Олег Костман

ИЗБЫТОЧНОЕ ЗВЕНО

Фантастический рассказ

Художник Ю. Авакян　

Место для засады было выбрано как нельзя лучше. Из укрытия великолепно просматривалась полого спускающаяся к воде полянка, окруженная плотной стеной корнуэлльских джунглей. Чук поудобнее расположил свой охотничий лучемет — так, чтобы обеспечить максимальный сектор обстрела, и повернулся к Мэрфи.

— Сейчас вы увидите этих красавцев…

— Надеюсь, наше знакомство не будет слишком близким?

— Разумеется…

Полянка, у которой устроили засаду Чук и Мэрфи, была излюбленным местом водопоя корнуэлльских тигров. Близился час, когда эти огромные прекрасные звери, оглашая окрестности победоносным ревом, от которого все живое обращалось в бегство, потянутся один за другим к озеру.

Мэрфи чувствовал себя препаршиво. Он все время ворочался, то и дело меняя положение рук и ног, но никак не мог найти позу, в которой было бы удобно остаться неподвижным. Высшего качества скафандр, изготовленный по индивидуальному заказу, все равно казался чересчур жестким и сковывающим тело. Дернул же его черт на эту охоту! Сидел бы сейчас на базе, тянул в баре коктейли или плескался в свое удовольствие в бассейне…

Лично Джеймс Мэрфи, вице-председатель совета директоров компании «Спейс сафари» (бюро и филиалы на шестнадцати планетах), не видел в охоте ровно ничего увлекательного. Азарт выжидания и преследования даже самого экзотического зверя был для него глубоко чуждой стихией. Гораздо более интересным и, кстати, несравнимо более полезным занятием он находил захватывающую дух биржевую игру, в которой был и риск, и точнейший расчет, и мгновенный непредвиденный маневр, и неизвестность конечного результата… Вот что было истинным сафари, достойным делового человека!

Продолжая беспрестанно ворочаться, он уже сто раз успел проклясть все на свете за то, что поддался на уговоры служащих корнуэлльского бюро компании и отправился на эту дурацкую охоту. Разумеется, вконец одичавшие вдали от центров цивилизации идиоты сделали все возможное, чтобы досыта ублажить прилетевшее начальство црелесгями местной экзотики и вымотать из него таким образом последние силы…

Самобичевание Мэрфи длилось бы, наверно, очень долге, если бы его не прервал вдруг резкий возглас Чука:

— Идут!

Черт бы побрал все эти экзотические создания, а заодно с ними и проводника-инструктора корнуэлльского бюро Тэдди Чука! Мэрфи неуклюже замер и воззрился на полянку, куда стремительно выскочили два тигра.

Сильные огромные звери, внушающие страх всей живности планеты, сейчас являли собой зрелище почти идиллическое. Это были самец и самка, охваченные брачной игрой во всем ее буйном неистовстве и великолепии. Их гибкие и грациозные, несмотря на внушительные размеры, тела то высоко взвивались, пересекая в гигантском прыжке чуть не всю поляну, то трепетно замирали, приникнув к самой земле. И даже громоподобное рычание звучало сейчас как нежная серенада.

Это было настолько впечатляющее зрелище, что раздражение, владевшее Мэрфи, мгновенно ушло куда-то, уступив место искреннему восхищению. Вице-председателю доводилось видеть чучела корнуэлльских тигров. Великолепная шкура одного из них уже несколько лет украшала стену его гостиной в ряду прочих диковинных трофеев, добытых на разных планетах инструкторами компании. Но что такое шкура или чучело в сравнении с живым зверем! Мэрфи от души залюбовался мягкими и одновременно величественными движениями прекрасных животных: такие звери невольно заставляли уважать себя!

— Послушайте, Тэдди, — дотронулся он до Чука, — неужели мы станем бить их в этот… гм… священный момент?

— Это самый подходящий момент, шеф! — отозвался проводник-инструктор. Он сейчас почему-то говорил еле слышным хриплым шепотом, хотя связь осуществлялась по радио, и за пределами шлемов ничего не было бы слышно, даже закричи он в полный голос. — Это самый подходящий момент. Нам здорово повезло: они заняты только друг другом и утратили всякую осторожность! Берите на себя самца, смотрите, какой изумительный экземпляр! А я вас подстрахую, а потом достану самочку…

— Знаете, Чук, я все же не буду… Если хотите, считайте этих красавцев вашим личным трофеем…

— Дело хозяйское, шеф! — Чук затаил дыхание и тщательно прицелился. Лучемет был «гуманным» оружием: он убивал мгновенно и практически безболезненно. Поэтому, как только полумрак густых джунглей разорвали две яркие короткие вспышки, Мэрфи и Чук вышли из засады и направились к полдне.

…Вице-председатель медленно обошел неподвижно лежащих гигантов. Да, Чук меткий стрелок, надо отдать ему должное. Шкуры ничуть не испорчены. Чувства, ненадолго проснувшиеся в душе Мэрфи, вновь уступили место трезвому реализму делового человека. Сейчас он уже не любовался тиграми, а лишь оценивал их — так же как любой товар, поставляемый фирмой. Дело было сделано — величественные звери лежали у его ног, и он теперь думал, насколько смогут возрасти прибыли «Спейс сафари», когда людям ничто не будет мешать воспользоваться корнуэлльским гостеприимством в полную меру.

Примерно в миле отсюда Чук и Мэрфи оставили свой гравиплан. Чук отстегнул крышку устройства дистанционного управления, дал аппарату команду на взлет и включил радиомаяк, ориентируясь на который машина должна была отыскать их.

Мэрфи с нетерпением ожидал появления гравиплана. Он был чрезвычайно доволен, что это ни к черту не нужное сафари наконец-то осталось позади и теперь предстояло возвращение на базу с ее баром, бассейном и почти домашним комфортом.

Но не успела еще плоская платформа аппарата показаться из-за окружавших поляну деревьев, как Чук резко толкнул Мэрфи на землю и тут же сам упал рядом с ним.

— Что ты делаешь?! — сердито закричал Мэрфи.

Вместо ответа проводник-инструктор показал рукой в сторону озера. Мэрфи приподнял голову, и глаза его вмиг округлились и остекленели: ничего подобного ему видеть не приходилось. Но комментариев не потребовалось — Джеймс сразу понял, что это такое. Застилая горизонт, на них надвигалась огромная туча корнуэлльской саранчи.

* * *

Корнуэлла — это имя дала планете экспедиция, первой совершившая на нее посадку. Такова была традиция: как когда-то в давно минувшие века испанские конкистадоры, проникая в Новый Свет, заполняли географические карты завезенными с родины названиями, так и сейчас люди Земли, достигнув новой планеты, именем для нее обычно избирали название земной местности — в память о далеких родных местах.

Сказать, что Корнуэлла была планетой земного типа, — значило ничего о ней не сказать: из всех известных планет ни одна не была так близка по своим характеристикам к Земле. Прибывая сюда, космонавты не чувствовали никакой разницы — ее могли отметить только приборы. Лишь год, примерно вчетверо превышающий земной, да еще отсутствие на ночном небе лунного диска напоминали колонистам, что они находятся в чужом мире.

Казалось, Корнуэлла только и ждала появления землян. Девственные леса, чистейший, настоянный сказочными ароматами воздух, реки и озера, манящие прохладной прозрачной водой, — такого не было больше нигде. Все на планете располагало к тому, чтобы немедленно начать ее массовую колонизацию, которую можно было вести без всякой предварительной подготовки.

Все — кроме корнуэлльской саранчи.

Не много водилось на осваиваемых планетах существ, в адрес которых постоянно сыпалось бы столько экспрессивно окрашенных выражений. Казалось, эти твари были специально созданы для того, чтобы причинять колонистам как можно больше неудобств.

От них было чрезвычайно трудно защититься — насекомые умудрялись проникать даже в, казалось бы, надежно изолированные помещения и сооружения. И каждая проникшая особь становилась буквально стихийным бедствием: не удовлетворяясь богатейшим ассортиментом местной флоры и обилием всяческой падали, эти на редкость прожорливые существа в качестве экзотических деликатесов с восторгом приняли совершенно несъедобные земные материалы. Безостановочно работающим жвалам корнуэлльской саранчи могли противостоять лишь металл, космобетон и стекло. Все остальное пожиралось с превеликим аппетитом и без всякого разбора. И поэтому то и дело допускали фантастические ошибки ЭВМ, падали гравипланы, выходили из строя исследовательские и промышленные роботы. Два раза из-за саранчи произошли серьезные аварии даже на космических транспортах!

Колонисты сбивались с ног, стремясь защитить от зловредных созданий жилье и технику. Были испробованы все мыслимые способы. Но репелленты оказывались неэффективными, а инсектициды, прежде чем уничтожить саранчу, губили других животных и растения. В конце концов пришлось уйти в глухую защиту, строить жилища с двойными-тройными стенами и несколькими герметическими тамбурами. А вне помещений и шагу нельзя было ступить, не закупорившись наглухо в скафандр, — иначе встреча с саранчой могла закончиться весьма печально.

Нет, насекомые не были хищниками и ни разу на человека не напали. Они вообще сами ни на кого не нападали. Но корнуэлльская саранча была надежно защищена и от всякого вмешательства в свою жизнь. Любое проявление интереса к себе насекомые всегда были готовы погасить маленькой капелькой едкой ядовитой жидкости, выстреливаемой особыми железами. Это действенное средство заставляло зверье относиться к саранче с должным почтением и позволяло ей обитать на планете повсеместно и в несметных количествах.

На землян ее оружие действовало еще сильнее, чем на местных животных.

Конечно, косморазведчики, монтажники, геологи, представители других пионерных профессий, привыкшие относиться к ежедневно подстерегающим их опасностям как к вещам совершенно естественным, успешно трудились на Корнуэлле: на многих других планетах им приходилось жить и работать в куда более тяжелых условиях.

Но о массовой колонизации тех планет и речи быть не могло. А здесь, наполняя бассейны голубой водой идеальной чистоты и свежести и закачивая в помещения ароматный, ласкающий легкие воздух Корнуэллы, многие задумывались о том, какие блага ожидали бы колонистов, не будь на планете этих отвратительных насекомых.

* * *

Живая туча, плотная и тяжелая, как будто она состояла не из миллиардов и миллиардов почти невесомых существ, а являла собой единый чудовищно гигантский организм, надвигалась все ближе. Мэрфи привстал и застыл, словно в столбняке, не в силах ни отвести от нее взгляд, ни пошевелиться.

— Падайте же, черт возьми, падайте, вжимайтесь в землю! — орал срывающимся голосом Чук.

Конечно, против шлема и скафандра саранча бессильна. Но стоять так, подставив себя скопищу этих тварей, — тоже удовольствие небольшое. А Мэрфи все стоял, как загипнотизированный, и Чук даже не мог понять, слышит он его или не слышит. Наконец вице-председатель все же справился с охватившим его оцепенением и рухнул ничком, инстинктивно обхватив руками голову.

Ну, слава богу, с облегчением перевел дух инструктор. Только зачем он обхватил голову — лучше бы отвел руки подальше от туловища, а то еще раздавит, неровен час, эту мразь! Да что взять с человека, который-то и охотится, по всему видать, первый раз в жизни! Ладно, хоть упасть успел вовремя…

Стая накрыла их — стало почти совсем темно. Тысячи насекомых садились на охотников, ползали по ним, покрывая скафандры сплошным слоем тел, взлетали, уступая место следующим тысячам. Казалось, нашествию не будет конца. Прямо перед прозрачной лицевой частью шлема Мэрфи копошились десятки этих отвратительных тварей. Словно через увеличительное стекло видел он их мельтешащие мохнатые лапки, подрагивающие блестящие крылья, членистые, чуть пульсирующие тела и вызывающие почему-то особенное отвращение большие, в полголовы, жвала, беспрестанно движущиеся в поисках чего бы еще сожрать.

Через плотный скафандр было невозможно ощутить присутствие саранчи — Мэрфи это понимал. Но ему казалось, что каждой своей клеточкой, каждым волоском на коже он чувствует быстрые прикосновения цепких холодных лапок. Все тело вице-председателя покрылось пупырышками, как от озноба, и Мэрфи почувствовал, что его вот-вот стошнит.

Чук, очевидно, почуял что-то неладное.

— Ради всего святого, не двигайтесь! — заорал он. — Упаси вас бог раздавить хоть одну тварь!

И, словно оправдываясь за то, что не сумел уберечь начальство от такого неприятного происшествия, добавил:

— Утром я запрашивал управление спутникового слежения, но там дали хороший прогноз: никакой стаи в этих местах они не засекли.

— Расскажите об этом прогнозе саранче — она о нем не знала и потому прилетела, — резко ответил Мэрфи. Как ни странно, окрик Чука вернул ему самообладание. Он постарался сосредоточиться на мысли об абсолютной неподвижности. Предупреждение инструктора было нелишним — Мэрфи знал, что если ядовитая пакость раздавленных насекомых попадет на скафандр, то по прибытии на базу и ему, и Чуку, и гравиплану предстоит пройти очень серьезную и длительную обеззараживающую процедуру, а скафандры в специальных герметических мешках придется зарыть глубоко в землю.

И Мэрфи снова подумал о том, как хорошо станет на Корнуэлле и какие грандиозные перспективы откроются для «Спейс сафари», когда здесь удастся избавиться от саранчи.

Думать об этом он имел достаточные основания: цель визита вице-председателя как раз и состояла в руководстве операцией по окончательному решению саранчовой проблемы.

Это было дело, достойное организаторских талантов Мэрфи!

«Спейс сафари», слава богу, компания не из последних. И все же ей одной операция таких масштабов оказалась бы не под силу. Но разве не в тысячи раз больше были заинтересованы в истреблении саранчи гиганты делового мира — те, кому она стояла поперек горла особенно сильно? Мэрфи рассчитал точно: стоило ему сделать лишь первый шаг, как от могущественных помощников буквально отбою не стало.

Конечно, они видят в «Спейс сафари» лишь серенькую лошадку-ширму. Ну и на здоровье! Мэрфи окажется хитрее их — именно его компания станет, да и сейчас уже является мозгом и знаменем предстоящей операции. И пусть они потом берут свое — кесарю кесарево. Корнуэлла, очищенная от саранчи, принесет им огромные прибыли. Но и «Спейс сафари» от своего уж тоже не отступится!

К тому же за инициативу положено платить сразу, не дожидаясь конечного результата. И поэтому после недолгих переговоров компаньонов на одной малопосещаемой планете ассоциация межзвездных сообщений любезно предоставила клиентам «Спейс сафари» значительную скидку на всех своих линиях, а на ряд фирм, координируемых «Старс инжиниринг», была возложена задача оказать инициативе Мэрфи всестороннюю поддержку.

Для начала — чтобы обосновать необходимость ликвидации насекомых — требовались самые подробные и полные данные о них. Думаете, легко было заполучить крупнейших светил космобиологии и заставить их дружно взяться за скрупулезнейшее изучение корнуэлльской саранчи? Да только на осуществлении этой части программы компания бы прогорела дотла! Но необходимая сумма оказалась сущим пустяком для Межпланетной горнодобывающей корпорации: чтобы защитить от саранчи корнуэлльский персонал и оборудование, она даже при нынешнем объеме работ ежегодно тратила вдвое больше. И корпорация охотно взяла на себя финансирование исследовательской программы;.

Жалеть о затраченных средствах не пришлось — результаты исследований превзошли все ожидания. Мнение ученых, сформулированное после многих месяцев работы, гласило: корнуэлльская саранча не обеспечивает ни одной функции, связанной с поддержанием существующего биоценоза Корнуэлла. Скорее всего, пришли к заключению исследователи, данное семейство является реликтом прежних геологических эпох, полностью утратившим значение в условиях нынешней экологической системы.

Такое успешное начало Мэрфи даже не снилось: представить в Верховную комиссию по освоению космоса столь безукоризненно авторитетную документацию — это кое-что значило!

…По ушам вице-председателя внезапно ударила замысловатая комбинация отборнейших ругательств, возвратившая его в мир реальности. Он осторожно приподнял голову. Стая уже пролетела — вокруг снова было тихо и спокойно. Однако земля выглядела странно, хотя, в чем именно выражалась эта странность, он пока не мог сообразить. Мэрфи повернул голову туда, где должен был лежать Чук, и увидел на черной земле странной конфигурации зеленое пятно. Он испуганно вскочил на ноги и тут же истерически расхохотался, давая выход нервному напряжению: там, где он только что лежал, открылось такое же зеленое пятно примятой травы. И тут до вице-председателя дошло, почему такой странной кажется земля — вокруг, насколько видел глаз, не было ни единой травинки, ни единого листика — лишь черная, словно мгновенно обуглившаяся, плодороднейшая почва. Трава сохранилась только на тех местах, которые прикрыли, упав на землю, их тела. Мэрфи повернулся к лесу, и ужас опять охватил его: плотной зеленой стены джунглей не было и в помине. Словно скелеты каких-то фантасмагорических существ с неведомых планет, из земли торчали неподвижные стволы с мертвыми ветвями, лишенными не только листьев, но и почти всей коры.

…С неба опускался их гравиплан. Значит, с удовлетворением подумал Мэрфи, Чук все это время не забывал фиксировать его высоко над пролетающей стаей, чтобы саранча не проникла в машину. Молодец! Сам Мэрфи и думать о гравиплане забыл.

Проследив взглядом направление, по которому машина шла на посадку, Мэрфи наконец разглядел на фоне голых стволов осатанело извергавшего чудовищные проклятия Чука.

— Что случилось, Тэдди? — крикнул вице-председатель.

Чук недоуменно уставился на Мэрфи, и только тут до проводника дошло, что его упражнения в изящной словесности транслируются для всех желающих послушать в радиусе без малого в тысячу миль. Все так же бешено кроя все и вся, он наконец вырубил передатчик.

Отыскать причину, пробудившую в молчаливом проводнике столь яркое красноречие, особых трудов не составляло: она лежала у его ног и являла собой обглоданные саранчой кости двух тигров — все, что осталось от великолепных зверей.

Шкура корнуэлльского тигра! На Земле она стоила примерно столько же, сколько он зарабатывал за год, прозябая на забытой богом и дьяволом Корнуэлле. Конечно, тигров здесь хватало, и бить их он мог хоть каждый день — кто бы это стал считать? Но как отправить шкуры с этой паршивой планеты? Если бы тут был хоть самый завалящий космопорт… Тогда он бы попробовал найти общий язык с кем-нибудь из космолетчиков — дело знакомое и в сущности почти без риска. Но орбитального космопорта Корнуэлла еще не имела. Контейнеры с грузом просто выводились небольшими катерами-челноками в космос — навстречу приближающимся транспортным кораблям. Связаться с их экипажами в таких условиях было невозможно. Да и организовать встречу груза в пунктах назначения ему сейчас было не по зубам. Для этого требовалось бы слетать чуть не к самой Земле, и, может, даже не один раз. А показываться в тех краях Чуку пока что сильно мешали воспоминания кое о каких фактах его биографии, про которые он предпочитал не слишком распространяться.

И тут этот слюнтяй вице-председатель царственным жестом дарит ему первоклассные шкуры! Подарочек в два годовых оклада — такое случается не каждый день! Можно сказать, кредитки межпланетной валютной системы уже оттягивали Чуку карман — должна была получиться приличная пачка… И надо же было, чтобы это саранчовое отродье появилось здесь именно сейчас — ни раньше ни позже!

Чук яростно пнул до блеска обглоданный скелет тигра и тяжело взгромоздился на сиденье опустившегося гравиплана. Связь он так и не включил, но Мэрфи видел, как до самой базы беспрестанно шевелились губы проводника, выплевывая слова, о смысле которых догадаться было совсем нетрудно.

* * *

Опустившись у комплекса приземистых сооружений — корнуэлльской базы «Спейс сафари», Чук сразу же заметил стоявший на открытой площадке чужой гравиплан с опознавательной раскраской биокосмической инспекции.

— Опять этот чокнутый саранчовый адвокат явился… Дать бы ему сейчас такого пинка, чтоб без всякого гравиплана улетел к своей биостанции! — Проводник-инструктор все еще не мог примириться с потерей двух великолепных шкур.

— Каждый делает свое дело, Чук. Мы иногда портим аппетит ему, он иногда нам. Такова Жизнь… — философски заметил Мэрфи.

Они с утроенными предосторожностями прошли систему защитных тамбуров, сняли скафандры.

— Мистер Мэрфи, вас ожидает зональный комиссар биокосми-ческой инспекции Корнуэллы Джошуа Митт, — бесстрастно провещал в динамиках внутренней связи синтезированный голос электронного секретаря.

Услышав это, проводник-инструктор демонстративно зашагал к своей комнате, всем видом как бы говоря: конечно, начальству виднее, что делать, но раз оно не желает немедленно выставить незваного гостя так, чтобы он даже дорогу сюда забыл, пусть само с ним нянчится, а у него, Чука, и более важные дела найдутся…

Мэрфи подумал, что, если бы не служебный долг, он сейчас именно так бы и поступил, и с чувством официального лица, выполняющего не слишком приятную обязанность, направился в холл к ожидавшему его посетителю.

Утонув в мягком кресле, Митт что-то сосредоточенно писал. Он провел здесь уже довольно много времени: на столике рядом с креслом лежало несколько убористо исписанных листов. «С задвигом — он и есть с задвигом, — подумал Мэрфи. — Ну кто же в наше время фиксирует информацию таким прадедовским способом?»

— Я смотрю, вы не любите терять времени, — изобразив любезную улыбку, Мэрфи преувеличенно радушным тоном приветствовал гостя. — Для делового человека это весьма ценное качество.

— Вы хотите сказать, что мой приезд сюда — заведомо напрасная потеря времени? — комиссар не пожелал принять полушутливый тон, предложенный Мэрфи.

— Ну что вы! Поговорить с умными людьми всегда приятно. Они не так уж…

— Знаете, я неважный дипломат, — не дал закончить вице-председателю Митт. — И вам прекрасно известно, что приехал я сюда отнюдь не для обмена комплиментами. Через несколько дней вы начнете вашу операцию — первые стаи саранчи уже тронулись в путь…

— С одной из них мы только что имели очень милое, я бы сказал, незабываемое свидание…

— Извините за резкость, но не стройте из себя клоуна — вам это не идет. Я прекрасно вижу все неудобства, создаваемые для колонистов саранчой…

— Рад обнаружить в вашем лице еще одного своего единомышленника…

— Но поймите же вы — как бы она нам ни досаждала, мы не имеем права так радикально вмешиваться в жизнь чужой планеты! Да и чисто по моральным меркам то, что вы намерены предпринять, — бесчеловечно! Иного слова я просто не нахожу…

— Ах какие нехорошие дяди служат в «Спейс сафари»! Прилетели на чужую планету, не угодили им местные таракашечки, и они взяли и тут же — трах-бабах! — всех их укокошили! — Мэрфи почувствовал, что, кажется, уже начинает терять терпение. — Извините, я отвечу любезностью на любезность: это вы не стройте из себя… ну, скажем, ребенка. Вы же отлично знаете: операция санкционирована Верховной комиссией, а решение об этом было принято только после тщательного исследования, проведенного авторитетнейшими учеными. Сколько раз мы будем говорить об одном и том же…

— Никакой авторитет не может гарантировать правильности сделанных учеными выводов…

Опять двадцать пять! Честное слово, легче убедить в чем-то робота с поврежденными логическими цепями, чем заставить согласиться с очевидными вещами этого упершегося упрямца!

— Вы ведь знакомы с их отчетом, — начал терпеливо пережевывать набившие оскомину аргументы Мэрфи. — Они проследили все этапы жизни насекомых в самом прямом смысле слова от яйца. И не нашли ничего, ну абсолютно ничего, что бы указывало хоть на вот такусенькую роль саранчи в биологическом круговороте планеты. Ни сами насекомые, ни их яйца или личинки не являются ни для кого пищей — это раз. Опыление растений они не производят — два. Не участвуют ни в каких симбиозах — три. Не выполняют санитарных функций: жрут прежде всего самую лучшую, самую здоровую траву и листья — это четыре. Могу назвать пункты пять, шесть, семь…

— Я и сам могу их назвать не хуже вашего. Дело-то не в этом…

— А в чем? Какие еще нужны доказательства, что саранча — это всего лишь чудом сохранившийся осколок былых геологических эпох, избыточное звено, аппендикс корнуэлльской эволюции, атавизм, никому и ничему на планете не нужный!

Нет, все же безграничности терпения Мэрфи можно позавидовать! Кстати, те, из Верховной комиссии, тоже вначале сильно упирались. Как же, мол, так — принцип невмешательства в эволюционные процессы, строжайшая ответственность даже за косвенные последствия действий землян, то да се, пятое-десятое…

Ах, как красиво говорил тогда он, Джеймс Мэрфи, рисуя перспективы избавленной от саранчи прекрасной Корнуэллы — далекой сестры Земли! Какие дифирамбы пел в адрес высокой миссии человечества, несущего свет земной цивилизации в бескрайние просторы Вселенной! Он даже сам слегка поверил, что думает сейчас в первую очередь не о выгоде своей компании, а о будущем Корнуэллы. А почему бы и нет? Конечно, он не настолько наивен, чтобы представлять его в безмятежно-розовом цвете. Уроки истории учат только тому, что они еще никого никогда ничему не научили — спорить с этой истиной он не собирался. А все же вдруг и в самом деле ликвидация саранчи позволит открыть новую страницу истории Корнуэллы, даже, может быть, новую эру в развитии человечества? И чужая планета впервые станет не перевалочной базой, не промышленной зоной или сырьевым придатком с вахтовым населением, а родным домом будущих поколений землян! И это будет благодаря ему, Джеймсу Мэрфи! Да он же тогда возьмет самые крупные дивиденды, какие только можно урвать в беспощадной биржевой игре под названием «жизнь»! Эта мысль утроила красноречие вице-председателя. И поддержанное невидной внешне, но от этого не становящейся менее целеустремленной деятельностью тех, кто все еще оставался в тени «Спейс сафари», оно принесло желаемые результаты.

Принимая во внимание насущную необходимость для человечества массовой колонизации Корнуэллы, Верховная комиссия по освоению космоса большинством в два голоса санкционировала ликвидацию корнуэлльской саранчи!..

…Джошуа Митт тоже давно ужо устал спорить с Мэрфи. Но он упорно продолжал стоять на своем.

— А дело в том, что для ничему и никому не нужного, как вы выражаетесь, атавизма корнуэлльской эволюции саранча слишком надежно приспособлена к любым внешним условиям. Вдумайтесь: совершенная система защиты, невероятная жизнеспособность, универсальность питания, великолепнейшие адаптивные способности… Неужели все это просто так, ни для чего? Природе подобная расточительность нехарактерна…

— Дорогой комиссар! Вы путаете причину со следствием. Саранча так прекрасно защищена вовсе не потому, что выполняет какую-то очень важную не понятую нами функцию. Наоборот, она выжила и не подверглась дальнейшей эволюции именно потому, что выработала в свое время эту самую приспособляемость!

— Однако вас не проймешь!

— Так же, как и вас!

— И все-таки, неужели вам никогда не приходило в голову, что роль саранчи в биоценозе Корнуэллы могла остаться не раскрытой из-за однобокого подхода ваших экспертов?

— Думайте, что говорите — однобокий подход! Да во всем жизненном цикле насекомых не осталось ни единой секундочки, которая не была бы изучена ими вдоль и поперек!

— Вот именно — в жизненном цикле! Ваших консультантов интересовало только то, что связано с жизнью саранчи. Корифеев давил груз привычных представлений, инерция мышления: упаси бог, помыслить нечто такое, что не укладывается в рамки стандартных теорий! А ведь все так просто: раз изучение жизни насекомых не дало результатов, может быть, разгадка кроется…

Мэрфи встрепенулся. Слова Митта насторожили его — это было нечто новое, какой-то припасенный под занавес важный козырь. Неужели комиссар все еще надеется, что сумеет переубедить его? Не выйдет! И Мэрфи решительно прервал Митта:

— Ну, знаете, это уж слишком! До такого действительно надо додуматься: искать какую-то мифическую роль, которую якобы играет саранча после собственной смерти! И это говорит биолог! Что за мистика и некрофилия! Какая чушь! А может, вы сейчас заявите, например, что корнуэлльская саранча — это форма разумной жизни? Так говорите прямо, не стесняйтесь — по сравнению с другими вашими заявлениями это будет звучать не так уж нелепо!

— Досужие фантазии — не моя специальность! — вспыхнул в ответ Митт. — Я хочу, чтобы выводы основывались на всех известных фактах и не противоречили ни одному из них. А этого у вас не получается…

— Саранча в сообществе форм корнуэлльской жизни никакой роли не играет — это доказано!

— Живая саранча — верно. Следовательно, напрашивается единственный вывод: какую-то очень важную функцию экологического равновесия Корнуэллы обеспечивает сам процесс ее отмирания! Необходимо разгадать эту загадку. И ни в коем случае ничего против насекомых не предпринимать — вот мое глубочайшее убеждение. Готовящийся удар может вызвать последствия, которые сейчас и представить невозможно!

Мэрфи иронически хмыкнул.

— Мне кажется, — не позволяя больше себя прерывать, с жаром продолжал комиссар, — я нащупал путь к разгадке тайны корнуэлльской саранчи. Поверьте, это важно, необыкновенно важно… Еще немного времени — и я смогу представить твердо установленные факты…

— «Немного» — это сколько?

— Послушайте! Вы же не меньше моего должны быть заинтересованы в установлении истины. Пока не поздно, распорядитесь отменить операцию… Хотя бы отложите ее до следующего цикла размножения саранчи… Разве это изменит хоть что-нибудь в масштабах общечеловеческого прогресса?

Вице-председатель еле сдержал улыбку. До следующего цикла — это почти четыре земных года. Человечество, конечно, такой срок переживет. А сколько миллиардов и триллионов будет стоить эта отсрочка и Межпланетной горнодобывающей, и «Старс инжиниринг», и всем другим, чьими средствами и усилиями должно осуществиться задуманное! Они-то ждать не станут — просто-напросто сожрут «Спейс сафари» почище всякой саранчи — даже косточек не оставят! И вообще, черт его знает, этого фанатика, вдруг он и в самом деле отыскал какую-то ерунду, на основании которой Верховная комиссия пересмотрит с таким трудом добытое решение! Нет, отступать уже никак нельзя — надо бить его, и бить наверняка!

— А где гарантия, что ко времени следующего цикла я опять не услышу тех же самых слов? И вы снова будете утверждать, что вот-вот подойдете к разгадке тайны. А тайны-то никакой не существует! За ликвидацию саранчи высказались крупнейшие ученые. Я понимаю — для вас их авторитет, конечно, не аргумент. Но должны же что-то значить для вас такие категории, как прогресс, достижение человечеством новых высот, неуклонное стремление вперед… Ведь это же просто смешно: какие-то букашки, о которых, кроме плохого, и сказать-то нечего, для вас важнее, чем судьба человечества! У меня создается впечатление, что именно вы проявляете непростительную однобокость взглядов и полное непонимание наших главных принципов и ценностей. Все ваши попытки сорвать операцию еще получат принципиальную оценку: не забывайте — я облечен полномочиями Верховной комиссии. Их выполнение — мой священный долг и обязанность!..

Митт молча собрал записи, медленно встал и тяжело двинулся к выходу. Мэрфи с облегчением вздохнул: пусть комиссар, если хочет, сам обращается в Верховную комиссию. Даже при самых благоприятных для Митта обстоятельствах указание об отмене операции дойдет до Корнуэллы намного позже, чем все будет закончено.

* * *

На посадочной площадке катеров-челноков кипела напряженная работа. От пакгаузов сплошным потоком тянулись на взлетное поле доверху наполненные контейнерами грузовые гравипланы.

Прочный прозрачный фонарь герметически закрывал кабину их гравиплана, и поэтому Мэрфи и Чук могли позволить себе наблюдать за царившей вокруг суетой, сняв тяжелые шлемы. У Мэрфи совершенно не было желания попадаться лишний раз кому-нибудь на глаза, и он распорядился поставить машину как можно дальше от пассажирского павильона, укрывшись в тени какого-то пакгауза, едва ли не единственного, из ворот которого к катерам ничего не везли.

Совсем недавно, печально констатировал про себя вице-председатель, Корнуэлла была охвачена оживлением другого рода. Не отсюда старались лихорадочно отправить все, что только можно, а, наоборот, сюда тек возраставший с каждым днем поток грузов.

Мэрфи саркастически улыбнулся. Уроки истории учат только тому, что они еще никого никогда ничему не научили, — вот, пожалуй, самый универсальный закон из всех, открытых до сих пор человечеством. Ему вспомнились дни проведения операции — его звездные дни. Никогда в жизни не чувствовал себя Мэрфи таким всемогущим и счастливым. К нему сходились все нити гигантского мероприятия, в его распоряжение были предоставлены все имеющиеся на планете ресурсы, весь персонал Межпланетной горнодобывающей корпорации, «Старс инжиниринг», «Спейс нюклеар траст», десятков других могущественных компаньонов.

На Корнуэлле тогда бушевала весна — единое для всей обитаемой Вселенной время пробуждения и расцвета жизни. Могучие инстинкты властно будили во всем живом яростную страсть продолжения рода. Корнуэлльскую саранчу эти инстинкты окрыляли — в самом прямом смысле слова — и собирали в тучеподобные миллиардокрылые стаи, хотя все остальное время года отвратительные насекомые жили порознь и способностью летать не обладали.

С приходом весны саранча спешила отправиться в зоны размножения. Таких зон на Корнуэлле было около тридцати — территорией от полутора до двух тысяч квадратных миль каждая. Насекомые со всей планеты устремлялись сюда, чтобы только здесь и нигде больше отложить яйца и как можно быстрее снова разлететься, возвращаясь в места, откуда начинался перелет и где им предстояло лишь одно — отмереть.

Что толкало их, свершивших свое биологическое предназначение, на это лишенное всякого смысла возвращение? Зов предков? Голос крови? Ностальгия? В то время этого никто еще не знал…

Именно в зонах размножения, по плану Мэрфи, насекомые должны были быть уничтожены. Это был самый подходящий момент: локализованные одновременно в сравнительно небольших районах, они становились удобной мишенью. Лучшими вирусологами (программу финансировал «Спейс нюклеар траст») был выделен биопрепарат, смертельный для саранчи, но абсолютно безвредный для всех остальных форм корнуэлльской жизни.

И как только стаи этих тварей начали концентрироваться в своих зонах, войско Мэрфи вступило с ними в решающее сражение.

Дело было сделано быстро и эффектно. Еще заканчивали оставшуюся черную работу автоматы-бульдозеры, сгребая дохлую саранчу в огромные холмы, еще полыхали эти холмы, озаряя на десятки миль корнуэлльские ночи (расчеты показали, что такой способ избавиться от тысячетонных разлагающихся органических масс является оптимальным), а люди уже спешили насладиться всем, что отныне дарила им прекрасная Корнуэлла.

Впервые земляне бродили вне Земли, сбросив скафандры и ничего не опасаясь, по лесам и горам, загорали на янтарных пляжах, погружались в прохладные ласкающие объятия водоемов — таких прозрачных, что самые маленькие камешки были отчетливо видны на пятидесятифутовой глубине!

Это было поразительно — сотни максимально сходных с земными факторов, вероятность каждого из которых выражалась числом со многими нулями после запятой, совпали в счастливом сочетании на Корнуэлле, достигнутой землянами в числе первых десятков небесных тел. Другой такой планеты могло не оказаться во всей Галактике!

И уже мчались на прекрасную Корнуэллу стартовавшие с околоземных космопортов эскадры транспортов со специалистами, оборудованием, различной техникой. Каждое предприятие спешило как можно скорее максимально расширить сферу деятельности в новых, крайне выгодных условиях.

И вдруг в самый разгар всеобщего энтузиазма и ликования в жизнь колонистов решительно вторглось непредвиденное обстоятельство: в атмосфере Корнуэллы внезапно обнаружилось медленное, но неуклонное снижение содержания кислорода!

Сначала оно было незаметно и фиксировалось только приборами. Но с каждой неделей недостаток кислорода ощущался все сильнее, особенно в поселках, которые были расположены повыше, в горах. Вдруг среди лета стали терять листву деревья. Осторожные корнуэлльские хищники, забыв свои охотничьи повадки, лежали теперь целыми днями где-нибудь в тени, не обращая ни малейшего внимания на людей, и бока их тяжело вздымались и опускались.

Все радужные надежды, все грандиозные планы оказались мгновенно перечеркнутыми. Маятник фортуны резко качнулся в другую сторону. После немногих недель упоительного безмятежного счастья жизнь стала невыносимо мучительной. Пришлось снова замкнуться в металлических домах-крепостях и облачаться, выходя наружу, в скафандры. Началась срочная эвакуация поселений. А главное, изо дня в день колонисты наблюдали, как гибнет цветущая планета, — и были бессильны хоть что-нибудь сделать для ее спасения.

Да, этот фанатик-комиссар все же оказался прав — саранча, как выяснилось, вовсе не была избыточным звеном корнуэлльской эволюции. Только выяснилось это слишком поздно…

О, убийственная вера во всемогущество затверженных аксиом! Митт называл это инерцией мышления. Но действительно, кто же мог думать, что Корнуэлла, такая земная буквально во всем, до последних мелочей, возьмет, черт ее побери, и не захочет соответствовать вернейшим земным аксиомам!

Растения на свету выделяют кислород — какая простая и привычная мысль, не подлежащая сомнению! На Земле так было всюду и всегда. И поэтому зачем было тратить время на очевидные вещи, вникая во все тонкости корнуэлльского фотосинтеза? Ведь на Земле этот процесс был досконально изучен многими поколениями исследователей! И лишь когда встревоженные исчезновением кислорода колонисты бросились искать причины этого явления, оказалось, что на Корнуэлле для реакции фотосинтеза необходим еще один фактор.

Таким фактором как раз и являлась повсеместно обитающая корнуэлльская саранча, точнее, ее органические остатки. Роль, которую играли насекомые, чрезвычайно важная для всех обитателей Корнуэллы роль, как и предполагал комиссар, действительно начиналась только после их отмирания.

Подвергаясь химическим изменениям, остатки саранчи образовывали в почве сложные соединения. Попадая с питательными веществами в растительные организмы, эти соединения — и только они — «включали» механизм фотосинтеза и регулировали его интенсивность. Без них выделение кислорода на Корнуэлле прекращалось! Вот в чем состоял биологический смысл существования корнуэлльской саранчи! И заменить ее в этом никто не мог…

…Невеселые мысли одолевали вице-председателя: как только до Земли дошли данные о масштабах корнуэлльской катастрофы, Мэрфи был срочно затребован с отчетом о своей деятельности. Правда, особых поводов для паники не было — то, что он сделал, санкционировала Верховная комиссия. Но хвалить, конечно, тоже не станут. Из совета директоров выведут, это уж точно. Как бы не пришлось отправиться какой-нибудь пешкой и вовсе к черту на кулички…

Совсем рядом, у ворот пакгауза, неожиданно опустился еще один гравиплан. Его пилот сдвинул фонарь кабины и выбрался наружу. Мэрфи чуть не вскрикнул от удивления: Митт! Вот кто сейчас неожиданно оказался рядом с ним! Ясно: тоже избегает встреч с людьми — иначе не стал бы прятаться, как Мэрфи, у пустого пакгауза. И понятно почему — смалодушничал, бросил свое дело и удирает на Землю, хотя обязан, как врач у постели безнадежного больного, до последнего бороться за спасение корнуэлльской жизни. А следовательно, заставил себя подумать Мэрфи, они оба теперь одинаково виноваты перед планетой. От этой мысли на душе сразу стало как-то легче. И он, Мэрфи, даже имеет сейчас возможность немножко подсыпать соль на душевную рану комиссара!

— Надень-ка шлем, — бросил он Чуку. — Я выйду наружу.

Вслед за вице-председателем на всякий случай выпрыгнул из машины и Чук: неровен час, еще подерется начальство!

Мэрфи приблизился к Митту. Воспаленные бессонницей глаза космобиолога, казалось, не выражали ничего, кроме смертельной усталости. На щеках и подбородке проступила щетина чуть не недельной давности.

— Здравствуйте! — крайне вежливо приветствовал Мэрфи комиссара.

— Убирайтесь к дьяволу! — тихо отозвался Митт.

— Я смотрю, на Землю собрались? — делая вид, что не расслышал ответа, с максимальной любезностью спросил Мэрфи.

Чук успокоился: то, что он видел, никак не походило на прелюдию к драке. Присев неподалеку на плиту ограждения, проводник-инструктор равнодушно уставился на суету посадочной площадки.

Митт некоторое время молчал, словно решая, стоит ли вообще вступать в разговор с Мэрфи.

— Наоборот! — наконец коротко выдохнул он.

— То есть как это наоборот? — опешил вице-председатель.

— Жду коллег с Земли…

И словно в подтверждение его слов на площадку опустился небольшой корабль. Но это не был один из катеров-челноков, приписанных к Корнуэлле, — он заметно отличался от них формой и величиной. Значит, десантный или грузовой бот с какого-то появившегося вблизи планеты звездолета…

Нижний люк корабля открылся, по трапу начали спускаться люди, потом медленно выдвинулся транспортер. По нему поплыли какие-то ящики. Прибывшие грузили их на подошедший гравиплан.

Кровь бросилась в голову Мэрфи. Выходит, не собирается комиссар складывать оружие, не бежит с Корнуэллы, выходит, наоборот, получает подкрепление. И значит, опять нет такого человека, на которого можно было бы взвалить хоть маленькую долю своей вины…

— Но ведь это же бессмысленно! — теряя контроль над собой, закричал вице-председатель. — Вы же только притворяетесь, что спасаете планету! Играете в благородство! А на самом деле прекрасно понимаете, что Корнуэлла обречена! У вас же ничего не выйдет!..

Ему показалось, что Митт сейчас кинется на него и растерзает в клочья. Но космобиолог быстро подавил вспышку ярости и вдруг почти спокойно заговорил:

— Я знаю, что у меня выйдет и чего не выйдет. И хочу, чтобы ты, мразь, тоже знал. Кислород был на Корнуэлле задолго до появления саранчи. И флора была — что-то другое регулировало фотосинтез. И сейчас мы ищем это другое. Это во-первых…

Гравиплан с грузом и людьми, прибывшими на боте, медленно плыл над посадочной площадкой, лавируя в потоке тяжелогруженых машин, которые шли навстречу, едва не царапая днищами космобетон покрытия.

— Во-вторых, — продолжал комиссар совсем спокойно, — осталось еще немного живой саранчи — к счастью, тебе не удалось полностью уничтожить ее. Отыскав ключ к регуляции численности потомства насекомых, можно будет быстро восстановить прежнее их количество…

Проводник-инструктор вдруг повернулся к Митту и тупо уставился на него — последние слова комиссара вновь разбередили в душе Чука тяжелые воспоминания по поводу потери двух тигровых шкур.

— А еще мы сможем, выделив соединение, регулирующее ход фотосинтеза, производить его искусственно, — речь Митта звучала теперь твердо и совершенно уверенно. — Только не вздумай вообразить, что я говорю все это, чтобы ты мог спокойно спать и не дрожать за свою шкуру. Да, мы не уйдем с Корнуэллы, пока не воскресим ее. Но ты, сколько жить будешь, останешься в глазах всех ее убийцей!..

— Требую прекратить наглые оскорбления и угрозы в мой адрес! Я буду жаловаться! Степень моей вины может определить только Верховная комиссия! — Мэрфи понимал и чувствовал, что он сейчас смешон, что изо рта вырываются совсем не те слова, которые надо бы сейчас сказать, но ничего другого почему-то не получалось…

А Митт уже не слушал его. Комиссара обступили со всех сторон прибывшие коллеги. Они что-то торопливо рассказывали, дружески хлопали по плечам, нетерпеливо расспрашивали… На несколько секунд Митт снова повернулся в сторону Мэрфи, и вице-председатель не поверил своим глазам — усталое небритое лицо космобиолога светилось радостной улыбкой!

В динамике шлема раздался голос диспетчера, объявлявшего о прибытии пассажирского челнока. Вице-председатель опустил на лицевую часть шлема самый плотный, почти непрозрачный светофильтр и зашагал по полю.

— Мистер Мэрфи! — голос Чука заставил его обернуться. — Мистер Мэрфи! Я хочу сказать… Пусть этот тип не надеется… Не бывать на Корнуэлле саранче! Силенок у него на такое не хватит…

«Господи! — подумал Мэрфи. — С какими идиотами приходится иметь дело!»

 

Елена Грушко

БЕРЁЗА, БЕЛАЯ ЛИСИЦА

Фантастический рассказ

Художник Ю. Авакян　

Светлой памяти

Ивана Антоновича Ефремова

Гуров брел по лиловому песку. Песчинки с сухим, еле уловимым скрежетом сдавливались под его ногами, а потом бесшумно, с непостижимой упругостью, поднимались. Песок вновь становился гладким, только кое-где бугрились заложенные вековыми ветрами складки. На этом песке следов человека не оставалось, словно Гуров — некое бестелесное существо. Может быть, и он уже умер, как и остальные? А вдруг Аверьянов и Лапушкин, вернее, их призраки невесомо и неслышно бредут поодаль? Но никого не было, и Гуров унял внутреннюю дрожь, которая норовила прорваться голосом* отнял руку ото рта. Потом, постепенно, он привык к необычайной упругости песка, уже не искал вокруг призраков и только иногда с мрачным презрением думал: «Было бы куда лучше, парень, если бы ты не так крепко зажимал себе рот!»

Они, можно сказать, сами себе вырыли могилу. Разве нельзя было сесть на другом спутнике этого блеклого солнца, которое сейчас как ни в чем не бывало смотрит на Гурова* поливая его жарким, но в то же время словно бы холодным, равнодушным светом? Будто чья-то злая воля направила корабль именно сюда — злая воля, а не авария. Как же они, недотепы, радовались, когда анализ показал, что на этой «благословенной» планетке состав воздуха такой же, как и на Земле!..

Посиневшие, задыхающиеся, они выползли из покореженного, чудом севшего корабля и долго лежали на твердом фиолетовом песке, не в силах не то что подняться, но слова молвить. Это отсрочило смерть двоим из них…

Первым пришел в себя Денис Аверьянов. Он вообще был покрепче других, этот кряжистый шутник. Несколько раз глубоко, расправляя грудь, вздохнул и направился к «Волопасу» (так называлась их ракета), а через некоторое время появился, неся обшивку от кресла, наспех споротую и приспособленную под некий импровизированный мешок, в котором угадывались очертания консервных упаковок. Глотнув воздуха, особенно чудесного после прогорклой атмосферы «Волопаса», он позвал — совсем негромко, но этого было достаточно, чтобы Друзья его услышали, и еще хриплым, измученным голосом произнес шутливую фразу:

— Подзакусим, братва!..

Воздух будто бы подожгли. Сгустилось дрожащее марево. Почва дрогнула. Очертания фигуры Аверьянова мутнели, плавились. Он будто проваливался в преисподнюю, будто всасывался воронкой. И еще какое-то время после того, как в зыбкой мути растворился Денис, перед Гуровым маячило его растерянное лицо. А потом разомлевший воздух вновь стал прозрачен и холоден, а вершины дальних гор обрели прежние чеканные очертания.

Кто угодно закричал бы тут в ужасе и отчаянии. Кто угодно — только не Гуров и не Лапушкин. В косморазведке нервных не держали. Анализировать неожиданности они могли не хуже компьютера. И теперь возник мгновенный ответ: все было нормально до того, как раздался голос Дениса. Едва ли смысл слов оказался роковым «сезамом», открывающим двери катастроф. Значит, дело в самом звуке. В голосе.

Да, нервных в косморазведке не держали. И все-таки они не могли заставить себя переступить через то место, где исчез Денис, пройти по его невидимому пеплу. «Волопас», почти дом родной, смотрел отчужденно. И они поняли, что сейчас лучше уйти отсюда.

Фиолетовое пятно пустыни скоро сменилось оазисом. Невысокая, мягкая бурая трава покрывала песок. Поднимались развесистые деревца с тусклой корой бордового оттенка и лимонно-желтыми узкими листьями. Длиннохвостые и длинноклювые птицы пели низкими, мелодичными, словно бы металлическими голосами, почти заглушая сладостные и вполне земные звуки — журчанье ручья…

Трудно, даже оскорбительно было смириться с тем, что голос человека на этой планете для него смертелен. Ведь все здесь жило, дышало, двигалось, радовалось жизни хором сочных звуков, которые Гуров и Лапушкин в полной мере почувствовали, ощутили, услышали только тогда, когда оказались обреченными на немоту, бывшую для них здесь залогом жизни.

В тот первый день они исписали бы огромное количество бумаги, будь она у них. Жестами переговариваться было нелегко, потому что так и готов был вырваться какой-то поясняющий звук: ведь кроме движений и направлений Гуров и Лапушкин мало что могли обозначить, а выражать жестами эмоции было смешно и стыдно.

Только теперь Гуров понял, какое это счастье — говорить, какая это ценность — дар речи, дар слова. Он ощущал себя художником, лишенным зрения, музыкантом, утратившим слух, рыбой, которая не может плавать, матерью, потерявшей ребенка. Невысказанное копилось в мозгу, переполняло гортань до удушья и, готовое сорваться с языка, жгло рот. Очевидно, Лапушкин чувствовал то же самое, потому что его красивое, смуглое лицо выражало постоянное напряжение, помрачнело, словно бы усохло, черты обострились.

Почему-то они долго не уходили из оазиса, хотя на горизонте виднелись очертания большого леса, откуда изредка навевало ветерком легкие, горьковатые запахи прохлады и влажной листвы. К «Волопасу» ноги не несли. Здесь, в оазисе, они нашли еду. На деревьях под листьями прятались небольшие, с кулачок ребенка, плоды, с виду удивительно похожие на ананасы: спелые были кисло-сладкими, но не приторными, хорошо утоляли жажду. Кроме того, тут была вода, а в лесу неизвестно, что их ждет.

Но терпения сидеть на месте хватило только на сутки. А как они провели ночь… Спать легли как можно дальше друг от друга, даже по разным берегам ручья: мало ли — вдруг кто-то застонет или закричит во сне. А «механизм» катастроф, очевидно, строго локален, так что погибни один из них — другой останется жив.

Гуров долго лежал не смыкая глаз: больше всего на свете ему хотелось бы уснуть, слыша рядом спокойное дыхание другого человека, оберегая его — и одновременно оберегаясь им. Он не заметил, когда забылся, но вскоре проснулся оттого, что его плеча что-то коснулось.

Гуров вскинулся, едва не вскрикнув, но тут же ладонь Лапушкина зажала ему рот. Александр, еле различимый в темноте, погрозил, напоминая о молчании, а потом, улегшись рядом, повернулся на бок, лицом к Гурову. Очевидно, и ему стало невмоготу в одиночестве. Теперь Гуров немного успокоился и вскоре крепко заснул до утра.

Добраться до леса оказалось не просто. Был разгар того времени, которое на Земле называется летом, а здесь Гуров окрестил эту пору «паршивой жарой». Обливаясь потом, Гуров и Лапушкин уже больше трех часов месили ногами фиолетовый песок, а лес по-прежнему оставался далеким. Гуров уже начал было опасаться, что он не более чем мираж, когда песок вдруг кончился и начался бурый кочкарник, по которому идти оказалось легче. А там и лес ощутимо приблизился, нагрянул, надвинулся — и расступился.

Лимоннолиственные деревья давали узорчатую тень. Разогретые солнцем стволы обильно сочились горько пахнущей смолой. Деревья кругом были одной породы, и все оказались усыпанными ананасиками, так что зря, выходит, Гуров и Лапушкин запаслись ими. Можно набрать этой вегетарианской пищи и через некоторое время все же вернуться к «Волопасу». Ракета, конечно, безнадежно повреждена, но вдруг еще цел радиомаяк, можно вытащить катер-разведчик и облететь планету в поисках местной цивилизации. Вдруг да повезет?! Вдруг да отыщутся какие-нибудь завалященькие собратья по разуму, а то и не совсем завалященькие: с развитой цивилизацией и готовыми к употреблению космическими кораблями… Только бы вернуться на Землю! Космос, который в течение всех пяти лет работы в нем Гурова казался ему полным неисчерпаемых тайн, вдруг сделался тошнотворно-однообразным, сконцентрировавшись в этих бурых травах и лимонно-желтых листьях. Тайны космоса и его безграничность, оказывается, имели смысл лишь постольку, поскольку в этом космосе, на своем более или менее определенном месте, поскрипывала вокруг собственной оси старушка Земля и всегда оставалась перспектива возвращения на нее. Без этого и космос оказался ненужным Гурову.

Гуров очнулся от дум, поднял голову. Перед ним лежала небольшая полянка. Он помедлил и шагнул на нее. Гуров сейчас был рад, что Лапушкин отстал и бредет поодаль, задумчиво касаясь стволов, липких от смолы. Может быть, в этой тишине таится опасность? Но все вокруг дышало покоем. Трава доходила до щиколоток и никакой угрозы, кажется, не представляла.

Гуров наклонился, чтобы поближе рассмотреть цветок с прозрачными, трепещущими зеленоватыми лепестками, и в это время…

— Берегись!

Он уже настолько привык, вернее, приучил себя к тому, что человеческий голос не может, не должен звучать здесь, что слух не сразу воспринял крик Лапушкина, мозг не сразу понял, что означает этот крик. Но тренированное, постоянно готовое к опасности тело отреагировало точно и быстро. Гуров прыгнул вперед, перевернулся в воздухе, мгновенно осмотрев окрестности.

Никаких неведомых чудовищ он не увидел. Трава на поляне по-прежнему мягко колыхалась. Но Гуров, падая в эту траву, успел поймать взглядом, как медленно и бесшумно тает между деревьями силуэт Лапушкина, и долго, долго, казалось, плавал в мареве его печальный взгляд.

Все эти ночи и дни он только и размышлял над загадкой гибели друзей. Чтобы проверить одно свое предположение, он вынул из бокового кармана куртки коробочку кают-диктофона, положил на песок, отошел на двенадцать шагов и задействовал звук. Собственный голос показался ему отвратительно-слащавым, однако ничего такого не произошло. Значит, здешние гарпии предпочитают живую добычу. Однако же существует, черт побери, какая-то разгадка! И он начал по привычке перебирать в уме первые попавшиеся слова, надеясь зацепиться за любое звено в той цепи, что вызволит его из беды. Этой игрой с самим собой он прозанимался два дня, пока наконец после слов «фонарь» и «метеор» не всплыло в памяти — «Афанеор». Афанеор, дочь Ахархеллена. Вождя туарегов из рассказа знаменитого Ивана Ефремова. Постой, постой, не в этом ли превосходном рассказе шла речь о предании туарегов, что в некоторых местах Сахары обитают духи молчания. Точнее, духи встревоженного молчания— джаддиасы? Или это у Гаудио в «Цивилизациях Сахары»? Или в путевых записках Елисеева из «Живой старины», помнится, сам Ефремов описал в рассказе этого замечательного путешественника далекого прошлого, туареги величали его Эль-Иссей-Эф. Как бы то ни было, джаддиасы перелетели, видимо, сюда. В Сахаре, как и здесь, их можно было задобрить лишь молчанием: скажешь слово — и тебя втягивает воронка песка…

Гуров не мог идти. Кровавые волны застилали глаза. Больше всего ему хотелось выругаться, страшно выругаться, проклясть Лапушкина, который совершил такое страшное предательство, бросил его одного — одного в целом свете! Он уже открыл было рот… и промолчал. Затем повернулся и пошел прочь, не разбирая дороги. Потом еще много, много дней он провел, физически ощущая необходимость молчания, как, наверно, тонущий ощущает камень, привязанный к шее.

Даже во сне преследовало Гурова это чувство. Ему снились люди. Их было много. Они куда-то уходили, Гуров видел их сзади. Развевались женские платья, летели по ветру волосы. Мужчины двигались неторопливо, поводя широкими плечами. Гуров узнавал среди них Аверьянова, Лапушкина… Рядом с ними бежали дети, мелькая загорелыми ножками. Гуров слышал удаляющийся шум голосов и бросался вслед за людьми. Нет, его не мучила бесплодная, бесконечная погоня — кошмар многих сновидений. Шаги его были быстрее и даже легче, чем наяву. И он нагонял людей. Молча хватал их за руки, за плечи, рывком поворачивал к себе одного, другого… И отшатывался — у людей не было лиц. Плоский белый туман струился на их месте. Безглазый, безликий, молчаливый туман! Люди отворачивались, как ни в чем не бывало продолжали свой путь, маня реальностью очертаний тел. Гуров смотрел им вслед, корчась от горя. Он мог бы вернуть лица людям, вернуть людей себе, если бы крикнул, позвал! Но и во сне он не мог решиться на это.

А потом он все-таки вернулся к кораблю.

Напряженный даже в состоянии покоя корпус «Волопаса» одиноко торчал в фиолетовой пустыне. Его длинная тень, перекрещивалась с тенью корявого дерева, росшего неподалеку. Это было первое дерево вне оазиса, вне леса, которое видел Гуров. В нем было что-то странное. Тогда, в момент гибели Аверьянова, Гурову было, конечно, не до местной флоры, а теперь он смотрел и так и этак, пока не сообразил, что дерево непривычной породы. Не лимоннолистный ананасик, а что-то вроде… дуба. Узорчатая от трещин кора, основательная кряжистость осанки, медного цвета листья… Повинуясь неизъяснимой благодарности за то, что видит дерево, похожее на земное, Гуров погладил его ствол. И тут же отпрянул, искривив рот. Рука прошла сквозь ствол. То был оптический обман. Мираж-дерево. Хорошо сконструированный мираж. Это лжедерево… оно дитя этой же планеты. Их могилы. Лжедерево на настоящей могиле. Отмахнувшись от шелеста рыжих листьев, Гуров забрался в корабль.

Когда он вышел оттуда, то почувствовал себя другим человеком. Да, одиночество само по себе жестокий и сильный воин. Но оно становится вдвое непобедимым и коварным в союзе с безнадежностью. Вооруженное этим мечом одиночество подступило к Гурову.

Наступив на тень дуба, а потом, сжав зубы, пройдя сквозь дуб, Гуров побрел прочь от «Волопаса». Он нес на плече что-то вроде узла — все, что осталось от личных вещей его, Аверьянова и Лапушкина, несколько упаковок с едой. Это был не тяжелый груз. Куда тяжелее — груз сознания: нет больше ни радиомаяка, ни корабля-разведчика. Если бы они не сели на эту смертоносную планету, они все равно погибли бы: на корабле произошел взрыв. Он не стал копаться в системах, доискиваясь до причин. Кому это теперь нужно? Он решил покориться судьбе. Смотри-ка, сколько старых, полузабытых слов и понятий обновил он для себя за то недолгое время, что пробыл на этой молчаливой планете. Он узнал цену словам «отчаяние», «жизнь», «надежда». Теперь вот — «судьба». Но неужели кем-то где-то было предопределено, что его, Гурова, прошедшего по отвесным ступеням служебной лестницы, ставшего в тридцать с небольшим командиром взвода разведки, имеющего блестящие перспективы, — что его настигнет безвестность, безысходность, неопределенность в глубине космоса, на жалкой планетке, подобных которой он видел-перевидел! Вообще раньше-то Мирослав Гуров знать не знал, что такое страх. Ведь при самом опасном шаге его всегда оберегали товарищи, за каждым движением следили с «Волопаса», за «Волопасом» — с эскадренного вожатого, за вожатым — из Управления косморазведки… И в любом районе космоса, считал он, не менее опасно, чем на Земле. А если где-то что-то случалось, то не с ним же, не с его экипажем, не с его «Волопасом». Все было предусмотрено, безупречно отработано, выверено. Главное, точно выполнить приказ, Инструкцию — и безопасность, успех тебе гарантированы.

Да, но… Может быть, в этом и дело? В отработанности, в Инструкции: ведь когда косморазведка шла на обследование той или иной планеты, первыми на ее почву ступали все-таки роботы. Они наводняли планету приборами, которые передавали в Управление максимум информации о том, с чем столкнутся все пять чувств человека на новой планете, каким воздействиям подвергнется его скафандр — буквально на сколько сантиметров погрузится в песок его тяжелый башмак. Все это обрабатывалось в Управлении — и компьютеры выдавали Инструкцию, так что, строго говоря, задача косморазведчика состояла только в том, чтобы, педантично исполняя все положения Инструкции, проверить ее на месте. Инструкция не ошибалась почти никогда, и неприятности случались только с теми, кто отступал от нее. Но и на этот случай существовала своя Инструкция — для тех, кто будет спасать отступивших от кодекса. В сущности каждый шаг косморазведчика был предусмотрен. И наверное, какой-нибудь Инструкцией было предусмотрено, что, если с кораблем происходит нечто подобное аварии, происшедшей с «Волопасом», его можно вычеркивать из списков флота косморазведки: корабль и его экипаж просто обязаны перестать существовать. Но получается, они нарушили Инструкцию тем, что случайно остались живы? Да нет же — ведь двое все-таки погибли. И Лапушкин…

При воспоминании о Лапушкине Гуров терялся. Как он мог, как он все-таки мог?! Испугался неизвестности и выбрал смерть, оказавшись в этом слабее Гурова? Или… сильнее? Но почему он крикнул «Берегись!»? Разве мог когда-нибудь Лапушкин знать, какое слово станет последним в его жизни?.. Но от чего он предостерег? От какой опасности? О, если бы так! Но ведь за все время пребывания здесь Гуров не встретил никакой опасности — явной, разумеется. А вдруг Лапушкину что-то померещилось…

Почему, почему?.. Он мог бы ответить на этот вопрос, если бы получше знал Сашу. Уж, казалось, постоянный риск должен был не только сплотить их, но и сделать близкими людьми. Нет… Они просто притерлись друг к другу, как части отлично отлаженного механизма, оставаясь все-таки при этом самостоятельными частями. Тайники их душ были закрыты друг от друга. В этом Гуров еще раз с горечью убедился, когда начал рассматривать, что же он унес из корабля, что же оставили ему друзья в наследство. Вот оберег Аверьянова: сувенир с Длугалаги, крошечная статуэтка ее обитательницы, космической путешественницы: золотистый каплевидный камешек, слабо светящийся во мраке. Вот граненый стакан: прочитав в каком-то ветхом фантастическом романе о космонавте, бравшем с собой в далекие миры этот предмет, почему-то бывший для него символом Земли, шутник заказал себе небьющуюся копию стеклянных стаканов древности. Вот карманный диапроектор: семья Лапушкина, виды его родного Красноярска… Все трое заканчивали Восточносибирскую академию космической разведки, знали друг друга с первого курса, и все-таки Гуров не смог угадать, кому из них было написано то письмо. Листок бумаги был вставлен меж полос пластика: видно, письмо хотели сберечь от времени. Под слоем пластика строчки казались выпуклыми, живыми, говорящими. Боже мой, как давно Гуров не видел писем! Тем более — таких. Давно. Теперь мало кто увлекался этим архаическим делом: телесвязь достигла совершенства. Ему пришлось сделать некоторое усилие, чтобы сосредоточиться на письме. Перед глазами словно туман сгустился. Но вот он различил одну фразу — и уже не смог оторваться. Это был почти конец письма, но потом, снова и снова перечитывая его, Гуров всегда начинал именно отсюда: «Береза, белая лисица…»

Когда он находил взглядом эти слова, глаза его на какое-то мгновение жмурились, словно от внезапного светового потока. Даже мольбы и жалобы покинутой женщины не трогали его так, как эти три слова. Гуров смутно чувствовал, что и для того, кому предназначалось это письмо, они значили очень много, были как бы своеобразным паролем, открывающим путь в прошлое, в мир воспоминаний. Как будто, написав и вдобавок дважды подчеркнув эти слова, женщина хотела заклясть, вернуть любимого. Она с безжалостной настойчивостью пыталась воскресить в его памяти не сцены любви, но почему-то картины природы:

«…Неужели ты не понимаешь, что для меня ты теперь все равно что умер? Вот что сводит с ума. Ты жив — а мертв. Но ведь мертва для тебя и я. Но мне все-таки легче, я могу прийти туда, где мы бывали вместе, и оставить там цветы, как на могиле. Какое множество могил…

А помнишь, как мы уплыли на лодке на косу и там ждали закат? Помнишь? Темнело медленно-медленно, и вода была медлительная, похожая на переливчатую ткань: то мутно-серую, то жемчужно-розовую, с ослепительной золотой полосой, дрожащей там, где в волнистых облаках тонуло солнце. Потом оно село, краски тотчас полиняли, угасли, ночь будто упала на землю.

Помнишь, река касалась берега, медленно шуршали волны. Мы лежали на песке, смотрели в костер, то и дело терзая его длинной ивовой веткой, и тогда щедро летели искры. И мы говорили о том, что раньше ни мне, ни тебе не приходилось почему-то смотреть на костер вот так, снизу, и мы не знали, что отсюда искры кажутся похожими на змейки: огненно-верткое тело и голова-вспышка. Вырывались из костра, на миг затмевая первые звезды, но тут же исчезали, а звезды бесконечно лили свой бледный свет.

Что я пишу? Что пишу?.. Но неужели ты забудешь… Помнишь, как тогда, летом, мы ездили в тайгу? И как пахла разогретая солнцем трава, и на просеке жгло спину, а земля была еще сырая после дождя и парила? И тебе показалось, будто что-то белое мелькнуло в чаще, словно пробежало, и мы пошли туда, а оказалось, что это стая берез, и стволы у берез были до того белые, что нельзя было их погладить, не забелив ладоней. И ты сказал: «Береза, белая лисица…» Любимый мой!»

Гуров столько раз прочел это письмо, что не просто выучил его наизусть — иногда казалось, что это написано для него. И самообман был приятен. Легче будто бы становилось. И Гуров впервые в жизни задумался о том, что о его гибели пожалеет, наверное, только командир отряда разведки, утративший хорошего взводного. Родителей Гуров не помнил: погибли при аварии. Не по наследству ли досталась ему его гибель?.. С двух лет он воспитывался в доме для детей погибших космонавтов, со всеми в добрых отношениях был всю жизнь, как и положено человеку, но ни там, ни в отряде ни с кем особенно близко не сходился. И хотя за пять лет опасной работы в косморазведке не раз рисковал жизнью, выручая товарищей, *и его выручали, конечно, не задумываясь, задушевных друзей у него все-таки не было. Что риск? Профессиональная привычка. Как и привычка быть смелым, самоотверженным, честным, добрым… Привычка, но не потребность вдруг проявить эти высокие качества по отношению к единственному для тебя другу: мужчине или женщине.

К женщине!.. Когда, поддаваясь сладкому самообману, Гуров разрешал себе поверить, что это письмо написано для него, он пытался вообразить и ту, которая могла бы такое написать. Выбирал из множества своих прежних подруг одну. Но все они в хороводе лиц, причесок, характеров сливались в его памяти, уже не рознясь ни выражением глаз, ни тембром голоса, ни складом ума, ни тем более фасоном платья, ни даже очертаниями тела, потому что в последние годы на Земле вновь стала модной «фигура Евы»: узкие плечи и высокая грудь, тонкая талия и пышные бедра, а поскольку недавно открытое совершенно фантастическое средство (Денис Аверьянов называл его секс-лучами) позволяло проделывать с человеческим телом настоящие чудеса, то буквально все женщины Земли, придающие значение стандарту, вскоре приобрели модную фигуру и популярную прическу: золотые локоны до талии.

Да, но никто из этих очаровательных женщин не стал бы напоминать ему о днях любви, описывая не ласки, а природу. За это уж Гуров мог бы поручиться! Да и сам он не мог вспомнить о Земле ничего такого, как ни пытался. Вот рассказать о бродячих цветах с планеты Ошибок мог бы. Или о ворчливых деревьях с планеты Юхансона. Или о летучих рыбках с Восьмой планеты созвездия Осьминога: в полете эти рыбки меняли окраску, линяли — осыпавшаяся их чешуя, коснувшись воды, превращалась в новых рыбок, а прежние, сделавшись на воздухе из золотистых угольно-черными, умирали, дав таким удивительным образом жизнь своему столь же недолговечному потомству.

О многих чудесах космоса мог бы рассказать Гуров, но заставь его описать земной цветок… реку… дерево… Березу! Он напрягал память, бесился от бессилия, но, кроме общих и невыразительных слов, не находил ничего. А ведь тысячи, тысячи раз видел все это! Но разве он обращал когда-нибудь внимание на запах травы? На деревья? Они растут, обогащают воздух кислородом, все эти деревья и травы, но какая разница — они или кислородные генераторы? Какая разница — они или воздушные тенты дадут тень, прикроют от жаркого солнца?.. Гуров ловил себя на том, что уже давно удивляется только новому, необычному, поражающему воображение. Но и оно, став привычным, тотчас смазывается в его памяти под гнетом более новых впечатлений, сливается с прежним, обыденным. И разве только о картинах природы он может это сказать? А острота чувств? Любовь… Была ли она у него хоть когда-нибудь? Вот и здесь притупился даже страх смерти. Привычка? Боль одиночества? Стихает и она. И ему приходилось много, много раз перечитывать письмо, чтобы воскрешать в себе эту боль — последнее, что, смутно чувствовал Гуров, еще удерживает его, заставляет оставаться человеком. И как раньше он искал тупого забвения, так теперь бередил боль одиночества, тоску по людям, по погибшим товарищам, одному из которых предназначались эти волшебные слова: «Береза, белая лисица…»

Конечно, он снова и снова мечтал о спасении. Гуров иной раз до того реально видел возникающий в небесах и снижающийся земной корабль, что замирал столбом и ошалело пялился вверх, судорожно заламывая над головой руки и являя собой, должно быть, прелюбопытное зрелище. Правда, за ним некому было наблюдать… Но, рассуждал он сам с собой, если занесло сюда в свое время «Волопаса», то вполне может занести еще кого-нибудь. И тогда задача Гурова будет состоять только в том, чтобы вовремя остеречь спасителей от разговоров на планете. А как это сделать, кстати?

Первое, что пришло на ум, было: обойти наиболее подходящие для посадки ракеты места и там, на камнях, на деревьях, прямо на земле, выбить, выжечь предостерегающие слова. И Гуров взялся за это, не подумав, что его жизни, пожалуй, не хватит на такое дело. Но все-таки в удобной долине, неподалеку от места гибели Лапушкина, он выложил огромными камнями несколько слов: «Люди! Смертельная опасность! Молчите! Звук человеческого голоса вызывает катастрофу! Берегитесь!»

На эту потогонную работу потребовалось больше недели: ведь буквы должны были быть достаточной величины, чтобы их удалось прочесть с высоты.

Потом Гуров взобрался на один из горных пиков, нависших над долиной, чтобы полюбоваться делом рук своих. Но тут его постигло разочарование. Внизу он увидел не четкие, выпуклые каменные строки, а некие извилистые гряды.

Он ослаб и не смог удержать слез, когда побрел от этого причудливого нагромождения камней прочь. Солнце палило, манила прохлада леса. Леса земли, где березы белые-белые… Где дубы, и липы, и клены…

И тут он увидел прямо перед собой, среди лимоннолистных зарослей, тонкий клен с понуро опущенными ветвями. Клен? Такие ли клены на Земле? Да, кажется, похожи: с листьями-звездами. Он коричневого цвета увяданья — здесь все тянулось к желтизне, — но это, несомненно, клен! Гуров хотел сорвать большой лист и едва не выругался от досады — планетка-гарпия опять соорудила мираж, не забыв и о тени. Здесь иллюзорны даже тени…

Возможно (он уже не доверял своей памяти), клен со Среднерусской возвышенности не нашел бы в этом космическом брате-мираже сходства с собой, но Гуров, измученный ностальгией, видел это сходство.

Однако он не оставлял попыток ставить предостерегающие знаки. Гуров начал искать посадочные площадки в горах. Он нашел идеально ровное плато с огромной, косо торчащей плитой поодаль, будто самой природой созданной для надписи. Теперь Гуров уже не пытался изобразить такие огромные буквы. Однако на последнем восклицательном знаке его лазер вышел из строя.

Это потрясло Гурова едва ли не больше, чем смерть друзей. И он вспомнил еще одно старое слово — «чудо». Теперь оставалось надеяться только на чудо.

И все-таки день чуда настал. Гуров решил сначала, что у него галлюцинация: мерно снижался корабль, и садился он именно на то плато, возле которого стояла единственная плита с предостерегающей надписью.

Гуров увидел корабль издалека. Он ободрал себе горло дыханием, пока добежал наконец до плато и упал на камни, словно благодаря… кого? И за что? Ведь входной люк корабля был обращен в противоположную сторону. Люди, выйдя, не увидят надписи. Они погибнут. И тогда погибнет Гуров, потому что такого удара уже не перенесет.

Он стоял на четвереньках, упершись кулаками в землю и тяжело дыша. Судя по смутно различимым опознавательным знакам, прилетел транспорт геологической экспедиции. Да, этих могло занести куда угодно, даже вперед косморазведчиков. Они сейчас (Гуров относился к летунам-дилетантам со свойственным профессионалам снобизмом) — они сейчас воскликнут со своей дурацкой экспансивностью: «Ах, бурые скалы! Ах, зеленое небо!» — или что-нибудь в этом роде. И все. Как, ну как заставить их прежде всего повернуть голову и взглянуть налево, на плиту с надписью?

Они выходят! Ну что им стоит повернуться — и увидеть его, прижавшего палец к губам, на фоне плиты! Нет, нет… И ему не добежать. Гуров разглядел обтянутые комбинезонами фигуры неизвестных людей, их головы: одну светлую, коротко остриженную, другую — с длинными, ниже плеч, темно-русыми волосами. Мужчина и женщина! Сколько надежд, которые сейчас будут погребены под камнями! Вот их первый глоток воздуха на чужой планете, первое слово…

Нет! И Гуров, расправив плечи, глубоко вздохнул и, зажмурясь, крикнул.

И в миг, казалось бесконечно длящийся, пока Гуров еще чувствовал себя человеком, он испытал осуществленное блаженство слова. Воздух освобожденно вливался в его горло, кожа нежилась под лучами солнца, ветер коснулся влажного лба, принеся откуда-то, из неизмеримого далека, запах речной воды. Шелест травы и прикосновение к простертым ладоням чего-то гладкого, прохладного, шелковистого, словно кора дерева…

Они заговорили только в ракете, когда надежно задраенные люки уже не могли выпустить их голосов наружу.

— Он спас нас. Если бы не он… — проговорил Антонов, сжимая плечи девушки. Заметив, что пальцы дрожат, спрятал руки за спину, стиснул кулаки, пытаясь успокоиться. — Мне кажется, он хотел любым способом обратить наше внимание на эту надпись. И подтвердить, что это не розыгрыш.

— Кто он? Я… Что он крикнул? Что-то странное…

Антонов молчал. Он тоже не понял последних слов неизвестного. Но видимо, они много значили для спасшего их человека, иначе почему из бесчисленного множества слов предостережения, надежды, мольбы, отчаяния, радости, любви он выбрал именно эти: «Береза, белая лисица!»?

Еще раз коснувшись плеча Элизы, Антонов пошел в рубку.

— Я не хочу здесь оставаться, — тихо сказала она.

— Да. Но прежде надо выйти на связь. Дать знать. Вдруг тут еще есть люди.

Ответили им не скоро. Пришлось говорить не только с базой, но и с командиром патрульного корабля косморазведки: они искали недавно сгинувший в этом районе корабль своего подразделения. Антонова попросили подождать: через десять часов патрульные будут здесь.

День тянулся. Они почти не говорили между собой: потрясение не проходило.

«А ведь он знал, что с ним произойдет, — думала Элиза. — Что он чувствовал? Боль? Страх? Отчего же так долго еще витала в дрожащем воздухе его улыбка?»

Она приблизила лицо к иллюминатору.

Вон там стоял он. Да. Рядом с этой плитой. Как раз где теперь стоит дерево. Отбрасывающее косую мятущуюся тень. Белоствольное, словно бы устремленное в бега. Странно. Оно похоже на земную березу.

— Оно похоже на белую лисицу, — сказал Антонов.

 

Евгений Филенко

ЛОВИСЬ РЫБКА

БОЛЬШАЯ И МАЛЕНЬКАЯ

Художник М. Константинова　

Фантастический рассказ

Начальница археологического отряда с нечеловеческим именем Стихия и с нормальной фамилией Вяткина извлекла из полупорожнего мешка консерву «Завтрак туриста», и ее перекосило.

— Сдохнуть можно, — пробормотала она с содроганием.

Консерва полетела обратно в мешок, а начальница воззвала не по-женски зычным голосом:

— Тимофеев!

Практикант-археолог Тимофеев с неудовольствием оторвался от процесса разгребания культурного слоя и приподнял голову.

— Витюля, — перешла на более нежные интонации Стихия. — Сходил бы за рыбкой на Шиш-озеро… А не то снова придется концентраты жрать.

— Хотелось бы еще разок пройтись по срезу, — рассудительно сказал Тимофеев.

— А, фигня все это, — отмахнулась начальница. — Ни черта здесь нет.

— Как нет?! — взвились откуда-то из-за кустарника. — А план поисков, утвержденный на ученом совете?.. А документальные свидетельства?.. Гляденовская культура… харинские могильники?

— Подите вы… — вяло отругнулась Стихия. — Витя, вперед!

Тимофеев со вздохом вылез из раскопа. В своей палатке он взял самодельное удилище, не опробованное еще в деле, а также ведро и четвертушку окаменевшего от времени хлеба для наживки. Он слабо представлял, на что могло бы польститься водное население Шиш-озера и существует ли таковое вообще. Настроение у Тимофеева было скверное: с непривычки болела спина, хотелось домой и до смерти надоели ненормальные взаимоотношения с руководством в лице мужеподобной Стихии, предпочитавшей использовать несчастного практиканта в качестве мальчика на побегушках. И разумеется, — что самое главное — Тимофеев жестоко тосковал по девушке Свете, волею судьбы и деканата заброшенной в вековые архивы Дядьевского монастыря, памятника древней культуры.

Тимофеев проломился сквозь кусты на обрывистый берег Шиш-озера, с трудом отколупал кусочек хлеба, насадил его на крючок и метнул в свинцовые воды. Конечно же незамедлительно рядом объявился местный дед Мамонт со своим удилишком, и его присутствие оптимизма горе-практиканту не прибавило. Вот уже несколько дней упомянутый дед терроризировал Тимофеева своими рассуждениями на самые разнообразные темы, перемежая их народной мудростью и зловредными пассажами по поводу научно-технического прогресса.

Некоторое время дед Мамонт, кряхтя и сморкаясь, торчал над душой у Тимофеева. Затем он размотал снасти и встал метрах в трех, неподвижно вперившись в мутное зеркало озера. Не прошло и минуты, как на его наживку польстился упитанный щуренок. Тимофеев мысленно взвыл: он знал, что теперь-то ему не избежать очередного прилива дедова красноречия.

— Учись, студент, пока я жив, — не запозднился дед Мамонт и вытащил на бережок еще одну щуку, зеленую и толстую, как полено.

Деду было крепко за восемьдесят, но он вполне соответствовал своему имени, полученному при дореволюционном религиозном обряде, как габаритами, так и мастью. Судя по всему, он мог прожить еще долго и многому научить Тимофеева.

— Это тебе не алгебра, — изрек дед, наживляя на кованый якорек сомлевшую лягушку.

— Мы алгебру не проходим, — неубедительно огрызнулся Тимофеев, которому больше крыть было нечем.

— Не проходят оне, — добродушно ворчал дед. — А как такую стервозу поймать, оне проходят?

Ничего похожего Тимофеев, разумеется, и подавно не проходил. Все его рыбацкие навыки сводились к промыслу гольянов в далеком детстве. Поэтому в его ведерке плавала зеленая ряска, а щучья компания у деда неуклонно возрастала.

— Что проку, что ты науке обучаешься? — провоцировал Тимофеева ехидный старец. — Нужен ты современной науке этакий… Пусти тебя на бережок без всяких средств, ты с голоду учахнешь! Что проку в тебе, коли ты рыбу добывать неспособен? Зев-то притвори — поддувает…

— Дед! — затосковав, сказал Тимофеев. — Не доводи меня!

— А то?

— Прибегну к услугам научно-технического прогресса, — витиевато пригрозил практикант.

— Это что за хреновина? — прикинулся дед.

— А то, что я тебя переловлю! — неожиданно для себя выпалил Тимофеев.

— Но? — удивился реликт. — Меня?

— Тебя!

— Оно и видать… Есть у нас такие прибегальщики. Сетями шарашат, а то и динамитом!

— Еще чего! — возмутился Тимофеев. — Я не браконьер. Я тебя удочкой переловлю.

— Болтай боле, — хмыкнул Мамонт. — Меня никто еще не перелавливал.

И он поволок из воды очередного щуренка.

— Дьявольщина, — пробормотал Тимофеев. — Откуда здесь щуки? Да еще столько?..

— А тут их логовище, — охотно отозвался дед. — Оне тут стоймя стоят, голоднющие! Чихать им на твой мякиш со свистом, когда им руку сунь — оне и руку отъедят. А в том рукаве сома стоят, но их на лесу не возьмешь, туда тягач со стальным тросом потребен…

— А в заводи под ракитами кто стоит?

Дед лукаво усмехнулся.

— Туда не суйся, — сказал он. — Там водяной стоит. Рыбы вокруг него — тьмина, а только никто там не ловит. Страшно…

— Предрассудок, — протянул Тимофеев.

— Сам ты впередрассудок! — напыжился Мамонт. — Тебя, умника, хоть где постанови, ты ни роясна не изловишь!

Тимофеев пристыженно смотал удочку, подобрал ведро и побрел восвояси.

— Эй, студент! — рявкнул ему вдогонку Мамонт.

— Что еще?

Дед нагнал его косолапой трусцой и сунул в ведро охапку страдальчески щерившихся рыбин.

— Спасибо, дедуля, — растроганно произнес Тимофеев, мигом проникшись к нему симпатией.

— Ничего, — миролюбиво ответил тот. — Я себе еще натаскаю. А вам рыбка надобнее, околеете там… с этаким добытчиком.

— Ох, дед, — ухмыльнулся Тимофеев. — Все же я тебя переловлю!

В лагере его встретили на ура и даже хотели качнуть пару раз, но Тимофеев отказался от незаслуженных почестей. Стихия немедленно распорядилась прекратить раскопки.

— Теперь я знаю, что мне с тобой делать, — умиленно сообщила она Тимофееву. — Будешь у нас промысловиком. Будешь рыбу ловить, грибы собирать… Я лицензию достану, лосятинки принесешь. Талант у тебя!

— Не надо лицензии! — взмолился Тимофеев. — Я хочу исследовать культурный слой.

— Какой тут, к свиньям, слой, — пожала плечами Стихия: — Обманство сплошное… Просто кому-то надо выгнать в поле этих дармоедов, чтобы место не занимали, — она кивнула в сторону своих подчиненных, всей толпой пытавшихся подступиться к огрызавшимся щукам на предмет их чистки и потрошения. — Нет здесь никаких городищ и могильников. Нет и не было. Вот южнее километров на сто… — Она мечтательно зажмурилась. — Ты вот металлоискатель нам давеча собрал, а что он показывает? Одни ржавые консервные банки образца второй половины двадцатого века…

Ошеломленный подобным откровением, Тимофеев укрылся в палатке, чтобы собраться с мыслями, обдумать перспективы и заодно решить, чем же утереть сизый пористый нос деда Мамонта. Ему было до такой степени обидно за поруганный прогресс, что он даже ненадолго позабыл о своей тоске по девушке Свете, затерянной среди сырых и заплесневелых инкунабул Дядьевского монастыря.

Ближе к закату, когда запах щучьей ухи заполонил собой всю округу, умытые и благостные археологи собрались у костра.

Выполз на огонек и Тимофеев, хотя он и с трудом ориентировался в окружающей действительности: его посетили кое-какие соображения насчет рыбной ловли.

Из сумеречных зарослей на костер с разных сторон одновременно вышли двое. Они чем-то походили друг на друга — крупные, кряжистые, краснолицые, в непромокаемых и непродуваемых куртках, в болотных сапогах с отворотами.

— Здорово, орлы! — провозгласил один. — Привет передовой землеройной науке от тружеников лесов, полей и вод!

После чего он безошибочно угадал в Стихии Вяткиной руководство и церемонно приложился к ее загрубевшей, истрескавшейся руке. Стихия немедленно пошла красными и белыми пятнами.

— Прошу к ухе, — застенчиво пригласила она.

— Пеньков, — назвался пришлый ухажер. — Праздношатающийся.

— Дубняк, — коротко представился второй, и его рука непроизвольно дернулась под козырек пятнистой кепки. — Инспектор рыбнадзора.

— А мы ничего такого не нарушаем… — заголосили археологи.

— Знаю, — сказал Дубняк. — Щука — хищник, бич молодняка. Лов ее на Шиш-озере разрешен круглогодично.

Ему тоже поднесли ухи.

— Хороши щурята, — похвалил Пеньков, наворачивая свою порцию. — Кто ловил?

— Это наш Витя, — не без кокетства пояснила Стихия.

— Молоток, — еще раз одобрил гость. — Видел я твою снасть. На нее и ерша не подцепишь. А ты, гляди-ка, щук таскаешь!

— Это не я, — в порыве откровенности объявил Тимофеев. — Это местный житель дед Мастодонт… то есть нет…

— Мамонт, — подсказал неприметный Дубняк.

— Как же, знаю! — воскликнул Пеньков жизнерадостно. — Большой спец… Но щука — это не рыба. Так, баловство… Наше Щиш-озеро богато истинно ценными породами, которые в значительной мере скрасили бы ваши грядущие трапезы.

— Правда? — обрадовалась Стихия. — Завтра же пошлю Витю!

— Не советую, — вставил Дубняк и многозначительно покашлял.

— Да шут с ними, — сказал Пеньков. — Пусть он у вас попробует сома взять. Как, инспектор, на сомов охота разрешена?

— Не возбраняется, — ответил тот.

— Каждому свое, — продолжал резвиться Пеньков. — Кому сомы да щуки, а кому что… Так ведь, рыбнадзор?

— Не так, — промолвил инспектор. — Ия тебя, Пеньков, все одно поймаю. Как ту щуку.

— Сердитый же ты, — удивился Пеньков, а Стихия с неодобрением посмотрела на Дубняка. — Ну, лови, лови…

— А правда, что в заводи под ракитами водяной живет? — вмешался Тимофеев.

— Это кто сказал? — осведомился Дубняк.

— Дед Динозавр… то есть как его?..

— Вряд ли, — уклончиво произнес инспектор. — Но ловить не советую.

— А рыба там, доложу я вам… — мечтательно закатил глаза Пеньков.

— Ловил? — с подозрением спросил его Дубняк.

— Что ты, как можно! — замахал руками тот.

Они покончили с ухой одновременно, поблагодарили хозяев за угощение и степенно разошлись — каждый в свою сторону.

— Странные они, — сказал кто-то.

— Да уж, — согласилась Стихия, с сожалением глядя вслед видному и веселому Пенькову.

Тимофеев уснул прямо у костра. Он спал и видел разлюбезную его сердцу девушку Свету, блуждающую при тусклом лунном свете среди темных от времени дубовых полок Дядьевского монастырского архива, густо заваленных усатыми осклизлыми сомами инфолио. Высоко над ним витали стаи жадных до интеллигентской кровушки комаров, опасавшихся подступиться из-за едкого хвойного дыма, что стлался понизу — к непогоде.

Далеко за полночь Тимофеев внезапно проснулся и сел. Его слегка покачивало на месте, однако мозг уже работал в привычном режиме — четко, ясно, без сбоев. На неверных со сна ногах Тимофеев добрался до своей палатки и выволок оттуда вещмешок, набитый преимущественно предметами, не имеющими ни малейшего отношения к археологии. В первую очередь его внимание привлек паяльник. Тимофеев немедля вздул костер и сунул жало инструмента в красно-белые уголья. Затем ему под руку подвернулся пустой корпус миниатюрного репродуктора, который также пошел в дело. Обратив одухотворенное лицо к черным небесам, Тимофеев на ощупь вытаскивал из мешка то старый конденсатор, то щетку от электробритвы и ничего не возвращал обратно. Он снова чувствовал себя умным, изобретательным, настоящим народным умельцем, потому что теперь хорошо представлял, как подкузьмить зловредного деда Мамонта.

Самое трудное заключалось в наладке свежеиспеченного прибора. Тимофеев осторожно покрутил бывший регулятор громкости и прислушался. Окружающий лес мирно спал, гудя на высоком ветру тяжелыми кронами. В следующее мгновение в этот вековечный шум вплелась басовая нота утысячеренного комариного зудения. Плотный рой собравшихся, очевидно, со всего леса остервенелых кровопийц тараном атаковал народного умельца.

— Мама! — завопил тот, отмахиваясь от крылатых агрессоров и одновременно пытаясь выключить прибор.

Ему это удалось, и ошарашенные собственным поведением комары рассредоточились по лесному массиву.

— Не та частота… — бормотал Тимофеев. Он копался в конструкции, отвлекаясь лишь на то, чтобы почесать искусанные участки тела. — Так, еще разик!

Он зажмурился на тот случай, если комарье вздумает повторить нападение, а когда приоткрыл глаза, то увидел в каком-то метре от себя изумленную медвежью морду размером приблизительно с цветной телевизор последней модели — сонную, со свесившимся набок из клыкастой пасти розовым влажным языком. Похолодев, Тимофеев быстро огляделся в поисках чего-нибудь более пригодного для обороны, нежели паяльник. Ему стало совсем нехорошо.

Он был окружен. Вокруг полянки, вокруг палаточного городка со спящими археологами тесным обществом сидели бурые медведи самых разнообразных габаритов. Они пялились на растревожившего их несчастного изобретателя, словно решая, как с ним поступить по справедливости, и меланхолично чесались, а из-за деревьев к ним вперевалку торопились присоединиться новые и новые топтыгины.

Тимофеев резко вывернул регулятор прибора, и произошло очередное чудо. Цедоумевающее зверье чинно оторвало мощные зады от насиженных мест и со всевозможной поспешностью удалилось в лес. Земля под ногами Тимофеева от медвежьей поступи чуть слышно подрагивала.

— Завал по частоте, — сказал Тимофеев, придя в себя. — Итак, последний штрих…

При слабом свете костра ему почудилось, будто рыбий остов, лежавший в горке мусора, шевельнул объеденным хвостом.

— Достаточно, — поспешно заверил себя Тимофеев. — Пора баиньки. А то и не такое привидится.

Нежно прижимая к груди пластмассовую коробку прибора, он проник в палатку и упал на свободное место, полагая, что хотя бы на этот раз ничего не перепутал. Но эту ночь Тимофееву предстояло провести в предельно тесном соседстве со Стихией Вяткиной.

Стихия имела обыкновение просыпаться раньше всех в лагере, и это спасло репутацию обоих. Обнаружив рядом с собой безмятежно посапывающего практиканта, она пробудила его суровым толчком под ребра.

— Ты что здесь делаешь? — спросила она гневным шепотом, хотя было достаточно ясно, что ничего такого он не делал, а всего лишь спал.

Тимофеев продрал глаза и, оценив ситуацию, ударился в панику.

— Я… мне…. — лепетал он, краснея, словно маков цвет. — Ошибка… Промахнулся…

Увидев, что Стихия из последних сил пытается приглушить одеялом смех, он обреченно замолк.

— Промахнулся! — всхлипнула начальница. — Ошибочка вышла!..

— Я не хотел, — буркнул Тимофеев. — Темно было…

— Знаю, — неожиданно успокоившись, с непонятной печалью в голосе произнесла Стихия. — Знаю, что не хотел, — никто не хочет… Сохнешь, наверное, по какой-нибудь дурочке… А теперь по-пластунски, чтобы никто не видел, — дуй отсюда!

Тимофеев полез к выходу. Откинув полог, он внезапно обернулся и с досадой сказал:

— А она не дурочка, а самая лучшая девушка в мире!

Ошеломив руководство подобным заявлением, он выбрался из чужой палатки и на свежем утреннем воздухе постарался вспомнить события прошедшей ночи. В этот момент обнаружилось, что его пальцы сжимают некий прибор портативных размеров и малопонятного назначения.

— Так, — проговорил Тимофеев удовлетворенно. — Наш ответ Чемберлену! Испытать, и немедленно…

Мигом позабыв о пережитых страхах и смятениях, он устремился на поиски своих жалких рыболовных снастей. Попутно он подобрал валявшийся у костра вещмешок и на всякий случай прихватил его на испытание. После этого ноги сами понесли его на Шиш-озеро.

Трясущимися от нетерпения руками он размотал леску и закинул ее в воду. «Ловись, рыбка, большая и маленькая, — подумал он. — Лучше бы, конечно, большая…»

— Ну, профессор, едрена-зелена, — возникло у него за спиной в дивном сочетании с кряхтеньем и сморканьем. — Наживу-то не нацепил…

— Мне это ни к чему, — ответил Тимофеев, подкручивая регулятор своего прибора.

— Тебе, ясно дело, ни к чему. А рыба, она пожрать любит!

— Дед, — сказал Тимофеев благодушно. — Сколько щук вчера добыл?

— С десяток, — отозвался Мамонт, присаживаясь неподалеку и с недоверием поглядывая на студента. — Мне боле не надо…

— Помяни мое слово, — продолжал Тимофеев. — За час полтора десятка выволоку!

— Но? — усмехнулся дед. — А не надорвешься?

Он наладился было вставить в щербатый рот вонючую самокрутку, но не попал, потому что в этот момент у Тимофеева клюнуло на голый крючок с такой силой, что удилище едва не вылетело из его рук.

— Мать моя пресвятая богородица! — гукнул дед. — Да как же… Тащи ее, холеру, да не резко, не резко!..

Он сорвался с места и забегал вокруг напрягшегося Тимофеева, хлопая себя по заплатанным коленкам и бестолково суетясь. Тимофеев же, закусив губу, побелел и оцепенел — он впервые в жизни вываживал такую крупную рыбу. Отсутствие опыта подвело его: от неудачного движения тонкая заграничная леска обиженно запела и лопнула над самой водой.

— О, дьявол! — забормотал дед, утирая обильный пот с кирпично-красного лица. — Убрела… Здоровущая! Как ты ее заегорил?

— Научно-технический прогресс, — туманно произнес Тимофеев, копаясь в своем мешке. — Леска не пойдет — не выдержит. А вот это в самый раз!

Дед присмотрелся, в сердцах сорвал с себя линялый картуз и шмякнул оземь, а потом витиевато выругался. Вопреки всем канонам рыболовного искусства и словно бы в насмешку над ними Тимофеев прилаживал к удилищу многожильный стальной тросик…

— Чучело! — загомонил дед. — Нетто рыба слепая? Нетто она твою канатину не узрит?!

— Сам же говорил, что на сома трос нужен…

— Так сомы-то эвон где стоят!

— Ничего, сейчас мигом здесь будут…

Тимофеев примотал к тросику самый большой крючок, какой только нашел, и, лихо размахнувшись, послал свою еретическую снасть в Шиш-озеро. Немедленно последовала такая остервенелая поклевка, что народный умелец от рывка сел и лишь поэтому избежал купания в мертвенно-серых водах.

— Теперь не уйдешь, — пообещал он, подтягивая поближе лютого щуренка в локоть толщиной.

— Гляди-ко, что творится! — ткнул узловатым пальцем дед.

В озере творилось неладное. Здоровенная пожилая щука степенно подплыла к бултыхающемуся на мелководье щуренку и неторопливо забрала его в крокодилью пасть. Незамедлительно позади нее возникла совершенно уже невообразимая замшелая морда, которая принялась жевать ее хвост. Когда Тимофеев, пыхтя от усердия, вытащил всю троицу на травку, чудище заглотало свою жертву по грудные плавники.

— Метра полтора, — прикинул Тимофеев. — А то и больше. Похоже на гравюру Брейгеля, правда, дед?

Уязвленный Мамонт помалкивал. Ему нечем было крыть. За всю его долгую и разнообразную жизнь ему не доводилось поймать щуку такой солидности на обыкновенную удочку.

— Что за шум? — раздался негромкий, но значительный голос, и на берег выступил инспектор рыбнадзора Дубняк.

— Да вон… — раздраженно съябедничал дед. — Рыбу ловит… Браконьер!

— Почему? — Дубняк пожал плечами. — Удочкой же…

— Кака удочка? — забухтел дед. — Нешто положено рыбу имать на стальной трос и голый крюк?!

Инспектор подошел к сомлевшему Тимофееву и внимательно осмотрел его орудие.

— Так… — промолвил он непроницаемо. — А это что? — Носок его сапога коснулся мирно прикорнувшего на травке прибора.

— Угадали, товарищ инспектор, — понурился Тимофеев. — Только очень уж хотелось деда Мамонта переловить. Что он все на науку и технику ругается?

— Не понял, — спокойно сказал Дубняк.

— Что тут не понять?.. Этот прибор я сделал сегодня ночью. По сути это небольшой, но достаточно мощный генератор биологического излучения положительного заряда. Он способен испускать волны, которые очень сильно привлекают к себе тот или иной вид животных. Сейчас он настроен на крупную рыбу.

— Рыбий манок, — произнес Дубняк.

Тимофеев печально кивнул. Ему не хотелось расставаться со своим изобретением до того, как дед признает свое поражение.

— Агрессор, — ворчал старец, воспрянув духом. — Охмурил всю рыбу окрест, террорист…

— Дед, — обратился к нему инспектор. — Веди себя прилично, не то оштрафую за сквернословие. Никакого браконьерства не происходит. Охотники давно уже используют всякие манки на дичь. А сам ты, небось, постоянно за собой мешок прикорма носишь, рыбку приваживаешь.

— А как же! — вскинулся дед. — Рыба, она пожрать любит…

— А у товарища изобретателя то же самое, но на более высоком уровне технической мысли. Ловит же он фактически на обычную уду. Так что продолжайте, товарищ археолог, я здесь посижу, полюбуюсь, как вы деду спесь сбиваете, такое не часто увидишь…

Мамонт в расстройстве плюнул.

Между тем в прибрежных водах вершились невиданные дела. Бороздя поверхность озера акульими плавниками, ворочались громадные щуки, отпихивали белыми от времени мордами шустрых щурят и карасиную мелочь. Чуть поодаль всплескивали тяжелыми хвостами и вскидывали тупые усатые хари цвета лежалого чугуна пришлые сомы. А затем из-за ракит донесся стук мотора, и показалась лодка, умело выкрашенная в защитный болотистый цвет.

— Гляди-ко! — оживился дед. — Пеньков пожаловал! Вот где браконьерище-то…

Вопреки всем законам механики лодка Пенькова при старающемся на полные обороты моторе двигалась кормой вперед. Ее хозяин беспомощно возился на сиденье, в беспамятстве пытаясь выгребать руками, но, завидев инспектора Дубняка, сник окончательно и даже как-то успокоился.

— Глуши мотор, Пеньков, — сказал Дубняк. — Не помощник он тебе.

— Это почему? — насторожился тот.

— Тебя к берегу сеть твоя браконьерская, полная рыбы ценных пород, притягивает. Нынче рыба со всего озера к этому берегу собралась, вот и твой хищнический улов сюда спешит…

Расталкивая неохотно сторонящихся сомов и суперщук, лодка с расхитителем народного добра двигалась к поджидавшему ее Дубняку.

— Нынче я тебя поймал, — промолвил инспектор, — спасибо, товарищи помогли.

— Студент, небось? — нехорошо оскалился Пеньков. — Земснаряд недоношенный… Ну, потолкую я с тобой как-нибудь!

— И вы мне сразу не понравились, — покачал головой Тимофеев. — Ну что ж, заходите, потолкуем, всегда рады…

Дед Мамонт с уважением поглядел на практиканта.

— Давай на берег, Пеньков, — пригласил Дубняк.

Браконьер усмехнулся.

— Нашел дурака, — сказал он. — Сейчас вот сеть отстригу, только ты меня и видел.

— Посмотрите! — вдруг закричал Тимофеев. — Вон там!

За самой лодкой Пенькова с утробным звуком вздулся гигантский водяной пузырь. Бесшумно, словно перископ подводной лодки, в пятне взбаламученного черного ила над озером вознеслась на морщинистой жирафьей шее лоснящаяся морда допотопного ящера. С хрустом раскрылась огромная, никак не меньше самой лодки, пасть, густо утыканная кинжальными клыками цвета слоновой кости.

— Спасите! — дурным голосом заорал Пеньков, мигом утратив прежнюю свою вальяжность, так затронувшую одинокое сердце Стихии Вяткиной, и выпал из лодки.

Бултыхая сапожищами, он вылетел на берег и проворно спрятался за Тимофеевым.

— Кто это? — восторженно спросил Тимофеев.

— Водяной наш озерный, — шепотом пояснил дед. — Давно не просыпался, — да, видно, ты его раздразнил…

— Несси, — как всегда коротко заметил Дубняк, на всякий случай отодвигая всех широкими ладонями подальше от воды. — За рыбой пришел.

— А на людей не перекинется? — опасливо осведомился Пеньков, которого при одной мысли о том, что еще недавно он бороздил озерную гладь на своей утлой лодчонке, прошиб холодный пот.

— Не должен бы, — произнес Дубняк, с сомнением покосился на лязгающего зубами браконьера и прибавил: — Так то ж на людей… Впрочем, кто его породу знает! Может, у него с голодухи нрав испортился.

— Да еще спросонья, — сочувственно заметил Тимофеев.

По возможности неторопливо, стараясь не уронить собственного достоинства, все двинулись прочь от страшного места. Не пройдя и десятка шагов, Тимофеев вдруг вспомнил, что на берегу остался его прибор вместе с бесценным вещмешком. Поколебавшись, он вернулся.

Ящер тупо мотал тяжелой башкой и плескал многометровым хвостом, с которого свисала темно-зеленая тина. Завидев Тимофеева, он замер и уставился на него тусклыми голодными глазами размером с суповую тарелку каждый.

— Но-но, — сказал ему Тимофеев. — Не вздумай!

— Ффф, — грустно сказал ящер и попятился.

— То-то же, — промолвил Тимофеев. — Ну, будь здоров.

Он подобрал мешок, сунул туда прибор и быстро зашагал к лагерю археологов, половина которых еще и не думала подниматься, а другая половина маялась бездельем, курила и травила анекдоты времен упадка Римской империи. Начальник отряда Стихия Вяткина сидела у себя в палатке, вспоминала утренний инцидент с практикантом Тимофеевым и сама себе улыбалась — чуть печально, чуть иронично и ничуть не весело.

 

Петр Кырджилов

КАМЕНЬ

Фантастический рассказ

Перевод с болгарского Г. Мечкова

Чемоданы оттягивали руки, будто были набиты свинцом. А тут еще и внук мотался под ногами, усугубляя хаос этого с самого утра сумасшедшего денечка. До чего же душно и шумно! Когда голос из громкоговорителя уже второй раз выкликнул его имя, профессор Марсель Вил ар убедился окончательно, что никогда не любил вокзалы и аэродромы. Но наконец-то блеснула надежда, что он выберется из чертова ультрасовременного лабиринта, вернее, не блеснула, а замигала розовым светом над одним из входов. Номер 6, разумеется, именно шестерку искал он последние двадцать минут. Внук опять начал выкаблучивать, когда они оказались в каком-то пустом рукаве, нацеленном в утробу самолета. Дать бы сорванцу сейчас подзатыльник, но позади шествовала американская семья, и профессор решил, что рукоприкладствовать и непедагогично и, главное, непатриотично.

Лишь когда самолет набрал высоту и все начали успокаиваться в своих креслах, Марсель Вилар ощутил прилив спокойствия.

Вся эта чехарда завертелась вчера вечером, едва почтальон принес телеграмму. Она была короткой, но, пожалуй, никакой другой текст в жизни профессор не перечитывал с таким интересом, хотя уже и не надеялся когда-либо его прочесть:

— Вылетай незамедлительно. Подходит срок камню заговорить. Баму.

Баму. Это имя, ничего не говорящее огромной части человечества, носил один из его представителей, и был он погружен в такие тайны, что раскрыть их не удалось бы никому. Баму… Он как будто вечен, как будто появился на Земле еще в эпоху динозавров, дабы терпеливо дожидаться эры покорения звезд. Марсель сызмальства помнил его — низенький седоволосый морщинистый негр, вечно задумчивый, время от времени что-то бормочущий себе под нос, но стоило перехватить его взгляд — и возникала мысль, что такой взгляд укротит даже хищного зверя. Марсель вырос в Африке. Мать свою он не помнил: она умерла, когда мальчику было всего три года. Отец Вилара, один из самых известных миссионеров в Западной Африке, взял его к себе. Плато Бандиагара, соломенные хижины догонов, где копошились крохотные негритята с большими животами, — вот первые жизненные впечатления будущего профессора. И глаза Баму. Старый жрец стал его учителем и покровителем; он по существу заменил отца, поскольку земная миссия пастора Вилара предполагала долгие отлучки. Баму посвятил сына миссионера в тайну языка сиги со, раскрыл сказочные глубины верований своего племени, странные обычаи и обряды догонов, научил понимать и ценить их самобытное искусство.

В двадцать один год Марсель впервые увидел Париж, город его очаровал. Он закончил Сорбонну и через три дня после получения диплома этнографа уже ступил на палубу парохода «Леонардо да Винчи». Он не мог представить себе дальнейшую жизнь без Африки. Было лето 1931 года.

По приезде на родное плато Бандиагара оказалось, что отец Вилара уже умер. Баму рассказал довольно смутную историю, как-то непривычно отводя взгляд. Сводил он Марселя и к могиле на краю селения, где холмик земли был увенчан неумело сработанным бамбуковым крестом. После этого Марсель переменился: стал немногословен, ушел в себя и спасение от отчаяния пытался найти только в работе. То были годы, когда он все ближе сходился с Баму, пока наконец совет старейшин не допустил Вилара в святая святых — к Тайному Знанию. Религия догонов, давно уже ставшая целью и смыслом его жизни, была многозначной и многозвучной. Легенды о Начале могли знать только члены Ава, общности сокрытых под масками — олубару, которые прошли специальную подготовку и владели языком сиги со.

Марсель еще в детстве знал кое-что от отца. Баму тоже вспоминал довольно-таки странные истории, однако воспринимались они как сказки, не более. Но, слушая монотонные, идущие из глубины веков слова старейшины в полуразрушенном святилище, Марсель не мог остаться равнодушным: эти языческие воззрения, жрецами современной науки именуемые суевериями, подозрительно точно совпадали с новейшими теориями о происхождении Вселенной, с постулатами мироздания.

Сколько уже лет минуло, но помнилось, как будто еще вчера Дядя Темнеющее Око сидел против него и рассказывал легенду о Бледной лисице Йугуру, пришельце с тройной звезды. Ту, что в центре, догоны именовали Сиги толо, а ее спутниц — По толо и Эме па толо. Тройная звезда играла главную роль в рассказах посвященных, будучи символом всего Сотворения. Отец говорил, что речь шла о самой яркой звезде нашего небосклона — о Сириусе.

Бледная лисица приплыла на Землю в подобии Ноева ковчега, покинув По толо. Бесконечно долго длилось ее путешествие среди звезд, покуда она не достигла Земли и не основала род Владетелей.

В святилище и сейчас еще сохранились, должно быть, рисунки, которые Марсель когда-то старательно копировал один за другим. В центре этой картинной галереи, в большой нише, была изображена Бледная лисица, плывущая к Земле от звезды По толо. Профессор вспомнил, как его поразила одна наивная, расцвеченная яркими красками фреска, где были показаны Солнце и Сириус. Соединяющая их кривая завивалась на концах в спирали, так что нельзя было отделаться от ощущения, что это безукоризненная траектория межпланетного перелета.

Сейчас, когда ровное гудение двигателей «боинга» погрузило в дрему большинство пассажиров, а тени от ночного освещения затаились по углам и при желании в них можно было вообразить все что угодно, память воскресила во всех подробностях великий для Марселя Вилара день — День посвящения.

Святилище догонов находилось в обширной пещере возле вершины Холма гиены. Ни одно живое существо не смогло бы проникнуть в пещеру, посвященные должны были одолеть длинный подземный ход вроде тоннеля, вход в который знал лишь Баму. Гладкие стены тоннеля, покрытые загадочным матово-голубым материалом, вряд ли были сооружены самими догонами — они затруднялись возвести даже соломенную хижину.

В центре пещеры возвышался алтарь. Возле этого алтаря и был посвящен в тайны жизни и смерти Марсель Вил ар, единственный белый человек, удостоенный этой чести в двадцатом столетии.

Под конец церемонии Баму указал на невзрачный и запыленный кусок материи, что закрывал небольшое углубление в скале, и в первый и последний раз вспомнил о Камне. «Настанет время — и тебя призовут, где бы ты ни находился, призовут, дабы ты услышал голос Камня», — сказал жрец…

С той поры минуло полвека. В конце войны Марсель вернулся во Францию, опустошенную, настрадавшуюся. Тогда-то он и познакомился с Натали. То были самые счастливые его годы. И самые плодотворные. Он получил кафедру, стал профессором, написал книгу «Загадка догонов».

Профессор только-только задремал, когда уловил какое-то дразнящее скрежетаньице. Что-то этот звук напоминал, но что именно — сразу он припомнить не мог, поскольку сказывалась усталость и он с трудом выкарабкивался из закоулков сна. Придя в себя, он открыл глаза и увидел внука. Кажется, он совсем забыл про мальца. Тот проснулся, одеяло сползло на пол, но это его нисколько не заботило — все внимание ребенка было сосредоточено на разноцветном кубике, который он вертел в руках. Игрушку — кубик Рубика — подарил внуку сам профессор, не предполагая, какие поджидают его неожиданности. Натали умерла двенадцать лет назад, так и не дождавшись внука, маленький Марсель родился через год после ее смерти. Его отец, сын профессора, работал на телевидении и колесил по свету триста дней в году. Остальные дни он проводил на курортах с Элен, снохой профессора. Она работала в знаменитом доме моделей и не часто засиживалась дома по вечерам, так что ребенка воспитывал по существу дед, и это не очень его обременяло. Правда, время от времени у них возникали разногласия по поводу телевизионных передач, марок автомашин и сортов мороженого, зато во» всем остальном царило полное единодушие. А вот кубик Рубика внес дисгармонию в их отношения. Не беда, что он и сейчас все еще не может уяснить себе эту магию, облекающую шесть сторон в соответствующие цвета. Не беда, что он, профессор Марсель, не сумел собрать хотя бы одну сторону, хотя даже по ночам тайно колдовал над проклятой игрушкой. Весь ужас положения заключался совсем в другом — внук выстраивал шесть сторон меньше чем за минуту, после чего протягивал деду с простодушным: «Видишь, как все это просто, дедушка». Почему-то это нервировало профессора. Разумеется, лишь в самом начале. Теперь он уже привык. Наверное, ревность все мучительнее в старости. Наверное.

— Укройся одеялом и попытайся заснуть, — сердитым голосом сказал старик Вилар.

— Ладно, сейчас закончу. Смотри, нужно повернуть вот только этот угол. — Руки внука ловко и без всяких усилий подчинялись ритму логики, которую деду никогда уже не постичь…

В Бамако прилетели рано утром, а спустя пять дней дед и внук увидели на горизонте очертания плато Бандиагара.

* * *

Внешне Баму не изменился, будто бы время текло мимо него, как Нигер мимо песков. Сдержанно, как всегда, он выразил радость от встречи, отдал краткие указания своим людям, которые тут же позаботились о нашем багаже. Мне почему-то показалось, что он нервничает. Лицо его прояснилось лишь однажды, когда он посмотрел на моего внука и вдруг напомнил мне того Баму, что я помнил с детства.

Вечером возле костра, когда уже улеглась праздничная суета, я неожиданно и вроде бы совсем случайно оказался наедине с Баму.

— Хорошо, что ты прибыл, — медленно выговорил он. — Не знаю, как бы я управился без тебя.

— И все же объясни, что мы собираемся делать? Тебе ведь ясно лучше других: я ничего не знаю о Камне.

— Да и я знаю не так уж много. Не думай, будто я всемогущ. Даже тогда, при твоем посвящении — помнишь? — я так и не смог показать тебе Камень. А когда хотел сдернуть покров, то мне не позволили. В сущности я сам-то видел его лишь несколько раз.

— И каков он из себя?

— Завтра увидишь сам. — Баму медленно уминал травку в своей трубке, готовясь вкусить священный дымок. — Настало время Камню заговорить. Такое случается один-единственный раз за тысячу лет, и я горжусь, что голос Камня зазвучит в мое время.

— А что скажет Камень? — спросил я опасливо.

— Кто знает! Может, и ничего не скажет, но завтра нужно его вытащить и подготовить. Завтра, при Большой луне. В присутствии всех посвященных. Голоса братьев с По толо идут издалека, они одолевают просторы вечности и непонятны нам, но срок подходит.

— Но знаешь ли ты, как… — тут я начал путаться, — как включить его? Как заставить говорить? Ну не заставить, не хмурься. Как попросить, помолить?

— Не знаю, — с какой-то дразнящей неуверенностью отвечал Баму. — И потому позвал тебя. Ты из касты посвященных и к тому же еще белый. Может, ты сумеешь исполнить Завет.

— Завет? Какой Завет? Почему ты никогда не говорил мне о Завете?

Баму медленно вытащил трубку изо рта, уперся взглядом в тлеющие угли костра и начал причитать напевно, протяжно, почти шепотом, но достаточно ясно, чтобы можно было его понять:

— Когда срок придет, камень надо извлечь и водрузить на священный алтарь. Нижняя часть цвета белой воды пусть глядит на землю, поскольку белое — покров мертвецов. Верхняя часть цвета пустыни пусть смотрит на тройную звезду Сиги толо, откуда приплыли наши пращуры. С Сиги толо придет их голос. Сторона цвета травы да обратится к Южной горе, именуемой Возвышающейся к небу башней. Сторона цвета апельсина глядит в Водопад с цветами радуги. Сторона цвета небесного озера пусть глядит на Горные родники охотничьих прорицательниц. Сторона цвета крови да противостоит болоту, этому убежищу пренебрегающих благом. Когда все будет сотворено, как сказано, и когда придет срок, Камень заговорит. От шести сторон света долетит голос седьмого прародителя, восставшего против остальных.

Баму замолчал и дал понять жестом, что разговор окончен и пора лечь отдохнуть…

Невозможно рассказать, с каким волнением ждал я следующей ночи. День был жарким, даже в хижине нечем было дышать. Ко всему прочему мой внук бесновался, как никогда. Он уже перезнакомился с местными ребятишками и приволок после обеда огромную рыбину, которую непременно хотел самолично приготовить. Я попросил его, полагаю достаточно учтиво, исчезнуть с глаз моих, но он, кажется, обиделся и пропал до самого вечера. Впрочем, мне было не до него. Под вечер я совершил небольшую прогулку, но не встретил ни одного знакомого лица. Мне показалось, что молодые догоны избегают меня, а некоторые даже скрывали свои лица. Чувствовалось какое-то всеобщее напряжение, чего я никогда здесь не ощущал.

Вот и ночь наконец пала, стремительно и нежданно, и первый тамтам заговорил. Ему ответствовали другие, раздались первые выкрики, первые искры полетели к небу от костров. В верхней части селения готовилась церемония, где предстояло участвовать и мне, но конечная цель которой была не ясна не только мне, но и вдохновителю и руководителю всего действа. Я вспомнил моего отца, его советы быть смиренным перед судьбой и терпеливым к сим диким детям природы. Это меня успокоило, и руки мои уже не дрожали, когда я напяливал на свое старческое тело широкий белый балахон.

И закружило меня в ритме стройных черных тел, впадавших в экстаз под воздействием ритмов музыки, и сам я перескакивал с ноги на ногу, ощущая вкус молодости, — пока не оказался уже в святилище. И стало вдруг тихо, так тихо, что я испугался. Слишком много вкусил я прелестей цивилизации за последние тридцать лет, чтобы не почувствовать разницу между ними и мною, между моим миром и их мирком. Откуда-то из закоулков греховного моего подсознания выплыл слабый, но тревожный голосок, он нашептывал мне что-то о смерти моего отца, неясной и нелепой, как всякая смерть, о жреце Баму, утаившем от меня загадку отцовой кончины. И почему-то впервые за этот день я забеспокоился о внуке, но было уже поздно. Тайная церемония, ради которой я одолел тысячи миль, начиналась. Я огляделся и не без удивления увидел почти всех, кто много лет назад участвовал в моем посвящении. Маски были уже сняты, и потные лица масляно блестели в дрожащем свете факелов. Дядя Темнеющее Око, Юн Открыватель Истины, Страж Границы, Царь Обезьян, Кожаный Щит, Вопрошающий и Вечно Недовольный. Отсутствовали Горбун, Высокий Тростник и Молодой Дракон. Был здесь и Баму. Мне показалось, что святилище как-то уменьшилось. Фрески на стенах под выцвели и уже не так воздействовали на меня, как в молодости. Что-то переменилось необратимо, и я это ощутил. Старость и дух смерти витали окрест, и лишь мгновение, ожидаемое веками, еще поддерживало дух в этих мумифицированных стариках, опьяняло их, вдыхало в них волю. Только фанатичная вера внушала убеждение, что надо дожить, проползти еще несколько лет, месяцев, дней, чтобы лицезреть наконец чудо — Камень должен заговорить. Почему-то все они рассчитывали на меня, ведь человек даже неосознанно всегда на кого-то рассчитывает. Теперь мне стала ясна неуверенность Баму — наверное, он помнил о неудавшейся попытке Контакта, когда Камень не заговорил.

Баму завел в тишине свою протяжную песнь:

— Когда срок придет, Камень надо извлечь. Камень надо извлечь и водрузить на священный алтарь…

Жрец медленно и торжественно приблизился к нише, молитвенно склонился над нею и окаменел. В святилище царила тишина. Все смотрели на Баму. Неожиданно он резким движением отодвинул завесу. Кругом царил полумрак, придававший еще большую значительность происходящему. В нише, облицованной черным, покоился странный и, как мне почему-то почудилось, неземной предмет, сиявший разными оттенками. В сказочном свете факелов переливались драгоценные камни, из которых был сделан Камень. Все стояли в оцепенении.

— Иди! — приказал мне Баму, не отводя восхищенного взгляда от священного Камня.

С трудом, как парализованный, я сделал два шага. Жрец взял двумя руками Камень, прислушался и с величайшей осторожностью положил на алтарь.

Первое желание, которое я испытал при виде Камня вблизи, было желание расхохотаться. Возможно, это стоило бы мне жизни, однако… На священном алтаре, некогда воздвигнутом самим Дионом, лежал, быть может, самый ценный и таинственный предмет на планете. Десятки ученых готовы были бы рискнуть жизнью, чтооы потрогать эту реликвию будущего. Этот камень был смыслом и целью существования целого племени, благоговевшего перед ним, его обожествлявшего. Такое благоговение было бы понятно и объяснимо, если бы могущий подать голос Камень не оказался заурядным кубиком Рубика — любимой игрушкой моего внука! Да, конечно, маленькие разноцветные кубики, из которых он был составлен, — наверняка драгоценные камни, но смысл-то игрушки от этого не менялся.

— Марсу! — Баму назвал меня, как называл только в детстве. — Теперь ты знаешь, зачем сюда вызван. Необходимо подобрать цвета Камня и поставить его так, как было указано тебе вчера вечером! Иначе он не заговорит.

И великий жрец догонов завел свою песнь:

— Нижняя часть цвета белой воды пусть глядит на землю, поскольку белое — покров мертвецов. Верхняя часть цвета пустыни пусть смотрит на тройную звезду Сиги толо, откуда приплыли наши пращуры…

Легко, наверное, понять мое состояние. Обступившие меня потомки Белой лисицы не могли меня не уважать, иначе на моем месте стоял бы другой в столь важный для них миг. И вот, судя по всему, я должен их сейчас разочаровать.

— Но это же известно каждому… — начал я.

— Что ты сказал? — быстро перебил меня Баму.

— Но это же кубик, кубик Рубика, и все человечество вертит его, будто свихнулось.

— Это наш Камень, — твердо ответил Баму. — И настал срок, когда он заговорит. А тебе настало время подготовить Камень.

Но почему именно я, черт бы вас всех побрал, хотелось мне закричать. Разве так уж трудно это сделать вам — великим магам и колдунам, познавшим все тайны живых и мертвых? Или вы просто заурядные поставщики суеверий, умело облапошивающие своих соплеменников?.. Я нервничал, а это не предвещало ничего хорошего. Хотелось закурить, хотя после смерти Натали я не взял в рот ни одной сигареты. Наконец я решился, вздохнул глубоко и…

— Баму, я бессилен приготовить Камень, — отрезал я ледяным голосом и вдруг почувствовал, что освободился от тяжести множества устремленных на меня глаз. Казалось, они даже не поняли моих слов. Да и смотрели они не на меня, а на кого-то рядом со мной. Я обернулся и сразу заметил своего внука. Он был несколько смущен, но не испуган. Злополучную рыбу он насадил на деревянную палку. Внук смотрел на всех тем обезоруживающим взглядом, каким смотрят только дети. Наверное, он испугался быстро наступившей ночи и начал меня искать. Одного он знать не мог: того, что появление в святилище любой живой души, кроме посвященных, карается смертью. У меня начали холодеть конечности. И снова вспомнился отец. Уж не расплатился ли он жизнью за то, что, ведомый любопытством, проник в святилище?.. Я обнял внука за плечи и крепко прижал к себе. Покуда я жив, они его не получат.

— Дедушка, но ведь это так просто, — нарушил тягостное молчание ребенок, выскользнул из моих рук, схватил священный Камень и начал привычными движениями его собирать. Баму смотрел на него мертвым взором. На земле, отброшенная и ненужная, лежала уснувшая рыба. Внук вертел кубик, и по стенам святилища мелькали разноцветные блики от драгоценных камней.

— Готово. Я же говорил, это так просто. Ну и тяжелый этот кубик, зато красивый! — с этими словами внук протянул Баму приготовленный кубик. Я заметил: на жреца он смотрел гордо, с достоинством, но не без чувства вины.

Баму медленно принял Камень. Недоверчивым взглядом окинул он все шесть сторон — каждая своего цвета, посмотрел на меня, затем на ребенка. Того мертвого взора уже не было на его лице. Теперь он смотрел, как тогда, когда обучал меня сиги со — единственный из всех он знал язык досконально. Двумя руками жрец поднял Камень над головой и торжественно оглядывал посвященных. Многие из них еще приходили в себя от неожиданности, но было ясно, что хорошее настроение возвращалось. Баму продолжил свою песнь и медленно поставил Камень на алтарь. В этот миг из разноцветного тотема послышалось тарахтенье и потрескиванье, настойчиво запищали какие-то сигналы. Плывущий из прошлого в будущее, уставший от долгих странствий со скоростью света, зазвучал голос Вселенной.

 

Роберт Шекли

ПОТЕНЦИАЛ

Фантастический рассказ

Перевод с английского Натальи Никоновой

Художник Ю. Авакян　

Сознание возвращалось медленно. Первое, что он ощутил, — боль от множества ушибов по всему телу и противный ком в желудке.

Он попробовал вытянуть ноги.

Ноги ни во что не уперлись, и он понял: у тела нет опоры.

Значит, я умер? Свободно плаваю в пространстве?

Он открыл глаза и убедился, что и вправду плавает.

Прямо перед глазами какой-то потолок — или это пол?

Он поморгал, и окружающие предметы, задрожав, обрели четкие очертания.

Через некоторое время стало ясно, что это — космический корабль. В каюте разгром. Кругом плавают какие-то ящики и самые разнообразные предметы, видно сорванные с креплений перегрузкой. По полу носит обрывки пережженных проводов. Шкафы у стены оплавлены.

Что все это значит?

Он поднял руку, оттолкнулся от потолка, поплыл вниз и, изловчившись, ухватился за поручни у стены. Вцепившись в них, он попытался подумать.

— Все это имеет простое и логичное объяснение, — произнес он вслух, чтобы услышать собственный голос. — Сейчас я вспомню.

Как его зовут? Он не знает.

— Эй! — крикнул он. — Есть здесь кто-нибудь?

Эхо прокатилось в тесном корабле. Ответа не было.

Тогда он поплыл по каюте, увертываясь от летающих вокруг ящиков. Через полчаса стало ясно, что на корабле больше никого нет.

Он вернулся в рубку. Там было мягкое кресло, а перед ним длинная панель управления. Пристегнувшись к креслу, он занялся изучением панели.

Она состояла из двух пустых экранов, одного большого и другого поменьше. Под большим экраном две кнопки с надписями: «Носовой обзор» и «Кормовой обзор». Под кнопками шкала настройки. Под маленьким экраном надписей нет.

Других приборов он не нашел и нажал кнопку носового обзора. Туман на экране рассеялся и открыл черное полотно космоса в блестках звезд. Он долго смотрел на экран в полном недоумении, потом отвернулся.

Прежде всего надо не паниковать и собраться с мыслями. Он не помнит, как оказался здесь, не знает зачем. Но хоть что-то он знает?

— Я человек, — громко сказал он. — Я нахожусь в космическом корабле, в пространстве. Я знаю, что такое звезды и что такое планеты.

Что еще?

Кое-что из астрономии, еще кое-что — из физики и химии. Вроде бы ему знакома английская литература, хотя в голову лезут только бестселлеры какого-то Тродзела. Еще он помнит авторов нескольких книг по истории, но вот что написано в этих книгах?

Зато он знает, как называется то, что с ним стряслось: амнезия.

Вдруг страшно захотелось взглянуть на свое лицо. Ну конечно! Раньше надо было догадаться! В самом деле, нельзя же не узнать самого себя. А увидев свое лицо, он все вспомнит.

Он перебрался к другой стене каюты и начал искать зеркало.

Там было множество встроенных шкафов, и он торопливо открывал их один за другим, вытряхивая содержимое прямо в невесомость. В третьем по счету нашелся бритвенный прибор и стальное зеркальце. Он жадно вгляделся в свое отражение.

Длинное, совершенно белое лицо с неправильными чертами. На подбородке пробивается черная щетина. Бескровные губы.

Лицо незнакомца.

Этого он не ожидал, но все же взял себя в руки и начал планомерный осмотр каюты. Ну хоть что-нибудь здесь подскажет ему, кто он такой?

Он один за другим вскрыл все ящики, каждый раз убеждаясь, что в них только вода и пища. Отпихнув ящики подальше, он продолжал поиски.

В углу плавал обгоревший по краям листок бумаги. Он схватил его и прочел:

«Дорогой Рэн! Ребята из Биохимии неожиданно выяснили, что пенто может вызвать потерю памяти. Они говорят, что препарат очень сильный, а тебя здорово встряхнет, поэтому возможна травма. Вот уж вовремя предупредили! Ну да ничего не поделаешь, поэтому я пишу тебе эту записку за четырнадцать минут до нуля. Хочу подбодрить тебя на тот случай, если они оказались правы.

Прежде всего не ищи никаких приборов. Все автоматическое или во всяком случае должно быть автоматическое, если эта картонка не расклеилась. (Техники не виноваты, у них практически не оставалось времени до вспышки.)

Курс установлен на автоматический отбор планет, так что твое дело сидеть смирно. Не думаю, что ты забыл теорему Марселли, но на всякий случай напомню. Не бойся, что сядешь к каким-нибудь разумным стоножкам о восемнадцати головах. Ты встретишь гуманоидную жизнь, потому что так должно быть.

Наверно, при старте тебя потреплет, но пенто вытянет. Если увидишь в каюте разгром — это потому, что мы не успели толком проверить крепления.

Теперь о задании. Немедленно иди к Проектору № 1 в шкафу № 15. Проектор настроен на самоуничтожение после одного просмотра, поэтому сразу уясни себе все как следует. У тебя задание чрезвычайной важности, док, и все мужчины и женщины Земли с тобой. Не подведи нас».

Записку подписал какой-то Фред Андерсон.

Рэн — ну вот, теперь у него есть имя — начал искать шкаф № 15 и без труда обнаружил, где именно он был. Шкафы с № 11 по № 25 сплавились намертво. Их содержимое погибло.

Вот так. Теперь только обгоревшая бумажка связывает его с прошлым, с друзьями, со всей Землей. Хотя память и не вернулась, все же стало легче оттого, что у амнезии есть объяснение.

Но что все это значит? Почему корабль сляпали в такой спешке? Зачем его, Рэна, поместили сюда и выслали? И что у него за задание? Если оно такое важное, то почему его не подготовили лучше?

Записка больше поставила вопросов, чем дала ответов. Напряженно хмурясь, Рэн приплыл обратно к панели. Он долго глядел на экран, на роскошные звезды, пытаясь придумать хоть какое-нибудь разумное объяснение случившемуся с ним.

Может быть, на Земле разразилась эпидемия. Не заболел только он. Люди построили корабль и запустили его в космос. А задание? Установить связь с другой планетой, найти противоядие, привезти его…

Чушь какая.

Он снова оглядел панель и нажал кнопку кормового обзора.

И едва не лишился чувств.

Резкий, слепящий свет залил весь экран, обжигая глаза. Рэн торопливо завертел ручку настройки, пока наконец не разобрал, что это.

Сверхновая. А в письме говорилось о вспышке.

Рэн теперь знал, что сверхновая — это Солнце. И что оно поглотило Землю.

На корабле не было часов, так что Рэн понятия не имел, сколько он уже летит. Долгое время он передвигался по кораблю как во сне, постоянно возвращаясь к экрану.

Корабль мчался вперед, сверхновая уменьшалась.

Рэн ел и спал. Он плавал по кораблю, осматривался, искал. Летающие вокруг ящики мешали ему, и он начал стаскивать их вниз и закреплять.

Прошли дни, а может быть, недели.

Через некоторое время Рэн попытался выстроить известные ему факты в систему. Пусть в ней были пробелы и темные места, пусть были ложные заключения — это лучше, чем ничего.

Итак, его выбрали для полета в космическом корабле. Не в качестве пилота, поскольку корабль автоматический, а по другой причине. В письме назвали его «док». Возможно, он врач.

Какой врач? Неизвестно.

Создатели корабля знали, что Солнце взорвется. Очевидно, они не могли спасти сколько-нибудь значительную часть населения Земли. Вместо этого они принесли в жертву и себя, и всех остальных, чтобы спасти его.

Почему только его?

От него ждут выполнения очень важного задания. Такого важного, что все силы были брошены на его подготовку. Такого важного, что гибель самой Земли казалась второстепенной по сравнению с успехом этого задания.

В чем же могло состоять это задание?

Сколько доктор Рэн ни ломал голову, он не мог вообразить ничего столь уж важного. Но и никакой другой теории он тоже был не в силах придумать.

Он попробовал приступить к проблеме с другой стороны. Что бы делал лично он, спросил Рэн себя, если бы знал, что Солнце вот-вот превратится в сверхновую, а он может спасти лишь ограниченное число людей?

Он бы послал в космос пары, хотя бы одну пару, чтобы продолжить человеческий род.

Но совершенно ясно, что руководители Земли смотрели на проблему иначе.

Через какое-то время маленький экран ожил. На нем появилась надпись: «Планета. Контакт 100 часов».

Рэн сел к панели и стал смотреть. Еще через долгое время надпись сменилась: «Контакт 99 часов».

Времени полно. Рэн поел и снова занялся уборкой.

Закладывая ящики в уцелевшие шкафы, он наткнулся на какой-то аппарат и сразу понял, что это проектор. Сбоку была нарисована цифра 2.

Запасной, сообразил он. Сердце бешено заколотилось. И как он об этом не подумал? Рэн приник к окуляру и нажал кнопку.

Фильм шел больше часа. Он начинался поэтичным описанием Земли: города, поля, леса, реки, океаны. Виньетки, представляющие земных людей и животных. Звуковой дорожки не было.

Камера перенеслась в обсерваторию, образно поясняя ее назначение. Последовал рассказ о том, как была обнаружена нестабильность Солнца. Камера показала лица астрофизиков, авторов открытия.

А потом — бег наперегонки со временем. Стремительный рост корабля. Он увидел себя: вот он бежит к кораблю, улыбается в камеру, жмет кому-то руку и исчезает внутри. Здесь фильм кончался. Должно быть, они погрузили проектор, сделали ему инъекцию и запустили.

Началась следующая лента.

— Здравствуйте, Рэн, — произнес незнакомый голос.

На экране появился крупный, спокойный мужчина в строгом костюме. Он смотрел прямо на Рэна.

— Я не мог упустить возможность еще раз поговорить с вами, доктор Эллис. Вы уже в глубоком космосе и, конечно, уже видели сверхновую, которая поглотила Землю. Думаю, вам сейчас одиноко.

Не поддавайтесь этому чувству, Рэн. Как представитель народов Земли, я желаю вам еще раз удачи в вашей великой миссии. Излишне напоминать, что мы все с вами. Не чувствуйте себя одиноким.

Вы, разумеется, уже посмотрели фильм в Проекторе № 1 и хорошо понимаете вашу задачу. Эта часть пленки — с моим лицом и голосом — тоже будет автоматически уничтожена. Само собой, пока нельзя посвящать внеземлян в нашу маленькую тайну.

Они и так скоро догадаются. Ну, а все остальное можете им объяснять. Думаю, это обеспечит вам их сочувствие. Не упоминайте, конечно, о великом открытии и о соответствующих методах. А если они захотят иметь сверхсветовой двигатель, то скажите им правду: что вы не знаете, как он устроен, потому что его создали всего за год до взрыва Солнца. И скажите им, что, если начать разбирать двигатели вашего корабля, они немедленно самоуничтожатся.

Желаю удачи, доктор. И доброй охоты!

Лицо пропало, а аппарат загудел громче, уничтожая последнюю ленту.

Рэн аккуратно убрал Проектор в ящик, закрепил его в шкафу и вернулся к панели.

На экране горела надпись: «Контакт 97 часов».

Он сел и попытался включить новые факты в изобретенную им теорию. Смутно вспоминалась великая, мирная цивилизация Земли. Земляне уже почти готовы были стартовать к звездам, когда обнаружилась нестабильность Солнца. Сверхсветовой двигатель разработали слишком поздно.

На фоне этих событий его, Рэна Эллиса, выбрали для пилотирования космического корабля. Выбрали его одного, по какой-то совершенно невообразимой причине. Ясно, что порученное ему дело считалось более важным, чем любые попытки спасти человечество.

Он должен установить контакт с разумной жизнью и рассказать ее представителям о Земле. Но при этом следует воздержаться от всяких упоминаний о величайшем открытии и соответствующих научных методах.

Знать бы еще, что это за открытие…

А потом он должен исполнить свою великую миссию…

Рэн готов был лопнуть от злости. Ни черта он не помнит! Неужели эти болваны не могли увековечить свои инструкции на бронзе!

Что бы это могло быть?

На экране появилась надпись: «Контакт 96 часов».

Доктор Рэн Эллис пристегнулся к креслу и заплакал от полного бессилия.

Огромный корабль взял пробы и провел нужные исследования. Маленький экран загорелся: «Атмосфера — хлор. Жизнь — отсутствует». Данные пошли в корабельные селекторы. Одни цепи разомкнулись, другие замкнулись. Был проложен новый курс, и корабль отправился дальше.

Доктор Эллис ел, спал и думал.

Встретилась еще одна планета, и тоже была обследована и отвергнута.

Доктор Эллис продолжал думать, а заодно сделал незначительное открытие.

У него фотографическая память. Он обнаружил это, размышляя о фильме. Оказывается, он помнит часовую ленту до мельчайших подробностей, помнит каждое лицо и каждое движение.

Он начал проверять себя и выяснил, что это постоянная способность. Сначала он чувствовал себя чуть ли не уродом, пока не сообразил, что из-за такой памяти его и выбрали — это ведь ценное качество для изучения нового языка.

Какая ирония, подумал он, — абсолютное запоминание плюс полное отсутствие памяти как таковой!

Была отвергнута третья планета.

Эллис рисовал самые разные возможности в попытках угадать сущность своего задания.

Воздвигнуть памятник Земле? Может быть. Но тогда зачем подчеркивать жизненную важность его задания для людей?

А может быть, его послали как учителя? Может быть, он должен принести инопланетянам последний дар Земли: научить их жизни в мире и согласии?

Но зачем посылать с таким заданием врача? Кроме того, это лишено логики. Люди учатся тысячелетия. Как научить их за несколько лет? Да и тону обоих посланий это совсем не соответствует. И человек из фильма, и автор записки что-то не очень похожи на мечтателей и альтруистов.

Между тем в поле зрения корабля попала четвертая планета, была проверена и оставлена позади.

А в чем состоит «великое открытие»? Если не сверхсветовой двигатель, то что же? Более чем вероятно, что это какая-то философская истина. Например, как сделать так, чтобы на планете воцарилась всеобщая гармония и взаимопонимание.

Тогда почему нельзя об этом говорить?

На экране зажглись цифры содержания кислорода в атмосфере пятой планеты. Эллис не обратил было на них внимания, но поднял глаза, услышав гудение проснувшихся генераторов.

«Приготовиться к посадке», — велел экран.

Сердце подскочило, на секунду остановилось дыхание.

Вот оно! Притяжение планеты ухватило корабль.

Эллиса обуял ужас. Рэн боролся с ним, но ужас все рос. Он закричал и начал рвать пристяжные ремни, чувствуя, что корабль падает.

На экране голубым и зеленым сияла кислородная планета.

Потом Эллис вспомнил. «Выход из глубокого космоса, в планетную систему аналогичен первоначальной травме при рождении».

Обычная реакция, сказал он себе, но психиатру не составит труда справиться с ней…

Психиатр! Так вот оно что!

Доктор Рэндолф Эллис, психиатр. Теперь-то он знает, какой он врач. Рэн попытался припомнить еще что-нибудь, но безрезультатно. Больше ничего.

Зачем Земля отправила в космос психиатра?

Корабль с воем врезался в атмосферу, и Рэн потерял сознание.

Эллис пришел в себя почти сразу после посадки. Отстегнувшись, он включил обзорные экраны. К кораблю приближались какие-то аппараты, а в них были… люди?

Да, люди, похожие на землян.

Теперь надо принять решение, от которого будет зависеть все его дальнейшее пребывание на планете.

Что ему делать?

Эллис подумал с минуту, потом решил: придется, что называется, играть по слуху. Он будет импровизировать. Ведь общение невозможно, пока он не выучит язык. Ну, а потом он скажет, что послан с Земли, чтобы…

Чтобы что?

Он поймет, когда придет время.

Взглянув на экраны, Эллис увидел, что воздух снаружи пригоден для дыхания.

Люк корабля раскрылся, и Эллис вышел.

Он приземлился на субконтиненте Крельд, жители которого звались крельдянами. На планете уже было всемирное правительство, но объединение произошло совсем недавно, и население еще пользовалось старыми названиями стран и народов.

Со своей фотографической памятью Эллис без труда выучил крельдский язык, тем более что обнаружились общие корни с языками Земли. Жители, принадлежащие к тому же виду «homo sapiens», казались ему ничуть не более странными, чем некоторые представители его собственной планеты. Эллис уже знал, что так и должно было произойти. И чем больше он думал об этом, тем больше укреплялся в мысли, что именно это сходство является необходимым для выполнения задания. Но каково само задание?

Эллис учился, наблюдал и думал. Под предлогом недостаточного знания языка он, насколько можно, оттягивал встречу с правящим Советом, со страхом ожидая вопросов.

Все же час настал.

Его провели по зданию Совета, к дверям Главного Зала. Эллис вошел с проектором под мышкой.

Старый глава Совета сердечно приветствовал его, а Эллис в ответ показал свой фильм. Затем началась беседа.

— Значит, вы последний представитель своей расы? — спросил председатель Совета.

Эллис молча кивнул, глядя в доброе морщинистое лицо.

— Почему же ваш народ послал только вас? — спросил один из членов Совета. — Почему не послали мужчину и женщину?

Мне и самому это хотелось бы знать, подумал Эллис, но вслух заявил:

— В нескольких словах я не могу объяснить вам психологию моей расы. Наше решение проистекает из самой нашей сущности.

Бессмысленная ложь. Но что еще скажешь?

— Когда-нибудь вы объясните нам психологию вашего народа, — сказал член Совета.

Эллис кивнул, обводя присутствующих взглядом. Фильм произвел ожидаемый эффект. Они готовы хорошо относиться к этому последнему представителю великой цивилизации.

— Нас очень интересует ваш сверхсветовой двигатель, — начал другой член Совета. — Вы можете нам помочь?

— К сожалению, нет, — ответил Эллис.

Он уже понял, что техника у них доатомной эры, на несколько веков позади земной.

— Я не ученый. Я не разбираюсь в двигателях. Это одно из последних достижений.

— Мы могли бы сами разобраться, — предложил кто-то.

— По-моему, не следует этого делать, — сообщил ему Эллис. — Насколько я знаю, двигатели выйдут из строя, если кто-либо вздумает их разбирать.

— Вы сказали, что вы не ученый, — мягко произнес старый председатель, меняя тему. — А кто же вы?

— Психиатр, — ответил Эллис.

Они разговаривали еще несколько часов. Эллис изворачивался, как мог, врал и изобретал, пытаясь скрыть свою неосведомленность. А Совет хотел узнать обо всех этапах жизни на Земле, обо всех подробностях технического и социального прогресса. Они интересовались методами определения предстоящего взрыва сверхновой. Они спрашивали, почему он решил приземлиться именно здесь. И наконец — имея в виду, что прилетел только он, — не было ли у его расы склонности к самоубийству?

— В будущем мы хотели бы задать вам еще вопросы, — сказал в заключение беседы старый глава Совета.

— Я буду счастлив рассказать все, что знаю, — ответил Эллис.

— Это «все» больше похоже на «ничего», — заметил все тот же въедливый член Совета.

— Как вы можете, Эллис! Вспомните о том, что пережил этот человек! — упрекнул его председатель. — Ведь погиб весь его народ. Надо быть гостеприимнее.

Он повернулся к Эллису.

— Вы и так безмерно помогли нам. Например, теперь, когда мы знаем о возможности управляемых ядерных реакций, мы можем направить усилия на достижение этой цели. Конечно, государство желает возместить понесенный вами ущерб и оказать вам всяческое содействие. Скажите, чем бы вы хотели заняться?

Эллис молчал, не зная, что сказать.

— Может быть, вы хотели бы возглавить создание музея Земли? Воздвигнуть памятник вашему великому народу?

Не в этом ли состоит мое задание, подумал Эллис? И отрицательно покачал головой.

— Я врач. Психиатр. Возможно, я могу быть полезен в этом отношении.

— Но вы совсем не знаете наш народ, — озабоченно сказал старый руководитель. — Вам понадобится вся жизнь, чтобы изучить природу наших проблем — изучить так, чтобы вы смогли лечить.

— Верно, — согласился Эллис. — Но ведь наши народы весьма похожи. Наши цивилизации шли сходными путями. Поскольку я представляю более развитую традицию психологии, мои методы могли бы помочь вашим врачам…

— Конечно, доктор Эллис, — смущенно улыбнулся старый председатель. — Нельзя недооценивать народ, пересекший звезды. Я сам познакомлю вас с главой одной из наших клиник. Прошу со мной.

Эллис пошел за ним с бьющимся сердцем. Его задание должно быть как-то связано с психиатрией. Иначе зачем посылать психиатра?

Но он все равно не знал, что должен делать.

И что еще хуже, он ничего не помнил из своей медицинской подготовки.

— Вот, пожалуй, и все о диагностической аппаратуре, — сказал врач, глядя на Эллиса из-за очков в стальной оправе.

Он был молод, с круглым, как луна, лицом и жаждал поучиться у старшей цивилизации.

— Можете ли вы предложить какие-либо усовершенствования? — спросил он.

— Надо бы посмотреть установку поближе, — уклончиво ответил Эллис.

Диагностический аппарат не вызвал у него абсолютно никаких ассоциаций.

— Думаю, мне не нужно лишний раз повторять вам, как я рад такой возможности, — разливался между тем врач. — У меня нет сомнения в том, что вы, земляне, смогли раскрыть многие тайны разума!

— О да, — сказал на это Эллис.

— А вот здесь у нас палаты, — продолжал врач. — Хотите посмотреть?

— С удовольствием, — отозвался Эллис, кусая губы.

Память так и не вернулась. Он знал не больше, чем малообразованный обыватель. Если что-нибудь не произойдет в самое ближайшее время, он вынужден будет признаться в своей амнезии.

— В этой палате, — сообщил врач, — у нас несколько тихих больных.

Эллис вошел вслед за ним и взглянул на тусклые, безжизненные лица троих пациентов.

— Кататония, — указал врач на первого мужчину. — Вряд ли даже у вас есть от нее лекарство! — Он добродушно улыбнулся.

Эллис не отвечал. В его мозгу вдруг всплыло воспоминание. Это был всего лишь обрывок разговора.

— А это этично? — спрашивал он.

В такой же точно палате, на Земле.

— Конечно, — отвечал кто-то. — Мы же не будем трогать нормальных. Но когда речь идет о психически больных, неизлечимых, то ведь их мы ничего не лишаем. Они же все равно не могут пользоваться своим мозгом. Например, идиоты, буйные сумасшедшие… По отношению к ним это милосердие.

И все. Он не знает, с кем тогда говорил. Вероятно, с другим врачом. Они обсуждали какой-то метод лечения умственно неполноценных. Новый метод? Похоже. И судя по разговору, радикальный.

— Так что, у вас есть метод излечения кататоников? — вывел его из задумчивости лунолицый врач.

— Да, да, есть, — ответил Эллис, собрав нервы в комок.

Врач в изумлении отступил.

— Но как же это возможно? Нельзя ведь излечить мозг, имеющий органические поражения, такие, как вырождение или недоразвитие…

Он тут же одернул себя.

— Но что же это я взялся вас учить! Скорее приступайте, доктор!

Эллис наклонился над первым кататоником и посмотрел ему в лицо. Он не очень понимал, что делает, но протянул руку и коснулся пальцем лба человека.

В мозгу у Эллиса как будто что-то щелкнуло.

Кататоник потерял сознание.

Эллис подождал, но больше ничего не случилось. Он подошел ко второму пациенту и повторил процедуру.

Этот тоже потерял сознание, а потом и третий.

— Что происходит? — спросил круглолицый врач. — Что вы сделали?

— Не знаю, подействуют ли мои методы на ваших людей, — наудачу сказал Эллис. — Пожалуйста, оставьте меня одного, совершенно одного на некоторое время. Мне нужно сосредоточиться…

Он повернулся к пациентам.

Врач хотел было что-то сказать, передумал и тихо вышел.

Обливаясь потом, Эллис пощупал пульс у первого больного. Пульс был. Эллис выпрямился и начал мерить шагами комнату.

В нем есть какая-то сила. Он может вызвать у психопата обморок. Отлично. Нервы — связи. Вспомнить бы, сколько нервных связей в человеческом мозге. Какое-то фантастическое число: десять в двадцать пятой? Нет, не так. Но фантастически много.

А какое это имеет значение? Он был уверен, что имеет.

Первый мужчина застонал и сел. Эллис подошел к нему. Тот пощупал голову и опять застонал.

Моя собственная шоковая терапия, подумал Эллис. Может быть, Земля нашла способ лечения сумасшедших? Она дала Вселенной этот прощальный дар, послала целителя…

— Как вы себя чувствуете? — спросил он пациента.

— Ничего, — ответил тот… по-английски!

— Что вы сказали? — ахнул Эллис.

Может быть, произошла передача мыслей, и он дал этому человеку свое знание английского языка? Что ж, если перенести нагрузку с поврежденных нервов на здоровые…

— Я чувствую себя прекрасно, док. Отличная работа! У нас не было никакой уверенности, что это сооружение из картона и проволоки выдержит, но, как я уже говорил вам, это лучшее, что мы могли…

— Кто вы такой?

Мужчина вылез из постели и огляделся.

— А аборигены ушли?

— Да.

— Я Хэйнс, представитель Земли. Что с вами, Эллис?

— А они…

— Доктор Клайтелл.

— Фред Андерсон.

Тот, кто назвался Хэйнсом, внимательно оглядел свое тело.

— Могли бы, Эллис, подыскать мне носителя и получше — по старой-то памяти… Но это неважно. С вами-то что?

Эллис рассказал про свою амнезию.

— А разве вы не нашли письмо?

Эллис все объяснил.

— Память мы вам вернем, не переживайте, — сказал Хэйнс. — Приятно снова иметь тело. А ну-ка тихо.

Дверь приоткрылась, и в палату заглянул молодой врач. Он увидел пациентов и испустил вопль.

— Все-таки удалось! Значит, вы действительно умеете…

— Прошу вас, доктор, — прервал его Эллис. — Никаких внезапных шумов. Я должен попросить, чтобы меня не беспокоили еще ио меньшей мере час.

— Разумеется, — почтительно произнес врач, убрал голову и закрыл дверь.

— Что происходит? — спросил Эллис, глядя на троих мужчин. — Я так ничего и не понимаю.

— Великое открытие, — напомнил Хэйнс. — Вы же над ним работали. Это-то вы помните? Нет? Андерсон, объясните.

Третий мужчина медленно подошел. Эллис заметил, что бессмысленные лица уже начинают обретать выражение.

— Ты не помнишь об исследованиях факторов, определяющих человеческую личность?

Эллис покачал головой.

— Вы искали наименьший общий знаменатель человеческой жизни-личности. Источник, так сказать. Исследования начались в общем-то около сотни лет назад, после открытия Орджелла. Орджелл открыл, что личность независима от тела, хотя подвержена его влиянию. Теперь вспоминаешь?

— Нет. Продолжайте.

— Короче, ты — и еще около тридцати человек — выяснил, что наименьшая неделимая частица личности — это независимая субстанция. Вы ее называли молекулой М. Это сложная психическая структура.

— Психическая?

— Ну вроде того, — сказал Андерсон. — Ее можно передавать от одного носителя к другому.

— Похоже на одержимость, — заметил Эллис.

Андерсон, увидев в углу зеркало, подошел посмотреть на свое новое лицо. Взглянув, он содрогнулся и вытер с подбородка слюну.

— Старые легенды об одержимых духами не так уж далеки от этого, — вступил в разговор доктор Клайтелл.

Он один носил свое тело более или менее свободно.

— Всегда были люди, которые умели отделять свой разум от тела. Астральная проекция и все такое прочее. Но только недавно личность как таковая была выделена, и разработана стандартная процедура выделения-ресинтеза.

— Это означает, что вы бессмертны? — спросил Эллис.

— Да нет, — ответил подошедший Андерсон. — У личности определенная продолжительность жизни. Она несколько больше, чем у тела, но тем не менее у нее есть предел. Однако в состоянии спячки ее можно хранить чуть ли не вечно.

— А можно ли найти лучшее место для молекулы М, — продолжал Хэйнс, — чем собственный мозг? Все это время мы были в ваших нервных связях, Эллис. Там полно места. Считается, что количество нервных связей в мозге человека равняется десяти в…

— Эту часть я помню, — перебил Эллис. — Я начинаю понимать.

Теперь ясно, почему выбрали его. Для такой работы нужен именно психиатр, чтобы получить доступ к носителям. Он прошел специальное обучение. Конечно же крельдянам еще нельзя говорить о задании или о молекуле М. Едва ли им понравится, что их люди, пусть даже умственно неполноценные, «одержимы» землянами.

— Вы только посмотрите, — позвал Хэйнс.

Он в восхищении выгибал пальцы назад, обнаружив, что у его носителя суставы гнутся в обе стороны. Двое других тоже испытывали свои тела точно так, как проверяют лошадей. Они сгибали руки, напрягали мускулы, практиковались в ходьбе.

— Ну, а… — начал Эллис, — а как же нам… Я хочу сказать, а как же с женщинами?

— Ищите еще носителей, — отозвался Хэйнс, продолжая исследовать свои пальцы. — Мужчин и женщин. Вы же будете величайшим врачом на этой планете. К вам будут тащить на излечение всех слабоумных. Само собой, все посвящены в тайну. Раньше времени никто не проболтается.

Он помолчал и неожиданно улыбнулся.

— Эллис, вы понимаете, что это значит? Земля не умерла! Она снова будет жить!

Эллис только кивнул. Он все еще пытался отождествить большого, мягкого Хэйнса из фильма с этим писклявым чучелом. Да, всем потребуется время, чтобы перестроиться.

— Пора за работу, — прервал его размышления Андерсон. — После того как ты обработаешь психов на этой планете, мы заправим корабль и пошлем тебя дальше.

— Куда? — спросил Эллис. — На другую планету?

— Разумеется. Здесь вряд ли будет больше нескольких миллионов, мы ведь не трогаем нормальных.

— Несколько миллионов! А у меня тогда сколько?

В коридоре послышались голоса.

— Вы действительно тяжелый случай, — засмеялся Хэйнс. — Быстро по кроватям — мне кажется, я слышу нашего доктора. Сколько у вас? На Земле было около четырех миллиардов.