелое яблоко.

Лейден умирал от голода. Альберт всегда рассказывает об этих событиях со слезами на глазах.

Когда жители Лейдена взроптали: дескать, хватит голодать, давайте сдаваться к черту, а то перемрем все, как мухи, — к ним вышел бургомистр города и с горящими глазами сказал:

— Сдаваться? Ни за что! Если вы так голодны, — добавил он и простер руку, — вот вам моя рука, отрежьте ее и ешьте! — Альберт, произнося эти слова, тоже вытягивает руку, а на словах «отрежьте и ешьте!» у него срывается голос, настолько его потрясает благородный и героический жест бургомистра.

Вообще говоря, довольно трудно определить, чего здесь было больше — беззаветной жертвенности или точного психологического расчета.

Но он, конечно, сильно рисковал. Потому что некоторые, руководствуясь теми же соображениями, что и он, могли бы рассудить так: «Большинство, конечно, постесняется кушать его руку, так что нас, менее подверженных угрызениям совести, останется, может быть, всего-то несколько человек, и тогда нам его руки вполне хватит на приличный ужин».

Но тут, на счастье, в задних рядах кто-то закричал:

— Смотрите-ка! Что это там такое?

И тут наступила, прямо как в «Ревизоре», немая сцена.

На горизонте появились большие плоскодонные лодки — и их было очень много.

Оказывается, к этому моменту подул сильный западный ветер, уровень воды в море поднялся, и морские гёзы, где волоком, где так, сумели подойти к Лейдену в обход испанской армии. На своих лодках они доставили в город огромное количество селедки и почему-то морковки.

Ну, селедка — это еще понятно: среди морских гёзов было много рыбаков, и они, наверное, эту селедку наловили. А вот откуда в море взялась морковка — это прямо уму непостижимо. Автору ничего больше не приходит в голову, кроме того, что они, наверное, ограбили какой-нибудь английский морковный бриг.

Как бы то ни было, город был спасен.

И по сей день, когда лейденцы отмечают годовщину своего чудесного спасения, они обязательно едят селедку и морковку. И вы уже знаете, что в благодарность за стойкую оборону Вильгельм Оранский распорядился учредить в городе первый в Голландии университет.

В 1581 году Вильгельм Оранский объявил, что Нидерланды не признают более Филиппа II своим королем. За год до этого он распространил так называемую «Апологию», где обвинил Филиппа во всех смертных грехах. А еще раньше, в 1578 году, за три года до того, как сделать это, прямо скажем, обязывающее заявление, ему удалось объединить под своим знаменем всех представителей нидерландских городов. Если учесть, что до того у них были сплошные разногласия, это следует признать большим достижением. Такой успех свидетельствует о том, что Вильгельм был гораздо лучшим политиком, чем генералом.

Ответные ходы со стороны Филиппа не заставили себя ждать. Он направил в Нидерланды убежденного католика и бравого военного Алессандро Фарнезе, герцога Пармы. Ему удалось оттяпать от Нидерландского союза все южные его провинции — Люксембург, Брабант, Лимбург (не знаю, делали ли там в то время лимбургский сыр; если да, то на месте генерала Фарнезе я захватил бы Лимбург в первую очередь), и он создал так называемый Атрехтский союз.

Филипп объявил награду за голову Оранского.

Услышав про это, Вильгельм развил бешеную деятельность и принял радикальные меры по укреплению военной мощи оставшихся семи провинций, объединенных им в Утрехтский союз.

— У вас Атрехтский, у нас Утрехтский, — наверное, сказал он, — поглядим, кто кого.

И с этими словами отхватил у испанцев Северный Брабант.

И все-таки убийца до него добрался. Но сделал он это, как выяснилось, не из-за обещанных Филиппом денег, а из принципиальных соображений — он был католик и почитал Оранского за Антихриста. Убив герцога, он сдался в руки правосудия, посчитав свою миссию выполненной. Правосудие привязало его к нескольким лошадям и разорвало на части.

Пост наместника Нидерландов перешел к его сыну от второго брака из четырех — Морицу. Его мать, Анна Саксонская, славилась своей пышностью, беспробудным пьянством и изощренным сквернословием. Мориц унаследовал от матери некую, что ли, диковатость, хотя это был довольно одаренный и вольномыслящий генерал, к тому же талантливый математик, заложивший математические основы науки фортификации.

Любопытная деталь — у Анны Саксонской была интрижка с неким купцом по фамилии Рубенс. Но однажды влюбленную парочку накрыли. По тогдашним законам Вильгельм Оранский мог бы отрубить головы и жене, и любовнику, но он почему-то воздержался. А если бы он поступил по закону, мир лишился бы гениального художника Питера Пауля Рубенса, родившегося через шесть лет после описываемых событий. Склонность к пышным дамам он, очевидно, унаследовал от отца.

Тем временем Нидерланды потихоньку богатеют, не в последнюю очередь за счет морского пиратства. Они просто потеряли счет испанским кораблям с золотом и пряностями, захваченным по пути из Южной Америки.

Мориц властвовал почти сорок лет, воюя с переменным успехом со все больше слабеющей Испанской империей. И лишь в 1624 году его сменил Фредрик-Генрик, сын Вильгельма от третьего брака (тот развелся все-таки наконец со своей матерщинницей). Лишь в 1648 году ему удалось положить конец войне с испанцами, которая тянулась ни много ни мало восемьдесят лет. Автору кажется, что именно поэтому историки ее и назвали Восьмидесятилетней войной… За это время Нидерланды стали чуть не богатейшей страной мира, у нее появлялись все новые и новые колонии: Абель Тасман открыл Австралию и Новую Зеландию.

А эти все воевали и воевали, таскаясь со своими пощипанными армиями от города к городу, стараясь не отрываться от источников провианта и амуниции больше чем на пятьдесят километров…

В мирное время настал час привести в порядок страну. Первое, что стали делать голландцы, — строить дамбы, защищаясь от наводнений. Это строительство, как уже говорилось, продолжается по сей день.

Проехав через несколько таких дамб, мы прибыли на первый остров в провинции Зеландия — Схаувен-Дёйвеланд, где расположен старинный городок Зирикзее.

Тут Сергей захотел есть…