Надо уметь спать на твердом. Хозяин день и ночь проводил на фабрике. Дело пошло — высылались образцы в Ростов, в Нижний Новгород, в Кизляр и Ставрополь. Молва о Гозмане привлекла купцов. Покупатели появились новые, солидные — таких не знал Айзенблит. У них были не только магазины, но земельные угодья. Им был открыт широкий кредит — их векселя учитывались государственным банком. Но обуви выходило меньше, чем нужно. Гозману становилось тесно. Он пускался на новые комбинации, скупая товар мелких мастерских и ставя на ботинках свое клеймо. Он сам стал заказчиком. Но и это не спасало его.

Фабриканты из уездного города путались в ногах. Гозман покупал одних, пускал по ложному следу других, готовил банкротство третьим. Расширять дело — скорее, сегодня, сейчас! Надо было построить тот, уже нарисованный на бланке второй этаж. Советоваться не с кем, и на риск он шел один. У Гозмана были свои люди в чужих фирмах. Он знал, что задумали Кобылянский и Волчек, мешал им, опережая, продавая дешевле и покупая дороже. Вся сложная и путаная механика торговли, с ее неожиданными ударами и обманными успехами, лежала в его голове, потому что он был суеверен и ничего не записывал.

Строить Гозман решил после нового сезона, а сейчас нужно было что-то придумать и догнать спрос. В местечке Куштум, где две улицы занимали сапожники, он открыл вторую мастерскую. Но старые сапожники давали обувь на деревянных шпильках — это выходило из моды, покупатель ждал другого. Гозман искал выхода — кредитные билеты шуршали у его кассы, и надо было их впустить. Откуда могла прийти прибыль? Деньги мог дать простой крестьянский ботинок. Его надо выбросить много, чтобы стало черно в глазах! Еще пятьдесят рук — и все будет хорошо. И чтобы эти руки не просили больше, чем им дадут. Чтоб они были дешевы… Гозман думал и нашел выход. К черту куштумских сапожников!

Рано утром войдя в цех, Сема невольно остановился. Все уже работали, а посередине, склонившись у большой плетеной корзины, стоял Гозман в жилете, без пиджака, красный и злой. Подле него суетились приемщик и Мендель. «Скорее, скорее!» — кричал купец и сам, помогая им, бежал к стойкам. Он хватал с полок тяжелые железные колодки и бросал их в мешки. Мендель беспомощно путался, размахивая руками и силясь отодвинуть тяжелую корзину. Гозман с досадой следил за ним, потом подошел и, рванув плетенку, принялся сбрасывать в нее стельки, заготовки, набойки, коробки с гвоздями. Потом все корзинки вытащили во двор и погрузили на две телеги. Хозяин вымыл в цехе руки и послал домой за стаканом кофе. Из дому принесли чайник, перевязанный толстым полотенцем, — он напоминал человека, болеющего зубами. Кофе был еще теплый. Гозман пил медленно и молчал: у него было хорошее настроение.

Вчера он придумал «руки». Неожиданно, и скрывая это от всех, он нанес визит начальнику уездной тюрьмы. Они говорили недолго, сразу поняв друг друга. Гозман передает тюрьме оптовый заказ на крестьянский ботинок и отчисляет казне от каждой пары. Начальник тюрьмы получает куртаж лично от него. Но арестанты должны работать, как на царя. Вечером они заключили контракт на один год. Утром было отправлено все необходимое: колодки, заготовки, набойки, гвозди. За высокими черными решетками открылся второй цех гозмановской фабрики. Он был в выигрыше дважды. Скрывая от рабочих контракт с тюрьмой, Гозман все же мог в любое время несколькими словами остановить строптивых и унять неугодных: «Хотите уходить? Пожалуйста, даже все — на меня работают арестанты». Гозман получал не только ботинок, но и кнут…

Сема вместе с другими видел, как грузили на телеги корзины. Все знали, что Гозман затеял мастерскую в Куштуме, и никого это особенно не тревожило. На всякий случай Лурия прижал Менделя, но и тот подтвердил: да, Куштум. Все шло по-старому. Однажды, выходя из фабричных ворот, Сема увидел Пейсю. Он не удивился, не обрадовался: эти встречи были нередки. Пейся сидел на камне и с меланхоличным видом щелкал подсолнухи. Ни верхней, ни нижней губы не было видно: скорлупу он не сбрасывал, и она облепила весь его рот.

— Хочешь семечек? — осторожно спросил он, стараясь, чтоб шелуха не свалилась с губ.

— Нет, я еще не обедал.

— Подумаешь! — Пейся пожал плечами, — В них же масло… Я знал одного знакомого — он купил большой стакан семечек и выдавил бутылку масла… Что ж ты не берешь? Это семечки из города! В одной штуке вот такое зерно — как огурец.

— Из города? — недоверчиво повторил Сема. — Когда же ты был в городе?

— Вчера. Меня посылали с письмом. И куда бы ты думал?

— К Волчеку.

— Нет.

— К Хаскину?

— Опять нет. — Пейся смахнул наконец шелуху с губ и, встав, торжественно произнес: — Меня посылали в тюрьму.

— В тюрьму? — Теперь уж Сема присел от удивления и зависти. — Ты видел живую тюрьму?

— Еще как видел. На окнах решетки, а окна маленькие, как моя дуля, и у самого потолка. А замки, Сема, что-нибудь особенное — как отсюда до угла. Я отвез от хозяина какую-то бумагу. Одним словом, чепуха. Я сидел и ждал ответа. И я больше всего боялся, чтоб меня там не забыли.

— И это все правда?

— Провались я на этом месте два с половиной раза.

— А зачем же ты уехал?

— Я же тебе говорю — письмо! Они что-то делают для нас. Ты уже понял наконец?

— Понял! — воскликнул Сема и, дернув за козырек Пейсин картуз, бросился бежать.

Он еще ничего не понял, но почувствовал — вернее, угадал, — что между отправкой колодок в Куштум и поездкой Пейси есть какая-то связь. Сема побежал домой, но потом, раздумав, свернул в сторону и без стука ворвался в квартиру Лурии. Старик сидел у стола и, окуная хлеб в солонку, закусывал перед обедом.

— Что такое? — спросил он.

— Пейся, — запыхавшись, заговорил Сема, — ездил в тюрьму. Они что-то делают для нас.

— А что я говорил? — Лурия хлопнул ладонью по столу, вскочил и, сорвав с гвоздика пальто, вышел на улицу.

Сема пошел с ним.

* * *

На другой день Гозмана разбудили рано, сообщив, что рабочие не вышли. Он протянул руку к тумбочке, взял часы и посмотрел время.

— Они еще могут выйти, — сердито сказал Гозман, — только шесть! — и, повернувшись, уснул.

Его не решились больше беспокоить. Но рабочие не вышли. Гозман проснулся в десять и начал вспоминать, что было. «Снилось мне или в самом деле?» — спрашивал он себя. Кажется, это не сон. Кажется, совсем наоборот. Гозман сел в постели и позвал Менделя.

Конторщик явился растерянный и смущенный.

— Нет? — спросил Гозман.

— Нет.

Хозяин, сощурившись, закурил папиросу. «Что их ударило? Контракт. В этом нельзя сомневаться. Если я рву контракт — я теряю. Если я закрываю фабрику — я теряю. Заказы горят, сроки подходят к горлу. Проклятые люди, они стали слишком много о себе понимать!.. Чего они хотят, я хочу слышать?»

— Вы здесь Мендель?

— Здесь.

— Они возле фабрики?

— Да.

— Пусть пришлют представителя. Но одного, не десять!

Гозман умылся, оделся, просмотрел почту, велел подать завтрак в спальню — на двух. Но аппетит был испорчен. И яйца заварили слишком круто, и молоко пригорело, и масло с привкусом!

Вскоре пришел делегат. Хозяин не удивился, увидав Лурию, — он знал старика давно.

— Присаживайтесь, — сказал Гозман. — Завтракать будете?

— Мы завтракаем утром.

— Ваши требования? — перешел к делу хозяин. — Я не одобряю поспешности, но, если вы быстро начали, надо быстро кончить.

— Расторгнуть контракт с тюрьмой.

— Почему?

— Этот вопрос лишний, — засмеялся Лурия. — Кроме того, предупреждаю, арестантская работа не сойдет за нашу. У них не ботинок, а тюремная пышка.

— Я должен подумать.

Лурия встал и поклонился:

— Это право хозяина.

К вечеру Гозман дал ответ. Он не мог закрыть фабрику и не мог порвать контракт: и то и другое было невозможно — подходили сроки векселей, покупатели ждали исполнения заказов. Хозяин придумал третье. Да, он согласен разойтись с тюрьмой, но через месяц. Иначе ему угрожает крупная неустойка. А через месяц, пожалуйста, — он готов. Рабочие должны раз в жизни войти в его положение!

План новой комбинации был прост. Все должно остаться по-старому. Если кому-нибудь не нравится, он дает расчет, но не теряет работника. Недовольные будут держать молоток там, где работают на казну, — место в тюрьме найдется. Заберут двух — замолчат сорок. Нужно только выиграть время. Но верный план был вырван из рук и смят. Неожиданное известие из России о свержении царя сбило с толку купца и расстроило все замыслы. Он сразу свернулся и притих.

Быстро запродав партии уже готовой обуви, Гозман сказал — пас. Он решил временно выйти из игры и выждать. Не советуясь ни с кем, он повесил замок на воротах фабрики, перевел часть денег в Варшаву и, сказавшись больным, ушел от людей. Несколько раз его испытывали, предлагая вступить в выгодную сделку, но он упорно отказывался. На столе у купца лежали пачки русских газет, он читал и ждал, что будет. Заказчики по-прежнему присылали письма, но он их складывал в ящик не читая.

У Гозмана сорвался большой и, казалось, верный кон. Прыжок не получился. Все пошло ходором…