1

Годы протекли… Наливались вешними соками травы; отгорала осенняя позолота листвы; птицы, как встарь, тянулись древними караванными путями, чтобы на тихом севере за лето вырастить птенцов, а осенью вернуться с ними к берегам теплых морей… Океаны мерно дышали приливами и отливами, сотрясая штормами земную твердь, и прибой превращал острые обломки скал в круглую, обточенную гальку…

…Сальная свеча в корабельном фонаре, подвешенном к потолку, освещала внутренность хижины и склоненную голову человека. Его левая глазница была пустой, и черная повязка, снятая с лица, лежала на краю стола. Рядом с ним, положив подбородок на руки, сидел кудрявый мальчик. За маленьким оконцем, затянутым двумя слоями овечьих пузырей, свистел ветер. Иногда он выдувал искры из очага, и мальчик поправлял кочергою железный лист, служивший вместо печной дверцы. Оба обитателя хижины молчали.

Старший собирал из готовых, искусно сработанных частей маленький арбалет. Он укрепил в конце ложи тугой, эластичный лук и наладил тетиву, сплетенную из ножных жил горного козла. Десяток оперенных стрел с железными наконечниками был уже заготовлен в небольшом колчане, который лежал на краю стола.

Натянув крошечной самодельной лебедкой тетиву арбалета, человек закрепил вложенную в желоб стрелу и вручил оружие мальчику. Взглядом старший указал мальчику на дощечку, прибитую к стене. Взрослый и ребенок понимали друг друга без слов.

Мальчик приложил арбалет к плечу и долго целился в дощечку. Взрослый поправил левую руку мальчика, чтобы ее не поранила спущенная тетива. Через мгновение почти одновременно раздались – струнный звук тетивы, короткий свист, глухой удар и треск расколотой пополам дощечки.

– Молодец! – сказал старший и осторожно вытащил стрелу, засевшую в дереве стены.

Мальчик, лишь только первое слово было сказано, заговорил торопливо и оживленно, словно внезапно избавившись от тягостной немоты:

– Дядя Тобби, мы с тобой сегодня играем в молчанку с самого обеда. Я не очень люблю эту игру…

– Это очень важная игра, Ли, – отвечал старший, – и ты должен полюбить ее. На охоте и на войне часто приходится молчать. Там нельзя долго объяснять, а иногда и совсем нельзя разговаривать. Если хочешь стать охотником и воином, ты должен научиться понимать меня молча и делать все по одному моему взгляду. Сегодня я очень доволен тобою, маленький Ли.

– Значит, мы посмотрим нашу книгу?

– Нет, книгу ты почитаешь мне вслух завтра. Ты ведь читаешь уже быстрее меня.

– Дядя Тобби, тогда расскажи сказку про Одноглазого Дьявола!

– Это очень страшная сказка, мальчик. Ее нехорошо рассказывать к ночи.

– Совсем не страшная, дядя! Я теперь совсем не боюсь Одноглазого Дьявола. Если бы он даже пришел к нам, я бы не испугался… Ведь ты-то его не боишься, а, дядя?

– Ну, меня он, пожалуй, не тронул бы… Хорошо, Ли, расскажу после ужина.

Взрослый надел черную повязку, скрывшую его левый глаз, и зажег сальную свечу, вставленную в самодельный подсвечник из морских раковин. Он оставил ее мальчику, а сам, взяв фонарь и перекинув через плечо двуствольный штуцер, вышел из хижины. На дворе была тьма, гнулись и шумели деревья. Сквозь шум ветра охотник различил грохот морского прибоя у скалистого побережья острова. Океан ревел. Осенняя туча прятала звезды одну за другой.

– Нынче двадцать девятое мая; по-здешнему – осень, а дома у нас уже отцвели апельсины, – пробормотал островитянин. – Подходящий день выбрал Чарли, чтобы поговорить об Одноглазом Дьяволе! В Европе, верно, уже начинают забывать могилу на острове… Ничего, кое-кто в Англии еще порадуется воскрешению старого Бернардито!

Во дворе загремела цепь, и серая тень метнулась вдоль частокола.

– Цыц, Каррамба! – прикрикнул хозяин на хромую волчицу, выскочившую из двухметровой узкой норы.

Вход в эту нору был прикрыт маленьким навесом, чтобы ее не заливало дождем, а на дне лежала куча ветоши и сена.

Рожденная в прибалтийских лесах, Каррамба некогда была привезена в Англию из Риги: Джеффри Мак-Райль, покупавший лес для «Северобританской компании», прислал волчонка в подарок маленькому Чарли в Ченсфильд. Затем волчонок совершил еще одно морское плавание: для развлечения мальчика в пути забавного волчонка взяли на «Орион». После обвала пещеры и выздоровления лжевиконта доктор Грейсвелл велел убрать на корабле все, что могло напоминать отцу о его свежей потере. Из кают-компании был унесен высокий стульчик мальчика, а клетку с волчонком сам доктор вытащил на берег и дал маленькой пленнице свободу. Очень скоро зверь угодил в одну из ловушек, расставленных островитянами, и с поврежденной лапой был водворен в хижину, к неописуемой радости Чарльза. Теперь это была уже шестилетняя очень крупная, злая волчица, коротавшая свой век на цепи.

Бернардито вошел в хлев и пересчитал прирученных диких коз, лежавших на подстилке. Ручной журавль, несколько гусей и уток с подстриженными крыльями и полдюжины зайцев в низкой деревянной клетке встрепенулись при свете фонаря. Под крышей зашевелились и заворковали голуби. Большая черная собака выбралась из конуры у входа в хлев.

– Не спишь, Нерон? – сказал человек. – Посиди на привязи, пока не отучишься без толку гонять дичь по острову.

Бернардито запер хлев на щеколду и толкнул низенькую дверцу в соседнее строение. Крыша его была на полфута покрыта землей и обложена дерном, разросшимся так густо, что строение возвышалось среди двора, как небольшой зеленый холмик. Здесь у островитян хранились припасы. Бернардито взял головку сыра, копченую рыбу и деревянную бадейку, полную козьего молока… Когда он вернулся в хижину, мальчик уже повесил на место все инструменты и жег мусор в огне очага. Оба умылись из рукомойника на стене и сели за чисто выскобленный дубовый стол.

Скороговоркой мальчик проговорил молитву и подождал, пока старший не переломит пресную лепешку. Только после этого и он принялся за еду. Старший кивнул на рваную подстилку близ порога:

– Где Карнеро? Я целый вечер не вижу его. Покличь его, Ли, и покорми. Завтра попробуй сходить на озеро с твоим арбалетом и возьми Карнеро с собой. Может быть, подстрелишь утку.

Мальчик вышел в сени и звонко закричал во всю силу своих маленьких легких:

– Карнеро! Остроухий! – Его детский голосок еле пробивался сквозь ветер и лесной шум.

Из дверей выглянул Бернардито.

– Фью, фью, фью! – тоненько свистел мальчик.

Небо из черного становилось грязновато-серым, мглистым и низким. Месяц вставал над лесом, и освещенный им край тучи клубился.

Бернардито вложил в рот два пальца. Мальчик съежился, зажал уши: пронзительный звук, казалось, отозвался во всех уголках острова. Что-то грозное чудилось в этом переливчатом, поистине разбойничьем посвисте.

Неподалеку послышалось хриплое урчание, и сквозь лазейку в дощатых воротах вползло во двор крупное животное, держа что-то в зубах. Зверь шмыгнул мимо охотников прямо в хижину. Это была очень большая собака с недлинной лоснящейся шерстью, отливающей матовым блеском.

Происхождением своим Карнеро был обязан легкомыслию корабельного пса Нерона, который решил совершить прогулку по острову за несколько часов до отплытия «Ориона». Он отстал от последней шлюпки и не вернулся на бриг. Найдя приют у островитян, Нерон впоследствии подружился с пленной волчицей Каррамбой, и она подарила жителям хижины остроухого щенка. Его кличка была составлена из начальных слогов имен матери и отца.

Издали Карнеро можно было принять за большого волка. Над лобастым черепом торчали чутко настороженные уши; пушистый светло-серый подшерсток на могучей груди животного был сейчас испачкан кровью. Когда мальчик вошел в хижину, зверь положил к его ногам козленка. Широко раздвинув громадные лапы, собака стояла над поверженной жертвой с видом победоносного боксера на ринге.

– Накорми его хорошенько, Чарли, не пожалей для него лучшего куска! – воскликнул Бернардито. – Если он делится с друзьями и не таит добычи для себя одного – значит, друзья могут на него положиться.

Позаботившись о собаке, мальчик разделся и забрался под шерстяное одеяло. Бернардито задул свечу в фонаре, присел к очагу и раскурил трубку. Отблеск огня ложился на поседелые волосы и загорелое лицо капитана с сеткой морщин у глаз, удлиненным носом и жестким подбородком. Открытый ворот и закатанные рукава рубахи обнажали бронзовую грудь и столь ясно очерченную мускулатуру, будто над нею весь свой век трудился терпеливый скульптор.

Кроме левого глаза, потерянного в юности, Бернардито не лишился ни зуба, ни даже волоса и никогда не знал болезней, исключая тропической лихорадки, свалившей его на «Черной стреле». Шесть ран оставили рубцы на теле капитана, но еще ни один медик не приближался к его ложу.

Выпустив из трубки облако дыма, Бернардито следил, как оно нитями уходило в топку.

– Теперь слушай обещанную сказку, Ли, – сказал он. – Вот однажды плыл Одноглазый Дьявол на своем черном корабле. Вдруг увидел он на берегу одного залива в Тирренском море высокую скалу, а на ней – трех человек с дымящимися ружьями. Целая рота королевских егерей окружала скалу, и плохо пришлось бы этим трем…

– Нет, нет, дядя Тобби, так не годится рассказывать! – запротестовал мальчик. – Так неинтересно, давай сначала!

– Ли, да ведь ты уже слышал начало этой сказки!

– Все равно, рассказывай сперва про Испанию.

– Ну ладно, Ли, слушай мою сказку с самого начала.

 

2

…Жил-был в Каталонии один молодой бедный идальго. Звали его дон Бернардито Луис эль Горра. В Испании родители любят давать своим детям очень длинные имена, полагая, что этим у их ребенка увеличится количество покровителей среди святых. Поэтому полное имя, полученное им при крещении, звучало, коли хочешь знать, так: дон Хуан Мария Карлос Фердинанд Гонзальво Доминик.

– Дядя Тобби! – раздался из темноты голосок мальчика. – Расскажи, почему дон Сальватор боялся отца Бернардито? Ты ведь никогда не говорил мне про это!

– Нелегко тебе будет понять эту причину, маленький Ли, да уж попробую растолковать как умею…

Трудными были те годы для народа Испании… Когда отец Бернардито был еще молод, умер жестокий старый король. Звали его Карл Второй, и был он угрюм, зол, невежествен и ребячлив: любимым его занятием была игра в бирюльки! И когда закрылись навсегда его завистливые очи, в стране начался раздор: на испанский престол оказалось сразу два претендента, потому что старый король не оставил наследника. Между обоими претендентами завязалась жестокая война. Один из них был француз герцог Филипп Анжуйский, а другой – проклятый немец Карл из семьи австрийских Габсбургов. Войну эту так и называли – Войной за испанское наследство. За Филиппа стояли французы, за Карла – англичане и голландцы. А честным испанцам, по совести, не нравился ни тот ни другой.

Иноземцы наводнили и без того нищую, разоренную страну. Военное счастье клонилось то в одну, то в другую сторону. То войска Карла захватывали Мадрид и Филиппу приходилось отступать, то одолевал Филипп и туго приходилось Карлу. Участвовал в этой войне и отец Бернардито, который командовал ротой испанской пехоты, воевавшей за Филиппа Анжуйского: испанские вельможи говорили, что Карл Второй завещал свой престол ему. Но как только этот «законный» претендент занял провинцию Арагон, он сразу лишил ее народ старинных вольностей. Отец Бернардито услышал об этом с большим негодованием. Когда же новый король заявил, что «Пиренеев больше нет», и подчинил страну иноземцам-французам, отец Бернардито подал в отставку и отказался от королевского жалованья… Ты не спишь еще, мальчик?

– Да нет, дядя Тобби, конечно нет!

– Так вот, перед своим уходом в отставку отец Бернардито служил в полку дона Сальватора. Этот сиятельный гранд значился командиром полка, но военные дела он доверял другим, сам же занимался иными вещами… Однажды ночью, когда войска Карла снова перешли в наступление и королю Филиппу грозил разгром, дон Сальватор послал секретного гонца в лагерь противника, предлагая Карлу свою службу и весь свой полк.

Сеньор Луис эль Горра, отец Бернардито, как раз выехал в ночной дозор и заметил подозрительного всадника. Он нагнал гонца дона Сальватора и захватил секретный пакет с предложением предательства…

– Дядя, что же ты замолчал? Предателя, наверно, хорошенько наказали, да?

Рассказчик вздохнул и ответил не сразу:

– Видишь ли, мой Чарли, к этому времени отец Бернардито уже хорошо понял, что бедному человеку решительно все равно, кто из двух королей будет сидеть на троне, тем более что иноземцами были они оба. Филипп, под чьими знаменами сражался отец Бернардито, уже успел показать в Арагоне, как он считается с испанскими вольностями… Но, конечно, как человек честный, отец Бернардито возмутился тайной изменой. Он понес письмо в штаб, потребовал созвать всех офицеров полка и устроить над командиром-изменником скорый военный суд чести. Однако дон Сальватор был начеку и успел принять свои меры. Действовал он, конечно, не один, и его продажные сообщники по тайному сговору напали на честного идальго. Кое-как отец Бернардито отбился от них, был тяжело ранен, с трудом спасся с помощью верного солдата и даже сохранил при себе опасное письмо. Еле живым он добрался до дому и здесь надолго слег в постель от тяжких ран.

Когда он поправился, то узнал, что война кончилась, а дон Сальватор Морильо дель Портес уже вошел в милость к новому королю, Филиппу Пятому, тому самому, кому гранд столь коварно изменил было в тяжелую для короля минуту! Отец Бернардито был беден, разбит болезнью и глубоко разочарован в новом монархе. Он получил известие, что отставка его принята, и с равнодушием отнесся к слухам о придворных успехах своего вероломного командира; понимая, что попытка позднего разоблачения не сулит уже никакого успеха, он отказался от нее, но отклонял и поползновения дона Сальватора к примирению. Дон Сальватор же без труда убедил короля, будто честный идальго – человек опасных, мятежных мыслей, и бросил службу из ненависти к королю-иноземцу.

Так минуло много лет. Родились и выросли Бернардито и Долорес, и пришло время их отцу умирать. Сам сеньор Бернардито был в эту весну на корабле дона Рамона, в морском походе. Старик скончался на руках у жены и дочери. Перед кончиной он исповедовался в грехах и просил Бога отпустить ему давнее прегрешение – что изменник дон Сальватор остался не разоблаченным перед народом и властями. При этом умирающий признался, что пакет затерялся где-то в доме…

Не берусь судить, откуда дону Сальватору стала известна тайна этой исповеди, но, вероятно, узнал он ее очень скоро. Полагаю, что монах-исповедник заработал на своей откровенности с доном Сальватором много больше, нежели получил от семьи Бернардито за свершение требы.

Так вот, примерно через месяц после похорон отца Бернардито возвратился из плавания с доном Рамоном. Уже в Барселоне до него дошла весть о смерти отца, и он с грустью приближался к осиротевшему дому.

В самый день возвращения Бернардито старый сеньор Сальватор Морильо дель Портес впервые почтил своим посещением скромный дом в предместье городка, где жила донья Эстрелла с обоими детьми. Домочадцы покойного синьора Луиса эль Горра занимали три крайние комнаты и уцелевшую угловую башню этого почтенного «замка», предоставив все его остальные помещения паукам и сквозному ветру. В трех жилых комнатах топился один камин, потому что дров всегда не хватало, а что касается яств и лакомств, то наша нынешняя трапеза показалась бы там праздничной.

Сеньор Сальватор прибыл с визитом в раззолоченной карете и, конечно, быстро увидел всю эту горькую нужду. Цель своего приезда он объяснил желанием выразить сочувствие осиротевшей семье старого однополчанина, а главное, быть представленным очаровательной сеньорите Долорес.

Мать застала дочку за чтением нежного, очень скромного послания дона Рамона; она поправила наряд сеньориты, накинула на нее черную мантилью и мимоходом намекнула, чтобы в беседе с грандом она… про себя помнила об исповеди отца!

Юная Долорес предстала перед грандом, как майский цветок перед старым мохнатым шмелем. Этот шмель прожужжал девушке все уши комплиментами и с каждой минутой становился все более ласковым и благодушным. Сеньорита Долорес скромно улыбалась похвалам, учтиво беседовала с грандом, но после ухода из гостиной поспешила поскорее забыть об этом посещении, так как у нее имелось куда более интересное занятие – чтение нового письма от дона Рамона.

Оставшись наедине с доньей Эстреллой, дон Сальватор посетовал на свое вдовство и не отказался от глотка кислого домашнего вина. В своем показном расположении к хозяйке дома важный гость снизошел даже до того, что скушал майский персик из нашего запущенного садика…

– Дядя Тобби! – прервал рассказчика мальчик. – Что ты сказал сейчас? Как так – «из нашего садика»?

– Разве я сказал «из нашего»? Ты, верно, ослышался, мальчик! Нет, это был персик из старого садика родителей Бернардито… Так вот, скушав этот персик, дон Сальватор стал в торжественную позу и изволил оказать неслыханную честь семье своего бывшего офицера: он… предложил руку и сердце сестре Бернардито!

– Он хотел жениться на ней?

– Да, мой Ли. По крайней мере, он это предложил. Тогда старая сеньора вновь послала за дочкой и предложила гранду высказать эти слова самой девушке. Это очень не понравилось гранду, ибо за своих детей он привык решать такие вопросы сам. Когда же он повторил предложение уже в присутствии сеньориты, та посмотрела в глаза матери, перевела взгляд на свою ладанку и… ответила гранду учтивым, но весьма решительным отказом, после чего донья Эстрелла вздохнула с видимым облегчением.

Взбешенный гранд, еле сдерживая злобу и раздражение, все же задал сеньорите вопрос, почему же она не желает составить счастье своей собственной, а также его жизни.

И тогда сеньорита не удержалась от опасного соблазна. С самой очаровательной улыбкой она уязвила гранда намеком: дескать, она не убеждена в постоянстве лучших чувств дона Сальватора, ибо далекое прошлое дает все основания подвергать его верность сомнению!

Невозможно было нанести гранду более чувствительный удар! Он понял, что духовник не схитрил с ним и что опасность не похоронена вместе со старым однополчанином. Все это привело гранда в неописуемую злобу. Он удалился, высоко вскинув подбородок с редкой колючей эспаньолкой, а в ту же ночь… Долорес исчезла из дому!

Похищение совершилось так тихо, что в доме никто даже не проснулся. Еще с вечера сеньорита удалилась из своей светелки, где жила вместе с нянькой, в пустую угловую башенку. Там она тихонько уселась со свечкой, пером и бумагой за сочинение ответного письма дону Рамону, и оттуда она исчезла, похищенная людьми дона Сальватора через пустые комнаты дома.

Разбуженный уже под утро этой страшной новостью, Бернардито оседлал старую хромую лошадь своего родителя и затрусил в сторону Барселоны в надежде застать корвет еще в порту и оповестить о случившемся дона Рамона, жениха похищенной девушки.

Вечером Бернардито появился на борту корабля, но узнал, что сеньор Рамон проводит свое время где-то на берегу. Бернардито кинулся искать своего друга по ближайшим трактирам и действительно застал его в маленьком номере портовой гостиницы. Дон Рамон уединился, чтобы дать волю своему поэтическому вдохновению: он сочинял поэму, посвященную Долорес.

Между тем сеньора Эстрелла направилась к городскому коррехидору, чтобы тот послал своих альгвазилов в замок гранда Сальватора и освободил девушку.

Но лукавый коррехидор смекнул, что с бедной доньи Эстреллы взять нечего, в то время как ссора с важным грандом лишила бы его обильных доходов, а может быть, и выгодной службы. Он притворно обещал донье Эстрелле всяческую помощь в розысках дочери, но выразил уверенность, что почтенный старик решительно не виновен. Коррехидор заявил, что девушка могла быть похищена только ее нетерпеливым женихом, доном Рамоном де Гарсия, и никем другим.

А дон Рамон, потрясенный неожиданным несчастьем, уже под утро разыскал в Барселоне одного своего состоятельного приятеля, некоего Хуанито Прентоса, занял у него десять золотых для покупки лошадей и предложил ему принять участие в розысках девушки, не подозревая, что Хуанито Прентос приходится сродни старому коррехидору. Чтобы не прослыть у товарищей трусом, Хуанито скрепя сердце согласился ехать, но по дороге усиленно уговаривал своих друзей не затевать ссоры с влиятельными людьми и покончить дело миром. Вечером, на второй день после похищения, все трое прискакали в городок. О девушке по-прежнему не было ни слуху ни духу, но от ее матери молодые люди узнали, что коррехидор обвиняет в похищении дона Рамона.

Дон Рамон, как человек прямодушный и вспыльчивый, не сходя со своего усталого коня, повернул его снова к воротам, безжалостно пришпорил и вмиг домчался до дома коррехидора. Бернардито недолго думая пустился вслед за ним, а Хуанито Прентос, сославшись на крайнее изнеможение своего скакуна, остался утешать старую сеньору в ее доме. В дальнейшем, когда события стали принимать все более опасный оборот, Хуанито Прентос потихоньку улизнул назад, в Барселону…

Перед воротами дома коррехидора дремал немолодой усатый альгвазил с алебардой. Рамон, отшвырнув алебардщика, прошел во внутренние покои, вытащил коррехидора из постели и выразил ему свое возмущение хорошими ударами шпаги, нанесенными плашмя по мягким частям тела.

Пока дон Рамон воздавал это возмездие клеветнику, на крик алебардщика сбежалось еще несколько солдат. Они накинулись на Бернардито, который во дворе, не покидая седла, держал в поводу лошадь своего друга. Дону Бернардито поневоле пришлось спешиться и вступить в очень крупный разговор с альгвазилами, причем двое из них, по неосторожности, напоролись на кончик шпаги, сверкавшей в руке молодого кабальеро. Остальные уже начали теснить его, когда из дома выскочил Рамон. Вдвоем они так исправно исполнили роль жнецов, что ни один из пяти подкошенных альгвазилов уже не поднялся с плит этого двора.

Вскочив на коней, Рамон и Бернардито пустились прямо к замку дона Сальватора, расположенному в шести милях от города. Их лошади сильно утомились, и всадники приблизились к длинной ограде замка уже под утро. Рассвет чуть занимался, но они все же различили, как в самой дальней части стены открылась небольшая потайная дверца и два человека вынесли какой-то длинный белый сверток. Озираясь, они подошли к быстрой горной речке, бросили сверток в воду и, не задерживаясь, пустились назад, к ограде.

Всадники переждали в прибрежных кустах, пока служители замка не скрылись за садовой дверкой. Спрятав коней, друзья спустились на дно ущелья, где среди развороченных камней пенился бурный поток. Долго они ходили по берегу, всматриваясь в быструю черную воду, и наконец на четверть мили ниже замка увидели в волнах, у каменистой косы, что-то белое, зацепившееся за куст. Войдя по пояс в воду, друзья вытащили тяжелый мешок на берег, распороли его и увидели… мертвую, задушенную Долорес.

Друзья молча укрыли плащами свою ужасную находку, подняли ее и выбрались на тропу. Они привязали завернутое тело несчастной девушки к лошади Рамона и решили ехать с этой роковой кладью прямо в Мадрид, в столицу, чтобы разоблачить злодея перед королем и потребовать лютой казни предателя и убийцы.

Уже совсем рассвело, когда оба кабальеро тронулись в путь. В этот миг из-за ближайшего утеса вылетел конный отряд альгвазилов и слуг дона Сальватора во главе с самим грандом.

Обоих друзей тотчас же схватили и связали, составили на месте полицейский протокол и повезли в тюрьму вместе с их недвижной ношей. Уже на городской окраине Бернардито, смекнувший, какая участь им готовится, потихоньку освободил руки от пут. Осторожно восстановив кровообращение, он внезапно выпрямился в седле, сорвал с себя остаток веревки и, выхватив полицейскую саблю у ближайшего стражника, повернул коня и врубился в самую гущу отряда. Он уже выбил из седла двух конников и схватил под уздцы лошадь, к которой накрепко был привязан Рамон, но чей-то пистолетный выстрел грянул в упор, и конь дона Рамона грохнулся оземь вместе с привязанным всадником.

В тот же миг дон Сальватор подскакал к Бернардито и выстрелил в него из пистолета. Пуля попала в саблю, и осколок угодил прямо в левый глаз Бернардито. Полуослепленный и залитый кровью, он все же дернул коня в сторону и помчался по извилистым улицам городской окраины. Близ домика с чьим-то винным погребком он бросил коня и плашмя ударил его саблей по крупу, так что животное понеслось дальше, а сам Бернардито, уже окончательно обессиленный, вбежал во двор и укрылся в темном погребе. Преследователи проскакали мимо, но вскоре увидели коня без наездника и повернули обратно, заглядывая во все двери и чердаки домов.

Хозяин погребка наблюдал всю сцену из окна и, едва лишь Бернардито укрылся между бочками, повесил на дверях погреба огромный замок, ключи от которого болтались у него на поясе.

Вскоре альгвазилы въехали и во двор к виноделу. Тот покорно позволил осмотреть двор и дом; когда же стражники добрались до подвала, хозяин побожился, что не открывал дверей со вчерашнего дня. Альгвазилы поехали дальше, а хозяин, подождав, пока смолкнет стук копыт, снял замок с дверей подвала и молча удалился в дом. Звали этого человека Пабло Вильяс, и Бернардито понял, что не перевелись еще в Испании великодушные люди.

Увидев, что спасенный не торопится покидать свое убежище, Пабло Вильяс в течение дня несколько раз входил в погреб, упорно не замечая длинного клинка, торчавшего из-за бочки; он даже нечаянно позабыл около этой бочки ломоть хлеба, кусок сыра и кувшин с водой. Бернардито обмыл свои раны, утолил голод и жажду и в сумерках выбрался из погребка. Он добрался до соседнего переулка, где знал жилище старухи мавританки, занимавшейся ворожбой и врачеванием. Эта старуха двадцать дней скрывала кабальеро в своем домике, вылечила его раны, но левый глаз он потерял и с тех пор носил на лице черную повязку вроде этой, что ношу я.

Уже на следующий день после заключения в тюрьму дона Рамона весь городок услыхал о страшном преступлении. Люди коррехидора ловко распространили слух, что злодей Рамон де Гарсия похитил и умертвил свою бывшую невесту, сеньориту Долорес эль Горра, давшую согласие стать женой гранда Сальватора, и что в этом злодеянии участвовал и брат убитой, Бернардито Луис. Оба они совершили также нападение на городского коррехидора, жестоко его избили, пытались ограбить и убили при этом пятерых подданных короля, доблестных альгвазилов, охранявших мир и покой города. Затем злодеи ночью подкрались к замку дона Сальватора и пытались подбросить труп своей несчастной жертвы под стены замка, дабы подозрение в похищении и убийстве пало на благородного гранда.

Не все жители верили этим хитросплетениям, но никто не смел громко высказать свои истинные подозрения. Несчастная мать одна отправилась в Мадрид, дабы поведать королю всю правду и добиться наказания настоящих виновников. За время ее отсутствия суд «скорый и справедливый» приговорил обоих молодых людей к позорной публичной казни через отсечение головы и к лишению всех прав состояния. Бернардито был осужден заочно, объявлен в бегах и вне закона: каждый мог теперь убить его, как бешеную собаку.

Приговор был представлен его королевскому величеству, когда сеньора Эстрелла прибыла в Мадрид. Матери Бернардито все же удалось получить аудиенцию; король повелел отсрочить исполнение приговора и послал в городок главного прокурора для вторичного расследования всего дела. Важным свидетелем в пользу обоих друзей должен был явиться их третий спутник, Хуанито Прентос.

Тогда дон Сальватор вместе с коррехидором подкупили презренного Хуанито, и тот подло подтвердил перед королевским прокурором, будто злодеяние совершено Рамоном и Бернардито. В бумаге, представленной королю, Хуанито Прентос прямо показал, что ненависть обоих кабальеро была сильнее всех других чувств, и злодеи предпочли увидеть Долорес мертвой, нежели женою своего врага.

Король после доклада прокурора утвердил приговор, и честный Рамон де Гарсия был четвертован и обезглавлен на городской площади. С балкона смотрел на казнь дон Сальватор. Рядом с ним стоял коррехидор. Последними словами дона Рамона были: «Я умираю невинным. Вон злодей!» – и он указал рукою на балкон. В толпе начался ропот, ибо народ ненавидел обоих, но палачи уже потащили дона Рамона к плахе, и через несколько минут голова казненного, вздетая на пику, поднялась над толпой. На том же помосте палачи обезглавили соломенное чучело, на котором висела дощечка с надписью: «Бернардито Луис эль Горра», а за поимку живого Бернардито король назначил награду.

Однако уничтожением опасных ему молодых людей дон Сальватор не ограничился. Он добился еще, чтобы самый дом родителей Бернардито был сожжен и разрушен до основания, а старую мать, донью Эстреллу, заключили в тюремную крепость. Полгода держали ее там заложницей, а затем, по всемилостивейшему повелению короля, донья Эстрелла была выслана из Испании. Она добралась до Венеции и там прожила много лет в доме одного вельможи, графа Паоло д’Эльяно, которого, верно, тронула ее печальная повесть. В этом доме потом и отыскал ее Бернардито… С тех пор он часто перевозил свою мать с места на место и оставил наконец в Греции. Тут он с ней и расстался, должно быть уж навсегда…

– Ладно, дядя, лучше рассказывай дальше про самого Бернардито. Теперь он станет Одноглазым Дьяволом, правда?

– Да, сынок, тогда-то Бернардито и превратился в Одноглазого Дьявола. Слушай, как это произошло.

 

3

…Залечив свои раны и покидая домик мавританки, Бернардито не сбрил отросшей за месяц бороды, нацепил черную повязку, закрывшую половину лица, надел нищенское платье, подпоясался веревкой и взял в руки грубую суковатую палку. Но внутри этой палки был острый толедский клинок, а за пазухой у нищего лежал заряженный пистолет. От старой мавританки Бернардито знал все, что происходило в городе, и… вовремя поспел на городскую площадь!

Жестокую казнь дона Рамона он молча наблюдал из толпы. Никто не обратил внимания на нищего с бледным лицом и горящим единственным глазом. После казни, когда народ расходился в угрюмом молчании, Бернардито протолкался к эшафоту и смочил свой шелковый платок кровью друга, обагрившей деревянный помост. Он спрятал на груди это печальное знамя, ушел в окрестные горы и отыскал укрытую среди скал пещеру. Здесь он достал из-за пазухи окровавленный платок, положил его на камень в углу и громко произнес клятву мести.

Обессиленный горем и усталостью, он повалился на голые камни, даже не подстелив под голову нищенского плаща. Тело его сотрясалось от озноба. Мысли, одна тяжелее другой, ворочались в голове, как мельничные жернова. Думал Бернардито о том, что остался он теперь совсем один на свете, без матери, без сестры и без друга, лишенный угла и крова над головой. Все отнял у него дон Сальватор, вплоть до права ходить по земле и дышать воздухом, потому что теперь всякий мог лишить его жизни и получить за это обещанную королем награду. Все прежние чувства и привязанность умерли в нем, и только жажда мести жгла ему сердце. О Боге он забыл и призывал сатану себе в помощники.

Уже наступила ночь, и, измученный всем пережитым, Бернардито закрыл глаза, но сразу же открыл их снова, потому что почувствовал, что он уже не один в пещере! Смутные тени плясали под сводом, неслышно скользя в сумраке. Вмиг припомнилась Бернардито сказка, слышанная им в детстве от старого пастуха Хозе, про разбойников, которые прятали в этих скалах награбленное, а потом в ужасе бежали от бесовского наваждения.

Все быстрей становилась пляска теней, и уже стал различать Бернардито отвратительные морды крутящихся бесов. Были они серыми, как летучие мыши, но походили и на облака грязного тумана. Мшистые стены пещеры пришли в движение. Почудилось Бернардито, что бесы, кружась, приближаются к нему, хватают за горло, сдавливают череп. Вот и дышать все труднее… Невесть откуда взявшийся красный свет заливает пещеру…

И когда рой теней заплясал еще стремительнее над телом распростертого кабальеро, пол в пещере внезапно качнулся, запах серы наполнил все ущелье, и сам сатана в красном плаще предстал перед ним, вонзив ему прямо в лицо огненный взор свой.

Властитель ада протянул руку к дальнему углу пещеры, и несчастный Бернардито увидел там, в клубах тумана, два призрака: белый сверток с телом сестры и мертвую голову друга на плахе…

Внезапно словно живительной прохладой повеяло в пещере. Исчез из нее страшный гость в красном плаще, пропали все видения и тени. Бернардито протер свой глаз и сел, дико озираясь вокруг. Небо уже светлело, брезжил рассвет. В пещеру врывался свежий утренний ветерок. Где-то далеко внизу звенели бубенчики овечьего стада, шумел поток на дне ущелья, и тени гор покрывали долину, где еще спал родной городок.

В углу пещеры по-прежнему лежала на камне кровавая тряпица, и горячая волна ненависти снова вскипела в душе обездоленного. Он нагнулся за платком, и при этом рука его ударилась о какую-то железку. С трудом, как тяжелобольной, выполз Бернардито из пещеры, сломал смолистую кипарисовую ветку и, запалив ее, осветил этим факелом темный угол. Ржавая кирка лежала на камне, а рядом белели черепа и кости скелетов. Бернардито взял кирку и отвалил камень. Черная щель открылась под ним. Бернардито расширил ее киркой и вытащил глиняный горшок, завязанный кожей; на нем были грубо намалеваны чем-то белым череп и кости.

Бернардито разбил горшок киркой и обнаружил в черепках ветхую черную тряпку; сквозь рваную ткань на пол посыпались червонцы. Он доверху наполнил золотом карманы, а остаток положил в свою нищенскую суму. Здесь были монеты всех стран, но чаще попадались старинные испанские дублоны и пиастры, французские луидоры, тяжелые, очень старые ангелы британской чеканки, итальянские флорины, турецкие дукаты и голландские гульдены.

Едва успел Бернардито спрятать золото, как на горной тропе, что змеилась пониже пещеры, послышались чьи-то осторожные шаги. Тихонько выглянув, Бернардито увидел черного монаха, который, озираясь и цепляясь за кусты, лез вверх, к пещере. Тогда Бернардито быстро отбежал в дальний угол, взобрался под самый свод и притаился. Он еще не успел достать из-за пазухи пистолет, как голова монаха показалась у входа в пещеру; незнакомец зажег свечу и начал осматриваться вокруг. Увидев разбитый горшок и черную тряпку на полу, монах завыл и повалился на пол… Ты не спишь еще, маленький Ли?

– Что ты, дядя Тобби! Конечно не сплю!

– Тебе не страшно?

– Немножко страшно, зато очень интересно!

– А ты ничего не слышал в шуме ветра за окном?

– Мне почудилось, будто кто-то стонет или воет… Но больше ничего не слышно. Говори дальше!

– Должно быть, и мне только почудилось… Ну, слушай! Монах долго лежал распростертый на земле, и у нашего Бернардито уже заныли мускулы ног от неудобной позы под сводами пещеры. Наконец монах поднялся и поднес свечу к дыре под сдвинутым камнем. Он порылся в земляной осыпи и вытащил оттуда небольшой ящичек, которого Бернардито второпях не заметил. Спрятав ящичек в дорожный мешок под сутаной, монах достал из кармана полотенце, намочил его в ручейке, журчавшем неподалеку, и вернулся в пещеру. Потом он укрепил свечу возле отверстия, обмотал себе рот и нос мокрым полотенцем наподобие маски и стал ковырять киркой в глубине дыры. После недолгих усилий он выпрямился и стал глядеть на пламя свечи. Сначала она горела ровно, а потом огонек стал тусклым, затрещал, и вдруг сама собою свеча погасла.

Монах бросил кирку, плотнее прижал полотенце к лицу и торопливо выбрался из пещеры. Бернардито сейчас же начал спускаться. Он еще не добрался до пола, как ощутил во рту сладковатый, неприятный вкус. Голова закружилась, и стены тайника поплыли, словно они были из дыма. Он почти свалился с каменного выступа, подхватил свою палку и, теряя сознание, последним усилием ползком выбрался из пещеры на свежий воздух. Его тошнило, руки и ноги сводило судорогой, и чистый холодный воздух ущелья, как ножом, резал легкие. Бернардито кубарем покатился по крутому склону и почти замертво упал у крошечного водоема в зарослях орешника. Не успел он опомниться от падения, как увидел перед самым носом дуло пистолета. Сиплый голос произнес:

«Отдай мне адское золото, бродяга, или черти в преисподней зальют им твою жадную глотку!»

С трудом приподняв голову, Бернардито увидел монаха с оружием в руке и почувствовал, как другая рука в засаленном черном рукаве обшаривает его нагрудную суму. Монах сорвал ее с обессиленного кабальеро и вытащил из нее тряпицу окровавленного шелка.

Как ни слаб был Бернардито, но, увидев этот платок в чужих руках, он разжал стиснутые зубы и вымолвил:

«Бери золото, но отдай мне эту вещь!»

Монах с любопытством разглядывал платок.

«Это твой талисман, что ли?»

«Нет, это мое знамя, под которым я должен победить или погибнуть».

«Кровь на нем еще свежая. Уж не от вчерашней ли она казни? Кто ты такой, одноглазый бродяга?»

«Мститель», – отвечал Бернардито.

Монах протянул ему кружку воды. Язык с трудом повиновался Бернардито, мозг был отуманен, но даже и в этом состоянии он сообразил, что будь этот монах посланцем темного царства, пригрезившегося ночью, он обходился бы без новенького пистолета с надписью: «Париж, 1742 год». Кабальеро уже догадался приписать свои ночные видения действию какого-то ядовитого газа, проникавшего в пещеру сквозь щель и трещины в полу. Смутная догадка, что хитрый монах может принадлежать к разбойничьей шайке, о которой рассказывал старый пастух, всплыла в мозгу Бернардито, и он пристальнее вгляделся в лицо собеседника.

«У тебя, бродяга-мститель, остался еще сатанинский металл. Ты никуда не сможешь донести его, он все равно прожжет твои карманы», – сказал монах, вновь поднимая пистолет.

В это время трое овечьих пастухов показались на тропе, и монах, не опуская пистолета, приложил палец к губам. Пастухи сели неподалеку и принялись разводить костер.

«Оставим в покое сатану и его детей. Тебе хватит того, что у тебя лежит в суме», – прошептал Бернардито, садясь и ощупывая свои карманы, полные золота.

Незаметно он вытащил из палки отцовский клинок, отбросил им руку монаха с оружием и вцепился в ворот доминиканцу, приставив к его горлу клинок. Он увидел близко перед собою вытаращенные глаза. Испытывая суеверное почтение перед черным одеянием противника, Бернардито отпустил его и спрятал свой клинок.

Пастухи повернулись на шорох в кустах и взяли в руки здоровенные дубины. Бернардито и монах замерли на четвереньках, искоса поглядывая друг на друга. Пастухи успокоились и опять уселись у своего котелка.

«Я сильно голоден», – пробормотал служитель церкви.

«Пойдем к этим людям», – предложил Бернардито.

«А ты их знаешь?»

«Я здесь никого не знаю».

Однако черный спутник предпочел потерпеть с трапезой, из чего Бернардито заключил, что и он не слишком уверенно чувствует себя в этих краях. Монах пересыпал золото из сумы Бернардито в свой мешок и, взвесив его на руке, сердито пробормотал:

«Проклятый Одноглазый Дьявол! Знаешь, кого ты ограбил? Это не мое золото, а в твоих карманах осталось впятеро…»

«Если это золото черта, – хладнокровно отвечал Бернардито, – то оно попало в хорошие руки. Как тебя зовут, хитрый монах с пистолетом?»

«На больших дорогах меня когда-то звали отцом Симоном. Неоперенный ты, видно, гусь, что не слыхал обо мне и тычешь мне в горло свою детскую железку! Этим золотом ты подавишься, птенец!»

Глаз Бернардито сверкнул такой злостью, что монах попятился.

«Не слишком давно я нанизал на эту железку пятерых альгвазилов. Знай свои четки, монах, и ступай подобру-поздорову своей дорогой!»

«Сдается мне, что она у нас с тобой одна, – сказал монах примирительно. – Да простит тебя святой Доминик за то, что ты меня… гм… за то, что ты заставил меня поделиться с тобой! Но скажи, как ты пронюхал про золото Гонзаго?»

Бернардито не признался, что первый раз слышит это имя, и отвечал уклончиво. Наконец голодные нищий и монах спустились в долину.

В убогом трактире, который посещался только пастухами, погонщиками мулов и бродячим людом, оба сели за отдельный столик. По соседству с ними за кувшином вина сидели два крестьянина. Один рассказывал другому про вчерашнюю казнь. Бернардито услыхал собственное имя, повторенное несколько раз. Скрипнула дверь, два альгвазила вошли в трактир.

«Архангелы!» – проворчал один из крестьян, поднял кувшин над головой, и струйка вина полилась ему в открытый рот.

«Эй, за столиком, – закричал альгвазил, – захлопни рот! Поверни к нам лицо! Иди-ка к нам поближе!»

Альгвазилы осмотрели и даже ощупали подошедшего. И лишь после клятвенного заверения трактирщика, что перед ними находится не переодетый Бернардито, полицейские отпустили крестьянина. Затем один из альгвазилов достал бумагу и громко прочитал вслух приметы преступника Бернардито Луиса эль Горра. Под конец они объявили, что за голову живого или мертвого Бернардито королевская казна выплатит тысячу дуро.

В оглашенном документе ничего не говорилось о единственном глазе кабальеро. Значит, ранение осталось неизвестным властям. Теперь мудрено было узнать кабальеро Бернардито в одноглазом оборванце с растрепанной бородкой!

Нищий приблизился к альгвазилам, которые уже подошли к стойке и бросили бумагу на прилавок. Приложив ладонь к уху, нищий старческим голосом спросил, о чем толкует прочитанный документ.

«Уж не собираешься ли ты, старина, поохотиться за Бернардито?» – весело спросил альгвазил.

«Смотри, как бы он не зашил тебя самого в белый мешок!» – смеясь, поддакнул второй.

«Налей-ка, хозяин, для пробы этого винца, – потребовал первый страж. – Да поскорее! Сеньор коррехидор велел через час вернуть ему эту бумагу обратно. Он хочет послать ее в скоропечатню, чтобы завтра она была в виде афиши расклеена на всех перекрестках».

Услышав эти слова, Бернардито взял с прилавка карандаш трактирщика и незаметно написал несколько слов на отогнутом краю бумаги. Альгвазилы выпили, повторили, расплатились за вино одобрительным покрякиванием и, взяв свою бумагу, удалились с важностью.

Городской коррехидор, получив эту бумагу в собственные руки, незамедлительно обратил внимание на следующие строки в ее нижнем углу:

«Сеньор коррехидор! Если в тюрьме с головы моей матери упадет хоть один волос, я повешу тебя на косах твоей дочери Мигуэлы.

Бернардито ».

Через час, когда целый отряд альгвазилов оцепил всю рыночную площадь, нищий и монах уже пробирались горными тропами к Барселоне.

Прошло около двух недель после всех этих приключений. Поздно вечером в рыбачьем домике, затерянном среди прибрежных гор Каталонии, сидели за игрой в кости пять человек. За окнами гудел штормовой ветер…

Среди играющих выделялся человек в лиловом бархатном камзоле и берете с пером. Его левый глаз закрывала черная повязка. Трудно было определить его возраст, потому что единственный глаз его сверкал молодо, а волосы поседели. Рядом сидел пьяный монах с непокрытой головой. Его выбритую тонзуру на макушке окружали жиденькие пряди всклокоченных волос. Толстенная Библия торчала у него из кармана, а на груди висело костяное распятие.

Напротив кабальеро в берете играл сын хозяина-рыбака, молодой Маттео Вельмонтес. Красная косынка, стянутая сзади узлом, охватывала его курчавые волосы и спускалась на лоб до черных густых бровей. Он был опоясан кушаком, из-за которого торчали ручки двух пистолетов и двух ножей. Человек этот слыл за самого ловкого контрабандиста на всем побережье, а отцу его, старому Христофоро, принадлежал парусный баркас «Толоса».

Облокотившись на стол изувеченной левой рукой с тремя обрубками пальцев, метал кости смуглый, как мавр, андалузец с курчавой бородкой и могучей волосатой грудью. Звали его Антонио Карильо. Был он некогда славным тореадором, любимцем севильской арены. В злополучный для него день бешеный бык, по счету одиннадцатый из тех, что были уложены им на песок в течение одной праздничной корриды, распорол ему бок и изувечил левую руку. Среди зрителей находился и сам король Филипп V, громко бросивший презрительное замечание по адресу поверженного тореро. Антонио приподнялся на песке, снял с пальца перстень, которым его величество король лишь накануне изволил наградить храбреца за десятого быка, и швырнул кольцо в королевскую ложу. Перстень угодил в лицо начальнику королевской стражи, а Антонио упал на песок, зажимая руками страшную рану. Очнулся он в тюремной камере с ампутированными пальцами и наспех зашитым боком. Кроме трех ребер и стольких же пальцев, тореро навек лишился монаршей милости, а затем оказался под одним кровом с Бернардито, которого встретил на горной тропе. Пятый игрок был невысок, белокур, с нежным, почти девическим лицом. Но этот юноша с длинными, как у ангела, ресницами гнул подкову своей женственной рукой, с двадцати шагов не давал промаха по игральной карте, а его стройные ноги в туфлях с пряжками были неутомимы, как ноги борзой собаки. Этот молодой человек вырос в большой, дружной семье. Внезапно, в одну неделю, он лишился всего: родителей, братьев и сестер, дома и имущества. Отец его, славный капитан де Лас Падос, был отважным мореходом и вдобавок человеком ученым. На золотые пиастры, собранные у приближенных короля и предприимчивых купцов, он несколько раз снаряжал корабли и пускался в опасные плавания к неизвестным берегам вновь открытых стран и островов в южных морях. Возвращаясь из странствий, капитан усаживался за описание новых земель и составление правдивых карт. Все моряки Испании, Португалии и Франции благословляли его за этот благородный труд, но купцов не интересовали науки и ученая слава соотечественников: они требовали золота, они ждали, что капитан быстро набьет их сундуки сокровищами. С большой удачей вернулся в Барселонскую гавань из последнего плавания потрепанный бурями корабль капитана де Лас Падоса. Мореходы открыли в Тихом океане благословенный остров, населенный веселым темнокожим народом. Туземные жрецы удивили капитана своими познаниями в математике, астрономии и искусстве врачевания. Хижины и утварь туземцев были покрыты тонкой резьбой, ткани поражали яркостью красок и красотою узоров. Несколько больших селений на острове украшали причудливые башни и храмы, уставленные золотыми фигурами диковинных зверей и птиц.

Островитяне встретили капитана и его товарищей, как друзей, а провожали, как братьев. В честь экипажа корабля был устроен праздник. Девушки убрали корабль цветами, и он тронулся в обратный путь, провожаемый приветственным хором.

Когда кредитор капитана, барселонский купец Прентос, отец презренного Хуанито, узнал о богатствах чудесного острова, он втайне снарядил три корабля, посадил на них вооруженных головорезов и предложил капитану вести эту армаду к острову. Честный капитан отказался наотрез. Он знал, чем это грозит его друзьям-островитянам: все население острова обречено на гибель, селения будут преданы сожжению, храмы – беспощадному расхищению. Он не мог стать убийцей целого народа!

И вот тогда подлый Прентос сочинил донос на благородного капитана, обвиняя его в измене королю. Капитана заключили в тюрьму и пять суток пытали, чтобы выведать путь к острову. Но капитан не выдал своей тайны и на пятую ночь умер от пыток. Дом его и имущество были конфискованы и за бесценок достались купцу Прентосу. Когда люди купца пришли в дом, три сына капитана взялись за шпаги. В короткой схватке двое из них были заколоты, лишь младшему, Алонзо, удалось бежать. Обеих дочерей капитана королевские слуги заточили в монастырь. Жена его от горя лишилась рассудка и была найдена мертвой на берегу, у самого трапа осиротевшего корабля…

– Дядя Тобби, ты, верно, забыл, что Бернардито играет в кости у рыбаков и что пятый игрок…

– Верно, мой мальчик, я совсем заговорился о добром капитане и не сказал, что пятый игрок, юноша с девичьим лицом, и был младшим сыном капитана. Звали его Алонзо де Лас Падос. Выброшенный на большую дорогу, он повстречался с отцом Симоном и теперь швырял кости, подзадоривая других игроков.

Когда очередь бросать пришла к Бернардито, он отложил кости в сторону и вгляделся через низенькое оконце в ночной мрак. За уступами береговых скал бушевало море, и пенные гребни возникали в свете луны, как вспышки белых зарниц на воде.

«Сеньоры! – обратился он к играющим. – Прошу тишины! Мы вступаем в суровое братство по оружию. Перед нами еще долгие часы ожидания, потому что баркас Христофоро вряд ли вышел в такую бурю с Минорки. Прекратим игру и скрепим наш союз. Мы еще мало знаем друг друга, между тем наше братство должно быть вечным. За отступничество – смерть! Есть еще время для слабодушных уйти отсюда с миром, пока не сказано последнее слово».

Игроки бросили кости. Бернардито был по годам самым младшим из них, но голова его успела поседеть от пережитого, и какая-то внутренняя сила подчиняла ему всех этих людей, столь не похожих один на другого.

Бернардито развернул свое печальное знамя, уколол себе руку кинжалом и кровью написал на чистом пергаменте слова клятвы. Затем он подозвал Маттео Вельмонтеса. Коротко рассказав о своей беспокойной жизни контрабандиста и моряка, Маттео, с общего согласия, тоже закрепил кровью на пергаменте принадлежность к новому братству. За ним это сделали Антонио Карильо, Алонзо де Лас Падос, и, наконец, очередь расписаться дошла до отца Симона.

«Объясни братьям, кто ты и чье золото попало в наши руки», – приказал Бернардито.

«Друзья, – сказал монах, – священный сан запрещает мне клясться в чем-либо, кроме как в верности истинной церкви. Выслушайте мою историю и считайте меня и без кровавой подписи своим братом до конца моих дней. В этом я целую крест перед вами!»

Старик рассказал, что когда-то в молодости он любил девушку и обвенчался с нею против воли отца, человека гордого и жестокого. Отец лишил его наследства и изгнал из дому. Однажды, мчась верхом на коне по узкой горной дороге, неподалеку от родных мест, он наскочил на встречного всадника и вышиб его из седла. В ночной темноте пострадавший выхватил шпагу, и молодой человек, спешившись, вступил в драку и убил незнакомца. Принесли факелы, и он узнал в убитом родного отца. Потрясенный своим поступком, он принял монашество под именем отца Симона. Двадцать лет провел он в посте и молитве, замаливая свой грех, усердно читая священные книги и сочинения отцов церкви. Как-то раз, вступив с неким ученым служителем святейшей инквизиции в богословский спор, он зашел так далеко, что схватил попавший под руку том сочинений блаженного Августина и одним ударом увесистой книги вышиб дух у своего оппонента. В великом смятении отец Симон бежал в леса. Во сне он увидел, что святой Петр уговорил Господа отпустить грешнику его старую вину: видать, и привратник рая не больно жаловал отцов-инквизиторов!

Очень скоро отец Симон оказался у лесного костра разбойников из шайки старого Гонзаго, наводившей ужас на путешественников в горах Италии, Франции и Испании. Пристав к этой шайке, отец Симон делил с бандитами их буйную жизнь, отпуская заранее грехи и сам наверстывая упущенное за двадцать лет поста и воздержания. Длилось это, пока королевские мушкетеры Людовика XV не разгромили шайку во французских Пиренеях.

После долгих скитаний несколько уцелевших разбойников добрались с награбленным золотом до Каталонии с намерением сесть в Барселоне на корабль и отплыть в Геную. Ночь застала их на горной дороге, и они заночевали в укромной пещере среди скал. Отец Симон, приложившийся накануне к бутылке с особенным усердием, почувствовал ночью тошноту, выбрался из пещеры и целую ночь пролежал у ручейка, странно разбитый и преследуемый зловещими сновидениями. Когда рассвело, он вернулся в пещеру и застал страшную картину: его товарищи лежали мертвыми. Только один Пабло Вильяс, валявшийся у самого входа, подавал еще слабые признаки жизни.

«Пабло Вильяс? – переспросил Бернардито. – Не тот ли это Вильяс, что содержит винный погребок в моем городе?»

«Тот самый, – подтвердил отец Симон, – и он не содержал бы сейчас этого заведения, если бы я за ноги не вытащил его из пещеры и не отпоил молоком у пастухов. Эти пастухи объяснили, что в пещере живет сам дьявол и душит людей, забредающих к нему в гости».

Очнувшийся Пабло в священном ужасе от всего, что ему привиделось ночью в пещере, решил махнуть рукой на золото, которое еще оставалось в сумках мертвых товарищей, и начать честную жизнь винодела. Отец Симон, сохранивший при себе мешочек дукатов, был случайно опознан на улице одним из купцов, ограбленных шайкой Гонзаго, и поспешил покинуть эти края.

Прожив пять лет в Италии, отец Симон исчерпал свой золотой запас и задумал проверить, не уцелело ли в каталонской пещере сокровище Гонзаго. Добравшись до этого опасного места, он нашел в пещере два скелета в сапогах, сгнившие сумы с золотом и ржавое оружие. В пещере стоял тяжелый запах какого-то газа.

Монах сходил в городок, принес с собою глиняный горшок и кирку, а затем, обмотав лицо мокрой тряпкой, обследовал пещеру. Он заметил, что ядовитый газ поступает сквозь щель в углу. Монах плотно забил глиной эту щель, а рядом выкопал яму. Завернув половину червонцев в черную тряпку, он всунул этот сверток в горшок, нарисовал на нем известью череп и опустил в дыру. Покончив с этим, отец Симон бросил взгляд на кости своих бывших товарищей, вздохнул и решил по-христиански предать эти бренные останки земле. Коснувшись ребер старого Гонзаго, он нащупал под остатками одежды шкатулку, окованную серебром. В ней оказалось двадцать девять сияющих алмазов, один крупнее другого. Но монах все сильнее чувствовал признаки отравления: слишком долго он пробыл в пещере. Почти теряя сознание, он поспешно бросил шкатулку в тайник, закидал яму щебнем и завалил сверху тяжелым камнем. Оставив кости разбойников, отец Симон еле выполз на свежий воздух с мешком червонцев. Этого золота оказалось достаточно для пяти лет развеселой жизни во Франции и Италии, а в июле 1742 года монах снова пустился в путь, чтобы пополнить текущий запас. Остальное было уже известно слушателям из рассказа Бернардито; все золото и драгоценности новые друзья сложили вместе и вверили охране сурового мстителя – предводителя братства…

 

4

Следующей ночью на баркасе старого Христофоро Вельмонтеса пятеро братьев-мстителей отплыли к турецким берегам, держа курс на Стамбул.

Неделей раньше туда же вышел из Барселонской гавани тяжело нагруженный товарами корабль «Голиаф». На борту его находился сам владелец судна, купец Прентос, виновник гибели всей семьи молодого Алонзо. Старый Прентос взял с собою в это плавание и своего сына Хуанито, труса и негодяя, оклеветавшего дона Рамона и Бернардито.

Трудно пришлось братьям-разбойникам на утлом баркасе во время августовских штормов на Средиземном море! Старый Христофоро, Маттео и Бернардито были опытными моряками, но оба других члена братства только учились управлять парусами и держать курс по звездам и солнцу, так как компаса у них не было. Шесть раз штормы задерживали их в пути. Но, к счастью друзей, они еще застали судно презренного Прентоса в бухте Золотого Рога. Товары, привезенные купцом из Испании, были уже проданы, и «Голиаф» принимал на борт обратный груз. Здесь были восточные благовония и пряности, сафьян и слоновая кость, дамасские клинки, парча и шелк, турецкий табак и бочонки розового масла. Богатой выручки ждал купец от продажи этих товаров испанским грандам и монастырям, и потому стража на корабле ни днем ни ночью не спускала глаз с надежно запертых трюмов и никого не подпускала даже близко к судну.

И вот перед самым отплытием явился к месту стоянки судна важный иностранец со своей супругой. Они прибыли в богатых носилках британского посланника в Стамбуле и попросили Прентоса спуститься на набережную. Высокий господин в мундире английского офицера объяснил купцу на плохом испанском языке, что он – британский полковник в отпуске, совершающий свое свадебное путешествие. Супруга полковника – полячка, не понимавшая по-испански – молча стояла рядом с мужем, переводя взгляд голубых очей с корабля на его владельца. Эта чета знатных иностранцев уже возвращается в Англию, но на обратном пути намерена посетить Мадрид. Поэтому от имени британского посланника полковник просил принять его на корабль вместе со слугою и французским епископом, другом и попутчиком полковника. Полковник был уже с проседью, лишился на фландрских полях в 1714 году левого глаза и носил черную повязку, пересекавшую ему лицо.

Во время беседы сын купца, Хуанито, тоже появился на берегу. Прелестная белокурая полячка сделала умоляющее лицо и так кокетливо улыбнулась ему, что тот стал просить отца уважить просьбу важных путешественников. Полковник извлек из кармана кошелек с золотом, и размеры кошелька быстрее остальных доводов пресекли колебания осторожного купца. Золото перешло в карманы Прентоса, а Хуанито сам вызвался проводить новых пассажиров «Голиафа» до британского посольства, чтобы помочь им перебраться на борт. Все трое уселись на подушки закрытых носилок и на плечах атлетических носильщиков отправились в загородную виллу. Купец предупредил, что судно уже выходит на рейд, поэтому пассажирам предстояло попасть на него с помощью шлюпки.

По грязным улицам Стамбула носилки прибыли наконец к небольшой вилле. В доме был пустынно, и прислуга состояла не из англичан, а из турок. Самого британского посланника не оказалось дома, но в уютном покое был сервирован завтрак с изобилием превосходных вин.

За завтраком полковник и французский епископ поинтересовались, надежно ли вооружен «Голиаф» и достаточны ли запасы пороха. Получив от Хуанито самые успокоительные заверения, полковник приказал слугам немедленно собрать небольшой багаж. Через час все общество снова уселось на подушки носилок. Хуанито оказался между полковником и его молодой женой, а епископ в лиловой шелковой рясе поместился против них. Подвыпивший сын купца рискнул нащупать в полумраке носилок ручку прелестной панны и, к своей неописуемой радости, почувствовал легкое ответное пожатие; при каждом толчке носилок ручка кокетливой панны все сильнее сжимала его пальцы.

Раскуривая трубку, полковник неожиданно заметил этот непозволительный флирт. Громовым голосом он потребовал немедленного удовлетворения, высунулся из носилок, отдал какое-то приказание носильщикам и угрюмо замолчал, поглядывая на Прентоса своим единственным глазом и грозно поигрывая рукоятью очень длинной шпаги.

Когда они прибыли на набережную, начинало вечереть, но в порту было еще много всякого люда. Далеко на рейде виднелся «Голиаф», а у самого причала стоял баркас со старым шкипером в испанском берете и бородатым матросом, у которого на левой руке было всего два неповрежденных пальца.

Полковник крепко взял под локоть купеческого сынка, а под другую руку, к немалому изумлению Хуанито, его пребольно ухватили нежные пальцы панны. Так он был мгновенно доставлен к баркасу. Затем полковник еще раз соскочил на берег, и Хуанито услышал, как он с помощью странной языковой смеси советовал турецким носильщикам поскорее замазать британский посольский герб на дверце носилок. Последняя его фраза привела Хуанито в трепет, ибо, вручая старшему носильщику кучку золотых монет, полковник сказал ему: «Прощай, старик, и не поминай лихом Одноглазого Дьявола Бернардито!»

Ужасная догадка мелькнула в уме у Хуанито, но баркас уже пенил волны Золотого Рога и часа через два пристал к голому, пустынному острову.

«Выходи!» – приказал Бернардито предателю и сам следом за ним ступил на каменистую почву.

Было уже темно, ни одного огонька не мелькало в этом безлюдном месте. Только далеко вдали небо и море чуть окрашивались отблеском огней турецкой столицы.

«Взгляни мне в лицо, Хуанито Прентос, – сказал Бернардито. – Узнаешь ли ты меня?»

Как ни вглядывался предатель в суровое лицо, он не мог узнать в нем черт бывшего кабальеро, хотя и догадывался, кто стоит перед ним.

«Помнишь ли ты казненного дона Рамона, шелудивая собака?»

Задрожав всем телом, Хуанито прошептал, что он был другом покойного сеньора Рамона де Гарсия.

«Тогда повтори, клеветник, то, что ты сказал королевскому прокурору, и скажи, сколько заплатил тебе дон Сальватор за иудину службу».

Сын купца повалился в ноги мстителям.

«Сеньор Бернардито! – взмолился он. – Меня силой принудили подписать бумагу».

«Ты лжешь, трусливый пес! Отвечай, сколько тебе было уплачено?»

«Тысяча золотых дуро, сеньоры, всего одна тысяча!»

«Братья, – обратился Бернардито к своим спутникам, – чего заслуживает этот иуда?»

«Смерти!» – сказал переодетый женщиной Алонзо.

Остальные молча кивнули.

«Так умри же, смердящий пес, на этом острове псов! Знаешь ли ты это место?»

Хуанито узнал наконец бесплодный и безлюдный остров: уже давно до ушей его доносился хриплый лай и вой, а теперь он различал и какие-то серые тени, снующие вокруг. Ужас охватил его: значит, он приговорен к смерти на Собачьем острове, куда со всего Стамбула жители вывозят больных и старых псов, которых туркам запрещено убивать. Сюда изредка пристают лодки, полные собак, и гребцы торопятся, высадив животных, поскорее удалиться от проклятого места, где день и ночь заливаются воем одичалые псы.

Хуанито дико заорал и кинулся бежать. Бернардито поднял пистолет, и пуля пробила ногу беглецу. Потом братья сняли камзол и берет с Хуанито и оставили его одного. Когда мстители вернулись на баркас, целая стая одичалых псов, урча, уже возилась над телом предателя…

Маттео Вельмонтес был одного роста с казненным, и волосы их были схожи. Он надел камзол и берет Хуанито и лег на скамью. Друзья прикрыли его плащом. Перед рассветом баркас доставил всех на «Голиаф», и полковник с улыбкой объяснил купцу, что Хуанито неумеренно выпил вина. Друзья подняли переодетого Маттео со скамьи, поддержали его под руки, и тот, свесив голову, кое-как добрался до каюты.

«Голиаф» поднял паруса, и вскоре огни Золотого Рога остались далеко за пенистой ширью. Следом за «Голиафом», ныряя в волнах, шел баркас «Толоса». На борту его оставался только «старый шкипер» Христофоро Вельмонтес, а беспалый «матрос» уже успел превратиться в слугу полковника и следовал со своими хозяевами на корабле.

Утром, когда «Голиаф» достиг Мраморного моря, молодой Прентос позвал своего отца в каюту. Здесь уже находились полковник с супругой…

Через некоторое время купец Прентос пригласил в эту же каюту начальника корабельной стражи. В распоряжении последнего имелось два десятка солдат.

Под пристальным взором полковника купец Прентос отдал весьма слабым и странным голосом приказание отомкнуть все три поместительных трюма «Голиафа». Дрожащей рукой он протянул начальнику стражи ключи и велел по исполнении поручения вернуться с десятью стражниками.

«С оружием?» – осведомился начальник стражи.

«Нет, без оружия», – пояснил полковник.

Скоро солдаты с тяжелым топотом ввалились в каюту. Полковник сурово упрекнул офицера за поднятый шум, ибо требовались осторожность и тишина.

«Команда судна затеяла бунт, и нужно потихоньку схватить заговорщиков по одному, – пояснил он офицеру. – Ступайте в кубрик, вызывайте матросов одного за другим в трюм. Там вяжите их и кладите на пол».

Приказание было в точности исполнено. Боцман и все матросы, кроме вахтенных, оказались запертыми в кормовом трюме. Затем полковник приказал офицеру и его десятку солдат потихоньку спуститься в средний трюм, затаиться там и ожидать дальнейших приказаний. Когда солдаты заняли трюм, полковник с беспалым слугою опустили на люк тяжелую крышку и повесили на нее полупудовый замок. Наконец полковник собрал остальных солдат и, объяснив, что в носовом трюме появилась течь, велел им передвинуть ящики с грузом. Едва солдаты принялись за дело, над их головами тоже упала крышка и загремел засов. Теперь оставались только полтора десятка вахтенных, капитан и его помощник.

Полковник поднялся на мостик и передал капитану приказание купца Прентоса немедленно спустить паруса, собрать команду на баке и вызвать помощника.

Когда и это приказание было выполнено, позади полковника, держа в каждой руке по пистолету, встали Антонио, Алонзо и Маттео. Отец Симон в это время наставлял и исповедовал купца Прентоса. Полковник обратился к собравшимся:

«Друзья мои! Спустите шлюпку, садитесь в нее и правьте к берегу, что чуть виднеется вдали. Корабль находится во власти Одноглазого Дьявола Бернардито Луиса и через пять минут взлетит на воздух!»

На борту все окаменели от неожиданности. Капитан и помощник не притронулись к рукоятям своих кортиков, а другого оружия у них под руками не было. Пока матросы спускали шлюпку, Бернардито вручил капитану бумагу и кошелек:

«Для вашего оправдания, сеньор капитан, возьмите этот документ. Я свидетельствую в нем, что сполна уплатил старый долг купцу Прентосу. А чтобы ваши люди не терпели нужды после высадки, поделите между ними это золото».

Затем друзья выпустили боцмана и матросов из кормового трюма и велели им побыстрее догонять первую шлюпку.

Наконец Бернардито поодиночке выпустил всех солдат и начальника стражи. Когда они собрались на корме у третьей, последней, шлюпки, Бернардито сказал им:

«Слушайте вы, охранители жадного ростовщика и подлого доносчика! Ваши бывшие хозяева погубили невинного отца и все семейство моего друга, Алонзо де Лас Падоса. Может быть, среди вас есть также люди лукавого коррехидора, которые охотились за Бернардито Луисом и любовались на казнь честного Рамона де Гарсия. Но я не хочу напрасно проливать кровь своих земляков и отпускаю вас с миром!»

В это время баркас Христофоро Вельмонтеса причалил к борту «Голиафа». Друзья обшарили корабельные трюмы, снесли на баркас самые ценные грузы, заставили Прентоса выложить все его золото и покинули корабль. Купец Прентос остался привязанным к корабельной койке, а в пороховом погребе уже тлел фитиль.

Через десяток минут, когда «Толоса», врезаясь в волны, летела на запад, расколотый взрывом «Голиаф» исчез в бурунах, и только черное облако дыма еще долго плыло над морем. А баркас с пятью мстителями, оставив позади бурный Геллеспонт, вышел в Эгейское море, миновал архипелаг и достиг в конце концов Италии, где друзья продали товары купца Прентоса.

Из Генуи Бернардито отправился в Париж, где дал своим товарищам месяц веселого отдыха. В Париже он нашел искусного ювелира и заказал ему вставной глаз, что было выполнено французским мастером с великим искусством.

Месяцев через восемь друзья на попутном корабле прибыли в Португалию и оттуда кружным путем вернулись к родному городку Бернардито. Но было их уже не пятеро, а полтора десятка добрых молодцов, примкнувших к Бернардито в Италии, Франции и Испании. Этот отряд укрылся в горах и стал готовиться к новому делу. Свершить его мстителям удалось быстро, потому что Бернардито узнал о высылке своей матери из Испании. Убедившись, что ей не грозит больше опасность как заложнице, он повел своих друзей в новый поход мести, после которого решил покинуть испанскую землю и перейти на море… Мальчик, ты, никак, уже заснул?..

Не получив ответа, Бернардито наклонился над лицом ребенка. Разметав кудри на подушке, мальчик спал крепким детским сном.

Бернардито переступил через свернувшегося Карнеро и пошел еще раз взглянуть на животных в хлеву. Шторм бушевал, ливень хлестал по кронам деревьев. У капитана вмиг промокла одежда, и он поторопился назад в хижину. Перед тем как закрыть дверь, он прислушался, и снова ему почудился в реве бури словно отдаленный протяжный стон, подхваченный ветром.

– Неужто на острове развелись шакалы? – пробормотал островитянин и растянулся на скамье, покрытой козьей шкурой.

 

5

Рассвет застал островитян спящими. Мальчик первым открыл глаза и, вспомнив про недослушанный рассказ, подскочил в постели. Ему было стыдно, что он уснул; теперь не скоро дождешься конца затейливой сказки! Не зная, чем поправить беду, он принялся колоть лучину и стуком разбудил Бернардито. Взглянув на растерянное лицо мальчика, старший понял все, поймал его за курточку и прижал к себе.

– Тебе не терпится знать, что было дальше? – сказал он, смеясь. – Ну, уж так и быть, доскажу свою сказку, потому что идет сильный дождь и выходить все равно нельзя. Да и немного осталось до конца. Слушай!

…Стоял солнечный май 1743 года, и как раз 29 мая исполнялась годовщина со дня гибели юной Долорес, сестры Бернардито.

В Барселону вернулись матросы и солдаты, отпущенные Одноглазым Дьяволом с «Голиафа», и сердце трусоватого коррехидора наполнилось страхом. А напуганный рассказами спасенных с «Голиафа» дон Сальватор Морильо дель Портес принял такие меры к охране своего замка, что тот стал походить на осажденную крепость.

Накануне роковой годовщины, поздним вечером, дон Сальватор сидел в кабинете за шахматной партией со своим сыном Родриго, когда в дверях появился дворецкий. Он доложил, что какой-то всадник нетерпеливо стучится в ворота замка, что он назвался королевским гонцом и привез срочный пакет от его величества.

Дон Сальватор приказал впустить гонца. Хозяин увидел перед собою высокого, статного офицера в мундире королевской гвардии. У офицера были седые волосы, высокий лоб и гордая осанка. Отсалютовав дону Сальватору шпагой, он выхватил из-за манжеты маленький пакет с королевской печатью и протянул его гранду. Дон Сальватор, сломав печать, всмотрелся при свете свечей в знакомый ему небрежный почерк августейшей руки. Король написал записку собственноручно – это была новая необычайная милость.

Драгоценный документ гласил, что его величество этой ночью по пути в Барселону намерен остановиться в доме дона Сальватора. С поистине королевской вежливостью монарх просил у гранда гостеприимства на несколько часов. При этом его величество благоволил заранее отклонить церемониальный прием и просил выслать ему навстречу только нескольких конников для указания кратчайшей дороги в ночное время.

Дон Сальватор поцеловал рескрипт и хлопнул в ладоши. Через несколько минут весь громадный замок являл собою зрелище растревоженного муравейника. Захлопали двери, во всех подсвечниках появились свечи, раскрылись погреба, сундуки и шкафы. Посыльный дона Сальватора тотчас помчался за коррехидором.

– Его величество выразил надежду видеть хозяина дома, но просил не тревожить отдыха горожан, – сухо проговорил посланец короля. – Поезд его величества находится отсюда в трех часах хорошего галопа. У ворот вашего дома я дождусь конников коррехидора и сам провожу их до королевского кортежа.

Часа не прошло – и у ворот замка уже загремели подковы… Десять альгвазилов и сам сеньор коррехидор на белом коне отдали салют посланцу короля. Тем временем мрачный замок дона Сальватора озарился сотнями осветительных плошек, фонарей с цветными стеклами, лампионов и маленьких китайских фонариков. Их свет от разился в струях большого фонтана, на темных купах зелени и пышных куртинах с цветами. В парковых прудах проснувшиеся лебеди поднимали головы из-под снежных крыльев, и потревоженная лебедями вода тоже искрилась огнями иллюминации. Убедившись, что иллюминация великолепна, дон Сальватор приказал пока погасить огни и зажечь их снова через два часа, а сам со своим сыном Родриго присоединился к всадникам коррехидора. Во главе с королевским посланцем вся кавалькада поскакала навстречу высокому гостю.

После полуторачасовой скачки по горным дорогам всадники различили впереди факельные огни. Шестерка белых коней легко влекла дорожный возок с королевскими лилиями на дверцах. Два офицера гарцевали впереди, два всадника скакали по бокам, и один гвардеец сопровождал возок сзади. Арьергард составляла небольшая конная свита, и, наконец, шагах в ста впереди всего кортежа двое королевских слуг освещали дорогу ярким огнем факелов, высоко поднятых на древках копий.

Гонец подскакал к карете и доложил о прибытии. Получив милостивый ответ короля, офицер объявил дону Сальватору, что его величество благодарит за радушную встречу, приглашает сеньора спешиться и вместе с сыном занять место в карете.

Дон Сальватор и сеньор Родриго поручили своих коней людям и с трепетом вошли в карету. Едва лишь дверца возка захлопнулась, герольд затрубил, кони рванулись и кортеж тронулся к замку.

В сумраке кареты дон Сальватор ничего не мог различить, кроме высокого плюмажа на королевской шляпе. Согнувшись, он протянул руки, чтобы принять и облобызать пальцы обожаемого монарха. Его вытянутые губы уже встретили вялую кисть короля, но монаршая рука, милостиво протянутая навстречу, внезапно обрела твердость железа и схватила гранда за бородку.

«Измена!» – прохрипел дон Сальватор, но сразу получил сильный удар по голове.

Рядом с ним, задыхаясь, бился на полу кареты его сын, которому чье-то колено уперлось в грудь.

Одновременно вся королевская свита на скаку окружила стражников коррехидора. Спутники короля обнажили шпаги, и альгвазилы мертвыми свалились с коней. Метко брошенная веревка сдавила горло самого коррехидора. Затем из кареты были вытащены связанные тела сеньора Сальватора и его сына. Этих пленников, так же как и коррехидора, всадники перекинули поперек своих седел и во главе с седовласым посланцем углубились в горы, к той самой пещере, где некогда повстречались Бернардито и отец Симон.

Весь же остальной «королевский кортеж» продолжал вместе с каретой свой путь по прежней дороге. Когда до замка осталось четверть мили и впереди показались его огни, кучер кареты обернулся и поджег фитиль, который вел к большой железной бочке внутри кареты; до самой пробки бочка была набита артиллерийским порохом. Проехав еще немного, кучер скатился с козел и вскочил на лошадь коррехидора. Огонек фитиля уже приближался к бочке.

А всадники во весь опор продолжали нестись к замку рядом с каретой, горяча бешеных коней упряжки. Вот уже засверкали и рассыпались в небе разноцветные огни встречного фейерверка. За подъемным мостом широко распахнулись ворота замка, и две шеренги слуг выстроились во дворе. Вытягивая шеи от любопытства, челядь замка готовилась принять коней и расстелить ковер от парадного крыльца до подножки кареты…

Не доезжая до моста, «королевская свита» подняла на дыбы своих коней и резко повернула назад, а лошади упряжки с непостижимой быстротой перелетели мост, промчались под каменной аркой и, не сбавляя хода, понеслись по двору. Обе шеренги челядинцев разбежались в страхе.

У парадного крыльца собралась почти вся городская знать, с удивлением взиравшая на столь необычный въезд его величества. Уже стали раздаваться тревожные возгласы среди разряженной публики, как вдруг ужасающий взрыв потряс двор и стены. Обезумевшие гости в атласных одеждах, забрызганных кровью и испачканных копотью, бежали из замка, но несколько выстрелов прогремело из темноты, и бегущие заметались на мосту, теряя убитых и раненых. Над двором полыхнули языки пламени. Это всадники, подскакав к окнам замка и служб, бросили в них подожженную смоляную паклю. Вопли страха, стоны раненых, ржание лошадей и мычание быков в горящих стойлах – все слилось в дикую музыку, а поднявшееся пламя затмило блеск догоравшего фейерверка и иллюминации.

Весь город проснулся, и жители его бежали на ближайшие холмы, чтобы взглянуть на самый большой пожар, когда-либо ими виденный. Сначала думали, что замок загорелся от иллюминации, но вдруг в памяти людей всплыло, что ровно в этот день и час год назад погибла сестра Бернардито. Едва кто-то напомнил об этом событии, общий глас сразу произнес имя мстителя, и горожане в страхе побежали к своим домам и сундукам, предоставив замку догорать в предрассветной темноте.

А сам Бернардито с четырьмя братьями пробирался знакомой тропою к пещере. Туда же по головокружительным кручам группами и в одиночку спешили остальные разбойники, покончившие с замком.

Трусливый коррехидор возопил о пощаде. Он в слезах напомнил Бернардито, что мать кабальеро ни в чем не терпела нужды во время ее заключения.

«За это я не повешу тебя, а отрублю голову», – сказал Бернардито.

И сеньор коррехидор в ту же минуту был обезглавлен.

Бернардито подошел к помертвевшему дону Сальватору и сказал так, чтобы его слышали все товарищи:

«Изменник и предатель Испании, торгаш испанскими вольностями, слуга чужеземцев-насильников, грабитель соотечественников, убийца Долорес и Рамона, от имени нашего братства мстителей я приговариваю тебя к смерти!»

И тогда друзья Бернардито бросили дона Сальватора и его сына Родриго в отравленную пещеру. Лаз в эту пещеру разбойники замуровали, завалили обломками скал. Верно, страшны были видения, терзавшие жестокого гранда, пока сердце его не разорвалось и отравленная кровь не свернулась в жилах!

Так молодой Бернардито, которому было тогда всего двадцать лет от роду, победил своих могущественных врагов и утолил жажду мщения, сжигавшую его сердце. Под высокой скалой он похоронил свое кровавое знамя и велел высечь на скале такие слова:

«Здесь покоятся останки благородного сеньора Рамона де Гарсия, погибшего безвинно и отмщенного другом своим Бернардито Луисом эль Горра».

А на следующую ночь Бернардито оделся крестьянином и приехал на муле в свой родной городок. Он разыскал погребок Пабло Вильяса и постучал в запертое окно. Недовольный и заспанный хозяин, открыв дверь, очень удивился при виде неизвестного крестьянина, который молча сунул в руку виноделу небольшой сверток и сразу же удалился. В свертке оказался чудесный алмаз в золотой оправе и мешочек с дукатами, а вложенная записка гласила: «От спасенного тобою Бернардито».

Старухи мавританки уже не было в живых, поэтому прямо от домика винодела предводитель братства вернулся в горы.

– Дядя Тобби, а что стало с ним потом?

– Потом? Он собрал своих братьев и сказал им, что сполна уплатил по счету обидчикам, гонителям и немногочисленным благодетелям. Он сказал также, что теперь братья вольны избрать себе другого предводителя, ибо его – самого Бернардито – отныне ожидает иная дорога, чем простой разбой ради обогащения. Богатство не манило Одноглазого Дьявола. Сам обездоленный, гонимый, лишенный отечества, семьи и друзей, он объявил братьям, что намерен уйти в море и будет, сколько хватит у него сил и умения, помогать таким же неправедно гонимым настигать своих обидчиков и преследователей.

– А что ответили ему братья?

– Никто не подал голоса против Бернардито… Все согласились уйти вместе с ним в открытые моря, чтобы стать вольными корсарами. В то же утро все товарищи Бернардито навсегда покинули родную Испанию на «Толосе» старого Христофоро. Очень скоро им посчастливилось захватить бригантину португальских работорговцев, и… началась для Бернардито пиратская жизнь, которая тоже не принесла ему ни счастья, ни радости.

Свыше двадцати лет носился по волнам капитан Бернардито, сменил шесть кораблей и потерял всех до единого своих прежних товарищей. Давно погибли в жарких боях все члены братства мстителей, и даже стеклянный глаз капитана выбила щепка, отлетевшая при взрыве одного из кораблей. Последним умер от старости отец Симон, уснувший прямо за столом, оставив недопитым стакан подслащенного хереса…

– Скажи, дядя, а удавалось Одноглазому Дьяволу выручать из беды обиженных и гонимых людей, как он того хотел?

– Эх, сынок! Бернардито понял очень скоро, что почти весь божий свет состоит из таких людей и не корсарством нужно сражаться со злом, которое правит миром! Корсар – это все-таки разбойник, и многие из экипажа Бернардито думали больше о поживе, чем о чужой доле… Не будем пока толковать об этом! Вот спасемся с этого острова, уплатим еще один старый должок, а там… посмотрим, может быть, и наши силы еще пригодятся где-нибудь на доброе дело! Впрочем, кое-когда и корсару Бернардито случалось помогать в беде добрым людям. Немало несчастных рабов, белых и цветных, получили свободу из его рук. И некоторые стали его друзьями надолго. Был такой славный греческий матрос из Пирея, Георгий Каридас… Одноглазый спас его из рук бессовестного тунисского пирата… Была красавица Зоэ… Ее удалось вырвать у работорговцев… и она, сынок, полюбила старого Бернардито!.. Вспоминаю еще земляка Бернардито, верного человека Фернандо Диаса, спасенного от виселицы… Да трудно упомнить всех за первые два десятка лет… А потом… потом Одноглазый Дьявол, на свою беду, встретил и спас… злодея!

– Какого злодея, дядя Тобби?

– Э, сынок, это уж новая сказка! Да больно сильный идет нынче дождь, все равно придется нам сидеть с тобою взаперти. Вчера я как раз собирался рассказать тебе про Леопарда. Так вот, плыл однажды Одноглазый Дьявол на своем черном корабле. Вдруг увидел он на берегу высокую скалу…

Сильный порыв ветра распахнул дверь, и Остроухий попятился от ворвавшегося в хижину вихря с дождем. Уши собаки навострились, и шерсть поднялась дыбом на спине. Сквозь завывание бури обитатели хижины отчетливо различили долгий, странный звон и протяжный вой, который сливался с ревом ветра. Бернардито вскочил и схватил со стены штуцер.

– Звук сигнальной трубы и… корабельного колокола! – пробормотал он. – Как же я не догадался еще ночью!..

Надев старый парусиновый плащ, он велел мальчику сидеть тихо, не зажигать огня в очаге, а сам кликнул собаку, спрятал оружие под плащом и быстро вышел в ливень и бурю.

 

1

Шел 1778 год… Грозовые зарницы освободительной войны полыхали над Новым Светом. Народ в заокеанских колониях британской державы взялся за оружие, утверждая свое право на государственную независимость. Труженики-переселенцы, некогда бежавшие в Новый Свет из Европы от нищеты и притеснений, обманулись в своих ожиданиях лучшей доли: в американских колониях Англии они нашли те же суровые британские законы, жестоких губернаторов, кабальное рабство и всевозможные запреты. Истощилось терпение народа, и он восстал. Суровые фермеры, свободолюбивые ремесленники и рабочие, мелкие торговцы-горожане, охотники-трапперы, чернокожие рабы виргинских плантаторов и свободные негры северных колоний штурмовали британские форты, топили вооруженные королевские суда, отбивали города у британских губернаторов. Обильный лесом, озерами и степями материк, берега которого всего за три века до этой войны увидел с борта своей каравеллы дерзкий генуэзец Колумб, окутался пороховым дымом сражений.

Его величеству королю Георгу III требовалось много солдат для усмирения повстанцев. Регулярных полков не хватало, и Англия покупала на свои тяжеловесные фунты и гинеи пушечное мясо в германских княжествах. Тысячи молодых немцев из Гессена, Саксонии и Вюртемберга, оставив плуги и ремесленные инструменты, со вздохом напяливали на себя английские мундиры. Проданные своими курфюрстами и герцогами, эти немцы-волонтеры наполняли трюмы английских кораблей и находили за океаном скорую смерть от метких пуль повстанцев… Искали британские генералы союзников и среди индейских племен Америки. И разгоралась под Бостоном и на Потомаке, под Филадельфией и на реке Делавер ожесточенная борьба не на жизнь, а на смерть.

С побережья Атлантического океана, с территории уже обжитых старых штатов Новой Англии, пламя войны перекинулось и на запад, в глубь материка, за Аппалачские горы, туда, где редкие фактории и поселки белых терялись среди девственных лесов и где, по королевскому закону, земли принадлежали короне и колонистам вообще запрещалось селиться. Правда, запрет этот уже нарушали смелые скваттеры – так называли в Америке тех поселенцев, кто самовольно захватывал участок свободной земли.

И богатыми же были эти девственные земли за Аппалачами! Широколиственные дубравы и хвойные леса, обильные дичью и пушным зверем; полноводные реки, где рыба ловилась не пудами – тоннами; заливные травянистые луга и моховые болота – царство лосей и оленей; а в низовьях реки Огайо и по ту сторону Миссисипи – необозримый океан прерий со стадами бизонов!

Эта прекрасная земля веками кормила древних своих хозяев – индейцев. Индейские племена алгонкинов, ирокезов и сиу дружелюбно встретили белых пришельцев – сначала французов и испанцев, а потом английских торговцев пушниной.

Дети лесов и вольных степей, индейцы доверчиво помогли появившимся здесь из Канады французам исследовать страну. Они привели французов к Отцу Вод – к великой реке Миссисипи – и раскрыли перед их глазами все сокровища своей родины. Они научили пришельцев выращивать новый злак – маис, более двадцати видов которого сеяли индейцы-ирокезы на своих небольших пашнях, отвоеванных у вековых лесов. Много охотничьих тайн поведали индейцы бледнолицым братьям, поясняя, как следует разумно и бережливо охотиться, не истощая запасов дичи.

Белые люди много узнали, они сохранили индейские названия рек и долин, озер и горных хребтов, но стали беспощадно истреблять в этих угодьях… самих хозяев! То кровавым разбоем и насилием, то гнусным обманом они отнимали у доверчивых и честных индейцев огромные территории. Англичанин Уильям Пенн «приобрел» у индейцев всю территорию штата Пенсильвания за несколько десятков долларов, вполне успокоив этой «сделкой» свою квакерскую совесть. А голландский купчина Минюйт «купил» весь остров Манхэттен, заплатив индейцам товарами стоимостью в… двадцать четыре доллара! За эту цену он получил сорок две тысячи акров земли, той самой, где потом раскинулся город Нью-Йорк…

Но даже и такие «сделки» были редкостью: племена индейцев-алгонкинов, обитавшие на побережье Великой Соленой воды – Атлантического океана, – были к началу XVIII столетия попросту истреблены, а их остатки вытеснены за Аппалачи.

Теперь, ко времени событий этой повести, белые колонисты, продвигаясь на запад, кое-где захватывали новые индейские земли уже за Аппалачами… Торговцы пушниной спаивали индейцев ромом и, скупая за бесценок «мягкое золото», наживали сказочные барыши. За торговцами шли в леса слащавые проповедники-миссионеры, а от тех не отставали солдаты: в лесных и озерных просторах рядом с первыми пушными факториями и поселками возникали небольшие, рубленные из бревен военные форты…

…В Голубой долине, раскинувшейся в низовьях Огайо, белые поселенцы валили вековой лес. Работали они под присмотром солдат в красных мундирах. Нежный шорох листвы заглушался веселым перезвоном топоров и взвизгиванием пил. Пышные кроны подрубленных ясеней, дубов, кленов и серебристых елей со свистом рассекали воздух. По лесистым склонам фермерские лошади волокли бревна в долину Голубого потока, к берегу Серебряной реки.

Эта река несла свои чистые, поистине серебристые воды в прозрачный Уобеш, нижний приток привольного Огайо. На крутом, обрывистом берегу, при впадении Голубого потока в Серебряную реку, возникало новое, еще никогда не виданное здесь сооружение…

Гряда невысоких холмов плавно нисходила к реке и здесь, на самом берегу, как бы в последнем усилии взметнулась ввысь одиноким крутым холмом. На этом-то холме, господствующем над всей местностью, спешно возводился военный форт. С плоской вершины открывались во все стороны величавые просторы лесов. Они тянулись и к западу, где в трехстах милях отсюда несла свои воды могучая Миссисипи, за которой простирался зеленый океан прерий.

Под холмом, на берегу Голубого потока, прятались в тихой лесной зелени свежесрубленные постройки. Это были жилые дома небольшого поселка белых людей, появившихся здесь несколько лет назад.

Неподалеку от строящегося форта поселенцы, подгоняемые солдатами, разгружали речную баржу. Колеса нескольких орудий уже оставили глубокие борозды на прибрежной гальке. За амбразурами дубового частокола артиллеристы устанавливали пушечные стволы на тяжелые лафеты.

Всадник в широкополой шляпе и просторной блузе подскакал к холму, где строился форт. Вороной мустанг, лишь недавно прирученный, скосил огненный глаз на английского драгунского офицера. Держа треуголку в руке, тот стоял у мостика через свежевырытый крепостной ров.

– Ваши солдаты, господин капитан, – обратился к нему всадник, – разбирают срубы недостроенных домов наших фермеров. Здесь достаточно лесу на свободных землях. Прошу вас прекратить этот произвол.

– Мои солдаты, мистер Мюррей, имеют приказ губернатора, сэра Гамильтона, за три недели достроить форт Голубой долины. Сейчас война. Я беру все, что мне нужно брать.

– Насколько я вас понял, господин капитан Бернс, вы отказываетесь уважать чужую собственность и чужой труд? Эти люди в долине – не ваши рабы!

– Я действую, как считаю нужным. Вы поселились здесь самовольно и незаконно, на землях британской короны. Поэтому, если понадобится, я прикажу не только разобрать дома для наших фортификационных блокгаузов, но и выселить из округи этих людей.

– Капитан, вы испытываете терпение наших мирных жителей. Всех фермеров поселка вы заставили прекратить полевые работы. Лошади конфискованы для ваших нужд. Солдаты бесчинствуют в поселке. Должен вам сказать со всей серьезностью: даже среди нас, нейтральных американцев, ваши действия не повышают симпатий к войскам короля!

– Мистер Мюррей, а я, в свою очередь, со всей серьезностью предостерегаю вас против подобного тона со мной. Мне неизвестно слово «американцы». Я знаю только разношерстных заокеанских колонистов. Участвуют ли они в бунте или сохраняют нейтралитет – все равно они остаются подданными короля. Бунтовщиков ждет виселица, а вам, как и любому скваттеру, я… не советую вмешиваться в распоряжения английского командования. Сержант Лино! – крикнул офицер куда-то вверх. – Что там белеет на реке?

– Какое-то судно под парусом приближается с низовьев, господин капитан, – ответил с вершины холма рыжеусый сержант-наблюдатель.

– Позовите ко мне лейтенанта Шельтона, – приказал комендант форта и пошел к реке, не обращая внимания на всадника.

Тот в гневе повернул коня и коротким галопом поскакал к домикам поселка. Преодолев небольшой подъем, лошадь принесла седока к двухэтажному деревянному дому. Мюррей поднялся на нижнюю веранду, оплетенную молодыми, еще нежными и тонкими побегами дикого винограда.

– Эми! – крикнул он с порога. – На реке виден парус. Едем скорее, твоя лошадь уже оседлана!

 

2

Два всадника шли на рысях вдоль берега навстречу судну с низовьев Серебряной реки. Рядом с вороным жеребцом Мюррея танцевал под дамским седлом длинногривый испанский конь золотистой масти. Темно-синяя амазонка всадницы развевалась на ветру. Тяжелые шелковые складки, шурша, скользили по конскому крупу.

Большой речной баркас под двумя парусами двигался вверх по реке. Уже были видны длинные весла гребцов. Кто-то приветственно махал шляпой, стоя на крыше каюты. Завидев всадников, рулевой повернул баркас к берегу. Ракушки и галька заскрежетали под днищем, и несколько пассажиров нетерпеливо спрыгнули на песок. Вслед за ними на берег были переброшены мостки.

– Привет вам, друзья мои, привет в Голубой долине! – взволнованно говорил Мюррей, протягивая руки навстречу молодому джентльмену в сюртуке с морскими пуговицами и его спутнице, хорошенькой леди в белой шали. – Дорогой Эдуард, миссис Мери, наконец-то мы дождались вас! Слава богу, теперь вы дома… Но я не вижу сеньоры Эстреллы и маленького Диего. Здоровы ли вы? Как перенесли этот опасный путь?

– Прекрасно, никаких происшествий… – отвечал Эдуард Уэнт. – Все в добром здравии. Сеньора у себя в каюте, если можно так назвать наши каморки на баркасе… А маленький Диего ждал, ждал Голубую долину, да и уснул перед самым прибытием. Пойдемте на баркас, леди Эмили, я представлю вас сеньоре Луис эль Горра.

Когда Эмили, нагнувшись, сошла по двум ступенькам в крошечную каюту, она увидела старую испанку с черными проницательными глазами. Старуха перекрестила вошедшую своей морщинистой рукой с двумя рядами янтарных четок вокруг запястья и подвела к скамье, покрытой старым плащом. Эмили разглядела в полусумраке каюты лицо спящего мальчика лет десяти. Оно было узким и бледным; длинные ресницы оттеняли закрытые глаза.

– Наш Диего… Диего Долорес Рамон сеньорито Луис эль Горра, – шепотом произнесла старая сеньора далеко не полное имя маленького испанца, сына знаменитого корсара, погребенного на далеком острове.

Вместе с Уэнтом прибыл и бывший марсовый матрос с брига «Орион», жизнерадостный и остроглазый Дик Милльс, которому в продолжение пяти лет после рейса на остров упорно вспоминались карие очи служанки леди Эмили – мадемуазель Камиллы Леблан.

На берегу Эдуард Уэнт подвел к даме в амазонке пятнадцатилетнего подростка с веснушчатым кончиком носа и плутовскими глазами.

– Скажите, леди Эмили, припоминаете ли вы этого бультонца? – спросил моряк.

– О, в Англии у меня было так мало друзей, что я никак не могла бы забыть почтенного мистера Томаса Бингля! Здравствуйте, мистер Томас! Как поживает ваша мамзель Микси?

– Мамзель Микси вполне благополучна и сидит на привязи, – отвечал за мальчика Эдуард Уэнт. – Маленькая чертовка доставляет нам бездну хлопот, но она оказала неоценимую услугу при розысках сеньоры Эстреллы и маленького Диего…

Пока Эмили вновь и вновь обнимала свою подругу Мери, жену Эдуарда Уэнта, и их трехлетнюю дочку, мужчины отошли в сторону.

– Вот, мистер Мюррей, как видите, доставил я к вам весь свой ковчег не только без потерь, но даже и без особых приключений… Могло быть труднее: война! Конечно, на пустынной Миссисипи ее не так чувствуешь, но опасные встречи все-таки были… Однако я и здесь вижу солдат? Вы ничего не писали мне о них.

– Недавно сюда прибыла полурота королевских драгун. Командует ими невежа и грубиян, некий капитан Бернс… Их послал военный губернатор для надзора за поселенцами и постройки укрепления. В нас, здешних пионерах, они не без основания видят врагов… Пока пытаемся заверить их в нашем нейтралитете. Иначе нельзя: части генерала Вашингтона слишком далеко. Сражения идут на востоке, на обжитых землях, но поговаривают, что к зиме сюда проберется отряд повстанцев.

– Вот как! А соседи у вас есть? Я имею в виду белых.

– Фактории в лесах и несколько английских фортов… Раньше они были французскими, но с шестьдесят треть его года достались англичанам. Из поселков ближе всех к нам Винсенс, на берегу реки Уобеш, чуть выше впадения в нее нашей красавицы Серебряной реки.

– Тоже английский?

– Винсенс? Теперь да, но большинство жителей там французы. Это уж не новое поселение, ему лет пятьдесят, место обжитое. Это первая большая пушная фактория в здешних краях. Там построен форт, довольно сильный. Охраняется тоже королевскими драгунами, такими же невежами, как наши. Впрочем, обо всех этих делах поговорим дома, когда отдохнете с дороги.

 

3

Вскоре гостеприимный дом Мюррея наполнился шумом, возгласами детей и звоном посуды. После веселого обеда хозяин поручил женщин заботам своего компаньона, французского поселенца-пионера месье Мориса Вилье, и пригласил Уэнта наверх, в кабинет.

Панель из темного дуба, занимавшая две трети стен, делала этот кабинет похожим на большую корабельную каюту. На полках стояли книги современных французских и английских авторов, пытливых умов своего блистательного и противоречивого века. Портрет Эмили и копия Сикстинской мадонны Рафаэля висели на противоположных стенах. Два охотничьих ружья перекрещивались на темно-красном индейском ковре над диваном, покрытым медвежьими шкурами.

Верхушки молодых деревьев уже успели подняться вровень с окнами этой комнаты. Ветерок колыхал занавески на окнах, широко распахнутых в сад.

– Недурно для первобытной лесной глуши! – воскликнул моряк. – Как же вам удалось создать здесь такую благодать?

– Вы знаете из наших прежних бесед, Эдуард: бессмертные идеи Руссо о создании справедливого человеческого общества на лоне вольной природы и на основе равенства людей всегда были самыми близкими моему сердцу. Я не принадлежу к бесплодным мечтателям и давно поставил себе целью осуществить эти идеи моего великого учителя. Опыт жизни среди индийских джунглей и на известном вам отдаленном острове укрепил меня в этом намерении и многому научил. Все, что вы увидите в нашем поселке, – результаты трудолюбия, взаимной помощи и общих усилий.

Сумерки сгущались. Мужчины придвинули плетеные кресла к традиционному английскому камину из желтого тесаного камня, перед которым лежала большая волчья шкура. Хозяин достал из шкафчика бутылку вина и разжег дрова в камине.

– Почему вы избрали именно эту долину, мистер Альфред, и как вы нашли ее? – спросил Уэнт.

– Долину открыли французские поселенцы из Винсенса. Я узнал о ней от моего друга Мориса Вилье, в чьем семействе мы провели четыре месяца после прибытия в Новый Орлеан. В июле 1773 года слуга Эмили, наш добрейший великан Сэмюэль Гопкинс, доставил нам из Англии документы о разводе, письмо старого Уильяма Томпсона и множество хозяйственных покупок. В конце июля мы были уже обвенчаны с Эми и сразу тронулись вверх по Миссисипи, чтобы начать новую жизнь в Голубой долине. Сам месье Вилье с женой, шведский врач-эмигрант Нильс Вальнер, несколько отличных охотников и фермеров со своими семьями – таков был состав белых участников нашей группы.

– А остальные?

– Остальные – выкупленные из рабства невольники, негры. Там, в Новом Орлеане, нам с Эми впервые пришлось наблюдать страшные картины невольничьего рынка… Началось с того, что я увидел большое объявление: «Продаются здоровые негры, недавно доставленные из Африки, переболевшие оспой; цены умеренные, женщины с детьми продаются весьма дешево! Товар можно предварительно осмотреть на борту судна «Глория»…» Вы понимаете, Уэнт, это был корабль… сэра Фредрика Райленда!

– Да, работорговля стала основой благополучия «Северобританской компании»… Итак, вы, мистер Мюррей…

– …выкупил у агентов Грелли двадцать человек и предоставил им полную свободу, к великому негодованию месье Вилье. Как человек местный, он настолько привык к сценам продажи людей, что счел наш поступок безрассудным. Эти черные люди были наивными детьми природы, запуганными и беспомощными. Они просили не оставлять их в Луизиане и умолили взять с собою. Мы заключили с ними контракт, каждому назначили жалованье и взяли гребцами на баркасы. Плыли около трех месяцев. Нет нужды описывать все трудности пути… вы сами его изведали! Глубокой осенью 1773 года мы расчистили лес на берегу и заложили наши дома в Голубой долине. Первым уроженцем поселка стал мой сын Реджинальд. Через год родилась Дженни…

Мюррей улыбнулся, протянул к огню свои руки – руки моряка, плотника и охотника. Поправив щипцами пылающие поленья, он продолжал:

– Весной 1774 года я снарядил небольшую экспедицию вверх по Огайо, перевалил через Аппалачский хребет в населенные места и выгодно продал в Бостоне партию мехов, купленную месье Вилье у индейцев сенека. Из Бостона я послал письма в Бультон, вам и старому Томпсону. Проделав за четыре месяца более двух тысяч миль на лодках и верхом, сопровождаемый проводниками-индейцами, я вернулся сюда, за Аппалачи, с целой группой новых скваттеров, недавних переселенцев из Англии, Франции и Скандинавии. Многие были… кабальными слугами и бежали сюда от жестоких хозяев…

– Кабальными слугами?.. Я… не совсем понимаю…

– Видите ли, к этому слову придется привыкнуть в Америке. Это не что иное, как белые рабы. Те, что прибыли со мною, оказались добрыми крестьянскими ребятами, в большинстве англичанами… Никто из них и не помышлял бросать родину, а вот нужда заставила! Лендлорд изгнал крестьян с клочков земли, которые они у него арендовали, «огородил» все эти земли и вместо людей пустил овец…

– Так было и в Ченсфильде, это не новость для меня.

– Так вот, лишившись земли, люди пошли по миру… Законы о бродяжничестве в Англии вы тоже знаете: плети, тюрьма, а то и веревка! Куда же деваться бедняку? В обетованную землю, в Америку! А как туда добраться? Переезд стоит десятки фунтов стерлингов. Тут и подкарауливает беднягу вербовщик… Очень часто этим ремеслом занимаются английские судовые капитаны. Я, мол, тебя перевезу, а ты за это отработаешь в американских колониях лет семь на плантациях, руднике или в мастерской у хозяина. Выбора нет… Бедняк подписывает бумагу – и становится рабом. За побег – смерть!

– А… после семи лет?

– Человек редко их выдерживает. Ведь хозяин знает, что кабальный слуга взят на срок, ну и старается выжать из него все, что можно. Обращение с ним хуже, много хуже, чем со скотом. Тот ведь на весь век остается в хозяйстве собственностью.

– И вы рискнули выручить этих людей, Мюррей? Вы не опасались погони?

– Помогли индейцы. Тайными тропами они провели нас до Аппалачей и мимо форта Питт.

– А если бы поймали?

– Что ж, ребят я кое-как вооружил, живыми бы они не сдались. Но, как видите, все обошлось благополучно; мы добрались до этой благословенной глуши и строим теперь сообща новую жизнь.

– И негры тоже освоились на новых местах?

– Негры со своим умением подчинять себе девственную природу оказались неоценимыми помощниками и верными друзьями: они живут среди нас как свободные, равноправные фермеры. Посмотрели бы вы, как они образцово хозяйничают! Впрочем, один негритенок, у которого еще в Африке работорговцы расстреляли деда и бабку, не захотел уходить от меня – так и остался в доме. Смышленый мальчуган, но до сих пор вздрагивает даже от далекого пистолетного выстрела.

– Скажите, Мюррей, а краснокожие соседи вас не тревожат?

– Мы торгуем с ними, покупаем меха. Иногда приезжают с трубкой мира вожди соседних племен. А недавно я был приглашен племенем кайова-сиу на бизонью охоту по ту сторону Миссисипи. Пушнину мы берем у алгонкинских племен шауниев и миами. Торгуем и с ирокезами-сенека… Вооруженных стычек с индейцами у нас пока, слава богу, не было. Но все-таки нельзя забывать печальной участи жителей Винсенса во время восстания Понтиака. Индейцы взяли тогда Винсенс штурмом и, как они выражаются, «украсили свои пояса скальпами бледнолицых».

– Давно ли это было?

– Лет пятнадцать назад, в шестьдесят третьем году. Тогда индейский вождь Понтиак взял все английские форты. Устоял только Детройт…

– Понтиак, вождь виандотов? Помню, в моем детстве о нем писали даже бультонские газеты. Я читал с увлечением!

– Дорогой Уэнт, о нем еще не написано правды. Только индейские сказания хранят о нем благодарную память… Это, если хотите знать, индейский Спартак! Пожалуй, с той лишь разницей, что индейцев вообще нельзя обратить в рабство – слишком сильно в них чувство собственного достоинства, любовь к свободе и гордая непреклонность… После того как англичане подписали мир с Понтиаком, а потом предательски зарезали его наемной рукой, индейцы не верят белым, и, конечно, нам тоже приходится быть начеку. Вот такова наша новая родина, дорогой Эдуард!.. А теперь, я думаю, надо пригласить сюда женщин – я хочу, чтобы Эмили тоже послушала ваш рассказ.

Через несколько минут на лестнице зашуршали юбки. Эмили и Мери вошли в кабинет, придерживая под руки престарелую испанку в кружевной мантилье. Мюррей почтительно усадил ее в кресло у камина; молодые дамы расположились на диване, целиком покрыв его шуршащими волнами муслина и кружев.

– Друзья, сейчас мы услышим рассказ об удивительных приключениях мистера Уэнта. Теперь опасности позади, и милая Мери может выслушать его уже без волнения за судьбу мужа. Я счастлив, что и сеньора Луис эль Горра, мать моего лучшего друга, находится теперь с нами и мы всей нашей братской семьей в Голубой долине разделим с нею заботы о маленьком Диего… Мистер Уэнт привез также и таинственный пакет от старого Томпсона… Давайте-ка его поскорее сюда, Эдуард!

Эдуард Уэнт достал из кармана своего морского сюртука небольшой пакет и с поклоном передал его леди Эмили. Сняв со стены кинжал, она распорола красный турецкий сафьян, в который был зашит сверток. Все следили за ее работой. Одна сеньора Эстрелла отвернулась и потупилась.

Эмили извлекла из сафьяна маленькую шкатулку кипарисового дерева, сплошь покрытую искусной инкрустацией. Монах-резчик афонской обители долго трудился над этим ларцом! Молодая женщина открыла шкатулку… Из-под крышки выпала записка. Все затаили дыхание.

Леди Эмили, бегло пробежав глазами написанное, протянула мужу ларец и записку.

– Читай вслух, Фред, – тихо произнесла она. – Пусть наши друзья услышат, что пишет мне Фернандо Диас!

И Мюррей громко прочел собравшимся письмо погибшего Фернандо:

«Глубокоуважаемая сеньора Эмили!

Преданный Вам Фернандо Диас».

По прибытии в Пирей я передал сеньоре Эстрелле Луис все подробности нашей беседы в ченсфильдской роще и ваш великодушный подарок. Вероятно, вам уже известно, что, напав с вашей помощью на след завещанного сеньоре Эстрелле камня, я в Бультоне отнял его у подручных пирата Джакомо Грелли, моего кровного врага, который держит и вас в своей власти, обманом присвоив себе титул и владение виконта Ченсфильда.

Между тем обстоятельства сеньоры Луис, благо дарение богу, изменились к лучшему. Ей неожиданно пришел на помощь бывший греческий матрос, а ныне купец. Георгий Каридас, узнавший в сеньоре мать своего прежнего капитана, которому он обязан и своей свободой и нынешним благополучием. Вместе с присланным вами золотом помощь Георгия Каридаса достаточна, чтобы обеспечить сеньоре покойную старость.

Получив камень, сеньора Луис эль Горра решила отблагодарить вас за великодушие к семье погибшего капитана и выразить восхищение вашей одинокой мужественной борьбой с его коварным врагом. Сеньора просит вас принять этот камень как дар от ее сына, капитана Бернардито. Я берусь доставить подарок в Англию.

Да хранит вас Бог, прекрасная, благородная сеньора!

Пирей, 28 января 1773 года

Эмили Мюррей тихо поднялась с дивана и подошла к старой испанке. Старуха, ссутулившись, глядела в огонь. Эмили порывисто опустилась на волчью шкуру у ее ног и поцеловала сморщенную руку с четками на запястье. Сеньора Эстрелла перекрестила молодую женщину и поцеловала в лоб. Никто не смел нарушить тишину, только дрова чуть потрескивали в камине…

На дне кипарисового ларца, устланного черным бархатом, лежал замшевый мешочек. Мюррей открыл его, и чудесный алмаз засиял разноцветными лучами в свете камина. Молчание прервал Мюррей:

– Этот камень драгоценен и красив, но еще драгоценнее сердца, что бились в груди таких людей, как Фернандо и Бернардито! Больно думать, что в нашем несправедливом мире эти сердца не нашли иных путей, кроме бунтарства и пиратства… А теперь, Эдуард, мы готовы хоть до самого утра слушать ваш рассказ.

 

4

– Что ж, господа, начну с признания, что еще на острове, накануне отплытия «Ориона», я сделал небольшое открытие, которое сразу ввергло меня в недоумение. Помните, мистер Мюррей, час, когда шлюпки увозили груз, спрятанный среди скал? Осматривая песчаную косу, я наткнулся на заржавленный якорь и разобрал на его стволе полустертую надпись «Офейра». Мне стало ясно, что захваченная пиратами бригантина не погибла в сражении, а укрылась в водах острова. Кроме того, груз оказался столь велик, что он никак не мог бы уместиться на крошечном плотике, на котором якобы спасся мистер Мюррей. Я понял, что рукопись старого Мортона, отца моей Мери, искажает факты или умалчивает о какой-то важной тайне. Ведь в рукописи ни слова не было о посещении «Офейрой» острова!.. Потом другие дела отвлекли меня от этой загадки, вплоть до того дня, когда старый бультонский адвокат Уильям Томпсон раскрыл мне под величайшим секретом всю жуткую ченсфильдскую тайну…

Помню, поздним вечером я вернулся в Ченсфильд из конторы Томпсона под свежим впечатлением открывшейся мне тайны. Моя годовалая дочь спала в колыбельке рядом с постелью матери. Я заговорил с женой таким страшным шепотом, что бедняжка Мери вскочила, споткнулась о колыбельку, и дитя расплакалось. Жена прижала ребенка к себе, и я опомнился.

Без обиняков я открыл ей все, что услышал от Томпсонов, не умолчав и о роли ее отца. Мери тут же начала собирать вещи и одевать ребенка. Бледная и решительная, она сказала мне, что оставляет этот дом навсегда. Утром мы переехали в гостиницу «Белый медведь», и Мери послала записку Томасу Мортону: «Отец! Передо мною и моим мужем открылась истина, искаженная в вашей постыдной рукописи. Мы навсегда покинули Ченсфильд. Прощайте. Мери».

Я немедленно отправился к капитану Брентлею и потребовал отставки. Тон мой был столь решительным, что я получил согласие сразу. Брентлей понял – случилось нечто серьезное, и отговаривать меня не стал. Злополучный Мортон, получив записку дочери, не посмел нас разыскивать. Мы больше его не видели, так же как и Грелли… Семью я перевез во Францию, нанял для нее домик в окрестностях Руана, а сам верхом отправился через всю Францию в Тулон, чтобы с первым попутным судном отплыть из этого порта в Пирей. Вели меня туда, как вы, конечно, догадываетесь, самые неотложные заботы о семье капитана Бернардито.

Рассказчик замолчал и вынул из кармана пустую трубку. Когда он полез в карман за табакеркой, Мюррей остановил его и протянул красивый кожаный кисет, украшенный красным индейским узором, – подарок вождя шауниев, Горного Орла. Уэнт с интересом осмотрел шитый бисером узор и неторопливо набил трубку. Угольком из камина он зажег ее и пустил к потолку колечко душистого дыма.

– Превосходно! – заявил он. – Не хуже турецкого и покрепче! Вижу, что по части табака ваши друзья-индейцы действительно молодцы!.. Итак, господа, не стану утомлять вас подробностями, каким образом дошла до лжевиконта весть о том, что где-то в Пирее растет маленький сын капитана Бернардито Луиса. Весть эта сильно взволновала злодея, ибо в лице мальчика рос мститель, знавший от Фернандо Диаса, чьи руки обагрены в крови Бернардито. Грелли услыхал об этом мальчике благодаря целой цепи случайностей: моя Мери пооткровенничала с отцом, тот сразу уведомил Грелли. Самозванец посоветовался с Паттерсоном… Ну, а этот, на наше счастье, проболтался Томпсонам о мерах, какие намерен был предпринять лжевиконт… Конечно, это были обычные меры для Грелли: он решил послать в Пирей своего доверенного Каррачиолу с заданием разыскать и уничтожить мальчика. Простите, сеньора Луис, что я так открыто говорю об этих ужасных вещах. Мне об этом рассказали Томпсоны, когда я сообщил им, что намерен поискать счастья в Голубой долине. Они от души пожелали мне обрести это счастье, поручили доставить вам пакет Фернандо Диаса и посоветовали поторопиться в Пирей, если я принимаю к сердцу судьбу маленького Диего. Разыскать и доставить мальчика в Голубую долину я давно обещал вам, мистер Мюррей, еще в письмах из Англии, но мне долгое время не удавалось узнать пирейский адрес сеньоры Эстреллы. Получив у Томпсонов пакет от Фернандо, я с радостью увидел этот адрес на конверте… К счастью, агентам Грелли он не был известен!

Итак, прибыв в Пирей, я прежде всего осмотрелся в порту. К большой своей тревоге, я сразу увидел знакомую корму шхуны «Удача». Но оказалось, что судно Каррачиолы лишь накануне бросило якорь в Пирее, и это несколько успокоило меня.

Я благополучно миновал стоянку шхуны, не будучи узнан с нее никем, и пошел в город, расположенный на склонах гор. Впрочем, сеньора Эстрелла может гораздо лучше меня описать живописный порт древней столицы эллинов, ныне жестоко страдающей под турецким игом. Местонахождение дома купца Каридаса я выяснил еще в порту, у полицейского чиновника.

Дом купца находился далеко от гавани, по дороге в Афины. Я отправился туда уже под вечер, в наемном фаэтоне. Разумеется, по дороге я тщательно рассматривал остатки «длинных стен» и в каждом битом черепке предполагал реликвию Перикловой эпохи. Очень скоро я, однако, заметил, что от самой окраины Пирея следом за моим экипажем едет на муле какой-то маленький человек в турецкой феске. «Если это переодетый полицейский, – подумал я, – то мне нечего опасаться осложнений: турецкие власти в Греции благожелательно относятся к британским офицерам». Поэтому я и не пытался ускользнуть от моего непрошеного спутника. Каррачиола не знал о связи семьи Бернардито с купцом Каридасом, и мелькнувшую было мысль о том, что за мною следит агент Грелли, я отбросил. Однако мой возница частенько поглядывал назад на трусившего рысцою всадника на муле и заметно нервничал. Едва добравшись до предместья, извозчик поглубже спрятал полученные деньги, огляделся по сторонам и галопом погнал лошадей в гору. Видимо, у него были свои взгляды насчет безопасности греческих больших дорог!

Уже в сумерках я отыскал нужный мне дом и постучал в закрытый ставень. Дом был окружен постройками, изгородями и кустами виноградника, так что человечка на муле я потерял из виду. На мой стук долго никто не отвечал. Наконец ставень приоткрылся, и какая-то старуха, толстая и растрепанная, выглянула из окна. Она быстро проговорила несколько слов, которых я не понял, и уж было закрыла окно, но я в отчаянии ухватился за ставень и просто назвал имя сеньоры Эстреллы. Тогда старуха засветила свечу и поднесла ее к окну. В глубине комнаты я успел разглядеть клетку с мартышкой. Старуха, видимо, не прониклась доверием к моей особе, ибо замахала руками, произнесла что-то длинное и решительно захлопнула окно. В доме все стихло. В полной темноте я сделал несколько шагов и наткнулся на что-то теплое и мохнатое. Вздрогнув от неожиданности, я отдернул руку, но тут же расслышал глубокий вздох вместе с хрустом челюстей, пережевывавших жвачку; нетрудно было сообразить, что передо мною лежит мул моего преследователя.

Размышляя, куда же мог деваться наездник, я стоял около животного, как вдруг во дворе хлопнула дверь и послышались приглушенные голоса. В одном из них я узнал голос старухи, другой мог принадлежать только подростку. Говорили они по-гречески, причем подросток подбирал слова с трудом. Я уловил два слова из их разговора, но эти два слова – «синьора» и «Марсель» – заставили меня насторожиться.

Вскоре я расслышал в темноте шаги, и маленькая фигурка приблизилась ко мне. Подошедший пинком толкнул мула, побуждая его встать, и при этом издал мальчишеским голосом чисто англо-саксонское междометие с поминанием рук, ног и крови предков! Я сразу почувствовал в этом юноше земляка. В темноте он что-то приторачивал к седлу, вроде ящика или клетки, и после долгих усилий взобрался наконец на спину упрямого животного. Брыкаясь и фыркая, мул попытался сбросить седока. Я шагнул вперед, схватил мула под уздцы и хотел было заговорить, но в тот же миг сноп огня ослепил меня, пистолетный выстрел сбил с головы шляпу и рванувшийся мул опрокинул меня на землю. Через мгновение его дробный топот уже слышался на дороге.

«Сегодня мне чертовски везет», – заключил я и, отыскав свою шляпу, побрел к городу. На пути мне иногда казалось, что какие-то тени то приближаются, то удаляются от меня. Болел ушиб, да и пуля, пролетевшая на дюйм от лба, несколько вывела меня из душевного равновесия. Поэтому я приписал эти смутные видения своему расстроенному воображению. Только на самой окраине Пирея меня обогнали два человека в плащах.

Я достиг улицы, спускавшейся в порт с каменистого холма. Впереди, под уличным фонарем, я увидел трех подвыпивших греческих матросов.

«Не знаете ли вы, – спросил я по-французски, – отходит нынче какое-нибудь судно в Марсель?»

«Уже ушло», – отвечал один из них.

«Что же это было за судно?»

Матросы посмотрели на меня, и мой потрепанный вид вкупе с простреленной шляпой расположил их в мою пользу.

«Это калоша старого Каридаса, – пояснил мой собеседник, – с позволения сказать, шхуна. При Александре Македонском была еще совсем как новенькая. Называется «Светозарная».

«Если тебе нужно навострить лыжи, – добавил второй матрос, – то, может быть, ты еще застанешь ее в Малой бухте. Она берет там каких-то пассажиров».

Матросы объяснили, что неподалеку от большой гавани имеется еще маленькая укрытая бухта, куда заходят лишь мелкие суда.

Несмотря на сильную усталость, я зашагал в указанном мне направлении. Матросы снова меня окликнули:

«Эй, друг, в бухте ты можешь не найти шлюпки! Иди в порт и отправляйся на какой-нибудь шаланде».

Я последовал доброму совету и вскоре на неимоверно грязной греческой шаланде под рваным парусом уже огибал портовый мол древней афинской пристани. Ветер у берегов был слаб, и мы двигались медленно. Среди выступов скалистого побережья я временами различал темнеющий мыс, за которым и была бухта. Против нее, в море, стояло небольшое судно с двумя фонарями на мачтах. До него оставалось уже менее двух кабельтовых, как вдруг из-за мыса показался силуэт лодки. Два человека сидели на веслах, а на корме чернели еще какие-то фигуры и узлы. Лодка держала курс к судну с двумя огнями. Вслед за ней из глубины темной бухты вынырнула вторая лодка. В ней сидел только один гребец, работавший веслами изо всех сил. Гребец громко окликнул первую лодку, приказывая ей остановиться.

Голос я узнал сразу. Это был Каррачиола! С передней лодки ему ничего не ответили. Она пошла еще быстрее, преодолевая последние ярды до судна. Тогда одиночный гребец бросил весла и вскинул ружье. Одновременно со звуком выстрела кто-то охнул, и передняя лодка завертелась на месте. Я видел, как преследователь опять налег на весла, а на носу его шлюпки поднялась вторая фигура с ружьем, до сих пор скрывавшаяся. Спутник Каррачиолы тоже выстрелил по беглецам. Вспышка озарила лицо датчанина Оге Иензена. В ответ раздался пистолетный выстрел с большой лодки.

Я тоже выхватил пистолет и с расстояния в сотню футов скомандовал: «Руки вверх!» По-видимому, трехлетняя привычка слышать в темноте мой голос с мостика «Ориона» и беспрекословно подчиняться ему подействовала на обоих преследователей автоматически. Иензен бросил ружье, а Каррачиола оставил весла.

«Лейтенант Уэнт, это вы? – крикнул итальянец изумленно. – Не стреляйте, помогите мне задержать бандитов!»

«Сам ты бандит! – вырвалось у меня. – Стой, негодяй!»

Однако Каррачиола предпочел избежать объяснений и пустился наутек. Тем временем суденышко Каридаса приняло на борт всех пассажиров с первой лодки и, поставив паруса, стало быстро удаляться от берега. Преследовать Каррачиолу было бесполезно, но и догнать шхуну Каридаса уже не было возможности…

Я сунул в карман бесполезный теперь пистолет и велел своему греку править назад, к гавани Пирея. Здесь я не дал себе ни часу отдыха, нашел более поместительную шаланду, погрузил на нее свой единственный чемодан и в полдень отплыл на нанятом суденышке в Марсель…

* * *

Рассказчик умолк… Трубка его давно погасла, и Уэнт машинально пожевал остывший мундштук. Эмили Мюррей осторожно гладила руки старой сеньоры. Никто не пошевелился, не проронил ни слова. Уэнт внял этой молчаливой просьбе и вынул пустую трубку изо рта…

 

5

– Что ж, – продолжал рассказчик, – смею заверить вас, господа, что плавание по морю на рыболовной шаланде – занятие, не похожее на свадебное морское путешествие… Но не стану утомлять вас подробностями. После короткой стоянки у берегов Сицилии мы пересекли Тирренское море, и здесь – увы! – нас обогнала шхуна «Удача». На одиннадцатые сутки после выхода из Пирея мы пришвартовались у марсельского пирса.

Я осведомился, не стоит ли здесь «Удача», и с беспокойством узнал, что шхуна пробыла в Марселе часа два, взяла пресной воды и отбыла на запад. Справки о шхуне «Светозарная» результатов не дали – такой корабль, по сведениям портовых властей, не бросал якоря в этой оживленной гавани.

В глубоком раздумье я пошел в город, уже залитый весенним солнцем, пыльный, шумный и всегда переполненный массой праздношатающегося люда.

Проходя по базару, я увидел толпу зевак, окружившую бродячего фокусника. Что-то заставило меня подойти к этой толпе, и я увидел подростка лет тринадцати в турецкой феске и маленькую мартышку, выделывавшую действительно уморительные фокусы. Зрители гоготали и в феску мальчика полетело довольно много монет, когда, окончив представление, он обошел толпу.

Я бросил ему небольшую золотую монету, и мальчишка тотчас выхватил ее из кучки меди и серебра. Ловко прикусив монету, он опустил ее в карман и взглянул на меня. Мартышка сидела у него на плече, клетка стояла на земле, народ расходился, а мы в упор смотрели друг на друга. Я узнал своего пирейского преследователя на муле, узнал мартышку из дома Каридаса и сразу решил не упустить этого маленького человечка. Для начала я крепко схватил его за руку.

«Не вздумай-ка опять стрелять в меня из пистолета, чертенок, – шепнул я ему, – и не пробуй ускользнуть, а то я подниму на ноги полицию. Послушай, дружок, я хочу с тобой серьезно поговорить. Меня зовут лейтенант Уэнт. Не бойся меня, я не думаю тебя задерживать».

При звуке моего голоса и имени мальчишка несколько ободрился и перестал осматриваться в поисках лазейки.

«Дай мне слово, что ты не удерешь, – сказал я, – тогда мы с тобой пойдем в таверну и поговорим за столиком».

«Ладно», – примирительно ответил мой пленник, усадил обезьяну в клетку, и мы зашагали по улице.

Под тентом открытого кафе, среди свежей майской зелени, мы сели за столик.

«Как тебя зовут?» – спросил я.

«Луиджи».

«Послушай, друг мой Луиджи, называть тебя я могу хоть мартышкой, коли ты желаешь скрыть свое настоящее имя, но уж если ты намереваешься врать, то делай это умеючи. Сам я родом из Бультона».

Мальчишка побледнел и, наверно, улизнул бы, если бы я пребольно не ухватил его под столом за ногу.

«Сиди! – приказал я властно. – Дело идет о жизни и смерти близких мне людей. Скажи прямо: знаешь ли ты что-нибудь о сеньоре Эстрелле Луис и маленьком Диего?»

Мальчишка хмуро уставился в тарелку и упрямо молчал. Я продолжал его уговаривать.

«Ты, наверно, думаешь, что я хочу зла этим людям? Пойми, я прибыл из Англии, чтобы спасти их от руки убийц. Один раз это удалось мне в Пирее. Скажи мне: Диего и сеньора сейчас в Марселе? Я должен увезти их в Америку».

Собеседник мой боролся между чувством недоверия и желанием оказать услугу своим друзьям. У меня уже возникла догадка, что мальчик с обезьянкой, сопровождавший в Бультоне поджигателя верфи, и мой собеседник – одно лицо. Фернандо мог сообщить своему юному помощнику адрес семьи Бернардито… Я решил идти в открытую.

«Вот что, Луиджи Мартышка или Веснушчатый Нос: я отлично знаю, кто ты такой. Ты беглец из школы мистера Чейзвика, участвовал в поджоге верфи, и зовут тебя Томас Бингль. Обезьяна выдает тебя. Коли хочешь, я могу и тебя забрать в Америку вместе с Диего. Тебе опасно оставаться в Европе, где рыщут агенты Райленда. Я помогу тебе, хотя ты чуть не застрелил меня на задворках дома Каридаса».

Сначала Том заерзал на стуле, с тоской поглядывая по сторонам. Потом его сомнения рассеялись. Он ожесточенно воткнул вилку в жаркое, решив, что сдержанность можно приберечь для другого случая.

«Так-то лучше, – сказал я, смеясь. – Теперь веди меня скорее к друзьям, пока шхуна «Удача» не пожаловала в Марсель следом за вами».

Об остальном, господа, о нашей сердечной встрече с сеньорой Эстреллой Луис, позвольте не рассказывать, вы сами прекрасно представляете себе эту встречу, а я… не мастер говорить вслух о трогательных вещах… Скажу только одно, мистер Альфред Мюррей: после всего пережитого сеньорой и мальчиком я хотел бы иметь уверенность, что прошлое никогда не повторится, и для этого, мистер Альфред, нельзя слишком полагаться на здешнюю глушь и отдаленность. У Грелли руки длинные, и он боится нас всех… Нужно и здесь не забывать об этом!

– Ну что вы, Эдуард! – засмеялся Альфред Мюррей. – Сюда, на край света, не дотянуться ничьим длинным рукам! Забудем, друзья, о пережитых опасностях. Мы безбожно утомили нашего рассказчика, Эмили! Пора спуститься в столовую и еще раз отпраздновать радостную встречу друзей!

 

6

Когда весь кружок слушателей Уэнта перекочевал вниз, в уютную столовую с верандой, была уже ночь. В окна, занавешенные кисеей, лился прохладный аромат ночи, мотыльки бились о дрожащую кисею, какие-то ночные птицы подавали из лесу свои голоса. Все общество уселось за столом.

– Теперь, Эдуард, поведайте нам о «добром старом Бультоне», – попросил Мюррей.

– И как поживает мистер Паттерсон, – добавила Эмили.

– Паттерсон? Он стал простой пешкой на шахматном столике Грелли. Пожар верфи всецело отдал его в руки Грелли, и новая бультонская верфь возродилась уже под флагом «Северобританской компании».

– А мистер Ленди, старый банкир?

– Скончался от апоплексического удара, совершенно неожиданно. Банк тоже перешел в руки лжевиконта: Грелли оказался его крупнейшим акционером. Он постепенно становится хозяином в графстве.

– Скажите, а какова судьба бедной Доротеи Ченни? Она все еще в Ченсфильде или…

– Судьба Доротеи и ее брата Антони была жестокой. Ченсфильд они давно покинули, и я только случайно узнал об этих людях. Подробности вы услышите завтра, у Томаса Бингля. Он встретил брата и сестру Ченни в Неаполе, где их и постигла злая участь…

– Что произошло с ними, расскажите, Эдуард! Я всегда относилась хорошо к ним обоим, и все обитатели мрачного Ченсфильда любили Антони и Доротею, – взмолилась леди Эмили.

– Так вот, судьба неожиданно свела их с нашим славным мальчуганом Томасом. После поджога верфи мальчишка прибежал домой, схватил клетку с обезьяной и удрал в порт. Проскользнув на итальянскую шхуну, мальчик спрятался в трюме и был обнаружен командой только в Гавре. Мальчишка полюбился экипажу и остался юнгой на этой шхуне. Когда судно зашло в Пирей, мальчик расстался с кораблем и, памятуя просьбу Фернандо, отыскал в Пирее семью капитана Бернардито. Купец Каридас взял его юнгой на свою шхуну «Светозарная».

И вот в августе семьдесят четвертого года шхуна старого грека стояла на причале в Неаполе. Томас чистил на борту макрель к обеду, когда его окликнул с причала какой-то красивый юноша в поношенном платье. Рядом с ним стояла молодая женщина с печальными глазами.

Лицо юноши показалось Тому знакомым. Тот заговорил по-итальянски и имел неосторожность задеть морскую честь бывалого юнги вопросом вроде: «Эй, замарашка, куда хочет плыть твое корыто?»

Отстояв честь своего вымпела соленым морским ответом, юнга со «Светозарной» счел возможным вступить в мирные переговоры. Знакомство, начатое ссорой, окончилось в шумной портовой таверне. Оказалось, что имя молодого человека Антони Ченни, а спутница его – не кто иная, как Доротея. Томас Бингль вспомнил, что мельком видел обоих в Ченсфильде. Земляки напробовались различных вин и пришли в неописуемое веселье.

Доротея пыталась вмешаться, но «мужчины» не потерпели покушения на свою независимость. Они обнялись и поклялись в дружбе навек. Юнга излил свое сердце признанием о причинах бегства из пансионата, а бывший грум поведал обо всех событиях на острове и о своем уходе из дома Райленда.

Несмотря на свой нежный возраст, тринадцатилетний юнга сохранил в опьяненном состоянии все же больше осмотрительности, чем девятнадцатилетний грум. Во всяком случае, когда к их столику подошли какие-то темные личности в сапогах с отворотами, юнга пытался помочь Доротее увести пьяного Антони из таверны. Однако четверо подошедших настойчиво усадили Антони с собой, а мистера Бингля угостили изрядным пинком. В обществе этих людей Антони продолжал пить, обниматься и рыдать. Томас не помнил, как он сам выбрался из таверны, но последним его воспоминанием было, что Антони подписывал какую-то бумагу, а Доротея, ломая руки, подбегала то к хозяину таверны, то к пирующим. Перед рассветом два матроса со «Светозарной» приволокли своего юнгу на шхуну.

Томас проснулся уже за полдень. В тревоге за судьбу своего нового друга он побежал в таверну. Хозяин объяснил, что Антони завербован на французское судно, идущее в Африку. Бродя по порту, Томас увидел, что военный французский корабль «Святой Антуан» поднимает паруса на рейде. Плачущая молодая женщина, в которой Том узнал Доротею, пробовала кричать что-то вслед кораблю. Том видел, как ее грубо толкнули в шлюпку два солдата, возвращавшиеся на корабль последними. Судно приняло обоих солдат и Доротею на борт и ушло к африканским берегам…

Том рассказал Каридасу эту печальную историю и упросил его разыскать в Сорренто старуху Анжелику, мать пострадавших. Вместе с Каридасом Том навестил несчастную Анжелику Ченни, поведал ей о случившемся с ее детьми и насколько мог утешил бедную женщину.

– И больше о них, конечно, ничего не известно? – спросила Уэнта огорченная Эмили.

– Увы, миссис Эмили, известно!

– Они погибли?

– Да, погибли. И вероятно, мучительной смертью. Узнал я об этом совсем недавно, уже во время плавания сюда, к вам. Получилось так, что для переезда через океан мне пришлось принять командование французским барком «Перпиньян». По условиям договора, я должен был сначала совершить рейс к берегам Южной Африки, затем в Бразилию. И вот во время этого рейса неподалеку от острова Святого Фомы, у западного побережья Африки, мы повстречали французское военное судно «Святой Антуан». Капитан его рассказал мне, что более года назад корабль доставил к устью Заира небольшой французский работорговый отряд, состоявший из завербованных бродяг. Высадившись среди первобытных дебрей Экваториальной Африки для ловли негров, отряд стал вскоре редеть из-за тяжелого климата и болезней. Углубившись в леса негритянского государства Конго, французы подверглись смелому нападению туземных племен и были почти поголовно истреблены. Всего несколько человек бежали с побережья на плоту и вернулись на борт «Святого Антуана», продолжавшего крейсировать в западных африканских водах. Я спросил капитана, не помнит ли он среди солдат молодого итальянца Антонио Ченни. Капитан рассказал, что Антони сделался санитаром, а Доротея, его сестра, исполняла обязанности госпитальной сиделки. В числе спасшихся на плоту не было ни Антони, ни Доротеи; они попали в плен к неграм племени баконго и, вероятно, погибли.

Вся эта экспедиция в Экваториальную Африку была безрассудной затеей какого-то французского маркиза, задумавшего этим работорговым рейсом поправить свои дела. Экспедицию поддержали и военные власти, предоставив в ее распоряжение старый корабль, нескольких офицеров-авантюристов и ловкого вербовщика, некоего разжалованного капитана Шарля Леглуа; этот субъект быстро «навербовал» для экспедиции «добровольческий отряд», то есть поймал в свои грязные сети несколько десятков таких же простаков, как наш бедный Антони… Теперь вы знаете все мои новости, господа… Скажите, Фред, давно ли вы получили мое письмо с известием о нашем выезде к вам?

– Его доставили несколько месяцев назад из Винсенса, с оказией, – отвечал Мюррей. – Вчера утром оттуда же лесными тропами пробрался к нам всадник и сообщил о приближении вашего баркаса… Леди и джентльмены, поблагодарим же теперь нашего измученного рассказчика. И позвольте проводить вас в ваши комнаты, дорогие Мери и Эдуард.

Этой ночью в угловом окне блокгауза в английском форте Голубой долины долго горел свет. Капитан Бернс что-то писал на листке почтовой бумаги. Потом он вызвал двух солдат и вручил им запечатанный пакет.

– Даю вам два месяца сроку, чтобы сдать пакет в форт Питт на Огайо и вернуться сюда с распиской, – сказал он солдатам. – Отправляйтесь завтра же на рассвете. Письмо должно попасть к адресату в Англию не позднее чем через три месяца.

На пакете было написано: «Англия, Бультон, Ченсфильд, сэру Фредрику Райленду в собственные руки».

 

1

Библиотека графа Паоло д’Эльяно занимала весь верхний, третий, этаж большого дома с резными башенками, известного в Венеции под названием «Мраморное палаццо». Двести тысяч томов, великолепный рукописный фонд, более двух десятков «инкунабул» – редчайших первопечатных книг, – собрание эмалей и миниатюр, наконец, уникальная коллекция старинных монет, медалей и гербов заполняли шесть верхних залов дворца. Средний, самый просторный и светлый из этих покоев, служил главным залом библиотеки.

Сокровищами графской библиотеки ведал его преподобие отец Фульвио ди Граччиолани, духовник графа Паоло, священник его домашней церкви и вместе с тем распорядитель книжными, рукописными и художественными собраниями Мраморного палаццо.

На послепасхальной неделе 1778 года патер Фульвио, статный надменный мужчина лет пятидесяти, в черной шелковой сутане и с ореолом серебряных кудрей вокруг тонзуры, стоял у окна главного библиотечного зала. Он старался рассмотреть человека в докторской шапочке, только что покинувшего гондолу у подъезда палаццо. Прибывший скрылся под аркой подъезда, и отец Фульвио потерял его из виду.

Патер в раздумье постоял у окна и вернулся к своему любимому угловому столу. Раскрыв редчайшую «Историю деяний ордена Иисуса», написанную безымянным последователем Игнатия Лойолы, патер углубился в жизнеописание основателя и «первого генерала» ордена иезуитов.

Далеко в прошлое увело патера сочинение безымянного автора – к началу XVI века, того бурного века, когда корабли испанских и португальских конквистадоров несли крест и меч, рабство и смерть жителям неведомых доселе заокеанских земель. Рекой полилась тогда кровь мексиканских ацтеков, перуанских инков, туземцев Кубы и Гвианы, Суматры и Явы. Кровь эта быстро превращалась в золото. Как морской прибой, прихлынул к старым гаваням Европы этот золотой поток, наполняя купеческие сундуки и превращая их владельцев в более могущественных властелинов, чем были феодальные князья и герцоги.

Купечество, богатея, уже посматривало косо на носителей старых феодальных прав. Под обветшалыми тронами почва становилась все более зыбкой… Пошатнулся и авторитет крупнейшего феодала – католической церкви.

Именно церковь сама снаряжала первые корабли этих разбойничьих экспедиций, сама напутствовала и оснащала дружины конквистадоров. Золото текло и к ней из-за моря, но… оттуда же, из-за вновь открытых океанских далей, повеяли опасные свежие ветры!

Мир стал шире. Горизонты его раздвинулись. Свежие ветры развеяли в океанских волнах след каравелл Магеллана, а вместе с тем они развеивали и старые предрассудки, созданные церковью в умах человеческих.

У доброй паствы Христовой стали меняться представления о форме Земли, ее размерах, положении в пространстве. Рушились тысячелетние схоластические догматы отцов церкви. Разум, мужая, готовился сбросить вериги мракобесия.

Уже гремели памфлеты Эразмуса из Роттердама. Голос Ульриха ван Гуттена звал умы к просвещению. Англичанин Томас Мор потряс умы первой книгой о коммунистическом устройстве общества. Белый листок с девяноста пятью тезисами, прибитый ночью к стене Виттенбергского собора монахом Мартином Лютером, положил начало «величайшей ереси, именуемой реформацией», расколовшей всю паству овец Христовых. Эти греховные овцы, по наущению еретиков, воспротивились стрижке в пользу ватиканского трона. Они разуверились в непогрешимости папы и тонули в сквернах порока, не оплачивая больше папских индульгенций.

Свежие ветры превращались в шторм, перехватывающий дыхание, и волны крестьянских мятежей заливали площади городов. Замки пылали. Из монастырских колодцев торчали ноги утопленных монахов. И напрасно инквизиторы – ученики Торквемады, – укрыв лица черными балахонами, терзали в подземельях тысячи «инакомыслящих»; напрасно пылали костры, чтобы «кротко и без пролития крови» очищать землю от еретиков, – человеческий разум и человеческий гений шли на приступ церковных твердынь. А с высоты ватиканского холма в Риме святейший отец папа Павел III с его смятенными кардиналами в ужасе взирал сквозь дым инквизиторских костров на эту картину всеобщего разброда и шатания устоев.

И тогда-то, в годину тяжелых потрясений, Господь послал своего избранника на помощь церкви Христовой…

В Монрезе, небольшом испанском городе, лежал на одре болезни благородный кастилец, сын небогатых дворян, дон Иниго Лопец Игнатио ди Лойола.

Пулевая рана жгла его тело, сотрясая страдальца огнем лихорадки, и, сонному, предстали ему великие знамения… В ореоле нездешнего света снизошла к его одру Пречистая Дева. Впадая в священный экстаз, страдалец узревал Иисуса-спасителя, и, наконец, сам Святой Дух Господень озарил дона Игнатио ослепительным шарообразным пламенем. Голоса Пресвятой Троицы воззвали: «Иди, спаси святую церковь от козней врага рода человеческого».

И хотя врачебное искусство было бессильно помочь больному, Господь сподобил его восстать с одра и взять страннический посох. Из древней Барселоны Игнатий Лойола прибыл к берегам Тибра, в Рим, и поднялся на ватиканский холм. Он припал к ступеням папского престола и поведал свой план святому отцу. Святейший папа Павел III одобрил замысел испанца и подписал знаменитую буллу Regimini militantis Ecclesiae. Новый монашеский орден с уставом, предложенным Лойолой, родился 28 сентября 1540 года, орден «воинства Иисуса».

Это был совсем особый орден! Глубочайшая тайна окружала его с первых дней. Генерал ордена иезуитов знал над собою только власть святейшего отца, а по прошествии немногих десятилетий этот верховный магистр ордена, «черный папа» иезуитов, затмил даже ватиканского помазанника.

Как и в мирских армиях, в «дружине Христа» существовала строжайшая иерархия. «Христовы дружинники» делились на четыре класса – послушников, схоластиков, коадъюторов и профессоров. Но ни одна армия в мире еще не знала такой беспрекословной дисциплины… Как посох повинуется руке предержащей, так повиновались своим офицерам солдаты ордена, послушные, бессловесные, «покорные, как труп».

Никакие внешние признаки не выделяли братьев иезуитов среди их окружения: они могли носить или не носить рясу, могли принимать любой облик, исповедовать (внешне) любую веру и клясться любыми заклятиями, прибавляя про себя тайную формулу, что «свершается сие во имя Христовой церкви».

Иезуиты устремились за океаны, становясь купцами и мореплавателями, погружая руки по самые локти в золото и кровь. В Парагвае они создали даже целое государство, где угнетение туземцев было доведено до неслыханной жестокости. В часовнях Европы они возобновили «чудеса», знамения и исцеления, умножая гульдены в орденской кассе и улавливая души. А для душ, не желающих идти в «сладостный плен», сыны ордена готовили особую участь… Венецианские иезуиты схватили Джордано Бруно, и «черный папа» Клавдий Аквавива послал его на костер, разложенный посреди площади Цветов в Риме. Иезуит Гарнет вложил в руки Гая Фокса дымящийся фитиль для взрыва британского парламента, где протестанты получили большинство. Иезуит Антонио Поссевино слал в Россию католических агентов для низвержения православной церкви. Авантюриста Лжедмитрия они заставили тайно принять католичество, надеясь через него утвердить на Руси духовную власть римского папы… Кардинал Беллармин, один из высших офицеров иезуитского ордена, пытал в тюремном подземелье великого Галилео Галилея…

В соборах и тавернах, штабах и лазаретах, на университетских кафедрах и в опочивальнях королевских любовниц веками плели свою сеть братья иезуиты, руководствуясь страшным принципом: «Цель оправдывает средства». И незримая тень креста тянулась от римского дворца Джезу – штаб-квартиры ордена – во все страны мира, осеняя могилы тайных жертв и неостывший пепел публичных костров.

Но ненависть народа, простого народа всех стран, все плотнее и грознее окружала черное воинство ордена. Во Франции, в Испании, в Англии люди разных сословий, охваченные гневом и отвращением, сбрасывали духовное иго ненавистных иезуитов. Ровно через два с половиной столетия после «божественных» видений «святого» Игнатия волны народного гнева бушевали уже у подножия ватиканского холма. Объятый страхом, папа Климент XIV поспешил отречься от своих дружинников и в 1773 году обнародовал буллу о роспуске ордена иезуитов.

И братья Иисусовы укрылись от народной мести в глубочайшее подполье, облекли себя еще более черной и плотной завесой тайны. Распущенный орден жил, и сыны его знали: не пройдет и нескольких десятилетий, как святой отец вновь воззовет их из тьмы подполья…

…Белые пальцы патера продолжали бережно листать летопись ордена. Сам патер Фульвио ди Граччиолани давно играл видную роль среди венецианских иезуитов, которые гордились тем, что им, вернее, их удачливым предкам, удалось заманить в ловушку Джордано Бруно, чтобы передать его потом на расправу римской курии. После официального роспуска ордена роль отца Фульвио как высокого офицера тайного Иисусова воинства еще более возросла. С благословения свыше отец Фульвио незримо ткал паутину, и «послушные, как трупы», подпольные «братья» выполняли его тайные приказы.

Наибольшей своей заслугой перед орденом отец Фульвио не без основания считал ту нравственную власть, которую он с годами приобрел над своим «духовным сыном», хотя по возрасту граф Паоло был на десяток лет старше патера. Эта нравственная власть имела весьма практические цели…

Состояние графа оценивалось в пять-шесть миллионов скуди. Это огромное богатство не имело прямых наследников, ибо граф Паоло лишился не только супруги, трагически погибшей в 1748 году, но похоронил вслед за графиней Беатрисой и обоих своих детей, унесенных беспощадной болезнью.

Ввергнутый этими несчастьями в мрачный душевный упадок, синьор Паоло уверился, что над ним тяготеет неумолимый карающий рок. Он черпал утешение в беседах с красноречивым патером Фульвио, тогда еще двадцативосьмилетним служителем Бога, который вскоре сделался духовником и приближенным старого графа. И вот уже четверть века патер Фульвио упорно склонял своего духовного сына не только к суровому аскетизму в жизни земной, но и к богоугодной загробной жертве. В конце концов он добился давно поставленной перед собою цели: граф нотариально завещал все свое огромное состояние католической церкви.

В своей духовной, составленной при ближайшем участии патера, граф настоял лишь на оговорке, что завещание вступает в силу при получении прямых доказательств гибели его первого, правда, незаконного, сына – синьора Джакомо Молла. Увы, эта ничтожная оговорка создала патеру Фульвио немало хлопот, о которых старый граф Паоло решительно не подозревал.

Уже более двух часов прошло после прибытия во дворец незнакомого господина в докторской шапочке. Патер Фульвио захлопнул наконец «Историю деяний» своего ордена и подозвал служителя, Джиованни Полесту:

– Ступай вниз, Джиованни, и узнай, здесь ли еще приезжий и был ли он принят самим эччеленца.

Но служитель не успел дойти до двери, как она отворилась и сам граф Паоло д’Эльяно появился на пороге, пропуская вперед низенького, полного человечка в обычной одежде ученых-богословов.

– Синьор Буотти, позвольте представить вас нашему высокоученому патеру Фульвио ди Граччиолани; его неустанным заботам я всецело обязан порядком, царящим в этих собраниях, – сказал владелец дворца, подводя доктора к своему духовнику.

Тот с лучезарной улыбкой приветствовал вновь прибывшего ученого.

– Дорогой коллега, – учтиво произнес доктор богословия, – месяц назад я имел смелость обратиться с письмом к графу, прося позволения посетить его библиотеку для изучения ее драгоценного рукописного фонда. Граф был так любезен, что пригласил меня провести у него в доме столько времени, сколько этого потребует работа над моим трактатом. И я очень боюсь наскучить вам своим присутствием, ибо ранее чем в две недели трудно исчерпать здешние богатства даже самым поверхностным образом… Эччеленца, – продолжал ученый, обращаясь к хозяину, – одно перечисление рукописей, сделанное вами по памяти, побуждает меня благословлять вас как собирателя этой коллекции!

– Не заставляйте меня краснеть, доктор, ибо я ничтожно мало прибавил к научному собранию деда и отца. Сам я в молодости был увлечен искусством и собирал преимущественно картины, мрамор, фарфор и чеканку. Я счастлив видеть в вашем лице и ученого и подлинного знатока искусств и твердо намерен сделать вас пленником этих стен по меньшей мере на полгода… А теперь вам надо подумать об отдыхе после утомительного пути. Джиованни, проводи синьора в предназначенные ему покои.

Когда доктор Буотти удалился, граф Паоло заметил облачко неудовольствия на высоком челе патера и решил, что и отец Фульвио, пользовавшийся репутацией ученейшего мужа, не совсем чужд легкому чувству зависти и ревности. Эта мысль втайне позабавила графа. Перед наступлением вечера все трое вновь сошлись в столовой графа. За стаканом кьянти синьор Томазо Буотти успел познакомить слушателей с некоторыми эпизодами своей студенческой и университетской жизни, развеселил старика и вызвал улыбку даже на тонко изогнутых устах патера Фульвио ди Граччиолани.

 

2

Через неделю после прибытия синьора Буотти граф д’Эльяно уже успел проникнуться к добродушному доктору искренним чувством симпатии. Полюбили его и все домочадцы графа, уже попросту величая его «синьором Томазо». А сам он, убедившись в неподдельной страсти графа к науке и искусствам, почувствовал к старому венецианскому вельможе настоящее душевное расположение. Их беседы вдвоем или в присутствии патера Фульвио затягивались за полночь.

К тому же оказалось, что порядок в рукописных, книжных и художественных коллекциях дворца, которым так гордился граф, приписывая его заслугам отца Фульвио, оказался весьма сомнительным. Бедность каталогов, путаница в классификации и дилетантское ведение библиотечных описей поразили доктора. Небрежность хранения рукописей привела к порче целых страниц драгоценных древних пергаментов. Когда вместо одной из древнееврейских рукописей доктор Буотти обнаружил лишь изъеденные крысами доски переплета, он не смог сдержать свое негодование и сообщил графу о печальном положении дел в его домашнем музее.

Большая часть художественного собрания, накопленного несколькими поколениями владельцев Мраморного палаццо, походила на груз корабельного трюма, упакованный не слишком тщательно, но глубоко скрытый от человеческого глаза. В подвалах дворца пребывали в рогоже и опилках полотна мастеров, мраморные статуи, гравюры, изделия из фарфора и бронзы, венецианское стекло и чеканное серебро Востока.

«Суетные предметы искусства, – говаривал патер Фульвио графу, отдавая распоряжение убрать из какой-нибудь залы то целомудренно нагого ангела Донателло, то непорочную деву фра Беато Анжелико, то кинжал с чеканкой Челлини, – отвлекают душу от созерцания сокровищ вечных, открываемых нам верой, молитвой и таинствами церкви».

После подобных поучений граф покорно провожал глазами уносимый ящик, находивший приют где-нибудь под лестницей или на чердаке.

У патера Фульвио были веские причины для столь непреклонной борьбы с «суетными предметами». Он решительно противился робким попыткам владельца выставить ценности для всеобщего обозрения, потому что это бесспорно привело бы во дворец тысячи сограждан и поощрило бы графа к безрассудной благотворительности в пользу родного города, то есть в направлении, совершенно нежелательном для ордена Иисуса. Тем недружелюбнее встречал он все попытки доктора Буотти хотя бы бегло познакомиться с художественными богатствами дворца.

Однажды, бродя по пустынной анфиладе десяти нижних залов палаццо, доктор Буотти довольно рассеянно слушал болтовню старого дворцового служителя Джиованни Полесты, который был приставлен графом в услужение «синьору Томазо».

– Скажи мне, Джиованни, – прервал богослов разглагольствования слуги, – почему сокровища дворца не выставляются на свет божий здесь, в этих светлых, просторных залах? Смотри, какие они пустынные и запущенные!

Джиованни перешел на шепот и поведал «синьору Томазо» свои догадки. Доктор Буотти покачал головой и замолчал. Уже покидая последний зал, он задержался около портрета необыкновенно красивой дамы, изображенной художником в полный рост, во всем блеске ее молодости и ослепительной красоты. Очень старый траурный креп облекал выпуклые золотые цветы рамы.

– Кто эта дама? – спросил доктор у служителя.

– Мадонна дель Кассо, покойная графиня Беатриса д’Эльяно.

– Погибшая от руки ревнивицы?

– Да.

– Как звали эту несчастную?

– Синьора Франческа Молла. Я знал ее, ваша милость. Она едва не стала женой графа Паоло. Шесть лет она прожила здесь, и мы все привыкли к ней. Если бы старый граф не пригрозил синьору Паоло лишить его наследства, Франческа Молла стала бы здесь хозяйкой, и у графа Паоло был бы сейчас взрослый сын, синьор Джакомо.

– Не сохранилось ли где-нибудь изображения этой женщины?

– Была одна эмаль, но едва ли она уцелела…

– А мальчик?.. Какова его дальнейшая участь?

– Не знаю, сударь. Поговаривали, что он бежал из детского приюта…

– Постой, постой, Джиованни! Как, ты сказал, было имя этого синьорито?

– Его звали Джакомо… Джакомо Молла.

– Скажи мне, вспоминает ли отец об этом мальчике или самое имя его стало ненавистно графу?

– Да нет, что вы, синьор Томазо! Напротив, я знаю, что граф по всему свету разыскивал сына. Патер Фульвио как будто помогал графу в этих розысках, только, видите ли, у него свои цели, божественные… – Слуга замолчал и покосился на оба выхода из зала.

– Кажется, я тебя понимаю, Джиованни. Едва ли я приобрел благожелателя в лице патера Фульвио, но и сам я не могу, прости господи, преодолеть… некоторого предубеждения против отцов иезуитов!

В тот же вечер доктор Томазо Буотти решительно попросил у графа позволения осмотреть художественные фонды дворца. В течение четырех дней подряд пятеро дюжих слуг, предводительствуемых Джиованни Полестой, разбирали в подвалах, кладовых и чердачных помещениях «суетные» предметы искусства, извлекая их из ящиков и свертков, стряхивая с них стружки, сор и пыль.

Доктор Буотти предавался этим своеобразным раскопкам с увлечением истинного знатока. Он с таким жаром рисовал графу заманчивые картины превращения Мраморного палаццо в дворец искусства, что граф в конце концов победил привычный трепет перед своим духовником и предложил доктору Томазо поступить к нему на службу, чтобы принять на себя заботу обо всех научных и художественных богатствах дома. При этом граф сослался на обилие духовных забот у отца Фульвио, не позволяющих ему посвящать себя в должной мере заботам светским. Доктор Томазо подумал, крепко пожал протянутую ему руку синьора Паоло и… согласился!

Через месяц после вступления доктора Буотти в должность ученого хранителя библиотеки и художественного собрания Мраморное палаццо стало неузнаваемым.

 

3

Собрание миниатюр, эмалей и камей было разобрано доктором Буотти в последнюю очередь.

Поздним майским вечером 1778 года доктор, очень оживленный и радостно озабоченный, хлопотал в главном зале библиотеки. Граф Паоло сидел рядом с ним, зябко кутаясь в плед. Его преподобие Фульвио ди Граччиолани с поджатыми губами и насмешливым выражением глаз находился тут же, наблюдая за работой доктора.

Извлеченные из ящиков, лежали на столах сотни персидских, итальянских и французских миниатюр, египетские скарабеи из разграбленных пирамид, древнегреческие камеи, римские геммы, изделия индусских и китайских резчиков по камню и мелкие священные предметы из кости, исполненные суровыми аскетами первых веков христианства, грубоватые, примитивные и трогательные.

Джиованни Полеста обмывал все эти предметы теплой водой, просушивал и раскладывал на столах, застланных полотном. Доктор Буотти сортировал коллекции, делал записи и обменивался с графом замечаниями…

Овальная портретная эмаль, охваченная тонким золотым ободком, легла рядом с персидской миниатюрой, посвященной эпизоду из поэмы Фирдоуси. Заметив эмаль, граф замолчал на полуслове.

Доктор взял лупу и лишь с ее помощью смог прочесть надпись, вплетенную в узор виньетки: «Синьора Франческа Молла с сыном Джакомо. Исполнил мастер Виченце Антонио Кардозо из Милана. Венеция, 2 апреля 1743 года».

С портрета глядела на доктора красивая женщина с пышными волосами; она прижимала к лицу кудрявого пятилетнего мальчика. Тонкое личико ребенка уже изобличало будущий характер человека – себялюбивый, упрямый и жестокий.

Заметив, что доктор рассматривает эмаль долго и пристально, граф спросил тихо:

– Известна ли вам, синьор Буотти, роль этой женщины в моей жизни?

– Да, эччеленца, я осведомлен… Смею ли я спросить о дальнейшей судьбе этой дамы?

– Она была осуждена в Ливорно, впоследствии оказалась в изгнании и много лет спустя вышла в Марселе замуж за одного иностранца. В 1762 году она умерла почти одновременно со своим мужем. Лишь настойчивым поискам патера ди Граччиолани я обязан тем, что эти подробности дошли до меня.

– Но участь ребенка?

– Осталась неизвестной. Мальчик, чье изображение вы держите в руках, попал после суда над матерью в монастырский приют Святой Маддалены. Оттуда он бежал, и с тех пор следы его безнадежно потеряны, хотя отец Фульвио потратил много усилий, чтобы установить его судьбу. В течение долгих лет розыски этого мальчика составляли главную цель моей жизни, но слишком поздно я принялся за них! После гибели жены я эгоистически утешался в моем горе лаской Джеронимо и Лауры, детей, подаренных мне Беатрисой, и не протянул вовремя руку своему несчастному первенцу. За этот грех справедливое небо не только отняло у меня обоих малюток, но и лишило надежды отыскать дитя, так легкомысленно забытое мною…

– Эччеленца, – с некоторым усилием произнес доктор, искоса посматривая на длинный профиль иезуита, – я боюсь вселять в ваше сердце, быть может, напрасную надежду, но позвольте поведать вам, что мне кое-что известно о судьбе одного юноши по имени Джакомо, сына осужденной артистки и беглеца из приюта Святой Маддалены в Ливорно. Я встречал людей, близко знавших этого подростка… Правда, это было очень, очень давно.

Граф Паоло, патер Фульвио и служитель Джиованни с волнением обратили взоры на болонского доктора.

– Ради создателя, – простонал старик, хватаясь за сердце, – синьор Томазо, не томите меня неизвестностью, расскажите все, что вы слышали про Джакомо!

– Эччеленца, поведать я могу очень немного. Но быть может, это немногое даст вам нить для продолжения розысков.

– Говорите, синьор, и считайте меня в неоплатном долгу перед вами!

– Я был студентом последнего курса теологического факультета Болоньи, когда мой друг, студент-медик, предложил мне совершить путешествие по Италии. Этот мой товарищ был родом из Англии и намеревался вернуться после выпуска на родину. Звали его Грейсвелл, Рандольф Грейсвелл. Весной 1756 года мы отправились в Неаполь, намереваясь обозреть города, лежащие у нас на пути, а также посетить Сицилию.

То верхом на мулах, то пешком с ночлегами в придорожных тавернах мы двигались по стране в поисках художественных впечатлений, доброго вина и старинного гостеприимства. Вероятно, в цепи пережитых мною лет самой счастливой порою останутся эти два месяца юношеской свободы.

Неподалеку от Сорренто мы набрели на бедную рыбацкую деревушку. Уже темнело, когда, подкрепившись в довольно убогом трактире, мы решили поискать другого пристанища на ночь, ибо обилие блох в предложенном нам помещении смутило даже нашу юношескую отвагу. Проходя под окнами какого-то домика, мы явственно услышали стоны, доносившиеся изнутри. Стонала женщина, и спутник мой сразу распознал, что какая-то страдалица освобождается от бремени. Из домика в страхе выбежала девочка и, завидев двух незнакомых путников, пустилась было дальше, но мистер Грейсвелл поймал ее за косичку и участливо спросил, не нужно ли помочь больной. Как только девочка узнала, что перед нею врач, она тотчас потащила его в дом, причитая и плача. Мне осталось только последовать за ними.

Роженицу мы застали почти при смерти, а повивальную бабку, хлопотавшую вторые сутки, – окончательно потерявшей голову. В дорожном мешке моего товарища имелись некоторые инструменты. Беспомощную бабку он выпроводил и храбро приступил к операции. Благодаря его спокойствию, искусству и смелости роды окончились сравнительно благополучно.

На другой день у больной наступило ухудшение, появились признаки послеродовой лихорадки, и молодой врач провел у постели роженицы еще одну бессонную ночь, проявив настойчивость и терпение, которые могли бы порадовать его учителей. Он твердо задался целью спасти эту миловидную рыбачку и ее ребенка. Мы прожили неделю в ее домике, и больная рассказала доброму целителю всю свою немудреную жизнь. Звали эту рыбачку Анжелика Ченни. Я оказался невольным слушателем ее сбивчивого рассказа и пытался облегчить душевные муки женщины с таким же усердием, с каким мой друг трудился над облегчением мук физических. Анжелика Ченни горько оплакивала недавнюю смерть мужа, смелого Родольфо, простого рыбака с острова Капри. С душевной болью она вспомнила также о своем приемном сыне, выросшем у них в доме. Этот юноша бежал из приюта Святой Маддалены и был еще в тринадцатилетнем возрасте принят в семью Ченни; после смерти своего приемного отца он оставался последней опорой бедной Анжелики…

– Простите, доктор Буотти, этот юноша и был…

– Вы правильно изволили догадаться, эччеленца, ибо юноша, воспитанный в семье Ченни, и был синьор Джакомо. Только фамилии его Анжелика не смогла назвать, ибо, по ее мнению, у Джакомо таковой вообще не имелось.

Из бесхитростного рассказа Анжелики Ченни мы услышали далее, что приютский беглец Джакомо, уже давно превратившийся в рослого молодого человека, вскоре после смерти Родольфо, в 1755 году, ушел на шведском корабле, оставив вдове весь свой заработок. Мы дали женщине немного денег и привели к ней капеллана тамошней часовни, отца Бенедикта, который и окрестил новорожденного именем Антонио. На этом мы и расстались с окрестностями Сорренто.

Случай мне этот запомнился, вероятно, так же, как и моему спутнику, доктору Грейсвеллу, с которым я навсегда разлучился после нашего совместного путешествия. Оставленный при Болонском университете, я защитил магистерскую диссертацию и в 1769 году, через тринадцать лет после нашего приключения близ Сорренто, оказался в Ливорно. Я побывал в монастырской библиотеке и посетил приют Святой Маддалены, где сразу вспомнил рассказы Анжелики Ченни о муже и приемном сыне. Старик привратник еще помнил мальчика-беглеца Джакомо. Он рассказал мне, что этого ребенка, сына осужденной тосканской певицы Франчески Молла, направил в приют полицейский чиновник Габриэль Молетти. Мальчик бежал из приюта в 1751 году, а лет пять спустя в приют явился монах по имени отец Бенедикт, получивший от привратника те же сведения, что и я. О дальнейшей судьбе мальчика ничего в монастыре не знали. Уже здесь, под вашим кровом, эччеленца, я узнал о происхождении этого мальчика. Вот и все, что мне пришлось слышать о судьбе вашего сына, синьор Паоло.

– Значит, отъезд из Италии в 1755 году на шведском корабле – это последние о нем сведения? – тихо спросил граф.

– Да, это все…

Граф обхватил голову руками.

Неожиданно из угла зала, где, притихший и совершенно позабытый собеседниками, сидел слуга Джиованни Полеста, раздался его просящий голос:

– Пошлите меня в Сорренто, эччеленца. Я разобьюсь в лепешку, но привезу вам свежие вести об этих людях.

– Пожалуй и синьора Габриэля Молетти, полицейского чиновника из Ливорно, тоже следовало бы разыскать, – добавил доктор Буотти.

– Последнее бесполезно, – бесстрастным голосом произнес патер ди Граччиолани. – Это имя нам известно. Этот низкий человек присвоил себе имущество Франчески Молла и отправил мальчика в приют. Два года назад Молетти умер.

– Но мысль отправиться в Сорренто я нахожу правильной! – воскликнул доктор Буотти, воодушевляясь. – Быть может, Анжелика Ченни с дочерью и сыном благополучно живут там до сих пор? Быть может, они за эти долгие годы получили новые вести о синьоре Джакомо. Семью Ченни необходимо разыскать! Я охотно приму на себя эту миссию, если вы мне доверите ее, эччеленца!

– С радостью принимаю ваше предложение, с великой радостью! Джиованни, готовься ехать вместе с синьором. Сколько дней займут ваши сборы, мой дорогой доктор Буотти?

– О, мои сборы весьма несложны. Я готов отправиться хоть завтра.

Лицо патера Фульвио приняло весьма напряженное выражение. Поразмыслив, он произнес внушительно и веско:

– Со своей стороны, я полагал бы, что синьору Буотти все же сначала следовало бы отправиться в Ливорно. Там необходимо еще раз просмотреть бумаги, оставленные Габриэлем Молетти. Наконец, в Марселе следовало бы расспросить соседей покойной синьоры Франчески. Я сам отправлюсь в Марсель одновременно с выездом синьора Буотти в Ливорно.

– Но, ваше преподобие, Ливорно я могу посетить и после поездки в Сорренто. Кроме старых полицейских бумаг, путешествие в Ливорно не обещает ничего утешительного и нового. Между тем из Сорренто я, быть может, вернусь с новыми вестями о Джакомо.

– Друзья мои, я не имею слов, чтобы выразить вам обоим мою благодарность! Старость и недуги обрекают меня на бездействие, но синьор Буотти вновь заронил мне в сердце луч надежды. Быть может, Бог сподобит меня еще благословить внуков… О, друзья мои, с какими чувствами я буду ожидать ваших вестей!

Патер Фульвио, казалось, весьма рассеянно слушал графа. Он прошелся по залу, морща лоб, словно в поисках какого-то важного решения. Наконец патер повернулся к служителю:

– Джиованни, поезжай сейчас же в лагуну и узнай там, отходит ли в ближайшие дни какое-нибудь судно на юг. Полагаю, что для синьора Буотти морское путешествие будет гораздо удобнее сухопутного.

– Вы совершенно правы, святой отец! Разумеется, покойная, поместительная каюта будет для доктора Буотти удобнее, чем тряская карета и изнуряющие ночлеги в придорожных трактирах. Мне самому следовало подумать об этом, но голова моя идет кругом. Позвольте мне обнять вас обоих, господа!

 

4

Через несколько дней, ранним майским утром, две гондолы прошли под аркой горбатого моста через канал, вдоль набережной которого вытянулся главный фасад Мраморного палаццо. Граф д’Эльяно с порога напутствовал отъезжающих. В обеих гондолах находились по два пассажира.

Первая из этих черных лодок пошла по направлению к лагуне: венецианский галеот «Ла белла венециана» принял на борт доктора богословия Томазо Буотти и его слугу Джиованни Полесту. Через несколько часов корабль снялся с якоря и взял курс на Бриндизи.

Во второй гондоле вместе с его преподобием Фульвио находился другой обитатель Мраморного палаццо – служка домашней церкви Луиджи Гринелли.

Гондола достигла венецианского пригорода, где на грязной площади перед старой гостиницей стояло несколько дилижансов и карет, готовых отправиться в разные города Италии. Патер собирался в Геную, ибо, по наведенным справкам, оттуда в ближайшие дни должно было отплыть французское судно прямо в Марсель, – так патер Фульвио объяснил графу свои намерения.

Однако в номере гостиницы, который был снят патером всего на несколько часов, в костюме и наружности этого духовного лица произошли весьма удивительные перемены. Сложив с себя одежду духовного лица, патер наклеил под носом офицерские усы и облекся в костюм воина, которому предстоит дальний путь верхом. Он надел кожаные рейтузы, натянул сапоги с отворотами чуть ли не до середины икр и прицепил шпоры, способные устрашить любого коня. Наконец, преображенный патер сунул за пояс два пистолета и скрыл под залихватски загнутыми полями шляпы свои седые кудри и тонзуру. Луиджи Гринелли принял не менее воинственный, но более скромный облик офицерского денщика.

Перед вечером Луиджи привел к воротам гостиницы двух свежих вороных коней. Однако оба всадника поскакали отнюдь не в Геную. Весьма поспешно, сменив по дороге лошадей, они добрались до Рима. Здесь, почти не дав себе времени для отдыха, всадники вновь пересели на свежих коней и тронулись дальше, в Неаполь, по прямой и оживленной Аппиевой дороге, сооруженной еще при древних римлянах…

* * *

Отец Бенедикт Морсини жил поблизости от своей придорожной часовни, прихожанами которой были рыбаки и крестьяне из окрестностей Сорренто.

Помолившись перед сном, отец Бенедикт уже задремал в своей низкой, душной горнице. Полночь миновала. Но сон «Христова воина» был чутким… Сквозь дрему он различил стук подков. Всадники спешивались перед его крыльцом. Потом в дверь постучали: два медленных, три очень быстрых, осторожных удара. Монах вздрогнул, мгновенно стряхнул с себя сон, торопливо зажег свечу о лампаду и пошел открывать.

Сперва он не узнал было двух запыленных путников воинственного вида и в испуге отступил в сени, решив, что ночные грабители обманули его условным стуком и удостоили визитом. Но когда пламя свечи озарило лицо старшего из путников и с верхней губы его волшебным образом исчезли лихо закрученные усы, отец Бенедикт склонился в почтительном поклоне и подобострастно облобызал руку, только что освободившуюся от кожаной рейтарской перчатки.

Патер Фульвио деловито осведомился, плотны ли оконные ставни, надежны ли стены и нет ли поблизости любопытных соседей. Наконец он велел запереть дверь и присел у маленького столика с распятием.

– Брат Луиджи, ты можешь вкусить отдых, – разрешил он своему спутнику, который, однако, остался у дверей. – Почему ты давно не посылал мне вестей, брат Бенедикт?

– Ничего существенного здесь не произошло со времени последней исповеди Анжелики Ченни, ваше преподобие, – пробормотал монах, явно трепетавший перед старшим иезуитом.

– Ты исповедовал ее повторно?

– Трижды, святой отец. Она облегчила свою душу полным признанием, но не прибавила ничего нового к тому, что вам уже известно.

– Джакомо Грелли, то есть виконт Ченсфильд, не присылал кого-либо в Сорренто, чтобы проведать Анжелику?

– Ни один из его кораблей не заходил в Неаполь, и ни одно новое лицо не появлялось в доме Анжелики.

– Скажи мне, брат Бенедикт, этот Джакомо мог бы припомнить твое имя и узнать тебя в лицо?

– В этом не может быть сомнений, святой отец! Он видел меня не раз в часовне, дважды у меня причащался и называл меня по имени. Друзья его, Джузеппе и Вудро, тоже бывали в часовне и знают меня в лицо.

– Брат Бенедикт, Господь избрал тебя орудием его воли. Нашему делу грозит новая опасность. Само провидение устранило без нашей помощи сына Джакомо Грелли, малолетнего Чарльза, погребенного на острове в Индийском океане. Доротея и Антонио Ченни, дети Анжелики, которым известна тайна синьора Джакомо, погибли в экспедиции «Святого Антуана». Габриэль Молетти мертв, и в Ливорно не осталось никаких бумаг о ребенке по имени Джакомо. Превращение Джакомо Молла в пирата Грелли, известное Молетти, а затем превращение Грелли в виконта Ченсфильда, известное Анжелике Ченни, оставалось тайной для графа д’Эльяно. Но по следам этой тайны на днях отправился из Венеции некий доктор Томазо Буотти. Мне с большим трудом удалось направить его кружным путем, чтобы опередить. Пусть Анжелика Ченни еще до прибытия этого доктора Буотти… покинет эти места. Буотти не должен говорить с нею! Пусть он встретит здесь только тебя, и мне не нужно, надеюсь, подсказывать, что ты ему скажешь… Понятна тебе твоя задача во имя интересов ордена? Fudentes fortuna juvat.

Монах смутился.

– Аgo quod agis, – пробормотал он, не глядя на своего духовного главу.

Намек вызвал в зрачках патера Фульвио гневный блеск.

– Отец ордена учил нас не пренебрегать никакими путями, ведущими к нужной цели, которая оправдывает любые средства! – воскликнул он, грозно сверкая очами. – Из тяжких испытаний мы выходим снежно-белыми, ибо свершаем наши деяния ad majorem dei gloriam. Огромные богатства полубезумного графа не должны попасть в грешные, суетные руки отпрысков безумца. Золото это предназначено для нашей матери церкви. Оно придаст могущество ордену и послужит великой цели! Больше двадцати лет я лелею этот план, с того дня, когда ты, брат Бенедикт, открыл мне как духовнику графа тайну происхождения Джакомо Молла. Церковь зачтет тебе эту заслугу, умноженную тобою за двадцать лет служения ордену. Теперь на тебе лежит задача отвести новую угрозу: Анжелика Ченни не должна встретиться с Буотти!

– Но она сейчас больна и не покидает одра.

– Брат Бенедикт! – В голосе патера зазвучали не вполне христианские нотки угрозы и нетерпения. – В твоем распоряжении дни, а не недели. Буотти может высадиться раньше и прибыть сюда до ее выздоровления. Я разрешаю… любые средства!

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – прошептал монах бледнея.

– Это не все! После отъезда Буотти ты переждешь месяц и отправишься в Англию, в Бультон. Ты явишься к виконту и скажешь ему, что Анжелика перед смертью исповедовалась тебе и простила грешного Джакомо, обольстившего его ее несчастную дочь. Ты должен принести ему утешение истинной церкви, должен укрепить его веру, что он является законным, Богом избранным носителем нынешнего своего титула. Будь ему подспорьем в любых начинаниях и блюди при этом интересы церкви и ордена. Пусть послужат этим интересам и британские фунты виконта Ченсфильда. Со временем признайся ему, что цель твоя заключается в том, чтобы поддержать католицизм в Англии, опираясь на денежные средства сына нашей церкви, вынужденного выдавать себя за еретика-протестанта. Обещай виконту прощение церкви за крупные денежные жертвы в нашу пользу. А главное – отвлекай его от мыслей об Италии… Открой в Бультоне капеллу, прослыви святым, подавая пример благочестия, милосердия и терпимости. Стремись увеличивать приход и улавливай заблудшие души. Помни: виконту Ченсфильда союзники нужны. Он испытает тебя и убедится, что ты – решительно во всем поддержка для него.

– Но тамошний новый епископ…

– Ты сам знаешь от Анжелики, что этот протестантский поп пять лет назад исповедовал Джакомо во время смертельного ранения и сохраняет по сей день его тайну. Подкупи его. Обещай ему сто тысяч, двести тысяч из будущего наследства графа, если… Джакомо до гроба останется Райлендом и Ченсфильдом, а эччеленца Паоло не узнает, что его сын жив. О цене за молчание ты успеешь сторговаться с этим епископом… Не выпускай из глаз дочери виконта. С годами приобрети влияние и на нее. Отвлекай отца и дочь от мыслей об Италии – это важнее всего! Тайную связь со мною по-прежнему держи только через Луиджи Гринелли. Не открывай этих сношений никому, даже под угрозами или пыткой! А теперь…

Патер Фульвио поднес к лицу левую руку и осторожно снял с безымянного пальца большой перстень с агатовой печаткой. Рисунок на печатке изображал саламандру. Обратив перстень к свету, патер Фульвио отвинтил темно-красный камень печатки. Под ним в золотом гнезде лежали две ничтожные белые крупинки. Отец Бенедикт принял перстень, весьма осторожно завернул агатовую печатку и надел дар отца Фульвио на палец.

Прикоснувшись губами к мокрому лбу капеллана, ночной гость сделал знак своему служке готовиться к дальнейшему пути в Марсель. Луиджи Гринелли услужливо распахнул перед патером входную дверь.

 

5

Горячий июньский ветер вихрил пылевые смерчи на улицах Марселя. Занавески на окнах гостиницы «Три лебедя» трепетали от потоков сухого жара, поднимавшегося с накаленных зноем камней набережной. Доктор Буотти, сбросивший в номере свой легкий плащ и влажную от пота шляпу, сидел за столом против патера Фульвио ди Граччиолани. Патер выглядел несколько менее надменным и насупленным, чем обычно.

– Я очень рад слышать, – вкрадчиво проговорил он, – что и вы, синьор Буотти, глубоко полюбили моего духовного сына и близко принимаете к сердцу его дела. Но что же побудило вас прибыть сюда и разыскать меня в Марселе?

– Святой отец, – отвечал расстроенный доктор, – неудача в Сорренто заставила меня поспешить в Марсель в надежде получить ваш совет, как подготовить графа к печальным известиям, и, может быть, помочь вам в здешних розысках.

– Да, известия действительно тягостные. Оказывается, Анжелика Ченни благословила земное… И скончалась она недавно, говорите вы?

– Представьте себе, всего за несколько дней до моего прибытия в Сорренто. Быть может, если бы не мое слабодушие, побудившее меня избрать вместо сухопутного более приятный морской путь, я застал бы ее еще в живых!

– Все в руке божьей, синьор Буотти… Что же явилось причиной ее смерти?

– Она была больна и не вставала с постели несколько дней. Ее соседка рассказывала мне, что тамошний священник, добрый отец Бенедикт Морсини, трогательно поддерживал душевные и телесные силы больной. Он сам послал за лекарством, прописанным ей врачом из Сорренто, и соседка Анжелики с вечера напоила больную этим снадобьем. Среди ночи Анжелика застонала, забилась на ложе, впала в беспамятство и вскоре скончалась, словно от удара. Отец Бенедикт испугался, уж не ошибся ли аптекарь в дозе опия; капеллан сам попробовал остаток лекарства из этой склянки, перед тем как выплеснуть ее, и убедился, что оно совершенно безвредно. Очевидно, недавняя весть о гибели французской экспедиции в Африку, куда были насильно завербованы ее дети, окончательно подорвала ее сердце.

– Считаете ли вы достоверной весть о гибели Антонио и Доротеи Ченни?

– Увы, да, святой отец, ибо я уже навел справки у портовых властей. В небольшом списке спасенных со «Святого Антуана» нет ни имени Антони, ни его сестры. Какой ужасный новый удар для эччеленца Паоло! Не осталось ни одного человека, близко знавшего синьора Джакомо Молла!

– А о нем самом вам не удалось получить какие-нибудь новые сведения?

– Видите ли, посетив свежую могилу Анжелики Ченни, я предпринял поездку на Капри, где Джакомо вырос в семействе рыбака Родольфо…

Легкая тень тревоги, набежавшая на чело патера Фульвио, ускользнула от собеседника. Но эта тень совершенно исчезла, когда доктор со вздохом сообщил, что поездка на Капри не дала ничего, кроме приблизительного описания наружности юноши Джакомо и его решительного, упрямого характера.

– От одного из соседей покойного Родольфо, – добавил доктор, – мне удалось, правда, установить, что в 1755 году Джакомо ушел на шведском корабле не один, а с английским моряком, которого на Капри звали Бартоломео Грелли.

После этих слов доктора Буотти на лбу иезуита по явилась уже не легкая тень, а три ряда весьма глубоких морщин. Иезуит встал из-за стола и зашагал по комнате. Доктор, конечно, не подозревал, как лихорадочно работал мозг его собеседника, взвешивая, возможно ли утаить от Буотти, что именно этот Бартоломео Грелли и стал впоследствии мужем Франчески Молла. Имя это давало опасную нить в руки настойчивого богослова. Находясь в Марселе, он способен весьма легко установить истину… Иезуит решил, что скрывать ее еще опаснее, чем позволить доктору открыть ее самостоятельно. Нужно лишь постараться, чтобы эта новость была им воспринята как нечто совершенно несущественное…

– Этот Бартоломео Греллей, или Грелли, как вы его называете, – произнес патер Фульвио, вновь усаживаясь за стол против своего столь нежелательного помощника, – впоследствии женился на синьоре Франческе и умер в один год с нею от эпидемии, распространившейся тогда в окрестностях Марсельского порта. Произошло это в начале прошлого десятилетия.

– О, это немаловажная подробность! – воскликнул богослов обрадованно. – Значит, поездка в Марсель далеко не бесполезна!

– Увы, синьор, этими сведениями я располагаю уже давно. Они не проливают ни малейшего света на судьбу самого Джакомо.

– Позвольте, святой отец, но ведь не может же быть случайностью женитьба Бартоломео Грелли на матери его молодого товарища по странствиям! Значит, Бартоломео и Джакомо, возвратившись из плавания, вместе разыскали мать последнего!

– Супруги потеряли Джакомо из виду, ибо он еще до их женитьбы покинул Марсель.

– Следовательно, все-таки еще одна подробность прибавилась: Джакомо был в Марселе незадолго перед заключением брака Бартоломео Грелли с синьорой Франческой Молла. Когда совершилось бракосочетание?

– Оно зарегистрировано в 1761 году. Все трое прибыли в Марсель в 1760 году.

– И тогда же Джакомо расстался с этим городом?

– Да.

– А в 1762 году Франческа и Бартоломео умерли от эпидемии?

– Да.

Доктор Буотти глубоко задумался.

– Здесь стоит повести длительные розыски, – проговорил он уверенно.

Отец Фульвио взглянул на него со злобой. С трудом подавив раздражение, он горестно вздохнул и отвернулся к окну.

– Быть может, вы окажетесь счастливее меня, синьор Буотти. Но мною опрошены десятки людей, знавших Франческу и Бартоломео Греллея. Все это решительно ничего не прибавляет к нашим сведениям о Джакомо. Оставайтесь в Марселе, сударь, и продолжайте дело, которое я считаю уже завершенным. Мои обязанности зовут меня назад в Венецию, к моему возлюбленному духовному сыну… Единственным и высшим утешением для графа будет сознание, что его средства станут достоянием не одного единокровного наследника, а пойдут на благо сотням и тысячам детей Христовых!

Доктор Буотти в раздумье поднялся, пожал сухую кисть иезуита и покинул его комнату в марсельской гостинице «Три лебедя».

 

6

По морщинистым щекам старого графа Паоло катились слезы, и старик даже не пытался стирать их влажные следы. Уронив голову на руки, он слушал повествование доктора Томазо Буотти.

Замолчав, доктор Буотти с глубокой нежностью коснулся старческой руки.

– Эччеленца, – прошептал он растроганно, – ваша скорбь ранит меня так глубоко, что я готов сделать целью моей жизни завершение начатых поисков… Верите ли вы в предчувствие, граф?

Старик покачал головой:

– Синьор Буотти, мой духовный наставник уже подготовил меня к тому, что я сейчас услышал от вас. Я верю не в предчувствие, а в непреложную силу темного рока. Фатум, рок, неотвратимая судьба! «Кисмет!» – говорят набожные персы и склоняются перед неизбежностью. Я следую их примеру, ибо верю, что в мире существует закон равновесия добра и зла, закон возмездия. Я верю, что ни одно злое деяние не остается безнаказанным, равно как и ни одно доброе – невознагражденным. Меня покарал закон возмездия за ошибки и грехи моей бурной молодости. Кисмет!

– Я не придерживаюсь ваших взглядов, граф, но далек от мысли опровергать эту фаталистическую восточную мудрость. Однако дело вовсе не представляется мне в столь мрачном свете. Я не верю, чтобы этот «рок» избрал вас в качестве объекта мщения человечеству за существующее в мире зло…

– Вы слишком снисходительны ко мне, синьор! Должен признаться, что за многие, многие годы одиночества и тоски мне еще не встречался человек, к которому так жадно потянулась бы моя душа, как она тяготеет к вам, синьор Буотти. Сначала я искал причину этого в вашей исключительной учености. Потом я понял, что причины лежат глубже и заключаются в свойствах вашего сердца, мой друг!

– Так позвольте мне, эччеленца, без спешки, кропотливо, негласно повести начатое дело. Мое путешествие было на этот раз слишком поспешным. Предварительно нужно проследить все прежние пути, подготовить и собрать все данные, разослать письма, завязать новые связи. В Марселе я узнал от лиц, знакомых с Франческой и Греллеем, что ваш сын находился в шведской армии генерала Гамильтона, сражавшейся в Померании. Быть может, там, на севере, у Джакомо завязались какие-нибудь новые связи?.. Кстати, в Сорренто я выяснил, что Анжелика некоторое время получала денежные чеки из Англии, где ее дочь Доротея, очень красивая девушка, будто бы жила в доме какого-то знатного лорда. Потом она несколько лет перебивалась вместе с матерью в Сорренто на скудные средства, добываемые ее братом Антони. Конечно, они вспоминали Джакомо и, наверно, разыскивали его. Быть может, отец Бенедикт, тамошний священник, знает из исповедей Анжелики несколько больше, чем он открыл мне. При настойчивых поисках могут неожиданно обнаружиться многообещающие пути. Я книжный ученый червь и обладаю изрядным запасом терпения. Доверьте мне дальнейшие поиски, и я надеюсь, что они приведут к успеху!

– Но принимаете ли вы во внимание, что мой сын, если он и жив, быть может, чувствует себя оскорбленным моим безучастием к нему в годы его отрочества; Джакомо мог сам принять меры, чтобы навсегда скрыться под другим именем. Он – орудие возмездия в руках судьбы!

– Вы настойчиво возвращаетесь к своим «восточным догматам», эччеленца! А я верю в предчувствие, и оно говорит мне, что вы еще обнимете своего прямого наследника здесь, в этих комнатах Мраморного палаццо. Доверяете ли вы мне продолжение розысков?

– Я благословляю вас и ваши будущие усилия, – прошептал старик и горячо заключил доктора в свои объятия.

Летней ночью 1778 года в замке Ченсфильд светилось одно-единственное верхнее окно.

За плотными шторами, откуда пробивался наружу лишь узкий луч света, находился верхний кабинет хозяина дома. Виконт, задумавшись, глядел на огонь свечей. Против него, потупив глаза, ловко скручивал сигарету содержатель бультонской портовой таверны.

– Дело сложное, хозяин, – нарушил молчание Вудро Крейг. – Один бог знает, что у него на уме, у этого попа!

– Суди сам, Вудро: если бы это был заговорщик против нас, зачем бы он стал открываться передо мною?

– Старые они пройдохи, эти отцы иезуиты, – мрачно вздохнул Вудро.

– Он не скрывает от меня своих целей. Католичество еще не умерло в Англии. Римская церковь намерена возродить его здесь. Этот иезуит – ее тайный посланец. Вот как я объясняю его появление.

– Но тебе, Джакомо, никак нельзя откровенно поддерживать католиков. Ненависть народа к ним велика. Вспомни Томаса Гарнета и Гая Фокса! Лондонцы еще поныне таскают его чучело в день пятого ноября.

– Он и не просит открытой поддержки… Но помириться с этой папской церковью – мое давнишнее желание. Сильна она, очень сильна… И этот отец Бенедикт может здорово пригодиться нам… В юности я немало попортил крови отцам иезуитам, и меня они помучили порядком. Что ж, годы прошли, и мы квиты! И знаешь, Анжелика-то простила меня перед смертью за Доротею! Он привез мне христианское утешение и просит лишь немного средств на устройство маленькой капеллы. Деньги невелики!

– Ну, недаром говорят: «Дай монаху палец – он заберет всю руку»… И не в деньгах одних дело: не тайный ли он шпион в рясе?

– Я помню его с детства. Ребенком я у него исповедовался. И Доротея тоже. Анжелика сама послала его ко мне с прощением.

– Это… по его словам?

– А почему мне брать их под сомнение, Вудро?

– Ты, Джакомо, как будто прямо обрадовался этому монаху. С кем он связан в Италии? Кто его прислал к тебе… кроме Анжелики?

– Полагаю, что орден. Открыть этого он мне не может, они умеют не хуже нас с тобой оберегать свои тайны. Вникать в них – не мое дело, пока орден ничего не требует от меня, кроме ничтожной суммы в несколько сот фунтов. Предположим, мы устранили бы этого Бенедикта Морсини. Но те, кто его напутствовал, останутся в Италии и превратятся в моих заклятых врагов, не так ли? Нет, ссориться с орденом я не намерен: ясно, что пославшие к нам этого патера отлично осведомлены… о наших именах и делах! Я готов тайно помочь этому посланцу церкви. Но если он посланец не церковный, тогда горе ему! Поэтому тебе придется взять его под такой надзор, чтобы ни голубь, ни крот не могли пролететь или прокрасться к нему незаметно для нас.

– Присмотрел ли он уже место для своей будущей капеллы?

– Да, он выбрал место в порту. Это разумно – там капелла будет обслуживать корабельных пассажиров. Здешняя протестантская епархия не станет возражать против того, чтобы проезжающие могли молиться в своей капелле. Ведь греческая часовня уже лет сорок существует в самом городе, не так ли?

– Порт велик! Где же поп задумал построить капеллу?

– Знаешь домик покойного Эндрью Лоусона?

– Конечно, знаю. Он пустует уже год после смерти старика. Там живет один Грегори Вебст, да и тот собирается съезжать и поступить на новую службу. Грегори – это мой человек.

– Тем лучше! Пусть он непременно там и остается. Домик завещан какому-то дальнему родственнику Лоусона. Я его куплю для отца Бенедикта и перестрою под капеллу. Мой художник мистер Огюст Джернс – набожный католик. Он сумеет превратить этот домишко в настоящую итальянскую капеллу. Это, друг мой Вудро, именно то, чего мне, понимаешь, все-таки как-то недоставало в Бультоне!

 

1

Леди Эллен Райленд одевалась к вечернему приему гостей. Корсет, плотно стягивавший и без того узкую талию виконтессы, делал ее похожей на тоненькую рюмочку. Весьма искусная прическа – творение французского парикмахера миледи – ловко соединяла классические вкусы самого мастера с требованиями английской моды 1778 года. Бальный наряд леди отличался той трудно достижимой художественной простотой, которая стоила господину виконту втрое дороже, нежели прочим бультонским богачам обходились самые замысловатые ухищрения их жен по части модных туалетов.

Чтобы не испортить фигуры, леди Эллен ни на один миг не допустила к материнской груди свою единственную дочь Изабеллу. Девочка, родившаяся вскоре после путешествия супругов по Скандинавии, вкушала с первых минут земного существования молоко своей кормилицы, шведской крестьянки Хельги Лунд.

По традиции, привычной для старых слуг Ченсфильда еще со времен прежней хозяйки дома, кормилица младенца проявляла о ребенке больше заботы, чем сама миледи. Но если маленький Чарльз знал, по крайней мере, отцовскую ласку, то участь Изабеллы оказалась более грустной. Виконт встретил рождение девочки с нескрываемым разочарованием и за пять лет ни разу не подошел к ее кроватке. Изабелле шел уже шестой год, и росла она в родительском доме, как маленькая Золушка, забытая родителями и оберегаемая от всех невзгод только своей суровой рослой няней.

В ранних августовских сумерках за окном уже становились неразличимы осенние краски ченсфильдского сада, когда леди Эллен укрепила на корсаже три живые розы – дар домашней оранжереи – и поправила подвески бриллиантового ожерелья. Она подняла руки к своим светло-золотым волосам, наклонила голову, и эти движения раболепно повторили за ней шесть зеркальных створок туалетного зеркала.

В эту минуту перед ярко освещенным туалетным столиком миледи появилась кормилица Изабеллы. На скверном английском языке Хельга объяснила виконтессе, что ее дочь заболела: у девочки сильный жар и красная сыпь на теле.

Миледи попросила кормилицу отступить от столика и торопливо поставила шандал с пятью свечами между собой и нянькой, воздвигая огненную преграду против неведомой заразы. Затем виконтесса приказала горничной доложить ей, как только прибудет доктор Грейсвелл, который был включен в число приглашенных, и обещала няньке попозднее заглянуть в детскую.

– Девочка заболела оттого, что вы позволяете ей играть бог знает с какими детьми, – недовольно добавила миледи, вспомнив, что недавно, во время верховой прогулки в осенних лугах, она встретила группу крестьянских ребятишек, среди которых веселилась и Изабелла вместе с ее скандинавской няней. – Ступайте и никуда не выходите из детской!

Между тем в нижних залах обновленного до неузнаваемости ченсфильдского дома уже начали собираться гости. Одним из первых прибыл редактор бультонского еженедельника «Монитор». В вестибюле он холодно раскланялся с весьма плотным издателем жиденького оппозиционного «Бультонс адвертайзера», мистером Руби Розиниусом. Журналисты немедленно затеяли между собою спор на злободневную тему – о неудачах американской войны.

Вскоре среди гостей появился широкоплечий человек с квадратным подбородком, сосед по имению, владелец большого поместья Уольвсвуд, сэр Генри Блентхилл, отпрыск древней рыцарской семьи. Престарелый отец сэра Генри, маркиз Джон Блентхилл, продолжал здравствовать, насчитывая от роду не менее девяноста лет. Он помнил еще сэра Френсиса, первого виконта Ченсфильда, прадеда нынешнего владельца, и считал семейство Райленд безродными выскочками и скороспелыми богачами. Однако женитьба сэра Фредрика на родовитой леди и все возраставшая слава новоявленного виконта в делах коммерции склонили сэра Блентхилла-младшего уступить деловитому соседу участок пограничных охотничьих угодий Уольвсвуда за баснословную сумму. С тех пор господин виконт и будущий маркиз нередко охотились вместе и запросто бывали друг у друга. Поговаривали, что сэр Генри не остался равнодушным к чарам миледи Райленд, но ее супруга это обстоятельство, по-видимому, не особенно тревожило.

Все новые экипажи подкатывали к колоннам парадного крыльца и, высадив гостей, отъезжали по плавному полукругу подъездной аллеи за ворота, на конюшенный двор замка. Пока леди и джентльмены поправляли перед зеркалами наряды, а в залах, коридорах и на лестницах уже шелестели платья, ручейком журчал девичий смех и нарастал гул голосов, седой мажордом со свисающими до плеч бакенбардами (традиция Ченсфильда) громко объявлял имена прибывших.

– Его преосвященство епископ Томас Редлинг, – возвестил мажордом.

Когда это имя было названо, виконт извинился перед сэром Блентхиллом, с которым он сражался на бильярде, передал кий старику Мортону и пошел встречать гостя. Высокий епископский сан достался в удел мистеру Редлингу всего два года назад, и притом отнюдь не без помощи светских друзей и личного банковского счета сэра Фредрика. При перечислении заслуг бультонского викария особо подчеркивались миссионерские заслуги этого лица в Африке.

Епископ поднимался по лестнице, слегка поддерживаемый под локти секретарем своей канцелярии преподобным Саймоном Бренди. Виконт, одетый в офицерский морской мундир с капитанскими нашивками и пышными круглыми эполетами, встретил епископа на верхней площадке лестницы.

– Вы облеклись в одежду воина? – тихо спросил епископ и поднял руку для благословения.

Виконт склонил перед ним свой напудренный парик и ответил так же тихо:

– В годину бедствий – это единственная одежда, приличествующая дворянину, отчизне коего грозит опасность.

Затем оба прожженных лицемера проследовали в зал, где леди Эллен уже занималась гостями. Виконтесса была виновницей нынешнего торжества: в этот день ей исполнилось тридцать два года, и она принимала поздравления и комплименты с чуть грустной улыбкой.

В центральном двухсветном зале с балконом и хорами загремела музыка. Кадриль началась. Первой парой шли хозяева дома. Виконт танцевал превосходно: в старинном экосезе он был так изящен и в то же время так мужественен, что вся публика наградила шумными рукоплесканиями заключительное па красивой четы. На вальс миледи оказалась приглашенной сэром Генри Блентхиллом, прибывшим без своей супруги. Незаметно оберегая во время танца носки своих атласных туфелек от опасного столкновения с монументальными башмаками сэра Генри, виконтесса разобрала в числе последних имен, оглашенных мажордомом, фамилию доктора Грейсвелла и вспомнила наконец о заболевшей дочери. Выслушав просьбу виконтессы, доктор отправился в детскую.

После залитых светом парадных залов детская показалась доктору полутемной. Пара больших васильковых глаз, блестевших от лихорадки, встретила врача с любопытством и опаской. Влажные льняные завитки вились вокруг головы ребенка. Смятое постельное белье было отброшено в беспорядке, а в ногах у девочки, на уголке одеяла, спал котенок.

Доктор присел у постели, пощекотал котенку брюшко и этим мгновенно завоевал доверие пациентки.

– Это Панч, он у меня еще совсем грудной котенок, – пояснила Изабелла, оживляясь.

Смущенная Хельга все порывалась убрать котенка, но врач отстранил ее руку. Доктор Грейсвелл был ревностным поклонником Руссо и его воспитательных методов.

– Вы правильно поступаете, Хельга, приучая ребенка к животным, – сказал он. – Это развивает наблюдательность и природную гуманность человека. Следите только, чтобы зверек, играя, не поранил ребенку глаз, а две лишние царапины в этом возрасте ничего не значат.

Врач нашел у девочки корь, велел заказать лекарство и завешивать днем окна детской. Попрощавшись с пациенткой весьма сердечно, доктор Грейсвелл отправился к миледи. Утомленная танцами, она обмахивалась веером. Услышав диагноз, миледи успокоилась и решила подняться в детскую. Шумя волнами шелка, как ченсфильдская роща в бурю, виконтесса подошла к постельке, и девочка увидела перед собою свою блистательную матушку.

– Боже мой, там лежит какое-то гадкое животное! – брезгливо поморщилась дама.

И нянька поторопилась убрать из постели злополучного Панча, ибо идеи автора «Эмиля», по-видимому, были неизвестны миледи. Взятый за шиворот, Панч запищал и растопырил в воздухе пушистые лапы. Девочка подняла отчаянный крик, и миледи покинула детскую с расстроенным лицом. Оставленный ею тончайший аромат духов заставил котенка чихнуть и спрятать нос в собственной шерсти. «Гадкое животное» мирно водворилось на прежнее место. Тишину изредка тревожил отзвук музыки; больной ребенок вздрагивал от этих звуков и приоткрывал глаза, пока не задремал под голос своей усталой няньки.

Тем временем внизу уже распахнулись двери в столовый зал, где два длинных стола блистали парадным сервизом старобританского фаянса на восемьдесят персон, букетами орхидей, фамильным серебром и хрусталем. Усевшись вместе с другими гостями за этот торжественный стол, мистер Ричард Томпсон не смог отказать себе в удовольствии подразнить своего недоброжелателя-хозяина. Он умышленно громко спросил Норварда, не известен ли срок возвращения капера «Окрыленный» в Англию. Адвокат слышал, что у сэра Фредрика были причины избегать любопытства публики по поводу некоторых операций «Окрыленного». Виконт насторожился, услышав вопрос адвоката.

«Какого черта эта крыса интересуется кораблем?» – с раздражением думал владелец капера. В трюмах «Окрыленного» имелась большая партия трофейного оружия с потопленных кораблей, и виконт недавно послал Джозефу Лорну секретное распоряжение найти хорошего покупателя для столь обременительного груза. Клиентуру, готовую платить за оружие втрое дороже, чем платили английские власти, было сейчас нетрудно найти за океаном. Хозяин поместья приветливо улыбнулся адвокату, пояснил, что корабль сражается сейчас с врагами короля – американскими колонистами, – и ловко дал беседе другое направление.

Виконт издавна имел привычку, задаваясь какой-нибудь целью, перевертывать для памяти перстень на безымянном пальце левой руки. Камень, перевернутый вовнутрь ладони, был раздражающе неудобен, но виконт не поправлял перстня вплоть до выполнения задуманного. Посылая адвокату приветливую улыбку, он перевернул на пальце свое кольцо. «Избавиться от Ричарда Томпсона» – намерение не новое, зародившееся у лжевиконта после плавания «Ориона», когда адвокату стала известна тайна Ченсфильда, – вот о чем должен был круглосуточно напоминать владельцу его перстень!

После ужина гостям был предложен домашний концерт. Они смогли насладиться искусством приезжего итальянского скрипача, чье бледное лицо произвело на женскую половину общества не меньшее впечатление, чем исполненные им пьесы Гайдна и Генделя. Затем французская певица, разъезжавшая по городам британского севера, усладила гостей несколькими модными песенками, не лишенными смелости. Сама леди Эллен довольно бегло исполнила несколько этюдов на арфе, инструменте, весьма расчетливо избранном ею в целях наивыгоднейшей демонстрации красивых плеч. Наконец, мистер Ричард Томпсон с большим успехом продекламировал несколько монологов из трагедий Шекспира. Сэр Генри Блентхилл, уснувший в первом ряду кресел еще на интродукции итальянца, тактично и своевременно пробудился при заключительном монологе: он остался доволен, сочтя главным достоинством концерта его непродолжительность.

Затем из-под сводов крытой верхней галереи, откуда днем открывался эффектный вид на парк и озеро, гости любовались красивым фейерверком. В туманном воздухе взвились красные, зеленые и золотистые ракеты, забили фонтаны холодного бенгальского огня и в ослепительном световом вензеле засияло имя миледи.

В танцевальном зале вновь заиграла музыка, и молодежь уже при меньшем скоплении неблагосклонных зрителей из числа пожилых леди и джентльменов с тем большим удовольствием предалась танцам и играм. Любители карт расположились за зеленым сукном ломберных столов. Наконец часть гостей простилась с гостеприимным домом, которому новая хозяйка сумела придать столь не хватавший ему прежде блеск.

Поздно ночью, когда большинство оставшихся в доме гостей уже спали в отведенных им покоях, перед воротами замка (так именовала вся округа перестроенный ченсфильдский дом) соскочил с коня какой-то запоздалый всадник. Привратник, самый старый из слуг Ченсфильда, вышел из своей будки в башне ворот и вгляделся во мрак. Спешившийся всадник нетерпеливо тряс калитку.

– Что нужно? – спросил привратник.

– Срочные известия для господина Райленда.

– Господин виконт занят и приказал не допускать никого…

– Немедленно передайте виконту вот это, – сказал ночной гость, протягивая сквозь решетку клочок бумаги с несколькими словами, написанными по-итальянски.

Привратник рассмотрел сперва морской мундир, потом лицо посланца с белым шрамом над переносицей. Он открыл калитку, впустил приезжего в свою будку и послал второго сторожа к хозяйскому камердинеру.

Камердинер, Эрик Мерч, памятуя некоторые хозяйские предупреждения, немедленно отправился с запиской к виконту.

 

2

Огромный пылающий камин, где можно было бы изжарить на вертеле целого меннингтрийского быка, озарял стены охотничьего кабинета. Поэтому здесь не требовалось ни ламп ни свечей, и с большой люстры, свисавшей посреди покоя, не был даже снят чехол.

За стеклянными дверцами шкафов матово поблескивали в свете камина ружейные стволы. Вороненая вудвортская сталь английских изделий, металл из прирейнских недр, прошедший обработку в оружейных цехах Эссена и Зуля, букетный и ленточный дамаск Востока, золотые насечки на благородных изделиях шведской Гускварны привлекали взоры знатоков к этим шкафам, вмещавшим две сотни превосходных ружей. На стенах, сплошь покрытых восточными коврами, было развешано холодное оружие и различные доспехи; на узких длинных столиках, обитых темно-синим бархатом и защищенных сверху стеклянными крышками, лежали в особых гнездах пистолеты всех оружейников мира, от неуклюжих британских епистолей XV века до современных французских, бельгийских, русских и английских систем. Пара превосходных «каретных» пистолетов тульского оружейника лежала прямо на письменном столике хозяина. А над креслом виконта висел новейший карабин Фергюссона, только что принятый на вооружение английской армии в колониях.

Кресло хозяина было покрыто великолепной шкурой африканского леопарда с выделанной головой, блестевшей зеленью глаз и страшными клыками, которые некогда оставили неизгладимые следы на руках виконта. По углам кабинета стояли четыре статуи рыцарей в стальных доспехах, в ногах одной из них находилось логово борзой суки Леди.

Вытянув длинную морду, Леди неподвижно лежала на шерстяной подстилке, посматривая на кружок джентльменов у огня. Сэр Генри Блентхилл, мистер Норвард, военный комендант Бультона полковник Джон Бартольд и сам хозяин дома обсуждали со старшим егерем Ченсфильда план завтрашней охоты. Поодаль, на широкой тахте, покрытой персидским ковром, доктор Грейсвелл, журналисты, Паттерсон и Мортон вполголоса толковали о войне.

Виконт велел принести в кабинет вина и прислушался к беседе, что велась на тахте.

– «Декларация независимости» составлена этим американским пророком Джефферсоном очень сильно, – сказал Паттерсон. – Она завоевала симпатии в Европе и завербовала американцам много сторонников, в особенности во Франции. Пылкие умы так и рвутся послужить «делу свободы»…

Полковник Бартольд, глава бультонского гарнизона, недовольно поморщился, когда доктор Грейсвелл эпическим тоном начал перечислять неудачи британского оружия.

– Плохо обученная, но храбрая повстанческая армия Георга Вашингтона становится большой силой. Никто не верил, что регулярные войска нашего генерала Гейджа понесут поражение от рассыпанных по лесам и городкам повстанцев-колонистов с охотничьими ружьями. Королевский гарнизон Бостона не устоял против натиска повстанцев. Наши войска едва ли удержат Филадельфию. Поражение наших наемников-гессенцев под Трентоном, где войска Вашингтона ночью перешли реку Делавар, сильно подняло дух повстанцев и помогло мистеру Бенджамену Франклину уговорить французов признать независимость колоний. Боюсь, что капитуляция нашего генерала Бургойна под Саратогой говорит уже о крушении стратегического плана кампании.

Мистер Паттерсон вздохнул сокрушенно:

– Да, правительство его величества проявило нерешительность в начале военных действий, когда можно было подавить возмущение в зародыше. Теперь пожар разгорелся, и бог весть, чем это все для нас кончится.

Французы вступили в войну, помогают повстанцам и деньгами, и войсками, и флотом… А главное – революционный дух восставших! С ним трудно бороться… наемными руками гессенцев… Плохо, господа!

– Не выношу, когда глубоко штатские джентльмены начинают обсуждать военные дела! – с раздражением прервал Паттерсона полковник. – Весь этот оборванный американский сброд, не имеющий понятия о регулярных действиях…

Но полковник не успел досказать свое глубокомысленное суждение, прерванный на полуслове появлением камердинера.

– Простите, ваша милость, – шепотом сказал он виконту. – Какой-то всадник у ворот требует допуска к вам. Он просил вручить вам вот это.

– Господа! – торопливо проговорил хозяин, тайком взглянув на карандашные строки записки. – Полагаю, что перед охотой вы нуждаетесь в нескольких часах хорошего сна. Здесь мы все являемся гостями сэра Генри. Этот кабинет в его распоряжении.

Гости безропотно вняли столь прямому намеку, а виконт поднялся в свой верхний кабинет. Через минуту усталый моряк в потертом мундире переступил порог. Виконт отослал камердинера вниз и крепко обнялся с приезжим.

– С какими вестями, Джузеппе? – осведомился он по-итальянски.

Джозеф Лорн осмотрелся вокруг:

– Это единственная комната, которую я узнаю в Ченсфильде. Ты превратил свой дом в настоящий замок. У тебя важные гости?

– Гостей полон дом, но здесь нам никто не помешает. Рассказывай, Джузеппе.

– Вести не слишком отрадные для короля. В Америке дела идут неважно. Зато трофейное оружие я продал чертовски выгодно. Американские купчишки заплатили звонкой монетой, однако новой партии пока не заказали. Полагают, что скоро у них будет достаточно английских трофеев.

– Никто не пронюхал об этой операции?

– Никто. Блеквуд воображает, будто я передал оружие нашим войскам.

– Ну что ж, деньги не пахнут. Впрочем, вся эта партия была сборным хламом… Ты, как всегда, молодчина, Джузеппе! В каком состоянии корабль?

– «Окрыленный» подбит. В корме пролом. Выгорела часть левой палубы и фок-мачты нет. Дрались с тремя американскими каперами. Доползли сюда с заплатой.

– Завтра введем судно в док. Где произошел бой?

– Северо-восточнее Бермудских островов. Американцы пока еще плохие моряки. Два судна мы утопили, третье ушло. Я зашел в порту к Вудро. Он передал мне два письма для тебя. Одно прибыло из Америки с транспортом раненых «Омега», а другое – с военным фрегатом из африканского порта Капштадт. Что ты так смотришь на меня, Джакомо?

– Ты стареешь, Джузеппе! Я думаю о том, как плохо я вознаграждаю твою дружбу. По моей милости тебе приходится вести беспокойную жизнь, мой старый товарищ. Оставайся со мной, старина, я тебя женю. Хочешь сесть на землю и нянчить детей?

– Эх, Джакомо, давно ли ты перед завтраком убивал полдюжины немецких рейтаров, а потом жаловался генералу Гамильтону на свою спокойную жизнь и требовал настоящей работы! Нет, моя жизнь повеселее твоей. Пусть пока все идет по-старому.

Пока Джозеф Лорн расправлялся с парой жареных куропаток, безбожно орошая их неразведенным ромом, хозяин дома вскрыл оба пакета.

– Ты доставил важные вести, Джузеппе! Я недаром решил держать этого чистоплюя Мюррея под наблюдением.

– Мюррея? Ах, того… с острова? Значит, он остался под новым именем?

– Да, я снабдил его документами одного погибшего американца родом из Виргинии. Единственный дядя этого американца умер. Документы надежны. Дурак мог бы жить припеваючи, не вспоминая о делах в Ченсфильде. Но я решил все же не выпускать его из поля зрения и, оказывается, не напрасно!

– Кого же ты посадил ему на хвост?

– Капитана Бернса. Помнишь такого?

– Этого прощелыгу из нашего взвода? Где ты откопал его?

– Там же, где всех наших.

– Ты выручил его из тюрьмы, что ли?

– А то откуда же? Конечно, не из Виндзорского дворца, старый ты чудак! Я купил ему капитанский чин и отправил в Америку с некоторыми инструкциями. Командование форта Детройт, как я и предвидел, согласилось, что Голубая долина является «важным стратегическим пунктом», и по приказу начальства и моему секретному ходатайству он отправился туда с полуротой наших драгун.

– Что это за Голубая долина?

– Райский уголок, Джузеппе, где мистер Мюррей свил себе теплое гнездышко. Там он порхает, как голубок, над тысячами акров захваченной земли и приносит в клювике червячков для своей любезной миссис Эмили. Это ей нравится больше, чем участь виконтессы… А злой коршун летает близехонько!

– Чем они тебе мешают? Пусть себе воркуют и любятся.

– Видишь ли, вокруг этого гнездышка стали оседать еще кое-какие птички. Это мне уже не нравится. Вот об этом Бернс и извещает меня.

– Что же это за птички?

– Во-первых, там угнездился этот сумасброд Эдуард Уэнт с дочкой Мортона. Старика чуть удар не хватил, когда они сбежали.

– Об этом ты писал мне. Рассказывай дальше.

– Во-вторых, Уэнт доставил туда в своем ковчеге сынка и матушку Одноглазого.

– Что? Сына Бернардито? Вот это серьезнее! Сколько же лет этому… тигренку?

– Лет десять… Еще пять-шесть годков, и он станет опасен.

– Станет? Нет, черт возьми, он и сейчас уже опасен, Джакомо! Это сын дьявола! Неужели даже мертвый Бернардито все еще грозит нам? Ведь мальчишка знает, как ты, Джакомо, охотился за стариком на острове, знает и про камешки… Плохо, очень плохо, что у Каррачиолы сорвалось тогда это дело в Пирее! Да, значит, в Голубой долине растет деревце из твердой косточки! Где она находится, эта долина?

– В бассейне Огайо, на притоке реки Уобеш. Там объявился и тот мальчишка с обезьяной, помнишь, что шлялся с Фернандо.

– Действительно, веселенький птичник! Что же ты предпримешь, Джакомо?

– Я почувствовал бы себя лучше, если бы этот дубина Бернс, вместо того чтобы оборонять долину от индейцев, помог им пополнить коллекцию скальпов за счет некоторых колонистов. Но как объяснить столь тонкую задачу такому дуралею?

– Где сейчас Каррачиола?

– Ты всегда понимаешь меня с полуслова, старый Джузеппе, но Каррачиола далеко. Письмо из Капштадта как раз от него.

– Что он там делает?

– Тревожится об исчезновении двух моих судов – «Глории» и «Доротеи». Они ушли из Капштадта на мой остров и не вернулись к назначенному сроку. В письме Каррачиола спрашивает, что ему предпринять.

– Постой, объясни мне по порядку. Почему Каррачиола торчит в Капштадте?

– Я послал его в Африку с тремя шхунами, начальником экспедиции.

– Опять Масляные реки или Камерун? Ты ведь не любишь проторенных дорог, Джакомо.

– Нет, на этот раз Конго. Там хозяйничают португальцы и шныряют французы, но я рискнул. В середине февраля все три шхуны поднялись вверх по Заире, но «Удача» села на мель и с проломанным днищем еле выбралась назад в устье. Негры оказались вояками; мои люди установили, что в дебрях Конго недавно погиб целый французский отряд. Но англичане имеют больше опыта… Наш друг О’Хири так ловко перессорил между собою двух царьков, что Каррачиола погрузил в трюмы около девятисот рабов. Корабли отплыли с ними в Капштадт, причем «Удача» еле-еле доползла. Я заранее распорядился отправить на мой остров сотни две черномазых женщин, подростков и мужчин, чтобы заложить плантации, а всех остальных послать в Америку для продажи. В Капштадте «Удача» стала на ремонт, а обе другие шхуны пятого мая ушли с неграми к острову. До него десять суток среднего хода. В конце мая шхуны должны были вернуться в Капштадт. Однако ни «Глория», ни «Доротея» не вернулись. Каррачиола отправил мне это письмо двадцатого июня. Боюсь, что со шхунами что-то случилось…

– Может быть, негры восстали и перебили экипажи?

– Черт их знает! Каррачиола пишет, что «Удачу» уже отремонтировали, но теперь, пожалуй, не стоит отсылать ее в Америку. Придется Каррачиоле отправить этих негров на остров, а самому возвращаться. Плантацией на острове займется О’Хири. Каррачиолу я пошлю в Голубую долину.

– Послушай, Джакомо, а если обе шхуны добрались до острова и негры взбунтовались там? Тогда Каррачиола попадет в хорошенькую кашу и доставит неграм пополнение.

– Я уже думал об этом, но экипаж «Удачи» состоит из девяноста парней. Неужели они не управятся с кучей голых негров? Да я отошлю тогда Каррачиолу в богадельню!

– Позволь, эти негры все-таки истребили, как ты говоришь, целый французский отряд. Я могу даже добавить кое-что об этом. Мне случайно рассказал один французик… Ты знаешь, Джакомо, это дело по мне! Пошли-ка меня на остров, а для «Окрыленного» подыщи другого помощника. Надоели мне эти господа офицеры, как ежедневная солонина… «Хау ду ю ду, мистер Блеквуд?» – «Вери уэлл, мистер Лорн!» Тьфу! Жаль, что корабль попал в их осторожные, чистенькие руки! Черт побери! Что сотворил бы на «Окрыленном» покойник Бернардито! Клянусь Богородицей, ни один капитан не смыкал бы ночью глаз в радиусе тысячи миль от «Окрыленного», а в береговых фортах канониры спали бы стоя с горящими фитилями. Мне надоел этот тихоня капитан с его джентльменством. Пошли меня навести порядок на острове!

– Ну что ж, Джузеппе, если тебе по душе, то в добрый час! Боюсь, что там действительно заварилась каша. Вероятно, там очень нужен настоящий человек.

– На чем мне добраться до этого чертова острова?

– Отправляйся на моей новой яхте «Элли». Она домчит тебя, как ветер. За шесть недель, ручаюсь, ты доберешься туда! Когда увидишь могилу в ущелье… поклонись ей!

– Да, там лежат настоящие люди! Старик был дьяволом, но, черт меня побери, если у него не было причин выгнать меня с «Черной стрелы»!

– Я не люблю вспоминать о нем, Джузеппе! У меня больше причин избегать мыслей об Одноглазом… Но он отомстил мне по-сатанински, и считаться обидами мы будем на том свете… Когда ты вернешься с острова, «Окрыленный» уже выйдет из ремонта, а вскоре я спущу и новый капер, «Король Георг III». Еще два тяжелых фрегата, «Виндзор» и «Уэлльс», я готовлю в подарок королю. Эти корабли я сам поведу в море.

– Наконец-то! Я уж подумывал, что твой морской мундир – «патриотическая» маскировка…

– Ты думаешь, мне-то не надоело возиться с надутой бабой и нянчиться с девчонкой… Эх, Джузеппе! А помнишь моего мальчика?.. Никогда не заживет эта рана…

– Да, мальчонка был хорош! Жаль его… А что слышно о его матери?

– Ничего, Джузеппе. Старуха умерла весною в Сорренто, об этом я узнал совсем недавно от одного монаха… А Доротея и Антони словно в воду канули.

– Славная тоже была женщина! С горячей кровью. Помнишь, ты советовал мне жениться на ней, старый грешник?

– Моя совесть – покладистая старуха, она слепа на оба глаза и глуха на оба уха. Но когда я вспоминаю об этих людях, тихая старушка превращается в чертовку и царапает душу когтями. Ведь эта семья спасла меня, а я… Не будем говорить больше ни о них, ни о Чарли… Мальчику шел бы сейчас девятый год. Он уже любил бы страшные сказки и стрелял бы из лука… Налей мне чистого рому, Джузеппе!

– Спокойнее, старик! Твоя голова должна всегда оставаться ясной. Ты командир… и дом полон гостей!

Грелли зло посмотрел на большой кубок с ромом, залпом осушил его и после минутного молчания нерешительно произнес:

– Знаешь, Джузеппе, оставайся-ка здесь подольше… Мне чертовски не хватает настоящего парня. Все эти гости не по душе мне…

– Ну уж нет! Дворцы и замки – не моя стихия, если их… не требуется обобрать! Утром поскачу обратно, взгляну на твою яхту, а через денек и отплыву. Суденышко-то у тебя в порядке?

– Это мой морской конь. Он всегда оседлан и взнуздан.

– Тогда готовь письмо Каррачиоле. Ну а к пьянчуге Бернсу пока придется послать с ответом другого расторопного малого. Пусть ребята Бернса подготовят там почву для Каррачиолы, чтобы тот смог управиться в долине быстро и гладко… Где сейчас Джеффри Мак-Райль? Он бы растолковал Бернсу…

– Джеффри в Архангельске. Торгуется с русскими бородачами. Лес для верфи я теперь покупаю у русских, и два корабля, «Орион» и «Френсис Райленд», болтаются между Архангельском и Бультоном, как ткацкие челноки… Нет, Джеффри занят.

– В долине… задача тонкая, Джакомо! К прибытию Каррачиолы там все должно быть готово. Письмецо Бернсу будет… рискованное!

Грелли с досадой оттолкнул пустой кубок и раскурил трубку.

– Мне давно нужен толковый и надежный секретарь. Мортон по горло занят сейчас как единственный юрист, которому я могу доверять, да и состарился он сильно. После бегства дочери он совсем опустился. Нет ли у тебя, Джузеппе, подходящего парня среди экипажа?

– Там есть этот Кольгрев, бывший гравер… Но у него неважное настроение. Нет, пожалуй, на корабле не подберешь никого. Но знаешь, Джакомо, сегодня я видел у Вудро одного малого, лет девятнадцати – двадцати. Парень здесь чужой, простой матрос, сидит на мели, потому что отстал от корабля, родные у него поумирали, вот и околачивается у Вудро. Он нарисовал его портрет так хорошо, что сам Ван Дейк не смог бы вернее заклеймить Черного. Вудро стоит за своей стойкой как живой, а глаза так и смотрят на тебя, словно пистолетные дула. Пишет парень тоже хорошо, Вудро не нахвалится на этого Неда. Вот этот парень, пожалуй, и подошел бы тебе. Хочешь, я пришлю его завтра в Ченсфильд? Ты приглядись.

– Присылай. Как его полное имя?

– Кажется, Эдуард Мойнс.

– Хорошо! А послезавтра я приеду в порт проводить тебя и вручу письмо для Каррачиолы. Кстати, прими во внимание: Каррачиола пишет, что в Гвинейском заливе за тремя моими шхунами погналась какая-то старая французская калоша, допотопный фрегат под названием «Святой Антуан». Это было, правда, в апреле, но старый ворон, видать, давно караулит простаков в тех водах. Не сунься невзначай ему под пушки, Джузеппе.

– Эти пушки уже на дне морском, Джакомо! Ровно десять суток назад «Окрыленный» с дыркой в корме, без одной мачты и с выгоревшей палубой скормил этого «Святого Антуана» рыбам. Дело было ночью, в открытом море, юго-западнее Азорских островов. Французы открыли огонь первыми, и Блеквуд так ответил им, что через двадцать минут они взлетели на воздух. Из всего экипажа мы выудили одного отставного пехотного капитана, некоего Леглуа. Он сообщил, что судно несло службу в западных африканских водах, но получило приказ идти к берегам Америки, на перехват наших торговых кораблей. Похоже, что этот Леглуа не очень-то стремится на родину; тип довольно скользкий… Он-то и рассказал мне про французскую экспедицию, погибшую в дебрях Конго. Это была детская «работорговая» затея какого-то французского маркиза… Нет, уважаемый господин виконт, западные воды Африки уже освободились от «Святого Антуана». Спокойной ночи, Джакомо!

 

3

Багровое солнце выкатилось из-за горизонта и повисло в низкой пелене тумана. На конюшне седлали лошадей. Глухо лаяли и взвизгивали собаки. В сумраке аллей раздавался нетерпеливый топот, бряцание удил и конское ржание.

Сэр Фредрик в красном охотничьем рейтфраке первым вскочил в седло. Под ним заплясал темно-гнедой жеребец с длинной сухой головой, короткой гривой и высоко подстриженным хвостом. Псари не спускали со сворок рвущихся собак, чтобы лошади в сутолоке не передавили им лап. Егерь держал на привязи борзую Леди.

Генри Блентхилл долго ощупывал подпругу, прежде чем поставить ногу в стремя. Потом он легко перенес в седло свое грузное тело, и его вороной Патрокл, который без особого труда смог бы донести закованного в латы крестоносца до самой святой земли, встряхнулся, замотал головой и уронил клок пены на гравий дорожки.

Грум подвел к виконтессе ее серого коня. Леди Эллен, одетая по-мужски, в охотничьем фраке и широкополой черной шляпе, сбежала с крыльца, ударяя стеком по голенищу лакированного сапожка. Паттерсон поддержал ей стремя. В седле миледи казалась прелестным кокетливым мальчиком. Она взяла поводья в левую руку, обтянутую лайковой перчаткой, и шаловливо подняла свою лошадь на дыбы.

Из кустов вынырнул старший егерь, едва не наскочивший в тумане на собак. Он сообщил виконту, что три оленя обложены в лесу с ночи, цепь загонщиков уже находится на границе оклада и ждет сигнала.

– Туман, кажется, начинает рассеиваться. День будет ясным, – сказал Блентхилл, посылая шенкелями свою лошадь вперед. – Сэр Фредрик, любезный сосед, я не из терпеливых! Вперед!

Кавалькада перешла на рысь и скоро миновала длинные уродливые корпуса и навесы нового кирпичного завода, выстроенного вдоль шоссейной дороги. Из высоких труб валил вонючий дым, и вереница молчаливых рабочих с бескровными, серыми лицами прошла мимо всадников; рабочие тащили носилки со свежеобожженным, еще теплым кирпичом. Всадников долго преследовал тяжелый запах угольного дыма, мешавшегося с туманом.

Еще дальше кавалькада потревожила большое стадо тонкорунных овец, охраняемое двумя злобными шотландскими овчарками. Псы накинулись было на привязанных охотничьих собак, те зарычали, и псари ударами арапников отогнали овчарок от узкомордых визжащих борзых.

Из багрового солнце становилось огненно-желтым. Оно поднялось над лесом, и туман пушистыми клочьями поплыл вверх, в бесцветное небо. Темные кочковатые луга, осыпанные брусникой, и полоса порыжелого кустарника подступали к самой лесной опушке. Всадники придержали коней и стали делиться на партии.

Старший егерь перекинул со спины на грудь кривой охотничий рог, набрал полные легкие воздуху и приложил губы к мундштуку…

Протяжный серебристый звук, печальный и чистый, пронесся над лугами. Два ворона с карканьем сорвались с одинокой сосны на вершине холма. Длиннохвостая сорока, часто махая коротенькими крыльями, полетела от опушки в луга, а в глубине ожившей лесной чащи покатился волнами глухой нарастающий гул. Щелканье деревянных трещоток, отрывистые человеческие голоса, барабанная дробь, треск сучьев и пронзительные звуки рожков заглушили шорох ветерка в вершинах деревьев.

Молодой олень с двумя отростками на крепких рогах рысцой выбежал на опушку против замаскированных конников группы сэра Генри Блентхилла. Наследник Уольвсвуда приподнялся в стременах и стиснул шенкелями бока лошади. В тот же миг псари, затаившиеся у самой опушки, спустили собак. Захлебываясь страстным, прерывистым лаем, шесть живых стрел ринулись за оленем. Огромным прыжком животное вымахнуло на поляну и, прижав рога к спине, понеслось вскачь, но уже вся группа сэра Генри мчалась ему наперерез. Псари заулюлюкали и затрубили вслед, и травля началась.

Олень летел к дальнему лесу, черневшему по другую сторону лугов. Но он не успел покрыть и половину этого пространства. Собаки настигли его, окружили на скаку. Одна из борзых вцепилась в олений бок. Запах крови привел псов в исступление. Бег оленя замедлился. Перелетая через рытвины, кусты и кочки, всадники догоняли зверя. Затравленное животное отбросило ударом рогов собаку, порывавшуюся к его горлу. Собака перевернулась в воздухе и с визгом отлетела; но сэр Генри Блентхилл, обскакавший оленя справа, вскинул короткоствольный карабин и на ходу выстрелил. Олень осел на задние ноги, всадники налетели на него. Торжествующий переливчатый звук рога прокатился в лугах.

Другой олень понесся в сторону поместья. Группа всадников с леди Эллен во главе погналась за ним. Спасаясь от преследования, олень влетел в самую гущу овечьего стада. Овцы в испуге прыснули в стороны, мальчишка-пастушонок заметался среди животных и угодил под копыта бешеных лошадей охотников. Серый конь виконтессы сшиб мальчишку, но всадница проскакала, даже не оглянувшись на это малозначительное препятствие. Отставший Паттерсон приблизился рысцой к своей группе, когда всадники уже спешивались вокруг затравленного оленя. В руках миледи Паттерсон заметил дымящийся пистолет, а животное, запрокинув маленькую голову и прикусив язык, лежало на окровавленной траве.

Тем временем сэр Фредрик погнался по краю болота за третьим оленем. Зверь забился в опасные для всадников крепи на болоте, и забрызганные грязью собаки потеряли след. Внезапно из-под копыт метнулась в сторону вспугнутая рыжая лисица, и вся свора двинулась за ней. Только одна борзая Леди продолжала рыскать в поисках оленьего следа. Наконец она подняла оленя в прибрежном лозняке у болотистого озерка. Вздымая брызги, раненый олень выскочил на мох противоположного берега, но Леди отрезала зверю путь к лесу. Виконт пустил коня в карьер и настиг оленя, уже окончательно измученного неотвязной борзой. Бросив коня, охотник ударил оленя ножом под лопатку.

Старший егерь затрубил отбой и общий сбор. Загонщики тащили на носилках тела убитых животных к дороге, где все эти трофеи были сложены на крестьянскую тележку. Леди Эллен, прогуливаясь пешком вдоль опушки, метким выстрелом из дробовика подстрелила фазана, вырвавшегося у нее из-под ног. Виконтесса отдала ружье и птицу егерю, сорвала зеленую веточку, сунула ее в петлицу и, усевшись в седле, коротким галопом поскакала навстречу мужу. Сэр Генри Блентхилл с восхищением поглядел ей вслед.

Охота прошла на редкость удачно. Лишь одна борзая была ушиблена оленьими рогами и сильно хромала, какой-то загонщик вернулся домой с пулей в мякоти ноги да подмятый конями мальчишка-пастушонок к полудню умер от ушибов. Но эти незначительные происшествия не омрачили праздника.

После веселого обеда под сенью старых лип вереница карет и верховых лошадей уже в сумерках покинула Ченсфильд. Виконт лично следил в своем охотничьем кабинете за водворением на место всего вычищенного и смазанного оружия. Когда все было убрано и застекленные шкафы приняли свой обычный вид, камердинер доложил виконту, что его спрашивает какой-то незнакомый юноша.

– Он назвал себя Эдуардом Мойнсом, сэр, – добавил слуга.

* * *

Владелец Ченсфильда увидел перед собою молодого человека лет девятнадцати, с чуть веснушчатым лицом, спокойным взглядом серых глаз и длинными светлыми волосами, зачесанными на прямой пробор. Юношу облекала синяя морская куртка с начищенными до блеска медными пуговицами. Стоптанные башмаки были весьма старательно вычищены; крупные, чуть огрубелые руки хранили следы работы с жесткой пенькой корабельных снастей.

– Милорд, – заговорил посетитель, глядя без смущения на хозяина дома, – я прибыл из Бультона от мистера Лорна. Он приказал мне явиться к вам лично, сэр, поэтому извините мою смелость.

– Тебя зовут Нед?

– Таково действительно мое уменьшительное имя, сэр.

– Садись к огню, Нед. Ты пришел пешком?

– Да, сэр.

– В таком случае, раньше чем толковать о делах, займись-ка сначала холодной олениной. Эрик, прибор и бутылку рейнского!

Молодой матрос принял предложение без жеманства и притворного отнекивания; вилку и нож он держал довольно уверенно, и виконт успокоился насчет его манер.

– Теперь расскажи мне, Нед, о себе. Откуда ты родом?

– Родом я из Клепхан-Грина, что на юго-западе Лондона. Отец мой, Арвид Мойнс, сначала держал там небольшую торговлю, потом разорился и сделался докером. Мы перебрались в Ист-Энд, это было нам больше по средствам. Отец умер в госпитале Святого Варфоломея, после того как упал с трапа и разбился. Мать тоже умерла. Мне тогда было лет четырнадцать. Пришлось бросить учение и уйти в море.

– Как же ты попал в Бультон?

– Я шел на корабле из Копенгагена, заболел на борту и пролежал здесь две недели у святого Христофора. Судно мое за это время ушло, и вот я остался в порту. С последнего корабля у меня есть хорошие рекомендации. Я слышал, милорд, что у вас много добрых кораблей, и был бы рад получить работу на одном из них.

– Что ты умеешь делать, Нед?

– Ничего особенного, милорд.

– У тебя, говорят, хороший почерк?

– В юности я учился чертить и писать тушью, но давно не занимался этим.

– Лорн сказал мне, что ты хорошо рисуешь.

– Не угодно ли вам испытать меня, сэр?

– Это мы еще успеем. Мне нужен расторопный секретарь, Нед, и я хочу предложить тебе эту работу.

– Что вы, сэр, разве мне по плечу такое важное дело?

Виконту все больше нравился этот юноша. Он потрепал его по плечу:

– Не боги обжигают горшки, Нед. Я надеюсь, что ты быстро войдешь в круг своих новых обязанностей. Нравится тебе у меня?

– Сэр, за всю мою жизнь я еще не бывал в такой комнате. Это похоже на зал в Британском музее. Неужели вы пользуетесь такой массой оружия? По-моему, его хватило бы на всю британскую армию.

Виконт засмеялся:

– Ты тоже будешь пользоваться этим оружием. Поди выбери себе нож и пистолет по душе, только всегда пускай их в дело с умом. Оружие – это, знаешь ли, такая вещь, что делает человека или очень страшным, или очень смешным. Поэтому никогда не махай им попусту!.. Что ж ты стоишь? Выбирай любые.

– Если вы не шутите, милорд, я выбрал бы этот пистолет и вон тот кинжал.

– Гм! Ты сделал недурной выбор! Это добрый испанский клинок, и служил он когда-то… Впрочем, это все равно! Бери их. Ты сильно устал с дороги?

– Нет, сэр.

– Тогда садись за стол и напиши письмо, которое я тебе продиктую. Я взгляну на твой почерк. Эрик, позови ко мне старика Мортона.

Молодой человек очинил перо и положил перед собой лист чистой бумаги. Виконт заложил руки за спину и, расхаживая из угла в угол, начал диктовать письмо для Каррачиолы в Капштадт. Оно было кратким, предлагало Каррачиоле молниеносно провести с помощью Джозефа Лорна «операцию на острове», а затем, сдав командование экспедицией, отправиться в Голубую долину в низовьях Огайо, в ста милях выше поселка Винсенс, предварительно получив от Лорна некоторые дополнительные указания. Молодой человек водил пером очень быстро, и бумага покрывалась идеально ровными строками с четким рисунком букв.

– Я хотел бы обладать твоим умением, Нед, – сказал виконт, глядя через плечо юноши. – Мне еще не случалось видеть у матроса такой почерк. Давно ли ты бросил учение?

– Больше пяти лет назад, милорд. Но один художник потом занимался со мной живописью и рисованием, а штурман на корабле поручал мне вести журнал и много других записей. Он был добрый человек и хотел сделать меня своим помощником.

– Когда-то и мне случилось встретить такого доброго штурмана и кое-чему научиться у него. Он был норвежец, и плавали мы с ним…

В кабинет вошел Томас Мортон. Его усталое, старчески обрюзгшее лицо, кислая мина, засаленная косичка парика и неряшливо сидящий камзол с обильными следами пудры свидетельствовали о холостяцком образе жизни старого атерни.

Мортон прочитал письмо, написанное Эдуардом Мойнсом, и велел исправить две ошибки. Юноша покраснел.

– Не смущайся, мой мальчик, сам я наделал бы двадцать! Обратите внимание на почерк, Мортон!

Виконт подписал бумагу, положил в конверт и запечатал письмо. В кабинете запахло жженым сургучом. Готовое письмо сэр Фредрик сунул в карман.

– Завтра сам вручу его Лорну. Ты останешься здесь, Нед, и будешь жить в угловой левой башне. В замке у нас имеется превосходный художник, мистер Огюст Джернс, с ним ты сможешь заниматься и живописью… Теперь ступай. Мортон, когда вы проводите Неда в башню, поднимитесь ко мне в верхний кабинет.

Томас Мортон застал хозяина на том самом диване, где накануне ночевал Джозеф Лорн.

– Не ведите лишних разговоров с этим мальчиком и держите его подальше от старых слуг, пока я не присмотрюсь к нему. Сейчас же пошлите о нем запрос в Лондон, нашему агенту Кленчу, в Темпль. Пусть Кленч наведет подробные справки в Ист-Энде, в доках и в госпитале Святого Варфоломея об Арвиде Мойнсе и его сыне Эдуарде. Ответ должен быть с обратной почтой, немедленно.

Парень мне, в общем, понравился. Вы знаете, чей кинжал ему достался? Чертенок, прах его побери, выбрал толедский клинок Бернардито. Теперь я хочу послушать, что нового рассказали вам журналисты. Кстати, последняя статья Кемпбелла в «Мониторе» мне не понравилась. Он хвалит нас слишком усердно, от статьи пахнет дешевой рекламой. Предупредите его, что это медвежья услуга. Вот Руби Розиниус в «Адвертайзере» ругает нас так ловко, что статья привлечет нам сотни новых акционеров. «Адвертайзеру» нужно увеличить субсидию; он очень ловкий пройдоха, этот Руби… Что же сообщили вам эти господа о парламентских делах? Какие кандидаты имеют наибольшие шансы?

– Сэр Генри Блентхилл унаследует титул маркиза очень скоро и станет полным владельцем больших поместий, где он наберет столько голосов, сколько ему будет нужно. Едва ли возможно победить его. Затем называют кандидатуру сэра Гарри Хартли, графа Эльсвика, владельца угольных копей. Он считается соперником Блентхилла по количеству подвластных ему избирателей, но, по-видимому, Блентхилл все же сильнее. За последнее время начали упоминать и ваше имя, но…

– Нужно, чтобы оно-то и оказалось впереди! Мы не можем тягаться с Блентхиллом и Эльсвиком ни в деньгах на покупку голосов, ни в количестве избирателей на наших землях, но попытаемся соперничать с ними кое в чем другом! Что вы уже сделали, Мортон, в нужном направлении?

– Все, что вы наказывали, сэр… Собрал все нужные сведения. Между Хартли и Блентхиллом существует неприязнь…

– Это старо. Что вы еще узнали?

– Гарри Хартли граф Эльсвик очень молод. Ему двадцать два года. Титул графа Эльсвика и огромное состояние он унаследовал после смерти отца этой весной…

– Все это я помню из газет. Как называется его поместье?

– Солейсхолм. Это на полсотни миль восточнее Дональд-Корта, имения графа Стенфорда.

– Графа Артура? Брата первого мужа Эллен?

– Да.

– Рассказывайте дальше. Кто его друзья?

– Гарри Хартли очень дружен со своим соседом, графом Стенфордом.

– Вот как? Очень интересно. Ведь соперник Хартли, этот наш соседушка Генри Блентхилл, тоже бывает у Артура Стенфорда?

– Именно так. Но Блентхилл и Хартли друг друга недолюбливают. Впрочем, может быть, со временем их общий друг граф Артур помирит их между собою.

– Вы дурак, Мортон! Как раз этому-то и нужно помешать. Хартли и Блентхилл должны насмерть возненавидеть один другого. Пусть перегрызутся!.. Ни один из них не должен занять парламентское кресло от нашего графства в нижней палате. Оно пустует для меня, это вам ясно, Мортон? Скажите, есть ли у моего соседа Блентхилла и у Гарри Хартли какие-нибудь неподеленные куски? Есть у них, например, смежные владения? Словом, ищите, Мортон, ищите casus belli между ними, и я озолочу вас… Что известно о привычках, о характере Гарри Хартли?

– Говорят, он страдает приступами сплина, влюбчив…

– Влюбчив? Отлично!

– Очень любит спорт. Прекрасный фехтовальщик; в ранней юности считался даже забиякой. Увлекается парусными гонками, имеет яхту… Впрочем, теперь-то ему будет не до спорта и не до драк!

– Благодарю вас! Вы можете идти, Мортон.

Виконт прошел в спальню миледи. Она встретила его в ночной одежде. Модная прическа была уже распущена, золотые волосы падали на плечи. Виконтесса сделала нежнейшее лицо, закрыла глаза и подставила мужу благоуханную щечку для поцелуя.

– Как здоровье Изабеллы? – осведомился он.

– Ей уже лучше, – последовал уверенный ответ. Миледи после охоты еще не успела заглянуть в детскую, но в безошибочности своего ответа не сомневалась. – У тебя какие-нибудь новые вести, Фредди?

– Ничего особенного, Нелль.

– Кто у тебя вчера ночевал, милый?

– Лорн, помощник с «Окрыленного».

– Значит, корабль вернулся?

– Да. Он, вероятно, уже на причалах верфи. Лорна я отправляю в Африку к твоему любимцу – Каррачиоле… Скажи-ка мне, Нелль, как идут твои дела с Блентхиллом?

Задавая этот вопрос, виконт потянулся к свече на столике и зажег сигару. Виконтесса вздохнула.

– Он объяснялся мне уже дважды: вчера во время танцев и сегодня в поле. Мой выстрел по фазану сразил и его.

Супруг улыбнулся краем губ.

– Зачем ты навязываешь мне этого медведя, Фредди?

– Скоро ты поймешь сама, как это необходимо.

– Но ты так неласков со мною, милый! Мне кажется, я этого не заслужила.

– Нелль, дорогая, сейчас не до поцелуев. Скоро выборы. Блентхилл стоит поперек моей дороги… Скажи-ка, давно ли писал тебе граф Артур?

– Мой прежний деверь? Я его терпеть не могу… Впрочем, вчера я получила его поздравление. Он приглашает нас и Блентхиллов погостить как-нибудь у него в Дональд-Корте.

– Вот как? Отлично! Ты уже ответила ему?

– Ну что ты! Когда же я могла успеть?..

– Дорогая, не ленись и сейчас же напиши ему, что я ухожу на войну.

– О Фредди, я так боюсь этого!

– Бог милостив, и отправлюсь я еще не завтра… Но Артуру ты напишешь, что приедешь одна или с дочерью, как тебе будет удобнее. И может быть, сэр Генри проводит тебя до имения графа. Это мы решим позднее. А там… там ты постараешься сблизиться с молодым Хартли.

– Ах, с этим угольным крезом? Его поместье расположено недалеко от Дональд-Корта.

– Да, и он дружен с Артуром. Ты когда-нибудь видела этого длинноногого джентльмена с лошадиными зубами?

– Я видела его в Дональд-Корте, когда он был еще юношей.

– Так вот, моя умница, умоляю тебя, влюби его в себя, как Блентхилла, а если сумеешь, то еще сильнее.

– Ты с ума сошел, Фредди! Да он на пять лет моложе меня!

– Не на пять, а на десять, моя дорогая… Поэтому он и не устоит перед моей золотой русалочкой. Выведай его вкусы… Но, ради бога, выскользни из этой истории, как вьюн. Малейшая неосмотрительность, малейшее пятнышко на тебе – и все погибло! Нелль, говорю тебе прямо: мне нужно поссорить насмерть Блентхилла и Хартли и убрать их обоих с дороги… Иначе я не попаду в парламент, а ты, моя умница, никогда не станешь настоящей миледи!

– О господи, как все это… сложно, мой Фредди!

 

4

Узкий светло-серый корпус с приподнятым носом и низкой кормой и голубоватый оттенок оснастки делали яхту «Элли» малозаметной в море на фоне облачного неба. Бультонские моряки привыкли к внезапным появлениям и столь же внезапным исчезновениям этого маленького корабля, который, едва подняв паруса, набирал уже на рейде все двадцать узлов полного хода и скрывался вдали, как морская птица. Внутренняя отделка и все оборудование яхты радовали самый взыскательный глаз и позволяли превращать морское путешествие в настоящий праздник для пассажиров. Девять матросов, стюард, капитан Роберт Трессель и штурман Хью Ольберт могли бы рассказать немало интересного о некоторых рейсах «Элли», но, к сожалению, они были неразговорчивыми людьми!

В полдень 11 августа владелец яхты, вручив пакет для Каррачиолы мистеру Джозефу Лорну, прощался с ним на борту корабля. Они стояли у небольшой носовой пушки.

– По мне, на этом морском гиганте многовато бархата и маловато оружия… но, клянусь всеми попутными ветрами, скорлупка у тебя действительно хороша! Дорого дал бы старый Бернардито за эту игрушку, а Джакомо?

– У тебя на уме одни мертвецы, Джузеппе. Пошли их к черту! Нам пока хватит забот с живыми… Спасибо тебе за этого Неда! Я сделаю из него настоящего парня. А тебя прошу – не застревай на острове. Если придется возиться с черной сволочью, бей ее как попало.

– Скажи, виконт, народ на яхте у тебя обстрелянный?

– Трессель командовал корветом. Ольберт был у меня на шхуне «Удача», отличный моряк. Все горели, тонули, нюхали порох. Груз Каррачиолы от них таить не нужно, они все – участники последней экспедиции Джеффри Мак-Райля в Африку.

– Тебе, старик, самому пора проветриться. Ты же собирался подраться за добрую старую Англию с американцами?

– Я собираюсь подраться за парламентское кресло с двумя высокородными джентльменами… А для этого мне многое нужно, прежде всего – успех! Успех решительно во всем и повсюду, чтобы двор, король, парламент слышали имя виконта Ченсфильда только в сочетании со словом «победа». Его величество король благожелательно отнесся к моей идее колонизировать новый остров. Поэтому надо побыстрее навести там порядок. Если морскому министру взбредет на ум послать какую-нибудь комиссию в мое губернаторство, то она должна застать там цветущие плантации, счастливых колонистов и их благоденствующих черных слуг. Прошу тебя, Джузеппе, вразуми этих невоспитанных негров и научи их хорошим манерам раз и навсегда! После твоих уроков они станут шелковыми. Тогда возвращайся сюда, как на крыльях, а Каррачиолу поскорее отправь в Голубую долину… Скажи-ка, Джузеппе, что это за корабль виднеется там на рейде?

– Это военное транспортное судно «Омега». Вернулось на днях из Нового Света и вскоре уйдет назад. Окружено военной тайной так усердно, что даже мальчишки в порту знают его назначение: порт Йорктаун.

– Когда оно отваливает?

– Это тоже военная тайна. Все говорят: через неделю.

– Ты уже посматриваешь на часы, Джузеппе?

– Да, я назначил отвал ровно на полдень… Счастливо оставаться, Джакомо!

– А тебе ни пуха ни пера, старик!

Когда виконт Ченсфильд уселся в седле, два маленьких кабестана с железными тормозами уже выбрали оба якоря. Они повисли над миниатюрными красными клюзами, похожими на огненные ноздри кровного скакуна, и зыбкая вода гавани запенилась под форштевнем. Через четверть часа вымпел с отдыхающим львом, поднятый над голубыми парусами, уже потерялся в пелене облаков.

В сопровождении камердинера виконт отправился на верфь, где у причала стоял «Окрыленный», словно раненый воин перед палаткой полевого лазарета. Виконт приветствовал капитана Блеквуда, обещал выхлопотать ему награду за доблестный бой с тремя американскими кораблями и ободряюще кивнул пленному французу месье Шарлю Леглуа.

– Бутби, – подозвал виконт боцмана, – ну-ка, приведи ко мне пленного француза. Я побеседую с ним в капитанской каюте.

– Он, ваша милость, просто жулик, по-моему, этот Шарль Леглуа, – произнес боцман конфиденциально. – Только и умеет, что фехтовать, а моряк вовсе никудышный.

Беседа с Леглуа, к удивлению честного боцмана, заняла у милорда не менее часа. Попрощавшись с французским «охотником за простофилями», как сам пленный изящно отрекомендовал себя виконту, владелец капера отдал распоряжение Блеквуду предоставить месье Леглуа полную свободу.

Стрелки томпионовского хронометра виконта уже приближались к семи часам, когда владелец покинул борт своего раненого корабля. Отослав камердинера домой, сэр Фредрик верхом направился на Сент-Джекоб-стрит.

Небольшой особняк на Сент-Джекоб-стрит, окруженный кустами запущенного сада, был куплен виконтом для неофициальных встреч в городе.

Вудро Крейг беседовал с виконтом, поместившись в кожаном кресле. Виконт Ченсфильд большими шагами мерил комнату из угла в угол. При этом он резко поворачивался на каблуках, словно встречая в углах зала невидимые препятствия.

– Выбрал ты парня, чтобы послать к Бернсу? – Отрывистый тон вопроса свидетельствовал о том, что виконт не совсем доволен необходимостью личного вмешательства в такие пустяки.

– Есть один на примете, – очень спокойно отвечал Вудро. – Он был свидетелем по делу Бернса и хорошо знает капитана.

– А, знаю: Куница Френк… Это пройдоха, но Меджерсона он в свое время все-таки упустил. Ведь ты имеешь в виду Куницу?

– Да, я предлагаю Френка Вилерса.

– Что ж, пожалуй, сойдет. Историю его я помню: карточный шулер, потом полукалека, потом судовой парикмахер и в конце концов твой шпион. Сколько он служит у тебя?

– Давно, много лет. Исполнителен, не болтлив, точен. Случай с Меджерсоном – его единственный промах. Он потерял его из виду на улице.

– Хорошо. Согласен. Как мы переправим Френка в Америку?

– Вы заметили в порту транспорт «Омега»? Судно ожидает партию немцев-волонтеров из Гессена. Боцман этого транспорта держит для меня одну вакансию на должность судового цирюльника. Френк Вилерс отправится через океан на этом корабле, а с побережья он любыми средствами доберется за полтора-два месяца и до Голубой долины.

– Я напишу письмо Бернсу на чистой тряпке и велю вшить в подкладку матросской куртки. Эту куртку с письмом завтра привезет тебе Нед Мойнс.

– Славный парень, не правда ли?

– Да, он понравился мне… Письмо будет зашито в левом боку, под карманом. Моего имени не называй Френку. Бернс поймет все из письма, а Френк должен знать только тебя, Вудро.

– Ясно, хозяин! Есть еще какие-нибудь поручения?

– Есть одно, очень спешное. Как только ты его уладишь, я перекуплю у Гопкинса «Белого медведя» и отдам его тебе со всем содержимым. Сверх того получишь пятьсот гиней.

– Что от меня требуется, хозяин?

Виконт Ченсфильд зло чертыхнулся и потрогал перевернутый перстень на пальце.

– Нужно ко всем чертям убрать эту адвокатскую крысу Ричарда Томпсона! Но, Вудро, дело должно не только сойти без сучка без задоринки для нас, но еще и навек оскандалить этого Томпсона перед властями.

– Это как… посмертно?

– Ну да.

– Ясно. Сколько времени вы даете мне на это дело?

– Один… ну, два месяца, не больше. Это следовало сделать давно.

– На это дело у меня есть на примете человек. Сейчас он в отъезде, но месяца через два вернется. Это Алекс Кремпфлоу.

– А, тот с усиками? Что ж, в свое время ему отлично удался «апоплексический удар» старого банкира Ленди!

– У вас хорошая память, хозяин.

– Скажи, Вудро, кто из прислуги в доме Томпсона связан с тобой?

– По-прежнему кучер Флетчер. А в конторе – старый Дженкинс, старший клерк.

– Что ж, прибавим еще Алекса, и подпиленное дерево должно упасть… Но помни, Вудро, я не смогу быть вполне спокоен, пока жив этот адвокатишка, пронюхавший слишком много.

– Не беспокойтесь, хозяин. Но вместе с Алексом у меня всегда работали два помощника, ребята с прошлым; Гримльс и Венсли бежали с каторжного рудника в Новой Каледонии. Придется дать их в помощь Алексу.

– Хорошо. Потом их можно будет тоже отослать к Бернсу. Там нужны такие ребята… Черт возьми, чуть не забыл! Завтра к тебе в таверну явится один француз, месье Шарль Леглуа. Придет он за документами. Вызови этого своего Дженкинса из конторы, и пусть он побыстрее сфабрикует французу такие рекомендации, какие тот закажет. Он должен поступить учителем фехтования в один интересующий меня дом… Прощай, Вудро!

Туманным утром 12 августа, когда весь Ченсфильд еще спал мирным сельским сном, владелец его встал с постели, открыл шкаф в своем кабинете и вынул оттуда морскую куртку. Она была грубоватая, не слишком новая, но прочная и нигде не повреждена. В левой стороне этой куртки, под боковым карманом, старый шов был распорот и вновь зашит грубыми крупными стежками.

– Неважная работа! – процедил виконт. – И нитки свежи, и стежки крупнее остальных… Нет, не мастерица Эллен в этих делах. Плохая получилась бы из нее портниха, черт побери!

Виконт велел позвать к себе Эдуарда Мойнса.

– Сверни эту куртку, Нед, – сказал он вошедшему. – Поезжай к мистеру Крейгу за своими пожитками, скажи, что ты поступил ко мне на службу, и отдай ему, кстати, вот эту морскую куртку. Верни ее хозяину и поблагодари. Узнай у Крейга, готов ли к отплытию транспорт «Омега». Скажи, чтобы тебе оседлали Чалого. Это будет теперь твоя лошадь. Возвращайся побыстрее, Нед!

…По бультонскому шоссе приближался к городу всадник на чалой лошади. Прохладный осенний ветер развевал его плащ. Всадник гнал коня галопом, склонившись к седельной луке и надвинув шляпу на самые брови. Доехав до рыбачьего предместья, он спешился, привязал лошадь в каком-то дворе, вышел на огороды и пробрался задворками до одного из крайних домиков поселка. Под каменистым обрывом шумело море. Старая рыбацкая сеть была развешана на кольях перед домиком.

Молодой человек постучал в боковое оконце. Оно открылось не скоро. Старый рыбак-ирландец выглянул наконец во двор.

– Я хотел бы купить макрели, – тихонько сказал молодой человек.

– Нынче плохой улов, – проворчал старик.

– Тогда придется выбрать другую рыбу.

При этих словах пришельца дверь отворилась. Молодой человек со свертком вошел в домик. Рыжий детина с огромными руками и угрюмая старуха молча поклонились вошедшему. Старик хозяин вынул две доски из внутренней перегородки, и позади большой кухонной печи открылся ход в крошечную каморку.

– Дайте две яркие свечи, иглу, утюг и ножницы, мистер О’Греди, – распорядился вошедший. – Нужно хорошенько осмотреть эту куртку. Неспроста сам господин виконт велит передать ее в собственные руки Вудро Крейгу.

Получив свечи, молодой человек внимательно осмотрел куртку и скоро заметил крупный шов в подкладке левого борта, под карманом. Через несколько секунд шов был осторожно вспорот. Из-за подкладки молодой человек вытащил белую полотняную тряпицу, сшитую наподобие почтовой «секретки». Изнутри на тряпице оказалась надпись, нанесенная несмываемой краской с помощью тонкой кисточки:

«Капитан Бернс.

Податель сего послан вам в помощь. Все перечисленные в вашем последнем письме должны вознестись. Прежде всего – вновь прибывший в Голубую долину внучек и обе четы М. и У. Не мешайте это сделать индейцам. Сообщите исполнение».

Слова «вознестись» и «внучек» были дважды подчеркнуты в этой инструкции.

– Быстрее бумагу и перо, О’Греди! – приказал гость рыбаков.

Он в точности скопировал письмо. Затем полотняное послание было приметано к прежнему месту, и жена О’Греди восстановила распоротый шов; это удалось ей много лучше, чем миледи Эллен.

Снятую копию молодой человек положил в конверт и написал следующее донесение:

«Поступил секретарем к виконту. Через несколько дней отсюда должен выйти в Йорктаун транспорт «Омега» с четырьмя сотнями немецких волонтеров из Гессена. По-видимому, этим же транспортом отправится секретный агент Вудро Крейга с поручением виконта к некоему капитану Бернсу. Агент направляется в Голубую долину, что расположена в ста милях выше Винсенса, по Серебряной реке. Копия поручения прилагается. Имя агента установить не смог. Такое же поручение послано в порт Капштадт, капитану шхуны «Удача» Джиованни Каррачиоле. Каким-то колонистам в Голубой долине грозит крайняя опасность. Решайте, как поступить, если нужно их спасти.

Джордж Бингль, сын свободы».

– О’Греди, – сказал молодой человек, – нынче бурная ночь, но делать нечего – придется вам обоим немедленно отправляться в Белфаст к брату Меджерсону. Донесение важное. Оно должно попасть к нему, а потом в Америку раньше, чем агенты Вудро Крейга прибудут по назначению. А мне нужно спешить. Я должен поспеть с курткой к Вудро и быстрее вернуться в Ченсфильд.

– Патрик, – старик повернулся к своему сыну, – готовь баркас. Через часок мы выйдем в море. Давай ужинать, старуха! Скажите, мистер Бингль…

– Мистер Мойнс, – поправил его молодой человек.

– Виноват, мистер Мойнс, нет ли каких-нибудь известий о вашем брате Томасе? Ах, жаль, жаль, какой был мальчуган!..

…Виконт Ченсфильд выслушал краткий доклад своего молодого секретаря.

– Нед, ты быстро съездил в Бультон, я доволен тобой! Теперь отдыхай и пока ни на шаг из твоей башни, дружок! Можешь заниматься живописью с мистером Джернсом. Я люблю, чтобы мои люди были всегда у меня под рукой!

Через несколько дней виконт получил короткое уведомление Вудро Крейга об отплытии транспорта «Омега». В составе его экипажа следовал в Америку цирюльник Френк Вилерс. А спустя еще месяц нарочный вручил виконту пакет, прибывший из Лондона. Вскрыв его, виконт нахмурился и позвал Мортона.

– Черт возьми, – произнес владелец Ченсфильда в большом недоумении, – знаете, наш лондонский агент Кленч пишет, что ни в доках Ист-Энда, ни в госпитале Святого Варфоломея никогда не значился бывший торговец и докер Арвид Мойнс и ничего не известно о его сыне Эдуарде… В лондонской полиции эти лица тоже неизвестны. Тут что-то нечисто! Возьмите-ка с Крейгом этого чертенка на прицел, Мортон!

 

1

Эдуард Мойнс стоял перед мольбертом. Мастерская мистера Огюста Джернса, художника и скульптора, служившего в Ченсфильде шестой год, помещалась под чердаком бокового крыла замка. Она была завалена гипсовыми фигурами, холстами, подрамниками, банками красок. Правый угол комнаты был освобожден от этого художественного реквизита, задрапирован бархатом и шелком; угол красиво освещался рассеянным светом из двух слегка затененных окон. Уже третий месяц леди Эллен Райленд позировала здесь мистеру Джернсу, писавшему поясной портрет виконтессы.

Во время одного из этих сеансов новый секретарь виконта испросил у мастера и самой миледи разрешение тоже поставить мольберт и поработать над портретом. Мистер Огюст Джернс с неохотой позволил ученику взяться за кисть: он пока строго ограничивал Неда занятиями одним рисунком, совершенствуя и пополняя его знания перспективы и анатомии. Сам он писал обычный, весьма тщательный «парадный» портрет миледи Эллен в темной гамме тонов. Картина была перегружена элементами драпировки, костюма и обстановки и представляла собою аккуратную, но весьма банальную академическую работу. Нед Мойнс изобразил миледи в ее обычном домашнем платье, на фоне светлого осеннего пейзажа, скорее угадываемого, нежели зримого. Основным в картине были глаза, губы и руки виконтессы. Они так отчетливо выражали властолюбие, коварство и жестокость, что виконт целых полчаса молча просидел перед мольбертом юного художника. На полотне стояла перед сэром Фредриком обнаженная душа его жены. Это было почти обвинением, брошенным в лицо.

Портрет этот не был закончен Недом. Виконт, опасаясь, что при доработке может исчезнуть поразительное сходство с оригиналом, приказал покрыть холст лаком, вставить в раму и повесить в своем верхнем кабинете так, чтобы картина была хорошо видна из-за письменного стола. При свечах портрет еще более оживал. Казалось, что беспокойное пламя отражается в глубине холодных зрачков миледи. Ей самой портрет не понравился, но удивительный талант и мастерство юного художника признали все.

Незадолго перед своим отбытием на фрегат «Виндзор» виконт пригласил мистера Джернса в свой кабинет. Кивком он указал художнику на портрет миледи.

– Скажите, где, по-вашему, учился наш новый живописец, – спросил сэр Фредрик у старика, – и сколько времени он мог провести в обучении?

– Он говорит, что учился в общей сложности менее четырех лет. Манера его письма итальянская. Свои приемы он попросту перенял у какого-то хорошего портретиста. Ему не хватает правильной академической школы, но можно сказать с уверенностью, что будущее у него большое. Поверьте мне!

– Мистер Джернс, по некоторым причинам я полагаю необходимым держать этого юношу в течение нескольких месяцев моего отсутствия под вашим неотступным наблюдением, но… пусть это не бросается в глаза самому ученику. Я не желаю, чтобы он делал картины на сторону… Занимайтесь с ним побольше. Эта обязанность, надеюсь, не обременит вас?

– Нисколько. Он с таким рвением предается работе!.. Его трудно оторвать от мольберта и этюдника!

Почтенный мастер не подозревал, что он – не единственный «попечитель» Эдуарда Мойнса. Два лица, прибывшие в тот же день с запиской от Вудро Крейга, отрекомендовались виконту как мистер Джоус и мистер Слип и получили вместе с назначением на должность наружных сторожей поместья некоторые дополнительные инструкции владельца.

…Нед стоял в мастерской у мольберта. Он набрасывал углем обнаженный торс натурщика, довольно простоватого на вид парня, Бена Гаукерса, в обязанности которого входила доставка свежего мяса, молока и птицы в замок. После консультации с мистером Джоусом и мистером Слипом виконт сам направил этого Гаукерса в распоряжение обоих художников, давно просивших позволения избрать себе натурщика из числа слуг.

Мистер Огюст Джернс вгляделся в рисунок на мольберте.

– Вы хорошо видите игру света и осязаемо передали упругость плечевых мышц. Но посмотрите, Нед, мышцы на бумаге бескостны. Я не чувствую опоры этих мускулов, а между тем смотрите, как выразительны у натуры его крепкие, чисто саксонские кости плеча. Отложите рисунок, нам придется вернуться к скелету. Вот анатомический альбом. Это единственная книга, которую Рембрандт читал, кроме Библии! Возьмите уголь, нанесите на коже этого молодца очертания его костей и постройте на бумаге его скелет в этой свободной сидячей позе. А солнечный блик на плече уберите и никогда не прибегайте во время уроков к дешевым эффектам, способным радовать только неучей и профанов.

Пока ученик разрисовывал углем ребра и плечевые суставы натурщика, следившего с опаской за черными линиями на своих боках и груди, старый мастер, сдвинув очки на лоб, держал анатомический альбом перед молодым художником. За этими занятиями застали обоих мастеров господа Томпсон-младший и Паттерсон, явившиеся без приглашения в мастерскую. Увидев разрисованные кости натурщика, Паттерсон ахнул от неожиданности. Нед закрыл от джентльменов голого крестьянина экраном и вопросительно посмотрел на своего наставника. Тот узнал обоих гостей и весьма недовольно осведомился о цели их визита.

– У нас с мистером Томпсоном есть дела к виконту, но, оказывается, он уже отправился на борт «Виндзора». Пока лошади немного отдохнут, позвольте взглянуть на ваши последние работы… У вас новый помощник, мистер Джернс?

– Да, это новый служащий замка и мой молодой ученик. Позвольте вам представить мистера Эдуарда Мойнса, господа.

– Очень рад. Паттерсон, директор «Бультонс-банка»… О, какой великолепный рисунок! Да вы большой мастер, господин Мойнс! А этот солнечный блик на плече просто бесподобен!

Мистер Джернс сердито переглянулся с Недом, и тот не смог сдержать улыбку.

– Ричард, господин Джернс сердится, а этот молодой человек улыбается моим комплиментам. Вероятно, я ошибся в оценке рисунка. Что ж, я действительно отнюдь не знаток искусства…

Пока Паттерсон рассматривал рисунок на мольберте, Ричард Томпсон внимательно приглядывался к молодому художнику. Лицо Эдуарда Мойнса отдаленно напоминало ему одного юного подзащитного… Тот был таким же голубоглазым пареньком… Кто же это был, в каком процессе?..

– Мистер Паттерсон, – в раздумье проговорил Ричард, – мне кажется… в лице мистера Мойнса есть что-то знакомое! Знаете, пожалуй, он похож на того мальчика, который служил у вас чертежником, а потом угодил под суд за соучастие в поджоге верфи. Я защищал его на суде, и бедный мальчишка был оправдан… Как его звали?.. Вы не припоминаете, Паттерсон?

– Его звали Бингль, будь он проклят. Джордж Бингль… Да, пожалуй, у мистера Мойнса есть отдаленное сходство с тем бездельником… Прошу прощения, мистер Мойнс!

Нед Мойнс молча поклонился. Потом, склонившись над мольбертом и не глядя на джентльмена, он спросил безразличным тоном:

– Какая же судьба постигла этого мальчика?

– Не знаю, мистер Мойнс, но этим очень интересовался тот старик, у которого мальчик жил и обучался черчению. Я забыл его имя, – сказал адвокат.

Паттерсон глубоко вздохнул.

– Это был мой старший чертежник, Вильям Барлет, прекрасный знаток кораблестроения. Он и сейчас работает в конторе верфи. Славный старик… Как он горевал об этом негодном Бингле! Ведь мальчишка был старику вроде родного сына. Но я слышать не могу имена всех этих негодяев, погубивших мою верфь! С вашей помощью, мистер Ричард, Джорджа Бингля потом выпустили. Говорят, какой-то рыбак явился за ним, и он исчез. К черту их! Сжег бы их всех на адском огне вместе с проклятым Фернандо Диасом! Вы испортили мне настроение, мистер Томпсон. Мы сейчас же поедем домой.

– Пожалуй, и мы поработали достаточно, Нед. Иди домой, Бен Гаукерс, – сказал старый мастер натурщику, успевшему одеться за спасительным экраном.

Натурщик бочком выбрался из-за экрана и улизнул весьма проворно. Оба джентльмена стали откланиваться. Ричард еще раз подошел к мольберту и вполголоса спросил молодого художника:

– Мистер Мойнс, я очень хотел бы заказать вам один… женский портрет. Вы согласились бы написать прелестную девушку… лучшую в Бультоне?

– Если мистер Джернс разрешит, то с большим удовольствием.

– Нет, мистер Томпсон, этого я не могу позволить Неду. Господин виконт запретил ему выполнять чьи-либо заказы.

– Что ж, очень жаль! До свиданья, господа.

Сквозь окно мастерской, мутное от зимнего дождя, Нед Мойнс видел, как Паттерсон и Томпсон усаживались в экипаж. Но он не видел, как один из двух новых замковых сторожей, коротко переговорив с Беном Гаукерсом, побежал следом за коляской и догнал ее у выезда на шоссе. Вкрадчиво, вежливым тоном, исключающим всякую возможность отказа, человек попросил разрешения доехать до порта. На улице Портового Маяка он, к удовольствию кучера, соскочил с козел и торопливо направился к таверне «Чрево кита».

– Это вы, Слип? – вгляделся в него хозяин таверны. – Что-нибудь новенькое из Ченсфильда?

– Паттерсон и Томпсон беседовали с Эдуардом Мойнсом. Бен Гаукерс был при этом. Парень не дурак. Он сделал важные наблюдения. Адвокат Ричард Томпсон тоже нашел сходство между Мойнсом и мальчишкой-чертежником с верфи, Джорджем Бинглем. Подозрение как будто подтверждается. Гаукерс заметил, как Мойнс вздрогнул и отвернулся. Значит, старуха Полли, соседка покойной матери Бингля, дала нам в руки, сама того не подозревая, правильную нить. Миссис Барлет, жена старика чертежника, проболталась ей…

– Знаю, Слип, знаю! – прервал его Вудро Крейг. – Все это… оч-чень занятно!

Два тяжелых фрегата, «Виндзор» и «Уэлльс», подняли якоря в Бультонском порту, вышли в Ирландское море и, обогнув берега Корнуэльса, легли курсом на Портсмут.

Стопушечный двухдечный «Виндзор» шел первым. На его капитанском мостике стоял виконт Ченсфильд в ботфортах и мундире офицера королевского флота Британии. «Уэлльс» следовал в кильватере «Виндзора». Оба судна виконт построил, оснастил и снарядил в подарок его величеству от лица компаньонов «Северобританской компании». Виконт Ченсфильд вел свои корабли на соединение с главными силами королевского флота…

Склонившись над столом, старший чертежник мистер Вильям Барлет рассматривал большой рисунок пятимачтового корабля.

– «Король Георг III», – бормотал он. – Похож на «Окрыленного», но уже не то… Сработан не так, как старые наши корабли с верфей мистера Паттерсона! Едва ли на морях появится в ближайшие десять лет соперник «Окрыленного». Еще два-три месяца, и он опять будет как новенький. В хороших руках он еще наделает чудес. Покамест – свыше десятка потопленных кораблей и ни одного непоправимого повреждения. Хороший счет!

Мистер Гарвей, бывший корабельный мастер, ныне управляющий верфью, вошел в бюро.

– Старина! Мистер Паттерсон приглашает вас в Ченсфильд. Какое-то срочное дело. Коляска уже прислана за вами. Отложите-ка чертежи и одевайтесь потеплее.

Двуколка с каким-то седоком ожидала у ворот. Когда мистер Барлет уселся, его сосед тряхнул вожжами, и легкий экипаж быстро понесся по оледенелой мостовой. На шоссе сосед Барлета сдержал лошадь и пустил ее шагом.

– Мистер Барлет, позвольте представиться: Слип, помощник шерифа. Должен подчиниться прискорбной необходимости известить вас, что вы арестованы.

Старик вытаращил глаза от неожиданности и почувствовал неприятный холодок в спине… Всего несколько месяцев назад под его кровом провел два дня некий милый юноша, который в прошлом был весьма близок его старому сердцу… Юноша предупредил, что скрывает от полиции свое настоящее имя… Уж не попался ли мальчик с какой-нибудь проделкой?

Однако старик почел за благо нахмурить брови и заговорить возмущенным тоном:

– Зачем вы ввели меня в заблуждение? Мне кажется, что можно было предупредить меня в конторе! За шестьдесят лет это случается со мною впервые.

– Если уж так суждено, то когда-нибудь это случается впервые, – успокоил его мистер Слип.

Весь дальнейший путь прошел в молчании. У ворот Ченсфильда экипаж был встречен привратником и мистером Джоусом, новым «замковым сторожем».

– Пройдите сюда, мистер Барлет, – приказал Слип, указывая на винтовую лестницу, ведущую в левую башенку замка. – Здесь вас ожидает приятная встреча со старым знакомым.

Барлета ввели в небольшую круглую комнату со сводчатым потолком. Четыре узких стрельчатых окна были наглухо завешаны шторами. Несколько рисунков украшали оштукатуренные стены. На столе валялся альбом карандашных набросков.

– Попросите-ка сюда из мастерской мистера Мойнса, – приказал Слип своему помощнику Джоусу.

Эдуард Мойнс увидел испуганное лицо Барлета, уже перешагнув порог.

– Пожмите друг другу руки, мистер Барлет и мистер Бингль, – нежным и зловещим голосом пропел агент. – Старые друзья встречаются вновь, не так ли, Джордж Бингль? Теперь потрудитесь объяснить, зачем вам понадобилось втереться в дом милорда под вымышленным именем.

Молодой человек бросил быстрый взгляд на Барлета и, не проявив смущения, отвечал беззаботно:

– О моем сходстве с каким-то Бинглем мне еще неделю назад сказал мистер Томпсон. Это сходство ввело в заблуждение и вас, господа. Имя и личность Джорджа Бингля мне неизвестны.

Джоус, младший по чину из двух агентов, повернулся к Барлету:

– Подтверждаете ли вы, что стоящий перед вами молодой человек есть не кто иной, как ваш бывший ученик, некогда посаженный в тюрьму за соучастие в поджоге бультонской верфи?

– Во-первых, мой ученик оказался непричастным к поджогу и был вскоре освобожден. Во-вторых, я, правда, тоже замечаю некоторое сходство между этим юношей и Джорджем Бинглем, но полагаю, что оно чисто случайное.

– Вот как? Следовательно, когда вы приютили у себя именно этого молодого человека, вы не узнали в нем вашего ученика?

– Н-нет, не узнал и, повторяю, убежден в случайности этого сходства.

– Скажите, Барлет, а узнали бы вы мать Джорджа и Томаса Бингля?

– Разумеется, я узнал бы женщину, приходившую ко мне каждую неделю за сыном. Уж не собираетесь ли вы откопать ее из могилы?

– Нет, откапывать ее могилу надобности нет. Но может быть, вы скажете нам, кто изображен на этом рисунке?

С этими словами мистер Джоус раскрыл альбом Эдуарда Мойнса. Лицо покойной тетушки Бингль как живое глядело со страницы. При виде рисунка Барлет понял, что сопротивляться бесполезно. Потупился и Эдуард Мойнс. Игра была проиграна…

– Видите, мистер Барлет, как напрасны попытки обмануть закон. Итак, вы подтверждаете, что приютили Джорджа Бингля после его выхода из госпиталя Святого Христофора?

Старик угрюмо молчал.

– Вы напрасно еще увеличиваете свою вину запирательством, – произнес Слип наставительно, – ибо ваша супруга, несмотря на полученное запрещение, недавно рассказала бывшей соседке Бинглей, тетушке Полли, что у вас в доме появлялся Джордж… А тетушка Полли поделилась новостью… с супругой мистера Джоуса…

– Оставьте старика в покое! – резко сказал молодой человек.

– Охотно удовлетворил бы ваше желание, весьма охотно, но имею некоторые основания полагать, что бультонский судья пожелает осведомиться, с какой целью почтенный мистер Вильям Барлет принял участие в обмане милорда. Вам обоим придется погостить здесь до возвращения виконта Ченсфильда из плавания, ибо мы не намерены начинать следствие без его ведома… Джордж Бингль, именем закона я арестую вас!

 

2

Лорд Артур Стенфорд проснулся в сумерках. Он выглянул из-под полога постели, увидел сереющий за оконными шторами рассвет и вспомнил, что сегодня ему предстоит трудный день. Из Ченсфильда должна приехать кузина Эллен. Это ее первый визит в Дональд-Корт после вторичного замужества. О новом ее супруге ходят разноречивые слухи, но лица, извлекающие удовольствие из передачи сплетен о виконте, делают это все более приглушенным тоном: портить отношения с владельцем Ченсфильда становится небезопасным! Это имя приобрело известность в очень высоких сферах. Впрочем, кузина Эллен пишет, что приедет без мужа, так как сэр Фредрик на днях отбыл в морской поход…

Ирония заключается в том, что проводить кузину Эллен вызвался не кто иной, как сэр Генри Блентхилл, и теперь в доме неизбежна встреча двух враждующих джентльменов, ибо под кровом Дональд-Корта уже вторую неделю гостит сэр Гарри Хартли, молодой граф Эльсвик.

Сэр Генри Блентхилл – старый товарищ лорда Артура, друг его юности, а ныне – добрый сосед виконта Ченсфильда и, как поговаривают, слишком близкий приятель его жены. Гарри Хартли лет на двадцать моложе лорда Артура; в его обществе лорд Артур и сам чувствует себя моложе и беззаботнее. Он уже почти согласился с предложением своего молодого гостя совершить небольшое путешествие на яхте в Норвегию, как вдруг письмо кузины Эллен спутало все карты. Уехать до ее прибытия было бы ужасающе невежливым..

– Гарри проснулся? – спросил лорд Артур у камердинера, помогавшего ему одеваться.

– Граф уже в столовой. До завтрака осталось шесть минут, милорд.

Жена лорда Артура, леди Агнес, приветливая и величественная дама, строго соблюдала почти воинский порядок семейных трапез. Дом жил по часам и гонгу. «Точность – это вежливость королей», – любила повторять леди Агнес. Воткнув перед зеркалом золотую булавку в свой пышный галстук, лорд Артур взглянул на угловые стенные часы, стоявшие в красном высоком ящике, и точно, с первым ударом гонга, спустился в столовую.

Его пятнадцатилетний сын Роберт оживленно обсуждал с молодым Гарри Эльсвиком наилучший способ защиты против нового испанского приема нападения с ложным выпадом. Уроки фехтования Роберт брал теперь у отставного французского капитана, недавно предложившего лорду Артуру свои услуги в качестве гувернера и ментора его сыновей. Рекомендации месье Шарля Леглуа оказались превосходными, и французский экс-капитан остался в Дональд-Корте.

По лицу мужа леди Агнес заметила, что он несколько встревожен. После завтрака, когда из фехтовального зала стал доноситься стук рапир и азартные возгласы Роберта, лорд Артур сообщил жене о письме кузины Эллен, полученном лишь накануне вечером с гонцом из Уольвсвуда.

– Я никогда не любила Эллен Грэхэм, – призналась леди Агнес, – хотя, собственно, мне решительно не в чем упрекнуть ее. Но твои опасения кажутся мне совершенно напрасными. Я очень рада приезду Генри, и уверяю тебя, у нас в доме он помирится с графом. Гарри, по-моему, уже начинает скучать в Дональд-Корте. Я даже благодарна кузине, что ее прибытие помешает вашей сумасбродной поездке в Норвегию.

– И все-таки я очень прошу тебя, Агнес, не выпускать Гарри из своего поля зрения. Чем ничтожнее поводы для вражды, тем непримиримее противники. Соперничество у них буквально во всем. Генри Блентхилл выдумал недавно, что угодья по Кельсексу принадлежат графу Эльсвику незаконно и что все права на них имеет двоюродный дядя Генри. А поскольку Генри – единственный наследник этого дяди, то он собирается отсудить их с помощью своего адвоката Мортона. Узнав об этих смехотворных претензиях, Гарри Эльсвик заявил, что затравит собаками первую же судейскую крысу, которая сунет нос на его земли. Не забудь, что они соперники и на политическом поприще: оба выставили свои кандидатуры на единственное парламентское место от нашего округа…

– Артур, – сказала леди Стенфорд, – я готова выполнить твое желание и наблюдать за Гарри и за Генри, как Аргус, но через несколько дней вы втроем будете хохотать над твоими нынешними опасениями. Две недели я вижу Гарри за столом и до сих пор не слышала от него серьезного слова. Даже трудно представить себе, что Гарри, этот мальчик, находящий удовольствие в обществе нашего Роберта, готовится к политической деятельности в близком будущем.

– У Генри Блентхилла больше купленных голосов и больше шансов занять депутатское кресло; разумеется, у него и более зрелый ум. Но если в Гарри Эльсвике проснулся дух соперничества, то он поставит на карту все, даже свои угольные копи, чтобы опередить противника. Опасность таится именно в его ребяческой запальчивости… Впрочем, я первый буду радоваться, если ты окажешься права и в результате нечаянной встречи джентльменов погаснет их нелепая вражда.

В распахнутые ворота замка графов Стенфорд на рысях влетел экипаж, сопровождаемый всадниками. Каретные рессоры, гнутые наподобие скрипичного ключа, упруго раскачивали продолговатый кузов. Грохот колес отозвался гулким эхом на огромном, плохо мощенном дворе Дональд-Корта. Лакей соскочил с запяток, помещавшихся между высокими задними колесами, забежал вперед и помог кучеру остановить у крыльца три пары серых рысаков, одинаковых до неправдоподобия.

Дворецкий поспешил навстречу гостям, но один из всадников, высокий джентльмен в плаще, уже успел соскочить с коня и распахнуть выпуклую дверцу; форейтор проворно подставил подножку; леди Эллен, опираясь на руку высокого джентльмена, ступила на крыльцо. Подоспевшим лакеям осталось только извлечь из недр кареты два объемистых чемодана, три картонки разных размеров, визжавшего бультерьера величиною с кулак, ворох пледов и шалей, а также полнотелую камеристку Бетси.

В вестибюле высокий джентльмен помог миледи снять шубу – величественное, пушистое и почти невесомое творение из русских соболей, гагачьего пуха и нежнейшего атласа. Свой куний палантин на светло-розовом шелку виконтесса уронила с плеч, даже не взглянув, чьи услужливые руки подхватят его на лету.

Общество в Дональд-Корте, только что закончившее традиционный «пятичасовой чай», предавалось легкой болтовне в гостиной, когда дворецкий объявил о прибытии виконтессы Ченсфильд и маркиза Генри Блентхилла.

Гарри Хартли, граф Эльсвик, насупился и не покинул своего кресла за карточным столиком, которое он занимал против леди Агнес. Хозяин дома и месье Леглуа встали навстречу гостям. Дворецкий распахнул двери. Сэр Генри Блентхилл задержался на пороге, пропуская миледи вперед. В пуховом дорожном костюме, маленькой горностаевой шапочке на золотых волосах, порозовевшая от легкого морозца и чуть взволнованная предстоящей встречей, виконтесса была просто ослепительна. Гарри Эльсвик уставился на нее изумленными очами и, медленно распрямляя свои длинные ноги, поднялся с места. Генри Блентхилл следовал за дамой с воинственным выражением лица. Месье Леглуа расцвел и расшаркался. Лорд Артур, пряча тайное беспокойство под приветливой улыбкой, пожимал руку сэру Генри. Затем он представил кузине Эллен своего друга, графа Эльсвика, и, наконец, оба враждующих джентльмена надменно раскланялись короткими кивками.

– Вы пожаловали к нам, кузина, как живая архангельская зима или сама царица Екатерина, – улыбнулся лорд Артур. – За сколько часов вы пролетели девяносто миль?

– Мой лучший друг, супруга сэра Генри, долго удерживала меня от этой поездки. Это она настояла, чтобы сэр Генри непременно проводил меня по зимним дорогам до Дональд-Корта. Говорят, что сейчас путешествовать не совсем спокойно.

– Увы, это правда, – подтвердил хозяин замка. – В последнее время крестьяне-арендаторы превратились в грабителей на больших дорогах. Земля нужна под пастбища для овец, цены на шерсть стоят очень высоко.

А эти мужики воображают, что мы обязаны век сдавать им в аренду наши угодья и не можем уж распоряжаться по-своему в своих собственных поместьях…

– С ними нужна твердость, кузен! Супруг мой добился от нашего мирового судьи приговора – повесить трех браконьеров, схваченных в нашем лесу… Но путешествие сюда было чудесным! – щебетала виконтесса. – Муж послал со мною двух конных егерей, а сэр Генри взял еще грума.

Леди Агнес заметила меховые сапожки виконтессы, украшенные своеобразным узором.

– Какая прелесть эта русская зимняя обувь! – воскликнула хозяйка дома. – Мне очень хотелось бы иметь такие северные сапожки, зимой у нас в Дональд-Корте так холодно… Это, вероятно, тоже архангельская покупка.

– Да, конечно. Джеффри Мак-Райль, наш агент, часто присылает нам русские меха. Агнес, у меня с собою целый чемодан маленьких русских пустяков для вас и для кузена.

Общество разошлось и вскоре вновь собралось в столовой. Пока гости рассаживались, леди Агнес успела шепнуть мужу:

– Кузина и виконт сделали нам почти царские подарки. Знаешь, эти «маленькие пустяки»… я просто потрясена. Ты никогда не дарил мне таких дивных соболей, мой друг. Он сказочно богатеет, этот наш новый родственник! А кузина никогда еще не была такой красавицей… Ты видишь ее бриллианты? Они во сне не приснились бы ей, будь она до сих пор женой нашего бедного Джорджи…

Несмотря на старания хозяев создать непринужденную атмосферу за столом, а может быть, именно в силу этих стараний, обед прошел натянуто и вяло. Месье Леглуа весьма неудачно пытался оживить застольную беседу остроумием, которое лорд Артур оценил как «юмор казармы». После изречения, что на свете стоит жить лишь ради хорошенькой женщины, кровной лошади и доброго поединка, месье Леглуа поймал негодующий взгляд хозяйки, спохватился и увял.

За кофе граф Гарри Эльсвик нечаянно опрокинул рюмку греческой мальвазии. Лакей переменил рюмку и ловко прикрыл салфеткой расплывшееся на скатерти багровое пятно, похожее на рану.

 

3

Смуглый человек в черном плаще соскочил, потрясая небольшим саквояжем, с подножки дилижанса перед гостиницей «Белый медведь». Он обогнул здание бультонского собора и, насвистывая французскую песенку, устремился по направлению к порту. На улице Портового Маяка человек взлетел по грязной лестнице на второй этаж неуютного дома, населенного разношерстным народом. В полутемном коридоре он столкнулся с хозяйкой квартиры, у которой снимал две комнаты с окнами на улицу.

– А, мистер Алекс Кремпфлоу, наконец-то мы вас дождались домой!

По тону хозяйки можно было заключить, что она благоволит к этому жильцу. Почтенная женщина проследовала за приезжим в его покой и немедленно принялась смахивать тряпочкой пыль, осевшую на всех предметах за время отсутствия мистера Кремпфлоу.

– Непременно запрещу верхним жильцам устраивать эти дикие пляски и топать ногами. Видите, штукатурка осыпалась на все ваши вещи, мистер Кремпфлоу… За последние два месяца вас чуть не каждый день спрашивал какой-то мистер Гримльс.

– Да, я немного запоздал с возвращением. Ведь живешь один раз, мэм, а я вернулся из Парижа… Как поживают ваши жильцы? Что нового?

– Все по-прежнему, мистер Кремпфлоу. Только мистер Френк Вилерс уже два месяца как отправился в далекое путешествие. Хороший он жилец, вроде вас. Мистер Вилерс нанялся на транспорт «Омега» и отправился воевать в Америку…

– Хорошо, спасибо за новости, мэм. Пошлите-ка мне вашего мальчика, надо растопить камин… Сбегай в таверну «Чрево кита», – сказал жилец юному служителю хозяйки, – и закажи для меня у мистера Крейга рому и корицы для грога. Пусть он пришлет все это с рассыльным.

Когда все заказанное мистером Кремпфлоу появилось на столе, он потребовал у хозяйки сахару и горячей воды. Приготовлением напитка он занялся сам. При появлении хозяйки с горячей водой он небрежно скомкал счет из таверны и бросил его в камин.

– Вудро редко покидает свою стойку, – пробормотал мистер Кремпфлоу. – Сегодня, в шесть вечера, он зовет в уютный домик. Венсли и Гримльс тоже будут там. Что ж, это теплые ребята. Видно, у старика есть для меня что-нибудь настоящее. Без хорошей работы и жить-то на свете скучновато!

Отпустив последнего клиента, Ричард Томпсон велел своему старшему клерку Дженкинсу повесить над входом в контору белую дощечку с надписью «Закрыто» и запереть двери. Был ноябрьский субботний вечер, и адвокат имел все шансы провести его остаток не без удовольствия.

– Три – всегда было моим счастливым числом, – говорил он, обращаясь к мраморному Меркурию на медной подставке. – Дай-ка я сам на прощание сотру с тебя пыль, летучий посланец богов и покровитель торговли! Сегодня, мой дорогой божок, я хотел бы обладать твоими крылатыми сандалиями! Сердце подсказывает, что нынче – большой день моей жизни. Мой дорогой покойный отец от души одобрил бы третий выбор своего Ричарда. А она… О, ее глаза так ясно говорят, что она ждет только моего решительного слова! Сегодня оно будет произнесено!

В этот вечер семейство мистера Томаса Неттера, начальника бультонской таможни, тоже находилось в нетерпеливом ожидании. Все взоры были устремлены на старшую дочь, мисс Люси, девицу двадцати четырех лет, любительницу грустных стихов, рыбной ловли и остро приправленных уксусом соусов. Нетерпение в домике таможенного чиновника было понятным, ибо мистер Томпсон многозначительно просил разрешения приехать в субботу для важной беседы с Люси и ее отцом.

Даже без крылатых сандалий римского бога адвокат понесся домой с предельной скоростью и в пути награждал угрюмого Флетчера шутливыми толчками в спину. Тот, почуяв возможность некой дополнительной мзды на лишний стаканчик, погонял рыжую кобылку изо всех сил.

С большим неудовольствием мистер Томпсон увидел дома чужой черный плащ на вешалке. В маленькой гостиной сидел незнакомец в модном парижском камзоле, парике с очень короткой косицей и черных чулках. Нагловатое лицо клиента сразу не понравилось Ричарду. Он решительно заявил, что до понедельника никого принять не может, и, сопровождаемый дряхлым Френсисом, проследовал в кабинет.

– Сэр, этот человек ожидает уже целый час и говорит, что вы непременно его примете, если узнаете, какое у него к вам дело. Говорит, что он из Эдинбурга.

Адвокат взглянул на часы. Его ожидали к девяти, сейчас было половина восьмого. Туалет, приличествующий высокоторжественному случаю, был заранее приготовлен Френсисом и разложен на диване.

– Проси, – буркнул он, и незнакомец вошел в кабинет. – С кем имею честь?

– Меня зовут Филипп. Я человек эсквайра мистера Неттера, владельца поместья «Тихий приют» в Тренчберри. Извольте получить письмецо.

В Тренчберри находилось имение, принадлежавшее престарелому бездетному дяде Люси.

– Так вы не из Эдинбурга?

– Никак нет. Родом я из Эдинбурга, а служу в Тренчберри. Письмецо будет от одной особы…

При этих словах лакей неприятно осклабился.

Ричард схватил надушенный розовый конверт, запечатанный облаткой в виде летящего голубка. Оторвав простроченный кантик, аккуратно склеенный по трем сторонам, адвокат прочел следующие строки:

«Милый мистер Ричард,

Ваша Люси».

эту записку вручит вам Филипп, человек моего дядюшки. Он приехал за нами из Тренчберри, потому что бедный дядюшка умирает. Мы с папой и мамой должны немедленно туда отправиться.

Если бы вы, милый друг, пожелали скорее утешить нас в этом большом горе и присутствовать при вскрытии завещания, то приезжайте в Тренчберри. Мы выехали в наемной карете в седьмом часу вечера; может быть, вы догнали бы нас в легком экипаже. Если бы вы решили ехать (папа тоже был бы очень обязан вам за помощь при разборе бумаг), то возьмите с собою Филиппа.

Мистер Томпсон с сожалением посмотрел на разложенный парадный костюм. Пожалуй, ехать приличнее в повседневном платье… Мистер Томпсон, отвернувшись, быстро поцеловал подпись мисс Люси и спрятал письмо на груди.

– Позовите Флетчера! – крикнул он слуге. – Мама у себя?

– Миссис на заседании благотворительного комитета. Она приказывала послать за ней лошадь к девяти.

– Флетчер, заложите в шарабан обеих лошадей. Мы едем в Тренчберри. Скажите Долли, чтобы она привезла матушку в наемной карете, и передайте ей о моем срочном вызове за город. Вряд ли я вернусь раньше понедельника. Вы без лошадей, Филипп?

– Прибыл сюда почтовым дилижансом. Если позволите, помещусь в вашем экипаже.

– Хорошо, можете ехать со мной. В каком состоянии вы оставили больного?

– Ох, уже без памяти! Вся левая половина отнялась. Верно, уже преставился, царство ему небесное. Добрый был господин!

– Правда, что на дорогах у вас шалят?

– Истинная правда! Сколько, прости господи, развелось этих мужиков-убийц по дорогам! Грабят, убивают господ! Имения поджигают!

– Вы умеете обращаться с оружием, Филипп?

– Так точно, обучены. Из пистолета даже случалось стрелять…

Мистер Томпсон извлек из пыльного ящика под столом пару старых заржавленных пистолетов, а из-за спинки дивана – шпагу с литым медным эфесом. Еще покойный мистер Уильям надевал ее к парадному мундиру в дни своей молодости. Клинок был слегка погнут, и оружие едва ли внушало бы уважение уличному воришке. Натянув на ноги теплые конькобежные ботинки, подбитые мехом, адвокат завернулся в зимний плащ, натянул на голову капюшон и предложил лакею из Тренчберри садиться в экипаж. Выходя из кабинета, тот бросил в корзинку под столом адвоката несколько смятых клочков бумаги.

Кухарка с крыльца посмотрела вслед удаляющемуся экипажу и затем убрала со стола нетронутый обеденный прибор.

Очертания кустов и деревьев расплывались в сизо-серой мгле зимнего вечера. Выпал первый снежок; колеса превратили его на дороге в грязную жижу, но в канавах и под кустами пятна снега белели на темной, подмерзшей земле. Небо очистилось от облаков, и небесный охотник Орион с алмазным мечом у трехзвездного пояса стоял прямо над вершинами леса.

Полночь близилась, когда у брода через лесной ручей остановились два путника. Все расстояние от окраины Бультона до этого брода путники проделали пешком и не заходили по дороге ни в один трактир. Оба были одеты в куртки и шапки простых земледельцев, держали в руках тяжелые дубинки, но разговаривали между собою языком горожан.

– Это здесь, Венсли, – сказал старший, осматриваясь по сторонам. – На целую милю кругом – сплошной лес. Алекс приглядел хорошее местечко.

– Далеко ли отсюда до берега Кельсекса? – спросил его товарищ. – Темновато сейчас разбираться в незнакомом лесу. Надо было прийти засветло.

– Алекс мне все растолковал. Ручей впадает в Кельсекс, должно быть, вон за теми кустами… Пойду взгляну…

Старший перескочил через канаву и скрылся в кустарнике. Спутник его не спеша прохаживался у брода, прислонив свою дубинку к дереву. Среди голых ветвей чернели вороньи гнезда и слабо просвечивал отблеск северных созвездий. Гримльс долго не возвращался.

– Темновато, черт побери! – пробормотал Венсли. – Не разберешь ни масти лошадей, ни цвета шарабана. Как бы не ошибиться…

Он приподнял наушник суконной шапки, опущенный с боков и сзади до самых плеч, и прислушался. Неподалеку похрустывали в кустах сучки под ногами Гримльса. Каждый шорох отчетливо разносился в сухом, морозном воздухе, рождая дальние отзвуки.

– Рыжая кобылка и чалый мерин, желтый шарабан с поднятым верхом. Кучер и двое седоков. Алекс должен сидеть справа. Когда лошади войдут в ручей, он крикнет: «Сэр, лошади боятся воды!..» Нападать, как только запряжка минует брод и начнет брать подъем… Эге, цокают копыта!

Тихим свистом Венсли подозвал Гримльса. Тот перешагнул через кучу слежавшегося снега в канаве.

– Середина реки свободна от льда. Течение довольно быстрое. У берегов – тонкая кромка, человека едва ли выдержит… Чего ты свистел?

– Едут… Слышишь?

Венсли и Гримльс скользнули за ближайшие к броду деревья. Оба приготовили дубинки и ощупали рукоятки ножей под куртками.

Из-за поворота дороги показался экипаж. Напрягая зрение, Гримльс различил, что левая лошадь темнее правой. Перед спуском к броду упряжка чуть сбавила свою быструю рысь.

– Сэр, лошади боятся воды! – раздался резкий голос правого седока, но кучер стегнул по конским спинам и прикрикнул: «И-эх, верблюды!»

Раздался плеск воды и скрежет железных шин по каменистому дну ручейка, из-под копыт полетели комья смерзшейся глины: упряжка вынесла экипаж уже на подъем. Гримльс бросился вперед и замахнулся дубинкой на лошадей. Кони рванулись вправо, экипаж стал посреди дороги, кучер свалился с козел.

– Эй, проклятый лендлорд, давай деньги! – завопил Венсли, появляясь сзади, из-за деревьев.

Внезапно правый седок вскочил с места и выхватил из кармана железную гирьку. Он с силой размахнулся и… обрушил удар на своего спутника. Тот мешком упал на подножку. Подоспевший Венсли ударил его дубиной.

Гримльс и Венсли оттащили труп в кусты. Алекс Кремпфлоу тряс за воротник оторопелого кучера. Тот лежал у переднего колеса, ушибленный и оробевший. Лошади, запутавшиеся в постромках, дернули, Кремпфлоу отскочил с проклятием. Сквернословя и рыча, он ухватил вожжи.

– Да помогите же мне, дьяволово семя, – прохрипел он своим достойным компаньонам, – не то и Флетчеру придет конец! Эти проклятые твари не хотят стоять на месте! Флетчер, будь проклята моя кровь, да отползи хоть в сторону от колес!

Кучер с кряхтеньем отполз в канаву и встал на четвереньки. Лицо его было перекошено от страха.

– Не трусь, Флетчер! Ползи на четвереньках в лес, сделай небольшой крюк, потом снова выходи на дорогу и ступай не спеша в Тренчберри. Не забудь, что и как ты должен объяснить помощнику шерифа.

– Очень вы меня помяли, ребята, – с усилием проговорил кучер, выбираясь из канавы. – Места живого не осталось…

– Ступай, ступай, побыстрее убирайся отсюда! Нам еще придется немного поработать.

– А как же лошади? – робко спросил Флетчер.

– Лошадей мы выпряжем без тебя и верхом вернемся в Бультон. Не теряй времени, Флетчер, и ты до гроба будешь иметь свое виски утром, в полдень и перед сном!

 

4

На следующее утро после прибытия в Дональд-Корт леди Эллен весьма рано поднялась и незамедлительно занялась таинствами туалета. Сидя за зеркалом, она внимательно прислушивалась к утренним звукам в доме. Как только из фехтовальной залы стали доноситься частые негромкие удары, миледи шепотом подозвала камеристку.

– Поди узнай, где Блентхилл, – приказала она своей неизменной наперснице.

Бетси исчезла, вернулась и заверила даму, что сэр Генри еще не выходил из своей комнаты.

Свежая, как утренний ветерок, одетая подкупающе просто и убранная столь искусно, будто сама природа, без прикосновения человеческих рук, сотворила ее прическу, леди Эллен спустилась вниз. Посреди фехтовального зала граф Гарри Эльсвик и месье Леглуа молча бились на эспадронах. Роберт Стенфорд считал «поражающие» удары. Сетки защищали лица спортсменов, кожаные перчатки предохраняли их руки от ранений.

– Я не помешала, господа? Какое горе, что Господь создал меня женщиной! Больше всего на свете я люблю спорт, охоту, гонки на воде – и все это для меня полузапретные плоды! Дайте мне рапиру, месье Леглуа, я хочу испытать, сколько секунд я продержусь против первого клинка Оксфорда. Граф, извольте защищаться!

К своему изумлению, граф Эльсвик оказался перед незаурядной фехтовальщицей. Первые выпады прекрасной амазонки он отвел шутя, но когда кончик ее рапиры трижды тронул его плечо и грудь, он сбросил решетчатую маску и стал обороняться тщательнее. В пылу сражения граф не заметил, что с его клинка соскочил защитный наконечник.

– Милорд, – подсказал Леглуа шутливо, – у вас, по-видимому, серьезный противник. Попробуйте испанский прием.

Увлекшийся граф последовал совету ментора, обманул противницу ложным выпадом и сделал молниеносный короткий укол при вывернутой кисти. Миледи слабо вскрикнула и уронила рапиру. Чуть выше ее левой подмышки показалась алая капелька крови. Виконтесса испугалась, побледнела, и встревоженный Гарри Эльсвик подхватил ее за талию.

– Как это случилось? – воскликнул Роберт. – Боже, ваша рапира не имеет наконечника, Гарри! Миледи, вы ранены?

В эту минуту в дверях показался сэр Генри Блентхилл.

– Это просто царапина, – произнесла виконтесса; губы у нее побелели и дрожали. – Зато я теперь на всю жизнь сохраню след моей встречи с лучшей шпагой Оксфорда! Благодарю вас, граф!

Продолжая опираться на руку противника и не взглянув на сэра Генри, виконтесса вышла из зала. Сэр Генри, кипя от негодования, остался на пороге, а граф Эльсвик проводил даму до самых дверей ее комнаты. Здесь, уже приоткрыв дверь, она томно посмотрела ему в глаза и прошептала:

– Обещайте мне вести себя благоразумно, если бы тот, бешеный, вздумал разыгрывать роль моего защитника. Во всем виновата я одна, и никто, кроме моего супруга, не имеет права…

Тут у виконтессы закружилась голова, она пошатнулась и на мгновение обвила рукой плечи кавалера. В следующий миг раненая амазонка исчезла за дверью. На своем белом жабо Гарри заметил влажный отпечаток алого пятнышка… Ошеломленный, с пьянящим чувством головокружения, он шел по коридору, ничего не видя перед собой; у лестницы он лицом к лицу столкнулся с Генри Блентхиллом.

– Угодно вам условиться о нашей встрече? – спросил сэр Генри надменным тоном.

– В любую минуту готов к вашим услугам, – бросил граф небрежно, показывая всем своим видом, что встреченный джентльмен являет собою самое незначительное и пустое препятствие на пути.

– Молокосос! – Прошипев это слово и задыхаясь от ярости, сэр Генри схватил графа за плечо, повернул к себе лицом и легонько задел его по носу парой лайковых перчаток, которую держал в руке.

На языке джентльменов это была полновесная и оглушительная пощечина. Граф взревел и, как раненый вепрь, бросился на обидчика. Вынырнувший, словно из-под земли, месье Леглуа развел разгоряченных противников.

Уже через час секундант графа Эльсвика месье Шарль Леглуа и секундант маркиза Блентхилла юный Роберт Стенфорд уединились на нейтральной почве библиотечного зала и под величайшим секретом выработали условия поединка, предусмотрев все меры, чтобы не затронуть репутации дома и оставить в тени имя благородной леди. Местом встречи была выбрана роща около Шрусбери. По просьбе обоих противников, секунданты их – юный Роберт и месье Леглуа – поклялись дворянской честью, что имя леди Эллен при любом исходе поединка никогда и ни при каких обстоятельствах не будет упомянуто.

Тем временем леди Эллен с немалым беспокойством примеряла очень открытый вечерний туалет. К своему огорчению, она убедилась, что треугольная ранка приходится выше выреза платья. Это совершенно испортило настроение виконтессы, и мысленно она от всей души прокляла неловкого графа. Наконец, с ударом гонга, она спустилась к завтраку, оставив камеристку с нахлестанными щеками, в слезах и одиночестве.

– Вы сегодня бледны, дорогая, – встретила ее леди Агнес. Графиня, подобно всем дамам, перешагнувшим критический возраст, извлекала из такого рода участливых наблюдений над более молодыми особами истинно христианскую радость. – Хорошо ли вы спали после дороги?

– Меня мучили кошмары. Мне снились страшные мужики с дубинками и пролитая кровь. Это последствия наших вчерашних разговоров о мятежниках. Я так впечатлительна!

Лорд Артур развернул газету, доставленную утренней почтой из Бультона. Номер был датирован предшествующим понедельником.

– Боже мой, – воскликнул хозяин дома, пробежав заголовки, – какое несчастье! Близ Бультона погиб от руки этих негодяев… Вы видели вещий сон, кузина! Нет, дальше теперь невозможно! Я прерву отпуск, чтобы быстрее провести в парламенте билль о проклятых мужланах!

– Кто погиб, Артур? – в один голос спросили обе леди.

– Ричард Томпсон, наш славный молодой адвокат…

Леди Эллен вздрогнула… «О, Фредди, ты поистине страшный противник… Пал еще один твой недоброжелатель… А теперь, если удастся перессорить этих…»

– Прочтите вслух, Артур, – попросила виконтесса тихо. – Или нет, дайте мне газету, и… господа, простите меня… Я поднимусь к себе. Это… так ужасно…

Общество закончило завтрак в молчании. Все знали, что миледи была некогда помолвлена с погибшим юристом, и все молчаливо склонились перед скорбью женского сердца.

После завтрака лорд Артур занялся в своем кабинете разбором лондонских газет. В них писалось о прибытии из Бультона в Портсмут двух новых фрегатов – «Виндзора» и «Уэлльса». Они как раз поспели к смотру военно-морских сил и были удостоены личным посещением его королевского величества. Король Георг III наградил высоким орденом виконта Ченсфильда и одного из участников блестящего подвига капера «Окрыленный», капитана Блеквуда. Виконт Ченсфильд удостоился чести сопровождать его величество из Портсмута в Лондон, принял участие в заседании лордов адмиралтейства и имел продолжительную аудиенцию у короля, после чего был возведен в ранг контр-адмирала и вышел в море с эскадрой из пяти кораблей, подняв свой вымпел на фрегате «Виндзор».

– Виконт делает быструю карьеру, – заметил лорд Артур, откладывая газеты. – Если бы кандидатуры двух его соперников не имели решающего перевеса над его собственной, он мог бы со временем стать моим соседом в палате.

Леди Эллен забыла и о происшествии в фехтовальном зале, и даже о собственной ране, так поразила ее газетная заметка. Она подозвала Бетси, велела ей вытереть слезы, запереть дверь и прочитать всю заметку вслух. Бетси, часто усыплявшая свою госпожу чтением романов, развернула «Бультонс адвертайзер» и прочла:

«РАЗБОЙНИЧЬЕ НАПАДЕНИЕ НА КОРОЛЕВСКОГО АДВОКАТА.

МИСТЕР РИЧАРД ТОМПСОН ПАЛ ЖЕРТВОЙ ДОРОЖНЫХ ГРАБИТЕЛЕЙ.

Вчера, на рассвете воскресного дня, купец из поселка Тренчберри, ехавший в Бультон, заметил на эдинбургском шоссе поврежденный шарабан. Заиндевелая трава и снежок, выпавший накануне, сохранили следы двух тел, которых волоком тащили сквозь кусты к обрывистому берегу Кельсекса.

Пока купец осматривал место ночного происшествия, из Тренчберри прибыли помощник шерифа и констебль, ибо утром к ним явился кучер адвоката Томпсона, Арнольд Флетчер, и заявил, что неизвестные крестьяне-грабители ночью совершили нападение на экипаж и убили пассажиров. Сам Флетчер, сильно избитый грабителями, лишь случайно остался в живых и с трудом доплелся до Тренчберри.

Флетчер объяснил, что цель поездки мистера Томпсона осталась ему неизвестной. Накануне вечером к адвокату явился один его знакомый из Эдинбурга, по имени Филипп Прейс, и вручил мистеру Томпсону письмо, чрезвычайно взволновавшее адвоката, после чего они вместе отправились в Эдинбург, заявив, однако, членам семьи мистера Томпсона, что следуют в Тренчберри. На глазах у Флетчера оба седока были убиты ударами дубин, а тела сброшены в реку.

К вечеру того же дня энергичными усилиями полиции один из трупов, зацепившийся за корягу, был обнаружен под береговым льдом. В утопленнике был опознан мистер Томпсон. Тело его спутника из Эдинбурга пока не обнаружено, ибо сильное течение снесло его, очевидно, ниже, но черный плащ со следами крови, а также шляпа с надписью «Филипп Прейс» извлечены из воды. Лошади, загнанные и обессиленные, обнаружены в полумиле от Бультона. Очевидно, грабители добрались на похищенных лошадях до города. Преступление совершено, по свидетельству Флетчера, пятью или шестью разбойниками, что подтверждается и данными полиции.

В последний час поступили новые сведения, де лающие это происшествие еще более загадочным. Установлено, что мистер Томпсон намеревался покинуть Англию. В распоряжении редакции имеются весьма интересные дополнительные материалы, не подлежащие опубликованию до окончания следствия».

«Монитор», выходящий по вторникам, успел напечатать очень краткую хронику о похоронах адвоката. Бросалось в глаза отсутствие на похоронах городского мэра и судьи, а также других должностных лиц и почетных старожилов Бультона. Весь тон заметки был на редкость сухим.

Виконтесса отослала Бетси и бросила газеты. При мысли о страшном конце Ричарда ее передернуло: «Ночь в лесу… Дубиной по голове… Ледяная вода… Брр!» Дверь приоткрылась. Генри Блентхилл стоял на пороге. Виконтесса нежно улыбнулась и протянула ему навстречу руки и губы, как маленькая девочка. Тот прикрыл дверь, заслонил ее своими плечами и сказал ледяным тоном:

– Эллен, я пришел проститься. Обстоятельства требуют моего отъезда.

– Вы покидаете меня, мой друг? – Тон виконтессы изменился. – Ну что ж, я отправлюсь в Ченсфильд одна. Надеюсь, что даже с раненым плечом и трусливой челядью я окажусь счастливее при встрече с разбойниками, чем атерни Томпсон. Прощайте, сэр!

Двумя часами позже Генри Блентхилл распрощался с хозяевами дома. Родители Роберта позволили юноше проводить маркиза до Шрусбери. Утром следующего дня ворота замка Дональд-Корт закрылись и за графом Гарри Эльсвиком. Месье Леглуа тоже просил у лорда Артура разрешения сопровождать графа до Шрусбери, откуда он должен был вернуться вместе с Робертом.

 

5

Бультонский главный судья и городской мэр мистер Хью Бетлер только что выслушали отчет полицейского агента Слипа. Судья сидел в своем рабочем кресле, облаченный в черный костюм с позументами. Его судейский парик красовался на деревянной подставке, а мантия висела на дверце шкафа, еще не убранная после заседания.

– Ричард Томпсон уже давно был нам подозрителен, – сердито проворчал судья. – Неблагоприятные сведения о нем накапливались у нас годами. Покажите мне записку, извлеченную из его корзинки под столом.

Слип положил на стол перед судьей лист бумаги с наклеенными обрывками записки. Аккуратные руки полицейских чиновников разгладили и подклеили порванное письмо. Теперь можно было без труда прочесть следующее:

«Мистер Т.,

Ваши эдинбуржцы».

податель этой записки, которого вы, вероятно, припомните по 73-му году, устно сообщит вам подробности нашего провала. Джордж Бингль в Ченсфильде разоблачен. Эдинбургская группа под угрозой. Дорог каждый час. Постарайтесь прибыть немедленно, но держите ваш отъезд в секрете. Если не можете прибыть лично, пришлите инструкции с мистером Филиппом Прейсом. В случае провала перебирайтесь в Ирландию, а оттуда – во Францию. В Нанте найдете приют.

– Записка проливает свет на многое, – сказал судья. – Она свидетельствует о темных связях с шотландскими заговорщиками и их ирландскими и французскими помощниками. Нити ограбления Мак-Райля ведут к Томпсону. Обыск в его квартире показал обилие запрещенных, преступных книг. Найдены письма из Америки от какого-то эсквайра Мюррея. Имеются письма и от моряка-дезертира Эдуарда Уэнта… Заговорщики направили в дом к виконту этого Бингля, которого где-то скрывали до сих пор. Следовательно, и пожар верфи, и мятеж луддитов, и шотландский заговор – это все звенья одной тайной цепи. Заговорщики, с Томпсоном во главе, злоумышляли против всего Северного графства и его виднейшего деятеля – виконта Ченсфильда.

– Но убийство Томпсона?..

– Это Божий суд над злоумышленником! Направляясь тайно в Эдинбург, чтобы, как свидетельствует эта записка, оттуда бежать за границу, Томпсон оказался одной из ночных жертв банды мятежных крестьян. Пособник негодяев сам пострадал от преступных рук. Так бывает нередко!.. Узнайте, Слип, что там за шум за стеной.

Помощник шерифа вышел, но через несколько минут не просто вернулся, а влетел в комнату.

– Милорд, – еле вымолвил он, – ужасная весть! Из Шрусбери получено известие…

– Замолчите, Слип! – сердито прервал его судья. – Шрусбери – это уже не наш округ, а у нас пока достаточно собственных ужасных вестей. Вредно так волноваться из-за чужих забот!.. Ну, что же там такое сообщают из Шрусбери?

Выслушав помощника шерифа, судья и сам переменился в лице. Бормоча проклятия, он на ходу накинул теплый плащ и выбежал из мэрии к своей карете.

На небольшой полянке в нескольких милях от Шрусбери происходили последние приготовления к дуэли. Условия были решительными.

Привязанные кони четырех джентльменов жадно грызли голые прутья кустов у подножия холма, с вершины которого открывался прекрасный вид. Утро было холодное; морозный иней густо покрывал порыжелую траву, примятую ногами соперников.

Сэр Генри Блентхилл вложил в свой первый натиск всю силу накопившейся ненависти. Ему было сорок лет, дважды он бился в сражениях и в молодости уже стоял под пистолетом известных дуэлянтов.

Шпага его с тяжелой рукоятью засверкала, как молния, и граф Эльсвик, проживший на свете почти вдвое меньше своего опытного противника, стал отступать. Клинок маркиза уже коснулся его груди, и кровь окрасила кружево сорочки.

Дуэльные правила разрешали противникам разойтись, но Гарри Эльсвик упрямо мотнул головой и, парируя яростные удары, задел шпагой плечо своего врага. Злоба сэра Генри еще больше возросла. Он становился нерасчетливым.

– Испанский выпад! – услышал он голос чужого секунданта и, отражая ложный выпад, чуть поскользнулся на мху.

В ту же секунду граф Эльсвик, покачнувшись на своих длинных ногах, подался всем корпусом вперед, и острие его шпаги пронзило горло противника.

Пятнадцатилетний Роберт Стенфорд не выдержал страшного зрелища. У мальчика подкосились ноги, и, как подрубленное деревце, Роберт в глубоком обмороке грохнулся наземь.

Неожиданно для графа Эльсвика, еще не успевшего отдышаться, к нему бочком приблизился… его собственный секундант! Гарри Эльсвик в недоумении отступил, заметив обнаженную шпагу в руках француза.

– Защищайтесь, граф, – прошипел месье Леглуа, – кровь дворянина Блентхилла требует мщения!

– Вы с ума сошли, господин Леглуа! Позаботьтесь о вашем воспитаннике. Бедный мальчик лежит без сознания, и нужно привести его в чувство… Да стойте же, черт побери!.. Ах, вы все-таки нападаете? Тогда держитесь, месье, и, видит бог, я не хотел вашей смерти!

Француз, памятуя некоторые инструкции, счел момент для их исполнения самым удачным: единственный свидетель – в обмороке, Эльсвик обессилен предшествующим боем и едва ли способен к серьезному сопротивлению!..

Вновь скрещенные шпаги зазвенели, высекая искры, новый бой закипел. Но французу пришлось убедиться, что он недооценил своего усталого противника: не прошло и двух минут, как граф Эльсвик ранил своего бывшего секунданта.

Рана была не смертельной, но кровь хлынула обильно. Не разгадав тайных намерений француза и приписывая его неожиданное нападение простой горячности, Гарри… пожалел противника и отвел руку! Именно этого движения и ждал месье Шарль Леглуа… Его шпага блеснула и предательски вонзилась в грудь Гарри Эльсвика. Убитый рухнул, но и француз тоже ослабел от потери крови; он сделал несколько шагов в сторону и без чувств свалился на курчавый мох.

Солнце уже клонилось к закату, когда старуха крестьянка, воровавшая хворост в казенном лесу, услышала жалобное конское ржание и заметила четырех породистых лошадей, привязанных у подножия холма. Она подошла ближе, глянула на лужайку и замерла от неожиданности. Два мертвеца со шпагами в окоченевших ладонях лежали на мху, и снежинки тихо ложились на окровавленное кружево шелковых сорочек. На костюмах и шляпах, брошенных среди кустов, виднелись позументы, пышные перья и украшения.

Рядом с окровавленными трупами лежал без чувств красивый юноша, а чуть поодаль, упав ничком в сухой мох, тихо стонал еще один мужчина, раненный в правый бок. Когда старуха наклонилась над ним, он пришел в себя и прошептал:

– Пришли сюда, матушка, лекаря и оповести здешнего графа и епископа.

Часом позже на воинской повозке в замок Шрусберы были доставлены трупы двух благородных дворян Англии и раненый француз, месье Шарль Леглуа. Сюда же привели бледного, потрясенного юношу, который едва держался на ногах. Одновременно по трем дорогам, ведущим из Шрусбери, во весь опор помчались конные гонцы.

Нерадостную весть везли они в замки Солейсхольма, Дональд-Корта и Уольвсвуда!

Месье Леглуа поправился очень скоро. Благодетельная медицина восстановила силы экс-капитана для того, чтобы переместить его с больничной койки на скамью подсудимых. Суд происходил в Шрусбери. В зале присутствовало всего несколько дворян из ближайшей округи. Среди них был и девяностолетний маркиз, сэр Джон Блентхилл, оплакивавший сына Генри, чьи останки заняли в фамильном склепе место, приготовленное стариком для себя. Показания о подробностях рокового поединка давали обвиняемый, француз Леглуа, и свидетель, трактирщик из Шрусбери.

Оказалось, что близ Шрусбери лошадь Генри Блентхилла вывихнула ногу, и это маленькое обстоятельство задержало его и Роберта в придорожном трактире. На следующее утро в этот трактир прибыл граф Эльсвик с месье Леглуа. Эта случайная встреча двух давно враждующих джентльменов оказалась роковой. Если в гостях у сэра Артура они еще сдерживали себя, то здесь уж ничто не могло их обуздать. Трактирщик слышал, как джентльмены заспорили о правах на какие-то угодья по Кельсексу, и граф Эльсвик нанес сэру Блентхиллу тяжелое оскорбление. Явившиеся в трактирную залу юный Роберт Стенфорд и месье Леглуа застали обоих дворян уже в жестокой схватке. Противников развели, причем Роберт и месье Леглуа пытались помирить врагов, решительно отказав обоим в просьбе принять на себя роль секундантов. Заподозрив, что ссора может окончиться поединком и без секундантов, месье Леглуа на следующее утро пытался проследить за обоими джентльменами, отправившимися на лошадях к холму в роще. Он тоже оседлал коня и спешился у холма, где противники уже обнажили шпаги друг против друга.

Когда месье Леглуа призвал джентльменов к благоразумию, рассерженный граф Эльсвик ударил его шпагой, после чего бедный месье упал замертво и уж не видел, как джентльмены нанесли друг другу смертельные ранения, от которых оба и скончались. Следом за месье Леглуа на поиски джентльменов отправился и Роберт Стенфорд. Увидев место кровавого побоища, юноша от потрясения лишился чувств и был подобран шерифом в бессознательном состоянии. Суд даже не счел нужным привлекать его к следствию по этому делу, что, очевидно, было достигнуто не без влияния самого графа Артура.

За сокрытие от властей приготовлений к дуэли суд приговорил экс-капитана к заключению в тюрьму на два месяца с последующей высылкой из Англии. После объявления приговора месье Леглуа послал прощальный кивок лорду Артуру и был уведен из залы. Небольшой кортеж дворянских карет и кровных верховых коней в тот же час покинул Шрусбери и рассеялся по его трем дорогам.

 

6

Гремя цепями, отдал якоря на бультонском рейде адмиральский фрегат «Виндзор», победоносно вернувшийся из четырехмесячного боевого похода. В этом походе эскадра контр-адмирала Райленда разгромила у берегов Канады девять кораблей восставших колонистов и их союзников – французов. Та же эскадра, состоявшая всего из пяти боевых судов, на обратном пути захватила два французских судна с грузами для армии генерала Вашингтона. Контр-адмирал Ченсфильд вернулся в Портсмут, не потеряв ни одного корабля, захватив и утопив одиннадцать неприятельских судов общим водоизмещением в тридцать тысяч тонн. Сам контр-адмирал был ранен в левую ногу и отправился для доклада в Лондон на носилках.

Его величество наградил героя орденом Бани, возвел виконта в ранг адмирала флота и выразил свое удовлетворение по поводу исхода выборов по Северному графству. Из-за бессмысленной гибели двух кандидатов депутатское кресло в палате от этого графства занял достойнейший дворянин – виконт Ченсфильд. Король повелел новому командиру «Виндзора» вести фрегат в Бультон, чтобы доставить туда раненого адмирала и новоявленного депутата.

На рассвете 30 марта жители Бультона, осведомленные заранее о прибытии знаменитого земляка, услышали орудийный салют «Виндзора» в сто один залп. На пирсе, украшенном флагами, выстроился для встречи адмиральского катера почетный караул. Огромная толпа запрудила набережную.

Адмирал виконт Ченсфильд, прихрамывая, ступил на пирс и проследовал вдоль фронта почетного караула к большой карете, украшенной гербом с изображением отдыхающего льва и надписью «Et pacem bellum finit». Мэр города, комендант гарнизона и все высшие должностные лица почтительно эскортировали славного бультонца.

Супруга виконта, взволнованная и счастливая, ждала его в глубине кареты, и, едва лишь дверца захлопнулась, две нежные руки обняли шею мужа, облеченную в расшитый воротник адмиральского мундира.

После первых поцелуев муж и жена глянули в глаза друг друга.

– Знаешь, я ведь тоже была ранена в этой войне, – шепнула она с гордостью.

– Я был уверен в тебе, моя золотая русалка, – ответствовал супруг.

По случаю победного возвращения хозяина весь Ченсфильд пировал. Великолепная иллюминация затмила свет луны и звезд. В замковых залах гремела музыка, развевались перья, шелестели шелка, блистал бархат и атлас, усыпанный драгоценностями. На нижних террасах пировали даже крестьяне-арендаторы и челядь.

К ночи, когда на милю вокруг Ченсфильда нельзя было встретить ни одного человека с прямой походкой, виконт поднялся в свой верхний кабинет. Вудро Крейг, ожидавший здесь хозяина больше двух часов, привскочил на своих культяпках.

– Сиди и пей, Вудро, – сказал адмирал. – Ты привел тех троих?

– Они внизу, в комнате за буфетом. Среди народа им лучше не показываться.

Виконт приказал камердинеру привести трех человек из потайной комнаты.

Гримльс и Венсли вошли робко. Они в смущении стали у порога, переминаясь с ноги на ногу. Алекс Кремпфлоу, в кружевах, лентах и пряжках, шагнул вперед и нагловато ухмыльнулся. Он был навеселе.

– Ну, молодцы, – заговорил виконт, не обращая внимания на покушения Кремпфлоу поздороваться за руку, – я доволен вами. Одна змея издохла под вашими каблуками. У вас золотые руки, мистер Кремпфлоу (при этих словах «золотые руки» прекратили свои покушения и спрятались за спину). Вы станете компаньоном мистера Крейга. У вас будет квартира в «Белом медведе», экипаж и респектабельная жена по вашему выбору. Вы, Гримльс и Венсли, возьмите эти чеки и отдыхайте месяц. Затем вы отправитесь в Америку, в распоряжение капитана Бернса. Если к тому времени Каррачиола успеет прибыть туда из Капштадта, Бернс получит хорошее подкрепление. Там, в Голубой долине, у вас не будет недостатка в работе… по специальности. Мерч, проводите джентльменов за ограду… А ты, старик, – обратился виконт к владельцу «Чрева кита», – получишь свои пятьсот фунтов и гостиницу «Белый медведь». Завтра ты будешь распоряжаться ею, как полный хозяин. Теперь остается выручить этого молодчика Леглуа. Я хочу перевести его из Шрусбери в Бультон и посадить в камеру Бингля; может, в минуту откровенности тот проболтается. Начинка Бингля еще неясна. Вы с Джузеппе крепко в нем обманулись!

– Да, Бингля мы не распознали. Его младший брат путался с Фернандо. Уж не к Меджерсону ли тянется нитка?

– Ты правильно поступил, Вудро, что затуманил полиции мозги. Пусть эти господа воображают, будто Бингль – агент Томпсона и мифических шотландских заговорщиков. На этих днях суд приговорит Бингля лет на десять тюрьмы. За это время мы успеем прощупать, что он знает от Фернандо, и придумаем, как с ним поступить. Удавить его никогда не поздно, а может быть, парень еще пригодится. Позаботься, Вудро, о Флетчере. Пусть он побыстрее спивается до белой горячки. А клерк Дженкинс – полезный человек. Почерк он подделывает мастерски…

Звук трубы за воротами замка раздался властно и требовательно. Виконт прервал беседу с Крейгом и приказал узнать, кто прибыл.

– Королевский нарочный из Лондона, – доложил камердинер заикаясь.

Виконт спустился в нижние залы. Весть о прибытии королевского посланца мгновенно облетела весь дом. Музыка на хорах смолкла, пары разошлись и смешались с группами зрителей у стен.

Офицер королевской гвардии, сопровождаемый двумя гвардейцами, вошел в зал. Он окинул все общество внимательным взглядом и, узнав хозяина по адмиральскому мундиру, быстро направился к нему, держа в руках пакет с пятью огромными печатями из голубого сургуча. Виконт принял пакет и пожал руку посланца.

Веселье не возобновлялось, пока адмирал, удалившийся в кабинет, читал королевский рескрипт. Через несколько минут мажордом, вызванный в кабинет, вернулся в зал и шепнул несколько слов капельмейстеру. Лицо мажордома сияло. Гости радостно заволновались, ожидая добрых вестей.

Мажордом вышел на середину двухсветного зала, постучал об пол своим жезлом и провозгласил громко и торжественно:

– Волею его королевского величества хозяину нашего дома, избранному депутатом британского парламента, адмиралу флота Фредрику Райленду, виконту Ченсфильду, даруется титул эрла Бультонского и звание пэра Англии. К личному гербу лорда Ченсфильда отныне присоединяется герб Бультона. Его королевскому величеству было угодно возвестить эту радость лорду Ченсфильду личным письмом, дабы он успел принять участие в ближайшем заседании верхней палаты!

Дальняя дверь зала распахнулась, и лорд Ченсфильд, новый пэр Англии и эрл Бультонский, вошел в зал своей прихрамывающей походкой. Оглушительный оркестровый туш грянул ему навстречу, приветствия и рукоплескания раздавались со всех сторон, и в залах ченсфильдского дома возобновился веселый пир.

После полуночи, разгоряченный вином, удачей и высшими почестями, лорд Ченсфильд прошел в свой верхний кабинет. Наружная стеклянная дверь вела из кабинета на маленький, полускрытый балкон. В парке уже гасли плошки и фонарики иллюминации. Мартовское небо синело сквозь черные прутья лип и хвойные лапы. Луч света из-за портьеры падал на снежок, слегка опушивший ветви парка.

Леопард Грелли расстегнул мундир и жадно вдыхал влажный воздух. Снежинки, огромные и мохнатые, возникали в узком световом луче. За рекою и дальней рощей темнела гряда холмов. Там начинались земли соседнего поместья – Уольвсвуд…

И высоко над грядою холмов, прямо перед взором Джакомо Грелли, стоял в небе огромный торс небесного охотника – Ориона, с алмазным мечом у трехзвездного пояса.

 

1

Укрыв лицо капюшоном плаща, Бернардито пробирался сквозь лесную чащу. Дождь сек листву и пенил коричневую воду ручьев. Старый корсар видел, как спина бежавшей впереди собаки, намокая, быстро темнела и превращалась из рыжевато-серой почти в черную.

Все тропы на острове он знал так, что мог бы ходить по самым опасным местам с завязанными глазами. С легкостью юноши он перепрыгивал ручьи и ступал по скользким камням. Удобные сапожки из сыромятной кожи, какие шьют себе испанские пастухи в горах, защищали ноги Бернардито от шипов и колючек.

Извилистая горная тропа вывела его к бухте, окруженной со всех сторон лесной чащей. Из-за кустов он бегло осмотрел бухту, совершенно пустынную, покрытую мелкой сердитой волной. Стон корабельного колокола, низкий и протяжный, снова пронесся над островом: за каменными мысами, образующими вход в бухту, терпело бедствие неведомое судно.

Бернардито пустился бегом по левому берегу бухты. Уже совсем рассвело, но пелена дождя скрывала даль. Карнеро первым начал карабкаться по крутому склону мыса; охотник свистом отозвал собаку и взял ее на сворку. Шерсть у Карнеро вздыбилась – собака чуяла близость чужих, незнакомых людей.

Островитянин добрался до вершины мыса и осторожно выглянул из-за камней. Ливневые струи наискось перечеркивали горизонт. В море, среди вспененных валов, раскачивались корабельные мачты. У старого капитана от волнения захватило дух. Ветер трепал пеньковые снасти на голых реях, похожих на почернелые кресты… Два корабля бились со штормом в водах пустынного острова.

Бернардито на глаз определил, что обе шхуны – сравнительно недавней постройки, но оставили за собой не одну тысячу миль. Оба корабля высоко сидели в воде, полустертая красная черта ватерлинии то и дело мелькала над волнами; значит, трюмы кораблей были пусты или же содержали легкий груз. Корсар извлек из карманов складную трубу и разобрал надпись над форштевнем ближайшей шхуны: «Доротея». «Порт Бультон».

Расстояние до этой шхуны не превышало двух кабельтовых; второе судно, несколько большего водоизмещения, смутно виднелось сквозь ливень правее и дальше.

Оба судна вцепились якорями в морское дно и перекликались друг с другом звуком корабельных колоколов и сигнальных труб. На мостике и на палубе ближайшей шхуны капитан различил людей в плащах и зюйдвестках.

– «Доротея», «Бультон», – пробормотал Бернардито. – Похоже, что это корабль Грелли. Бультон – это его резиденция, а Доротея – имя его возлюбленной… Не рычи, Карнеро, и не скаль зубов: на Леопарда нужно нападать молча, мгновенно и брать его сразу мертвой хваткой!.. Видать, его капитаны знают о проливе в бухту. А вот здешних ветров они, должно быть, не знают, иначе держались бы подальше от скал. Якорные цепи не выдержат, не будь я одноглазым Бернардито! Ага, Карнеро, они пробуют спустить шлюпку, чтобы разведать пролив… Вряд ли это им удастся!

Носовая шлюпка, спущенная с перекошенных шлюпбалок, вошла в воду кормой и мгновенно перевернулась. Волна швырнула ее о борт, и, потеряв все банки, шлюпка ушла под воду.

Осенний шторм усиливался. Якорные цепи с металлическим скрежетом терлись о клюзы. Когда высокий вал поднял шхуну на гребень, одна из трех цепей лопнула, и шхуну развернуло бортом к берегу. Капитан яростно потрясал кулаками на мостике. Кучка вахтенных матросов перебежала к носовому кабестану. Среди команды Бернардито разглядел человек шесть полуголых негров и какого-то бородатого матроса с нагим торсом почти шоколадного цвела. Женщина, закутанная в белый бурнус, похожий на одежду арабов, стояла на шканцах.

Под нарастающим напором ветра и волн шхуна, удерживаемая на месте двумя кормовыми якорями, продолжала разворачиваться. В тот момент, когда матросы подготовили к погружению запасной якорь, две оставшиеся цепи лопнули одна за другой. Следующий вал подкинул шхуну на воздух и погнал ее на скалы. Штурвальный выпустил колесо, и шхуна, потеряв управление, с размаха наскочила на самый отдаленный от берега риф, почти скрытый под водой.

Обе мачты рухнули вперед, едва не раздавив команду у кабестана. Чернобородый матрос перемахнул через борт, а следом за ним бросились в воду и матросы-негры. Бурная вода кипела у скал; ветер доносил брызги до самой вершины мыса. Борясь с волной, чернобородый плыл на боку, расчетливо держа направление не прямо к берегу, а чуть наискось, к горловине пролива Женщина в белом, стоявшая на шканцах, видимо, заметила среди волн голову пловца. Он махнул ей рукой…

Все последующее свершилось почти мгновенно. Капитан, длинноногий, худой человек, мигом слетел с мостика и, вцепившись в перила фальшборта, выхватил пистолет. Из дула вылетел дымок, звук выстрела отнесло ветром. Капитан целился в чернобородого пловца. Женщина с быстротой дикой кошки бросилась на стрелка, ударила его по голове доской, отколовшейся от фальшборта, и спрыгнула в воду. Ее бурнус остался висеть на перилах; Бернардито успел разглядеть короткую белую тунику женщины, мелькнувшую в воздухе. Чернобородый был уже около женщины. Ветер, гнавший воду в пролив, помогал беглецам.

Капитан и его помощник открыли стрельбу, но большая волна подняла разбитую шхуну с рифа и потащила прямо на скалы берега. Негры, выбравшие для бегства другое направление, удалялись вдоль берега, и корпус судна скрыл их из поля зрения Бернардито.

Теперь все его внимание сосредоточилось на гибнущем корабле. Нос шхуны задрался и ударился о гряду камней перед мысом. Следующий огромный вал накрыл собою судно целиком. Затем вынырнули поваленные мачты, увитые снастями. Новый удар волны с огромной силой перекинул разбитый корабль через гряду на каменистый берег. Шхуна завалилась на борт, обнажив днище, пена клочьями свисала с темного корпуса, словно с боков загнанного оленя. Набегающие волны довершали разрушение корпуса. Вдалеке на миг мелькнули головы шести плывущих негров, потом уступ мыса скрыл их окончательно. Белых пловцов, мужчину и женщину, Бернардито тоже потерял; они, по-видимому, уже достигли пролива.

Из-под взломанной палубы корабля показались десятки черных кудрявых голов. Люди выбирались из трюмов, заливаемых водой. Капитан избивал кого-то рукояткою пистолета. Рыжебородый человек, балансируя на обломках палубы, размахивал хлыстом. Десятка три белых матросов, успевших оправиться от перенесенного страха смерти, выгоняли негров на узенькую полоску прибрежных камней… По-видимому, разбитая шхуна принадлежала работорговцам.

Старый корсар, удерживая собаку за ошейник, бегом пустился к берегу пролива. Выглянув из-за скалы, он увидел близко перед собою бугристые, сердитые волны. Они врывались в пролив, переполняли горловину, вздымались до середины береговых утесов и заливали расселины, оставляя пену на ветвях кустарника. Пловцы достигли уже середины пролива; здесь течение стихало, волна была меньше, но женщина уже ослабевала. Чернобородый поддерживал ей голову над водой.

– Карнеро, принеси! – крикнул Бернардито и отпустил ошейник.

Остроухий бросился в воду, а сам корсар, положив на камень штуцер, плащ и куртку, вышел из-за скалы и стал показывать чернобородому пловцу направление к ближайшей удобной площадке.

Женщина ухватилась рукой за ошейник, и Карнеро уже плыл обратно, увлекая ее за собою. Чернобородый пловец все более отставал от сильного животного. Рука пловца была окровавлена; он тяжело дышал и, ныряя, долго не показывался из воды. Бернардито вошел по пояс в воду, подхватил полубесчувственную женщину, вынес ее на берег и уложил на своем плаще. Собака, отряхиваясь, взвизгивала и порывалась назад, ко второму пловцу, но не шла в воду: справа, со стороны отмели, среди мелкой волны, показалась длинная голова крокодила. Приближался он довольно медленно, очевидно полагая, что добыча не может ускользнуть.

Пловец исчез под водой. Бернардито взял в зубы нож и нырнул. Тогда следом за хозяином кинулся в волны и Карнеро. В зеленоватой подводной мгле Бернардито заметил расплывчатое коричнево-белое пятно. Он схватил человека за волосы и с силой вытащил на поверхность. Вместе с Карнеро они преодолели последний десяток ярдов до берега и подтянули человека к полоске гальки между скалами. Горько разочарованному крокодилу Бернардито погрозил с берега штуцером.

У спасенного пловца вылилось немного воды изо рта, и он задышал глубоко и неровно. Повиснув на плече корсара и поминутно спотыкаясь, человек сделал несколько шагов вверх по тропе и уже осмысленно взглянул на своего провожатого.

– Отдохните и помогите женщине, – сказал ему Бернардито по-английски. – Карнеро, лежать! Ожидайте меня здесь и не трогайтесь с места, если не хотите попасть на глаза своему капитану.

Оставив собаку около спасенных, Бернардито снова поднялся на вершину. Разбитая шхуна находилась в прежнем состоянии. Все прибрежные камни были усеяны чернокожими. Матросы уже распоряжались выгрузкой на камни каких-то тюков и ящиков. Второе судно едва темнело сквозь мглистую дымку.

Капитан этого корабля, видя, что якоря не удержат напора стихий, решился на смелый маневр. Грязное полотно кливера всползло над бушпритом и затрепетало в штормовом вихре. Другой парус до половины развернулся на марсовых реях. Кабестан завертелся, носовые якоря пошли вверх, и, нацелившись на пролив, судно двинулось вперед, волоча за собой по твердому грунту кормовые якоря. Когда до горловины пролива осталось полтора кабельтовых, цепи якорей лопнули. Волны вокруг корабля бесились, грозя размозжить его о камни.

Толстый моряк в капитанском мундире махнул рукой с мостика. Матросы, сгрудившиеся на носу, опрокинули по обе стороны форштевня несколько бочек растопленного жира.

Маслянистая жидкость разлилась по бурной воде, и яростные волны вокруг корабля на мгновение стихли. Перед шхуной открылась горловина пролива с успокоившейся, чуть бугристой и рябой от дождя поверхностью. Корабль в секунды преодолел расстояние до горловины.

Шквал ветра врывался в нее, словно в узкую трубу. Он сорвал паруса и погнал шхуну с быстротою стрелы. Если бы пролив был прямым, корабль благополучно влетел бы в защищенную бухту, но узкий рукав изгибался влево, и маневр поворота не вполне удался.

Послышался треск, корму с белой надписью «Глория» занесло на камни, руль шхуны разлетелся в щепы. Ударом снесло грот-мачту, проломило обшивку над ватерлинией. По инерции «Глория» сорвалась с камней и, благополучно миновав край песчаной отмели, достигла бухты. Шхуна не потеряла плавучести, днище ее уцелело. Мелкая волна в бухте, похожая на речную, заплескалась у изуродованных бортов.

«У этой «Глории» добрый капитан и недурная команда, – рассуждал Бернардито. – «Порт Бультон»! Значит, оба судна следуют вместе… Потеряли два якоря, мачту, руль и получили дырку в корме. Отделались недорого! Бросили якорь… Пора убираться отсюда. Они начнут рыскать по острову и найдут хижину!»

Бернардито не застал спасенных на прежнем месте. Когда «Глория» показалась в проливе, чернобородый мужчина оттащил женщину подальше от берега и укрылся за камнями. Собака настороженно следила за чужими людьми и угрожающе рычала, когда они двигались.

– Хватит ли у вас сил, чтобы очень быстро пойти следом за мною по лесным тропам? – спросил островитянин.

Женщина первой поднялась на ноги. Мокрый костюм ее был необычен и не имел ничего общего с дамским нарядом европейского покроя, но лицом она походила на француженку или итальянку. На Бернардито она посмотрела пристально, и такое сильное волнение отразилось в ее лице, что старый корсар испытал некоторое смущение. Однако положение было слишком критическим, чтобы задерживаться хоть на минуту. Женщина помогла своему спутнику встать на ноги. Его раненая рука была уже перевязана обрывком влажной туники.

Теперь Бернардито разобрал, что перед ним – совсем молодой человек, едва ли достигший двадцати лет. Черная борода и давно не бритые щеки придавали ему более зрелый вид. Незнакомке на вид было лет тридцать. На ее лице, красивом и тонком, легко читались следы лишений.

Бернардито быстро повел незнакомцев через лесную чащу. Они с трудом продирались сквозь колючие кустарники. Буря качала деревья, обдавая путников холодными брызгами. Свой старый плащ Бернардито отдал женщине, и шипы изорвали его куртку в несколько минут. Труднее всех пришлось полуголому незнакомцу, весь наряд которого состоял из черных матросских шаровар и грязного красного пояса. Наконец путники выбрались на тропу. Бернардито повел их к лесному озеру. Непроходимая чаща бамбуковых зарослей раскинулась перед ними на полмили. Под ногами захлюпала болотная жижа.

– Ступайте вперед, держите направление на тот далекий утес. Пробираться будете по пояс в воде, но в середине болота, если вы правильно возьмете направление, наткнетесь на песчаный островок. Скройтесь там и ждите меня. Собака останется с вами. Я принесу вам поесть и отведу потом в безопасное место, в горы. Если вы готовы драться с вашими врагами, то возьмите это ружье и нож.

Полуголый человек схватил ружье.

– Драться я буду до последней искры жизни, – сказал он решительно. – Доротея, узнаешь ли ты это ружье? Мистер Фред, перебираясь на «Орион», оставил его в хижине на острове. Раньше этот штуцер принадлежал Джакомо.

– Дай мне нож, Антони, – глухо произнесла женщина. – Я не вернусь к ним живой.

Странная догадка озарила Бернардито. Уж не синьора ли Ченни перед ним? Но Антони – близкий сподвижник и любимец Грелли, а его сестра – любовница Леопарда. Из чьих же рук вырвались эти люди? Однако рассуждать и проверять догадки было некогда. Мальчик один сидел в пустой хижине; неведомые пришельцы с работорговых шхун ежеминутно могли обнаружить жилище охотников…

– Синьор, назовите ваше имя! – крикнул молодой человек вслед удаляющемуся охотнику.

– Это вы узнаете, когда будете в безопасности, – отвечал Бернардито, и заросли бамбука сомкнулись за ним.

Собака метнулась было к нему, но он резко послал ее назад, указав направление в глубину болота.

Шестеро негров благополучно преодолели полосу прибоя у скал и выбрались на сушу. Эти беглецы с разбитой шхуны тоже поспешили укрыться в лесу. Здесь они чувствовали себя уверенно, как дома!

Вся шестерка принадлежала к числу самых лучших охотников большого племени с берегов Конго. Углубившись в чащу, воины стали вооружаться первыми попавшимися средствами самозащиты – палками, сучьями и острыми камнями с зубчатыми гранями. Несколько часов они провели на деревьях, прислушиваясь к лесным шорохам. Перед закатом они тронулись в путь через заросли. По лесу они двигались, как безмолвные черные тени, и ни одной царапины не появилось на стройных матово-черных телах. Лес поредел. Плоскогорье стало понижаться; большие деревья уступили место низкорослым кустарникам; болотная вода стала проступать из-под ног, и в лучах проглянувшего вечернего солнца беглецы увидели сплошные заросли бамбука.

Внезапно один из негров предостерегающе поднял руку. Он заметил на болоте следы двух человек, прошедших здесь не позднее полудня. В ту же минуту из зарослей выскочило громадное серое животное. Оскалив страшную пасть, зверь кинулся на чернокожих.

– Бросьте оружие! – раздался голос из-за кустов.

Слова эти были произнесены на киши-конго – родном языке черных воинов. Чернобородый Антони показался из чащи.

– Бросьте дубинки, друзья, иначе этот дьявольский пес перервет вам глотки. Назад, Карнеро! Идите за мной…

Антони повел беглецов через болото к песчаному островку. Собака, проявляя сильнейшее беспокойство, шла по пятам за людьми, с вожделением посматривая на мелькающие икры. Карнеро несколько успокоился и перестал рычать, когда черные воины уселись рядом с двумя белыми людьми под бамбуковым шалашом. Антони и Доротея успели прикрыть свое легкое сооружение листьями огромных папоротников. Едва кто-нибудь из сидящих пробовал пошевелиться, бдительный Карнеро угрожающе рычал, и всем поневоле приходилось сидеть смирно, словно школьникам под охраной сердитой классной дамы.

– Антони, – говорила женщина своему спутнику, и голос ее дрожал от волнения, – я уверена, что не ошибаюсь. Это он, тот самый человек. Я всего на один миг выглянула тогда в окно каюты, но лицо его запомнилось мне на всю жизнь. Говорю тебе, Антони: человек этот – пират Бернардито Луис, укравший моего Чарли.

– Дороти, это невозможно. Я сам видел следы их трупов. Не терзай себя напрасной надеждой, бедная моя сестра. Я не знаю, кто этот островитянин с завязанным глазом, но Бернардито погиб в пещере вместе с ребенком. Он хотел помочь мистеру Фреду, но не предвидел лавины и обвала.

– Как же попало в руки этого человека ружье Джакомо?

– Когда «Орион» покидал остров, мистер Фред оставил в хижине полное снаряжение. Он думал, что, может быть, судьба вновь забросит сюда одинокого мореплавателя, и даже положил на стол записку: «Неведомому другу от трех первых жителей острова».

– Но почему у этого человека тоже завязан глаз? Почему он скрывается от капитанов кораблей?

– Может быть, он сам расскажет нам об этом. Одно я знаю твердо: капитан Бернардито уже шестой год спит в могиле. И могилу эту я видел своими глазами.

Внезапно Карнеро кинулся в заросли. Фигура Бернардито, обвешанная оружием, появилась из кустов. Негры, заранее предупрежденные Антони, встали перед неведомым «хозяином острова» и поклонились ему.

– Вы разговариваете так громко, что сами выдаете свое убежище. Я невольно подслушал вашу беседу. Усадите-ка ваших чернокожих друзей, господа! Такие низкие поклоны отдают только их страшным богам, а не воскресшему пирату. Некоторые мертвецы, синьор Антони, ухитряются воскресать даже по два раза… Синьора Доротея, надежды ваши не напрасны. Ваш сын жив, и через час вы обнимете его… Антони, да поддержите же синьору, ей дурно! Бедняжка, она уже без сознания. Ступайте вперед, нам нужно скорее добраться до гор. Я сам понесу вашу сестру.

 

2

Мистер Вильсон, капитан «Глории», сипло командовал разгрузкой. Шхуна стояла в бухте Корсара. Три шлюпки непрерывно крейсировали между берегом и кораблем. Вечернее солнце золотило воду, ветер улегся, и только валы мертвой зыби бились в каменную грудь мысов. Стало жарко. Рои москитов наседали на лица и руки моряков.

Уже все негры из трюмов «Глории» были высажены на берег и рубили лес под охраной двух десятков матросов. Поодаль работали спасенные с «Доротеи». Между работающими бродили надсмотрщики, суданские арабы и берберийские туареги с бичами в руках. В больших черных котлах, подвешенных на жердях, варилась пища.

Шлюпка доставила с берега на борт «Глории» сухопарого капитана Хетчинсона, рыжего американского ирландца О’Хири и еще нескольких моряков с погибшей шхуны. Вильсон пригласил их в каюту своего помощника, датчанина Оге Иензена.

– Велики ли повреждения «Доротеи»? – осведомился капитан Вильсон у своего коллеги.

Хетчинсон вздохнул.

– Велика ли дырка в разбитой бутылке? – сердито проворчал О’Хири. – Мы утопили свои барыши, черт побери! Дернуло вас лезть на скалы, Хетчинсон! Весь излишек негров, который мы решили утаить от Райленда, теперь на дне… И еще эта сбежавшая француженка… За нее можно было взять хорошие деньги…

– Не стоит ссориться, джентльмены, – примирительно сказал Вильсон. – Француженка никуда не денется от нас на этом островке, если только не утонула. Вы подсчитали негров на берегу, мистер О’Хири?

– С обеих шхун высажено сто двадцать мужчин, триста женщин и около сотни подростков. Уцелевшую мелочь не подсчитывал, ее осталось немного. Хетчинсон утопил этих ребятишек в трюме, как щенят, а в придачу еще семьдесят матерей и столько же мужчин. Штук полтораста утонуло, а может быть, и сбежало… Скверно!

– Ну, брат, в нашем деле – где найдешь, где потеряешь… Досадно только, что утопили-то мы негров мистера Райленда, тех, что присланы сюда для островной плантации, а наши две сотни лишка остались у Каррачиолы в Капштадте… «Доротее» теперь конец, а мою «Глорию» будем чинить месяц. Как бы тем временем Каррачиола не уплыл с неграми в Америку. Вот тогда-то плакали наши денежки за весь избыток чернокожих! Ваше мнение, мистер О’Хири?

– Никуда он без нас не уйдет! Закуплено много грузов для островной плантации. Не бросит же он все в Капштадте? Волей-неволей придется ему ждать возвращения наших посудин с острова или идти сюда следом за нами.

– В Капштадте хозяева алмазных копей давали по тридцать фунтов за штуку. Надо было продать весь избыток чернокожих там, на месте, и делить деньги сразу. Нечего было слушать Каррачиолу… Дескать, в Америке продадим вдвое… Вот и продали… рыбам! – Мистер Вильсон с досадой кивнул на сверкающую воду бухты.

– Вы отрядили погоню за беглецами? – помолчав, спросил О’Хири у Хетчинсона.

– Да. В полдень шесть человек с боцманом Броуном отправились в лес на охоту. К вечеру всех поймают.

– Сомневаюсь… – возразил О’Хири. – Ничто не выгонит их из чащобы. Остров достаточно велик, чтобы и укрыться и найти себе пропитание. Полагаю, что завтра придется устроить облаву всем экипажем. Обшарить придется весь остров. Нужно поймать и французов. Экая досада, что они удрали! Вы видели их, Вильсон?

– Нет, я только здесь и узнал, что у вас на борту были двое белых из погибшей экспедиции «Святого Антуана». Почему вы не показали их Каррачиоле в Капштадте, мистер О’Хири?

– Понимаете, Вильсон, я сам обнаружил их только по пути из Капштадта на остров. Вы помните, как мы грузились на Заире? Ночь, сутолока… «Доротея» приняла две сотни мужчин для острова и все бабье с мелюзгой. Эти двое при погрузке затерялись среди чернокожих; в трюме они все время прятались в самой гуще. В Капштадте мы не простояли и суток, а по пути сюда матросы стали пошаливать с черными красавицами и выволокли на палубу эту француженку. Тогда и спутник ее обнаружил себя. До тех пор они оба обматывали лица тряпьем. Оказалось, что они попали в плен к неграм и прожили четыре года среди племени Конго. Вместе с неграми они угодили в наши руки. Она назвалась Мартой Сабо, а он – Франсуа Пише. Этого Франсуа Пише и шестерых здоровенных негров я заставил работать наверху; он толковый матрос, знает все эти негритянские тарабарские языки и научил негров работать с парусами. У нас не хватало матросов. А женщину я решил приберечь для себя. Она была сиделкой в больничной каюте на «Святом Антуане». Красивая особа, но… с характером, чертовка! В любой части света на нее нашлись бы покупатели. Я рассчитывал взять за нее хорошие деньги. Хетчинсон все испортил этим крушением!

– А эти ваши матросы-негры… покинули вас, мистер О’Хири?

– Да, покинули, черт возьми! Одновременно с французами. Хетчинсон стрелял, да, кажется, промахнулся.

– Вероятно, этот промах мистера Хетчинсона придется исправить после поимки, – задумчиво сказал Вильсон своим осипшим голосом. – Мистер Райленд не любит лишних свидетелей.

– Если они оба живы, то француз пригодится на плантации как переводчик. Бежать отсюда трудно. Ну а если заявится сюда какое-нибудь чужое судно, тогда этот месье Франсуа… получит свою порцию. Однако для этого его нужно сначала вернуть.

Оге Иензен погрузился в свои воспоминания. Ему вспомнилась некая не столь давняя весна, дорога в Афины, укромная бухта, шхуна Каридаса и лодка с маленьким сыном того человека, чья могила находится на этом острове… Он, Оге Иензен, стрелял из шлюпки в этих людей, ибо так велел ему Каррачиола… Кто-то вскрикнул на лодке… Потом появился лейтенант Уэнт с баркасом… Неудачно все получилось…

В каюту ввалился боцман «Доротеи».

– Поймал беглецов? – насмешливо спросил О’Хири.

– Пока нет, – прогудел боцман смиренным тоном. – Но в лесу я нашел хижину. Судя по всему, жильцы покинули ее несколько часов назад. Пока мы осматривали хижину, в ограду вбежала черная собака с обрывком веревки. Мы поймали ее и привели с собой.

– Значит, островок-то обитаем, джентльмены? – в недоумении спросил О’Хири.

Иензен вышел на палубу. Неожиданно все сидящие в каюте услышали с палубы радостный собачий лай и возгласы Иензена:

– Нерон, Нерон!

Черная собака неизвестных островитян визжала и ласкалась к датчанину.

– Да это же наш старый Нерон, пес с «Ориона»! Он потерялся тогда, во время раскопок. Нерон, собачий сын, значит, ты стал островитянином! И звери тебя не сожрали!

– Мистер Хетчинсон и мистер О’Хири, – сказал Броун, – полагаю, что эта покинутая хижина подойдет вам под жилье. На «Глории» будет слишком тесно для всех нас.

В полной тишине, под мерцающими звездами, двигалась вверх по ущелью небольшая группа путников. Впереди бежала собака. За нею шел Антони Ченни, ощупывая дорогу палкой. Капитан Бернардито нес бесчувственную женщину на руках. Шесть голых негров замыкали шествие.

– Вы хорошо запомнили этот путь по ущелью, Антони, – заметил Бернардито.

– Еще бы, синьор, мы с мистером Фредом каждый день ходили этой тропой на раскопки вашей пещеры. Кажется, все это было так недавно, а ведь прошло уже почти шесть лет… Скажите, синьор, Чарли еще помнит свою мать?

– Антони, прошлое он забыл. Ребенок не помнит отца. А смутное представление о матери я создал заново в его детском уме. Я сохранил в его памяти облик «кормилицы Доротеи» и приучил мальчика связывать его с понятием «мама». Я давно задумал вернуть мальчишке мать, если только вырвусь отсюда живым… Но при одном условии: не открывать Грелли тайну спасения ребенка. Этот мальчик послан мне самой судьбой для свершения давнишней цели. Мать – не помеха мне, если она не откроется перед Леопардом.

Они молча стали взбираться по каменистой лесной тропе. Низко над ущельем висел ущербный месяц. Скоро лес кончился. Горный луг с высокими травами темнел справа. Далеко внизу, отражаясь в водах бухты, мерцали огни «Глории». Бернардито присел со своей ношей на ствол поваленного дерева. Голова женщины лежала у него на плече.

– Зачерпните воды из источника, нужно привести вашу сестру в чувство. Она совсем обессилела: какой глубокий, долгий обморок!

Доротея открыла глаза, увидела звезды, мрак и склоненные головы Антони и Бернардито. Как только сознание вернулось к ней, она вцепилась в поддерживающие ее руки. С губ ее стали срываться бессвязные слова, глухие, как стон:

– Куда вы привели меня? Вы все меня опять обманываете. Его нет! Скажите правду: жив мой мальчик? Где Чарли?

Бернардито снова поднял женщину. Теперь она билась и дрожала в его руках.

– Успокойтесь, синьора Доротея! – Волнение женщины смутило Бернардито. Даже ближайшие друзья сейчас не узнали бы голоса своего сурового капитана. – Еще несколько минут – и вы увидите своего мальчика, подросшего и здорового. Маленькое путешествие под землей – и мы будем дома. Ваш мальчик стал мне вместо собственного сына. Ведь у меня никогда не было детей, синьора!

Шедший впереди Антони резко остановился.

– Стойте! – воскликнул он. – Дороти, синьор капитан не знает, что у него вырос сын!

Бернардито от неожиданности споткнулся и чуть не уронил свою ношу.

– О чем говорит ваш брат, синьора? Что означают ваши слова, Антони?

– Капитан, может быть, я напрасно заговорил об этом в такую минуту, но мне в точности известно, что в Пирее живет ваша мать, сеньора Эстрелла Луис, со своим внуком Диего Луисом эль Горра. Ему сейчас… постойте… десять лет. Он родился в Пирее осенью 1768 года. Его мать… вот горе! Память мне изменяет… Какое-то звучное греческое имя… Ее звали…

– Зоэ… – подсказал Бернардито.

– Да, да, Зоэ! Ее уже нет в живых, капитан… Она спит на греческом кладбище в Афинах. Зоэ умерла во время родов вашего сына, маленького Диего, когда вы были уже на этом острове. Донье Эстрелле давно дали знать о вашей гибели, но она не верит, ждет вас и рассказывает маленькому Диего историю ваших старых подвигов. Все это я узнал в Ливорно летом семьдесят четвертого года. Даже адрес сеньоры Эстреллы мне запомнился: Пирей, Афинская дорога, предместье, дом купца Каридаса.

– Купца Каридаса? Георгия? Моего марсового с «Жемчужины»? Когда-то я подарил ему старую шхуну «Светозарная». Уж не тот ли это Каридас?

– Капитан! Все, что я сейчас рассказал, я услышал в Ливорно от юнги шхуны «Светозарная» Томаса Бингля. Этот паренек – друг вашего маленького сына. Донья Эстрелла рассказывает обоим мальчикам про капитана Бернардито.

– Диего Луис эль Горра! – медленно произнес старый корсар, вслушиваясь в эти слова. – Сын моей Зоэ! Мы расстались с ней в декабре 1767 года… Небо! Ты щедрее на милости, чем я мог ожидать! Какими горами сокровищ я должен отплатить тебе за эту весть, юноша?.. Не бойтесь, синьора, это не пропасть, а всего лишь вход в потайную пещеру. Держитесь за мою шею, я понесу вас руслом подземного ручья. Здесь темно, как в склепе, но дальше, за поворотом, горит факел.

Голос Бернардито уже раскатывался под сводами тоннеля. Негры, один за другим, с опаской ныряли в черный зев подземелья.

Корабельный фонарь освещал своды тайника. Глубокое безмолвие царило в подземных коридорах и тоннеле. Лишь поток слабо журчал на самом дне. Пролом в стене, некогда вырубленный капитаном Бернардито, был изнутри завешен волчьей шкурой.

Мальчик вслушивался в гулкую тишину подземелья. В тайнике было светло и тепло. Бернардито давно приготовил это тайное убежище на случай внезапной высадки врагов. Стены и пол пещеры устилали звериные шкуры. Связка одеял лежала в углу. В очаге, выложенном из камней, тлели древесные угли, и еле уловимый дымок уплывал в тоннель и подземные ходы. Запас угля и сухого, как порох, хвороста был сложен в углу. Над огнем кипел в котелке отвар из сушеных ароматных трав; напиток этот заменял островитянам кофе и чай. Продовольствие помещалось в нишах, вырубленных в слоистом шифере стен. Тут же находилось оружие, перенесенное из хижины.

Одиночество сегодня особенно тяготило мальчика. Трудно было лежать здесь, на шкуре, одному, когда на острове творятся такие важные дела… Мальчик поднялся со своего ложа, подошел к пролому и отогнул край завесы. Свет упал на противоположную стену и озарил дно тоннеля. Последние летние месяцы выдались жаркими, дождей выпало немного; ручей в тоннеле почти пересох, и весь подземный путь до тайника был сейчас нетрудным.

Вдалеке послышался шорох, затем человеческие голоса, измененные эхом. Длинная тень метнулась по дну тоннеля, и по знакомому урчанию мальчик узнал свою собаку.

Красноватый отблеск мелькнул из-за поворота, и голоса стали ближе. Наконец в тоннеле показались люди. Их было много! Чернобородый человек, обнаженный до пояса, нес факел. Он заслонял высокую фигуру дяди Тобби, который держал на руках чье-то тело, завернутое в старый плащ. Позади гуськом пробирались голые люди, черные, как уголь. Мальчик откинул волчью шкуру и торопливо спустил из пролома легкую бамбуковую лесенку. В два прыжка Карнеро очутился в тайнике, завертелся около мальчика, взвизгивая и норовя лизнуть его в лицо. Но сейчас мальчику было не до Остроухого! Дядя Тобби, покидая тайник, чтобы отправиться за спасенными, говорил странным голосом совсем странные вещи. Он откинул со лба мальчика прядь волос, посмотрел ему в глаза и спросил:

– Сынок, хочешь уйти с этого острова и увидеть большие города и дальние страны?

– Я хочу увидеть их вместе с тобой, дядя Тобби. Ты ведь не отдашь меня тем чужим людям, что приплыли на кораблях?

– Не говори вздора, мой синьорито. Легче мне потерять последний глаз, чем лишиться тебя. Но скажи, если бы твоя мать прислала за тобой, ты обрадовался бы?

– Мама? Значит, это она прислала корабли? О, дядя Тобби, я хочу скорее увидеть ее! И мы всегда будем вместе, с матерью и с тобой! Правда, дядя Тобби?

Бернардито крепко прижал мальчика к груди:

– Оставайся с богом, мой синьорито, держи лестницу наготове и жди меня. Я приду не один и принесу тебе большую радость!

С такими словами дядя Тобби ушел. А теперь Карнеро мешал мальчику приготовиться к важной встрече.

Внезапно ребенок вздрогнул. Всего несколько слов донеслось из тоннеля, но одно из них вызвало смятение в самой глубине детского сердца. Произнес его дядя Тобби. Это было имя, уже полузабытое…

– Дороти, мы постоим здесь. Поднимитесь к нему, он ждет!

Мальчик стоял посреди пещеры. На нем была белая курточка из козьей шкурки и короткие штаны. Темные локоны падали на плечи, загорелые щеки порозовели от волнения. Вдруг волчья шкура над входом резко отлетела в сторону. Женщина с горящими глазами упала рядом с ним на колени. Теплые ладони сжали лицо мальчика. Он ощутил прикосновение горячих мокрых щек, залитых слезами. Высвободив руку, мальчик смущенно и неловко тронул пушистые волосы женщины, чуть отстранился от заплаканного лица и, заглянув в самую глубину близких, безумно счастливых глаз, впервые в жизни задыхающимся шепотом произнес:

– Мама!

 

3

На рассвете следующего дня Бернардито, Антони и старший из беглецов негров, чернокожий исполин Нгуру, осторожно подкрались к берегу бухты. Густолиственная, сплошная чаща зарослей скрывала их от стражи работорговцев.

Глазам разведчиков представилось малопривлекательное зрелище невольничьего лагеря. Среди кустарников и мелколесья, прилегающего к береговой полосе бухты, была расчищена большая площадка. Сотни две женщин возводили частокол из жердей и бревен с обожженными, заостренными концами. На двух противоположных углах этой площадки возвышались уродливые сооружения на длинных столбах. Это были наблюдательные вышки для стражи – первые образцы европейской архитектуры, воздвигнутые колонизаторами на новой земле. Стражи, по двое на каждой вышке, расположились под пальмовыми листьями навесов и положили на плетеные перила длинные ружейные стволы. Первые форпосты цивилизации на острове Райленда были созданы!

Возле двухстворчатых ворот уже стояла будка, сплетенная из прутьев и веток и похожая на высокую корзину. В ней укрылись еще два вооруженных матроса. Изгородь вокруг лагеря еще не была закончена, и десятка два матросов окружало площадку, дабы кому-нибудь из негров не взбрело в голову поискать себе на острове другое пристанище. Пять больших хижин быстро вырастали на огражденном пространстве. Черные чугунные котлы висели на длинном бревне над пылающим костром. Несколько черных женщин занимались стряпней под надзором корабельного кока «Доротеи», явно сконфуженного подобными обязанностями.

Поодаль, на левобережье бухты, то и дело мелькали верхушки падающих деревьев. Здесь тоже расчищали площадь под строения и поля будущей плантации.

Разведчики, затаившись в кроне высокого дерева, видели, как мистер Хетчинсон повел большую группу невольников к месту крушения своего корабля, для спасения остатков груза. На опушке леса отряд негров был занят распиловкой бревен. Солнце нещадно жгло лоснящиеся от пота черные спины пильщиков. Одни стояли на помосте, другие – внизу, на земле. Мерно сгибались туловища. Вверх – вниз, вверх – вниз сновали маховые пилы, вгрызаясь стальными зубьями в толстые бревна. Уже два больших штабеля свежих досок лежали по обе стороны помоста. Два надсмотрщика с длинными бичами расхаживали между штабелями.

Один из верхних пильщиков, широкоплечий негр, устало выпрямился и отер катившийся с лица пот. Надсмотрщик Урикон, бывший жрец, что-то крикнул невольнику. Тот, не обратив внимания на оклик, подошел к самому краю помоста, зачерпнул черепком воды из деревянного бочонка и сделал несколько глотков.

Урикон вытянул негра бичом по спине, и тот, потеряв равновесие, упал с помоста. Охваченный гневом, он вскочил и запустил черепком в лицо надсмотрщику. К месту драки побежал белый матрос. Негр перепрыгнул через гору опилок и кинулся к ближайшим зарослям. Грянул выстрел, пуля угодила беглецу в ногу, но он, хромая, продолжал бежать. Урикон с рассеченной бровью в несколько прыжков догнал раненого и свистящим ударом бича свалил его с ног. Матросы поволокли несчастного к лагерю. Не прошло и пяти минут, как тело пильщика повисло на суку высокого дерева. Под ногами повешенного вспыхнул хворост, опаляя его скрюченные ноги. Затем матросы разошлись по местам с равнодушными лицами. А пилы продолжали ходить вверх-вниз, вверх-вниз, будто ничего не случилось. Притаившись на дереве, Антони чуть не плакал от ненависти и отвращения. Перед наступлением вечера работорговцы согнали невольников с площадки будущей плантации и с разборки грузов «Доротеи» в одну кучу. Пинками, ударами бичей, поминая сатану и всех святых угодников, матросы выстроили негров в одну общую колонну и раза три пересчитали эти пять-шесть дюжин перепуганных голых людей: с арифметической точностью матросы были явно не в ладах!

Стало смеркаться. На мачтах «Глории» зажглись топ-огни. Щелкая бичами, работорговцы загнали невольников за ограду. Поужинав отвратительным ячменным варевом, без ложек и посуды, полуголодные люди вповалку улеглись под жидкими навесами. Вскоре детский плач и причитания матерей стали стихать. Бернардито и оба его спутника спустились с дерева и осторожно двинулись в обратный путь.

Вдруг на лесной тропе, ведущей к хижине островитян, послышались голоса. Разведчики замерли в чаще. Антони узнал О’Хири, Иензена и Хетчинсона. Они шли с несколькими матросами к хижине, громко толкуя между собой.

– Куда провалились эти островитяне? – говорил О’Хири. – Уже второй день они прячутся от нас. Судя по утвари и количеству скота, здесь жило несколько человек.

– Вероятно, это остатки экипажа какого-нибудь судна. Мне не нравится их поведение, черт бы их побрал!

– Что вы предлагаете? – спросил Хетчинсон.

– Десять поисковых партий обшарят сегодня ночью каждый кустик на острове. Вы, Иензен, с вашими людьми обыщите ущелье. Собака островитян поможет вам…

Голоса работорговцев стихли. Бернардито и его спутники еще несколько минут с большой осторожностью крались вслед за ними, но те подошли к хижине и шумно ввалились в нее. Разведчики свернули в лесную чащу.

– Наш Нерон может оказать нам сегодня плохую услугу, – проговорил Бернардито. – Бестолковый пес вчера улизнул от Чарли и, оказывается, попал к этому горилле Иензену. Расскажите мне, Антонио, кто он, этот датчанин? Я его видел еще на шлюпке с «Ориона». Язык у него неповоротлив, но кулаки – с доброе пушечное ядро!

Десять матросов во главе с Оге Иензеном шли вверх по ущелью. Иензен держал на сворке черного пса и тихонько с ним разговаривал, будто с добрым старым знакомым:

– Веди нас, Нерон, веди… На «Орионе» ты был очень вороват, мой друг, и таскал у матросов сыр… О, я узнаю это место! Где-то здесь находится одна могила…

– Что вы там бормочете, Иензен? – недовольно осведомился один из матросов. – Какую могилу вы поминаете?

– Я говорю: здесь недалеко могила одноглазого Бернардито…

– Что? Стой, ребята! Если вам, мистер Иензен, охота ломать себе шею, тогда лезьте за этим проклятым черным псом, а я не сумасшедший, чтобы ночью идти к могиле Бернардито.

– Мертвые не мстят, – успокоительно сказал Иензен.

– Дух Бернардито не потерпит ночных гостей. Глядите, Иензен, пес скалит зубы! Он ухмыляется! Разрази меня гром, если он не ухмыляется! Провалиться мне на месте, если его не подослал к нам сам мертвый Бернардито! Видите, какой он черный? Клянусь рогами сатаны, это оборотень! Бросьте эту собаку, Иензен, пусть она бежит к дьяволу! Пока не поздно, нужно поворачивать оглобли, а то как бы наши кости не загремели на дне этой кручи.

Красный серп месяца выглянул из-за гребня. Мысли Иензена туго ворочались в мозгу. Ему тоже не слишком нравился путь, по которому черный пес повел группу. Могила Бернардито наводила страх и на его суеверную душу… Ведь всего четыре года назад он, Иензен, целился в мальчика на корме лодки… Не вернуться ли на освещенную «Глорию», чтобы разогнать страх глотком рома? Но куда так рвется собака? Она визжит и порывается вверх, откуда по камням струится ручеек на дно ущелья. Кстати, хорошо бы освежиться глотком студеной воды… Где она, в самом деле, эта проклятая могила? В этой темени ничего не разберешь.

– Тише! – шепотом произнес другой матрос. – Мне почудилось урчание собаки. Бабы вы, а не моряки! Бьюсь об заклад, что черный пес привел нас сюда недаром. К черту ваши страхи! Здесь кто-то прячется. Это либо негры, либо островитяне.

Иензен колебался. Желание привести в лагерь беглецов боролось в нем с нечистой совестью. Наконец он победил страх.

– Оставайтесь на месте, приготовьте оружие… Ты, Длинный Энди, пойдешь со мной, – сказал он решительному матросу. – Посмотрим, куда так рвется пес.

Собака, чуть не вырывая сворку из чугунного кулака Оге, бросилась вверх по склону. Иензен размотал цепочку своей гирьки и приготовил пистолет.

Ярдов сто Оге и матрос прошли руслом ручья. Вот наконец какой-то уступ на склоне. Ручей отсюда срывается вниз. Вот и край уступа.

Пес еще сильнее потянул сворку, порываясь под низко нависший камень, из-под которого бежал ручеек.

– Вероятно, беглецы прятались на этом уступе, – шепнул Длинный Энди.

Месяц уже потерял красный оттенок и освещал все вокруг мертвенным сиянием. Иензен узнал зловещее место: вон, левее, высится скала, где виконт некогда приказал выбить поминальную надпись. У подножия этой скалы насыпан могильный холм…

– Энди, мы пришли к могиле Бернардито!..

Решительный Энди остановился в раздумье. Черная собака продолжала соваться под камень.

– Нет ли здесь какой-нибудь пещеры? Надо позвать остальных, Оге.

В этот миг что-то большое, быстрое, как ночная птица, выскочило из-под нависшего камня. Иензен от неожиданности присел посреди площадки и выпустил сворку из рук. Черный пес юркнул под камень. Длинный Энди стоял на краю уступа, и серая тень метнулась прямо к нему. Вскрикнув, он исчез за краем площадки. Иензен в ужасе глянул вниз. Оттуда доносилось хриплое урчание. На глубине двух-трех ярдов там чернело тело Энди, его терзал какой-то громадный черный зверь.

Перекладывая пистолет в правую руку, Иензен оглянулся на могилу и… обмер: в свете ущербной луны он увидел белый призрак. Он медленно наступал с протянутой вперед рукой. Датчанин сделал шаг назад, оступился и, неуклюже взмахнув руками, полетел с откоса прямо на гладкие валуны…

…Иензен еще дышал, когда несколько рук подняли его с камней. У него был сломан позвоночник и разбита голова. Бернардито приказал отнести его в тоннель. Очнувшись, датчанин увидел темный свод каменного склепа, озаренного погребальным факелом. На фоне серой стены он различил неподвижную фигуру в белом. Прямо в глаза Иензена со злобой уставилось горящее око мертвеца Бернардито…

Иензен застонал и пошевелился, отстраняя от себя видение, но металлический голос, гулко раскатываясь под сводами, спросил:

– Зачем ты потревожил мой покой, Оге Иензен?

Запекшимися губами Иензен прошептал:

– Во всем виноват Каррачиола. Это он заставил меня стрелять в твоего сына, Бернардито. Ох, я умираю! Не подходи, не приближайся ко мне!

Призрак у стены вздрогнул; голос его осекся и захрипел:

– Вы с Каррачиолой убили моего сына?

– Нет, призрак, он, кажется, остался жив. А вот я умираю… Твой дух может успокоиться. Уходи, скройся от меня.

– Где это случилось? Где вы охотились за моим сыном, проклятые?

– В Пирее, ох, в Малой бухте… Говорю тебе, виноват Каррачиола…

– Издыхай, детоубийца! – грозно произнес призрак, отделяясь от стены.

Датчанин содрогнулся и затих. Бернардито еще долго тряс безжизненные плечи, но даже сам великий инквизитор Торквемада ничего не смог бы добиться от Иензена. Работорговец был мертв.

Тем временем Нгуру с четырьмя воинами и страшным Карнеро, похожим на злобного демона, бесшумно обошел с тыла площадку на дне ущелья, где притаились в ожидании остальные каратели. Нападение было внезапным и стремительным. Ножи чернокожих мстителей и клыки Карнеро покончили с отрядом, даже не потревожив тишины ущелья. Бернардито, уже снявший с плеч свой «саван», застал на площадке девять разбросанных тел. Он приказал присоединить к ним тела Иензена и Длинного Энди и перенести все трупы к подножию скалы с поминальной надписью. Здесь, у своего собственного могильного камня, Бернардито с помощью черного охотника Нгуру принялся рассаживать одиннадцать мертвецов вокруг надгробной плиты…

Осмотрев площадку с могильным холмом и живописные позы неподвижных гостей, Бернардито тихо увел черных воинов под своды своего подземного убежища.

 

4

Рассвет еще не наступал и невольники в лагере еще лежали в тяжелом сне, когда две темные тени спустились с дерева на левобережную строительную площадку. Изломанный кустарник и вывороченные пни, обрывки лиан и груды сучьев загромождали всю площадь поваленного леса. На отлогом каменистом склоне громоздились кучи земли и камней: накануне здесь начали выравнивать землю под постройку главного дома плантации.

Одна из черных теней, прокравшихся на площадку, торопливо юркнула под груду сваленных сучьев. Второй человек осмотрел место, где укрылся смельчак, поправил над ним ветки и прошептал на языке киши-конго:

– Будь осторожен и не шевелись, Тоопи. Если тебя заметят, все пропало.

– Уходи, масса Анту, я буду тих, как рыба, – прошелестел ответ из-под веток.

Антони Ченни бесшумно покинул площадку и взобрался на одно из ближайших деревьев. Здесь он скрылся среди густой листвы и неподвижно замер в воздушном убежище, поднятом на высоту двенадцати ярдов.

Тем временем в лагере уже запылали костры под котлами, захлопали ременные бичи, и две шлюпки с «Глории» высадили на берег свежую смену стражи, а также распорядителей дневных работ. Вскоре двухстворчатые ворота открылись и выпустили все население крааля за ограду. Конвоиры привели шесть-семь десятков понурых рабов на левобережную строительную площадку.

Невольники разобрали кирки, топоры и лопаты, стражники с ружьями и пистолетами уселись поодаль на бревнах, и взошедшее солнце обдало жаркими лучами голые спины рабов и широкополые шляпы хозяев.

…Две молодые стройные женщины, подбиравшие сучья, притащили свои охапки к большой груде, где затаился Тоопи. Никакой одежды, кроме повязки на бедрах и нитки коралловых бус, на них не было. Веревка от ноши оставила глубокий след на их голых плечах. Младшая устало присела на принесенную связку.

– Нгава, тише, это я, Тоопи, – прошептал из-под валежника голос, хорошо знакомый молодой девушке.

Она наклонилась и увидела под грудой сучьев лицо своего жениха.

– Не бойся, Нгава, и прикрой меня ветками. Где надсмотрщик?

Нгава торопливо развязала свою вязанку и стала забрасывать груду новыми ветками, стараясь не обратить на себя внимание надсмотрщика.

– Ты безумен, Тоопи, – шептала она в страхе. – Зачем ты приполз сюда? Урикон снимет с тебя кожу живьем!

– Где Майни-Мфуму? С вами ли сын правителя племени баконго?

– Он здесь, Тоопи. Его тоже заставили рубить деревья.

– Нгава, пусть Майни-Мфуму осторожно подойдет сюда. Мы готовим ночью нападение на лагерь и корабль. Нужно предупредить всех воинов. Ты, Нгава, скажи только надежным женщинам, будь осторожна, чтобы надсмотрщик и доносчики ничего не пронюхали. Берегитесь Урикона и его змеенышей.

Обе женщины торопливо удалились. Через час к той же груде подтащил охапку веток высокий, мускулистый африканец. Он ненадолго задержался около груды, выпрямился и, смерив проходившего надсмотрщика пристальным взглядом, снова удалился на край площадки, где с каждым часом редели деревья и кусты.

Часа за два перед закатом солнца подошел к берегу бухты отряд матросов. Он возвращался с лесного поиска. Во главе отряда шагал мистер Эрвин Сайрес О’Хири. Многие негры побросали работу, с тревогой взирая на приближение белых. Бичи надсмотрщиков захлопали чаще, на площадке поднялся гомон и крик.

– Утихомирьте черную скотину! – крикнул О’Хири.

Он подошел к заложенному котловану, где негры долбили камень и оттаскивали землю. Распоряжался здесь старший корабельный плотник «Доротеи», который любил похвастаться своим опытом «управления» рабами на американских плантациях.

– Почему так медленно движется работа, Торлей? – недовольно обратился к нему О’Хири.

– Ваши негры бестолковы, ленивы и изнеженны. Вы распустили их, мистер О’Хири, – был ответ.

– Это вы не умеете учить негров! – заорал О’Хири. Он взял у надсмотрщика плеть и соскочил в котлован. Кирки и лопаты замелькали быстрее. – Кто из них сегодня ленился, Торлей?

Не спеша, со зловещим лицом он приближался к цепочке мужчин, рассыпанной вдоль линии работ.

– Вот этот, – без промедления указал Торлей на первого попавшегося невольника.

Он считал излишним распознавать чернокожих, все они казались ему на одно лицо.

О’Хири вытянул негра плетью по спине. Удар, как выражались работорговцы, был сделан «с оттяжечкой». Багровый рубец мгновенно вздулся на черной коже, а невольник, склонившись еще ниже, продолжал усердно действовать ломом. Это его спасло. О’Хири, утомленный походом по лесам острова, отбросил плеть, пощадив покорного раба. Он не ведал, что молодой вождь баконго сегодня приказал мужчинам племени быть терпеливыми… до вечера!

Кроме того, мистер О’Хири был сегодня в благодушном настроении. Правда, беглецы еще не были пойманы, но половину острова моряки уже обшарили и обнаружили много следов островитян: старый, развалившийся шалаш в миле от озера, тропу в бамбуковых зарослях, золу охотничьего костра у ручья… Группа Иензена еще не вернулась. Может быть, она уже ведет пойманных беглецов и жителей острова? Но главной причиной благодушия было другое… Небрежно разгребая песок у ручья, О’Хири обнаружил на волосках своей руки крошечную, но ощутимо увесистую желтую крупинку: на острове имелось золото и… знал об этом пока он один, он, мистер Эрвин Сайрес О’Хири!

Работорговец хлопнул в ладоши. Урикон уже бежал к нему через всю площадку, как пес, узнавший хозяина.

– Скажи этим олухам, Урикон, что они должны стараться. Здесь будет плантация. Они научатся работать, возделывать землю. Если они работают усердно, я даю им сытную пищу. Они должны ценить хорошее обращение. Я никого не наказываю напрасно. Я караю только беглецов и лентяев. А хорошим неграм я дам жевательного табаку. Кто хочет табаку?

О’Хири полез в карман и достал начатую пачку черного дешевого табака, служившего матросам излюбленной жвачкой в часы морской вахты. Несколько черных рук несмело потянулись за табаком.

«Доверчивы, как маленькие дети!» – с горечью подумал Антони, следя за гнусной сценой.

– Э, нет, так я не дам табаку! Вот, смотрите, я кладу эту пачку на землю. Вам нужно выкопать здесь котлован. Вас тут как раз две партии. Пачку я кладу посередине. Долбите, копайте! Кто первый пророет канаву до этого места и сможет достать пачку рукой, тот и получит ее. Поняли, черномазые?

Антони с болью наблюдал, как взрослые, сильные люди ринулись в котлован. Ни один бич не хлопнул в воздухе. Каменистый склон таял, как снежная куча под весенним солнцем. Измученные рабы тяжело, хрипло дышали. Наконец чья-то черная рука ухватила желанную пачку. Обессиленный негр, счастливый обладатель сокровища, шатаясь, вылез из котлована и, отодрав черный пласт табаку, сунул его за щеку. В тот же миг два дюжих надсмотрщика-туарега загородили счастливца от взоров О’Хири и Торлея. Третий надсмотрщик пинком повалил негра на землю и взмахнул дубинкой. Пачка выпала из рук негра, надсмотрщики разделили ее в одну секунду и разошлись, энергично двигая железными челюстями.

– Вот, Торлей, учитесь, как надо работать с плохими неграми, – самодовольно говорил О’Хири, стоя посреди опустевшего котлована. – Вы потратили бы три дня и забили бы насмерть не меньше полудюжины чернокожих, а они ведь денег стоят, друг мой. Берите у меня уроки, Торлей, и вы никогда не выпустите негров из узды. С любым животным надо обращаться умело, если оно принадлежит тебе. А вот с беглыми у меня пойдет другой разговор, это вы увидите, как только вернется группа Иензена с пойманными. Вот и Хетчинсон возвращается… Каковы ваши успехи, мистер Хетчинсон?

– Это сделано сегодня? – воскликнул Хетчинсон, подходя к готовому котловану. – За один день? Поразительно, мистер О’Хири! Наши успехи пока оставляют желать лучшего. Обшарили правобережье ручья. Есть тропы, ночью не мешает выставить засады. Как дела у Иензена?

– Думаю, что он уже обложил дичь в ущелье. У них самый дальний маршрут. Едва ли они успеют сегодня вернуться.

– Послушайте, О’Хири, но вы обещали устроить маленькое развлечение для матросов. Ребятам пора освежиться, хорошенько выпить, побуянить, поразвлечься с африканскими барышнями…

– Ладно, пусть сегодня повеселятся на «Глории». А мы с вами устроим небольшой пикничок в нашей хижине. Там, среди этих негритянок, есть какая-то Нгава… У меня нынче недурное настроение, Хетчинсон!

 

5

На черной воде бухты дрожали отражения света из иллюминаторов «Глории». Палуба казалась пустой, но у всех четырех пушек, скорчившись, сидели канониры, попыхивая в темноте трубками. Два вахтенных матроса и капитан Вильсон расхаживали на мостике. Боцман обошел караульные посты на корабле. Из кубрика уже доносились выкрики и топот матросских сапог. Береговые посты были поручены Броуну, боцману «Доротеи». Четверо матросов охраняли вход в лагерь. На каждой вышке стояли по два стрелка, и еще два белых стражника находились внутри ограды. Патруль из трех матросов обходил через каждые полчаса всю территорию, следуя по просеке вдоль частокола. Вторая смена караульщиков спала в большом шалаше. У входа в этот шалаш горел костер и восседал сам боцман Броун.

Еще не наступила темнота, когда чуть зашевелились прибрежные кусты. Бернардито, Антони и два негра осторожно выглянули из поросли.

– Антони, ты с Нгано и Нори должен напасть на шалаш с вахтенными. Карнеро уже слушается вас, берите его с собой. Нгуру, Тоопи и двум остальным из вас нужно стрелами снять наблюдателей на вышках. Удалось ли неграм пронести оружие в лагерь?

– Да, во время суматохи на котловане надсмотрщики проглядели, что часть людей взяли с собою лопаты и кирки. Остальные захватили камни и корабельные гвозди. Человек сорок так вооружены. Женщины чистят рыбу ножами. Они бросят их воинам.

На фоне потемневшего неба фонари на мачтах «Глории» казались большими низкими звездами. Пламя костров ярко полыхало в лагере, и в ночной тишине громко раздавалось шипение и треск сырых поленьев. С корабля доносились пьяные песни и выкрики. Вскоре от борта отвалили две шлюпки и направились к берегу.

– Пошли в поход за невольницами… На шлюпках – человек двенадцать, – шепнул Антони. – Все идет, как вы предвидели, капитан!

– Сейчас они повеселятся! – процедил корсар сквозь зубы.

Охотники пробирались лесом к лагерю. До ближайшей вышки оставалось полсотни ярдов. Нгуру, Тоопи и два других негра с луками наготове прокрались к своим постам. Бернардито и Антони стали обходить лагерь с тыла.

– Смотрите, капитан, патруль двинулся в обход.

– С него и начнем, – ответил Бернардито и вытер полою одежды свою длинную шпагу. – Надо перехватить их так, чтобы не заметили с воды. Как только с патрулем будет покончено, подбирайтесь к шалашу со спящими. Проснуться они должны в аду!..

Часовой смотрел с вышки вслед патрулю. Трое патрульных миновали длинную заднюю сторону крааля и поворачивали к просеке, ведущей к бухте… Кусты сильно качнулись, должно быть, кто-то из патрульных споткнулся в сумерках…

– Макс, – обернулся наблюдатель к своему соседу, – вон к воротам уже подходят ребята с «Глории».

В этот миг часовые стали отодвигать плетеные ворота крааля, пропуская посланцев с «Глории». Внезапно что-то резко свистнуло в воздухе. Наблюдатель оторопело спросил:

– Макс, что с тобой? О, черт…

В горле у Макса торчала оперенная стрела. В следующее мгновение и собеседник Макса, уронив ружье, повис на перилах вышки. Меткая стрела угодила ему точно между лопатками.

Черные воины Бернардито, покончив с наблюдателями на обеих вышках, перемахнули через частокол. В свете костров уже кипела яростная схватка перед всеми пятью плетеными шалашами. Негры в лагере, предупрежденные заранее, держались наготове, и, как только поникли часовые на вышках, десятки невольников бросились на матросов с «Глории». В расправе участвовали не только мужчины. Негритянские женщины с остервенением накинулись на матросов – стражников и надсмотрщиков. Из крайней хижины выскочил нагой жрец Урикон и сразу угодил в руки разъяренным женщинам баконго. Полумертвого жреца приволокли к кухонным котлам и бросили в кипящее ячменное варево…

…Боцман Броун, сидя на корточках у костра, озарявшего вход в шалаш со спящей сменой, долго прислушивался к шуму за оградой. Ворота остались приоткрытыми, караульные вошли в лагерь. Что они так долго возятся с этим бабьем?

Броун поднялся и отошел от костра в темноту. Он не сделал и десяти шагов, как удар дубиной сбил его с ног.

Между тем Антони и два черных воина, разметав заднюю стенку шалаша, ворвались в это жилище стражников…

Тихий свист раздался изнутри ограды. Это Бернардито созывал своих товарищей. Захватив все оружие убитых, Антони и оба воина перескочили через изгородь в лагерь.

Здесь уже все утихло. Нгуру, Тоопи и Майни-Мфуму унимали расходившихся женщин. Антони наткнулся на тела туарегов-надсмотрщиков и увидел ноги жреца, торчащие из котла. Захват лагеря был завершен.

Теперь Бернардито разделил черных воинов на три отряда. Человек тридцать во главе с Нгуру исчезли в направлении хижины островитян, а два других отряда, предводительствуемые Антони и Майни-Мфуму, тронулись к берегу. Часть негров в этих двух отрядах надела шляпы и рубашки матросов. Они «конвоировали» к шлюпкам своих вооруженных товарищей, накрывших себе головы листьями пальм, тряпками и обрывками материи. Бернардито велел им изображать процессию поникших, молчаливых невольниц. Он вышел вслед за обоими отрядами и закрыл двухстворчатые ворота. Вооруженные воины молча расселись в двух шлюпках. На одной из них уже находился Антони Ченни, во вторую вскочил Бернардито. Весла, плеснув, погрузились в воду.

Осипший дискант окликнул с мостика «Глории» людей на шлюпках:

– Где вы пропадали столько времени, черти? Все ли благополучно в лагере?

Спокойный голос Бернардито ответил из мрака:

– В лагере все в порядке, капитан Вильсон. Везем веселых гостей… Все добрые ребята будут довольны.

– Это вы, Джонсон? – крикнул капитан, перегибаясь через перила.

В это мгновение издалека донесся долгий, отвратительно резкий крик совы. Он повторился трижды. Нгуру сигнализировал, что воины уже оцепили хижину О’Хири.

– Да, это я, капитан, – отвечал Бернардито, хватаясь за поручень носового трапа. – Сейчас я поднимусь к вам наверх и сообщу отличную новость.

Вторая шлюпка подошла к кормовому трапу. Вахтенные с любопытством сгрудились у борта. Внезапно со шлюпок ударил нестройный ружейный залп. Капитан Вильсон и второй вахтенный офицер рухнули на мостик. В этот же миг серая тень взметнулась по трапу и с ревом бросилась на матросов, кромсая и раскидывая их как волк, ворвавшийся в овчарню. А по обоим трапам уже взлетали на борт гибкие черные тела.

Фонарь разбило выстрелом. В кромешной тьме шло беспощадное побоище. Карнеро метался, как адская фурия.

– Антони! – загремел голос Бернардито. – Ко мне!

Из гущи свалки показался Антони. Шагая через тела, он приблизился к темной фигуре у борта. Бернардито стоял, скрестив руки на груди. Он был совершенно спокоен.

– Это – тридцать девятый абордаж в моей жизни, – сказал он молодому человеку, – и как будто довольно удачный. Сейчас бой дошел до такой точки, когда управлять им невозможно и излишне. Не лезьте в эту свалку, негры обойдутся без вас. Наблюдайте за шлюпками, чтобы никто из врагов не ушел живым. В воду пусть бросаются. Там акулы и крокодилы позаботятся об их дальнейшей судьбе.

Негры уже распахнули люк в кубрик. Расположение корабельных помещений было отлично известно воинам. В кубрике горела яркая лампа, пьяные матросы валялись по койкам, бутылки и кружки стояли на двух столах. Часть пирующих уже успела отрезветь и металась в поисках оружия. Карнеро ворвался в кубрик вслед за озверевшими бойцами Майни-Мфуму. Перемахивая через стол, собака опрокинула лампу. Масло разлилось и вспыхнуло. Загорелась чья-то койка, огонь перекинулся на стену… В пылу боя никто не стал тушить пожар; лишь когда последний матрос в кубрике испустил дух, а пламя уже взметнулось под потолок, Майни-Мфуму приказал своим воинам спасаться из горящего люка, и Бернардито увидел наконец летящие искры и пламя.

– Стой! – крикнул он таким голосом, что весь корабль содрогнулся. – Прекратить возню! Антони! Утихомирьте негров, тушите пожар! Корабль нужно спасти любой ценой.

Пламя уже перекинулось в салон. Затлели доски палубного настила.

В отсвете пожара Бернардито разглядел, что вокруг корабля мелькают в воде десятки курчавых голов. По трапам, якорным цепям и канатам уже взбирались на палубу мужчины, женщины, подростки. С каждой минутой число их возрастало. Антони растерянно взирал на этот странный приступ и наконец по возгласам женщин догадался, в чем дело.

– Капитан, – крикнул он, – кто-то распустил слух, что корабль уходит. Чуть ли не весь лагерь бросился в воду, чтобы не остаться на проклятом острове!

– Так заставьте их подавать вам воду. Берите ведра, расставьте людей цепями!

Пламя уже охватило мостик. Сотни черных рук быстро передавали ведра с водой. В ход пошли багры и топоры. Огонь на палубе был скоро потушен, но из кубрика донесся жалобный хриплый вой. Пламя бушевало вокруг люка, ведущего вниз. Бернардито сорвал с убитого вахтенного парусиновый плащ, набросил капюшон на голову и приказал окатить себя водой. Вмиг несколько ведер обрушилось на него. Через горящую горловину люка он сбежал по трапу в кубрик.

В дыму ничего нельзя было различить. Бернардито наткнулся на стол, и бутылки со звоном покатились на пол. Что-то взвизгнуло под ногой капитана, и, нагнувшись, он нащупал жесткую шерсть Карнеро.

Железным ломом капитан разбил окно. От свежего воздуха пламя вспыхнуло ярче. Обрушился деревянный трап, служивший для выхода. Сознание начало мутиться у Бернардито – в кубрике было жарко, как в горящей печи. Но уже спустилась веревочная лестница, и Антони бросился на помощь корсару. Вдвоем они подтащили громадное тело Карнеро к лестнице и обмотали его гибкой стремянкой. Люди наверху вытащили раненого и обгоревшего Карнеро наружу, а следом выбрались из люка и оба человека. Вскоре негры погасили огонь в кубрике.

Отдышавшись, Бернардито обошел корабль. Пожар не причинил непоправимых разрушений, но для полного восстановления судна требовалось не меньше двух-трех месяцев. Новый капитан корабля обратился к негритянскому вождю Майни-Мфуму:

– Собери своих людей на корме. Я скажу им несколько слов.

Когда сотня негров собралась на юте, а десятка два воинов расположились на реях бизань-мачты, капитан поднялся на бочку. Молодой военачальник Майни-Мфуму стал рядом с ним. Антони принес корабельный фонарь, люди увидели седого воина в обгорелом плаще и с черной тряпицей на лице. Наступила полная тишина.

– Воины славного племени баконго, сыны басунди, майомбе, батоке и других племен священного Конго! – начал капитан, и Антони слово в слово переводил его речь на язык киши-конго. – Мы воевали и победили, потому что действовали согласно и каждый поступал так, как ему было приказано. Но это только половина дела. Нужно починить корабль и отплыть с острова. Я поведу вас на родину. Если мы останемся здесь, придут новые корабли с пушками, и белые солдаты вернут вас в рабство. Кто из вас желает этого, воины?

Выждав, пока стих ответный ропот, Бернардито продолжал:

– Я научу вас, как починить этот корабль, но работать придется быстрее, чем вы вчера работали на берегу, обманутые работорговцем О’Хири. Теперь не пачка табаку, а свобода зависит от ваших рук. Поняли вы меня, мои дети?

По рядам прокатился шум одобрения.

– Так знайте же, что я – строгий и требовательный отец. У меня есть шестеро испытанных друзей из ваших племен. Это мои старшие дети Нгуру, Тоопи, Мгомбу, Нгано, Тимбу и Нори. Молодой вождь Майни-Мфуму и эти шесть человек будут руководить вами. Тот, кто не будет выполнять их приказаний, не вернется к водам Конго. Три полные луны нужно для того, чтобы корабль мог опять поднять паруса. Спроси своих воинов, Майни-Мфуму, все ли поняли мои слова?

– Продолжай, отец, – сказал молодой вождь. – Ты друг черного народа. Каждый твой совет будет законом для людей баконго.

– Пусть теперь люди, неразумно приплывшие на корабль, садятся в шлюпки и возвращаются на берег. Прикажи воинам сломать лагерь и построить себе хижины для жилья, какие вы делали у себя на родине. А завтра начнем работать: нельзя откладывать починку корабля.

– Посмотри туда, отец! – воскликнул вдруг Майни-Мфуму, указывая в сторону ущелья.

Там, над лесом, поднималось зарево. Его красный отблеск смешивался с лучами рассвета. Горела хижина островитян.

На склоне горы, среди лесных зарослей, спускался по тропе отряд воинов. Впереди цепочки шагал Нгуру с мешком на плече. Женщины на берегу приветствовали отряд громкими криками радости.

Три тяжелые шлюпки «Глории» уже перевезли на берег негров с корабля. В лучах разгоравшегося дня черные люди с упоением рушили вышки, выворачивали колья частокола, ломали ворота и навесы. Майни-Мфуму сообщил капитану, что в воде ночные пловцы повстречали и утопили нескольких матросов, которые пытались спастись вплавь. Но и среди негров было немало жертв: несколько десятков людей утонули и достались морским хищникам.

Отряд Нгуру подошел к воде. Черный великан сел в шлюпку и бросил в нее свой мешок. Нгуру был легко ранен пистолетной пулей из окна хижины. Бернардито встретил его у трапа «Глории», потрепал по плечу и вопросительно поглядел на тяжелый мешок. Черный воин с торжеством встряхнул мешок, и из него со стуком вывалился на палубу десяток голов… Новый капитан «Глории» отвернулся и, к большому разочарованию Нгуру, который намеревался выставить эти трофеи для всеобщего обозрения, велел выбросить мешок за борт.

Когда мешок со всем его содержимым погрузился в пучину, Бернардито многозначительно переглянулся с Антони и проговорил со вздохом:

– Видимо, эти плохие негры так и не сумели оценить хорошее отношение мистера О’Хири, его назидательные уроки и пачку табаку!..

 

6

Дни пещерного заточения Доротеи и Чарльза кончились. Но они были необыкновенными, эти тревожные дни в полусумраке, озаренном красным жаром тлеющих углей.

Мальчик, приученный своим воспитателем к суровой сдержанности, не знал ласки. Заповедное слово «мама» он произносил сначала робко и стыдливо, преодолевая какое-то огромное внутреннее сопротивление, испытывая чувство смущения и даже страха. Потом это прошло, прошло быстро: слишком велик был у матери запас душевного тепла и страстной нежности. Волшебное слово все чаще слетало с губ Чарльза.

Доротея не задела, не оскорбила детской стыдливости сына, потому что сама носила это чувство в себе. Не словами, а глазами говорила, выливалась наружу ее любовь. От наблюдательных материнских глаз не укрылась ни одна мелочь. Они сразу увидели, что сын вырос в заботливых, умных руках. После первых вспышек материнской страстности женщина нашла в себе силы победить ревность к воспитателю сына и почти не нарушала привычного уклада жизни мальчика. Она заняла между мальчиком и старым Бернардито какую-то свою, особую позицию, ничего не требуя, кроме права не разлучаться с ребенком. Если в редкие часы появления Бернардито в пещере он отсылал мальчика с каким-нибудь поручением, у женщины появлялось в глазах выражение птицы, перед взором которой охотник вынимает ее птенцов из гнезда. И старый корсар старался реже прибегать к услугам маленького помощника.

Бернардито заметил, что ни одна посудина, ни один предмет в пещере не переставлены с места на место, только очень тщательно вычищены и накрыты. Вся одежда капитана, развешанная на стенных колышках, была починена и высушена. Для него и Антони женщина сшила удобную кожаную обувь, в то время как на ногах Чарли по-прежнему красовались грубоватые изделия самого капитана. Все это подмечал Бернардито, и однажды, в напряженный час наблюдения с дерева за лагерем невольников, он неожиданно для Антони проговорил про себя:

– Она необыкновенная женщина, эта Доротея Ченни, а Джакомо просто безмозглый осел…

Антони удивленно повернулся к своему спутнику, но тот уже грыз сухой стебелек и сосредоточенно рассматривал пистолетный курок.

Доротея, оставаясь наедине с Чарльзом, старалась победить тревогу за исход боев на острове и за судьбу брата. Она тихонько пела своим прозрачным голосом детские негритянские песенки, шила и чинила одежду, а мальчик лежал рядом на шкуре и смотрел на мать. Он силился вспомнить что-то давнишнее и смутно, будто восстанавливая в памяти сновидения, видел зеленую лужайку около большого дома с двумя башнями… Потом все расплывалось, в памяти возникали страшные сказки Бернардито, и он принимался пересказывать их матери. Все сказки пересказал мальчик: про сокровища в пещерах и про ночные сражения пиратских кораблей, про грозного Одноглазого Дьявола, и про холодные страны северных королей, про рыцарей и злодеев.

И оказалось, что мать и сама знает многие из них, знает даже сказку про коварного Леопарда, только сама не рассказывает, а про Леопарда не захотела и слушать. Она знала другие сказки – про черных людей на великой реке, про их грозных богов и мстительных жрецов, про королей с золотыми обручами на лбу и величавых черных воинов в длинных узких ладьях с высокими носами, скользящих по широким речным водам. Она рассказывала про жирафов, антилоп и гиппопотамов, про львов и огромных черепах, про удивительных птиц и белого слона, которому молятся жрецы баконго… Ручей в тоннеле журчал и мешался с голосом матери; мальчик засыпал, положив голову к ней на колени, Теплые ладони осторожно касались его лица. Негритянская песенка еще долго звучала… Голос все удалялся, таял в светлой синеве и наконец совсем растворялся в сонном небытии… Да, они были счастливыми, эти долгие часы в пещерном полумраке!

Бернардито вел Доротею и Чарльза к бухте. Уже не нужно было ходить крадучись, таиться и говорить шепотом. Звонкий голос мальчика разносился по лесу. Он бежал впереди, а Бернардито помогал Доротее переступать через поваленные деревья и каменистые осыпи. Она была в странной, необыкновенной одежде. Бернардито принес ей из капитанской каюты «Глории» несколько голубых шелковых занавесей – единственную легкую ткань, попавшуюся ему под руку. Из них Доротея сшила себе подобие бурнуса, какие носят женщины некоторых африканских народов. Она обулась в самодельные сандалии, как древняя спартанка, заколола волосы костяным гребнем, завернулась в свой бурнус и вышла на солнечный свет вместе с сыном и высоким моряком. Он годами сберегал для подобного торжественного выхода свою треугольную шляпу и старый морской камзол.

По дороге к бухте Доротея рассказала, что мистер Фред уступил Чарльзу свое родовое имение и титул, а сам под именем Альфреда Мюррея уехал в Америку. Благодаря этим обстоятельствам хозяином Ченсфильда стал Грелли.

– Значит, впереди нас бежит вприпрыжку не кто иной, как его светлость законный виконт Ченсфильд? – задумчиво проговорил Бернардито. – Фред поступил разумно. Он выиграл время, спас женщину и вышел невредимым из когтей Леопарда. Мнимая гибель ребенка тогда развязывала руки Грелли.

– Я не хочу вспоминать о нем, – тихо произнесла Доротея.

Перед путниками открылась просторная бухта с вырубленными участками леса. Здесь кипела работа. Строились хижины, отцы семейств собирали своих домочадцев и сирот под кровом новых жилищ. «Глория» стояла у самого берега и имела довольно жалкий вид. Голубая гладь бухты отражала почернелый корпус, сломанные мачты, рухнувший мостик и путаницу в снастях. Навстречу капитану и его спутнице раздавались радостные приветствия. Антони махал шляпой с корабельного борта. В этой высокоторжественной обстановке Бернардито, Доротея и Чарльз ступили на палубу «Глории».

– Наша старая хижина сгорела, – сказал Бернардито. – На время ремонта судна вам придется довольствоваться жизнью в палатке на берегу, синьора.

– Капитан Бернардито… – заговорил было Антони и сразу осекся под предостерегающим взглядом моряка: капитан просил не называть его при мальчике настоящим именем.

Поминальную надпись на скале затянуло мхом, и Чарльз не знал о ее существовании; имя самого мальчика капитан стал произносить лишь в последнее время, уже не рискуя вызвать словом «Чарльз» воспоминаний о прошлом…

Но укоризненный взгляд, брошенный капитаном на покрасневшего Антони, опоздал! Мальчик резко обернулся и пристально глядел на «дядю Тобби».

– Чарли, – неуверенно произнес старый моряк, – помнишь, ты обещал мне не бояться, если одноглазый капитан придет на остров?

– Помню, – отвечал мальчик, – я и не боюсь его. Знаешь, дядя Тобби, я уже давно догадался, что ты рассказывал про себя, но не хотел тебе говорить об этом. Мама! Наш дядя Тобби – это и есть сам Одноглазый Дьявол, понимаешь, мама?

– Да, мой дорогой синьорито, теперь ты проник в мою тайну. А знаешь ли ты, что у старого Бернардито есть маленький сын?

– Знаю! – радостно закричал мальчик и кинулся на шею капитану. – Зачем ты так долго скрывал это, отец?

Бернардито отступил в сильном смущении. Он никак не ожидал, что мальчик так ложно истолкует его слова. А Чарльз, прижавшись к его груди, говорил торопливо и сбивчиво:

– Я все понял, отец, я давно все понял! Люди ненавидели тебя и считали злодеем. Потому ты молчал и скрывал от меня правду.

Голос мальчика дрожал. Слезы катились у него из глаз на старый камзол Бернардито. Капитан крепко сжимал его в объятиях и не смел произнести ни слова. Он искал взглядом Доротею, и взор его единственного глаза выражал муку и страдание. Антони, склонившись к сестре, что-то быстро шептал ей на ухо. Женщина решительно взглянула в лицо капитану и показала глазами, что разубеждать ребенка не нужно…

…Час спустя, когда мальчик, набегавшись по кораблю, менял вместе с Антони перевязки тяжело раненному и обожженному Карнеро, Бернардито явился в капитанскую каюту для объяснения с Доротеей. Он стал перед нею, торжественный и прямой, застегнутый на все пуговицы.

– Синьора, – начал он после паузы, – мальчик развит не по летам и очень умен. Он отлично понимает, что супруг, жена и их ребенок представляют собою нечто единое, то есть семью. Вам и вашему брату было угодно поддержать спасительный обман, столь осчастлививший мальчика. Это влечет для вас необходимость и впредь играть внешне роль… Мне трудно произнести нужное слово, ибо я знаю свой возраст…

Доротея подняла на капитана свои печальные глаза.

– Синьор, я совсем простая одинокая женщина, порвавшая с человеком, который, только глумясь над моей простотою, называл меня своей женой. Моей ли незначительной особе пристала роль жены человека со столь громкой славой, как ваша? Я знаю, что впереди вас ожидают новые подвиги. Даже мнимая роль вашей супруги слишком ответственна для меня, хотя, разумеется, я желала бы оказаться достойной ее.

Бернардито тихо опустился на колено и почтительно поднес руку женщины к губам.

– А смею ли я надеяться, с моим грузом пережитого за плечами, заслужить в будущем вашу любовь, синьора?

– Она принадлежит вам с той минуты, когда я увидела моего сына таким, каким вы воспитали его, дон Бернардито.

– Доротея, но где-то в мире растет еще один мальчик без матери. Моя кровь течет в его жилах. Он всегда в опасности, враги подсылали убийц к шестилетнему ребенку. Если небо сжалится над ним и приведет его к встрече со мной, сможете ли вы… без предубеждения приласкать этого полусироту?

– Смогу ли я? От всего сердца говорю вам, синьор, я была бы горда и счастлива снискать любовь вашего сына. Клянусь вам, я бы не сделала различия между Чарльзом и Диего.

– Будь же благословен час моей встречи с тобою, прекрасная синьора! Будьте благословенны ветер и море, прибившие ваш корабль к скалам этой земли!.. Ты права: мои руки еще сильны и годятся для битвы. Вряд ли судьба отпустит мне столько лет, чтобы они успели одряхлеть и состариться. Но до последнего моего вздоха я понесу тебя на руках по всей нашей жизни, Доротея!

Они вышли на палубу. Вершина Скалистого пика уходила в небо. В ее глубоких расселинах еще лежал подтаявший снег, но склоны были темными и отливали в солнечных лучах многоцветными оттенками камня. Морская рябь искрилась, словно тысячи осколков хрусталя были рассеяны на воде. Мальчик с разбегу уткнулся в бурнус матери.

– Я охотно побродила бы по острову, – сказала женщина.

Они вышли из лодки и направились в горы. Мальчик то убегал вперед по знакомым тропинкам, то возвращался к старшим. Бернардито рассказывал своей спутнице о трудных годах одиночества, о суровых лишениях и многолетней борьбе с природой. Доротея дивилась богатству опыта Бернардито.

С подножия Скалистого пика они втроем смотрели на закат солнца. На пурпурном шелке зари огромный золотой диск, рассеченный линией горизонта, погрузился в море. Воды и облака слились. Небо стало пылающим морем, а море – огненными небесами. И сказочно прекрасный зеленый луч, последний луч заката, яркий и неповторимый, мелькнул и скрылся на темнеющем небосклоне.

 

1

Знойный майский полдень был томительно долгим. Беспощадное солнце, казалось, не желало уходить с небосвода. Палубы двух-трех кораблей, стоявших на внешнем рейде Капштадта, совершенно обезлюдели; экипажи находились на берегу или искали убежища от жары в нижних трюмных помещениях.

Синьор Джиованни Каррачиола, бравый мужчина, в легкой тонкой рубашке и небесно-голубых панталонах, схваченных у колен ленточками, лежал в качалке. Парусиновый навес над палубой шхуны защищал синьора от прямых солнечных лучей; негр с опахалом из страусовых перьев служил ему живым веером, и отдыхающий синьор дремал, разморенный жарой и двумя стаканчиками вина. Изредка он приоткрывал глаза и любовался серебряными пряжками на своих башмаках. Фасону этих восхитительных пряжек – изделию искусного негритянского мастера – еще будут подражать модники Бультона!..

До слуха Каррачиолы доносились только умиротворяющие звуки: жужжание насекомых под навесом, тихий плеск за бортом и неуловимо нежный шорох опахала. Мысли его текли медленно и лениво, как и полагается течь мыслям добропорядочного джентльмена в послеобеденные часы. Синьору лишь недавно перевалило за четвертый десяток, и никогда прежде не тревожившие его мысли о грядущей старости стали время от времени посещать его. Где, на каких перепутьях подкрадутся к нему старческие немощи? Что накоплено в сундуках памяти? Сколько нулей, наконец, у банковского счета, дабы спутники надвигающейся старости относились с должным почтением к любым его пожеланиям? Эти дремотные мысли повели джентльмена еще дальше и в конце концов с неприятной наглядностью представили ему час будущей встречи с костлявой синьорой. Каррачиола поморщился, открыл глаза и потянулся за табакеркой. Со свистом он втянул в ноздри «джентльменскую понюшку», оглушительно чихнул, утер слезу и окончательно стряхнул дремоту.

«Нужно вовремя делать деньги!» – таков был главный и окончательный вывод из всех размышлений синьора Каррачиолы, капитана шхуны «Удача» и руководителя экспедиции трех кораблей Грелли на Конго.

Сетовать на судьбу было бы неблагодарностью со стороны капитана. Феи небесные подарили Каррачиоле наружность, которой позавидовал бы любой оперный тенор, а феи земные не оставались к ней равнодушными. Он, например, едва ли выслужил бы у лжевиконта столь высокое назначение, если бы не заступничество Эллен. Настойчивость супруги возымела желаемое действие на виконта: он простил своему агенту пирейскую неудачу и поручил Каррачиоле командный мостик лучшей из трех шхун, вместе с руководством всей экспедиционной партией. Однако в экспедиции положение синьора оказалось несколько затруднительным. Американский ирландец О’Хири был гораздо опытнее своего начальника в делах охоты за неграми; капитаны Вильсон и Хетчинсон были лучшими моряками; наконец, репутация тайного шпиона мистера Райленда и неутомимого доносчика прочно утвердилась за молодым капитаном и, внушая страх, не увеличивала симпатий к синьору даже среди экипажей работорговых шхун… Несмотря на долгие годы службы у виконта, Джиованни Каррачиола до сих пор переступал порог охотничьего кабинета в Ченсфильде с неприятным чувством стеснения и неуверенности. И мысль о возвращении в этот кабинет с докладом о неудаче была страшнее всех опасностей.

Синьор капитан был приятен в обхождении и не лишен остроумия. Язык, как и полагалось доверенному лицу сэра Фредрика, довольно ловко служил синьору для сокрытия его мыслей. Опытность Джиованни в притворстве и лжи была сразу по достоинству оценена его патроном при знакомстве с молодым итальянцем. Это знакомство произошло в Бультонском порту, где двадцатитрехлетний помощник штурмана Каррачиола был вынужден покинуть свое судно из-за ерунды, из-за простого кошелька: капитан корабля нашел несомненное сходство между кошельком, пропавшим у него, и тем, который Джиованни извлек из своего кармана. В результате последовавшего конфликта судно отплыло, оставив помощника штурмана на бультонской мели. Наведенные справки удовлетворили мистера Вудро Крейга, который вскоре представил синьора своему высокому покровителю… И с тех пор недоучившийся штурман не имел больше нужды проявлять рассеянность в отношении чужих кошельков, коллекционировать чужие принадлежности туалета или расставаться перед стойкой бара с шарфом и жилетом, если жажда становилась непреодолимой.

За всю свою жизнь Каррачиола едва ли одолел сотню печатных страниц, но зато охотно слушал страшные рассказы моряков, где трезвая правда мешалась с красочным вымыслом, как вода с водкой в шотландском тодди. Эти повествования питали фантазию Каррачиолы и обогащали его опыт.

Одна совершенно необъяснимая черта причиняла Каррачиоле немало тайного беспокойства. С самой ранней юности он испытывал приступы странной тоски, нападавшей на него во время сильного лунного света. Тихие серебряные ночи с полной луной и мерцающей серебряной дорожкой на воде нагоняли на Джиованни томительную меланхолию. Бороться с нею он был бессилен. Во время этих приступов он боялся одиночества, ненавидел свои воспоминания и испытывал полное равнодушие к обязанностям, деньгам и земным усладам.

…Оранжевое солнце еще пылало над горизонтом, когда на рейде показалась гребная лодка. Она приближалась к «Удаче». Два джентльмена в соломенных шляпах сидели под цветным балдахином на корме. Двое негров гребли, третий, стоя, правил рулем.

Каррачиола узнал гостей еще издали. Это были владельцы недавно созданных здесь алмазных копей – англичанин мистер Айвенс Брендон и его компаньон, голландский еврей минхер Юлиус ван Арденфройден. По тайному знаку капитана боцман «Удачи», толстый Химсвелл, прозванный Моржом за круглые глаза и плохо бритую щетину усов, махнул гребцам, чтобы они держали к корме. Носовой трап? Слишком много чести! Боцман встретил прибывших у кормового трапа и проводил их на палубу. Капитан встал с качалки, сделал приветливое лицо и приказал принести стулья и легонький столик. Брендон положил ноги в белых чулках на перекладину столика, а минхер Юлиус ван Арденфройден почти замертво свалился на предложенный стул, подставляя круглую красную физиономию под ветерок от страусового опахала.

– Проклятая жара! – простонал он. – Это «осеннее» майское солнце превратит меня нынче в жаркое! Я хотел бы послать ко всем чертям весь этот континент с неграми, москитами и крокодилами! Есть же такие счастливцы, которые спокойно пьют пиво в Заандаме и не имеют ни наших забот, ни наших…

– …алмазов! – докончил его речь синьор Каррачиола. – Я, господа, горячо сочувствую вашим заботам, но если бы сам когда-нибудь занялся добычей драгоценных камней, то предпочел бы извлекать их прямо из глубины чужих сейфов.

Все засмеялись.

– Чтобы они попали туда, нужны несчастные страдальцы, и этот удел выпал нам с мистером Брендоном. А нам, в свою очередь, нужны для этого рабочие руки. Вы обдумали наше предложение, мистер Каррачиола?

– Господа, – ответил Каррачиола, – я не распоряжаюсь людьми, находящимися на борту «Удачи». Эти негры – собственность «Северобританской компании» и предназначены для работы на новых плантациях фирмы.

– Я предлагаю вам, как последнюю и окончательную цену, тридцать пять фунтов за каждого негра. По здешним местам это весьма приличная цена, ибо ваши негры довольно крепкий народ, они сильнее здешних готтентотов. Уступите нам две сотни душ, а фирме напишите, что они издохли от болезней. Это с ними постоянно случается. Маленькая эпидемия на борту… Тиф или холера, черт побери! Я же знаю, что у вас на борту есть лишние души. Положить себе в карман семь тысяч фунтов! Не понимаю ваших колебаний!

– Платить вы собираетесь наличными, господа?

– Как будет угодно вам, мистер Каррачиола. Вы можете получить всю сумму в золоте, чеками на имя вашего капштадтского банкира, драгоценными камнями по нынешнему курсу, ассигнациями в любой валюте или ценными бумагами.

– Если к семи тысячам вы прибавите еще камешек, я, пожалуй, подумаю над вашим предложением. Деньги придется разделить между четырьмя лицами… Камень же я хотел бы… сохранить лично для себя.

– Чтобы сегодня же заключить сделку, я готов согласиться на просьбу мистера Каррачиолы, – сказал Брендон своему компаньону.

– Хорошо, – согласился минхер. – Полагаю, мистер Брендон, что вчерашний восемнадцатикаратовик устроит мистера Каррачиолу? Итак, разрешите считать дело решенным. Я хотел бы уже завтра переселить негров в бараки. Но, синьор Каррачиола, это только первый вопрос, благополучно разрешенный нашим маленьким совещанием под этим уютным балдахином… Скажите мне, сколько времени вы должны простоять в порту?

– Шхуна уже на плаву. Остаются небольшие доделки. Вскоре сюда вернутся еще две шхуны нашей экспедиции, они уже немного запаздывают. Мы погрузим закупленные мною товары, что лежат на берегу, и тогда покинем Капштадт. С якоря снимемся, вероятно, недели через три, после окончания починки, пятнадцатого – двадцатого июня.

– Мистер Каррачиола, мы с господином Брендоном хотим предложить вам одну весьма для вас заманчивую операцию. Останется она только между нами троими, и вам не понадобится делить прибыль с вашими коллегами. Мы предлагаем вам занять всех ваших негров работой на копях, пока шхуна стоит в Капштадте. Люди бездельничают и даром получают свой хлеб. А мы дадим им небольшую разминку, разумеется, с поденной оплатой. Условия наши – пятнадцать шиллингов за рабочую неделю. В месяц это даст три фунта за работу каждого негра. Кормежку людей мы берем на себя. После нашей сегодняшней сделки у вас остается, насколько нам известно, две с половиной сотни негров. За месяц вы сможете добавить к своему счету семьсот тридцать фунтов, не имея ни хлопот, ни затрат да еще изрядно сэкономив на кормлении двадцати пяти десятков бездельников. Полагаю, что мы не встретим возражений с вашей стороны, капитан?

– Гарантируете ли вы хорошие условия содержания негров? Если вы вернете мне вместо здоровых рабочих скотов изможденных кляч, фирма понесет убытки.

– Условия для невольников у нас прекрасные. Они имеют все: крышу, сытную жратву и пойло, солому для сна; даже об их душах заботятся у нас два преподобных миссионера. Труд пойдет на пользу вашим черным лежебокам… Итак, условимся, мистер Каррачиола: завтра вы доставите всю партию к нашей конторе. Она находится в пятидесяти – шестидесяти милях отсюда, на берегу удобной маленькой бухты. Часам к восьми утра мы рассчитываем видеть вашу шхуну в бухте против конторы. Только утром мы, здешние страдальцы, и имеем возможность дышать, мыслить и показываться на улице! Итак, до завтрашнего утра, мистер Каррачиола!

Груз шхуны «Удача» – четыреста мужчин и пятьдесят женщин, отобранных Каррачиолой для продажи в Америке, – представлял собою цвет племени баконго. Работорговцы фирмы Райленда выбрали самых здоровых и сильных мужчин, самых стройных и привлекательных женщин для продажи на американских невольничьих рынках. При суетливой ночной пересортировке невольников в Капштадте работорговцы второпях забрали детвору у молодых матерей, предназначенных в Америку, и погрузили орущих ребятишек на шхуну «Доротея», где находились преимущественно пожилые женщины для островной плантации. На «Доротее» поднялся такой крик, напуганные дети, брошенные в трюм к чужим женщинам, визжали так отчаянно, что капитан Хетчинсон приказал скорее задраить трюмные люки, предоставив черным женщинам утихомирить осиротевшую детвору… Уже больше месяца миновало после этих сцен, но матерям, запертым в отдельном трюме «Удачи», еще мерещился в каждом корабельном скрипе плач увозимых детей.

Теперь, на рассвете нового жаркого дня, Каррачиола, стоя на мостике «Удачи», уже вводил шхуну в небольшую бухту, где среди прибрежной зелени пряталось серое здание конторы алмазных копей. За красивыми изгородями возвышались на берегу жилые коттеджи Брендона, Арденфройдена и смотрителя работ.

Шлюпки высадили невольников на берег, где их встретили английские, португальские и голландские конвоиры, вооруженные дубинками, плетьми и ружьями. Полдюжины собак сопровождали конвоиров.

Мистер Брендон показался на веранде своего коттеджа, а минхер ван Арденфройден, пренебрегая условностями, вышел из дому прямо в полотняном ночном белье, присовокупив к этому наряду еще хлыст для верховой езды.

– Вы чрезвычайно точны, мистер Каррачиола. Это признак истинного коммерсанта, – сказал голландец, когда капитан высадился с последней партией негров. – С вашего позволения, мы сперва отберем две сотни, переходящие в нашу собственность.

Минхер ван Арденфройден и смотритель работ бесцеремонно открывали неграм рты, смотрели их зубы, щупали мускулы живота, хлопали по спинам.

Женщины стояли поодаль от мужских шеренг. Покупка женщин не предусматривалась; они передавались на рудник лишь для временной работы, но одна из молоденьких негритянок, очень стройная девушка, привлекла внимание минхера Юлиуса. Он подошел к синьору Каррачиоле, снял с пальца золотой перстень с довольно крупным светлым рубином и незаметно сунул его в руку итальянца.

– Мне нужна горничная в доме, – шепнул он доверительно.

– Она продана, – солгал Каррачиола. – Мне придется платить неустойку. Сто фунтов, минхер.

– Пятьдесят, – отрезал голландец.

– Здесь не базар, мистер Арденфройден. Семьдесят пять. Цена окончательная.

– Включая перстень, – вкрадчиво понизил голос собеседник Каррачиолы.

– Перстень – это комиссия. Семьдесят пять, или я забираю ее назад на шхуну.

– Вы пользуетесь человеческими слабостями, – вздохнул голландец. – Человек – грешное существо и остается им даже на тридцатом градусе южной широты!

«Черт возьми, можно было-таки сорвать сотню, – подумал капитан с сожалением. – Поторопился, как обрадованный школьник! Однако теперь-то мне понятно, почему Вильсон и Хетчинсон, а главное, почтенный мистер Эрвин Сайрес О’Хири возят с собою такие увесистые шкатулки и толстые чековые книжки. Дело-то сказочно прибыльное, а дурачить негритянских царьков – не велика мудрость! Вот почему компания Райленда растет, как шампиньон на черном навозе!..»

Тем временем двести негров, отобранных владельцами копей, были наконец согнаны вместе. К ним тотчас подошли надсмотрщики с ножницами и бритвами и самым бесцеремонным образом остригли наголо.

– Зачем вы это делаете? – полюбопытствовал Каррачиола.

– Во-первых, все они – отчаянные воришки и пробуют прятать камни в своих шевелюрах. У нас бывали случаи, когда негры даже глотали камни, чтобы выносить их таким своеобразным способом, а затем совершать побеги. Во-вторых, стриженых негров гораздо легче обнаруживать, когда они пытаются бежать к диким племенам готтентотов, бушменов и зулусов или же пристраиваться на проходящие суда. Стрижка – обязательное условие для наших рабочих. Кроме того, ведь это же полезнее.

– Ладно, эти проданы, и делайте с ними что хотите. Но я должен предупредить вас, минхер, что мои двести мужчин и пятьдесят женщин, переданные вам на месяц, должны вернуться на борт «Удачи» такими же здоровыми, какими вы их сейчас видите.

– Ну, ну, наша приятная утренняя беседа приобретает совершенно ненужную остроту. К чему эти опасения, мистер Каррачиола? Вы получите своих чернокожих бодрыми и откормленными… Но нас уже ждет завтрак в доме мистера Брендона.

– Я все-таки хотел бы посмотреть на ваши копи…

– Непременно, синьор, непременно. Но мы отправимся туда в экипаже после завтрака. Это добрых десять миль отсюда.

Негров увели под сильным конвоем. На берегу осталась только стройная девушка. Она печально смотрела вслед длинной шеренге, удаляющейся по пыльной дороге в окружении ружейных стволов и псов на сворках. Минхер стеком показал девушке направление к воротам своего коттеджа. Девушка поняла, что продана этому розовому толстяку в странном костюме, и, понурившись, пошла на хозяйский двор.

– Гамилькар! – крикнул вслед девушке ее новый владелец.

Пожилой негр в европейском костюме выбежал на заднее крыльцо. Голландец показал на негритянку:

– Помести пока новую служанку в бывшем чуланчике Луизы. Присматривай за ней, Гамилькар. И одень ее, ради бога, поскорее! Неприлично!..

…В этот день Джиованни Каррачиола не попал на рудник. Не вернулся он и на шхуну, оставшуюся под надзором боцмана Химсвелла. Ранний завтрак, начатый хересом, незаметно протянулся до ланча, ланч продлился до обеда, и уже в темноте ром и ликеры перекинули мост к ужину. Неутомимый оркестр, составленный из гитар, кларнетов, скрипок, трехструнных негритянских маримб и звучных туземных тамбуринов, гремел беспрерывно. Эта музыка опьяняла Каррачиолу, взвинчивала, заставляла отбивать такт каблуками и подсвистывать мелодию. Перед ним мелькали танцоры на веранде. Он заметил, что собутыльники его меняются, и только круглое лицо ван Арденфройдена все время маячило поблизости. Где-то в глубинах сознания гасли остатки привычной настороженности, возникло щемящее чувство скольжения в бездну по крутой наклонной плоскости… Когда, пошатываясь, Каррачиола вышел на опустевшую веранду, прямо в глаза ему ударил мертвенно-белый свет. Круглая, лысая луна была единственным неподвижным телом в поле зрения капитана: все плясало, двигалось, двоилось, но луна была неподвижной, безгласной и враждебной…

На веранду он, собственно, отправился следом за хорошенькой золотоволосой мисс… Она ненадолго появилась в столовой и исчезла, выйдя через дверь веранды. Кажется ее зовут мисс Ирена, она дочь владельца копей, мистера Брендона… В столовой еще горели огни и висели облака сигарного дыма. Каррачиола посмотрел на бледный, неживой свет, падавший с неба, нетвердо повернулся на каблуках и побрел в столовую. По дороге от двери до стола с бутылками он успел забыть про мисс Ирену. Розовый минхер ван Арденфройден еще сидел за столом. Каррачиола взял его за плечи, уставился ему в лицо пустыми зрачками и произнес очень медленно и отчетливо.

– Почему луна? Все к черту! Дураки! Ослы!

Ван Арденфройден и слуга уложили Каррачиолу на диван в кабинете хозяина. Пьяный долго не успокаивался, потом заснул, лежа на спине, и сонный бред его был страшен.

 

2

В течение двух последующих недель Каррачиола выпил больше спиртного, чем за всю свою прошлую жизнь. На шхуне он появлялся по утрам, опухший и бледный. Но в кармане его лежали чеки, в шкатулке покоился перстень с камнем в восемнадцать каратов, а на пальце блистал другой перстень, украшенный весьма солидным рубином.

В один из этих бурных дней синьор Каррачиола все же настоял на своем требовании посетить рудник. Все виденное вспоминалось ему потом смутно, как во сне: желтые скалы и голубая, огромная яма – воронка глубиной до двадцати футов, где копошились совершенно голые рабы. Многие работали в ножных кандалах, а некоторые были цепями прикованы к тачкам. Неподалеку находился барак, где дробилась и измельчалась голубая порода, содержащая алмазы. Яма и барак были обнесены канавой с отвалом, по гребню которого шел сплошной дощатый забор, утыканный гвоздями. Вдоль забора шагали часовые. В конце дня у ворот выстраивалась очередь голых, обритых невольников. Их обыскивали: каждому надсмотрщик залезал пальцем в рот, заглядывал в уши, в ноздри – не припрятал ли хитрый раб драгоценный камешек! Непрерывно слышалось щелканье бичей, изредка гремел пистолетный или ружейный выстрел. Спины многих черных рабов гноились…

Негры передвигались только общим строем; под конвоем их вели на работу и приводили обратно в лагерь. В «голубой яме» работали от зари до зари, но кормили рабов варевом из ячменя или маиса лишь в лагере – перед выходом на работу и перед сном. В забоях стояли только бочонки с тухлой теплой водой.

Впрочем, все эти картины весьма смутно запечатлелись в отуманенном мозгу Каррачиолы, а в его ушах, заглушая звяканье цепей, лязг кирок и щелканье бичей, безостановочно звучали воркующие голоса хозяев копей и двух миссионеров, которые заботились о христианском воспитании черных рабов и проповедовали им слово Божие. С деятелями церкви Каррачиола близко познакомился за столом у мистера Брендона и соревновался с ними в единоборстве с «зеленым змием».

По прошествии двух угарных недель капитан начал замечать признаки полнейшего развала дисциплины на «Удаче». На борту судна, вновь переведенного на внешний рейд Капштадта, редкий день проходил без драк. Грязный запущенный корабль превратился в буйный кабак и притон для темного городского сброда. Наконец чиновник из порта явился однажды на корабль и сообщил, что два матроса «Удачи» убили на берегу чужого негра и содержатся под арестом у его голландского хозяина.

Эта новость отрезвила капитана. Осыпав команду энергичными проклятиями, он заплатил голландцу за убитого негра, избил до крови обоих матросов, запретил всем отлучки на берег, заставил команду привести судно в порядок. Подсчитав сроки вероятного возвращения «Глории» и «Доротеи» в Капштадт, он понял, что со шхунами произошло какое-то несчастье. Прошла уже половина июня. С военным судном, следовавшим в Англию, Каррачиола отправил срочное донесение виконту Ченсфильду, требуя дополнительных распоряжений. Все эти хозяйские хлопоты заняли у Каррачиолы еще две недели. Исполнился ровно месяц с того дня, как живой груз «Удачи» был отдан «напрокат» владельцам копей.

Синьор Каррачиола оделся тщательнее обычного, придирчиво освидетельствовал экипировку шести гребцов, заставил их выкрасить шлюпку заново и отправился в бухту, где располагались строения конторы.

На этот раз он держался угрюмо, и шутливый тон, каким его встретили Брендон и Арденфройден, был встречен Каррачиолой холодно и сдержанно. Стаканчики остались нетронутыми. Втайне Каррачиола опасался услышать неприятные вести о судьбе своих негров и вернулся с твердым намерением возвратить их на борт.

Но минхер ван Арденфройден был гораздо хитрее, чем полагал капитан «Удачи». Вместо ожидаемых отговорок и оттяжек Каррачиола увидел полнейшую готовность хозяев выполнить все требования.

– Вы сами убедитесь, капитан, насколько полезным явился для ваших негров этот маленький месячный моцион. Извольте получить чек на ваши семьсот пятьдесят фунтов.

– Поедемте на рудник за людьми, – сказал Каррачиола.

– Экипаж к вашим услугам. Но ведь ваши шхуны еще не вернулись. Нам же очень нужны рабочие руки. Мы готовы удвоить плату. Еще две мимолетные недели – и точно такой же чек будет у вас в кармане… Глоток сухого рейнвейна, сэр! Это так освежает!

Они присели за столик, и Каррачиола не поехал на рудник за неграми. Не поехал он и по истечении вновь установленных двух недель. Дисциплина, с таким трудом восстановленная среди экипажа «Удачи», снова развалилась.

Минхер ван Арденфройден принял это обстоятельство во внимание и пустил в ход кое-какие связи. Все происшествия, дебоши и грабежи в городе молва стала приписывать экипажу «Удачи». И в одно ясное июльское утро полицейский чиновник, явившийся на шхуну, предъявил Каррачиоле документ о его аресте «за нарушение экипажем судна порядка в порту при подстрекательстве со стороны самого капитана».

Возражения были бесполезны; предложение «уладить дело по-хорошему» почему-то не возымело действия на бескорыстную портовую администрацию. Каррачиола впервые испытал печальную участь тюремного узника. Потянулось медлительное следствие. Шхуна была взята под арест. Дело запахло серьезными неприятностями и затянулось до сентября.

Каррачиола потребовал свидания с владельцами копей. После многократных просьб таковое состоялось. Происходило оно без свидетелей: имена владельцев явно пользовались уважением суровых властей! Минхер ван Арденфройден удрученно сообщил Каррачиоле, что холерная эпидемия унесла всех негров, временно переведенных со шхуны на рудник, а также, что капитан может быть освобожден лишь под залог тысячи фунтов, коими компания в настоящий трудный момент, к сожалению, не располагает. Прежняя сговорчивость голландца уступила место ледяной неуступчивости. В результате один из чеков был изъят, а капитан выпущен из узилища под строгим условием: немедленно взять на борт свой груз с берегового склада и немедленно же убираться с рейда.

Вечером 24 сентября, закончив погрузку, Каррачиола размышлял о том невеселом часе, когда ему придется предстать перед главою «Северобританской компании» с отчетом об итогах экспедиции. Начатая успешной охотой за людьми на Конго, экспедиция плачевно завершилась исчезновением двух шхун и потерей всего живого груза «Удачи». Экипаж корабля был свидетелем сделки, хотя и не знал ее подробностей.

Одинокие размышления Каррачиолы сопровождались булькающими звуками в каюте, а также вне ее, ибо перед капитаном стояла бутыль, а над рейдом низко висели тучи весеннего южноафриканского дождя. Сквозь частую дождевую сетку Каррачиола видел очертания гористого побережья, плоскую вершину Столовой горы, темнеющее море. Прохладный южный ветер раскачивал корабль. Приближался шторм, и океан был столь же мрачен, как мысли Каррачиолы.

В темном океане Каррачиола вдруг заметил желтую звездочку. Она мелькала чуть выше бугристых гребней и, казалось, приближалась к порту.

«Топ-огонь корабля», – подумал он, надел плащ и вышел на палубу.

Он подивился быстроте, с которой скользило по волнам приближающееся судно. Это была небольшая яхта. Капитан уже различал линию корпуса с приподнятым носом и низкой кормой, изящные паруса, стройные, чуть откинутые назад мачты…

– Пресвятая Дева! Это «Элли», личная яхта виконта! О милосердное Небо! – пробормотал Каррачиола в ужасе и бросился на мостик.

Вахтенный храпел на скамье перед неподвижным штурвалом. Нактоуз не был освещен.

Каррачиола пинком сбросил вахтенного со скамьи.

– Позвать боцмана! – крикнул он грозно.

Вместе с Химсвеллом он почти бегом обошел палубу. Через три минуты вся команда была на ногах. Матросы разгоняли швабрами лужи, набравшиеся после дождя, убирали мусор, бегом уносили с палубы тряпье, бутылки, обрывки снастей.

«Неужели сам пожаловал? – мелькали тревожные мысли в уме Каррачиолы. – Спаси мою душу, Пресвятая Богородица! Не время ли пустить себе пулю в лоб? Или сознаться во всем? Нет, расправа будет беспощадной. Жизнь все равно погибла. Что пользы в уцелевших чеках на восемь тысяч фунтов? От длинных рук господина виконта не спасешься и с этими деньгами!»

Яхта стала на рейде и, развернувшись носом по ветру, бросила якоря. Каррачиола приказал убрать команду с палубы. Только двое вахтенных остались у трапов, и штурвальный замер в рубке, как изваяние. Шлюпка с яхты уже приближалась, ныряя в волнах, и подвалила к борту щегольски чисто.

– Эй, на «Удаче»! – раздался глуховатый бас, обрадовавший Каррачиолу, ибо он ожидал услышать более страшный голос.

– Есть на «Удаче»! Привет, синьор Лорн! Держите к носовому.

Под столом в капитанской каюте Лорн увидел разнокалиберную батарею, которой позавидовал бы трехдечный линейный корабль. Бутылки уже не могли порадовать ничем, кроме разноцветных капелек на донышках. Обстановка была оценена Лорном в несколько секунд.

– Вы слишком долго простояли на приколе, – заметил он мимоходом. – Рассказывайте, как обстоят дела. Виконт получил ваше письмо. Я привез вам его распоряжения.

Каррачиола с трудом скрыл радостный вздох облегчения. Значит, объяснение с виконтом откладывается! Время выиграно. Восемь тысяч помогут покрыть потери. Нужно лишь, чтобы Лорн ничего не пронюхал… Каррачиола перевел беседу с английского на итальянский.

– Дела обстоят по-прежнему. Ни «Глория», ни «Доротея» не вернулись с острова. Шестьсот пятьдесят негров отправлены на остров. Здесь у меня двести пятьдесят и весь груз для плантации.

– Только двести пятьдесят? Шхуна легко берет пятьсот. Почему вы так мало погрузили?

– После пролома днища на Заире у меня заливало водою один трюм… Сейчас судно в полном порядке.

– Можете вы сняться с якоря немедленно?

– Хоть через час! Каковы распоряжения виконта?

– Читайте.

Виконт писал, чтобы «Удача» следовала на остров, срочно навела там порядок силами своего экипажа, а затем под командованием Лорна возвращалась одна или вместе с обеими другими шхунами в Бультон. По окончании операции на острове Каррачиоле предписывалось сдать командование экспедицией мистеру О’Хири, а самому немедленно лететь на «Элли» к берегам Америки, чтобы в кратчайший срок добраться до Голубой долины в низовьях Огайо и Уобеша.

– К этому я имею еще добавить кое-что устно, – заметил Лорн. – Виконт дает вам возможность исправить одну небольшую недоделку. В Пирее за вами остался должок… Вы слышали о жителях этой Голубой долины?

– Нет, не слыхал.

– Там свили себе гнездо враги виконта. В эту долину уже послан кое-кто из наших. Бернс командует там фортом. В помощь ему направлен Куница Френк. Шельтон и Линс давно там. Вероятно, туда уже отправились также Гримльс и Венсли… Вы наденете форму английского лейтенанта и поведете к Бернсу небольшой отряд волонтеров из Детройта. Форты Голубой долины и Винсенса нужно усилить против индейцев. Это вы и сделаете своим отрядом. А попутно вы исполните и ту задачу, о которой я упомянул. Полагаю, что она вам ясна?

– Нет, не вполне. Чье… устранение имеется в виду?

– Лично вам поручаются четы Мюррей и Уэнт, а главное – оба лица, упущенные вами в Пирее.

– Сын и мать Бернардито?

– Да. Оставайтесь в тени. Не повторяйте пирейских ошибок. Не следует пачкать без надобности собственные руки. Ведь там имеются индейские племена… Колонисты еще слабы и малочисленны.

– Ясно. Однако наша ближайшая задача – уладить положение на острове. Для этого нужно сперва отправиться туда на разведку.

– Разведку беру на себя. На рассвете я снимусь с якоря и уйду вперед, чтобы подкрасться к острову неожиданно. Все двести пятьдесят негров находятся у вас на борту?

– Д… да-а.

– Тогда следуйте за мною. Держите дистанцию в двадцать – тридцать миль между нами. Дайте карту, я нанесу маршрут. Где-нибудь на подступах к острову, хотя бы вот здесь, у гряды подводных скал, бросайте якорь и ждите моего возвращения из разведки…

Перед рассветом рейд опустел. К восходу солнца «Элли» оставила за собою уже не менее сорока миль, на дистанции в пятнадцать миль от нее пенила волны «Удача». Расстояние между обоими судами все увеличивалось, и вскоре верхушки мачт отставшей шхуны исчезли из вида мистера Джозефа Лорна.

* * *

Синьор Каррачиола рассматривал на карте линию маршрута, нанесенную красным карандашом Лорна. Подводная гряда, о которую едва не разбился «Орион», оставалась чуть восточнее курса, намеченного Лорном.

«От гряды до острова – миль восемьдесят. Время года – штормовое. Если я разобью «Удачу» о подводные рифы, все концы уйдут в воду, а самому можно будет на шлюпке добраться до острова. Деньгами, полученными по чекам, придется поделиться с боцманом Химсвеллом и взять его в компанию, потому что одному мне трудно управиться с шлюпкой. Команду я напою и запру в кубрике… А там… успех в Голубой долине покроет все старые грехи. Итак, выход найден!»

 

3

В пасмурный октябрьский полдень капитан Бернардито стоял на мостике корабля, в котором сам покойный мистер Вильсон не смог бы теперь узнать свою «Глорию».

Вместо трех мачт с гафельным вооружением над кораблем вздымались две более мощные, с прямыми парусами на реях. Рангоут и такелаж «Глории» напоминали теперь полную оснастку брига. Новые палубные надстройки, рубка и мостик ничем не походили на прежние. Форштевень, усиленный за счет обломков «Доротеи», стал пригодным для таранного удара. Над этим мощным форштевнем красовалась теперь надпись «Африканка». Судно уже в течение недели совершало небольшие рейсы в водах острова. Бернардито обучал команду из восьмидесяти отборных черных воинов. Они уже овладели огнестрельным оружием и управлялись с парусами достаточно быстро для сложных маневров.

Бернардито давно ожидал прибытия к острову третьей шхуны экспедиции. На вершине Скалистого пика днем и ночью дежурили наблюдатели с подзорными трубами, чтобы своевременно доложить о появлении паруса. В трюмах «Африканки» были уже погружены запасы для дальнего рейса, а все население острова работало теперь над пополнением этих запасов. Ежедневно на борт корабля доставлялись ящики копченой рыбы, соленого мяса, фруктов, провяленных на солнце, и прочего провианта. Семья капитана Бернардито теперь обитала в капитанской каюте, а все жители острова были в любой миг готовы к сбору.

Бернардито держал наготове еще одну команду в тридцать человек. Возглавлял ее жрец и колдун племени баконго, старый Нганга, которому Бернардито убедительно растолковал обязанности этой особой команды… После этих разъяснений колдун Нганга затрясся от злорадного смеха и с великим усердием приступил к неким необычайным приготовлениям. Велись они у прибрежной могилы, куда негры свалили тела убитых работорговцев. Бернардито передал в распоряжение колдуна два бочонка серы и фосфора, найденных в трюмах «Глории», несколько мотков проволоки и большой запас тряпья из гардероба прежних экипажей обеих шхун. Приготовления колдуна доставляли немалое удовольствие и другим жителям поселка.

Полуденное солнце скрывалось за тучами, дул сильный ветер, и Бернардито только что отпустил с палубы своих моряков. Они неимоверно гордились своими важными обязанностями, а также штанами, зюйдвестками и матросскими куртками, которые являлись предметом некоторой зависти остальных мужчин баконго и вызывали восторг черных девушек. Внезапно на южном склоне Скалистого пика показалась тоненькая струйка дыма. Этот сигнал означал, что какое-то судно появилось на горизонте.

– Антони, тревога! – крикнул Бернардито.

И весь поселок на берегу пришел в движение. Антони бегом пустился к пику, чтобы проверить наблюдателя. «Африканка» приняла на борт население острова. Вахтенная команда быстро приготовила судно к отплытию, а колдун Нганга, оставшись на берегу со своими тридцатью помощниками, принялся выполнять последние указания Бернардито. Вождь Майни-Мфуму привел группу воинов к берегу пролива, где тоже были произведены некие приготовления к встрече гостей. Тем временем Антони вернулся вместе с наблюдателями: прямо к острову шло от дальней гряды подводных рифов какое-то небольшое судно, а позади него виднелся еще один парус. Оба корабля удалось разглядеть лишь в сильную подзорную трубу капитана Вильсона.

Выслушав это сообщение, Бернардито дал команду к отплытию. На «Африканке» протяжно залилась боцманская дудка. Нгуру и Антони – помощники капитана – стали на мостике. Когда все островитяне собрались на борту, старый корсар один, без спутников, в последний раз обошел свои островные владения. При виде приготовлений, выполненных командой колдуна Нганга, Бернардито, невзирая на решительность минуты и предстоящие опасности, пригладил бороду и усмехнулся в усы; это была, вероятно, самая дьявольская из всех улыбок одноглазого капитана!..

…С борта «Африканки» капитан бросил прощальный взгляд на бухту, покинутые хижины негритянского поселка и знакомые склоны гор. Он сам вывел корабль из пролива. Затем была спущена шлюпка. Майни-Мфуму и группа воинов с большими предосторожностями погрузили на дно пролива рыболовную сеть, прицепили ее к бревну и поспешно вернулись на корабль. В открытом море дул свежий ветер. Паруса затрещали, под форштевнем забурлила рассекаемая вода.

С наступлением сумерек судно было уже далеко от острова. Темная вершина Скалистого пика и коническая шапка вулкана с тоненькой струйкой дыма возвышалась над лесистыми холмами. Остроконечный пик, подобно сужающейся колонне, уперся в тяжелую ливневую тучу, словно удерживая ее от падения на косматую поверхность океана. Теперь паруса одного из встречных судов стали различимы в трубу с мостика «Африканки». Бернардито приказал всем, кроме вахтенных, покинуть палубу. Колдун Нганга вынес длинные полотнища. Ими завесили нос и корму корабля. Внешний вид «Африканки» снова претерпевал диковинные изменения, а на палубе ее творились в темноте совсем необыкновенные вещи!

В сгустившихся сумерках, когда на фоне грозовых туч смутно обрисовалась игла Скалистого пика, Джозеф Лорн заметил с мостика «Элли» светящееся пятно среди волн. Темнота наплывала быстро, и в подзорную трубу Лорн не разглядел ничего, кроме неяркого фосфоресцирующего сияния над морем.

Трессель и Ольберт, старые, испытанные моряки, стояли рядом с Лорном. Яхта шла под полными парусами при неблагоприятном ветре в «одну четверть». Очередной галс яхта делала как раз навстречу световому пятну. Штурвальный выровнял ход по заданному курсу и тоже вгляделся во мрак.

Пятно приближалось, приобретая очертания корабля. Вскоре показались паруса и черные реи, излучающие зловещий зеленоватый свет. Странные зеленые огни мерцали на топах мачт. Судно шло ровно, но на нем не было видно людей. Когда штурвальный «Элли» переложил руля чуть левее, встречные курсы кораблей оказались строго параллельными. Наконец форштевни судов оказались на одном траверзе. Встречный корабль бесшумно прошел мимо, на расстоянии пистолетного выстрела. То, что Лорн и остальные моряки успели различить на таинственном судне, было невероятно!..

Надпись «Летучий голландец» слабо светилась на носу. Шесть скелетов в обрывках белых саванов управляли парусами. Голые черепа излучали сияние. Лорн с полной отчетливостью видел их огненные глаза и улыбающийся оскал челюстей. За штурвалом тоже стоял призрак в белом саване, положив костлявые пальцы на спицы колеса. Но самым страшным была неподвижная фигура капитана на мостике. Это был седой высокий человек в старомодном камзоле и треуголке. Его лицо пересекала наискось черная повязка, закрывавшая левый глаз. Длинная шпага висела на боку. Он смотрел вперед, в подзорную трубу, не обращая никакого внимания на встречную яхту. Когда корабль-призрак промчался, Лорн увидел на корме слова «Порт Вечность». Один из скелетов погрозил с кормы вслед яхте костлявым пальцем и потом указал на небо. Лорн, Трессель и Ольберт замерли в немом оцепенении. Штурвальный истово крестился. Через несколько минут призрак снова расплылся в смутное световое пятно и вскоре растворился в морской дали на северо-западе.

– «Летучий голландец»! – пробормотал Трессель. – Много я слышал о нем от стариков, но своими глазами вижу впервые.

– Это к беде, – произнес Ольберт чуть слышно.

– А капитана вы узнали? – Лорн хрипел так, точно выпил бочку ледяного пива.

– Он похож на покойного Бернардито Луиса! – вымолвил Ольберт, силясь унять дрожь. – Должно быть, пиратский капитан не успокоился в могиле, и теперь его грешная душа носится в этих водах на «Летучем голландце»… Смилуйся над нами, отец небесный, и отпусти нам наши прегрешения! Ветер крепчает. Близится шторм. Вон над самой водой летает пара черных буревестников… Дай-то бог благополучно закончить этот рейс. Но следовало бы вернуться, пока не поздно, мистер Лорн!

Незадолго перед рассветом капитан Бернардито приказал убавить паруса. Ветер усиливался, а гряда подводных рифов была уже близка. Антони стоял на мостике рядом с капитаном.

– Хотел бы я знать, откуда взялась эта яхта? – в раздумье проговорил капитан. – Ты не разглядел ее названия, Антони?

– Нет, она мелькнула слишком быстро. Но курс она держит на остров. Может быть, Грелли послал ее выяснить судьбу обоих кораблей?

– Похоже, что так… Ты ясно разглядел днем второй парус?

– Трудно ручаться, капитан. Была неважная видимость, но белое пятнышко в трубе походило на парус.

– Не шхуна ли «Удача» с остальными неграми идет следом за этой яхтой? Посмотри-ка, Антони, что там чернеет слева по носу? Не подводная ли это скала?

– Нет, это похоже на корабль, капитан. Сейчас луна выглянет из-за тучи, будет светлее… Знакомы ли вам эти рифы впереди, синьор?

– Знакомы ли? Я их обшарил, как собственный карман в поисках последней крупинки табаку.

– Вы ходили сюда с острова? На чем же, синьор?

– На старой шлюпке. Когда французский корвет «Бургундия» разгромил мой экипаж и ушел, Педро обследовал остров и наткнулся на шалаш с полумертвым мистером Фредом. Педро перетащил и меня в этот шалаш. Еще не успев даже оправиться от ран, мы уже начали обзаводиться хозяйством. Грелли оставил нам немного! Мы освидетельствовали наши запасы и увидели, что нам не продержаться с ними и двух недель… Тогда мы подняли со дна простреленную шлюпку, на которой Педро спас меня от французов, и совершили поход сюда, к этим рифам. Здесь еще торчал остов «Черной стрелы», и мы нагрузили шлюпку всем, чем смогли. Шлюпка, что называется, еле дышала, но мы еще дважды совершили на ней это плавание. Инструменты и припасы, которые мы доставили, выручили нас на несколько лет, до первого прихода «Ориона». Потом в первую же бурю «Черную стрелу» разнесло в щепы, да и наша заштопанная шлюпка расползлась… Не помню я здесь высоких скал! Все эти рифы едва виднеются над водой при отливе. Вероятно, впереди действительно еще один корабль… Теперь, под луной, я вижу его отчетливее… Это большая шхуна, Антони! И, черт меня побери, если она не сидит на тех же самых скалах, где разбилась моя «Черная стрела»!

 

4

«Удача», посаженная Каррачиолой на камни, тонула.

Каррачиола вынул из денежного ящика ценности и деньги. Он прибавил к ним небольшой запас галет и бутылку вина. Все это он сложил в прочный парусиновый мешок, сунул нож за пояс и зарядил пистолет. Затем он послал боцмана приготовить шлюпку.

Отчаянные вопли, стук и шум, глухо доносившиеся из-под палубы, пока вода заливала трюмы «Удачи», теперь уже затихли. Все люки, ведущие наверх, были накрепко задраены. Волны быстро довершали разгром судна, посаженного на подводные скалы. Корабль оседал с каждой минутой, и половина палубы была уже погружена. Волна за волной ударяла в стенку рубки. Каррачиола, покончив с приготовлениями, оглядел горизонт.

– Верно, уж ни одной живой крысы не осталось там внизу… Опохмелились после моего угощения… Глотайте соленую воду, висельники!.. Что там возится Химсвелл с шлюпкой? Опять эта проклятая луна! У, круглая ведьма, думаешь, ты тоже свидетельница? Так тебе и поверили, рожа!.. Но что это там светится в волнах? О, черт, верно, возвращается Лорн! Ну, мистер Химсвелл, в таком случае и вы мне больше не нужны!

– Капитан, помогите спустить шлюпку! – крикнул боцман, возясь около борта.

Каррачиола добрался до боцмана. Волны глухо шлепались о разбитый борт. Вдвоем они спустили шлюпку с подветренной стороны. Химсвелл с трудом удерживал шлюпку у высоко задранного кормового трапа, вставлял уключины и налаживал весла. Каррачиола бросил вниз свой мешок, спустился с трапа и оттолкнулся от борта. Химсвелл, горбясь, сидел на банке спиною к носу и уже греб, отводя шлюпку от корабля. Сидя на носу шлюпки, Каррачиола вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил в затылок гребцу.

Капитан «Удачи» перекинул за борт тяжеловесное тело убитого, достал чистый носовой платок, вытер руки и, взявшись за весла, повел пляшущую на веслах шлюпку прямо к светлому пятну на горизонте.

Небо на северо-востоке уже серело, но луна, чуть-чуть начавшая убывать, стояла высоко, заливая белым сиянием паруса «Африканки» и виднеющееся впереди судно. По наклоненным мачтам было очевидно, что неизвестная шхуна села на риф. Всматриваясь в даль, Бернардито заметил в двух кабельтовых впереди мелькнувшую шлюпку.

– Все по местам! – тихо приказал Бернардито. – Чтоб на виду никого не было!

Фосфоресцирующий корабль медленно двигался вперед лишь на кливере и фоке. Шлюпка приближалась к нему. Стал заметен одинокий гребец. Он часто озирался через плечо на странное судно и никак не мог на нем разглядеть ни вахтенных, ни командиров на мостике.

Наконец шлюпка глухо стукнулась о борт, кто-то быстро спустил трап и сразу же отступил в тень. Каррачиола привязал шлюпку к трапу и, подобрав со дна свой мешок, поднялся с ним на палубу. Он давно понял, что судно незнакомое и не имеет ничего общего с яхтой Джозефа Лорна.

– Синьор Бернардито, вот чудеса! К нам пожаловал сам Джиованни Каррачиола, – прошептал Антони.

У Бернардито лязгнули зубы и лицо побледнело от ненависти.

Прибывший положил свой денежный мешок на палубу и теперь оглядывался в крайнем изумлении.

– Эй, кто здесь, отзовись! – крикнул он громко. – Вахтенный, что это за судно? Черт побери, куда девался матрос у трапа?

Мертвая тишина царила на борту. Только волны шумели у форштевня. Луна била прямо в глаза. Наконец с капитанского мостика стало бесшумно спускаться что-то большое, белое, с горящими глазами. У Каррачиолы перехватило дух. Он вытащил пистолет, но, вспомнив, что не успел перезарядить его, бросил бесполезное оружие на палубу. Стук пистолета о доски настила был единственным ответным звуком на возгласы капитана «Удачи». Призрак в белом уже шел по палубе, протягивая вперед руки, будто желая заключить Каррачиолу в свои страшные объятия.

Итальянец, охваченный невыразимым ужасом, попятился и вдруг почувствовал, что позади него появились еще какие-то тени. Он обернулся… Несколько скелетов в белых саванах пялили на него красные зрачки из самой глубины мертвых глазных впадин. А впереди этих скелетов неподвижно стояло высокое привидение – моряк в старомодной треуголке, с повязкой на глазу и длинной шпагой в руке. Губы страшного призрака разжались. Раздался глухой голос, похожий на звучание надтреснутого могильного колокола:

– Добро пожаловать на корабль мертвых, Джиованни Каррачиола! Я давно ищу встречи с тобой. Вспомни малую бухту в Пирее, детоубийца!

– Дух Бернардито! – прошептал Каррачиола и, теряя сознание, грохнулся на палубу…

…Он не слышал, как его перенесли к трюмный карцер. Судно уже лавировало между рифами; Бернардито сам вел его через гряду. «Страшные призраки» бесшумно и ловко скользили по реям, и корабль осторожно приблизился к тому месту, где еще час назад виднелось разбитое судно. Теперь только мачты и задранная корма с надписью «Удача», «Бультон» торчали среди остроконечных камней, похожих на сломанные зубы великана. Полузатопленная шлюпка билась на корме.

– Синьор, может быть, там есть еще живые люди? – прошептал Антони.

– Там нет живых людей, Антони, иначе шлюпка не осталась бы на месте. Поди узнай, очнулся ли тот негодяй в трюме.

Внезапно из глубины судового трюма раздался раскатистый истерический хохот, похожий на ночной крик гиены. Антони содрогнулся. Бернардито взглядом послал его вниз. Сам он не мог покинуть мостик. Солнце поднималось в тумане, ветер громоздил высокие валы, с размаху налетавшие на подводные камни. Судно шло в самом опасном месте.

Антони возвратился на мостик через полчаса.

– Синьор, – сказал он тихо, – Каррачиола просто помешался.

Бред больного был бессвязен. Припадки буйной ярости сменялись целыми часами молчаливой сосредоточенности. Каррачиола замирал на коленях в углу, простаивал часами неподвижно и впадал в полусонное оцепенение. Бернардито приказал не выпускать его из карцера.

К полудню корабль миновал опасную гряду и под всеми парусами птицей полетел на северо-запад, подгоняемый попутным ветром. Антони сменил капитана на мостике.

– Уберите теперь всю чертовщину, но держите ее в полной готовности. Она еще не раз сослужит нам добрую службу, – распорядился Бернардито. – Я же тем временем займусь лечением этого больного! Мне нужно кое-что выяснить при его помощи.

Негры убрали с рей тряпки и обертки со светящимся составом, сложили в трюмы свои белые одеяния, пустые тыквы с глазными отверстиями, маски, кости и прочие устрашающие атрибуты. Полотнища с роковыми названиями корабля и порта были тоже сняты с носа и кормы. На гафеле взвился английский флаг.

Каррачиола хохотал и бесновался в трюме. Угрюмый Бернардито позвал колдуна Нганга и потребовал в карцер льда и воды. Никто, кроме старого колдуна, не знал подробностей мрачной сцены в корабельном трюме. Только в лучах заката негры вновь увидели на мостике капитана Бернардито. Набивая свою трубку, он с усмешкой взглянул на обоих молодых помощников, Нгуру и Антони.

– У меня свои способы добиваться толку даже от сумасшедших, – проговорил он. – Отец Симон, старый пират в сутане, когда-то поведал мне о своих братьях, севильских доминиканцах… Нынче этот опыт пригодился… Теперь я знаю главное. Шхуна «Удача» была пуста, не считая экипажа, утопленного Каррачиолой, чтобы спрятать в воду концы некоторых его проделок в Капштадте. Негров он продал владельцам алмазных копей. Деньги здесь, в этом мешке. Имена владельцев копей он назвал. Яхта принадлежит Грелли. Джузеппе Лорано, или, как он теперь именуется, Джозеф Лорн, ведет ее к острову. Капитана зовут Трессель. Я им не завидую, друзья!.. Мой сын и моя мать живы и поселились вместе с Мюрреем и Уэнтом в некой Голубой долине в низовьях Огайо. Грелли поручил Каррачиоле убить колонистов долины, но едва ли синьору представится для этого подходящий случай! Однако мы должны дьявольски торопиться, потому что Грелли уже послал в долину полдюжины убийц, которые ждут своего главу – синьора Каррачиолу. У нас чертовски мало времени! Надо еще нанести попутный визит африканским алмазным королям, а затем доставить домой на Конго наших негров; клянусь праматерью, черные молодцы этого заслужили! А потом мы пойдем в Америку… Не печалься, друг мой Нгуру, и не завидуй Тоопи, который везет домой свою Нгаву. Может быть, на руднике нам посчастливится выручить из беды и твою черноокую Лаони! А теперь, Антони, ступай вниз и отомкни карцер. Выпусти негодяя на палубу. Может быть, он сам избавит нас от труда повесить его на рее.

Не прошло и пяти минут после возвращения Антони на мостик, как внизу послышался странный шум. Всклокоченный, страшный Каррачиола выскочил на палубу в обрывках нательного белья. Его судорожные, порывистые движения походили на прыжки большой голой обезьяны. Он заметил матросов-негров, и что-то осмысленное, похожее на страх, появилось в его горящем взгляде. Каррачиола постоял минуту, словно в раздумье, затем деловито перекувырнулся на досках настила, захохотал и, подпрыгнув, начал с обезьяньей быстротой карабкаться на бизань-мачту. Один из матросов полез за ним. На тридцатифутовой высоте Каррачиола встал на конце реи, погрозил негру кулаком, подогнул колени и с воплем кинулся в море. Высокий гребень волны скрыл утопающего. Антони схватился за штурвал.

– Может быть, поискать его все-таки? – вымолвил он робко.

За кормой неторопливо катились водяные холмы, багровея в закатных лучах.

– Сейчас его отыщут, – хладнокровно отвечал Бернардито.

Он вынул изо рта трубку и указал чубуком на треугольный плавник акулы, мелькнувшей среди пенных бугров.

В коттедже мистера Брендона шли последние приготовления к празднованию дня рождения мисс Ирены. Все служащие конторы собрались в доме хозяина. Минхер ван Арденфройден прислал сюда для услуг свою новую горничную, негритянку Лаони, и лакея Гамилькара. Мисс Ирена нашла, что Лаони выглядит очень мило в европейском платье. Во время молитвы, когда никто не обращал внимания на Лаони, она подошла к туалетному столику, схватила маленького фарфорового слоника и сунула его себе за ворот. Мисс Ирена заметила это. Она подозвала Гамилькара, который один умел кое-как изъясняться с Лаони, и с его помощью подвергла похитительницу строгому допросу.

– Зачем ты взяла этого слона, Лаони?

Негритянка в испуге присела на корточки и прижала под платьем свое сокровище к груди. Гамилькар заставил ее ответить госпоже.

– Она говорит, что жених ее Нгуру – великий охотник за слонами. Белый слон принесет ей счастье.

Мисс Ирена махнула рукой и пока оставила талисман перепуганной Лаони. Сама мисс в этот вечер тоже получила в подарок некий талисман, и масштаб счастья, которое он сулил, был точно измерен в каратах.

За нарядным столом минхер ван Арденфройден встал с бокалом вина. Подготовленная им праздничная речь должна была послужить образцом изящного юмора. В ту минуту, когда он начал эту блестящую речь, Гамилькар впустил в переднюю какого-то нового гостя в плаще и морском камзоле. Гость, не раздеваясь, отстранил негра и взялся за ручку двери в столовую, откуда доносился голос минхера.

– Мы живем, господа, – изощрялся он в голландском остроумии, – в жаркой стране, где крокодилов гораздо больше, чем джентльменов…

– …и где крокодилы с успехом возмещают недостаток джентльменов, – прозвучал металлический голос.

Дверь широко распахнулась. Все увидели высокого моряка с наполовину забинтованным лицом. Следом за ним появился молодой человек, тоже в форменной одежде.

– С кем имею честь? – спросил мистер Айвенс Брендон, сразу почуяв нечто недоброе.

– Представитель «Северобританской компании» Джозеф Лорн с правительственными полномочиями из Лондона. Мистер Брендон, мистер ван Арденфройден, прошу в кабинет.

Веселье гостей в зале уступило место унынию. В кабинете моряк выглянул в окно и опустил штору. После этих манипуляций он сказал:

– Потрудитесь немедленно доставить сюда с рудника четыреста пятьдесят невольников со шхуны «Удача», незаконно задержанных вами. Эти люди следуют на плантацию сэра Фредрика Райленда. Грузиться они должны через три часа. Угодно вам отдать соответствующее распоряжение?

– Мистер Лорн, прошу предъявить ваши полномочия.

– Извольте, – отвечал гость с готовностью, и мистер Айвенс Брендон увидел у самых своих глаз пистолетное дуло. – Мистер Трессель, дайте сигнал!

Молодой спутник забинтованного моряка выбил окно ударом сапога и издал пронзительный свист. Из темной глубины сада прозвучал ответный свист, и внезапно во всех окнах дома появились ружейные стволы, пистолетные дула и английские матросские шапочки. Тот же металлический голос прогремел на весь дом:

– Первый, кто пошевелится, живет свой последний час. Господа, – обратился моряк к владельцам, – в вашем распоряжении две минуты для обсуждения моего требования. По истечении этого срока я дам команду двум ротам морской пехоты атаковать рудник и привести к берегу всех чернокожих с ваших копей.

– Но, мистер Лорн, двести человек были нам проданы представителем компании!

– Ваши деньги можете получить обратно… от синьора Каррачиолы. Я не имею возражений… Две минуты истекли. Мистер Трессель, сигнал к атаке!

– Стойте, мистер Лорн! Под давлением грубой силы я вынужден уступить. Но болезни унесли большую часть негров. У нас… неблагоприятный климат.

– Мой представитель проверит на месте справедливость ваших утверждений. Через три часа люди должны быть на берегу. Мистер Трессель, извольте отправиться на рудник вместе с посланцами мистера Брендона. Уполномочиваю вас действовать решительно.

По прошествии нескольких минут присутствующие в доме услышали топот нескольких лошадей. Ровно через три часа, когда участники вечера, истомившиеся под черными зрачками дул, успели втихомолку, трижды проклясть роковую сделку с капитаном «Удачи», из-за ограды послышался сдержанный гул многих голосов. Юный «мистер Трессель» вошел в гостиную с оживленным лицом.

– Прибыли триста человек, все до единого, кто уцелел из состава партии Каррачиолы. Разрешите начать погрузку, капитан?

– Нет ли среди них девушки по имени Лаони? – осведомился старший моряк.

Новая горничная минхера ван Арденфройдена, забившаяся в угол гостиной и решительно ничего не понимавшая в странном поведении белых людей, сделала столь поспешную попытку улизнуть за портьеру, что моряк заметил эту молодую особу.

– Позовите сюда Нгуру, – приказал он.

При этом имени негритянка застыла от изумления; в следующий миг она увидела своего жениха, вооруженного длинным пистолетом. Лаони не лишилась чувств при этом зрелище, но глаза ее заблестели.

– Я знала, что белый слон приведет тебя ко мне! – воскликнула она радостно..

Нгуру схватил ее в охапку и бросился из комнаты, даже не взглянув на убранство европейского жилья.

– Предупреждаю господ, – заявил старый моряк на прощание, – что на любую попытку преследования нас в море я, по приказу морского министра, отвечу пушками своего фрегата.

Часом позже, когда растерянные служащие мистера Брендона рискнули выйти на берег маленькой бухты, они увидели вдали только смутные очертания парусов. Впоследствии служащие в один голос утверждали, что никогда не видывали у этих берегов более грозного британского фрегата.

 

5

Моряки на мостике «Элли» долго обсуждали странное и зловещее видение, исчезнувшее на северо-западе. Штормовой ветер бросал легкое судно в глубокие провалы между волнами. Ночью корабль подошел к острову, окруженному со всех сторон высокой стеной океанского прибоя. Лорн, Трессель и Ольберт вглядывались в карту острова, некогда составленную Брентлеем и Уэнтом. Яхта была уже в одной миле от горловины пролива.

– Если негры и впрямь восстали, они могут обстрелять нас в проливе и отрезать выход из бухты, – сказал Лорн.

– Но бухта Корсара – единственное место на острове, пригодное для стоянки судна, – заметил Трессель. – Не думаю, чтобы в бухте нам грозила какая-либо опасность. Остров кажется совершенно безлюдным. Нигде нет ни одного огонька.

– Вот это мне и не нравится. Вместе с экипажами обеих шхун здесь должно быть сейчас более семисот человек. Дождемся рассвета.

Вскоре серые очертания каменных мысов сделались отчетливыми; дали раздвинулись, луна померкла, и утренний ветер изменил направление. Он погнал над островом низкие грозовые тучи. Справа от каменного мыса, позади вздыбленных валов прибоя, моряки увидели остатки разбитой шхуны. Джозеф Лорн узнал корму «Доротеи».

– Долго прождал бы Каррачиола в Капштадте возвращения кораблей! – воскликнул Лорн. – Картина проясняется. Произошло кораблекрушение. Предположение, что негры взбунтовались, по-видимому, отпадает. Вводите корабль в бухту, капитан.

Послушное рулю судно вошло в горловину пролива. Здесь, между высокими скалистыми берегами, еще царили утренние сумерки. Яхта медленно двигалась посреди фарватера и благополучно достигла поворота влево. В этом месте судно едва не наскочило на бревенчатую запруду, оставлявшую лишь узкую протоку справа, под самыми береговыми скалами. Штурвальный едва успел отвернуть, и яхта оказалась почти прижатой к берегу, над которым на высоте трех десятков футов нависал каменный выступ.

Упираясь баграми в скалу, матросы осторожно провели корабль через неудобное место. Судно уже выходило из узкой протоки, как вдруг стоявший на мостике Лорн ощутил упругий толчок. Киль яхты зацепился за рыболовную сеть, прикрепленную к полузатопленному бревну. Лорн не успел предупредить Тресселя, как сеть натянулась и медленно отвела бревно в сторону. В тот же миг где-то вверху раздался глухой взрыв, береговую скалу окутал пороховой дым, и свисавший каменный выступ сорвался вниз. Сотрясая корабль от киля до верхушки мачт, скала вместе с целой лавиной мелких камней рухнула на корму. Настил палубы был взломан с такой силой, что уцелевшие концы досок разом взлетели вверх с вырванными болтами. Задняя часть корпуса яхты треснула, как скорлупа ореха в щипцах; вода хлынула в кормовой отсек, раздавила переборки, и «Элли» по самый фальшборт погрузилась в воду. От страшного толчка в корму судно рванулось вперед. Команда не успела даже спустить шлюпку, как яхта тихо осела на дно. У отмели было уже неглубоко, но все моряки оказались по грудь в воде, а шлюпка, подвешенная на талях и покрытая запасным парусом, закачалась на волнах. Почти ныряя, моряки освободили шлюпку, перебрались в нее и, покинув корабль, достигли отмели.

Штук шесть крокодилов проявили признаки любопытства при виде шлюпки в их непосредственном соседстве. Выйти на берег через отмель можно было лишь мимо крокодильих челюстей, поэтому было решено на шлюпке пересечь бухту наискось, к противоположному берегу. Ловушка в проливе показала, что остров находится во власти коварного и опасного врага.

Ольберт, штурман «Элли», сгорбившись на корме, ежесекундно ожидал либо залпа в спину, либо появления лодок с врагами. Он давно дивился тому легкомыслию, с каким Лорн пустился в этот рейс. Яхта вышла из Капштадта в понедельник. Экипаж насчитывал вместе с Лорном тринадцать человек. Рейс продолжался после грозного ночного появления «Летучего голландца», хотя он, Ольберт, посоветовал вернуться. Чего же можно было теперь ожидать при столь явном неуважении к самым верным приметам?

Царившая вокруг тишина действовала угнетающе. За каждым деревом чудились злобные недруги. Остров казался вымершим; но было совершенно ясно, что враг затаился и держится наготове.

Приготовив ножи, моряки подвели шлюпку к берегу. Джозеф Лорн вышел на песчаную полосу. Перед ним была нетронутая лесная чаща. Он повернулся к матросам, отдал команду и первым побежал в сторону зарослей, ожидая выстрелов. Команда, пригибаясь к земле, спешила за ним.

Но лесное безмолвие нарушали только птицы. Вдали отчетливо виднелся островной вулкан. Он курился – и это был здесь, по-видимому, единственный дымящийся очаг.

Продираясь вдоль берега сквозь колючую чащу, матросы добрались до расчищенного участка леса. Здесь виднелось несколько десятков плетеных хижин и шалашей. Левее торчали остовы двух палаток, дальше высились штабели бревен, остатки лесопильных помостов и громадные кучи хвороста.

– Поселок необитаем, – тихо проговорил Джозеф Лорн.

– Из чего вы это заключаете? – полюбопытствовал Трессель.

– Вглядитесь, и вы увидите сами.

Трессель заметил, что много птиц без помех разгуливают среди строений и перепархивают с кровли на кровлю. Никто не тревожил пернатых в этом пустом поселке.

– Вы правы. Но начинается дождь. Не поискать ли убежища в поселке? Там легче и обороняться в случае неожиданного нападения.

Ближайшая к берегу хижина, самая поместительная, открыто располагалась на небольшом возвышении. Для обороны она казалась самой удобной. Стая диких голубей шумно взлетела из-под ног матросов, когда они приблизились к этой хижине. Лорн заглянул внутрь. Просторная хижина была пуста, около очага с давно остывшей золой лежала поленница дров. Матросы развели в очаге огонь. Дождь уже барабанил по крыше.

– Куда же девалась «Глория»? В бухте ее нет. Может быть, она разбилась на подводной гряде? Но где же экипаж «Доротеи»? Неужели все погибли?

Наконец Лорн не выдержал давящей тишины. Он рупором приложил руки к губам:

– А-хой, О’Хири! Хетчинсон! Хэллоу, Вильсон! Куда вы все провалились? А-хой!

Теперь уже весь экипаж «Элли», следуя примеру Лорна, протяжно орал «хэллоу» и «а-хой» на разные голоса.

Только шелест деревьев и журчание дождевых струй были ответом на эти крики.

– Чума его побери, этот остров! – пробормотал охрипший Лорн.

Он выставил двух часовых, приказал корабельному коку поискать какой-нибудь провизии в ближайших хижинах и вместе с Тресселем и Ольбертом отправился обследовать поселок.

– Хижины негритянские, – сказал он своим спутникам. – Но взрыв при входе в бухту – это европейская выдумка. Возможно, здесь прячутся и какие-то белые островитяне. Но чертовски тихо. Это действует на нервы, сакраменто!

Хижины отстояли друг от друга на двадцать – тридцать ярдов. Моряки заглянули в одну, в другую… Все они были пусты.

Вдруг Ольберт схватил Лорна за рукав:

– Что это значит, мистер Лорн? В лесу, кажется, появился дым! И вон, над той хижиной, тоже поднимается струйка дыма!

Они осторожно пошли вдоль строений и изгородей поселка. Сейчас они встретят, по крайней мере, живые существа! Лорн поднял плетеную циновку, прикрывавшую вход в низкую хижину, над которой моряки заметили дымок. В хижине было темновато. Взбудораженные моряки не обратили внимания на странный, неприятный запах. О фосфоре, воспламеняющемся от воды, они не вспомнили, им было не до химии…

Крыша в хижине была худая, с потолка падали дождевые капли, но в очаге слабо мерцало голубоватое пламя. Перед очагом… четыре скелета разводили огонь! Они склонили голые черепа, как бы раздувая костер. Один скелет замер в неподвижной позе со связкой хвороста в костлявых руках, но… концы хвороста тлели голубоватым огнем. Скелеты грелись у костра!

Ольберт опрометью выскочил из хижины и с криком ужаса пустился бежать между строениями. Трессель, поборов страх, схватил полено и запустил им в странную компанию у очага. Два скелета рассыпались с сухим стуком, один из черепов покатился под ноги Лорну. Покидая хижину, тот с проклятием отшвырнул его ногой.

Внезапно оглушительный грохот потряс все побережье бухты и, как бичом, подхлестнул напряженные нервы Лорна. Выбегая на улицу, он увидел черную тучу взлетевшей земли на месте хижины, где прятались матросы. Сквозь дымовую пелену Лорн успел заметить, как Ольберт, не добежавший до хижины, упал навзничь, подброшенный силой взрыва на воздух.

Вместе с Тресселем Лорн подбежал к месту взрыва. Оглушенный Ольберт уже поднимался на ноги, дико озираясь по сторонам. На месте хижины чернела глубокая воронка. Кругом валялись обломки, вывернутые камни и девять мертвых матросов «Элли». Случайно избежал гибели только корабельный кок, покинувший хижину перед самым взрывом, чтобы поискать по соседству какого-нибудь провианта.

Четверо почти безоружных людей, голодных, объятых ужасом и окруженных со всех сторон таинственными опасностями, решили покинуть поселок мертвых.

Огонь в лесу, давно замеченный Ольбертом, разгорался все ярче. Над лесом медленно, словно утренняя заря, разливалось алое зарево.

Кок и Ольберт вышли на тропу, Лорн и Трессель следовали за ними. Тропа, извиваясь среди густых зарослей, вела в глубь леса.

Вывороченный корень тянулся поперек тропинки. Кок наступил на корень, но не успел даже занести другую ногу, как в воздухе что-то пронзительно свистнуло. Матрос рухнул навзничь, едва не сбив с ног Ольберта. Из груди мертвого кока торчала длинная стрела, пронзившая его насквозь. Лорн осмотрел корень и раздвинул кусты: возле самой тропы, укрепленный вертикально, стоял в кустах высокий лук со спущенной тетивой…

– Негритянская штука… – пробормотал Ольберт. – Я слышал о таких ловушках в африканских дебрях. Помоги нам бог выбраться отсюда!.. Смотрите, мистер Лорн, мы со всех сторон окружены лесным пожаром! Лес подожжен, нас берут в огненное кольцо.

Лорн осмотрелся вокруг. Птицы с тревожными криками носились над облаками дыма. Из чащи то и дело выбегали козы, шакалы, обезьяны. Спасения следовало искать в горах, но как добраться до них, минуя проклятые тропинки?

Трое уцелевших моряков стали пробираться вслед за убегавшими животными. Несколько часов они шли по лесу и наконец достигли предгорий. Ущелье с каменистыми склонами, постепенно повышаясь, вело к Скалистому пику.

День близился к концу. Дождь утих, и сильный ветер раздувал лесной пожар.

Моряки поднялись еще на милю вверх по ущелью, увидели закатное солнце, лес, охваченный пожаром, и низкие тучи. В бухте, рядом с желтой отмелью, виднелись мачты затонувшей «Элли».

– Поищем себе убежище для ночлега, – предложил Лорн. – Если к нам попытаются ночью подползти, будем драться. Но, кроме этих проклятых мертвецов, на всем острове не видно ни одного человеческого существа. Ведь не скелеты же, в самом деле, хозяйничают в поселке, устраивают взрывы и жгут леса? Все это похоже на какую-то дьявольщину!

Они вскарабкались по крутому склону. Солнце освещало последними лучами мшистую поверхность скалы с какими-то полосами и значками. Лорн с трудом разобрал длинную поминальную надпись.

– Могила Бернардито!.. – прошептал он.

Все трое, почти теряя силы от усталости, преодолели последний подъем и увидели площадку. Но она оказалась уже занятой. Странные здесь обосновались гости! Посреди площадки, под самой надписью, высился могильный холм, покрытый гранитной плитой. Вокруг этой плиты шел странный пир: одиннадцать мертвецов сидели в самых причудливых позах над местом вечного упокоения Бернардито Луиса. Голые черепа доверительно клонились друг к дружке, будто мертвецы о чем-то совещались. А на самой могильной плите стояли бутылки и оловянные кружки.

У Ольберта волосы зашевелились на темени. Джозеф Лорн отступил от края, Трессель чувствовал себя уже близким к потере рассудка. Они торопливо покинули площадку веселых покойников и перебрались на уступ, откуда срывался водопад. Кругом сгустилась мгла. Края туч озарялись кроваво-красным заревом пожара. А вдали, за облаками дыма, чернели береговые мысы и глухо ревел океан, разбивая вал за валом об утесы «острова мертвых».

Утром мистеры Джозеф Лорн, Хью Ольберт и Роберт Трессель сами подивились тому обстоятельству, что они еще живы и что страшная ночь миновала благополучно.

При утреннем свете они увидели на дне ущелья стадо диких коз. Выгнанные со склонов горы пожаром, они сбились в кучу на берегу ручья.

Подкравшийся Лорн ударом ножа убил раненого козленка. Моряки развели костер. Это была их первая трапеза после гибели яхты. Подкрепившись, они выбрались руслом ручья к бухте и под вечер добрались до своей шлюпки. Суденышко оказалось в сохранности. Моряки долго осматривали шлюпку, опасаясь новых козней врагов, и наконец пересекли бухту. Крокодилы покинули песчаную отмель, потревоженные низко стелющимся дымом пожара. В песке лежало много черепашьих яиц. Моряки испекли их и наелись досыта.

Раздевшись и не выпуская из рук ножей, они принялись осматривать полузатонувшую «Элли». Было время отлива, и крышка задраенного люка выступала из воды. Моряки взломали люк багром и спустились в трюм. Здесь они нашли запасы провианта.

– Слушай, Джо, что ты думаешь обо всей этой чертовщине? Спим мы или отравились ромом?

Слова Тресселя глухо звучали в трюме. Лорн перекрестился.

– Хотел бы я оказаться за тысячу миль отсюда! Видно, ад выпустил на этот остров всех своих детей. Надо уносить ноги отсюда. Я предлагаю выйти в море на шлюпке. Пойдем навстречу шхуне Каррачиолы и повернем ее на шестнадцать румбов. Пусть сам дьявол занимается плантацией на острове Райленда. Я ему здесь не слуга! По мне, лучше десять раз утонуть, чем провести еще один такой денек.

Трессель и Ольберт обрадованно согласились. Шхуна Каррачиолы, как они полагали, остановилась неподалеку от подводной гряды рифов. Это шестьдесят – восемьдесят миль; есть шансы на спасение.

Посланцы виконта Ченсфильда вооружили шлюпку парусом, взяли запас продовольствия и бочонок воды, соорудили на корме парусиновый навес и заняли места гребцов. Лорн принес из рубки штурвальное колесо «Элли», судовой журнал и денежный ящик. Оружия у моряков по-прежнему не было. Перекрестившись, Лорн оттолкнул шлюпку от песчаной отмели. Они благополучно миновали пролив, поставили парус и пошли вперед, борясь с волнами и течением. Вскоре остров, объятый дымом пожара, отдалился, и маленькая скорлупка с тремя беглецами оказалась во власти угрюмого, пустынного океана…

На вторые сутки плавания шлюпка подошла к подводной гряде. Здесь, к своему ужасу, моряки увидели остатки разбитой «Удачи». Осмотрев погибшую шхуну, они смогли лишь немногим пополнить свои запасы, но зато перебрались в другую шлюпку, более устойчивую и поместительную. Дальнейшее путешествие на шлюпке с «Удачи» длилось почти три недели. Уже кончились запасы, а бочонок из-под воды пустовал третьи сутки, когда в двухстах милях от Игольного мыса моряки были подобраны кораблем, шедшим в Вест-Индию.

Когда они добрались туда, истратив все деньги, им пришлось наняться на каботажное судно Вест-Индской компании и проплавать два месяца. Попутным рейсом британское судно доставило их до Гибралтара. Лишь к зиме 1779 года все три моряка ступили наконец на английскую землю в Бристоле и в качестве пассажиров почтовой кареты прибыли к бультонской гостинице «Белый медведь». К своему удивлению, Джозеф Лорн узнал в лице нового владельца гостиницы «Белый медведь» мистера Вудро Крейга, весьма пополневшего и еще более величественного.

Пока Хью Ольберт и Роберт Трессель откупоривали первую бутылку, мистер Джозеф Лорн, выслушав от Крейга новости, взял наемный кеб и отправился к своему высокому патрону, сэру Райленду, графу Ченсфильду, адмиралу отечественного флота.

 

6

Неимоверная теснота царила на борту «Африканки». Более семисот спасенных из неволи возвращались на Конго. Чернокожие матросы капитана Бернардито, производя парусные маневры, буквально переступали на палубе через тела своих соплеменников. Корабль сделал на протяжении всего пути от Капштадта только два захода в островные бухты, чтобы пополнить запасы пресной воды. В начале ноября 1778 года «Африканка» приняла на борт туземного лоцмана и, минуя португальские фактории в дельте, поднялась на сотню миль вверх по священному Конго. Судно двигалось в окружении целой флотилии негритянских челноков и лодок с причудливо скроенными парусами. По берегам простирались болотистые заросли и зеленели тропические леса. С мостика открывался вид на густолиственные чащи, перевитые ползучими растениями.

Навстречу кораблю прибыл из своей резиденции сам Нгуди-Мианге, властитель обширной области, вождь баконго, отец военачальника Майни-Мфуму. Под грохот барабанов, звуки труб и тростниковых флейт, под струнную музыку маримб и оглушительные приветственные крики старый Нгуди-Мианге прежде сына обнял высокого капитана в потертой треуголке. Бернардито, Антони и Доротея сошли на берег и в сопровождении сотен людей совершили на слонах небольшое путешествие до священного озера близ Мбанза-Конго, где высился храм, посвященный царю богов и всем предкам народа баконго.

Жрецы ввели одноглазого капитана в этот храм и торжественно провозгласили его великим Чэмбу, божественным посланцем на земле, всевидящим светлым оком, сокрушающим копьем, молнией божественного гнева, могучим баобабом и пальмой пустыни.

Утомленный продолжительными почестями, «великий Чэмбу» взирал на толпу черных людей своим «всевидящим светлым оком». Под конец церемонии он произнес короткую речь, которую Антони перевел воинам и женщинам. Бернардито подарил чернокожему племени часть трофейного оружия и припасов, а затем осведомился, согласен ли новый экипаж «Африканки» следовать с «великим Чэмбу» до тех пор, пока в его распоряжении нет других матросов. Антони перевел капитану, что жрецы обязали экипаж не покидать корабля.

Наконец настал час расставания. Длинная процессия двинулась к берегам Конго. В трюмы «Африканки» были погружены слоновые бивни, драгоценная черная и красная древесина, много изделий из золота, серебра и слоновой кости. Но самый удивительный подарок «великому Чэмбу» сделал правитель Нгуди-Мианге. По его повелению искуснейшие негритянские мастера, изготовлявшие украшения царского дворца и храма, выточили из драгоценных минералов искусственное око – точное подобие здорового глаза Бернардито. Капитан с удивлением рассматривал подарок; примерив его к своей глазнице, он подивился мастерству негритянских ювелиров: искусственное око выглядело на лице капитана вполне натурально.

– Хорошая штука, – сказал капитан и расстался со своей черной повязкой на лице.

Когда «Африканка» развернулась по фарватеру, подняла часть парусов и тихо тронулась в обратный путь вниз по реке, Бернардито увидел лодку, шедшую наперерез кораблю. Шестеро гребцов подвели лодку к трапу. На носу стоял вождь Майни-Мфуму. Он склонился перед Бернардито:

– Старейшины племени решили, что первые люди баконго, увидевшие на острове твое прозорливое око и спасенные тобою из неволи, должны всегда помогать тебе в великих подвигах твоих. Народ баконго хочет, чтобы эти отважные воины не отлучались от тебя, не знали иных вождей, кроме тебя, сопровождали тебя повсюду и исполняли твою волю.

Нгуру, Тоопи, Мгамбу, Нгано, Тимбу и Нори – шестеро первых беглецов с «Доротеи» – поднялись на борт. Бернардито давно дивился, что не видел во время прощальной церемонии своих друзей, и теперь обрадовался их приходу.

– Вы решили оставить Нгаву и Лаони, друзья, чтобы сопровождать меня? – спросил он растроганно.

Тень печали мелькнула в глазах Нгуру, но он отвечал, что все шесть воинов гордятся возложенной на них честью, а Лаони и Нгава должны будут поискать себе новых женихов.

– Нет, друзья, – сказал Бернардито, – я могу взять с собой только тех, чьи сердца всецело принадлежат мне. Пусть Нгуру и Тоопи остаются в своем племени и не забывают, чему я научил их. Они станут большими воинами и вождями. Лаони и Нгаве не придется искать новых женихов. Остальных четырех могучих сынов племени я с радостью принимаю под свои паруса, ибо сердца их свободны.

Оба молодых воина, освобожденные «великим Чэмбу» от наложенного на них обета, весьма довольные мудрым решением, простились с «всевидящим оком», а четверка телохранителей «великого Чэмбу» присоединилась к остальным восьми десяткам корабельного экипажа. С этим экипажем судно покинуло пресные воды Конго и взяло курс на Новую Англию.

В январе 1779 года «Африканка» подошла к берегам Америки и бросила якорь в порту Филадельфии. Команда состояла из негров. Капитан этого корабля мистер Тоббиас Чембей снял в городе живописный домик для своей жены и маленького сына Чарльза.

Синьора Доротея Чембей, очень красивая итальянка, обратила на себя внимание даже суровых пуритан Новой Англии. Она сама наблюдала за разгрузкой судна и вела все дела с купцами, пожелавшими приобрести редкостные колониальные товары. Сам капитан Чембей пробыл в Филадельфии не более двух дней. Закупив теплую одежду и лошадей и не дав себе ни дня отдыха, он двинулся на запад, держа путь к перевалу через Аппалачские горы; даже нанятые им проводники-индейцы дивились быстроте его марша: индейцам еще не встречался такой выносливый и неутомимый белый путешественник. Капитана сопровождали, кроме индейских проводников, четыре негра атлетического телосложения, молодой итальянец синьор Антони, а также свирепая серая овчарка, похожая на необыкновенно крупного волка.

В середине января, преодолев по военным дорогам и тропам более трехсот миль, экспедиция мистера Чембея была уже в верховьях реки Огайо. Отсюда путь ее лежал по заснеженным дебрям, вдоль берега замерзшей реки, по следам недавно прошедшего здесь отряда американской милиции под командованием подполковника Георга Роджера Кларка.

 

1

Для путника в зимнем лесу нет звука тоскливее, чем отдаленный волчий вой. Когда померкнет закатная заря, сумерки сольют очертания отдельных деревьев в сплошную зубчатую стену и над этой дремучей стеной поднимется белый серп невидимой жницы, тогда из глухой лощины или с берега реки потянется в зимнее небо высокий, хрипловатый, бесконечно печальный стон. Кажется, будто сама лесная зима плачется месяцу на холод, голод и одиночество. То нарастая до отчаянного визга, то падая до низкого злого урчания, этот вой, повторенный лесным эхом, берет путника за душу и нагоняет на самые мужественные сердца невыразимо тоскливую жуть. И хочет не хочет, а зовет тогда человек себе на выручку самого древнего из своих богов-покровителей – огонь охотничьего костра.

…Быстрый Олень, молодой воин ирокезского племени онондага, почуял в лесном воздухе запах чужого костра раньше, чем успел разглядеть самый огонек. Индеец потянул в себя воздух и остановил в чаще леса своих спутников. Жестом он показал им, что впереди – неведомая опасность. Сородич Быстрого Оленя, Длинная Рука, показал спутникам на кусты, где им следовало спрятаться; оба индейских воина ушли вперед, на рекогносцировку. Под их ногами не заскрипел снежок, не хрустнула ни одна веточка, не зашелестела опавшая хвоя. Воины возвратились очень скоро.

– Два могавка ведут из Дайтона шестерых белых чужеземцев-инглизов. Один из них стар. Они вооружены. Но это не солдаты Великого Отца инглизов и не торговцы пушниной.

– Что же решил мой брат Быстрый Олень? Кто эти люди и куда они держат путь? Опасна ли встреча с ними? – спросил по-английски старший из путников, человек в оленьей шапке, индейских мокасинах и с двуствольным штуцером в руках.

Воин отвечал на смешанном жаргоне чинук, состоящем из английских, французских и индейских слов. Этим жаргоном пользовались все индейские племена, торговавшие пушниной с европейцами в стороне Великих озер и в бассейне реки Огайо.

– Могавки – братья племени онондага. Но с тех пор как в долине Онондага погас огонь Совета, не стало согласия и между братьями. Два могавка провожают этих чужих инглизов тоже на запад, в сторону Отца Вод. Наша тропа ведет туда же. Пусть Зоркое Око сам решит, выйти ли ему к этим инглизам.

– Есть ли поблизости индейские селения или фактории белых?

– На излучине Огайо живут белые. Там пушная фактория. Туда один день пути. Индейские селения далеко. Здесь – охотничьи земли моего народа. Дайтон – поселок белых – лежит на север. Те люди идут оттуда… дней пять.

– Антони, – обернулся человек со штуцером к молодому охотнику, который удерживал на сворке огромную серую овчарку, – твое мнение?

– Я предложил бы вам остаться в засаде с Длинной Рукой и четырьмя негритянскими воинами, сеньор Бернардито; а нам с Быстрым Оленем разрешите пойти к костру и посмотреть, что это за люди.

– Ты становишься воином, мой молодой друг… Согласен! Ступайте, а мы тем временем возьмем этих людей в кольцо. Сигнал опасности – выстрел. Вперед, друзья!

Маневр окружения чужого костра был выполнен бесшумно и быстро. Бернардито положил свой штуцер на еловый сук и вгляделся в мерцающий огонек. Скоро послышался голос Быстрого Оленя, который издали крикнул что-то индейским воинам у костра и в сопровождении Антони Ченни смело пошел на огонь. У костра замелькали тени, послышались приглушенные голоса. Вскоре Антони вернулся к людям, оставшимся в засаде.

– Сеньор Бернардито, – сказал он, – чужаки не похожи на здешних колонистов, но и от фортов с солдатами они, по-видимому, намерены держаться вдали. Мне кажется, это не враги. Но идут они в Голубую долину и притом спешат не меньше нас.

– В Голубую долину? Что ж, постараемся в дороге разобраться в их намерениях. Действительно, похоже, что это не враги, потому что иначе они не прятались бы от британских солдат… Идем к ним, Антони, но держи и уши и глаза открытыми! Не забывай о возможных посланцах Джакомо Грелли!

Уже несколько дней пробирался на запад объединенный отряд. Привалы сокращали до крайней возможности, на ночлеги останавливались уже при звездах, а костры ночных стоянок закидывали снегом еще затемно. Сотни миль лесной глуши оставались за плечами путников. Четыре индейских воина дивились столь быстрому маршу, непривычно трудному для белых людей.

Чем ближе к цели, тем осторожнее становились воины: отряд пробирался через земли племен сенека и кайюга, пославших американским колонистам вампум войны. Вместе с белыми солдатами инглизов воины сенека, кайюга, часть могавков и алгонкинское племя шавниев шли теперь «по тропе великой войны». В лесах гремели выстрелы: одни красные воины убивали других красных воинов, разоряли друг у друга селения, атаковали поселки, и все это – во имя щедрых обещаний английского короля, объявившего индейцев своими «детьми» и обещавшего вернуть им прежние земли и вольную жизнь, как только будет покончено с непокорными колонистами…

В первых числах февраля 1779 года отряд приблизился к водопадам в низовьях Огайо. Воины ушли на разведку, Бернардито и Антони вместе с неграми готовили на ночь шалаш и костер. Ужин поспел, когда проводники вернулись, неся на руках чье-то тело, укрытое плащом Быстрого Оленя. Антони приоткрыл лицо человека и увидел старого индейца с заострившимся носом, глубоко запавшими глазами и несколькими орлиными перьями, прикрепленными к пучку волос на темени. Человек был тяжело ранен пулей в ногу. По кровавому следу разведчики отряда нашли этого старого воина в лесном укрытии и принесли его к месту ночлега. Человек пришел в сознание. Его подкрепили глотком разведенного спирта, накормили ужином и положили у костра из трех толстых бревен, расположенных так, чтобы они давали равномерно тепло всем, кто спал в шалаше, и не затухали до самого рассвета.

На своих спасителей старый воин глядел с полным равнодушием и сначала не отвечал на вопросы. Потом его, по-видимому, удивила и даже тронула забота, проявленная о нем чужими путниками, которые не пожалели для него ни хорошей еды, ни даже «огненной воды». Жестом он показал, что доволен и желает теперь уснуть, а после отдыха будет говорить с Зорким Оком, в котором, очевидно, признал вождя маленькой экспедиции. Зоркое Око расположился у костра, набил свою неизменную трубку и, посматривая на лицо спящего индейского воина, пригласил старшего из группы дайтонских охотников сесть поближе к огню.

– Вот уже не первую ночь мы проводим с вами у одного костра, и цель нашего пути общая; из-за каждого куста грозит опасность, и делить ее, возможно, придется вместе. Но до сих пор мы еще ничего не знаем друг о друге… Меня зовут Тоббиас Чембей.

Бернардито дружелюбно протянул старику табакерку. Тот решительно отказался. Капитан продолжал расспросы:

– По вашим рукам я вижу, что вы – ремесленник, а спутники ваши, по-видимому, крестьяне из Ирландии. Вы квакер?

– Нет, методист.

– Не больно-то я разбираюсь в этих тонкостях веры. Не назовете ли вы ваше имя, синьор?

– Меня зовут Элиот Меджерсон. Я бывший рабочий с ланкаширской мануфактуры.

– И давно вы из Англии?

– Четыре месяца назад… Скажите, мистер Чембей, а эти ваши черные спутники… Вы что же, верно, имеете касательство к работорговцам?

Бернардито расхохотался так, что огонь в костре колыхнулся и спящий индеец пошевелился.

– О да, синьор Меджерсон, к работорговцам я действительно имел некоторое касательство… Только мои черные спутники не были в обиде за это.

– Вас, мистер Чембей, тоже нелегко разгадать… Ведь вы не траппер, не простой охотник, не торговец пушниной и кожами… А может быть, вы вербовщик или «дух»?

– Хм! «Дух», говорите вы, синьор Меджерсон? Пожалуй, тут вы попали в самую точку. Ха-ха-ха! И верно, что «дух»… Без плоти и крови, но с добрыми кулаками, каррамба!

Меджерсон недоверчиво смотрел на странного спутника. Его правый глаз искрился весельем, левое око было мертвенно-спокойным… Что за цель у него в Голубой долине? Откуда он?..

– Каким судном вы, мистер Чембей, прибыли к побережью? В каком порту вы ступили на американскую землю?

– Высадился я близ Филадельфии, с брига «Африканка».

– Не из Капштадта ли прибыло ваше судно?

– Да, действительно из Капштадта, с заходом в Гвинейский залив, к устью Заиры.

– А этот молодой итальянец зовется Каррачиола, не так ли? – в упор глядя на Бернардито, спросил старик.

Бернардито схватил Меджерсона за плечи:

– Вы слышали об этом негодяе? Заклинаю вас именем Бога, откройте мне, что вас ведет в Голубую долину, синьор!

– Ведет меня долг защитника обманутых и слабых… Если этот молодой человек не Каррачиола из Капштадта, а вы прибыли не с транспортом «Омега» через Йорктаун, тогда, быть может, мы с вами не помеха друг другу в Голубой долине!

– Синьор Меджерсон, Каррачиола мертв! Он пал от наших рук. О транспорте «Омега» мне ничего не известно. Не станем пытаться проникнуть в тайны друг друга. Но знайте, что, если вы спешите на помощь людям Голубой долины, у вас нет союзника вернее меня и синьора Антонио!.. Однако наш больной просыпается…

Раненый индеец приподнялся на локте и попросил пить. Бернардито сам напоил его из берестяной кружки. Старый индейский воин осмотрел свою перевязку и остался доволен врачебным искусством Бернардито и Антони. Он неторопливо достал трубку, украшенную резьбой, набил ее из табакерки Бернардито и предложил первую затяжку Зоркому Оку. Капитан потянул из трубки и передал ее вкруговую. Когда все охотники покурили, трубка вернулась к ее хозяину. Он поудобнее оперся спиной о груду еловых веток и начал свой рассказ о событиях в лесном краю…

– Слушайте меня, чужие охотники, гости наших лесов. Я расскажу о делах ваших бледнолицых собратьев; они чернее, чем кожа ваших негров, этих черных людей с чистыми душами. Вы услышите правду, которую я знаю от своей матери. Я вижу, что ваши матери научили вас хорошим обычаям, а ваши отцы сделали вас настоящими мужчинами. Это хорошо! Таких, как вы, среди белых мало. У них немного настоящих мужей. Они сильны хитростью слабых и коварством трусов…

Зовут меня Летящий Камень. Я из рода Волка в племени сенека. Мой отец был сахемом племени; моя мать, по имени Длинная Память, прожила больше ста зим и помнит еще те времена, когда в долине Онондага сидели у огня Великого Совета старейшины пяти племен нашего народа. Гуроны, наши враги, которых мы победили и рассеяли, в своей бессильной ненависти прозвали наш народ ирокезами, и бледнолицые стали называть нас этим же именем. Сами же мы зовемся народом Длинного Дома, ибо еще моя мать в юности жила в таком длинном доме, где горело пять очагов и под одной крышей обитало в дружбе и согласии десять семейств нашего рода. В этом роду моя мать стала правительницей. Столько раз, сколько зажигались в долине Онондага костры Великого Совета, моя мать ходила туда за сотни миль вместе с другими главными женщинами племен сенека, онондага, кайюга, онейда и могавков. Мать помнит, что в Совете загорелся шестой огонь и племя тускарора вошло шестым в союз нашего народа. Земли и охотничьи угодья наших племен нельзя охватить глазом орла с неба: от Отца Вод Миссисипи до Аллеганских гор и от скалистого ущелья, где беснуется чудовище Ниагары, до чистых вод реки Теннесси. Все чужие племена, кому была нужда проходить через наши земли, платили дань мехами и вампумами нашему народу. Велики были зимние запасы маиса в селениях, а в осенних полях кукурузные стебли были столь высоки, что в наших маисовых посевах заблудиться было легче, нежели в лесу. И не было числа храбрым воинам и охотникам шести племен народа Длинного Дома!

Когда франки и инглизы повели в Канаде войну между собой, наш народ поверил инглизам, а делавары и гуроны – франкам. Мы победили; инглизы прогнали франков и заняли их крепости в стороне Великих озер. И тогда потянулись из-за Аллеганских гор в долину Огайо, на индейские земли, колонисты – скваттеры, хотя их Великий Отец за морем запретил им это. Индейский народ объединил свои силы и восстал: по тропе войны индейцев повел смелый вождь Понтиак, которому франки обещали помочь против инглизов. Но франки обманули Понтиака, племена устали воевать и разошлись, а Понтиака настигла рука бесчестного убийцы. Инглизы забыли, что наши племена помогли им победить франков. Теперь колонисты собираются в шайки, вероломно врываются в наши деревни, топчут поля, рубят яблони, жгут запасы зерна, убивают детей. Они назначили плату за каждый снятый скальп краснокожего воина, женщины или ребенка. Каждый, кто приносит скальп с головы индейца, получает большие деньги и может купить много хорошего товара – рому, пороху, ножей и ружей… Белые говорят: «Хорош только мертвый индеец!»

В прошлую зиму в долине Онондага в последний раз собрался Великий Совет шести племен. Офицер-инглиз говорил на Совете языком своего короля – Великого Отца инглизов, который живет за морем далеко на восход… Он просил от нас помощи своим солдатам против инглизов-колонистов. А колонисты посулили Совету великие блага за помощь против солдат своего Белого Отца. И не стало согласия между старейшинами племен: сенеки и кайюги стали на тропу войны против колонистов, онейды и тускароры – против солдат короля, а могавки и онондага разделились… В долине Онондаго погас костер Великого Совета, и воины разобщенных племен, дети одного народа, теперь убивают друг друга. Горе обманутым! Там, где бледнолицые не смогли сломить пучок прутьев, они легко переломают эти прутья порознь. «Та, чье тело черно», собирает сейчас в лесах свою жатву среди воинов… Горе нам! Я сказал.

Пока старый индеец говорил, весь отряд собрался у костра в шалаше. Безмолвно слушали речь Летящего Камня воины онондага и оба могавка. Антони переводил смысл повествования чернокожим спутникам Бернардито, воинам африканского народа баконго…

– Поведай нам еще, мудрый брат Летящий Камень, что сейчас происходит здесь, в низовьях Огайо. У нас есть друзья в Голубой долине. Давно ли прошел здесь отряд белых воинов-колонистов под командой Кларка? – спросил старого воина Бернардито.

Из пояснений Летящего Камня капитан понял, что отряд виргинских ополченцев из армии генерала Вашингтона под командой подполковника Георга Роджера Кларка прошел с боями по долине Огайо около двух месяцев назад. Отряд убивает индейских воинов и сжигает селения. Его разведчики сейчас рыщут по лесам. Сам Летящий Камень на днях был подстрелен из засады именно разведчиками отряда Кларка. Выйдя к берегам Отца Вод Миссисипи, отряд захватил штурмом королевский форт Массек близ устья Огайо и внезапным ударом, форсировав реку Уобеш, овладел фортом и поселком Винсенс. Разведка отряда достигла поселка Голубой долины на Серебряной реке, но была отброшена королевскими солдатами. В поселке Винсенс, где население преимущественно состоит из французов, Кларка встретили довольно дружелюбно, а некоторые жители Голубой долины оказали его разведчикам прямую поддержку. Поэтому комендант форта Голубой долины держит свой драгунский гарнизон в боевой готовности и очень опасается своих же колонистов. Если он получит подкрепление, то колонистам грозит расправа.

– Как зовут этого коменданта? – спросил Бернардито.

– Его зовут капитан Бернс, – отвечал Летящий Камень.

Капитан Бернардито и Меджерсон вышли из шалаша. Под луной серебрился снег. Из долины Огайо чуть слышно доносился отзвук шумящего водопада и время от времени поднимался унылый волчий вой. Один из индейцев онондага стоял на страже близ шалаша.

– Все ли спокойно? – спросил Бернардито.

– Нет, не все. Неподалеку идут люди. Нужно погасить костер.

– Да, кто-то спугнул воронью стаю за тем холмом. Ты прав, Быстрый Олень. Меджерсон, приготовимся к встрече.

Костер в шалаше притушили. Люди с ружьями рассыпались по кустам. В шалаше остался только раненый воин-сенека. В настороженной тишине Быстрый Олень уловил шорох… Две тени мелькнули у русла лесного ручья и мгновенно скрылись в чаще.

– Это индейцы, – шепнул Быстрый Олень.

Бернардито заглянул в шалаш. Летящий Камень давно прислушивался к лесным звукам. Невдалеке зацокала белка. Раненый индеец приподнялся, приложил ладони к губам и ответил таким же сигналом.

– Идут воины сенека. Возможно, ищут меня… Я позову их к нашей стоянке.

По условному сигналу Летящего Камня два индейских воина вышли из кустов. Старый индеец переговорил с ними и назвал Зоркому Оку их имена. Индейцы оказались разведчиками его племени, действительно разыскивавшими в лесу своего раненого сородича.

– Не сообщают ли тебе твои друзья, Летящий Камень, что-либо новое о положении в Голубой долине? – спросил Бернардито.

– Из Детройта идет сюда большой отряд солдат короля инглизов. Их ведет губернатор. Отряд останавливался на отдых в форте Майами, а теперь спускается долиной реки Уобеш к поселку Винсенс. С губернатором идут две сотни английских солдат, а впереди и позади отряда движутся индейцы-шавнии; их не менее четырех-пяти сотен. Отряд должен отбить у колонистов форт Винсенс и поддержать английского капитана в Голубой долине. И если ты, Зоркое Око, желаешь застать живыми своих друзей в Голубой долине, то спеши: солдаты в трех днях марша от Винсенса, а воины-шавнии уже, возможно, подошли к долине!

– Антони и вы, синьор Меджерсон, нельзя терять ни часа! О Летящем Камне теперь есть кому позаботиться и без нас… Оба воина-могавка поведут прямо в Голубую долину синьора Меджерсона и его спутников. Пусть Меджерсон немедленно предупредит колонистов долины о готовящемся нападении. Пусть они вооружатся, бросят свои жилища и тайком выйдут на соединение с отрядом подполковника Кларка. Им одним не справиться с губернаторским отрядом, Бернсом и индейцами… А я доберусь с моей группой до форта Массек и подниму отряд Кларка. Немедленно в путь, друзья! Луна и святой Христофор помогут нам!

У ночного костра чуть задержались только индейцы-сенека: они собирали в путь своего раненого сородича. Отряд белых разделился. Меджерсон с ирландцами двинулись к Голубой долине; Бернардито со спутниками по звездам взяли направление на форт Массек…

Опустела ночная стоянка. Остатки шалаша и засыпанные снегом головешки осторожно обнюхивал серый вожак голодной волчьей стаи…

 

2

Комендант форта Голубой долины капитан Бернс уселся за дощатый стол в угловой комнате блокгауза. Он зажег две свечи, приготовил пучок гусиных перьев и положил перед собой бумагу. Адъютант коменданта рыжеусый сержант Уильям Линс следил за этими приготовлениями начальника к допросу. Февральский мрак за окном блокгауза был непрогляден. Влажный, уже предвесенний ветер с юга сулил оттепель и нежные вьюги.

– Приведите перебежчиков, – приказал Бернс.

Дежурный офицер лейтенант Шельтон и двое караульных ввели в комнату трех плохо одетых мужчин. Один из них был в старой морской куртке.

– Объясните, что вас побудило дезертировать из отряда подполковника Кларка и сдаться моим солдатам. С какой тайной целью вы это сделали? Есть ли у вас какие-нибудь бумаги при себе?

Худой небритый человек в морской куртке шагнул к столу.

– Уберите лишних людей, капитан, – шепнул он коменданту.

Бернс с удивлением вгляделся в его небритую физиономию… Боже праведный, да это, никак…

– Лейтенант Шельтон, вы свободны. Наблюдайте за поселком! Чуть что – сигнал боевой тревоги! Усильте посты вокруг поселка: Кларк неподалеку!

Когда лейтенант с солдатами вышел, перебежчик расстегнул свою куртку. Уильям Линс, адъютант Бернса, протянул ему нож. Человек вспорол шов под левым карманом… На свет божий появилась белая тряпица, сшитая пополам… Перебежчик протянул ее Бернсу.

– Черт побери, Куница Френк! Вот неожиданность! Давно из Ченсфильда? Да садитесь же, ребята, будь проклята моя кровь! Вы прибыли чертовски кстати! Кто эти парни с тобой, Френк?

– Это Гримльс и Венсли, капитан. Они догнали меня уже в Нью-Йорке. Вскоре должен подоспеть и Каррачиола. Вудро велит действовать быстрее, но… чисто…

– Как же вам удалось пристроиться к отряду Кларка, черт побери?

– Он храбрый вояка, этот подполковник ополченцев Георг Кларк. Ну и, как все храбрые люди, доверчив. Отряд сборный, пристроиться к нему не стоило никакого труда. Волонтеры-добровольцы!.. Да еще со своим оружием!.. Три новеньких фергюссоновских карабина из знакомого тебе охотничьего кабинета, дружище Бернс!..

– Что ж, отлично, ребята! Теперь слушайте новости. Одного фермера из нашей долины, бывшего матроса Дика Милльса, я держу на особой примете. Мой тайный агент среди колонистов, пройдоха Енох Легерзен, донес, что Милльс укрывал у себя разведчиков Кларка и помог им спастись от моих солдат. Правда, старшина поселка, этот Альфред Мюррей, провозгласил как бы нейтралитет Голубой долины, но ведь поведение Милльса бросает тень на Мюррея, как старшину, не так ли? Однако он очень осторожен, этот Мюррей, сатана его унеси, и нужно что-то придумать, чтобы законно расстрелять и его и всех тех, кого имеет в виду хозяин.

– Вудро полагает, что эту миссию должны исполнить индейцы. Зачем пачкаться самим?

– Кстати, ребята, самая важная новость: мистер Гамильтон, британский губернатор, выступил сюда из Детройта с отрядом. Впереди и позади отряда идут сотни индейских чертей, сенеки и шавнии.

– Я слышал, что Мюррей до сих пор жил с ними в дружбе. Он будто бы не слишком обдувает их на пушной торговле?

– Вот именно! Мюррей действительно умеет ладить с шавниями и всеми прочими краснокожими бестиями. Но, черт меня побери, если с такими ребятами, как вы трое, да еще с мистером Линсом в придачу, нам не удастся хорошо сыграть именно на этой дружбе!

На дощатом мостике через Голубой поток встретились два всадника. Драгунский капитан Бернс салютовал шпагой старшине поселка Голубой долины эсквайру мистеру Альфреду Мюррею. Тот через плечо бросил взгляд на встречного офицера, поклонился ему весьма холодно и пустил своего мустанга в галоп.

– Хэлло, мистер Мюррей! – крикнул драгун ему вдогонку, сняв треуголку и размахивая ею. – Придержите вашего красавца, у меня есть для вас новость.

– Что вам угодно, господин капитан? – Всадник удержал коня на месте.

Бернс приблизился к нему:

– Видите ли, дружественный нам вождь племени шавниев Горный Орел ведет своих воинов в Голубую долину. Вероятно, это авангард отряда детройтского губернатора. Об этом отряде вы, конечно, уже слышали?.. Так вот, возможно, что через несколько часов Горный Орел и его сын, Серый Медведь, с двумя сотнями воинов будут здесь. Вас не тревожит эта новость?

– Горного Орла я знаю давно. Колонисты долины всегда поддерживали с ним добрые отношения. И он и Серый Медведь, который знает по-английски, не раз бывали у меня в доме, и я снова готов оказать гостеприимство им обоим… Не вижу никаких поводов для тревоги!

– Что ж, тем приятней, мистер Мюррей! Но прошу не забыть, что и мне необходимо присутствовать при вашей беседе с Горным Орлом. Сейчас он может стать немаловажным союзником британского губернатора, и я желал бы…

– Хорошо, я приглашу и вас к нашей беседе, но сейчас меня ждут другие дела… Дорогу, господин капитан!..

– Ну погоди, высокомерный виргинец, скоро ты у меня запоешь по-другому! – проворчал комендант и дал шпоры своему коню.

Когда капитан Бернс подскакал к форту, наблюдатель указал ему на реку. Там, по отлогому берегу, «строем змеи» двигался пеший индейский отряд. Впереди, верхом на гнедом коне, гарцевал всадник. Бернс сразу узнал лошадь вождя племени шавниев: этого коня Горному Орлу подарили в прошлом году поселенцы Голубой долины.

Комендант форта издали полюбовался великолепным головным убором вождя из орлиных перьев. Замшевая одежда всадников, легкая и теплая, была расшита иглами дикобраза, бисером и чрезвычайно искусной красной вышивкой. За спиной вождя висел карабин солдатского образца, тоже недавно подаренный Горному Орлу мистером Мюрреем. Рядом с вождем ехал его сын, Серый Медведь.

Бернс обошел свой форт и с высоты холма еще раз взглянул на индейский отряд. Навстречу ему уже скакали жители долины. Бернс узнал Мюррея, Уэнта и колониста-француза Мориса Вилье. Капитан ухмыльнулся, увидев, как Горный Орел пожал протянутую Мюрреем руку.

– Я приветствую в Голубой долине моего брата, славного вождя Горного Орла и воинов его племени! – громко произнес Мюррей фразу, заранее приготовленную им на языке шавниев.

– Привет мудрому отцу Голубой долины! – ответил старый вождь.

– Я рад также прибытию твоего сына, большого охотника Серого Медведя, о Горный Орел, – продолжал Мюррей уже по-английски. – Память моя удержала еще мало слов на твоем языке, Серый Медведь. Ты понимаешь речь белых, и я прошу тебя помочь мне в беседе с воинами твоего племени. Мой дом готов принять вождя и его спутников. Передай это моему брату, Горному Орлу, и спроси его, почему я вижу на лице моего брата цвета войны.

– Костры больших битв горят в стороне Великих озер, – передал Серый Медведь ответ отца. – Пламя войны пожирает леса. Оно и зимою летит подобно летнему пожару. Воины Горного Орла не будут застигнуты пожаром врасплох, как неразумные дети в горящем вигваме.

– Ты мудр, Горный Орел, но да будет сохранен мир в Голубой долине и вигвамах могучего племени шавниев… Жилища наших колонистов слишком малы для стольких воинов, потому прикажи им, о вождь, разбить лагерь там, где им понравится, а тебя и старейшин я прошу прибыть ко мне в дом и считать его своим на все время, пока племя будет гостить в долине.

Новенький домик под тесовой кровлей был собственноручно построен бывшим марсовым «Ориона» Диком Милльсом. Домик был крайним в поселке и выходил окнами на Голубой поток.

Ранним утром Милльс отправился с парой лошадей, взятых с конюшни Мюррея, в лес за бревнами. На закате он вернулся. Никто не встречал молодого хозяина, ибо дом был пуст. Три чистенькие комнаты и теплая мансарда с балконом напоминали жилища французских крестьян в Арденнах. Суженая Дика, Камилла Леблан, горничная леди Эмили, была родом из средней Франции, и Дик хотел порадовать свою будущую жену напоминанием о родине. До дня свадьбы оставалось еще две недели.

Дик сбросил тяжелые бревна перед своим домиком, выпряг лошадей и зашагал с ними на конюшню, к ферме мистера Мюррея.

В доме старшины поселка было шумно. Дик заглянул через стекла крытой веранды и увидел необычное общество за нарядным длинным столом.

Во главе стола, справа от Мюррея, восседал старый индеец в полном боевом уборе, величественный, как статуя. На его кожаной одежде были искусно изображены битвы, в которых он побеждал врагов. Эдуард Уэнт сидел рядом с молодым воином, чертами лица похожим на старого вождя. Длинным рядом торжественно сидели десять пожилых индейцев. Против них располагались почетные старожилы Голубой долины – доктор Нильс Вальнер, месье Вилье и другие. Миссис Эмили хлопотала по хозяйству, не присаживаясь к столу. Мери Уэнт, Камилла Леблан и две негритянки помогали хозяйке.

Дик терпеливо дождался минуты, когда Камилла побежала на кухню. Бывший матрос постучал в кухонное окно, и Камилла выпорхнула на заднее крыльцо. Она торопливо ответила на поцелуй жениха и заявила, что до полуночи у нее не будет ни одной свободной минутки.

– Так я приду после полуночи, – заявил покладистый Дик.

– Ах, что ты, что ты, Дик! Если нас увидят, люди подумают бог знает что. Впрочем, если бы ты пришел в дальнюю беседку… Она в самом конце сада… Только там очень холодно…

– Хорошо. Значит, после полуночи в дальней беседке? Я приду, Камилла, и буду ждать тебя хоть до самого рассвета.

В воротах Дик повстречал английских офицеров в треуголках, при шпагах, в красных мундирах. Худощавый лейтенант Шельтон и комендант форта капитан Бернс со своим адъютантом Уильямом Линсом, гремя шпорами, поднялись на веранду. Офицеры извинились за опоздание, объясняя его неотложными воинскими делами (капитан только что окончил сражение в очко с собственным адъютантом). Мюррей усадил Бернса рядом с Горным Орлом. Слуги внесли жаркое из оленьего мяса под соусом, секрет которого не выведал бы у миссис Эмили самый искусный сыщик. Дымящийся олений ростбиф был поставлен на отдельный столик. По домашней традиции, мистер Мюррей, вооружившись длинным ножом с черной костяной рукоятью, собственноручно приступил к ответственной операции.

В перерыве между блюдами хозяин попросил Томаса Бингля показать гостям несколько фокусов его питомицы Микси. Индейцы с трудом удерживались от смеха при виде уморительных ужимок мартышки. Многие из краснокожих гостей впервые видели обезьянку и сочли ее за необычайного человеческого уродца. Поглядывали они на зверька, посаженного после представления в клетку, с некоторой опаской.

После пудинга и очень крепкого кофе общество перешло в гостиную. Горный Орел затянулся сигарой и с видимым удовольствием выпил чайный стакан домашнего ликера. Однако вскоре этот напиток, дополнивший разнообразие вин и водок, поглощенных вождем, оказал роковое действие на седого воина. Он стал мучительно икать и оглядываться по сторонам. Мюррей подхватил его под руку, и вождь нетвердой походкой, но сохраняя величавость и достоинство, проследовал в небольшую комнату, заранее предназначенную для него. Вместе с негритенком Черри хозяин уложил Горного Орла на ковровом диване и укрыл пледом.

Офицеры и жители поселка простились с хозяевами и покинули дом. На большом ковре, устилавшем гостиную, захрапели в живописных позах подгулявшие индейские гости.

Капитан Бернс, сержант Линс и лейтенант Шельтон шагали в потемках к форту. Навстречу им вынырнул из темноты всадник.

– Это ты, Куница Френк? – спросил Бернс тихо.

– Так точно, капитан. Я к тебе со срочным пакетом.

Холм с фортом смутно рисовался на фоне вечернего неба. У моста через заснеженный ров Бернс шепотом произнес пароль. Часовой открыл им узкую калитку в крепостных воротах. Миновав батарею, все четверо поднялись на плато. Здесь, в своей угловой комнате, отделенной от остальной части блокгауза бревенчатой стеной, капитан Бернс вскрыл пакет. Письмо было из форта Винсенс. Вести обрадовали капитана: детройтский отряд губернатора Гамильтона прошел форсированным маршем свыше двухсот миль от Майами, двигаясь по лесистой долине реки Уобеш. Внезапным ударом он атаковал форт Винсенс и выбил из него оставленный там Кларком небольшой гарнизон.

Капитану Бернсу приказывалось: немедленно расправиться со всеми непокорными и сомнительными элементами поселка Голубой долины и приготовить солдат форта к общему наступлению против отряда Кларка, засевшего в форте Массек, где его нужно блокировать и уничтожить до последнего ополченца..

Два драгуна из Винсенса и проводник-индеец, доставившие в Голубую долину этот пакет, добавили еще от себя, что от водопадов Огайо к Голубой долине пробирается лесами группа неизвестных охотников. Сопровождают их двое индейцев-могавков. Группа уже на подходе к долине.

– Вести интересные, – в раздумье сказал Линс. – Значит, этот Енох не соврал насчет сношений фермеров Мюррея с повстанцами.

– Ты говоришь о Енохе Легерзене?

– Да, капитан, о самом набожном квакере, менноните, методисте – кто их, к черту, разберет, к каким сектам они принадлежат! Я осторожно прощупал всех жителей долины, и все они как один стоят за Мюррея, кроме Легерзена. Енох сватался к француженке-горничной из дома Мюррея, а мистер Мюррей уговорил ее отдать предпочтение Дику Милльсу. Енох за это крепко невзлюбил Мюррея и не прочь убрать этого Милльса с дороги. Нынче я опять толковал с ним. Парень годен для дела.

– Где он сейчас?

– Будет в полночь у Чертова камня на берегу.

– Ты решил поручить задуманное ему?

– Видишь ли, капитан, одному из нас, полагаю, что Френку, волей-неволей придется поработать самому, но помощник должен быть из колонистов: на него придется все свалить, если… что-нибудь откроется раньше времени. Енох – единственный парень, на которого можно положиться. Еще летом он предупреждал нас насчет сношений Мюррея с противником. На днях он грозился зарезать Дика Милльса. А нынче он прямо сказал мне, что согласен пойти на риск, лишь бы французская барышня досталась ему.

– Что ж, дело хорошее! Линс, ты заметил, в какой комнате положили Горного Орла?

– Ну, без этого я не ушел бы с фермы Мюррея. Комната удобная. Под окнами балкон. Оконная рама двухстворчатая, не заклеенная на зиму.

– Что ж, в добрый час! Операция поручается тебе, Куница Френк. Твоим помощником будет Енох Легерзен. А вы, мистер Шельтон, немедленно отрядите одно отделение на поимку тех охотников, которых ведут сюда индейцы-могавки.

В шестигранной садовой беседке, засыпанной снегом, было темно. Сквозь заледенелые стекла падал на круглый стол слабый блик лунного света. В углу на гнутой садовой скамеечке примостился Дик со своей невестой. Ночь была сырая и ветреная. С запада надвигались тучи.

Камилла уютно прижалась к груди жениха; ее щеки пахли гелиотропом, а дыхание чуть отдавало легким вином. Внезапно на ближней дорожке послышался слабый скрип снега, и чей-то приглушенный голос произнес: «Пора!» Две фигуры промелькнули мимо беседки и скрылись по направлению к дому.

– Кто бы это мог быть? – шепнул Дик. – Не предупредить ли твоих хозяев, Камилла?

Девушка, высвободившись из крепких рук своего суженого, вскочила с места, готовая завизжать от испуга. Однако, сообразив, что этим она предала бы гласности свою ночную прогулку, Камилла ограничилась тем, что прижала стиснутые пальцы к губам и в страхе присела у дверей беседки, знаками приглашая Дика последовать ее при меру.

Но время было тревожное, поведение неизвестных в саду казалось подозрительным, и бравый моряк двинулся к выходу.

– Оставайся здесь, Камилла, я пойду следом за теми. Сиди тихо, я вернусь, как только высмотрю, что они затевают.

– Чтобы я здесь осталась одна? – взвизгнула Камилла. – Ты с ума сошел! Ой, Дик, уж лучше пойдем вместе.

Они осторожно выбрались из беседки. Черные кусты и сугробы скрывали крадущуюся парочку. Темный силуэт дома был уже шагах в пятидесяти. Дик заметил, что в окне угловой комнаты, за тюлевой занавеской, колыхнулся неяркий свет. Колеблющийся огонек свечи озарил потолок и верхнюю часть стен комнаты. Обе створки окна стояли распахнутыми настежь… Все остальные окна дома были плотно закрыты, завешаны гардинами, а некоторые даже защищены ставнями. Через несколько мгновений огонек погас, тюлевая занавеска взметнулась и чья-то темная фигура неловко выбралась из окна. За ней последовала вторая…

Этот второй аккуратно поправил занавеску и тщательно затворил окно. Крадучись оба ночных пришельца прошли террасой до заледенелого каменного водостока, спрыгнули с него и двинулись к той дорожке, где среди снежных сугробов притаились Дик и Камилла. Луна в этот миг снова выглянула из-за туч, и Дик узнал в одном из гостей Френка Вилерса, недавнего перебежчика к Бернсу из отряда Кларка.

Едва лишь второй человек поравнялся с сугробом, Камилла судорожно вцепилась в руку жениха; перед нею мелькнула на дорожке знакомая фигура. Это был недавний претендент на ее руку – Енох Легерзен, человек сумрачный, злой и притом очень набожный. Камилла побаивалась Еноха с первой минуты их знакомства, и лишь прирожденное кокетство помешало ей сразу отвергнуть ухаживание мистера Легерзена. Френк Вилерс и Енох Легерзен быстро скрылись в глубине сада.

– Ты узнала второго? – прошептал Дик.

– Милый, они, наверно, пришли, чтобы похитить меня. Это Енох Легерзен. Как страшно, Дик!

– Вот что, Камилла: дело недоброе. Может быть, ты и права, а может, у них на уме что-нибудь другое. Енох из богатой семьи, не воровать же он полез вместе с этим перебежчиком в чужой дом? Ступай разбуди миссис и поскорее все ей расскажи. А я попробую проследить за этими двумя.

Как ни боязлива была Камилла, ей пришлось расстаться со своим защитником. Дик пожалел, что не имеет при себе иного оружия, кроме морского ножа за голенищем, но терять время было нельзя. Он пустился по следу ночных гостей на снегу, а Камилла, спотыкаясь, побрела к заднему крыльцу дома.

Снег на крыльце скрипнул под меховым башмачком Камиллы, и тут она заметила движение на открытой веранде. Кто-то с шумом поднялся и шагнул навстречу девушке. Камилла от страха присела. Наконец отважившись поднять глаза, она с облегчением перекрестилась.

Негр Сэмюэль Гопкинс, одной рукой протирая заспанные глаза и держа в другой руке охотничье ружье, стоял на площадке, как полупьяный, внезапно выведенный из самой глубины упоительных дремотных грез.

– Вы тут спите, Сэм, а в доме творится бог знает что!.. – заговорила находчивая мадемуазель Леблан, поспешно переходя от обороны к наступлению. – Я тут будила, будила вас, а вы и не думаете просыпаться! В доме были воры, понимаете – воры, и я выбежала посмотреть, где же вы. Тут сейчас двое выскочили из окна и убежали в сад, слышите вы? Тоже называется сторож! Проспал воров!

– Лопни мои глаза, Камилла, если я спал! Ни минутки не дремал даже, уверяю вас, ни одной минутки. Мне попала в глаз маленькая снежинка, и я протираю глаза. Я все время ходил по веранде и сел только секунду назад.

Никаких воров здесь не было, вы просто шутите над стариком, Камилла! Ступайте скорее спать и ничего не бойтесь, если охрана дома поручена Сэмюэлю. Когда я вез хозяевам бумаги от мистера Томпсона из Англии, у меня было побольше забот! И знаете, что мистер Мюррей сказал мне в Новом Орлеане? «Ты, Сэм, – сказал он, – сделал это лучше, чем я сам сумел бы». Провалиться мне на этом месте, если мистер Мюррей не сказал этих слов! В доме всегда спокойно, когда Сэмюэль Гопкинс караулит на веранде!

Негр еще долго продолжал эту убедительную речь, обращаясь с нею к ближайшему дереву, ибо Камилла уже барабанила кулачками в дверь. К ее удивлению, дверь оказалась незапертой. Из темных сеней девушка опрометью взбежала наверх.

Был уже второй час ночи. В доме стояла мертвая тишина, но из кабинета хозяина доносились тихие голоса. С бьющимся сердцем Камилла постучала. Объясняться при хозяине было так страшно!

Мюррей подошел к двери и впустил Камиллу. Запинаясь, она изложила подробности ночного происшествия, но умолчала об экскурсии в беседку. Хозяин встревожился.

– В какую сторону они удалились, Камилла? И уверены ли вы, что это были действительно Енох Легерзен и человек из форта?

– Да спросите у Дика… – Спохватившись, Камилла прикусила свой неосторожный язычок.

– Вот как, значит, и Дик был в саду! Где же он сейчас?

– Ах, месье Мюррей, не подумайте что-нибудь дурное о Дике!

– Об этом следует думать не мне, а вам, Камилла! Где же он все-таки, ваш Дик Милльс?

– Он пошел следом за ворами, месье!

– Наш сторож Сэм на этот раз, кажется, сплоховал. Благодарю вас, Камилла! Позовите ко мне Томми Бингля. Эми, у меня недоброе предчувствие… Разбуди сеньору Эстреллу, оденьте детей и приготовьтесь ко всем неожиданностям… Что там еще?

Негритенок Черри пробрался в кабинет. Его щеки посерели от страха.

– Масс Альфред, – прошептал он, – я ходил проведать индейцев, как вы велели. Один сейчас вышел в сад, все другие перепились и спят. Но из-под дверей маленькой комнаты течет в гостиную вот это.

Негритенок протянул Мюррею руку. Вся ладонь мальчика была в липкой, еще не остывшей крови… В тот же миг из глубины заснеженного сада чуть слышно донесся хлопок одиночного пистолетного выстрела.

Младший из индейских гостей Мюррея, Серебристая Лиса, тайный телохранитель вождя племени в походах и на охоте, держался за столом Мюррея сдержаннее остальных индейцев и выпил меньше крепких напитков, чем его товарищи. Когда хозяин дома увел Горного Орла, молодой воин встал из-за стола и прошел следом за вождем в маленькую комнату. Убедившись, что пройти в нее можно только через столовую, мимо остальных индейцев, Серебристая Лиса успокоился и отдал бы честь домашней наливке, если бы… бутылки и графинчики на столе уже не были сухими! Очень скоро гости разошлись, столы были отодвинуты и пол устлан коврами и шкурами. Серебристая Лиса посидел у затухающего камина, потом легкое похмелье сморило и его; но он не лег, а остался сидеть перед огнем, со скрещенными на груди руками и низко опущенной головой. Так миновала полночь. В доме ничто не внушало тревоги. Серебристая Лиса привалился плечом к стене и уже перестал бороться со сном.

Он не мог определить, долго ли проспал, когда до его отуманенного сознания дошел слабый звук осторожно закрываемой оконной рамы. Воин стряхнул сон, бесшумно поднялся и стал вглядываться в окна: не готовят ли белые какую-нибудь ловушку индейским гостям? Вдруг сквозь ближайшее оконное стекло он заметил две тени, скользнувшие на открытой веранде. У следующего окна оба чуть задержались, и Серебристая Лиса на мгновение различил при лунном свете два незнакомых мужских профиля… Воин выскользнул из столовой, миновал темные сени с ведущей наверх лестницей и, откинув засов, выглянул из дверей. На дворе было сыро, ветрено и тепло, между быстро несущимися облаками проглядывала луна. Индеец различил тихие удаляющиеся шаги: кто-то пробирался сквозь прутья кустов в саду. Серебристая Лиса проскользнул мимо спящего сторожа, спрыгнул с крыльца и обошел веранду. Свежий след двух человек в мягкой кожаной обуви… От оледенелого водостока след шел в сад… Индеец спрятался за деревом и выждал несколько секунд: ему послышался неуловимо тихий шепот в кустах… потом испуганный вздох, похожий на женский… Под луной мелькнули две тени. Вот они расходятся… Вот женская фигура пробирается к дому, а мужская, крадучись, исчезает в кустах…

Серебристая Лиса увидел, как на веранде проснулся негр-сторож, как женщина из сада приблизилась к негру… Воин разобрал, что женщина бранит сторожа и что-то толкует о ворах в доме… Серебристая Лиса пустился следом за крадущимся человеком. Под луной он без труда различил, что незнакомец обут в тяжелые сапоги и пробирается по сдвоенному свежему следу мягких меховых сапожков, тянущемуся от водостока… Значит, незнакомец тоже преследует тех двоих, что мелькнули на веранде?..

Вот и ограда сада… Внезапно, совсем близко, индеец услышал короткий шум борьбы… Индеец метнулся к снежному сугробу, и в то же мгновение из-за ближайшего куста сухо щелкнул пистолетный выстрел. С пробитой грудью Серебристая Лиса упал в снежный сугроб…

Капитан Бернс приказал поднять весь гарнизон форта по бесшумной боевой тревоге. Дежурные тихо будили солдат. В темноте раздавались приглушенные ругательства, бряцание амуниции и звяканье штыков. Гарнизон выстроился на плато. Бернс подошел к амбразуре в бревенчатом частоколе и выглянул наружу. Поселок был погружен во мглу. На опушке леса в долине тлели костры индейского лагеря. Зимний дождь усилился. Влажный ветер раскачивал деревья. Все было спокойно.

– Пожалуй, солдатам можно вернуться в блокгауз, но амуниции не снимать! Оружие держать наготове. Артиллеристам стоять у пушек, посты наблюдения усилить, – распорядился Бернс и отправился в свое угловое жилище.

Здесь топилась печь, и Куница Френк, уже успевший переодеться в новенький мундир, грел у огня свои чисто вымытые руки. В углу комнаты, сжав голову в крепко стиснутых кулаках, сидел грузный Енох Легерзен, тоже в солдатском мундире, сильно стеснявшем его движения. Под койкой капитана Бернса валялись два скомканных комплекта мокрых и грязных мужских курток, штанов и рубах. Обшлаг синей морской куртки, поношенной и выцветшей, был покрыт темно-бурыми пятнами. Носком сапога Бернс отшвырнул этот рукав под койку; свисавшее с постели шерстяное одеяло он опустил пониже…

Капитан вопросительно посмотрел на Френка:

– Прошло уже больше часа, как вы вернулись… Пока все тихо. Надежно ли сделана работа?

– Все в полном порядке. Вчера, перед уходом с фермы, сержант Линс прихватил одну вещь, которая ночью оказала мне превосходную услугу. Она сразу бросится индейцам в глаза… Будь покоен, капитан, эта тишина долго не продлится!

Бернс взглянул на часы. Рассвет уже близился. Капитан положил руку на плечо Легерзена:

– Енох, вам пора идти! Как только начнется суматоха, хватайте эту особу в ее комнате и тащите к нам в блокгауз, потому что в поселке трудно будет поручиться за вашу безопасность. Сношения колонистов с врагом подтверждаются. Поселок Голубой долины будет уничтожен. Действуйте смелее! Желаю удачи!

Колонист Легерзен столкнулся в дверях с рыжеусым сержантом.

– В чем дело, Линс? – спросил вошедшего комендант форта.

– Разрешите доложить, капитан. Неизвестный отряд, который вы велели перехватить, окружен в лесу. Два индейца-могавка привели в долину шестерых англичан. Они залегли и отстреливаются.

– Френк, возьми в подкрепление взвод драгун, захвати этих незнакомцев и доставь их в форт побыстрее… Сержант Линс, конный патруль на месте?

– Патруль с лейтенантом Шельтоном стоит у моста через поток.

– Отлично. Шельтону приказано немедленно поднять на ноги индейский лагерь, когда в доме Мюррея начнется шум. Спешите, господа! Как только начнутся события, все до единого солдаты должны быть в крепости. Индейцы управятся одни!

– Господин капитан, есть еще одно сообщение. Секретный пост у ограды фермы Мюррея захватил подозрительного субъекта и подстрелил индейца. Оба крались следом за Френком Вилерсом и Легерзеном, когда те возвращались из сада с вашего задания.

Куница Френк остановился в дверях:

– Крались следом за нами, Линс? Это очень скверно. Где их перехватили?

– У самой садовой ограды. В секрете сидели наши ребята – Венсли, Гримльс и надежный малый из наших солдат. Они уложили индейца, а белого молодчика сцапали, когда вы с Легерзеном уже переправились через поток.

– Вы установили, что это за люди?

– Разумеется. Индеец – один из гостей Мюррея. Его тело просто присыпали снежком: когда индейцы наткнутся на него, все кругом уже будет полыхать, и лишний индейский труп только подольет масла в огонь…

– А тот, второй, которого схватили, – он из колонистов?

– Это Дик Милльс, бывший матрос. Он уже у нас в каземате, капитан.

Молодой индеец-могавк первым заметил приближающуюся группу спешенных драгун. Меджерсон защитил рукой глаза от лунного света и вгляделся в темноту. Вдоль русла замерзшего ручья тянулись заросли мелкого ивняка и березовых кустов. Голые ветви чуть шевелились, и в свете луны слабо взблескивали ружейные штыки. Тишину нарушил хриплый голос:

– Эй, выходи на свет! Руки вверх! Сдавайтесь, вы окружены!

– Это солдаты, – шепнул Меджерсон своим спутникам-ирландцам. – Не отвечать на окрик, приготовиться к бою!

– Выходи из кустов! Будем стрелять! Взво-о-од, к бою!

– Ответного огня не открывать! Отступаем к речке. Там укроемся в пещере и будем держать оборону. А вы, друзья, – Меджерсон обернулся к индейцам-могавкам, – постарайтесь незаметно ускользнуть и добраться до поселка Мюррея. Передайте ему слова Чембея… А теперь – перебежками к тем кустам, над речкой, за мной! Мы задержим солдат, и индейцы прорвутся в поселок…

…До самого рассвета продлился неравный бой шести смельчаков с королевскими драгунами. Укрывшись в пещере над речным берегом, ирландские «сыны свободы» отстреливались от наседавших солдат. Под утро Меджерсона ранило. Заряды кончались… Немало солдатских трупов уже валялось под речным откосом. Но врагов становилось все больше! Из форта прибыл свежий отряд; Френк Вилерс, новый сержант и доверенное лицо капитана Бернса, привел подкрепление осаждающим.

– Капитан приказал всех взять живьем, – предупредил он своих солдат. – За поимку их объявляю награду.

– Братья! – Меджерсон отер пот со лба и отполз от песчаного бруствера. – Дольше мы не продержимся. Осталось только шесть зарядов. Заставим врага кровью оплатить наши жизни. Да здравствует свобода! Вперед!

Навстречу им загремели выстрелы. С ружьями наперевес пришельцы бежали по снегу прямо на солдат. Драгуны не успели перезарядить ружей, и на льду лесного ручья закипел рукопашный бой. Здесь, в глухом лесу, горсточка ирландских крестьян из-за моря плечом к плечу с английским рабочим билась за вольную жизнь и независимость американских колонистов. Кровью и пороховым дымом покрылся чистый речной снежок… Но слишком неравны были силы в этой битве. Трое пришельцев бездыханными лежали на снегу; остальные уже хрипели и бились в руках солдат, вязавших пленников. Полвзвода драгун полегло на поле сражения, несколько раненых стонали и сквернословили. Дорогой ценой достался капитану Бернсу захват полуживого Меджерсона и двух уцелевших «сынов свободы»…

На обратном пути, по дороге к форту, Френк Вилерс вдруг присвистнул и закричал в лицо старику:

– Вот это встреча! Узнаю вас, мистер Арчибальд Стейболд, «шотландский клерк» из Бультона, он же Элиот Меджерсон, предводитель бультонских разрушителей машин! Все-таки не кто иной, как сам Френк Вилерс, некогда упустивший вас на улице, нынче исправил свое упущение! А завтра он же поможет гарнизонному палачу подвести вас к виселице!

 

3

Сын вождя шавниев, Серый Медведь, проснулся перед рассветом с сильной головной болью и не сразу сообразил, где он находится. На ковре, разостланном посреди гостиной, спали вповалку индейские воины. В камине дотлевали последние головешки. Серый Медведь выбрался из глубокого кресла и набил табаком свою трубку.

По странным шорохам и приглушенным шагам на лестнице он понял, что хозяева дома не спят. Он спрятал трубочку в карман и разбудил другого воина – Волка Ущелья.

Шорохи в доме казались подозрительными. Серый Медведь вынул свечу из стенного подсвечника, зажег ее и подошел к двери в соседний покой. Мокасины индейца попали во что-то липкое. Огонек свечи отразился в темно-багровой лужице под дверью. С предостерегающим криком Серый Медведь распахнул дверь.

На ковровом диване лежал мертвый вождь шавниев. В груди Горного Орла торчал неширокий длинный нож с черной костяной рукоятью. Накануне, за ужином, этот нож был в руках хозяина дома… В дверях уже толпились разбуженные индейские воины.

Лицо осиротевшего Серого Медведя окаменело от горя и тяжкого гнева. Но предаваться печали было не время. Отец и вождь погиб. Опасность нависла над всеми. Хитроумный белый обманщик заманил цвет племени в свое логовище: нужно вырваться из коварной засады и отомстить убийце.

Серый Медведь приказал воинам разобрать оружие и поднял труп отца с окровавленного ложа. Волк Ущелья выгреб весь жар из камина; индейцы высыпали на пол немного пороху, сорвали занавески, сломали несколько стульев и раздули пламя. В этот миг на лестнице послышались шаги, и кто-то толкнул дверь в гостиную. Томагавк Серого Медведя свистнул в воздухе. Короткий стон раздался из-за приоткрывшейся двери и чье-то тело грузно осело на пол. Волк Ущелья опрокинул стол и завалил им выход в сени. Пламя уже взметнулось под потолок.

Серый Медведь ожидал засады в саду, под окнами. Он вывел воинов из гостиной в столовую и высадил стеклянную дверь на веранду. Рассыпавшись вдоль перил, индейцы дали залп по ближайшим кустам. Стороживший в саду Сэмюэль Гопкинс увидел в окнах отсвет пожара и, перепуганный, побежал на звук залпа. Серый Медведь принял его за атакующего врага. С ножом под сердцем негр свалился в снег около веранды. Воины вынесли тело убитого вождя, перебежали с ним площадку и ворвались в конюшню. Два конюха-негра пали мертвыми под ударами томагавков. Серый Медведь перекинул тело Горного Орла поперек коня. Волк Ущелья и остальные воины вскочили на неоседланных коней и бешеным галопом перелетели через мост. Серый Медведь решил, что ему удалось перехитрить белых убийц. Наездники сдержали коней и стали совещаться, как обойти поселок, чтобы не попасть под пули колонистов из окон и быстрее соединиться с воинами в лагере.

В это время с заднего двора фермы донесся одиночный выстрел. Какой-то всадник в драгунском мундире, придерживая перед собою в седле завернутую в плащ женщину, проскакал от ворот фермы к берегу потока и исчез по направлению к форту.

В окнах поселка замерцал свет, над крышей дома Мюррея полыхнуло пламя. Искры, затрещав на ветру, посыпались на заснеженные кроны деревьев. Серый Медведь гикнул, и индейцы понеслись вдоль поселка к лагерю на лесной опушке. Но скакать им пришлось недолго. Навстречу Серому Медведю по обоим берегам Голубого потока уже бежала лавина индейских воинов, оповещенных лейтенантом Шельтоном о кровавом злодеянии. В первых рассветных лучах индейцы увидели молодого вождя, скакавшего к ним с телом Горного Орла.

Пронзительный боевой индейский клич далеко разнесся над снегами долины. Серый Медведь передал тело отца двум другим воинам, снял с плеча отцовский карабин и, потрясая им в воздухе, бросил сотню воинов во главе с Волком Ущелья на поселок, а сам повел остальных окружать дом убийц. Но среди пылающих построек фермы индейцы нашли только труп негра под верандой и убитых на конюшне конюхов. В самой глубине сада индейцы подобрали на снегу тяжело раненного пулей в грудь, полузамерзшего воина – Серебристую Лису. Между тем берегом Голубого потока уносился вверх по долине шарабан и несколько всадников. Воины обрушились на опустевшую ферму, предав огню и разрушению все живое и мертвое имущество белых злодеев.

Через полчаса пылал и весь поселок; только холм с военным фортом оставался затемненным и безгласным.

* * *

С первого взгляда на испачканную кровью руку мальчика Мюррей догадался, что кто-то из индейцев пал жертвой тайных злоумышленников, замеченных Диком. Он велел своим домочадцам потихоньку вывести из дому детей, заложить экипаж и ехать к усадьбе Уэнта, сам же решил дождаться возвращения Дика, чтобы с его помощью разоблачить перед индейцами злодеев.

Между тем из гостиной донесся треск ломаемой мебели. Мюррей спустился с лестницы… Неужели шавнии что-то обнаружили? И кто стал жертвой злодейства? Ранен он или убит? Быть может, воины все же не отдадутся во власть гневу и не будут глухи к голосу рассудка?

Хозяин дома толкнул дверь в гостиную. Огонь пожара на мгновение ослепил его, и в тот же миг скользящий удар чем-то острым поразил его в голову. Отшатнувшись, он схватился за висок и потерял сознание. Негритенок Черри, выглянув с верхней площадки, увидел распростертого на полу хозяина. Из гостиной валил дым, слышался звон стекла и топот. Когда с веранды раздался ружейный залп, Черри кубарем скатился с лестницы и склонился над Мюрреем.

Мистер Альфред пошевелился. У него была содрана кожа с виска, рассечены щека и ухо. На крик мальчика прибежала Камилла.

В то же мгновение хлопнула дверь из сеней, и на пороге показался человек в драгунском мундире. Камилла вскрикнула, узнав Еноха Легерзена, и попыталась убежать вверх по лестнице. Одним прыжком Легерзен догнал Камиллу, схватил ее на руки и вынес на крыльцо.

Мюррей и месье Вилье выглянули из южной амбразуры. Из-за угла дома Уэнта медленно показался белый флаг на шесте. Следом за этим символом примирения появился всадник. Осажденные узнали лейтенанта Шельтона.

– Я обращаюсь к защитникам блокгауза от лица английского командования! – закричал он. – Колонисты поселка Голубой долины! У вас в блокгаузе укрылись изменники, вступившие в сношения с армией врага. Эти изменники убили индейского вождя, чтобы вызвать кровопролитие. Нами схвачен шпион Мюррея, Дик Милльс, который пытался пробраться к отряду Кларка в форт Массек. Захвачена в плен и сегодня же будет расстреляна группа разведчиков Кларка. Это бунтовщики, называющие себя «сыновьями свободы». Их проводники-индейцы, посланные для связи с преступником Мюрреем, убиты в лесах нашими индейскими союзниками. Помощи вам ждать неоткуда! Я взываю к вашему благоразумию и требую выдать командованию виновников резни в поселке – Мюррея и Уэнта. Всем остальным колонистам, укрывшимся в блокгаузе, я гарантирую защиту от солдат и индейцев. Даю вам полчаса на арест и выдачу обоих преступников.

– Эдуард, – сказал Мюррей своему другу, – под пушечным огнем конюшня ваша не продержится и часа. Нам нужно выйти к ним, иначе они расстреляют детей.

– Я согласен идти, Фред, – отвечал Уэнт, – но нужно спросить мнение остальных.

– Друзья мои, – обратился Мюррей к защитникам крепости, – вы все слышали слова английского офицера. Блокгауз не выдержит артиллерийского обстрела. Никаких улик против меня и Уэнта у англичан нет. Они не могут убить нас без законного суда. Быстрой помощи от Кларка ждать нельзя: его разведчики – в плену у Бернса. Я предлагаю выиграть время и с этой целью принять их требование. Ваше мнение, месье Вилье?

– Я присоединяюсь к месье Мюррею, – сказал француз. – Главное – это выиграть время. Отказ от требований англичан поведет к немедленному уничтожению блокгауза.

– В таком случае, мистер Фред, я пойду вместе с вами, – раздался вдруг звонкий детский голос. – Я не желаю спасения ценою вашей жизни.

Все изумленно обернулись. Маленький Диего Луис, подпоясанный перевязью кортика, стоял посреди блокгауза с гордо поднятой головой.

– Или мы будем сражаться, или я пойду к англичанам вместе с вами, – сказал он Мюррею. – А вы не посмеете меня удерживать!

Мальчик обвел горячим взором остальных колонистов. Старый доктор Нильс Вальнер даже крякнул от удовольствия и хлопнул маленького испанца по плечу.

Уэнт стоял, широко расставив ноги и подняв голову к потолку. Он оценивал глазом крепость стен. Нет, недолго выдержат они пушечные ядра! Но порыв, охвативший всех защитников блокгауза после слов мальчика, был так силен, что у Эдуарда Уэнта не хватило благоразумия решительно поддержать Мюррея. Все население крепости единодушно запротестовало против добровольной сдачи двух своих вожаков.

Полчаса истекли. На стороне противника еще несколько минут длилась тишина. Затем осажденные увидели, что с восточной стороны, из-за холмика в саду, выдвигается третье орудие. Хлопнул сигнальный пистолетный выстрел. Из трех орудийных стволов вылетело пламя, и ядра пробили глубокие бреши в частоколе. Чугунная бомба, пробив крышу, угодила внутрь блокгауза, и сильный взрыв повалил один из опорных столбов. Эдуард Уэнт, раненный осколком, упал.

Взрывом оглушило и Мери: молодая женщина, бросившаяся было на помощь мужу, сама упала рядом с ним. Месье Вилье был отброшен к дверям. Кровля уже пылала. Искры сыпались на женщин и детей у восточной стены.

Мюррей приказал отбросить бревна, подпиравшие вход.

– На вылазку! – крикнул он и первым кинулся в распахнутые ворота.

Следом за ним, держа в руке пистолет, выскочил маленький испанец. Женщины, подхватывая детей, раненых и убитых, бежали в беспорядке из пылающего здания.

С певучим свистом понеслись навстречу беглецам индейские стрелы. Чугунное ядро угодило в толпу негров. Несколько конных драгун вылетело из-за опушки. Мюррей припал на колено, вскинул ружье, и конь переднего всадника рухнул, но уже десятка три пеших индейцев выбежали из дома Уэнта. В несколько минут сражение окончилось. Индейцы вязали пленных. В стороне лейтенант Шельтон совещался с Серым Медведем. К разрушенному блокгаузу подъехал капитан Бернс. По его приказанию Волк Ущелья повел процессию пленников в сторону временного лагеря. Бернс отвернулся, когда индейцы провели мимо него четы Мюрреев и Уэнтов. Диего Луис, у которого локти были связаны, прошествовал с гордым, надменным видом победителя. Индейцы бросали на мальчика удивленные взгляды.

– Что ты намерен делать с этим мальчишкой? – спросил Бернс Серого Медведя.

– Этот маленький белый – сын храброго вождя. Ему будет оказана честь. Он умрет смертью воина. Белые мужчины, которые предательски заманили моего отца в ловушку, умрут в мучениях. Женщины этих предателей станут женами индейских воинов. Так решил Серый Медведь.

Бернс кивнул весьма удовлетворенно.

Вечером 13 февраля 1779 года капитан Бернс готовил в форте Голубой долины скорый суд над четырьмя пленниками – Элиотом Меджерсоном, его двумя спутниками – ирландцами, а также над колонистом Диком Милльсом.

– И командование и мистер Райленд останутся довольны, черт побери! – проворчал он, пробегая глазами уже заготовленный приговор. – Линс, где этот Енох Легерзен?

– Он вторые сутки пьян, а красотка его заперта в чулане у каптенармуса.

– Пусть себе пьет, лишь бы завтра утром он смог хоть четверть часа продержаться на стуле. Я хочу ввести его в состав суда как представителя местных жителей. Приговор уже составлен по всем правилам. Вы можете вшить его в эту папку, Линс. Здесь собран весь обвинительный материал. Его хватило бы, чтобы вместе с Меджерсоном расстрелять все население поселка, но индейцы избавят нас от этого труда!

Утром следующего дня обвиняемые спокойно выслушали приговор суда, прочитанный Бернсом под конец десятиминутного «заседания». За судейским столом вместе с Бернсом, Шельтоном и Линсом занимал место и полупьяный Енох Легерзен. При чтении приговора он потупил красные, оплывшие глаза и больше не взглянул на осужденных.

– Можете высказать вашу последнюю волю, – сказал Бернс.

– Мое единственное желание – поменяться с тобой местами, грязный палач, – ответил Меджерсон.

Капитан побагровел. Он приказал вернуть пленников в каземат и заковать в кандалы. В сыром полумраке карцера осужденным предстояло провести последние двадцать четыре часа их земного бытия.

Ночью, ворочаясь на соломе, Меджерсон нащупал под боком железное кольцо, вделанное в пол. Старик тихонько раздвинул солому и обнаружил люк. Из каземата, по-видимому, шел подземный ход! Куда он выводит? Эх, если бы не кандалы!

Меджерсон отодвинулся, чтобы показать свое открытие товарищам. Потянув за кольцо, Дик приоткрыл люк. Снизу пахнуло могильным холодом подземелья. Кандалы Дика громко загремели, когда он попытался спустить ноги в черную дыру. В тот же миг звякнул замок у дверей, и пленники едва успели опустить люк.

Но предосторожность была уже излишней. Вошли шестеро солдат и, стукнув об пол прикладами, стали в одну шеренгу. Сержант Лине поодиночке вывел пленников под открытое небо. Солнце вставало. Ворота форта были широко распахнуты, и солдаты повзводно строились за ними лицом к своей крепости.

Осужденных тоже вывели за ворота. Гремя кандалами. они прошли вдоль гребня вала перед молчаливым фронтом гарнизона, отделенные от него рвом с замерзшей водой. С высоты вала Меджерсон смотрел на красные мундиры, треуголки и косицы солдат. Их было человек сорок. Они построились в две шеренги и держали «к ноге» ружья с длинными штыками. Перед фронтом прошли Бернс, лейтенант Шельтон и священник. Лейтенант выступил вперед с папкой в руках. Надрывая голос на ветру, чтобы его слышали осужденные и солдаты, Шельтон снова начал читать текст приговора. Через головы солдат Меджерсон видел холмистую даль, извилистую белую ленту Серебряной реки… И там, на дальней лесной опушке, появились подвижные черные точки. С каждой минутой число их возрастало…

Голос Шельтона смолк. Меджерсон не слышал ни слова из прочитанного. Капитан Бернс достал из кармана мундира большой белый платок и неторопливо расправил его. Священник поднял распятие. Меджерсон смотрел на черный крест, чуть дрожавший в руке пастора; крест загораживал от Меджерсона дальний край долины, но позади черной перекладины, за рекой, тоже замелькали движущиеся точки… Нет, это уже не точки! Это крошечные фигурки конников! Они на карьере приближаются к форту!

Теперь их увидели уже все осужденные… Бернс поднял свой белый платок. Сорок ружейных стволов поднялись двумя неровными рядами. Всадники были уже на противоположном берегу реки. Меджерсон заметил лафеты нескольких пушек. Запряженные четверками маленьких лошадок, вздымая пыль, они мчались вслед за всадниками.

На впалых щеках Меджерсона вспыхнул румянец. Страшным усилием он приподнял свою раненую руку.

– Возмездие идет! – крикнул он хрипло.

И кто-то из солдат непроизвольно обернулся на жест осужденного. В этот миг четверки коней с пушками уже сделали разворот. Менее полумили отделяло их от форта. Фигурки артиллеристов спешивались на ходу. С поднятым в руке платком капитан Бернс тоже обернулся назад и поглядел за реку.

– Что это? Неужели детройтский отряд? О дьявол, чертовски похоже на ополченцев подполковника Кларка! Рота, пли! – не своим голосом заорал капитан. Раздался жиденький залп, будто горох просыпался в жестянку; даже половина солдат не разрядила своих ружей. Затем стукнуло еще несколько одиночных выстрелов: это Гримльс, Венсли и Линс, выхватив ружья из рук солдат, стреляли навскидку. Один за другим осужденные упали на снег. Шеренги драгун смешались. Бернс с саблей в руке бежал по краю рва.

– Гарнизон, за мной! – кричал он истошно. – Боевая тревога! Артиллеристы, к орудиям!

Напирая друг на друга, солдаты ринулись к воротам; несколько человек свалились в ров и барахтались в глубоком снегу. У ворот уже заскрипели блоки подъемного моста, но механизм заело. Лейтенант Шельтон что-то орал, потрясая пистолетом. Первая бомба со свистом перелетела через частокол. Дружное «ура» понеслось со стороны долины. Гарнизон Бернса не успел еще укрыться в крепости, как волонтеры подполковника Кларка атаковали форт с четырех сторон. Они форсировали реку по льду и на плечах отступающих ворвались в ворота. Солдаты бросали ружья и сдавались. В пять минут гарнизон был обезоружен, и форт оказался в руках повстанцев.

Капитан Бернс молча протянул командиру отряда свою саблю. Высокий черноглазый подполковник Кларк в потертом мундире и старом парике презрительно наступил на эту саблю сапогом. Оставив своего помощника распоряжаться, подполковник вышел за частокол, где ничком лежали залитые кровью тела. Несколько волонтеров освобождали их от ножных оков.

Дик Милльс еще дышал. Кровь бежала из его пробитого плеча, нога была ранена, но сердце билось. Военный лекарь приказал тотчас же отнести его в лазарет. Остальные были мертвы. Подполковник обнажил голову, постоял с минуту и, вздохнув, пошел осматривать крепость. В верхнем блокгаузе сидели арестованные командиры форта. При появлении подполковника пять человек поднялись с мест. Капитан Бернс назвал имена лейтенанта Шельтона, сержантов Линса и Вилерса, капралов Гримльса и Венсли. Остался сидеть только грузный солдат с тупым, отекшим лицом. Мундир был ему узок и лопнул на спине.

– Кто это? – спросил подполковник.

– Солдат Енох Легерзен, наказанный за употребление водки, – поспешил объяснить Бернс.

– Заприте их всех в каземате, где содержались пленники, убитые ими, – распорядился подполковник и продолжал свой обход.

В том же блокгаузе он с удивлением услышал женский плач за дверью кладовой каптенармуса.

– Разве в форте были женщины? – полюбопытствовал Кларк. – Почему эта особа содержится взаперти? Приведите ее.

Перед подполковником предстала Камилла Леблан.

Сквозь горячие слезы, сбивчиво и торопливо, она рассказала подполковнику все происшествия последних дней. Она уже знала от каптенармуса о расстреле осужденных и порывалась вниз, взглянуть на тело своего жениха.

Подполковник ласково утешил ее и велел отвести в лазарет. Военный лекарь вынимал пулю из ноги Милльса.

– Будет жить, – сказал лекарь. – Он еще повоюет.

Часа через два после того, как отряд волонтеров армии Вашингтона овладел фортом Голубой долины, в комнату блокгауза, отведенную Камилле Леблан, вошел, наклонясь под притолокой двери, высокий незнакомый человек. Его темный камзол старомодного фасона перехватывала портупея шпаги, на сапогах с отворотами звенели шпоры; берет с пером вместо парика и шляпы прикрывал седые волосы незнакомца. Плащ, легко откинутый на плечи и засыпанный снегом, шелестел и развевался, как просторная одежда горцев.

Под его пристальным, немигающим взглядом Камилла смешалась и сразу поднялась навстречу седому незнакомцу. Его правый глаз сверкал живым молодым огнем, левый был странно неподвижным. Он учтиво поклонился смущенной девице и жестом пригласил ее занять прежнее место на деревянной скамье.

– Подполковник Кларк рассказал мне сейчас вашу историю, мадемуазель. – Незнакомец говорил по-французски с испанским акцентом. – Я старый друг мистера Мюррея и, слава богу, поспел сюда к решающим событиям. Мне удалось добраться до форта Массек и соединиться с отрядом Кларка. Вчера в ночь мы взяли штурмом форт Винсенс, отбив его у детройтских солдат губернатора Гамильтона. Враг разбит наголову и отступил к форту Майами. Марш Кларка был беспримерным, и день падения форта Винсенс – 14 февраля 1779 года – войдет в историю Войны за независимость американских штатов. Подполковник должен немедленно вернуться в Винсенс. Спасти пленников Голубой долины из рук обманутых индейцев он поручил мне. Прошу вас, мадемуазель, расскажите мне подробно обо всем, что произошло в доме Мюррея в ту ужасную ночь.

Речь незнакомца была спокойной и властной. И Камилла не таясь рассказала о роковом вечере на ферме Мюррея и о приключении в саду после пира. Человек слушал ее молча, ободряюще кивал, задавал вопросы и поигрывал рукоятью шпаги.

Незнакомец уже стоял в дверях, готовый проститься, когда в коридоре раздались торопливые шаги и какой-то молодой волонтер резко рванул дверь.

– Простите меня! – Молодой человек смутился, заметив женскую фигуру в комнате. – Мне нужно немедленно сказать вам несколько слов, синьор Чембей.

Камилла вгляделась в лицо вошедшего и радостно ахнула:

– Боже мой, вы ли это, месье Ченни! Антони, миленький, дорогой Антони! Мы все считали вас давно погибшим!

Молодой человек с поразительной быстротой засвидетельствовал ей двумя поцелуями подлинность своей персоны. Затем он обратился к высокому незнакомцу:

– Синьор, комендант форта и еще шесть арестованных сбежали из крепостного каземата! Там, под ворохом соломы, оказался люк потайного подземного хода… Он выводит за ров, прямо к тому месту, где утром строились солдаты. В конце хода есть чугунная дверь. Мы нашли ее запертой. Значит, ключи были у арестованных. Пользуясь суматохой, они ушли незамеченными. Их след Карнеро взял уже на берегу.

– Вероятно, они попытаются добраться до становища индейцев, своих союзников. Мы должны их настичь. Где мои спутники-онондага Длинная Рука и Быстрый Олень?

– Они ждут ваших приказаний, синьор Чембей.

– Пусть берут любых лошадей, пускаются по следу беглецов и оставляют нам знаки… Ты, Антони, готовь мою негритянскую четверку. Найдите все, что я велел, не забудьте прихватить рупор… Через полчаса мы должны покинуть долину и догнать наших индейцев. Торопись, Антони!

Когда молодой человек бегом спустился вниз, синьор Чембей прикрыл дверь комнаты и весьма внушительно сказал Камилле:

– Мадемуазель, я рад, что вы встретили доброго друга, но по некоторым причинам его настоящее имя ни в коем случае не должно здесь стать известным. Называйте его синьором Антонио Карильо. Обещайте мне, Камилла, что вы никому не проговоритесь. Это может повлечь новые несчастья.

– Обещаю, – робко произнесла девушка.

 

4

Вдоль холмов и долин великой лесной пустыни ползли утренние туманы. С каменистых вершин холмов февральские ветры сдули снеговые шапки. Почернелые пятна снега виднелись только во впадинах. Из-под снега днем уже сбегали ручейки. Ночью они застывали, и в первых солнечных лучах чуть взблескивали среди осыпей впадины, словно слезы, застывшие в морщинах старого лица.

Искривленные стволы кедров и сосен на скалистых уступах боролись с зимними ветрами. И такою жизненною силою, такою цепкостью наградила природа эти деревца, что при весенних оползнях и обвалах корни их не расставались с почвой, и подчас самый ствол дерева раздирался пополам: часть его повисала над обрывом, а другая половина срывалась вниз вместе с оползнем. Цепкая это была порода, неуступчивая, и крепко держалась она за вскормившую ее каменистую землю!

Ниже, со склонов долин и холмов, выбегали на сотни миль вперед вековые леса. Там, где каменистое русло ручья расширялось в глубокую лощину, окруженную ельником, находилось становище племени Горного Орла.

Мужчин в селении оставалось мало. Младший сын Горного Орла, Дикий Вепрь, с полусотней воинов стерег вигвамы, запасы зерна и скот от лесных хищников и незваных гостей. Все остальные мужчины племени ушли с Горным Орлом в низовья Огайо.

– Белые хитры, и они враждуют между собой. Горный Орел мудр. Он не захочет лить кровь своих воинов ради того, чтобы помочь одним белым людям победить других белых людей. Пусть они сами истребляют друг друга огненной смертью, а индейцы будут вольно охотиться в своих лесах!

Так сказал на совете старейший сахем племени шавниев, и Горный Орел вооружил своих воинов и повел их в Голубую долину, чтобы во время военных действий между солдатами и колонистами индейцы не были застигнуты врасплох каким-нибудь тайным коварством белых людей, как это уже не раз случалось.

Мудрые были Горный Орел и старый сахем, но злодейство белых убийц оказалось глубже вод и чернее змеиных нор! Через неделю прискакали конные гонцы с горестными вестями. Воины идут назад по военной тропе. Сражение окончилось победой. Но Горный Орел и многие сыны племени возвращаются бездыханными к осиротевшим вигвамам. Все они пали жертвами коварства белых. Правда, кровь, пролитая убийцами, отомщена: поселок Голубой долины истреблен, и вереницу белых пленников воины гонят перед повозками. Но племя шавниев не хотело этой войны, и никакая добыча не возместит потери мудрого и справедливого Горного Орла.

С громким плачем выбегали из вигвамов вдовы, матери и сестры убитых. Они торопились навстречу длинному поезду. На огненно-золотистом коне, привязанный ремнями к седлу, Горный Орел, немой и недвижимый, совершал свой последний путь по лесным тропам. Следом за ним с высоко поднятой головой, украшенной орлиным пером, ехал Серый Медведь. И на длину сотен конских спин растянулась за ним вереница пленников, нарт и пеших воинов.

Старшины собрали все племя на широком кругу между вигвамами. Посреди круга стоял старый жертвенный столб «хозяину войны». Рядом с ним положили тела убитых; вдовы и матери причитали над ними. Поодаль от столба быстро вырос штабель бревен, толстых сучьев и хвороста. Большой костер должен был превратить в пепел останки Горного Орла и павших воинов, чтобы дух их мог легко вознестись в вечные охотничьи угодья. Там, в просторах вечности, никто не нарушит вольной охоты усопших индейцев, ибо в тех бескрайних лесах и прериях нет ни белых колонистов, ни капитанов-инглизов, ни американских подполковников!..

Ночью к вигваму Серого Медведя подошел индейский мальчик и стал у входа, ожидая, чтобы его позвали.

– Чего хочет от меня мой маленький друг? – спросил его Серый Медведь ласково.

– Тебя, Серый Медведь, желают видеть семеро белых мужчин. Они только что подошли к нашим вигвамам и спрятались в лощине. Их капитан ждет встречи с тобой, о вождь.

– Приведи их, – приказал Серый Медведь.

Через полчаса после беседы со своими семью ночными гостями вождь шавниев послал за Диким Вепрем и тремя лучшими следопытами племени.

– Этих семерых белых людей, – сказал Серый Медведь своему младшему брату, – нужно провести через леса к форту Майами. Перемените им лошадей. Пусть они отдохнут в твоем вигваме, Дикий Вепрь, а завтра, перед рассветом, вы вчетвером поведете их к английскому форту.

В темной пещере, куда индейцы загнали своих пленников, собралось почти все уцелевшее население Голубой долины. Альфред Мюррей, раненый Эдуард Уэнт и Морис Вилье тихонько беседовали со старым доктором Вальнером. Все они с тревогой посматривали на каменные лица индейской стражи.

После полуночи в пещеру явился Волк Ущелья, пересчитал пленников и с непроницаемым лицом остановился среди пещеры, скрестив руки на груди. Морис Вилье шепнул доктору Вальнеру:

– По-видимому, наша судьба уже решена. Быть может, вы узнаете у этого красивого молодца, что нас ожидает? Это мой застольный сосед на злополучном банкете. Кажется, его зовут Волк Ущелья.

Нильс Вальнер, знавший несколько обиходных фраз на языке шавниев, подошел к Волку Ущелья.

– Белые пленники ждут, что решат индейские вожди. Они мирные люди. Они не виноваты. Солдаты обманули индейцев. Никто не хотел войны.

Волк Ущелья нетерпеливо прервал доктора:

– Ты – большой знахарь и жрец, но рассуждаешь подобно белым сквау. Эти басни для детей белая сквау вашего старшего сахема Мюррея пела мне на ухо по дороге. Я глух к этим речам. Мои глаза видели, что Горный Орел убит ножом двуличного хозяина, человека с улыбкой на лице и змеиной душой. Никто не входил в дом, кроме слуг убийцы. Нож белого хозяина остался в ране. От жажды мщения кровь кипит у всех воинов. Слушай, что решил совет старейшин. Утром на глазах у всего племени белые мужчины умрут у жертвенного столба. Это будет перед огненным погребением наших воинов, чтобы их мертвые очи могли порадоваться мукам убийц. Белые и черные сквау пойдут в вигвамы воинов.

Хотя доктор Вальнер понял не больше половины сказанного, смысл последних фраз был ему достаточно ясен. Волк Ущелья смерил пленных взглядом, полным ненависти, и покинул пещеру. Эмили Мюррей сказала громко:

– Нужно найти в себе силы лишить жизни несчастных детей и покончить с собственной. Я не хочу дожидаться завтрашнего утра со всеми его ужасами. Бог простит нам это прегрешение, ибо положение наше безвыходно.

– Да простит он тебе твои безумные слова, бедное дитя! – раздался в темноте старческий голос. Сеньора Эстрелла Луис, как древняя сивилла, простерла сухую руку к огню светильника. – Видите этот огонек? В солнечный день он был бы незаметен, а здесь, в глубине пещеры, этот слабый луч побеждает тьму. Не гасите в душе огонька надежды, пока в вас теплится жизнь. Никогда предчувствия не обманывали меня! Верьте мне: утро завтрашнего дня вернет нам солнце.

Слова старухи слышали все. Индейские воины с почтением смотрели на седую прорицательницу. Огонек светильника дрожал на ее лице, а выбившаяся из-под черной мантильи седая прядь отливала чистым серебряным блеском.

И, словно впрямь по тайному волшебству, колеблющийся огонек светильника вдруг затрещал, рассыпая искры, и запылал ярче прежнего.

Плотно утоптанная снежная площадка перед вигвамами была сплошь усеяна людьми. В вигвамах не осталось ни одного человека. Рядом со старым жертвенным столбом были за ночь вкопаны в плотный снег пять новых столбов. Под ними лежали кучи дров и хвороста. Старейшины и военачальники заняли посреди широкого круга зрителей средние почетные места. Позади воинов расположились женщины.

– Привести пленников, – приказал Серый Медведь.

Солнце поднялось над лесистой долиной. Длинные тени деревьев ложились на искрящийся снег. Пещера с пленниками находилась в трехстах шагах от лагеря, выше по склону долины. Воины поодиночке вывели пленников из черного зева пещеры. Осужденные увидели себя в кольце настороженных, враждебных глаз. Пленным женщинам и детям приказали сесть поодаль, на поваленном дереве. Серый Медведь указал пальцем на Альфреда Мюррея, Эдуарда Уэнта, хозяина обезьянки Томаса Бингля – индейцы считали этого юношу чем-то вроде чародея – и старого француза, месье Мориса Вилье. Миссис Эмили и Мери Уэнт пытались кинуться к осужденным, но воины силой вернули их на прежнее место.

– Прощай, Эмили! – крикнул Альфред Мюррей через головы своих охранителей.

Один из воинов замахнулся на него, но другой на лету удержал томагавк. Эдуард Уэнт только махнул рукой своей Мери и, прихрамывая, подошел к столбу.

Серый Медведь вгляделся в кучку пленных и остановил на каждом пристальный, оценивающий взгляд. Затем палец его указал на Диего Луиса. Мальчик стоял среди пленных мужчин, едва достигая до их подбородков. Презрительным жестом он оттолкнул руку воина, который хотел взять его за худенькое плечико, и сам пошел к пустующему столбу. Среди толпы прокатился ропот одобрения. Старая испанка крестила мальчика, не поднимаясь с колен.

Всех приговоренных привязали к столбам. Ноги их упирались в сложенные поленницы, и осужденные возвышались над толпою, словно на постаментах.

– Смерть белым убийцам! – закричали в толпе.

По знаку Серого Медведя десяток воинов с луками выступили вперед. Расстояние в двадцать шагов отделяло их от жертв. Они вынули по стреле из колчанов и натянули тетивы. Пленные женщины закрыли лица руками.

Но лишь только крайний воин, сорокалетний брат Горного Орла, прицелился в маленького испанца, странный трубный звук пронесся над долиной и неслыханной силы голос, исходивший, казалось, с небес, произнес на языке шавниев:

– Остановитесь, воины! Хозяин жизни гневается на вас! Останови казнь, о Серый Медведь!

Вождь, уже поднявший было руку, чтобы последним сигналом прекратить пять дыханий, так и застыл в немом изумлении.

Удивительная процессия спускалась со склона долины. Среди голых кустов мелькали длинные белые одежды участников этого шествия. Впереди выступали два вестника-индейца с длинной черной трубой. Рядом с ними шел высокий юноша. Он держал на сворке громадного серого волка, каких никогда не бывало ни в лесах, ни в прериях. Позади них двигались четыре чернокожих великана. Лица их, цветом похожие на вороново крыло, были украшены полосками насечек от носа к ушам. Они держали на плечах носилки. На шеях у двух передних носильщиков висели барабаны. Ни у кого из участников шествия не было оружия.

Четыре атлета-негра опустили носилки на землю. Из них вышел высокий человек в белой чалме на седых волосах. При этом один из вестников затрубил в свою трубу, а два передних негра что-то прокричали и ударили в барабаны. Юноша с волком властно раздвинул круг зрителей. Два задних носильщика склонились, подхватили полы одежды старика, и под оглушительные звуки трубы и барабанов шествие вступило в середину круга.

Глава пришельцев заговорил по-английски:

– Воины честного племени Горного Орла и ты, храбрый и справедливый Серый Медведь, выслушайте важную весть. Вы, ослепленные злобой, приговорили к жестокой казни ни в чем не повинных людей. Знай, Серый Медведь, что кровь твоего отца пролили не эти люди, а хитрые инглизы из военного форта.

Переводчик, индеец-онондага, начал переводить сказанное на язык шавниев. Серый Медведь нетерпеливо прервал переводчика:

– Кто ты, странный белолицый, и откуда ты можешь знать, от чьей руки пал Горный Орел? Тебя не было в Голубой долине, когда нож белого человека пронзил грудь нашего отца. Чем ты докажешь мне, что уста твои не говорят лжи?

– Маловерный! Это я докажу сейчас не одному тебе, а всему твоему народу!

И, обращаясь к телу Горного Орла, лежавшему на высоком погребальном костре, пришелец произнес:

– О мудрый вождь, чей дух сейчас свободно возносится в вечные охотничьи степи! Раны твои взывают к мести. Помоги своим осиротевшим детям настигнуть настоящих злодеев. Развяжите пленников, воины! Я сам стану к вашему костру. Подойдите ближе, чтобы все могли увидеть то же, что увижу я.

Пленников развязали, подчиняясь гипнотической силе, исходившей от этого колдуна, но, вместо того чтобы приблизиться к нему, передние зрители, тесня задних, стали отступать от середины круга. Колдун ждал, пока отойдет от столба маленький испанец. Вокруг незнакомого чародея уже образовалось широкое пустое пространство. Мальчик, разминая затекшие от веревок руки, прошел по этому пространству мимо колдуна.

Коленопреклоненная старая испанка выпрямилась и в порыве радости простерла руки навстречу мальчику. Обе ее молодые спутницы, пораженные безграничным удивлением, переводили взоры с чародея на молодого человека, поводыря собаки. Не верил своим глазам и Альфред Мюррей. Но как не узнать этот голос, столько лет наполнявший все ущелья пустынного острова…

Белый чародей поднялся на помост, с которого только что сошел маленький испанец. Мальчик был уже в объятиях своей бабушки и не отрываясь глядел на незнакомца. Поразительно было сходство пришельца, стоявшего теперь у столба, с худеньким личиком Диего! Однако пришелец старался не оборачиваться с помоста в сторону мальчика и не ловить его пристального, удивленного взгляда.

Чародей кивнул своим спутникам. Пронзительная музыка трубы и барабанов возобновилась, но теперь к этой музыке присоединились еще восторженные крики пленных негров. Под этот адский шум и возгласы человек коснулся рукою своего левого глаза, слегка надавил веко и к ужасу красных и черных зрителей… вынул собственный глаз! Держа глаз на ладони, он медленно поднял его над обомлевшей толпой. На кругу, еще более расширившемся, мгновенно наступило полное безмолвие. Звучал только металлический голос чародея, и переводчик-онондага вслед за незнакомцем неторопливо бросал слова в эту мертвую тишину:

– О Всевидящее Око, немеркнущий глаз, ты уже глядишь в прошлое. Для тебя нет сокрытых тайн. Ты возвестишь нам правду моими устами. Внимайте! Всевидящее Око показывает мне пир в доме Белого отца Голубой долины. Вот я вижу Горного Орла. Он сидит справа от хозяинов дома. В руках у хозяина большой нож. Он режет им оленье мясо. Вот храбрый Волк Ущелья пирует рядом с французским колонистом. В дом пришли коварные инглизы из форта. На их устах улыбки, в сердце у них – клубок змей. Я вижу, как рыжеусый человек, которого зовут сержант Линс, тихонько подходит к маленькому столику в углу. Вспомни, о Серый Медведь, что лежало на этом столике! Ты припомнил, вождь? Отвечай мне.

– Слуги ставили там блюда и лишнюю посуду.

– Припомни лучше, о вождь!

– Стой! Там лежал черный нож хозяина!

– Верно, вождь! Всевидящее Око, веди меня дальше сквозь потемки прошлых дней! Я вижу, как уходят инглизы, а сержант Линс прячет под полою черный нож хозяина. Вот индейские гости заснули. Две тени крадутся из форта в сад Мюррея. Это изменник и перебежчик сержант Френк Вилерс и его помощник предатель Енох Легерзен. О, я вижу, зачем они прокрались ночью в чужое владение: инглизы хотят, чтобы великая ненависть ослепила индейцев. И вот они крадутся, два злодея. Они взбираются на веранду. Ее сторожит черный человек, но он выпил много вина, и его голова падает на грудь. Он спит, а два злодея открывают окно. Вот они влезли в угловую комнату, вот зажгли свечу. О, страшная картина! Френк достает черный нож Мюррея и вонзает его в грудь Горному Орлу. Горе, горе, как течет кровь убитого! Злодеи погасили свечу. Вот вылез из окна Енох. Следом за ним выбирается Френк Вилерс. Они плотно закрыли окно. Сторож-негр по-прежнему спит, и злодеи скрылись. Куда они идут? Они идут к белому капитану Бернсу и получают от него награду за подлое убийство. Вот кто направил руку убийц! Но царь богов не может терпеть зло! Он посылает в Голубую долину двести храбрых воинов, чтобы наказать Бернса, а мне велит спешить к вигвамам индейцев и помешать казни невинных.

Капитан Бернс уже не командует фортом. Вот он сидит в крепостной тюрьме вместе со всеми своими пособниками… Но нет, семеро негодяев бежали из форта, чтобы скрыться от возмездия в глубине лесов. Неужели злодеи нашли приют в твоем вигваме, Серый Медведь? О обманутый сын Горного Орла! Ты дал им свежих лошадей, ты приютил у своего очага тех, кто омыл свои грязные руки в крови твоего отца. Сейчас они пробираются к английскому форту. Пошли за ними погоню, и ты настигнешь убийц.

Чародей вставил свой глаз на место. Невообразимый переполох поднялся в становище. Десятка два воинов уже вели коней. Через несколько мгновений только снежная пыль вилась над лесной тропой, ведущей вверх по долине.

Индейские воины провожали в обратный путь бывших пленников почти до самой долины. Всевидящее Око следил, как тронулась вереница путников. На легкие индейские нарты воины почтительно усадили старую женщину в черной мантилье… О, как хотелось незнакомому чародею броситься к этим санкам! Но враги еще не были схвачены… И Всевидящее Око со своей свитой остался ждать возвращения индейцев, пустившихся в погоню за беглецами из форта…

Ожидать пришлось до вечера. Уже в сумерках воины привели в становище шестерых новых пленников во главе с хмурым, встревоженным Бернсом. Он чуял, что неспроста была послана за ними погоня! Среди новых пленников не было только сержанта Линса: раненный в перестрелке, он скатился с высокого обрыва в снежный сугроб.

* * *

Серый Медведь заранее приказал перенести в свой вигвам тяжело раненного воина – Серебристую Лису, подобранного в ту злополучную ночь почти бездыханным в саду Мюррея. Его привезли в лагерь на нартах, и очнулся он уже в самом становище.

– Поведай мне, брат мой, – спросил его Серый Медведь, – как случилось, что ты один очутился раненным в саду белого сахема?

Серебристая Лиса слабым голосом рассказал, чему был свидетелем в ночь убийства Горного Орла.

– Позволь мне спросить твоего мудрого брата, о Серый Медведь, – попросил Бернардито, – смог бы он опознать в лицо тех двоих, что вылезли на веранду из комнаты Горного Орла?

– Луна светила в тот миг, – отвечал Серебристая Лиса, – и сбоку я видел этих людей. Возможно, что я мог бы их узнать.

Вскоре к вигваму подвели шестерых пленных. По знаку вождя их выстроили перед входом в вигвам, против ложа Серебристой Лисы.

– Повернитесь боком и пройдите по кругу, – приказал вождь.

И вокруг вигвама началось странное шествие. Серебристая Лиса пристально всматривался в лица пленников… Вдруг его палец, еще дрожащий от слабости, указал на Френка Вилерса…

– Он! – закричал раненый индеец со страстью. – И… он! – продолжал он, указывая на Еноха Легерзена.

Бернардито с торжеством взглянул на Серого Медведя. Тот поднялся с груды шкур и подошел к белому «чародею».

– Ты был прав, Всевидящее Око, – сказал вождь. – Теперь последние тучи сомнений рассеяны. Ты не обманщик индейцев, ты правдивый чародей. За то, что ты научил нас отпустить невинных и настичь настоящих убийц, ты стал мне братом и отныне войдешь в мой род. Дети моего рода усыновляют тебя, Всевидящее Око, в могучем племени шавниев!..

…Когда «чародей» повелел наконец своим спутникам готовиться в путь, была уже ночь. Высоко над вершинами деревьев гасли в морозном воздухе искры погребальных костров, а на обугленных столбах чернели трупы Бернса, Еноха Легерзена, Шельтона, Френка Вилерса, Гримльса и Венсли.

 

5

В палате ротного госпиталя, где лежал выздоравливающий Дик Милльс, утром собрались колонисты долины, которым посчастливилось вернуться невредимыми из индейского плена: все они ожидали теперь прибытия из становища их загадочного избавителя.

Альфред Мюррей терялся в догадках. Не сам ли он раскапывал пещеру, где обвалом засыпало обоих островитян и Чарльза? Не сам ли он видел следы человеческих тел, обрывки окровавленной одежды? А живой Антони Ченни? Он-то с каких небес свалился в Голубую долину?

Диего Луис притих и в эту минуту отнюдь не был похож на маленького храбреца, каким он держался в продолжение всех тяжелых испытаний; сейчас это был просто смущенный и очень взволнованный мальчик.

Конские копыта уже прогремели на подъемном мосту. Вот голоса прибывших звучат ближе… Один голос резче и громче остальных… Голос воскресшего из мертвых! Сеньора Эстрелла уронила свой платочек… Звякают косточки четок на запястье, а дрожащие старческие губы неслышно шепчут слова Miserere.

Доктор Вальнер прочел во взгляде Эмили, что некая давняя и прочная нить связывает семью Мюррей, старую испанку и ее внука с таинственным пришельцем. Он понял: присутствие посторонних будет сейчас излишним. Старый врач победил терзавшее его любопытство и вывел остальных колонистов из комнаты. Перед ними мелькнул у дверей чеканный профиль. Незнакомец был в старом морском камзоле. Длинная шпага била его по ногам. Со склоненной головой он задержался на мгновение у порога. Спутник его, молодой итальянец, открыл перед ним дверь и, тихонько затворив ее за незнакомцем, остался у входа, словно часовой. Если бы доктор обладал способностью видеть сквозь стену, он запомнил бы на всю жизнь то, что происходило в этой комнате в первые минуты встречи!..

…Человек, чье имя самые бесстрашные называли с трепетом, лютый морской тигр, не проронивший за полвека ни единой слезы, плакал у ног сгорбленной старушки. Слезы, скупые, бесценные слезы сурового воина, блестели, западая в резкие морщинки, словно роса на старом камне…

– Матушка!

От этого шепота люди в комнате забыли собственные печали и заботы. Увлажнились глаза у обитателей притихшей больничной палаты…

– Смел ли я, старый, надеяться! Матушка, подведи ко мне сына!

Лоб ребенка, такой же высокий, как у Бернардито, был влажным. У мальчика подергивалась бровь, и от этого движения вздрагивала родинка в уголке правого века, крошечная, темная, отцовская родинка.

– Мальчик мой, обними своего отца! – Человек нетерпеливо смахнул слезу с бороды и улыбнулся сыну так широко и счастливо, как никогда еще не улыбался за всю свою долгую, горькую жизнь.

– Сын! Диего Луис эль Горра! О смерть, как бессильно жало твое!

 

6

Тяжел был путь оборванного бродяги, пробиравшегося лесами к английскому форту Майами… Индеец-кайюга подобрал его в снегу, под речным обрывом. С помощью этого индейца человек добрался до форта. Через несколько недель он оправился от ранения и с группой солдат спустя месяц пришел в Детройт. А еще через полгода он увидел в Нью-Йорке синие волны Атлантического океана. Глубокой осенью 1779 года путник распрощался с капитаном английского брига, бросившего якорь в Бультоне…

…В холодный зимний вечер к замку в Ченсфильде прибыл одинокий пешеход с обветренным лицом. Он потребовал допуска к самому лорду-адмиралу.

– Передайте милорду, – сказал он камердинеру, – что его спрашивает посланец капитана Бернса, да будет земля ему пухом. Я привез кое-какие вести из Америки. Сам я чудом спасся из рук индейцев. Меня зовут Уильям Линс. Я был сержантом в гарнизоне Голубой долины.

Камердинер с сомнением посмотрел на бывшего сержанта.

– Едва ли милорд примет вас сегодня, мистер Линс. У него уже сидит посетитель, тоже издалека. Прибыл нынче с почтовой каретой. Попробую доложить о вас, но не ручаюсь, мистер, не ручаюсь!

Через несколько минут Линса позвали в охотничий кабинет. Он увидел графа Ченсфильда, который стоя прощался с высоким моряком. Лорд-адмирал жестом указал Линсу место у камина, а сам сделал несколько шагов к двери, провожая собеседника.

– Мистер Лорн, я вижу, что путешествие очень утомило вас. Когда вы отдохнете, мы возобновим беседу, и я надеюсь услышать что-нибудь более серьезное, чем сказки для детей. Ей-богу, вы развлекли меня! Остров мертвецов! «Летучий голландец»! В наш трезвый век эти вещи не пугают даже детского воображения. Ложитесь спать, и утром поговорим серьезно.

Собеседник милорда отвернулся. Лицо его нахмурилось, и белый шрам на лбу посинел. Он молча взялся за ручку двери.

– Да не сердитесь, мистер Лорн. Мне, право, жаль, что нервы изменили вам. Я вас впервые вижу таким. Завтра мы посмеемся с вами над этими сновидениями…

– Едва ли вам и завтра удастся развеселить меня, милорд, – отвечал Джозеф Лорн свирепо. – Хотел бы я посмотреть, как бы вы смеялись, когда по волнам пролетел этот проклятый корабль призраков… Я хотел пощадить ваши чувства, но насмешки выводят меня из терпения. Знаете, кто стал капитаном «Летучего голландца»? Оно страшнее самой смерти, это привидение! Смейтесь, если вам угодно, но Трессель и Ольберт так же ясно, как и я, разглядели на мостике призрак Бернардито.

Рука милорда чуть-чуть дрогнула, но он принудил себя улыбнуться.

– Поднимитесь в мой верхний кабинет и подождите меня там. Я должен побеседовать с человеком из Голубой долины.

Джозеф Лорн не успел снова протянуть руки к двери – она распахнулась. Камердинер почти упал внутрь кабинета от чьего-то весьма решительного пинка. Полковник Бартольд, комендант бультонского гарнизона, без приглашения появился в кабинете.

– Простите меня, милорд, за это насильственное вторжение и даже тумак, нанесенный вашему нерасторопному камердинеру, но я прибыл с неотложной вестью. Сэр, только что получено чрезвычайно прискорбное сообщение! Ваш боевой корабль «Окрыленный», краса и гордость всех британских каперов, полтора месяца назад захвачен или потоплен неизвестным судном. Боюсь, сударь, что вы сочтете меня суеверным человеком или просто шутником, но полученное сообщение гласит, будто сам «Летучий голландец» столкнулся с «Окрыленным» в африканских водах.

– Какие подробности известны о катастрофе? – спросил милорд хрипло, потирая вспотевший лоб.

– Мне трудно повторить их, не вызывая вашего тягостного недоумения. Донесение поступило от коменданта Капштадтского порта. Гибель капера наблюдали моряки одной голландской бригантины под названием «Ден Хааг». Эта бригантина шла из Ост-Индии с грузом для Новой Англии. Капер «Окрыленный» выследил ее, взял на прицел и просигнализировал приказ остановиться. Дело происходило в двухстах милях западнее мыса Доброй Надежды безлунной ночью. Капитан бригантины уже приготовился к отражению абордажа, как внезапно из ночного мрака возник светящийся корабль-призрак. Бушприт его врезался в рангоут «Окрыленного». Целый сонм чудовищных привидений беззвучно перелетел на борт капера, и среди экипажа началась безумная паника. Матросы бросались в воду, а на палубе металось какое-то чудовищное животное, вроде исполинского волка. Затем корабль-призрак как будто ушел в пучину, а «Окрыленный» бесследно растворился в тумане. Через час капитан бригантины решился обследовать место гибели и подобрал из воды трех человек. Двое из них, пробыв несколько суток между жизнью и смертью, пришли в себя; они оказались матросами «Окрыленного» и подтвердили то же, что экипаж бригантины наблюдал издали. Третий спасенный все еще в горячке. Матросы узнали в нем своего капитана Блеквуда. Капитан голландской бригантины привел свой корабль в Капштадт. Моряк был сам весьма смущен этим чудесным спасением благодаря появлению земляка-призрака и даже не рискнул вознести за него благодарственную молитву, ибо не знал, будет ли она угодной Господу… В Капштадте комендант форта заставил капитана бригантины и обоих очнувшихся матросов с «Окрыленного» подтвердить все виденное под присягой. Извольте прочитать подлинный рапорт капштадтского коменданта. Он пришел в Бультон всего два часа назад, и я почел долгом…

– Благодарю вас, – сухо сказал граф и поторопился выпроводить всех своих посетителей, кроме Лорна.

Оставшись с глазу на глаз с моряком, граф положил руки на плечи Лорну и быстро зашептал ему на ухо:

– Слушай, Джузеппе, поезжай-ка быстрее в Бультон. Там, в порту, недавно открылась маленькая католическая часовня. В ней есть священник, старый монах, отец Бенедикт Морсини. Это старик из часовни в Сорренто, ты помнишь его?.. Я тебе потом как-нибудь расскажу, как этот отец Бенедикт попал сюда. Он, верно, посланец тайного ордена; в Италии почва стала горяча для отца иезуита. Он обосновался здесь, и я построил ему часовню. К черту протестантский собор со всеми его попами! Ступай – закажи старику ночную мессу, и мы вдвоем с тобой отстоим ее в капелле. Мы помолимся Богу о наших грешных душах… Поторопись, Джузеппе!

Вокруг Скалистого острова гуляли океанские ветры. Тучи плыли над ущельем в горах. Но ущелье уже не было пустынным и безлюдным. Там, где горы раздвигались и поток разбивался на несколько рукавов, вырос поселок. Он носил название Буэно-Рио и состоял уже из трех десятков домов.

Сорок матросов капера «Окрыленный» во главе с боцманом Джоном Бутби уцелели после рокового столкновения капера с «Летучим голландцем» и составили часть населения острова. Воды бухты отражали теперь стройный корпус и высокие мачты «Окрыленного». На берегу возродился негритянский поселок, где жил экипаж «Африканки», затонувшей при ночном абордаже.

На месте развалин старой хижины островитян было сложено довольно большое строение из камня, скрепленного расплавленным свинцом. Дом напоминал постройки средневековой Испании. В саду этого дома вечерами играли три мальчика, всегда одетые в одинаковые костюмы. Огромная собака и маленькая обезьянка принимали в этих играх самое деятельное участие. Мальчики играли в индейцев, пиратов или охотников на леопардов. Они истребляли неисчислимое количество солдат капитана Бернса в образе крапивных зарослей за оградой.

Капитан Бернардито привел в порядок поднятую со дна яхту «Элли». Судно, уже починенное и окрашенное, служило теперь для увеселительных прогулок. Старое название яхты было густо замазано, а новое еще не придумано.

Однажды вечером, уже в темноте, Бернардито различил какую-то странную возню на борту яхты. Он шел по берегу вместе с Доротеей. Шлюпка с «Окрыленного» стояла на приколе. Капитан усадил в нее Доротею и тихо повел шлюпку к борту яхты. У форштевня он заметил свет фонаря. Бернардито подвалил к корме и поднялся на борт. Он уже давно догадывался, кто хозяйничает на корабле, однако удивился, застав своих питомцев за необычным занятием. Фонарь освещал ведерко с краской, а трое мальчиков наматывали тряпку на малярную кисть.

Бернардито стал в тень и прислушался. Мальчики отложили кисть. Лица их были измазаны краской, а глаза горели от возбуждения. Словесный спор, возникший между ними, грозил продолжиться уже другими средствами. Но старший из мальчиков, Томас Бингль, предложил решить спорный вопрос жеребьевкой.

Этого мальчика, которому капитан Бернардито был обязан спасением в Пирее своего сына, мистер Мюррей отпустил из Голубой долины на остров Чарльза. Капитан взял слово с Мюррея, что весть о «воскрешении» старого корсара останется тайной, и посвятил его в свои дальнейшие планы… В лице Томаса Бингля Бернардито обрел третьего сына.

…Теперь на глазах у капитана, тайно наблюдавшего за мальчиками, юный Томас Бингль что-то старательно писал на трех клочках бумаги. Затем бумажки были основательно скатаны, придирчиво освидетельствованы и опущены в берет. Три руки одновременно схватили по бумажке.

Первым расшифровал собственный почерк сам автор записок.

– Я буду Маттео Вельмонтес! – провозгласил он торжественно и веско.

Черные глаза Чарльза засверкали радостно. Он пустился на палубе в пляс.

– Как я и хотел, как я и хотел! Я буду Алонзо де Лас Падос! Только теперь, чур, уж ничего не менять! Диего, ты, значит, будешь Одноглазым Дьяволом!

– Ну что ж, – вздохнул Томас, явно претендовавший сам на указанную роль. – Ладно! Давай прими нашу кровавую клятву, Одноглазый Дьявол Бернардито!

…Прижизненно разжалованный капитан тихонько вернулся на корму. Дома он вместе с женой часа два дожидался возвращения «братьев-мстителей» из их таинственного рейда. В этот вечер они ничего не объяснили капитану, но утром, чуть ли не на рассвете, подняли Бернардито на ноги и привели к берегу. Над форштевнем яхты, выведенная не слишком аккуратными малярами, красовалась надпись: «Толоса».

Капитан потрепал ночных живописцев за вихры и поднял всех троих в воздух. Старое братство капитана Бернардито возрождалось в новом составе!