СЕМА — СТАРЫЙ НОС

Все люди живут по-людски, только у одного Семы не жизнь, а сплошное мучение. Конечно, он взрослый человек, понимает, что — почему, но уж слишком много у него забот. Подумайте только, вот сейчас бабушка Сарра уж наверняка ищет Сему. Вообще эта бабушка — минуты она не может прожить без него, как будто он дает ей воздух. Сема — туда, Сема — сюда, все Сема!

Надо принести дров со склада — Сема; надо натаскать воды на кухню — Сема; надо развести самовар — Сема; надо дедушке принести шкалик — Сема; надо занять у соседки стаканчик крупы — кто бы вы думали? — тоже Сема! Просто голова кружится. И хорошо, если бы все говорили: Сема — это золотой мальчик; хорошо, если бы все были им довольны, — тогда можно терпеть. Но нет же, его еще ругают! Легче выучиться талмуду, чем угодить бабушке. Каждый день его ругают: он весь в папу, он минуты на месте не стоит, он не уважает старших, у него ветер в голове, и — мало этого — он еще вдобавок… Старый Нос. Да, да, Старый Нос!

За что же дали Семе это дурацкое прозвище? Шагу не может он ступить по местечку, только и слышит: «О, Старый Нос идет!» или «О, Старый Нос уже все знает!» У других мальчиков тоже есть прозвища, но такого нет ни у кого.

Мальчика Пейсю прозвали Вруном; так ему и надо, потому что Пейся всегда что-нибудь придумывает. Он, например, выдумал, что его папа, мясник Шлема, поставляет мясо к царскому двору. Кто поверит этому шарлатану? Может быть, завтра он придет и скажет, что царь звал Шлему пить кофе или кушать котлеты.

Пейся-Врун. И никак его иначе не назовешь. Еще какой врун! Вчера Сема встретил на улице Пейсю. Пейся нес какой-то сверток и с таинственным видом прошел мимо. Но Сема не может его пропустить, не узнав, что у Пейси в свертке. Он останавливает Пейсю и спрашивает:

— Куда ты летишь, что у тебя в свертке?

— А тебе, Старый Нос, все нужно знать?

Семе очень тяжело слышать такие противные слова, но он не может уйти, не узнав, что в Пейсином свертке.

— Ты, наверно, был у отца? — допытывается Сема, и глаза его блестят от радостного возбуждения.

— Я был на станции, я там получал груз! — с гордостью отвечает Пейся и тычет пальцем в таинственный сверток.

— Груз? — повторяет Сема. — А ну покажи!

— А ты никому не скажешь?

— Никому.

— А побожись!

— Чтоб я так жил!

— Еще!

— Пусть у меня руки отсохнут!

— Еще!

— Чтоб у меня бабушка умерла!

Клятва эта убеждает Пейсю. Он уводит Сему за угол и, оглянувшись по сторонам, медленно развертывает сверток:

— Здесь американская летучая мышь!

Сема широко раскрывает глаза:

— Американская? Вот черт! Ай да Пейся! Ну, показывай! Что ж ты возишься?

Пейся откидывает край листа. Сема видит обыкновенного дохлого маленького мышонка. Американская? Летучая? Какой врун! Сема с негодованием уходит. Пейся пытается держаться важно, он даже кричит вслед Семе:

— Завидуешь, Старый Нос!

Но он уже сам не верит своей выдумке, и мокрый, тщедушный мышонок лежит в его грязной руке.

* * *

И вот Сема рассуждает: если Пейсю прозвали Вруном — это правильно! Он и есть самый настоящий врун. Если сына заготовщика Фомы прозвали Нехай — это правильно: пусть не сует после каждого слова это самое «нехай» — кто его выдумал? Если тощую тетю Фейгу прозвали, извините, Коровой, так и это правильно. Она ведь всю жизнь только и знает, что говорит о корове. Ей нужна обязательно корова, иначе она не может. Чудачка эта тетя Фейга!.. Но, спрашивается, почему его прозвали Старый Нос?

Бабушка говорит Семе, что он — Старый Нос потому, что он все знает, всюду суется и во все вмешивается. Вот и угоди после этого бабушке! Он все знает, так это, оказывается, плохо. «Пожалуйста, сделайте одолжение, — думает Сема, — я не буду во все вмешиваться. Сами ходите по воду, сами пилите дрова, сами занимайте крупу, сами несите курицу к резнику — всё сами. Старый Нос! Выдумали человеку прозвище…»

Сема вздыхает: день только начался — и уже столько надо обдумать. Думать… Сема вспоминает — вчера гимназист Ясинский, рассказывая что-то деду, сказал: «Шел я по улице, ни о чем не думая…» Что это значит: ни о чем не думая? Сема пробует ни о чем не думать, но это занятие злит его. Он думает о том, что он ни о чем не думает, — получается ерунда. Этот Ясинский — или чудак, или врун вроде Пейси. Надо будет спросить у дедушки. Покончив с Ясинским, Сема тихонько спускается на пол — он сидел в кухне на посудном столике. Бабушка с утра куда-то ушла, в доме было совершенно пусто — никто не мешал ему.

Сема подходит к окну, и вдруг он видит, что во дворе стоит Пейся, корчит рожи и показывает ему огромный нос. Сема взбирается на подоконник и быстро прыгает вниз. Он хватает за шиворот Пейсю и пригибает его к земле.

— Дурак, Старый Нос! — кричит Пейся задыхаясь.

— Кто Старый Нос? — свирепо спрашивает Сема.

— Я, я — Старый Нос, — покорно говорит Пейся.

— Проси прощения, Врун!

— Прошу.

— Нет, повторяй за мной: «Я, Пейся-Врун, прошу у тебя, Сема, прощения».

— Я… — дрожащим голосом, заикаясь, повторяет Пейся, — Врун… прошу у тебя…

— Ладно! — великодушно заявляет Сема. — А где твоя мышь?

— Улетела, она ведь летучая.

— Да она дохлая, твоя мышь!

— Я достал для нее лекарство, и она теперь опять летает.

Сема с удивлением смотрит на Пейсю. Как можно так врать?. И хоть бы глазом моргнул!

— Ну, знаешь что, убирайся отсюда. Это наш двор!

— Ладно, ладно, — говорит Пейся, — придешь к нам, я тебя тоже не пущу.

— Я с детьми не играю, — важно говорит Сема и лезет обратно в окно.

Вдруг он слышит крик:

— Долго рос Старый Нос! Семка-тесемка!

Сема стремительно поворачивается, но поздно: Пейся уже за воротами. Издалека доносится его тоненький голосок:

— Долго рос — Старый Нос! Семка-тесемка!

«Убью! — думает Сема и сжимает кулаки. — Убью! Мышь летучая!»

В это время во двор входит бабушка. На ней почему-то черная шаль, та самая, которую она надевает лишь в большие праздники. С бабушкой идет человек с палкой, в сером люстриновом пиджаке и соломенке. Сема его никогда не видел. Почему на бабушке черная шаль? Что это за человек, интересно знать? Сема прячется за шкаф, бабушка с гостем проходят в комнату. Интересно! Да пусть его тридцать раз называют Старый Нос, должен же он знать, что делается в его собственном доме. И Сема прячется у двери.

Бабушка. А как Яша выглядит? Наверно, похудел. Ты понимаешь, все ночи я лежу с открытыми глазами. И он все время — передо мной.

Человек с палкой. Он выглядит, тетя Сарра, не очень хорошо, но его уже оставил кашель.

Бабушка. А он получил мою посылку?

Человек с палкой. Получил. Я даже сам сухарики ел — объедение! У вас, тетя, на такие вещи золотые руки.

Бабушка. Ну, так ты разденься, умойся и ложись. Придет старик, мы поговорим. Хорошо? Вот здесь умывальник…

Бабушка открывает дверь и сталкивается с Семой. Сема сконфуженно смотрит на нее и… растерянно разводит руками.

— Я здесь искал…

— Что ты искал? — кричит бабушка. — Что ты искал, мамзер? Искал! Все тебе нужно, Старый Нос!.. Поди-ка лучше купи дров на складе!

ЧТО ДЕЛАЕТ ДЕДУШКА

Сема любит дедушку больше, чем бабушку. Он и не пытается скрывать это. Когда бабушка говорит: «Эх ты, Старый Нос!» — это у нее звучит так, как будто она говорит: «Эх ты, дурак, чтоб тебя черти утащили». А когда дедушка говорит: «Эх ты, Старый Нос!» — это у него звучит так, как будто он говорит: «Эх ты, мой дорогой, трудно тебе приходится».

Профессий у дедушки много: он был продавцом живой птицы, бакалейщиком, агентом по страхованию жизни, приказчиком, комиссионером по продаже и покупке домов. Всего не перечислить! Но ни одна профессия не сделала его карман тугим. Шутя, он говорит, что ему нужно уметь считать, самое большее, до десяти. Дедушке приходится иметь дело с маленькими цифрами: грош, пятак, гривна, пятиалтынный…

Но жить нужно — нужно зарабатывать деньги. Нужно выдумывать деньги! Это очень трудно. Когда дедушка был молодым, он надеялся на помощь свыше. Бог, мало ли что может бог! Град пустить, метель поднять, зрячего ослепить, реки осушить.

Но потом дедушка изменился, и с богом у него установились довольно холодные отношения. Во всяком случае, на него дедушка особенно не рассчитывал.

Сейчас дедушка — комиссионер по покупке и продаже домов. Нельзя сказать, чтоб это было очень прибыльное дело. В местечке многие имеют свои домики, но никто не собирается их продавать или покупать. На прошлой неделе семья Нюрельман продала свой дом. Почему? Нюрельманы уезжали в Америку. Но, во-первых, не каждый день люди уезжают за океан, во-вторых, кроме дедушки, в местечке есть еще девять комиссионеров по покупке и продаже домов. Поэтому дедушка часто лезет в чужие дела и вместо домов продает картофельную муку, щепу, камни для бритв…

У дедушки всегда деловой вид, всегда он куда-то торопится. Прежде чем совершить сделку, дедушка с жаром рассказывает бабушке, что́ эта сделка может дать.

— Допустим, — говорит дедушка, — мадам Фейгельман согласится продать свой дом с флигелем за пятьсот рублей. Как раз сейчас хочет купить дом без флигеля мосье Фиш… Мы продаем Фишу дом, а на комиссионные забираем флигель и сдаем его семье Ровес. Это даст нам… — дедушка щурит правый глаз, — пятьдесят — шестьдесят рублей в год!

Но потом выясняется, что мадам Фейгельман не продает своего дома, а думает лишь его продать, когда ее сын Моська, которому сейчас год, достигнет совершеннолетия, а господин Фиш действительно хотел купить дом на те деньги, что он заработает при покупке партии леса у польского помещика, но так как помещик прогорел и лес не прибыл, то он, Фиш, пока дом не покупает. Так рушится вся дедушкина постройка! Два дня бабушка распекает его за флигель, а на третий дедушка придумывает остроумную операцию с бязью и подсчитывает, что это дело может дать.

Все дни старик что-то ищет, что-то прикидывает, берет на заметку… Отрывки разговоров, случайно услышанные слова, чьи-то намеки — все это мысленно склеивает он, как клочки разорванного письма, и составляет очередной план. Нужду свою дедушка старательно прячет. Заняв до четверга рубль, он расплачивается в четверг. Правда, он пошел на новый заем, но это никого не касается. Одним словом, дедушка крутится!

Днем, падев свои черные в белую полоску, тщательно выутюженные брюки, он выходит в город. Около аптеки он встречается с друзьями. Они говорят обо всем, кроме того, что их действительно интересует. Прислонившись к железным перилам, они толкуют о фальшивомонетчиках, о новом правительстве во Франции, о недавно назначенном губернаторе, даже о революции. Это больное место дедушки. Когда произносят слово «революция», дедушка вздрагивает, как будто называют его фамилию. Из-за этой революции его сын торчит где-то в глуши, и дай бог дожить до его возвращения.

Дедушка вздыхает и, постукивая палкой по деревянному тротуару, медленно идет домой. По дороге он заходит в обувной магазин Гозмана и уславливается, чтоб его имели в виду, если прибудет небольшая партия дамской обуви. У него есть покупатель — что-нибудь особенное! Прощаясь, он начинает думать, кто бы мог быть покупателем, если действительно обувь прибудет. Новая комбинация! Может быть, выгорит дело…

Чем ближе подходит дедушка к дому, тем хуже становится его настроение. Завтра опять нужно идти на базар. Боже мой! Базар пожирает все. При этой дороговизне только Ротшильду хорошо… Навстречу дедушке бежит Сема. Пальцы торчат из его больших, завязанных веревочкой ботинок… Дедушка гладит Сему по голове:

— Что это у тебя такие синяки под глазами, Сема? Ты ел что-нибудь?

Сема прижимается к дедушке, обнимает его:

— Ел, дедушка, много ел!

— Ну, вот и хорошо!

Дедушка лезет в карман, шарит рукой, но потом вспоминает, что денег нет, и вздыхает.

— Дедушка, а у нас гость!

— Какой гость?

— Я знаю? — пожимает плечами Сема, — Может быть, даже этот господин от папы. Бабушка спрашивала у него, как выглядит Яша.

— От папы?.. Что ж ты мне сразу не сказал, Старый Нос!

И, оставив Сему, дедушка бежит в дом.

«СЧАСТЛИВЫЙ» ЛАЗАРЬ

Есть в местечке большой, глубокий колодец. Каждый день уносят сотни ведер воды, а колодец все полон и полон. Хорошо Гершу: его товару нет конца. Само небо дарит заработок! И нашел же человек. Десять лет тому назад Герш продал все, что у него было, и купил — что бы вы думали? — обыкновенную бочку. Потом поехал на ярмарку и купил рыжего костлявого коняшку.

С тех пор Герш живет, как министр. Со своей бочкой приезжает он к колодцу, набирает и развозит по домам воду. Конечно, не каждый может себе позволить такую роскошь — покупать у Герша воду! Герш поставляет воду только самым богатым и почтенным людям: раввину, купцам Магазанику и Гозману…

Все было б хорошо, но у Герша есть конкурент, и этот конкурент не дает ему покоя. Старый черт отбивает у него кусок хлеба. Старого черта зовут Лазарь Солас. И, хотя Герш ругает его, он заслужил свой заработок. Он почетный человек. Он герой. Он георгиевский кавалер.

В 18… году молодой широкоплечий Лазарь был призван в действующую армию. Доктор пришел в восторг от его выправки. Чтоб у еврея была такая грудь! Ширина — косая сажень. Его зачислили в кавалерию — это была большая честь.

Через несколько лет в местечко пришел усталой походкой хмурый человек в солдатской форме с Георгиевским крестом на груди. Это был Лазарь Солас. Он с любопытством смотрел на прохожих, но его не узнавали. Дома он застал трех рыжих евреев, тощих и длинных.

— Евреи, что вы здесь делаете, хотел бы я знать? — улыбнувшись, спросил он и, бросив бескозырку, опустился на стул.

— Странный вопрос, господин солдат, — ответил младший, — мы сыновья Аврама Соласа.

— Ну, так я тоже сын Аврама Соласа. Я тоже у себя… А где мать?

Поднялся плач, сбежались любопытные соседи. Вернулся с крестом! Все-таки не даром послужил Лазарь. Теперь он почетный человек, шутка сказать — георгиевский кавалер! Одно жаль, что мать не дожила, — ах, как бы она радовалась! Хорошая была старуха. Но какое счастье будет его детям — это же бывает раз в сто лет!

Что значит георгиевский кавалер? Боже мой, это значит, что Лазарь Солас имеет право жительства во всей Российской империи. Хочет Лазарь — он берет чемодан, садится в поезд и приезжает в Москву. Хочет Лазарь — он берет чемодан и приезжает в Петербург. Рай! Хочет — что хочет. Может поехать в Область Войска Донского, в Ростов! Да! Приедет и скажет градоначальнику: «Я решил у вас пожить», — «А кто вы такой, позвольте узнать?» — скажет градоначальник. «Я — георгиевский кавалер» и градоначальник — под козырек: «Добро пожаловать, милости прошу».

Вот что значит Лазарь Солас!

А если захочет его сын выучиться, скажем, на доктора или даже на горного инженера — пожалуйста! Хоть на академика! Никакой процентной нормы!.. Конечно, какая-нибудь пуля могла попасть ему в печень или даже в сердце, но ничего — обошлось. И теперь большое счастье!

Так говорили евреи в синагоге, на базаре, в лавках и дома. Все говорили, кроме Лазаря Соласа и его братьев. Какие-то странные люди — они не радовались.

Лазарь Солас женился. Жена подарила ему одного за другим трех сыновей. Сыновья росли, как все дети бедняков: в пыли улиц, в духоте хедера, в тесноте мастерских. Геройство отца не дало им счастья. Были они такие же тощие, как братья отца, рыжие и тощие; только младший пошел в Лазаря — из подковы он мог сделать конторскую линейку. Ну так что?

Шли годы, пожелтел Георгиевский крест, поблекли глаза, выцвела старая боевая куртка солдата. Вечерами скучный сидел Лазарь Солас у ворот своего дома. И люди равнодушно проходили мимо него.

Право на жительство? Но зачем оно ему нужно в семьдесят пять лет? Верните ему молодость, и он отдаст все эти льготы. Дети могут учиться? А на какие деньги? На те, что он скопил в царской армии?

И вот георгиевский кавалер стал конкурентом Герша. Герш развозит воду — Лазарь разносит воду. У него нет клячи, нет бочки. У него только широкие, жилистые руки. Пять — десять клиентов — тридцать — сорок ведер в день. В пятницу вдобавок к деньгам для него пекут булочку, в субботу он отдыхает — дети слушают его рассказы, с завистью смотрят на крест и хотят в солдаты.

А сыновья? Старший работает на фабрике, средний переносил тяжести — надорвался и слег, младший давно ушел из местечка, где он — никто не знает. И ходит с ведрами по пыльной дороге старый солдат, георгиевский кавалер, разносит воду по домам, получает булочку в пятницу, — и никто уж ему не завидует.

Интересный человек — Лазарь. Как бы хотелось Семе его послушать! Как бы хотелось!..

И вдруг такое счастье: Сема заходит с дедушкой в дом и видит, что возле бабушки и человека в люстриновом пиджаке сидит он, Лазарь, георгиевский кавалер. Сема радостно потирает руки. Не будет же Лазарь сидеть молча в чужом доме. Что-нибудь Лазарь расскажет — послушаем! Но дедушка портит все дело. Он подлетает к гостю, хватает его за пуговицы:

— Послушай, это ты видел моего сына? Ты своими глазами видел?

Лазарь смеется:

— Это же мой сын, мосье Гольдин. Разве мой сын может соврать? Мое горе, что он видел вашего сына. Мое горе — и ваше счастье.

Дедушка садится и вытирает платком лоб:

— Ну, рассказывай все подробно. Ты поверишь, я не узнал тебя. Бороду отпустил… Сколько лет тебя не было?

— Много лет. Больше десяти.

— Гм! Подумайте — больше десяти!

Вдруг бабушка замечает Сему:

— Ты еще здесь?

Как будто от нее что-нибудь отвалится, если он послушает.

— Да, здесь.

— Иди спать сейчас же! Чтоб мальчик любил только крутиться среди взрослых! Все ему нужно!

Сема быстро забирается под одеяло. Он закрывает глаза и даже похрапывает, но он все слышит. Каждое слово!

ПРИВЕТ ОТ ПАПЫ

О Семином папе всегда говорили, что у него все не как у людей. Молодой человек, вместо того чтобы учиться солидному делу, пошел в сапожники. Во всем роду Гольдиных не было сапожников, так он решил быть первым, как будто его просили или перед ним кланялись. Зачем это, кому это нужно? Один бог знает. Разве он не мог пойти по мануфактурной части? Или — отчего нет? — выйти в раввины? С такой золотой головой все можно!

Семин папа никого не послушал и стал сапожником. Бабушка после долгого раздумья смирилась с этим. Конечно, было бы приятней, если б ее сын дошел до доктора, удачно женился, взял за женой хорошее приданое и купил себе свой собственный кабинет. Но что поделаешь! Дети не слушают старших. Сумасшедшее время наступило. И люди — не люди, а какие-то звери.

Вот хотя бы Фрейда, хозяйка бакалейной лавки. Бабушка у нее каждый день делает покупки: на полкопейки перцу, на копейку уксусу, на три копейки селедки, на полторы копейки керосину и за эти же деньги — еще немножко соды в придачу. И так — много лет. Кажется, люди уже должны знать, с кем они имеют дело. Но теперь сумасшедшее время. Эта Фрейда — гори она огнем! — отказала бабушке в кредите. Прямо взяла и отказала. Ужас! Бабушка целый день пролежала с головной болью.

Так вот, Семин папа стал сапожником. Ну что ж, ставь латки, ставь латки на латки, делай набойки, а если случится такой праздник — сшей новую пару. Все-таки, если говорить откровенно (бабушка начала утешать дедушку), сапожник — это даже лучше, чем посредник, чем сват, чем служка в синагоге. А что бы сделал дедушка, если б его сын вздумал стать тряпичником, или жестянщиком, или маляром? И ходил бы по дворам?

Так рассуждала бабушка. Привыкшая к тревогам, смятениям, несчастьям, она быстро сживается с новым горем и находит утешение в том, что в мире есть еще что-то более тяжелое, более страшное… Если Герш Литвак повесился, она вспоминает о том, что уехавший в Америку Шустер там, в Филадельфии, открыл в комнате газ и отравил не только себя, но и трех детей. Это же хуже? Если у Зоей Нехамкеса провалилась торговля, бабушка вспоминает о том, как прогорел колбасник Жохельман, и не только прогорел, но и сам заболел горячкой. Это же хуже? Лишь бы было здоровье! Живое горе — легкое горе.

Но у Яши все шиворот-навыворот, все не так, как у людей. Бабушка говорит — брито, Яша говорит — стрижено. Бабушка говорит — день, Яша — ночь. Бабушка говорит — да, Яша — нет. Он совсем не хочет находить утешение в том, что есть бедняк несчастнее его.

Совсем наоборот! Если Шустер и его дети погибли в Америке, так Яша вспоминает хозяина — Магазаника, который остался здесь в местечке и живет, как царь. Почему он имеет сейф в банке, а бежавший от него Шустер ничего не нашел? Почему нам плохо, а купцу Гозману хорошо? Почему исправник плюет на Лазаря с крестом и кланяется Гозману, хотя того зовут Мендель-Меер-Ицхок. Почему? И так на каждом шагу он ставил эти колючие «почему», где нужно и где не нужно. И что же? Его отправили «на поправку» в Туруханский край, без него там минин не состоится — как раз не хватало одного еврея к молитве.

Ах, эта милая бабушки! Утром она надевает свой рыжий парик, ходит с палочкой по комнате и ворчит без умолку. Хотелось бы видеть живого человека, который ее переговорит! Не дай бог попасть ей на язык!

* * *

Что же это? Сема приоткрывает левый глаз. Что же это все время они говорили: Яша такой сякой, а сейчас расспрашивают про каждую мелочь? А дедушка каждый раз вскакивает, хватает гостя за пуговицы, смотрит ему в глаза, как будто в них что-нибудь написано.

— Значит, вы говорите, он через год может вернуться? — недоверчиво спрашивает дедушка.

— Я думаю, да. Но вообще трудно гадать.

— Почему? — тревожится бабушка. — Что значит — трудно гадать?

— Ему могут предложить поехать в другое место.

— Хорошо, — говорит дедушка. — А скажите, если не секрет, как вы попали к Якову?

Гость смеется:

— Я же сын георгиевского кавалера. Я имею кругом право жительства. Когда хочу, я меняю климат!

— Нет, серьезно?

— Серьезно — я попал туда по этапу, а уехал один.

Дедушка выходит на цыпочках в коридор, плотно закрывает двери и, вернувшись в комнату, тихо спрашивает:

— Значит, вы бежали?

— С моим характером трудно сидеть на одном месте.

Какая красота! Сема не может улежать в постели. Ведь это же самый настоящий живой арестант, беглый, с каторги. Какая красота!.. Так вот какой младший сын у Лазаря! Бабушка берет его за руку и отводит в сторону. Что это за секреты? И вечно бабушка что-нибудь придумает. Иди догадывайся, о чем они говорят. Зовут дедушку… Сема напрягает слух: «Надо купить паспорт… Чужая фамилия… Один месяц…»

Потом бабушка подходит к Лазарю и, положив руку на его плечо, важно заявляет:

— Ну, мы решили: пусть этот месяц он пробудет у нас.

Урра! Сема подбрасывает одеяло. Урра! Каторжник будет жить у нас, у нас, у нас! Ведь это радость…

Бабушка склоняется над внуком и проводит рукой по его лбу:

— Вспотел. Бедный мальчик! Ничего хорошего не видит.

Странный человек эта бабушка, честное слово! Ее трудно понять. «Ничего хорошего»! А живой арестант?.. Смешная женщина! И это у нее называется «ничего»… Сема зарывается головой под подушку. Все известно — теперь можно спать.

ВКУС СОЛИ И ПЕРЦА

Соседи с любопытством наблюдают за домом Гольдиных. Что-то там происходит — в этом они уверены. Как видно, старик схватил где-то хороший куш. Но где, на чем? Может быть, он устроил хорошую комбинацию с партией хрома? Людям счастье, людям везет. Вот так всегда бывает: тихий, тихий, а умеет вовремя сливки снять. Но где?

Соседи теряются в догадках. Но что бы там ни было, в доме завелись деньги — это слепому видно. Спрашивается, с чего бы это Семка вдруг перестал таскать воду из колодца, — ведь руки у него, слава богу, работают. Но он воду не носит. Каждое утро к ним является Лазарь с ведрами. За спасибо же это не делается?

Может быть, их новый квартирант хорошо платит? Он ведь у них снимает комнату со столом. Тоже интересно знать, чем занимается этот приличный молодой человек. Говорят, он племянник казенного раввина из местечка Лобны и приехал сюда выбирать невесту. На всякий случай к нему уже заходили вчера три свата — он отказался: хитрит, наверно, уже сторговался с четвертым… Такой симпатичный молодой человек… Ходят, правда, еще слухи, что этот квартирант вложил состояние в бриллианты, но прогорел и остался, что называется, без копейки. Так чего же он явился сюда, этот прощелыга? Но разве можно залезть в чужую душу? Завтра окажется, что он вовсе выжидает, пока упадут цены на сахар, и вывезет отсюда вагон или два… Тогда у Семкиного деда будет вполне приличный заработок…

Они уже искали знакомства с молодым человеком, думали — нельзя ли переманить к себе на квартиру такого выгодного жильца. Им казалось, что этот приезжий — не приезжий, а просто мешок с золотом. Им казалось, что даже стоять рядом с приезжим — прибыльное дело.

Если б кто-нибудь сказал, что дедушкин гость — беглый каторжник или арестант, преступник, — ему бы рассмеялись в глаза.

Никто не догадывался, что старый Лазарь носит воду для того, чтобы незаметно перекинуться парой слов со своим сыном, никто не догадывался, что в доме Гольдиных было по-прежнему уныло, голодно и тихо.

* * *

Сын Лазаря уходил куда-то на весь день. Прощаясь с бабушкой, он весело напевал, как будто последние три года провел на одесском лимане, а не в глухом, далеком краю. Ни одним словом, ни одним движением этот человек не выдавал себя. Он был спокоен. Можно было подумать, что он действительно приехал выбирать невесту и не знает, какому свату довериться. Когда бабушка видела, что мимо дома идет полицейский, она дрожала в смутной тоске и тревоге. Моисей, улыбаясь, смотрел на нее.

— Что вы боитесь? — говорил ей он. — При чем тут полиция? Зачем ей идти к человеку, который ищет невесту? Разве они мне дадут приданое?

Бабушка смеялась:

— Вам, кажется, один раз уже дали?

— Дали, но из десяти я взял только пять.

— Чего? — спрашивала бабушка.

— Лет, конечно, — спокойно отвечал Моисей. — Лет каторги!

И, надев шляпу, он выходил на улицу. Моисей так нравился ей, что она уже начинала находить в нем сходство с сыном: то он улыбнулся, как Яков, то он поднял брови, точно как Яков, то он запел песенку, которую любил Яков. «Лишь бы его не схватили», — вздыхала она и брала в руки молитвенник.

Сема жестоко ошибался в бабушке. Он не знал о ее бессонных почах, он не знал, как много надежд возлагала старая мать на своего единственного сына. Он не видел слез бабушки — долгих и тихих слез: она плакала ночью, когда в доме все спали и ветер шумел за окном…

Дедушка уходил рано утром. Теперь уж почти всегда молчал он за чаем, и это был тревожный, плохой признак. Старик бродил по пыльному базару от рундука к рундуку, из лавки в лавку, щупал кожу, рассматривал узоры на ситце, стучал пальцем по подошве новых ботинок, хвалил механизм часов. Кожа была чужая, ситец был чужой, часы были чужие. У него был маленький карманный бумажник с шестью отделениями — в них было пусто.

Может быть, написать прошение на высочайшее имя? Но «высочайшее имя» было очень далеко от старика, еще дальше, чем сын, о котором хотелось просить. Кому не завидовал в эти дни мосье Гольдин! Даже тряпичнику, даже стекольщику, даже Гершу.

Долгий тянулся день — с поисками, надеждами, расспросами… А там, в полутемной комнате, старуха придумывала что-то на обед, и длинный, худой мальчик, всегда чем-то озабоченный, с любопытством и жадностью ожидал, что получится у бабушки из ее загадочной смеси.

Он слишком много знал для своих лет, Старый Нос. Он уже знал вкус соли и перца!

В ХЕДЕРЕ

В тот день, когда приехал Моисей, заболел учитель в хедере. Не то он объелся на свадьбе у своей племянницы, не то жена его избила. Учитель слег, и все мальчики, желая ему добра и успехов главным образом на том свете, надеялись, что болезнь затянется. Они провели три ликующих дня. Домашние хлопоты — не тяжесть и не бремя. А вот высидеть в хедере пять часов, смотреть на горбатый нос учителя, на его красную бороду и вечно слюнявые, мокрые губы — маленькое удовольствие.

Но прошло три дня, и выяснилось, что болезнь не опасна, что это вовсе не болезнь, а усталость, что ребе Иоселе уже вышел и с радостью ждет учеников. Бабушка дала Семе два куска хлеба, густо посыпанных солью, и Сема, угрюмый и злой, пошел в хедер.

На улице он встретил Пейсю. Врун тоже торопился в синагогу, но, увидев Сему, подбежал к нему:

— Мир?

Сема согласился:

— Мир.

Они пошли вместе.

— Иоселе выздоровел, ни дна ему, ни покрышки!

— Выздоровел, рыжий черт!

Помолчали. Пейся посмотрел на Сему. Он хотел что-то спросить, но не решался. Сема заметил это: «Так вот почему мир. Ладно».

— Семка, — отважился наконец Пейся, — кто это у вас живет?

— А зачем тебе?

— Так просто!

— «Так просто»? Обойдешься!

Опять помолчали. Пейся вынул из кармана какую-то штучку и вызывающе взглянул на Сему:

— Свисток. Настоящий, с косточкой!

— На айданы поменяем?

— Что я, с ума сошел?.. А сколько дашь?

— Два.

— Что я, с ума сошел?.. А больше не дашь?

— Четыре.

— Что я, с ума сошел?.. А ну, покажи!

Сема вывалил горсть айданов и, охраняя их рукой, показал Пейсе. Айданы были тяжелые, со свинцом. Пейся заволновался, глазки его забегали:

— А в придачу про квартиранта расскажешь?

— Ничего я тебе не скажу. Хочешь — делаем дело, хочешь — нет.

— Ну, меняем!

Сема выхватил из рук Пейси свисток и закричал:

— Цур менки без разменки!

Сделка состоялась. Друзья повеселели.

— Сема, правда, что ваш жилец привез сундук с деньгами?

— Неправда.

— А что?

— Мешок привез.

— Честное слово? А правда, что он ищет невесту?

— Ну откуда я могу знать? Замолчи, а то заберу айданы.

Они вошли в серый маленький домик с матовыми окнами.

В синагоге помещался хедер.

* * *

Ребе сидит за столиком. На нем длинный сюртук и выцветший лиловый картуз. Белыми тонкими пальцами с длинными, грязными ногтями он почесывает свою густую рыжую бороду. Полная нижняя губа ребе отвисла, видны зубы, маленькие, острые, желтые.

— Ну, уже скоро будет тихо? — лениво говорит он.

Но шум продолжается: кто-то кого то ущипнул, ударил, обманул. Скрипят скамейки, падают на пол книжки. И опять раздается тоненький, злой голосок ребе:

— Ну, я спрашиваю: будет тихо наконец или вы скучаете за этим?

Иоселе поднимает кантчик — палочку, к которой прикреплено множество узеньких, как лапша, ремешков. Наступает тишина. Тощая крыса шмыгнула в угол, черная кошка постояла в раздумье и прыгнула на колони учителя. Тишина. Глаза ребе закрыты. Ему надоели худые, вытянутые лица детей, их рваные куртки, их веснушки, мокрые носы. Все противно ребе. Он слушает себя:

— И приснился фараону сон, и не мог понять фараон сна своего. Будто стоит он на берегу реки, и выходят из вод ее семь коров, тучных плотью и хороших видом. И смотрит фараон — идут за ними следом семь других коров, тощих и худых. И съели тощие и худые семь первых коров, упитанных.

И еще снится фараону: семь колосьев всходят на одном стебле, полных и хороших, и вырастают позади них семь колосьев, засохших, тонких. И поглотили колосья тонкие семь колосьев хороших.

Призвал фараон вещателя самого молодого — ничего тот не сказал ему. Призвал фараон вещателя самого старого — ничего тот не сказал ему. Послал гонцов фараон к Иосифу — и тот все сказал ему:

«Семь коров тучных, семь колосьев полных — это семь лет. Семь коров тощих, семь колосьев пустых — это семь лет. Наступят на земле твоей семь лет урожая обильного, а потом придут семь лет голода, и забудется урожай весь, и голод истощит страну. Колосья пустые поглотят колосья полные!..»

Голос ребе звучит ровно, глаза его закрыты. Пейся перебирает айданы в руке — тяжелые айданы, со свинцом. Сема смотрит на свисток и думает: коровы тощие, коровы толстые, фараон… Может быть, такой сон был у дедушки, и поэтому в доме пусто и даже в пятницу перестали печь? Вообще жизнь становится труднее, и Сема уже не понимает, что — почему… Эта рыжая борода рассказывает про фараона, и Сема должен слушать от начала до конца. А если у Семы есть дела поважнее?

— Ребе, почему полицейского называют фараон? А?

Иоселе открывает глаза и ударяет ладонью по столу. Испуганная кошка соскакивает на пол. Дети притаились. Пейся сочинил вопрос… Интересно, долго он думал? Ребе подбегает к мальчику и, брезгливо оттопырив мизинец, хватает его за ухо.

— Я спрашиваю, где тебя учили? — кричит ребе. — Я спрашиваю тебя, паршивец, где ты слышал такие слова, чтоб ты не дожил их повторить!

Ребе толкает Пейсю в угол, привычным движением срывает штаны:

— На колени, ты!

Он сует в дрожащие Пейсины руки веник:

— Держи, мерзавец!

Пейся стоит на голых коленях с веником в руках, плечи его вздрагивают — он плачет:

— Я ничего не думал!

— Я тебе покажу, я тебе покажу «ничего не думал»! — орет ребе, бегая по комнате. — Ну, что вы сидите? Я спрашиваю!

Все знают, чего ждет ребе. Уже много лет существует это наказание — пусть лопнет тот, кто придумал его! Полуголый ребенок стоит в углу на коленях с веником в руке. По очереди подходят все воспитанники и плюют ему в лицо, или в спину, или на ноги.

— Ну, что вы сидите? — нетерпеливо повторяет ребе. — Я спрашиваю!

Встает сын Магазаника, подходит к Пейсе и лениво плюет на него один раз, потом, накопив слюны, — второй.

— Молодец! — говорит ребе и успокаивается. — Следующие.

Сема поднимается со своего места. Лицо его спокойно и решительно. Ребе ласково смотрит на Сему: «Ай да Старый Нос!» Старый Нос медленно подходит к ребе и, склонившись к его уху, громко говорит:

— Вы понимаете, я плевать не буду. Не буду! — повторяет он. — Я не могу плевать, вы понимаете? Не хочу! Пусть он это сделает за нас. — И Сема указывает пальцем на Магазаника. — Ему это нравится.

Ошеломленный ребе молчит. Он обводит глазами класс и нервно облизывает губы:

— Шарлатан! Такой шарлатан! Несчастный голодранец! Тебе, наверно, захотелось повидаться с твоим милым папой?

— Хорошо, я плюну, — тихо говорит Сема и плюет на сюртук ребе.

Лицо Иоселе зеленеет. Задыхаясь, он кричит:

— Все идут домой! Он остается здесь!

Мальчики молчат. Сын Магазаника трусливо оглядывается по сторонам.

— Вы слышите? Все идут домой! Он остается здесь!

Трое быстро и весело выбегают из комнаты. Остальные сидят молча на своих местах.

— Идите же! — кричит ребе.

Все сидят. Учитель хватает кнут и быстро выходит навстречу испуганной жене. Сема стоит посреди комнаты, к нему подбегают ребята. Пейся сидит на полу, слезы текут по его худым немытым щекам.

— Сема, что ты наделал? Что теперь будет? Боже мой, что теперь будет?!

Комната пустеет. За окном идет дождь, по вязкой грязи молча шагают дети.

СВОБОДА

На другой день, рано утром, к дедушке прибежал посыльный из хедера.

— Идите скорее, — сказал он, тяжело дыша, — ребе Иоселе вас со вчера ждет!

— Ну, если он ждет со вчера, так подождет еще час, — спокойно ответил дедушка и сел пить чай.

— Нет, господин Гольдин, вы идите скорее, — не унимался посыльный…

— Что там, горит, что ли? — вмешалась бабушка. — Сема, а ну-ка, скажи, что ты там наделал?

— Ничего я не наделал! — хмуро огрызнулся Сема. — Пусть он не лезет!

— Кто это «он», хотела бы я знать?

— Ну, что ты хочешь от ребенка? — быстро сказал дедушка. — Оставь его. Я сам всё узнаю.

— Ой, — вздохнула бабушка, — что-то там не так. Я по его глазам вижу, что там что-то не так.

— Будет вам гадать! — закричал Сема.

— Сема, что ты делаешь? — Дедушка строго нахмурил брови и оттолкнул недопитый стакан. — Что ты делаешь? Разве можно кричать на бабушку? Она только и думает, чтоб из тебя вышел человек, она недосыпает и недоедает, чтобы тебя учить, а ты кричишь… Твой папа никогда не кричал на бабушку, даже когда он был прав!

Дедушка замолчал, быстро надел пиджак и, пригладив щеткой редкие волосы, вышел с посыльным на улицу.

— Ну, вот видишь, — укоризненно сказала бабушка, — даже дедушка на тебя рассердился. А если б ты слушал старших…

— Слушать старших и плевать на товарищей, да? Сегодня я заплюю Пейсю, а завтра мне нахаркают в лицо! Этому вы меня учите? Да? Так, может быть, велел мой папа? Да? Может быть, он просил, чтоб на меня плевали? Да?

Сема взволновался, обида теснила его грудь, хотелось плакать…

Бабушка удивленно взглянула на него:

— Ша! Я уже ничего не сказала. Ша! Пусть будет тихо… — и, бросив на плечо серое полотенце, начала молча вытирать стаканы.

* * *

— Что скажет ребе Иоселе? — вежливо спросил дедушка.

Учитель молча взглянул на него, потом, взяв в руки какой-то листок, потряс им в воздухе и закричал:

— Когда люди не хотят, что я могу с ними сделать?

— Чего не хотят?

Ребе подвинул стул и присел поближе к дедушке:

— Будем говорить откровенно. Я же знаю вас не первый год. Мне кажется, что, когда у человека есть всего-навсего один внук, можно найти время посмотреть за ним. Мне кажется, что когда этот один внук начинает лезть на голову, так берут снимают ему штаны и накладывают внуку столько, сколько он стоит. Мне кажется, — неутомимо продолжает ребе, — что, когда бьют, извините, по заднице, лезет в голову. Мне кажется…

Дедушка встал и сухо сказал, не глядя на ребе:

— Я пришел не затем, чтоб узнать, что вам кажется. Для этого у меня нет лишнего времени. Что вы хотите?

Учитель опять взял в руки листок и обидчиво произнес:

— Конечно, что бы ни случилось, я во всем кругом виноват. За вашего Семку, оказывается, тоже я виноват. Это же не ребенок, а… — он остановился, подыскивая нужное слово, — а стачечник какой-то. Он мне всех детей перепортил, он их черт знает чему учит!

— Чему? — спросил дедушка.

— Что я вам буду говорить! Если б это касалось только меня, так я бы еще помучился с ним. Но вот пишут… — Он снизил голос до шепота: — Господин Гозман пишет — «дурное влияние»! Вы ж понимаете: к вам все время имели снисхождение, если сажали рядом с сыном Гозмана или Магазаника вашего Семку. Мы же хорошо помним, где его папа, и если теперь вы заберете Семку, так уверяю — будет лучше для вас! Шлема тоже забрал своего Пейсю. Я бы с удовольствием, но нельзя же, чтоб из-за двух портилось еще тридцать. Мне кажется…

— Вам не кажется, что вы старый дурак? — закричал дедушка. — Он еще смеет меня учить! Он еще смеет ругать мальчика! Тьфу! Черный сон на твою голову! — И, хлопнув дверью, дедушка выскочил на улицу.

* * *

Каждую минуту выбегал Сема за ворота, смотрел во все стороны с тревогой и нетерпением, ожидая возвращения дедушки. Но старик пришел лишь к обеду. Сбросив пиджак, он медленно скрутил папироску и прошел на кухню к бабушке. Они говорили шепотом, но Сема знал, что говорят о нем. Он приготовился выслушать строгие слова дедушки и даже готов был просить прощения. Если хорошо подумать, то внуку совсем не обязательно поднимать голос на бабушку. Но дедушка вышел из кухни улыбаясь; бабушка, вытирая руки о фартук, быстро шла за ним:

— И что же ты не мог все это сказать тихо? Спичка!

— Нет, — отвечает дедушка, — я уже ему вывалил все, что у меня было на сердце…

Дедушка снимает брюки, аккуратно складывает их и, откинув одеяло, ложится в постель.

— Сема, — говорит он, — возьми там на столе табак и иди сюда.

Скрутив папироску, Сема подает ее дедушке:

— На, кури.

— Этому ты как раз мог бы не учиться. Ну, слушай, внук, если я на тебя не кричу, это не значит, что ты прав. Ты бы мог вести себя лучше! Одним словом, придется тебя забрать из хедера. Что ты прыгаешь? Ты думаешь, я тебе позволю бегать по улицам? Конечно, раз ты дома, бабушке должно стать легче. Но книг ты выпускать из рук не должен! Маленьких детей нет, никто тебе не мешает — сиди читай хоть целый день. Понял?

Сема не верит своим ушам. Свобода! Значит, не надо идти в хедер, не надо смотреть в рот Иоселе, не надо крутить голову с фараонами. Как жаль, что этот Моисей пропадает где-то и приходит только поспать. Теперь у Семы есть время и он мог бы затеять что-нибудь с сыном Лазаря.

— Дедушка, — говорит торжественно Сема, — будь спокоен! Я всем покажу, что такое Старый Нос. Я даже деньги зарабатывать буду!

— Деньги… — вздыхает дедушка, думая о чем-то другом. — Деньги — хорошая вещь…

Сема выбегает во двор. Может быть, он будет строить голубятню. Может быть, нарежет камышей на реке и продаст. Может быть, откроет торговлю сельтерской. Он же свободный человек. Боже мой, хочет — что хочет!

МОНЕТА

Бабушка вытирает пыль. Что бы у человека ни было на душе, комната тут ни при чем. В комнате должно быть чисто.

Старик ходит где-то там по базару, еле ноги тащит. Вы́ходит он что-нибудь — никто не знает. Так пусть хоть ему будет приятно войти в дом: всё на своем месте, зеркало блестит, самовар блестит, кровать блестит. А посмотрели бы, какой кухонный столик у бабушки! Другая неряха напихала бы тряпок, развела тараканов, а здесь и кухонный столик — просто что-нибудь особенное. За этот столик можно губернатора посадить.

Да что там столик, возьмите половую тряпку. Возьмите ее в руки и посмотрите внимательно. У кого держится тряпка столько, сколько у бабушки? А все-таки три комнаты, и полы моют часто.

И на все это — только одни ее руки. Бабушка вытирает пыль и напевает. Она напевает с такой горечью, что кажется — вот-вот бабушка расплачется:

Тут бабушка останавливается и, вздохнув полной грудью, с повой силой продолжает:

Бабушка прячет тряпку в шкафчик, садится штопать носки и опять затягивает свою песню с гневом, горем и злобой.

Сема лежит на полу и думает. Вот он уже слышит эту песню пять лет. И бабушка никак не может выяснить раз и навсегда, где ее золотые годы. Все время она на кого-то сердита, на кого-то кричит. Может быть, бабушка думает, что в один прекрасный день к ней придет сам бог и скажет:

«Слушай, Сарра, знаешь ты что — вот твои золотые годы, на тебе их, и не морочь мне голову».

— Сема! Сема! — вдруг кричит бабушка.

Сема нехотя поднимается.

— А ну посмотри, что там торчит в щелке?.. Куда ты смотришь? Вот здесь, на полу, около кровати.

Сема шарит рукой и нащупывает что-то металлическое:

— Что я вижу, бабушка, это же самый настоящий рубль!

— Не может быть, покажи!

Бабушка берет монету, внимательно рассматривает ее сквозь очки:

— Действительно, рубль! А ну посмотри, Сема, может быть, там еще закатилось.

Сема смеется:

— Там же не склад.

— Ну хорошо, тогда слушай. Мы сделаем дедушке сюрприз. На тебе еще девять копеек. Иди в лавку. За девять копеек купишь шкалик. А на рубль возьмешь: крупы два фунта, муки четыре фунта, два золотника чаю, пять полешек дров, только сухих, и гильз коробочку. Ты запомнишь? Ты не перепутаешь, Старый Нос?

Нет, нет, Сема не перепутает. Вот он уже выскочил из комнаты, мелькнул за окном, понесся по улице. Тише, ведь так можно, не дай бог, разбиться.

Бабушка опять затягивает песенку:

Но голос ее звучит спокойно и весело.

* * *

С канавы на канаву, с бугра на бугор, с камешка на камешек — бежит, летит Старый Нос. Два серых мешочка у него в руке и серебряный рубль в кармане. Кто, кто во всем местечке сейчас равен Семе? И какое это удовольствие — покупать за наличные деньги? Первым делом Сема заходит в казенку, покупает для дедушки шкалик водки — на это у него отложено отдельно девять копеек. Небрежно расплатившись, он идет в лавку к Фрейде.

Хозяйка стоит за стойкой. У нее большой горбатый нос, широкие смуглые жилистые руки. Если приклеить усы, получился бы настоящий мужчина… В лавке запах ванили и керосина. Горит лампа на конторке.

— Здравствуйте, тетя Фрейда!

— Здравствуй, а что?

Ей уже нужно знать «а что». Но Сема не торопится, он подходит к высокому мешку и берет на ладонь горсть муки.

— Мука неважная, — говорит он понимающим тоном взрослого.

Это только и нужно было тете Фрейде. Она вскакивает из-за прилавка и подбегает к Семе:

— Это называется мука неважная? А где вы видели муку лучше? Где, я вас спрашиваю? Разве во всем местечке найдется что-нибудь подобное? Это не мука, а солнце! Конечно, когда не было денег, знали дорогу только ко мне, а теперь с этим квартирантом вы совсем загордились.

Сема небрежно машет рукой:

— Ну хорошо, тетя Фрейда, взвесьте четыре фунта.

Хозяйка облегченно вздыхает и берет совок. Сема смотрит, как сыплется белая мука, и видит уже пухлый, румяный калач с горбушкой.

— Пшено есть? — высокомерно спрашивает Сема.

— А как же, обязательно.

— Два фунта! — сухо бросает Сема. — Два.

Хозяйка суетится: какая у мальчика легкая рука!

— Кроме — ничего? — угодливо спрашивает Фрейда. — Может быть, вы возьмете цукерки? Знаменитые цукерки, даю вам честное слово.

— Два золотника чаю и… ну, и четверть фунта цукерок. Сколько там получается? Девяносто восемь копеек? А гильзы вы положили?

— Положили, положили! — заискивающе говорит хозяйка. — Какой ты уже молодец стал, Сема! Совсем мужчина!

Сема гордо выпячивает грудь и лезет в карман. Сейчас, одну минуточку. Что такое, где же рубль? Сейчас, одну минуточку… Сема выкладывает на стойку свисток, две пустые спичечные коробки, кусочек засохшего рогаля. Может быть, в другом кармане? Может быть, монета упала здесь где-нибудь? Сердце Семы лихорадочно бьется, руки его дрожат. Боже мой, где же рубль?!

— Шарлатан, — визжит тетя Фрейда, — голодранец! Пошел вон, чтоб я глаза твои не видела!

Мука высыпается, пшено высыпается, цукерки падают на стойку, пустые серые мешочки летят в растерянное лицо Семы.

«ЗДЕСЬ ДОМАШНИЕ ОБЕДЫ»

После истории с злополучной находкой прошел месяц. В доме все было по-прежнему. Только Сема стал молчаливей и тише. Раньше он знал, что нужно идти в хедер, слушать молитвы, учить псалмы. Теперь все это ушло от него. Он был одинок и грустен. Свисток валялся где-то на кухне, айданы, тяжелые айданы, со свинцом, уже не радовали Сему.

Хотелось чего-нибудь вкусного. Сколько в мире прекрасных вещей: суп с клецками, жаркое из мяса, маринованная рыба, бульон с лапшой!.. А разве маковки — плохая вещь? Или хлеб с медом? Или хворост? Или просто горячий чай с сахаром!

Ну, что стоит Магазанику позвать Сему и подарить ему сто рублей. Разве Магазаник от этого похудеет? Но важный купец и не знает Семы, он даже не подозревает, что живет на свете Старый Нос…

С Пейсей дружба не получалась. Встречаясь с Семой, Пейся твердил:

— Черт тебя дернул лезть! Что ты, не мог плюнуть? Слюны у тебя не хватило? Теперь из-за тебя страдать!

Дурак, вылитый дурак!

Магазаник не звал Сему. В жаркие дни лежал Старый Нос на полу в темной пустынной комнате. Считал до ста, до двухсот, до тысячи — и засыпал. Однажды ему приснился пирог с черносливом, но на самом интересном месте, когда он подносил ко рту кусок пирога, его разбудила бабушка.

— Встань-ка и пиши! — Она протянула ему большой желтый лист.

— Что? — недоуменно спросил Сема.

— Пиши, что я буду говорить! — Бабушка задумалась — «Здесь домашние»… Написал — домашние? Так! «Обеды». А ну-ка, прочти.

И Сема с удивлением прочел:

— «Здесь домашние обеды».

— Теперь повесь это на дверь! Понял?

Ни черта нельзя понять у этой бабушки. Неужели и она начинает выдумывать комбинации? Сема не ошибся. Выйдя на улицу, бабушка с гордостью взглянула на объявление и пошла к базару. Старый Нос побежал за ней. Около башни им встретилась лавочница Фрейда. Бабушка быстро прошла мимо нее. Фрейда удивленно крикнула:

— Куда вы спешите, извиняюсь, как на пожар?

— Мне нужно делать покупки.

— Покупки? — встрепенулась Фрейда. — Какие, извиняюсь, покупки?

— Разве вы не знаете? Я же даю домашние обеды. У меня уже три клиента!

И бабушка, помахивая пустой кошелкой, двинулась дальше. Так она проходила около часа, знакомым и незнакомым жаловалась на дороговизну, на то, что ей особенно трудно — ведь она дает домашние обеды! И пусть не подумают, что из-за денег. Просто бабушка делает одолжение. Не все равно — готовить на двух или на пятерых? Она только докладывает к этому делу, но у нее такое сердце, что она просто не может отказать…

В полдень вернулись домой. Бросив в угол пустую корзинку, бабушка загадочно улыбнулась. Фрейда скажет Фейге, Фейга скажет Двойре, Двойра — Хиньке, Хинька — Риве. И, если сегодня нет клиентов, уж завтра они будут наверняка!..

Пришел дедушка, устало вздохнул, поставил в угол палку и, вымыв руки, молча сел к столу. Проглотив кусочек хлеба с солью, он спросил бабушку:

— Где же борщ?

— Какой борщ?

— Там же написано: «Здесь домашние обеды».

— Я не знаю, что тебе так весело! — обидчиво сказала бабушка.

— Ой, Сарра, ты, кажется, берешься не за свое дело!

— А что, ты боишься убытков? То, что ты вложил в это дело, ты получишь обратно!

— Я не люблю пустые затеи.

— Это пустые затеи? А флигель покупать — не пустые? А партия хрома — не пустые? Чтоб человек только болтал языком!..

Услышав про флигель, дедушка сконфуженно умолк и вышел в другую комнату.

* * *

Вечером бабушка учила Сему:

— Если придет человек, ты не бросайся как угорелый. Ты ему скажи: «Хорошо, я передам бабушке, но вряд ли она согласится. Она уже кормит трех. Может быть, скажи, она согласится. Может быть… — повторила бабушка. — Но вряд ли». Ты понимаешь?

Еще бы, теперь Сема все понимал. Он еще сделает такое лицо, как будто ему уже надоело разговаривать о домашних обедах, как будто все местечко только и мечтает сесть к бабушке за стол. Внук был доволен бабушкой, бабушка — внуком.

Сема долго не мог уснуть. Что будет, если эта затея удастся? Что будет? Красота! Каждый день варить, печь, жарить, чистить. Ох, съесть бы что-нибудь вкусненькое. Например, суп с клецками. Что на свете лучше!

На другой день Сема и бабушка взволнованно ждали клиентов. Бабушка сидела на кухне, Сема — в передней. Он прислушивался к шагам на улице, к скрипу двери, к каждому шороху. Наконец в дверь постучали. «Начинается!» — радостно подумал Сема и пошел открывать. Лицо его было спокойно и равнодушно. Впустив человека в котелке, с рыжими мохнатыми усами, Сема предложил ему стул и холодно осведомился, в чем дело.

— Я бы хотел, — сказал вошедший, — видеть вашу бабушку.

— Насчет обедов? — небрежно спросил Сема, и сердце его замерло.

— Да, — многозначительно сказал еврей, — как раз насчет обедов.

Сема вспомнил поучения бабушки и, не глядя на гостя, вяло, словно нехотя, произнес:

— Сейчас скажу… Она уже кормит трех. Может быть, она согласится, но вряд ли! Не успевает и за этими убирать.

Сема прошел в кухню. Бабушка оправила чепец и шепотом спросила:

— А какой он из себя?

— Я знаю? — сухо ответил Сема. — Еврей с усами. Какая нам разница, кого кормить?

Бабушка прошла в переднюю; пришедший вскочил со стула и побежал ей навстречу:

— Мы здесь живем только полгода. И, может быть, вы меня не знаете?

Бабушка вежливо улыбнулась.

— Так вы меня узнаете! — закричал еврей. — Разве так между порядочными людьми поступают? Я не знаю, что вы молчите. Моя жена здесь визави дает обеды, так вы тоже суетесь!.. У вас из-за этого бессонница? Ну хорошо, я вам покажу домашние обеды! — прохрипел гость и выбежал на улицу.

— Сема, дай мне воды! — тихо сказала бабушка.

В тот день больше клиентов не было. Желтая бумажка с надписью: «Здесь домашние обеды», уныло висела на двери.

ВОДЫ! ВОДЫ!

И тогда подвернулось новое дело. Прямо, можно сказать, счастье само полезло в руки — и кому? Семе — Старому Носу. Шел он по улице и увидел Герша. Водовоз гордо сидел на своей пыльной двуколке и задумчиво смотрел на костлявые бедра рыжего коня. Заметив Сему, Герш приподнял кнут и крикнул:

— Иди-ка сюда, Старый Нос!

Сема подошел.

— Что ты ходишь по улице, хотел бы я знать?

— А так. Почему мне не ходить?

— Когда я был такой парень, как ты, я уже вносил свою долю в дом.

— А где я найду эту долю? — обидчиво сказал Сема и усмехнулся: — Может быть, вы знаете адрес?

— Когда ищут, так находят! — уклончиво ответил Герш и внимательно взглянул на Сему.

— Может быть, вы скажете еще что-нибудь? — спросил Старый Нос и поправил болтавшееся позади бочки ведро.

— Хотя Лазарь вам носит воду и я это не люблю, я бы мог с тобой сделать дело. Я решил расширить свое предприятие, — важно сказал Герш и хлопнул ладонью по бочке. — Ты видишь, как я живу? Я, можно сказать, самая заметная фигура в местечке. Кто меня не знает? Но сейчас я уже стар и могу себе позволить такую роскошь — взять помощника. Он будет у меня жить, как вице-губернатор. Сидеть будет здесь, пожалуйста, рядом со мной. И, когда мы подъезжаем к дому, он должен сойти, налить из бочки ведро и занести клиенту — только и всего. Ты понимаешь? А для такого мальчика, как ты, это целое удовольствие — весь день катаешься на собственном фаэтоне. А?

Предложение ошеломило и обрадовало Сему, но он решил не подавать виду. Вспомнив, что говорят в таких случаях взрослые, Сема деловито спросил:

— Короче, сколько я буду с этого иметь?

— Сколько? — Герш сдвинул на затылок картуз. — Сколько — ты хочешь знать? Одну пятую с дневного оборота! Если я развезу десять ведер — два все равно как у тебя в кармане.

— А что это значит на деньги?

— Два ведра — это уже копейка!

Сема быстро прикинул: два ведра — копейка, двадцать ведер — десять копеек. В месяц это триста копеек. Триста копеек — три рубля. Три рубля на земле не валяются!

— Хорошо, я согласен.

* * *

Утром, ничего не сказав дома, Сема побежал к своему компаньону. Герш пил чай из блюдечка, крупные капли пота выступили на его высоком лбу.

— Ты уже пришел? В добрый час!

— В добрый час!

— Иди во двор. Надо напоить коня, поскоблить и запрячь.

Семе не очень понравилось такое начало, но он промолчал.

Сразу ж нельзя стать вторым хозяином. Но все дело в том, что он просто боялся подойти близко к этой проклятой лошади, чтобы ее черт забрал. Тощая, тощая, а если она ударит копытом, допустим, в живот — конец Семе. А рот какой — боже мой! — там лежит язык, как десять Семиных языков, и все время плюется. Может быть, у этого друга насморк, но к нему подойти страшно! Отважившись, Сема поставил ведро с водой и, толкнув его слегка ногой, отбежал в сторону. Обошлось благополучно. Наполеон — так звали рыжего коняшку — укоризненно взглянул на Сему и с жадностью окунул морду в ведро. Вышел Герш. Заткнув за пояс кнут, он подошел к Семе и строго сказал:

— Я вижу, у тебя под руками не горит! Ну, смотри-ка сюда…

Через пять минут они были у колодца. Сидя рядом с Гершем, Сема старался не смотреть по сторонам, ему было стыдно. Но потом он подумал: «Что здесь стыдного?» — и, выпрямившись, даже нарочно стал заглядывать в лица прохожим. Когда Герш кричал: «Эй!», Сема, стараясь подделаться под грубый голос возницы, тоже кричал: «Эй!» Герш возмущенно ругал проклятого Наполеона, и Сема важно хлопал кнутом по тощей спине коняшки. Кому-кому, а Наполеону стало вдвое тяжелее…

Проехав молча несколько улиц, Герш гордо сказал:

— Ну как, приятно с Гершем ехать?

Сема промолчал. Сидеть возле толстого водовоза было жарко, смотреть в зад коню — скучно, таскать воду — трудно.

— Такой мальчик, как ты, должен был бы догадаться.

— О чем?

— С чем ты едешь? Ты едешь с водой. С кем ты едешь? Ты едешь с Гершем! Так все должны это знать.

И вот дребезжит по желтой пыли тачанка, стучит о колеса жестяное ведро, и на всю улицу раздается звонкий голос Семы:

* * *

…Опустившись в изнеможении на землю, Сема смотрит на Герша:

— На сегодня хватит?

— Да. Почин дороже денег.

— А сколько же я заработал?

— Сколько? Ты уже хочешь знать, Старый Нос? Сейчас посчитаем.

— Я считал.

— Молодец! Я тоже считал. Мы отпустили шестьдесят ведер. Так? Так. Магазаники брали у меня воду вчера? Брали. Шесть ведер долой. Гозманы брали у меня воду и вчера? Шесть ведер долой. Фрайманы брали и вчера? Четыре ведра долой… Гинзбурги брали и вчера? Три ведра долой… Итак, остается двадцать ведер — это новые клиенты, которых мы получили уже с тобой вместе. Значит, честно ты заработал одну пятую с двадцати — это будет четыре. Четыре — это будет две копейки. Две копейки все равно как у тебя в кармане. Получишь в четверг. Хорошо?

Сема молчит. Если бы он был сильнее, он ткнул бы этого Герша с его арифметикой головой в ведро. Такой прохвост! Отпустили шестьдесят, а считает двадцать. Но ведь те сорок ведер он своими руками из колодца вытянул и в дома занес. Почему же Герш кричит долой? Почему?

Медленно, опустив голову, идет Сема домой. Если так действительно живет вице-губернатор, то Сема ему не завидует.

* * *

Дедушка бегает взад и вперед по комнате. Устав, он садится на стул и сердито говорит:

— Кто вас просит? Эта выдумала обеды. Я же говорил, что это пустая затея, — нет, не послушалась. И что теперь? Ничего. Один срам. А этот совсем с ума сошел. На бочку полез. Водовоз! Это мне больше всего нравится. Умнее ты не мог ничего придумать. А? Я тебя просил или бабушка тебя просила? Или ты думаешь, что если папы нет, так ты сам себе хозяин?

Дедушка закуривает папиросу и тихо, непривычно строго говорит:

— Довольно! Чтоб вы больше ни в какие дела не совались. Я поступаю на службу.

* * *

Хорошо, дедушка поступает на службу, хорошо, даже превосходно! А кто вернет Семе заработанные деньги? Даже те несчастные две копейки, про которые Герш сказал, что они все равно как у Семы в кармане, даже те четыре гроша он не отдает. Почему, спрашивается? «Сема нарушил договор. Еще с него следует неустойка».

Вот и сговорились с этим старым прохвостом. Недаром он живет, как министр!

СЕМА ИЩЕТ СВОЮ ЗЕМЛЮ

Перемены, перемены, перемены. Дедушка служит. У дедушки есть должность, и он теперь совсем редко бывает дома. Но бабушка довольна. О, она уже не будет дурой: если дедушка принесет в дом рубль — что бы там ни было, десять, двадцать копеек она отложит. Пусть лежат на черный день. И главное — надо экономить: обед на три дня, кушать побольше зелени, не обязательно готовить мясное (это даже вредно), получше торговаться на базаре и вообще не строить из себя большую барыню.

Допустим, покупается курица: крылышки, пупочек и лапки идут на холодец — это раз, из филе можно сделать котлеты — это два, пупочки сварить в бульоне — это три, потом их зажарить отдельно — это четыре. Бульон поставить в холодное место — и, пожалуйста, готов обед на три дня, знаменитый обед.

Но почему обязательно курица? А какие чудеса можно сделать из морковки, щавеля, лука, капусты, если в доме еще есть мука и масло… Покупали у Фрейды. Зачем? Разве нельзя сходить к привозу и сделать покупки у крестьян? Все свежее и вдвое дешевле. Нет, главное — надо экономить!

Такой наказ дает себе бабушка. Но Семе от этого не жарко и не холодно. Все равно он один, и ему некуда деть себя. Как жаль, что провалилось дело с Гершем, с этим толстым мошенником, с этим старым плутом. Но все-таки хорошо, что Сема догадался в первый же день спросить о своем заработке: ведь чем позже бы он спросил, тем больше денег замотал бы водовоз. Теперь надо держать ухо остро и, если что-нибудь подвернется, сразу не лететь.

Сема сидит над толстой книгой, бабушка с восхищением смотрит на него. Он читает, как взрослый, с таким выражением! Бабушке некогда — она месит тесто, ей еще нужно порубить мясо, растереть лук и взбить белки, — но разве можно не подойти к мальчику, когда он читает?

«Шесть лет засевай землю свою и собирай произведения ее. А в седьмой оставляй ее в покое, не трогай ее, чтобы питались неимущие из народа твоего, а остатками после них питались звери полевые…»

Интересные вещи пишет этот старик… Только Сема не понимает его. Какая земля? Какие остатки? Где они? Старый Нос знает, что есть земля пана Лисовского, есть земля пана Квятко и есть даже земля господина Магазаника. Но он что-то нигде не слышал, что есть еще земля Семы Гольдина. А может быть, правда есть и кто-нибудь обокрал его? И Сема как бы невзначай спрашивает бабушку:

— Да, бабушка, я совсем забыл, где моя земля?

— Какая земля? Что с тобой?

— Ну, та, которую на седьмой год нужно оставлять в покое.

— Что ты мелешь, Старый Нос, что ты выдумываешь? Сиди и читай. Будь хорошим мальчиком, и я спеку тебе кихеле!

Сема сердито смотрит на бабушку и вновь берется за книгу.

«Никакой вдовы и сироты не притесняйте. Если кого-либо из них притеснишь, то едва возопиет ко мне, услышу я вопль его, и возгорится гнев мой, и поражу вас мечом…»

Хорошее — «едва возопию»… Когда папу забрали первый раз и увели в участок, мама так горько плакала, что соседи даже удивлялись, откуда у нее берутся силы. И что же? Мама умерла, а тот офицер, что забрал папу и посадил его за решетку, ходит по улице как ни в чем не бывало, и никто его не то что мечом — пальцем не тронул! Почему, спрашивается?

В комнату входит Моисей; он торопливо моет руки и садится к столу:

— О чем задумался, Старый Нос?

Сема пожимает плечами:

— Или я ошибаюсь, или он.

— Кто — он?

— Тише, — говорит Сема и показывает на черную книгу.

Моисей смеется и с любопытством смотрит на Сему:

— А ты знаешь, кто написал эту книгу?

— Знаю.

— Вот как? А ты помнишь, где сказано: «Трава засыхает, цветы увядают — слово же бога нашего пребудет вечно!»

— Помню, — смущенно отвечает Сема. — Здесь сказано.

— И ты после этого спрашиваешь?

Сема уже не рад, что затеял этот разговор, но отступать ему не хочется.

— Да, спрашиваю! — говорит он дрогнувшим голосом.

— Молодец! — серьезно отвечает Моисей и притягивает Сему к себе. — А почему это тебя интересует?

— Надо знать правду!

— Вот как? — Моисей весело улыбается. — Когда я был мальчиком, мне тоже хотелось поскорее все узнать. И вот ребе мне сказал: «Слушай, мальчик, если мы видим розу, мы восхищаемся ее красотой и не спрашиваем, почему красива она. Если мы видим крапиву, мы остерегаемся ее и не спрашиваем, почему колется она. Роза должна радовать, крапива должна обжигать! Всему на свете дано свое, все на свете предуказано свыше, все мудро, и не нужно спрашивать. Много будешь знать — скоро состаришься! Много будешь думать — рога вырастут!»

— Ну и что? — спрашивает Сема. — Ты послушался ребе?

— Черта в зубы, — отвечает Моисей, — черта в зубы я его послушался! И ты видишь — большие рога у меня выросли или, может быть, я похож на старика?

Сема, смеясь, щупает его лоб: как будто рога еще не выросли.

— Так, значит, в этой книге неправда?

— Да.

— Ты же пугаешь меня, дядя Моисей. Это святая книга: если ее уронить, надо три дня поститься. Хорошенькое дело!

— А кто тебе сказал, что ты должен обязательно читать святые книги? Разве без них люди не растут?

— Но где ж тогда правда? — испуганно спрашивает Сема.

— Успокойся, — весело говорит Моисей. — Она живет и ходит. Ей уже тридцать раз хотели руки и ноги переломить. И все напрасно. Она ходит и ходит. В каждом городе для нее построили дачу: в Киеве — Лукьяновку, в Москве — Бутырки. Но сколько ей ни строят, все мало. Ее связывали по рукам и ногам, били шомполами, гнали по этапам, пускали сквозь строй, топили в воде, огнем жгли — и хоть бы что: живет! И будет жить! Понял?

— Нет, дядя Моисей, — вздыхает Сема, — это я как раз не понял.

— Сколько тебе лет, Старый Нос?

— О, мне уже одиннадцать лет, дядя Моисей.

— Одиннадцать? Тогда это не опасно. У тебя еще будет время все понять!

ТОРГОВЛЯ

Когда лавочница Фрейда проходила мимо завода Айзенблита, она думала, что с ней случится удар. Молодой человек, который живет у Гольдина, стоит около ворот и торгует какой-то дрянью. Боже мой, можно ли так ошибаться! Ведь только вчера она хотела открыть Семкиной бабушке кредит под этого самого квартиранта. Хорошо бы она выглядела сейчас!

Оказывается, что этот Моисей копейки не стоит. Какое счастье, что она не успела сделать этой глупости! Но, с другой стороны, разве могла быть Фрейда умнее всех? Ведь все говорили, что он богач, как будто сами рылись в его карманах. А теперь — здравствуйте пожалуйста! — торгует какими-то палочками. Верь после этого людям!

Моисей действительно открыл торговлю. Рано утром вышел он из дому с ящиком в руках. Бабушка благословила его: пусть будет удача! Сема недоуменно смотрел ему вслед. Старый Нос не мог понять арестанта. Сын Лазаря в глазах Семы был выше, умнее и смелее окружающих, и то, что он вдруг занялся обычным и скучным делом, обидело и разочаровало мальчика. Нет, не этого он ждал от Моисея. Сема любил Моисея именно за то, что он не был похож ни на кого.

Моисей прошел несколько шагов и вдруг повернул обратно. Увидев это, бабушка испуганно закричала:

— Сема, беги скорее к нему! Пусть не возвращается. Это же плохая примета!

Сема побежал.

— Слушай внимательно, — сказал ему Моисей. — У меня под подушкой лежит такой небольшой пакетик. Он мне будет нужен днем. Через час ты возьмешь его и принесешь к заводу. Я буду там. Не разворачивай и не показывай никому. Понял?

— Это я как раз понял, — смеясь, ответил Сема.

— Ну вот, возьмешь — и ко мне.

— Будь спокоен, Моисей, я знаю…

— А это не будет так, как с рублем?

— Тогда, Моисей, иди сам! — обидчиво сказал Сема.

— Ну, ну, я пошутил. Я знаю — ты у нас молодец!

Моисей взвалил на плечи ящик и быстро пошел к заводу.

Семе было очень интересно знать, что лежит в этом пакетике. Он откинул в сторону подушку и ходил вокруг кровати с задумчивым видом, то и дело посматривая на пакет, завязанный серой тесемкой. Устав ходить, он присел на кровать и принялся изучать сверток со всех сторон, потом подбросил его на руке, потом приподнял, потом посмотрел на свет. Задали работу Старому Носу!

«А что, если я посмотрю, — подумал Сема, — разве это будет грех? Во-первых, я в комнате один, а во-вторых, во-вторых…» Не придумав ничего, Сема разозлился и рванул тесемку — он увидел аккуратно сложенные листки бумаги. Все остальное уже не интересовало его. «Подумаешь, счастье — бумага, и если бы еще чистая, а то исписанная бумага». Равнодушно взглянув на листок, он прочел первое слово: «Хавейрим» («Товарищи»), и презрительно сплюнул.

Вот если б он нашел настоящую бомбу, это была бы красота! Говорят, что у ребе такая густая борода, что мыши путаются в ней, а один раз прыгнула кошка и та не смогла выбраться. Но ничего, бомба не запуталась бы в этом рыжем лесу. Она бы ему показала, что значит Сема, она бы ему показала, старому дьяволу, она бы… Сема расхрабрился и забегал по комнате. Он строил планы мести самые дерзкие: закупорить ребе в бочку и бросить в воду, чтобы ветер гнал ее от берега к берегу, облить ребе керосином и поджечь, удавить, утопить… Что еще можно сделать?

— Ты забыл, что тебя ждут? Чем у тебя голова занята?

— Бабушка, не трогайте мою голову, — с досадой отмахнулся Сема и, взяв пакет, вышел на улицу.

День выдался жаркий, желтая пыль крушилась над местечком, в домах были закрыты ставни: люди прятались от солнца. Посвистывая, Сема побрел к заводу. У дома Пейси Сема ускорил шаг, но это не спасло его.

— Ау, Старый Нос!

— Что ты еще хочешь?

— Ничего я не хочу. Можешь не задаваться.

— Ну, ну, ты молчи!

— Я не знаю, зачем ты ругаешься, — примиряюще сказал Пейся. — Хочешь яблоко? Смотри, какое яблоко.

Отказываться было глупо, и Сема присел на камешек. Пейся, обрадованный тем, что нашел наконец собеседника, принялся за свое:

— Папа вчера…

— Мясо царю, — хмуро перебил Сема. — Знаю!

— Нет, совсем другое.

— Что другое?

— Папа ехал мимо речки и захотел руки помыть. Подошел он к берегу и видит: боже мой, рыба идет прямо-таки пластом. Что делает папа? Снимает картуз и окунает в воду. Вынимает — полный картуз рыбы, и какой! Тогда папа захотел покушать, раз рыба сама идет. Он развел костер и стал варить уху.

— В чем же он варил? — недоверчиво спросил Сема.

— Слушай дальше! — важно воскликнул Пейся, польщенный вниманием. — Он вспомнил, что в телеге есть кусочек воска. Он слепил из воска котел и сварил в котле такую уху, что мир не видывал!..

— Вот и врешь! Воск-то тает, дура! — перебил его Сема и встал.

— Подумаешь! — нашелся Пейся. — Воск тает! Папа развел такой огонь, что вода вскипела раньше, чем растаял воск.

Сема расхохотался: находчивость Вруна показалась ему забавной. И где только он подслушивает эти сказки, кто сочиняет их? Ай да Врун!

— Ну, расскажи еще что-нибудь.

— Ты же не веришь, что я тебе буду даром рассказывать.

— Ладно, верю… — снисходительно сказал Сема и зашагал.

— Я буду сегодня делать змея! — крикнул ему вдогонку Пейся. — Штук пять сделаю и выменяю.

— Сделай мне.

— Из пальца я тебе сделаю?

— Зачем? Зачем из пальца? Я бумаги достану! — крикнул Сема, прижимая к груди сверток.

— Достанешь, тогда и будет разговор! — деловито ответил Пейся.

Приятели расстались.

* * *

Моисей стоял у фабричных ворот. Ящик его был открыт — шла бойкая торговля.

— Молодой человек, — кричал Моисей, — вы торопитесь? Вы, может быть, идете представляться родителям своей невесты? Остановитесь, на вашем костюме я вижу пятно. За один пятак я выведу ваше пятно, как будто его никогда не было на белом свете!

Он говорил весело и легко. И Сема с удивлением заметил, что рабочие останавливались. Он не верил своим глазам, но Моисей торговал. И как быстро он орудовал пальцами: в два счета завертывал покупку и получал деньги. Как будто он всю жизнь выводил пятна! Как будто он всю жизнь продавал эти палочки! Прохожие останавливались. Десятки лет они носили засаленные пиджаки — и кто думал об этом? — а Моисей в две минуты убеждал их, что дальше так шить невозможно. Кто бы мог догадаться, что какие-то палочки — прибыльное дело?

Заметив Сему, Моисей, продолжая весело покрикивать, поманил его к себе. Сема подошел.

— Принес?

— А как же!

— Ну, стой здесь. Положи это дело сюда. Когда я тебе скажу: «Заверни», ты возьмешь листочек и завернешь. Но, если я тебе ничего не скажу, ты ничего не бери.

— А что я буду с этого иметь? — деловито спросил Сема.

— Одну пятую с оборота, — засмеялся Моисей. — Как у Герша…

Дело пошло. Когда кончились палочки, принялись за чернильные порошки — они лежали в ящичке отдельно, в маленьких конвертиках… Рабочие выходили из фабричных ворот и, с любопытством глядя на ящик, останавливались подле Моисея.

— Завернуть! — приказывал Моисей.

И Сема быстро упаковывал порошки, с восхищением глядя на своего партнера.

— Откуда ты взял приказчика? — шутливо спрашивали покупатели у Моисея.

— Это сын Гольдина!

— Того Гольдина?

— Да, того.

И рабочие с любопытством всматривались в веснушчатое лицо Семы.

— Похож-таки на отца.

— Это будет видно, — улыбаясь, отвечал Моисей.

По пути домой Моисей спросил Сему:

— Ну как, дружище?

— Очень нравится, — откровенно признался Сема. — Завтра тоже будем?

— И завтра и послезавтра.

— А послепослезавтра?

— Дела найдутся… Ну, держи свою долю.

Прислушиваясь к звону медяков в кармане, Сема счастливо улыбался. Ну, если два дня — так два дня. И то пригодится!

— Слушай, дядя Моисей, у тебя нельзя немного бумаги забрать?

— Забрать? Зачем забрать? — Моисей остановился и удивленно посмотрел на Сему.

— Совсем мало. Какой-нибудь пустяк. Я сегодня могу устроить замечательное дело. Ты понимаешь, Пейся из моего товара будет делать змеи и менять их, а то, что выменяет, — пополам. Ты понимаешь, какое дело, дядя Моисей? Дай бумаги!

Но дядя Моисей ничего не ответил. Всю дорогу он шел молча.

«Я не понимаю, — рассуждал Сема, — что случилось? Подумаешь — попросил несколько дрянненьких листков! Я могу ему заплатить, сколько они стоят».

РАССКАЗЫ МОИСЕЯ

Моисей заговорил только дома. Поставив на пол пустой ящик, он вынул горсточку монет и протянул ее Семе.

— Мы уже в расчете? — удивленно сказал Сема.

— Нет, — ответил Моисей и улыбнулся. — Так тебе нужно несколько листков?

— Штук десять, не больше.

— И что будет?

— О! — с жаром воскликнул Сема. — Будут замечательные змеи! Мы их обменяем в два счета.

— Так… — задумчиво сказал Моисей. — А с кем бы вы делали это дело?

— С кем? С сыном Лурии, с сыном ребе. Мало ли с кем!

Старый Нос с любопытством остановился. Что он хочет, Моисей? Разве Сема опоздал, разве Сема не принес вовремя его жалкий сверточек?

Моисей продолжал загадочно улыбаться:

— Ну, садись и слушай внимательно. К кому попали бы эти змеи? К сыну Лурии. Так. К сыну околоточного. Так. К сыну ребе. Так… Ну, довольно. Слушай, что могло быть. Ребе Иоселе увидел змей и прочел, что на нем написано. Ничего хорошего там не сказано ни о нем, ни о раввине, ни о царе. Тогда твой ребе берет змей и идет к околоточному. Околоточный берет змей своего сына и спрашивает: не то ли самое написано в нем?

— Потом?

— Потом зовут детей и лупят их каждый по-своему. Дети говорят, что змеи выменяли у Пейси. Зовут Пейсю. Пейся говорит, что он тут ни при чем — бумажки дал Сема. А чей Сема сын? Сын каторжника. Приглашают Сему и спрашивают, где он взял эти листочки. Сема отвечает: листочки дал Моисей. Потом приходят сюда гости и отправляют дядю Моисея на поправку, потому что он похудел и ему вреден здешний климат.

— И куда бы тебя отправили? — испуганно спрашивает Сема.

— Если бы меня не отправили на свиданье с покойной мамой, то меня бы загнали в какую-нибудь Пинчугу. Прошлый раз я жил в деревне Погорюй, а теперь бы меня сунули в деревню Покукуй.

Сема встал и, тяжело вздохнув, сказал:

— Ну, не надо мне твоих листочков даже… — он остановился, — даже даром.

— Я думаю, что ты научишься ими пользоваться, Старый Нос, — весело сказал Моисей. — Ну, рассуди сам, зачем на небе эти листочки? Там они ни к чему. А здесь — другое дело. Сначала листочки сыплются, а потом дерево падает! Понял?

— Как раз это, дядя Моисей, нет, — застенчиво говорит Сема, — но остальное все понял. Теперь если б меня спросили, чьи листочки, я бы…

— Что — ты бы?

— Я бы молчал.

— А тебе — раз по зубам!

— А я ни слова.

— А тебе — два по зубам!

— А я ни слова.

— А тебя головой об стенку!

— А я ни слова.

— О, в тебе, кажется, есть кусочек от твоего папы. — смеется Моисей и ласково обнимает Сему.

* * *

Дедушка приходит со службы и застает их в горячем споре. Молча присаживается он к столу и слушает.

— Ну, что ты не понимаешь? — говорит Моисей. — Я, конечно, попал в тюрьму. Ты думаешь, я был намного старше тебя? Тюрьма — это такая штука: принимают молодых, выпускают старых. Посидел я там полтора года, и захотелось мне на улицу. И я сумел сделать дело. Год я дышал чистым воздухом, но жандармы услышали мой запах, и я опять очутился в тюрьме. Это была пересыльная тюрьма со всеми удобствами и видом на море. Там я познакомился с твоим папой. Он все время торопился знать, что будет завтра.

— Я вижу, что у Семы нашелся воспитатель, — вступает в разговор дедушка. — Ты ему не можешь рассказать что-нибудь веселее?

— Почему нет? Вы не думайте, что Старый Нос ничего не смыслит. В нем есть хороший кусочек от его папы.

Дедушка смеется:

— Сема, ты слышишь, что он говорит? Не дай бог, если к папиному кусочку прибавится еще кусочек от Моисея. Бабушке опять придется иметь дело с передачами.

— Ну, этим еще не пахнет, — успокаивающе сказал Моисей. — А как ваша служба? Есть на хлеб с маслом?

— Ай, служба… — Дедушка машет рукой, — Лучше встретить волчицу, потерявшую детей, чем дурака, нашедшего деньги!

— Кто же этот дурак?

— Не дурак, а дураки, — поправляется дедушка. — Первый — это мой хозяин, второй — его компаньон, а третий, самый большой, — это я. Служащий глупцу сам глупеет. Я от них ухожу!

Бабушка стелит скатерть и важно расставляет тарелки:

— Кончайте уже говорить — ужин на столе.

С каким вкусом бабушка произносит эти слова: «Ужин на столе», с каким удовольствием она их выговаривает, — честное слово, стоит специально прийти послушать!..

МОИСЕЙ «ПОМОГАЕТ» ПОЛИЦЕЙСКОМУ

— А ну-ка, повернись сюда. Подними руку!.. Опять у тебя дырка в рукаве. Не понимаю, — смеется дедушка, — каждые три-четыре года шьем тебе новый костюм, и все не хватает!

— Разве это дырка? — возражает Сема. — Это ерунда. Вот это дырка, я понимаю! — И он с важностью показывает рваный башмак.

— Ничего, — утешает Сему дедушка, — иногда люди носят дорогие штиблеты, но далеко не идут.

— Ну, мой папа уже далеко пошел.

— Твой папа, Сема, особенный человек. Хотя он мой сын, я могу это сказать.

— Особенный… Что ж в нем особенного?

— У папы, Сема, такое сердце, что на четверых хватит.

— А на какие деньги теперь будем ему посылки слать? Службы уже нет, дедушка!

Но дедушка, видно, не намерен продолжать этот разговор; ущипнув Сему за щеку, он ударяет ногой об пол и неожиданно запевает:

Знаешь ты эту песню? — спрашивает дедушка.

— Нет, не знаю.

— Такой большой кавалер уже должен знать хорошие песни. А эту ты знаешь?

— Не знаю.

— Какой стыд! Это же…

В это время входит бабушка. Она недоуменно смотрит на деда:

— Нашел себе занятие. Во-первых, ты разбудишь Моисея. Во-вторых, отчего тебе так весело?

— А что? — не соглашается дедушка. — По-твоему, весь город должен знать, что Гольдин без службы? Пусть лучше думают, что мне хорошо, пусть думают и даже лопаются от зависти.

— Положим, базар уже все знает.

— Знает, так тем лучше. — И дедушка берет бабушку под руку и, улыбаясь, напевает:

— Я вижу, что ты выживаешь из ума. Лучше бы спросил, где я была.

— О, ты уже, наверно, начинаешь давать домашние обеды.

— А если да, так что?

— Ничего. Твои обеды…

— Могут сосвататься к твоему флигелю! — отрезает бабушка.

— Моисей… — вдруг кричит Сема, — Моисей встал!

Спор утихает. Бабушка снимает платок и, взяв в руки тарелки, идет на кухню; дедушка ставит перед собой коробочку с гильзами и, насвистывая, набивает папиросы.

— Я имею к вам разговор, — тихо говорит Моисей.

Сема забивается в угол и делает вид, будто внимательно изучает пятнышки на стене. Он щурит глаза, поплевывает, трет рукавом, что-то шепчет, но уши его — там, около дедушки и Моисея.

— Я должен знать точно, кто я, — говорит Моисей. — Вы мне сказали тогда, что отец у меня умер от чахотки. Так. Братья есть, сестры есть? Как их зовут? Что они делают?

— Вы можете быть спокойны, как за железной стеной. Вы, то есть настоящий владелец паспорта, — в Америке, братьев у него нет. Есть одна сестра — слепая, она живет в местечке Трегубы. Вяжет чулки. Он был щетинщик и дома жил мало. А люди, знающие его, предупреждены.

— Значит, одна сестра… — задумчиво повторяет Моисей. — Одна, это хорошо.

— А что, вы собираетесь в дорогу?

— Я должен через пять дней уехать.

Сема бросается к Моисею и взволнованно спрашивает:

— Как, ты уедешь? Надолго? Кто же будет у нас?

— Кто будет? — смеясь, повторяет Моисей. — Черт его знает, кто будет и что будет!

— Ты ж мне не рассказал, как ты бежал!

— Тише, Сема! — сердито кричит дедушка. — Что ты пристал с глупыми вопросами? Сколько раз я тебе говорил: не вмешивайся, когда говорят старшие!

Сема обиженно умолкает. Ох, эти старшие — покоя от них нет человеку!

* * *

Старый Нос сидит, опустив голову на колени. Он гадает: если Моисей подойдет к нему перед уходом, значит, останется, если нет — уедет. Если дверь откроется, значит, останется, если нет — уедет. Если в странице меньше ста строчек, останется, если нет…

— Обидели молодого человека, — слышит Сема знакомый голос и поднимает голову.

Моисей, улыбаясь, стоит рядом с ним:

— Обидели молодого человека… Может быть, молодой человек пойдет с Моисеем к фабрике?

— Конечно, пойдет. — И Сема быстро натягивает куртку. — А где ящик?

— Здесь, со мной.

— Ну, пошли!

…Опасаясь подозрений, Моисей продолжал торговлю порошками и палочками, хотя нужды в этом уже не было. Покупки завертывались в чистые белые листки, и, может быть, поэтому покупателей стало меньше. Но по-прежнему весело покрикивал хозяин, и Сема восхищенно следил за каждым его движением. Они вышли сегодня позже обычного. Моисей разложил товар и, подстелив платок, присел на камень:

— Ну, мудрец, загадки умеешь отгадывать?

— Загадки? Смотря какие.

— Ну, ответь мне: чего нельзя увидеть?

— Своих ушей.

— Ну, это положим! — Моисей быстро приподнял брови, и уши его смешно зашевелились. — Видел, брат?

— Видел, — с восхищением повторил Сема, пристально глядя на красные уши Моисея. — Как же это они сами?

— Нет, ты отвечай на вопрос.

— Значит, не уши?

— Нет… Ну, слушай. Нельзя увидеть следов птицы в небе, следов змеи на скале. Правильно?

Сема подумал:

— Как будто правильно.

— А кого не хочется видеть?

— Не знаю.

— Того, кто сюда идет, только не смотри на него.

Через площадь медленно и тяжело шагал полицейский — сомнений не было, он шел к ним. Сердце Семы испуганно сжалось.

— Беги, дядя, — прошептал он, — направо, через сквозной двор! Попадешь к Пейсе, скажешь — я послал…

Моисей засмеялся и погладил Сему по голове:

— Спасибо, но давай не будем спешить.

Полицейский подошел и, небрежно кивнув головой, сказал:

— Ну-ка, пойдем со мной!

— У меня торговля, ваше благородие, — спокойно ответил Моисей.

— Ладно, — хмуро прервал полицейский. — Пойдем. Здесь всего ходу два шага!

Моисей захлопнул ящичек и, подмигнув, отдал его Семе:

— Понесешь домой.

Сема хотел ответить, но язык не слушался его. Молча принял он товар, с затаенным дыханием ожидая конца. Моисей пошел с полицейским. Сема робко поплелся за ним.

— Ты по-вашему, по-еврейскому, знаешь? — спросил полицейский Моисея.

— Знаю, — ответил Моисей, — читать обучен.

Они подошли к воротам. Почти целиком ворота были обклеены серыми листками. Вокруг все больше и больше теснился народ.

Ткнув пальцем в листок, полицейский сказал Моисею:

— Читай, торговый человек, слово в слово читай, как есть. У этих жидков правды не узнаешь!

Моисей все понял: полицейского обманывали, ему читали вымышленный текст. Но вряд ли сейчас в этом есть смысл. И громко, во весь голос, стараясь, чтобы было слышно стоящим позади, Моисей начал читать:

— «Товарищи!

Царское правительство душит всякую свободную мысль, давит всех, кто не принадлежит к господствующей шайке чиновников, попов, капиталистов и дворян. Оно гнетет чужие национальности, скучивает евреев в тесной черте оседлости, где они задыхаются под гнетом нужды и бесправия…»

— Довольно! — сказал полицейский и сорвал листок. — Хватит! — Обернувшись к толпе, он закричал: — Чего уставились? Разойтись сейчас же велю! Разойдись, нечисть проклятая!

— Тут и православные есть, — насмешливо крикнул кто-то.

— Что? Кто сказал?

В ответ раздался протяжный свист.

* * *

Через час Моисей и Сема были дома. Весело потирая руки, Моисей рассказал дедушке о происшедшем.

— И ты ему прочел?

— А что же! Я всем прочел. Я ему оказал услугу, этому черту лысому.

Сема с восхищением смотрел на Моисея: как приятно быть большим, смелым и умным! Очень даже приятно!

ЧАЙ С ПИРОЖКАМИ

Да, Моисей был умным и смелым. Вчера полицейский сорвал листки и широким ножом соскабливал с ворот клочки серой бумаги, а сегодня чья-то невидимая рука опять расклеила их. На дверях синагоги, на заборах, у входа в народную чайную появились эти листки с призывом к революционному действию. Стены и двери замазывали черной краской, со злобой срывали прокламации, но листков было много, и они опять появлялись в самых неожиданных местах. Утром жители местечка видели четыре серых листка даже на дверях полицейского участка. Ливень обрушился на местечко, и какой ливень!

Сема ходил по улицам, посмеиваясь, потирая руки. Хитро сощурив глаза, он с любопытством смотрел на прохожих. Неистовство полицейских смешило его. «А ну-ка, сорвите еще! — шептал он. — А на Песках тоже есть, и около станции есть, и на башне есть! А ну, сорвите еще!»

Ему хотелось подойти к кому-нибудь и сказать, что он еще вчера знал, где появятся прокламации. Но говорить об этом запретили, и, с трудом сдерживаясь, Старый Нос бродил от дома к дому, прислушиваясь к шуму уличной толпы. Около аптеки он встретил Моисея. Моисей шел с высоким загорелым парнем в желтой панамке. Они говорили о чем-то, не обращая внимания на суету. Увидев Сему, они остановились.

— Что это такое? — спросил Моисей. — Что за шум?

— Чепуха! — в тон ему ответил Сема. — Листки какие-то расклеили и вот никак не сорвут!

— Познакомься, — сказал Моисей, обращаясь к спутнику, — сын Гольдина.

— Гольдина? — переспросил парень. — Очень приятно! — и протянул руку.

Сема смутился. Между тем незнакомый человек, внимательно осмотрев Сему с ног до головы, сказал что-то Моисею. Тот кивнул головой:

— Ты, Сема, какой номер ботинок носишь?

— Не знаю.

Они неожиданно вошли в магазин. Спутник Моисея велел приказчику подобрать пару ботинок мальчику.

— У меня нет денег, — испуганно сказал Сема.

— Ничего, мы сочтемся! — деловито ответил парень и, склонившись на одно колено, стал примерять Семе ботинок. — Ну-ка, поставь ногу хорошо. Так! В носках не жмет?.. Смотри, мизинец-то выпирает.

— Нет, не жмет, — недоуменно сказал Сема.

— Ну-ка, пройдись.

Сема прошелся. Ботинки неподражаемо скрипели, ходить в них было приятно и скользко.

— Теперь гуляй! — сказал парень улыбаясь.

— Как, разве они теперь навсегда мои?

— Навсегда! — успокоил Сему Моисей. — Можешь с ними делать, что хочешь. Только не меняй на айданы!

На улице спутник Моисея пожал руку обоим и ушел к станции.

— Ах, я забыл! — воскликнул Сема.

— Что ты забыл?

— Я забыл узнать, сколько я ему должен.

— Узнаешь!

— Дядя Моисей, а кто он?

— Кто он? Заготовщик из Трегубов. Папин большой друг.

— Друг… — задумчиво повторил Сема.

Всю дорогу Сема с радостью рассматривал свои ботинки, стараясь не споткнуться и не запылить блестящих штиблет. Бабушка открыла дверь и остановилась в изумлении:

— Сема, откуда это у тебя?

— Он!

— Как тебе не стыдно! — напустилась бабушка на Моисея. — Что, у тебя деньги шальные? Он еще мог бы носить старые!

— Ничего. Мы с ним сочтемся! — сказал Моисей.

— Ты хоть сказал спасибо? — не унималась бабушка. — Ах ты лемех, лемех! Ты не знаешь, что нужно сказать?

— Спасибо, — смущенно повторил Сема.

— А теперь садись и скорее снимай ботинки!

— Почему, бабушка?

— Он еще спрашивает — почему! — возмутилась бабушка. — Снимай скорее и забудь, что они у тебя есть! Будешь надевать на пасху. Понял?

Сема с грустью опустился на стул и начал расшнуровывать ботинок. Моисей, улыбаясь, смотрел на него:

— Ничего не поделаешь. Бабушку надо слушать.

— Знаю! — вздохнул Сема. — Я уже устал ее слушать.

— Ко мне завтра придут гости, — сказал Моисей, обращаясь к бабушке. — Можно будет приготовить что-нибудь к чаю?

— Отчего нет, если есть на что… А сколько у тебя будет гостей?

— Много… Один.

— Один? Ну, это не страшно! — И бабушка, взяв у Моисея деньги, вышла из комнаты.

* * *

Какая это хорошая вещь — гости! Когда приходят гости, на кухне горит плита, бабушка стоит над котелком с тестом, и во всем доме так вкусно пахнет. Бабушка лепит пирожки, и Сема с любопытством следит за ее быстрыми руками. В тарелке лежит яблочное повидло — начинка к пирожкам. Ну, как не взять ложечку?

— Сема, Сема, не хватай, я тебе говорю! Успеешь еще!

— Я только попробую, — тихо говорит Сема, — может быть, мало сахару, — и лезет ложкой в тарелку.

Бабушка открывает железную дверцу короба и внимательно смотрит на лист с пирожками:

— А ну, Сема, они еще не пригорели?

— Пригорели, пригорели! — кричит Сема. Ему хочется, чтоб поскорее вынули пирожки.

Но бабушка не поддается обману.

— Они еще посидят пару минут, — важно говорит она Семе.

— Пусть посидят, — скрепя сердце соглашается Сема.

Из столовой доносится шум. Старый Нос слышит чей-то незнакомый голос и быстро выбегает из кухни.

На кушетке сидит Моисей. По комнате ходит парень, с которым Сема встретился вчера утром. Совсем белые, похожие на лен волосы падают на его маленькие, весело сощуренные глаза. Не смущаясь, Сема вбегает в комнату.

— А где ты потерял «здравствуйте»? — спрашивает Моисей.

— Здравствуйте… — отрывисто говорит Сема. — Я не знаю, как вас зовут.

— Меня? Трофим, — удивленно отвечает парень.

— Вот, — деловито продолжает Сема, — я хотел бы знать, сколько я вам должен.

— Ты хочешь расплатиться? — серьезно спрашивает Трофим.

— Я хочу знать сколько.

— Пожалуйста — ботинки стоят четыре рубля.

— Три семьдесят пять, — поправляет Моисей.

— Это все равно — четвертаком больше, четвертаком меньше.

— Так пусть уж лучше будет четвертаком меньше! — пробует шутить Сема.

Но Трофим строго смотрит на него и продолжает:

— Четыре рубля и полпроцента месячных. Через месяц отдашь — две копейки добавишь, через два — четыре копейки, через три — шесть копеек…

— Ни за что! — возмущается Сема. — Такие проценты? Что вы!

Неожиданно Трофим опускается на стул и начинает громко хохотать. Его маленькие глаза сощурились, на щеках появились ямочки.

— Ни за что, говоришь? Ну, я пошутил.

— Но сколько же я вам должен?

— Нисколько, — улыбаясь, отвечает Трофим. — Я твоему папе больше должен.

Бабушка ставит на стол блюдо с пирожками и молча кланяется гостю.

— Знакомься, — важно говорит Моисей. — Это мать Гольдина.

Трофим протягивает руку, но бабушка почти не смотрит на него: на улице осень, а он в одной рубашке и еще панамку где-то выкопал — желтую панамку!

Трофим вынимает кисет и, закуривая, задумчиво произносит:

— Так вот какая мать Гольдина!

Сема протискивается вперед и, обращаясь к гостю, с важностью говорит:

— А я сын Гольдина — Сема. Не забыли?

— Как забыть? — серьезно отвечает Трофим. — Отлично помню!

— Он у нас молодец, — говорит Моисей. — По-русски читать научился.

Сема смущается: он не любит, когда его хвалят. К тому же не сам он выучился — Моисей помог. Старый Нос проходит в соседнюю комнату и, слегка приоткрыв дверь, внимательно прислушивается к каждому слову. Вдруг, вспомнив что-то, Сема вздрагивает и подается вперед. «Неужели не останется?» — думает он и пристально смотрит в щелку. Совершена непоправимая ошибка! Ведь там, на столе, на большом блюде, пахучие пирожки с повидлом! Кто станет думать о том, что Сема не ел, кто догадается отложить ему хотя бы пяточек в сторону? «Никто, — с горечью отвечает себе Сема, — никто!» Он видит, как Трофим, весело улыбаясь, кладет в рот пирожок и, обращаясь к Моисею, говорит:

— Это мне на один зуб!

«А сколько у него зубов? — с тревогой думает Сема. — Может быть, штук тридцать! Пирожки пропали. Ах, дурак, дурак!»

Когда Сема, отважившись, вышел в столовую, на блюде лежал последний пирожок, одинокий и тощий. «Наверно, пустой, — с тоской подумал Сема. — Определенно пустой! Его бабушка под конец вылепила, когда повидло кончилось». Он прислушивается к разговору, стараясь не думать о пирожках.

— Загулял ты здесь, — говорит Трофим. — Когда в путь? Жаль ведь — дни пропадают!

— Не знаю, — задумчиво отвечает Моисей. — Мое дело сделано. Привез, сдал, выждал. Теперь я спокойно могу сесть в поезд. Мой товар пошел хорошо. А?

Они тихо прощаются.

Из кухни доносится голос бабушки:

— Сема, Сема, иди сюда!

Сема тихонько подкрадывается к столу, хватает пирожок и быстро разламывает его: так и есть, пирожок пустой, даже ложка повидла в нем не ночевала!

«Милые люди, нечего сказать! У них на каждый зуб по пирожку, а у него на тридцать зубов ни одного порядочного пирожка. Где же правда?» — обиженно спрашивает Сема и идет на кухню. Бабушка встречает его с тарелкой в руках, она сердится:

— Где ты болтаешься, я не знаю! Ты думаешь, пирожки будут тебя ждать?

Сема облегченно вздыхает и садится к столу. Все-таки есть правда на белом свете…

«ЕСЛИ НАДО — ВСЕ, ЧТО НАДО»

Религиозный обычай запрещает евреям работать по субботам. И в местечке праздновали этот день. Правда, две трети жителей выполняли святой обычай со странным усердием: они не работали не только в субботу, но и в воскресенье, и в понедельник, и во вторник, и во все остальные дни недели. Но что о них говорить — этим людям просто некуда было деть свои руки.

Субботу праздновали, и нужен был человек, исполняющий за небольшую плату работы по дому. Конечно, не один бедный еврей с удовольствием пожертвовал бы субботой ради остальных дней недели и поработал бы у своего набожного соседа, зажигая свечи, разводя самовар, протапливая печь. Но закон есть закон, и в субботу одинаково нельзя работать и сытому еврею и голодному.

Так появилась в местечке единственная работа, которая лежала, лезла в руки, но ее никто не смел взять. Субботнюю работу исполнял иноверец. Он был нужен, незаменим один раз в неделю.

Эту работу избрал себе Трофим. Новое занятие открывало ему двери всех домов. Но он не был в большом восторге.

— Скучное дело… — задумчиво сказал он Моисею. — Скучное. Ходить по домам в субботу, чистить там что-то. Ерунда!

— Конечно, ерунда, — согласился Моисей. — Но это безопаснейшее занятие: ты ходишь из дома в дом, и никто на тебя внимания не обращает. Только — ты извини меня — старайся побольше быть чудаком.

— В этой области не работал, — засмеялся Трофим.

— Нет, я серьезно. Ходи по местечку, песни пой. Понятно?

На площади они разошлись в разные стороны. Вечером Моисей сказал деду:

— Тут у меня приятель будет работать. Похвалите его, скажите — добрый работник.

— В каком же деле он будет служить? — оживился дедушка.

— Дело пустяковое. В субботу будет по квартирам…

— А-а… — разочарованно протянул дедушка. — Важная персона.

— И откуда ты выкопал такого приятеля? — удивилась бабушка.

— Откуда? Он был у нас один раз. Молодой такой.

— А, этот, в панамке…

— Этот!

— От большого ума человек не станет зажигать свечки и выносить сор, — язвительно заметила бабушка.

Моисей промолчал. Сема, слушавший весь разговор, не поддерживал бабушку. «Не понимает она, — подумал Старый Нос. — Моисей ведь тоже палочками торговал. Э-э! Это все понимать надо». Ему казалось, что теперь уж он понимает все.

* * *

На другой день, гуляя по улице, Сема неожиданно встретил человека в желтой панамке с ведром в руке. Он весело шагал по деревянному настилу, размахивая ведерком.

— Здравствуйте, — тихо сказал Сема.

— А ты откуда меня знаешь?

— Так мы же знакомились.

— Забудь. Мы познакомились только сегодня. Понял?

— Понял, — ответил Сема и с любопытством взглянул на Трофима. — А что вы сейчас делаете, если не секрет?

— Откуда у меня секреты, — громко сказал Трофим и неожиданно запел:

Люди останавливались и, смеясь, слушали Трофима. Один из прохожих даже подошел к нему:

— Зайдешь ко мне сегодня. Вон третий дом. Работа будет.

— Рад стараться, ваше благородие, — ответил Трофим и шутливо взял под козырек.

— Значит, вы будете ходить по евреям в субботу? — нетерпеливо спросил Сема.

— Да.

— Разве вы больше ничего не умеете?

— Зачем, я умею еще кое-что. Но пока достаточно этого.

Ответ был неясен, но этим он и понравился Семе. Старый Нос любил все таинственное.

— А где вы будете жить?

Но Трофим не ответил. Постукивая кулаком по донышку ведра, заломив на затылок желтую панамку, он опять запел:

Из высокого кирпичного дома вышла, улыбаясь, девушка и махнула рукой:

— Молодой человек, послушайте!..

Трофим хлопнул Сему по плечу и быстро зашагал навстречу девушке. Это была его первая суббота. И сейчас он делал почин. Сема постоял еще несколько минут у ворот дома. Со двора доносился веселый голос Трофима:

«Хитрый, черт! — подумал с восхищением Сема. — Вроде Моисея. И денег заработает кучу». Последнее он считал особенно важным.

* * *

Поздно ночью у речки встретились два человека. Они говорили шепотом.

— Молодец, хорошо начал, — сказал один из них. — Главное, правдоподобно.

— Ну как, похож я на шабес-гоя?

— Вылитый!

— Вот и отлично.

— Завтра я уеду. Вот тут всё, что я могу тебе передать. Это остаток, дополнительно деньги прибудут. Транспорт «Правды» ожидается через две-три недели. Кто теперь вместо меня приедет — не знаю. Тебя известят.

Они обнялись молча.

— Да, вот еще… За мальчиком смотри. Хороший мальчик! Если надо будет, помоги. Мучатся люди. А стыдно это: семья Гольдина не должна так мучиться. Мы отца заменить должны!

— Я понимаю, — ответил широкоплечий человек в желтой панамке. — Понимаю…

— Ну, прощай, Трофим! Завтра я еду.

— Прощай, Моисей! Удачи!..

ДО СВИДАНЬЯ!

Все время Сема старался не думать об отъезде Моисея. Он уговаривал себя, что этого не будет, что в самый последний момент Моисей передумает. И даже сейчас, когда на полу стоит раскрытый чемодан; и бабушка, вздыхая, медленно укладывает вещи, Сема не верит в неизбежность разлуки.

— Моисей, — тихо говорит он, — чем тебе здесь плохо? Может быть, ты останешься?

— Смотри, какая любовь! — смеется дедушка. — Мальчик прямо похудел за эти дни.

— Я ненадолго, — серьезно отвечает Моисей, — ненадолго. Скоро увидимся!

— Тише, — вмешивается вдруг бабушка. — Сема, дай ему уже покой… Смотри, Моисей, что я тебе кладу: четыре носовых платка, две пары чистого белья, три рубашки. Вот видишь: раз, два, три. Я их всюду заштопала. Носки…

— Хорошо, хорошо, я вам верю.

— Когда ты будешь отдавать в стирку, скажи, чтоб не клали много жавеля. Ты слышишь? А то они тебе все белье перепортят!

— «Все белье», — насмешливо повторяет дедушка, — «все белье»! Можно подумать, что у него дюжины крахмальных рубах.

Но Моисей внимательно выслушивает советы. Он даже выясняет, что такое жавель, как будто ему очень важно знать это. Постепенно наполняется чемоданчик, и бабушка, захлопнув крышку, говорит:

— В добрый час! Чтоб все было хорошо!

Все садятся; перед отъездом нужно посидеть молча — это к удаче. Наступает тишина. Моисей перебирает какие-то листки и, нахмурив брови, записывает что-то на папиросной коробке; Лазарь задумчиво рассматривает свои шершавые загорелые руки; бабушка сидит с закрытыми глазами, губы ее шепчут молитву; Сема прижимает к груди старую, истрепанную книжку — подарок Моисея; дедушка барабанит пальцем по столу, потом медленно обводит всех глазами и, улыбаясь, говорит:

— Веселая компания! С вами было б хорошо очутиться на острове. Одно удовольствие!

Моисей поднимается и ласково обнимает дедушку:

— Ой, молодец! Честное слово, молодец! Иметь такого мужа — счастье! Вы посмотрите на него — в кармане ни гроша, на голове осталось три волоса, зубы выпали…

— Извиняюсь, — перебивает дедушка, притворяясь рассерженным, — во-первых, есть два настоящих зуба. Я не знаю, что вы к ним имеете? Во-вторых, почему три волоса? У меня даже лысина не видна! Где же справедливость? Я вас спрашиваю.

Все смеются. Бабушка, улыбаясь, берет его под руку и, укоризненно качая головой, говорит!

— Веселый бедняк! Он будет жить сто двадцать лет.

— Конечно! — убежденно отвечает дедушка. — Мне же нужно в своей жизни узнать, что значит — хорошо. До сих пор я верил другим на слово. Но я хочу сам узнать… Правильно, Моисей?

— Узнаете, — говорит Моисей, застегивая куртку. — Ну, будем прощаться.

Сема осторожно кладет книжку и подходит к Моисею. Да, он уезжает. Завтра в комнате будет тихо — останется бабушка, останется дедушка, но Моисей!.. Зачем уезжает он? Как приятно будить его по утрам, слушать рассказы о подвигах — ведь такие интересные истории знает Моисей! О, эти предательские слезы — они приходят, когда их никто не зовет. Хорошее дело — при Моисее оказаться плаксой! Сема быстро вытирает глаза и молодцевато выпячивает грудь. Вот уже дедушка первый протягивает руку Моисею.

— Будем живы, — говорит он, — все придет!

— Аминь! — смеясь, отвечает Моисей и подходит к бабушке.

Бабушка обнимает его и, плача, целует в губы, в глаза, в лоб:

— Дай бог тебя видеть здоровым! Пусть будет так, как я тебе желаю!

— Пусть будет, — соглашается Моисей и, обращаясь к отцу, говорит: — Ну, ваше благородие, давайте с вами.

Старый Лазарь смотрит на сына, на его потертый чемоданчик, на ветхую, выцветшую куртку:

— Опять прощаемся. Бог знает, увидимся еще или нет?

— Я знаю, отец, — увидимся, тебе ж еще нет ста лет.

Но никто не смеется.

Бабушка подняла фартук к глазам, дедушка задумчиво смотрит в окно, Сема ждет.

— Ну, Сема, смотри, будь хорошим парнем! Не потеряй кусочек от твоего папы! Ну, посмотри на меня, молодой человек… Вот так. Теперь ты уже знаешь, из чего нельзя делать змея, а? Знаешь?.. Ну, давай свою руку!

— Прощай, Моисей, — тихо говорит Сема.

— Почему — прощай? — спрашивает Моисей и поднимает Сему к самому потолку. — Почему — прощай? «До свиданья» надо говорить. — И, взяв чемодан, быстро выходит на улицу.

Лазарь, Сема и бабушка выбегают вслед за ним.

— Будь здоров, Моисей! — кричат они. — Будь счастлив, Моисей! Удачи, Моисей!..

Но Моисей уже не слышит их.

«ГОСТИ»

Дедушка пьет шестой стакан чаю. Ему жарко, и после каждого глотка он останавливается и затевает с бабушкой политический спор. Он предсказывает, что будет с Россией через год, но бабушка упорно не хочет верить в его пророчества. Тогда он обращается к Семе. И Старый Нос, гордый этим признанием, усердно поддакивает деду.

— В воздухе, — говорит дедушка, — пахнет войной. И какой войной! Сколько в этом году истощаются? Сотни! А почему? Не хотят служить в царской армии. Все надоело! Фишман выбил Шнееру все зубы — и Шнеер теперь молится на Фишмана. Ты подумай, что делается! Человек остался без зубов — и он радуется. В каждом доме что-то нюхают, пьют крепкий чай и сидят ночи напролет. Зачем? Не хотят служить.

— Ну так что? — упорствует бабушка. — Ну так что?

— Сема, посмотри на нее. Она не понимает — что! Будь я сейчас на месте Вильгельма, что бы я сделал?

— Ой, Абрам! Почему ты должен думать за кайзера? Почему Вильгельм не думает, что бы он делал на твоем месте?

— Потому что это труднее, — смеется дедушка. — Сколько бы он ни думал, он бы ничего не придумал!

— Так я и знала: у тебя все карманы набиты шуточками.

— Конечно. Если б шуточки можно было разменивать на деньги, я был бы самый богатый человек… Какой сегодня день?

— Среда.

— Ну да, среда. Я бы хотел знать, где сейчас Моисей. А? Ой, это голова!

— Лучше б он сидел на одном месте, — не соглашается бабушка. — В его годы уже пора иметь свой дом.

— Ай, ты выдумываешь! Человек старается, чтобы люди перестали плакать, чтобы люди жили как люди. Так это плохо?

— Кол исроэл еш логем хейлек леойлом габо — тихо говорит бабушка.

— Спасибо тебе! На том свете! А если я хочу получить свою долю на этом? Сема должен радоваться оттого, что на том свете ему будет хорошо? А глик от им гетрофен!

— Я не знаю, зачем при ребенке говорить такие вещи!

— Все равно узнает. Так пусть лучше узнает раньше, чем позже!

— А ну, что с тобой говорить! — машет рукой бабушка. — Ты сына испортил, ты внуку тоже голову забьешь!

— Я сына испортил? Это мне больше всего нравится! Я испортил? Ты думаешь…

— Хорошо. Пусть будет по-твоему! Идем лучше спать. Мальчик уже еле сидит.

Но дедушка не может успокоиться. Из темноты доносится его горячий шепот. Дедушка продолжает спор в постели:

— Если б я был на месте Вильгельма…

Но Сема не слышит, что бы сделал дедушка на месте германского императора. Сон берет свое. Сема закрывает глаза: он видит дедушку на троне, в мантии и с короной на лысеющей голове. Дедушка сидит на троне, держит в руках листок рисовой бумаги и, поплевывая, скручивает папироску.

* * *

Ночью раздается стук — один, другой, третий. Сема прислушивается. Бабушка тормошит деда:

— Абрам, ты слышишь? Кто-то стучит!

— А, брось, тебе кажется! — огрызается дедушка. — Вдруг ночью к тебе придут! — и поворачивается к стенке.

Но стук повторяется, кто-то рвет дверь. Дедушка вскакивает с постели, торопливо натягивает брюки, зажигает свет и, взяв в руки коробку спичек, кряхтя и ругаясь, идет в коридор. Слышно: отодвигается тяжелый засов. Дедушка, побледневший, с синими, дрожащими губами, вводит в комнату трех человек в военной форме. Сема приподнимается на подушке. Одного он знает — этот офицер когда-то уводил папу, — бабушка показывала его Семе. Офицер садится к столу и тихо, скучающим голосом произносит:

— Старые знакомые… Вот я опять к вам. Не радуетесь? Знаю. Радости мало. Придется осмотреть ваш дворец, с вашего позволения, господин Гольдин.

— Прошу! — говорит дедушка. Он немного пришел в себя и, надев пиджак, присел рядом с офицером.

— Посторонних в квартире уже нет? — спрашивает офицер.

— И не было, ваше благородие.

— Ну, не дальше как вчера у вас накрывали стол на четыре персоны…

— У нас девять стульев, ваше благородие, это ничего не значит.

— Так, так… — Офицер выбивает трубку об ножку стола. — Ну, а квартирант-то ваш куда отбыл? Этот, как его…

— Соломон Айзман, — подсказывает дедушка. — Торговый человек, сегодня здесь — завтра там!

— Вы уверены, что он — Айзман?

— У евреев, ваше благородие, есть такой обряд — брис. Я у него на брисе не был.

— И другого имени его не знаете?

— Евреям при рождении дают несколько имен. Я, например, сразу и Аврам и Ицхок — Аврам-Ицхок. Может быть, он Шлойма-Янкель. Все может быть!

Офицер вынимает из кармана пакетик.

— Ну-ка, мальчик, скажи, — обращается он к Семе, — кто это?

Сема смотрит на карточку — перед ним Моисей, только без бороды, с бритой головой, в длинной серой шинели.

— Дайте посмотреть… — говорит Сема. — Ой, какое знакомое лицо! У нас в синагоге был шамес — так точно он!

Офицер забирает карточку и бережно прячет ее в карман.

— Так, так… Хорошая семья Гольдиных, — задумчиво говорит он, — отличная семья!

— Слава богу, — подтверждает дедушка.

— Вы думаете? Гм… Ваш сын не ошибся, выбрав вас в отцы.

— Я тоже не ошибся, выбрав его в сыновья, — говорит дед и, улыбаясь, закуривает папиросу.

— Да, с вами говорить легче. У вас уже опыт. С новичками труднее…

— Растет клиентура? — насмешливо спрашивает дедушка.

Но офицер не слышит его:

— Кончили?

— Ничего не обнаружено, ваше благородие, — отвечает один из спутников офицера.

— Плохо ищете!

— Все обыскано. Решительно все.

— Ну что ж, придется идти… Вы, — говорит офицер, обращаясь к дедушке, — приятный собеседник! С вашим сыном, например, говорить было невозможно — молчальник. Ну, а с вами, я думаю, выйдет легче.

— Немного.

— Ну вот: захватите пару белья, подушку. Побыстрее, мы уже заболтались с вами.

Бабушка вскакивает с постели. Тихий тон беседы обманул ее.

— Что такое, Авраам? Что такое, боже мой? Скажи скорее, что такое?

— Ша! Не волнуйся, — говорит дедушка и целует ее в лоб, — Ша! Наверно, донос. Все выяснится. Со мной им делать нечего!

Бабушка молчит. Схватившись руками за седую голову, она испуганно смотрит на офицера.

Дедушка целует Сему в побледневшие губы и тихо говорит:

— Ты теперь один мужчина в доме. Береги бабушку, внучек. Береги…

Но дедушка не договаривает: тяжелая рука офицера ложится на его плечо.

— Оставьте ваши жидовские штучки, старый клоун, — холодно говорит он, — Ступайте живо! Семеечка, черт бы вас побрал!

Сема увидел потемневшие дедушкины глаза, последний прощальный взгляд, взмах руки — и дверь захлопнулась. Сема выскочил на улицу: вдали слышалось мерное звяканье шпор… Дедушку увели.

У ТРОФИМА

Улицы были тихи, и синий туман стоял над местечком, когда Сема, наспех натянув куртку, побежал к Трофиму. Путь лежал через серую базарную площадь, мимо низеньких окраинных домишек — к реке. Здесь у жестянщика Фурмана снимал угол Трофим. Сема постучал в окно торопливо и громко. Со скрипом отворилась дверь. Заспанный хозяин сердито посмотрел на Сему:

— Что ты разбарабанился тут, мальчишка?

— Мне Трофима.

— «Трофима, Трофима»! — передразнил его Фурман. — Ты бы еще ночью пришел, мальчишка!

— Мне Трофима, — угрюмо повторил Сема.

Хозяин с недоумением взглянул на раннего гостя и ворчливо сказал:

— Хорошо! Увидишь твое счастье — Трофима.

Они прошли в дом. В комнате стоял кислый запах пеленок и сна. Окна были плотно закрыты. На постели, покрытой пестрым, сшитым из лоскутьев одеялом, лежали ребятишки, и мать их, раскинув руки, спала с открытым ртом. Мухи медленно ползали по ее бледному лицу, садились на нос и губы.

— Веселая картинка, а?

Сема оглянулся. Широкой рукой почесывая волосатую грудь, стоял Трофим, прислонившись плечом к стене.

— Чего это ты? — спросил он и громко зевнул. — Пойдем уж на кухню. Расскажешь.

В кухоньке Трофим сел на табурет и, подперев кулаками голову, приготовился слушать.

— Дедушку арестовали, — тихо сказал Сема.

— Как так, что ты мелешь?

— Арестовали, — грустно повторил Сема, — пришли и арестовали.

Трофим подошел к ведру, зачерпнул кружку воды, вылил себе на шею и вытерся краем рубахи.

— Так, так… — задумчиво повторил он, сощурив глаза и закусывая нижнюю губу. — Так! Долго сидели?

— Часа три. Про Моисея спрашивали. Как зовут его, спрашивали, где он.

Трофим улыбнулся:

— Это хорошо. Моисей-то не взят. Ищут.

— А зачем же дедушку?

— Допытаться хотят. Подтвердить подозрения.

— И он там был, — горячо зашептал Сема, схватив Трофима за руку, — я его лицо запомнил!

— Кто?

— Тот, что папу забрал. Офицер.

— Это хорошо, что лицо запомнил. Помнить надо!

— Если б я не был маленьким, если б я был сильный, как ты, Трофим, я бы… я бы, может быть, убил его.

— Ну и что дальше?

— Да, убил бы. Только мал я. Разве одолеть мне такого?

— Да ты уж и не мал вовсе, — строго сказал Трофим. — У нас, в местечке Эстерполе, мальчик был — полиция за него трех Трофимов отдаст! Огонь!

— Мальчик? Кто это? — с завистью спросил Сема.

— Мося Гольдштейн. Четырнадцать лет ему!

— А что он делает?

Но Трофим не ответил.

— Садись, поешь. Тощий ты какой.

Он поставил перед Семой тарелку с холодной картошкой, подвинул краюху хлеба и соль. Сема осторожно отломил ломтик.

— Да разве так едят парни? — рассердился Трофим. — Так птички клюют! Надо хлеба побольше, чтоб за обе щеки. Силу, брат, копят!

Сема послушно принялся за еду, стараясь глотать побольше. Трофим улыбался, поглядывая на него:

— Вот это я понимаю! А щи горячие с перчиком любишь?.. Нет? А с коня на коня прыгаешь?.. Нет? И в бабки не играешь?

Трофим вздохнул и неожиданно стал серьезным:

— Слушай, Старый Нос! Что офицера запомнил — это хорошо! Помнить надо. А что щи не любишь — это плохо! Любить надо. И с коня на коня прыгать надо. А то как же, — удивился Трофим, — без этого никак нельзя!..

— Я научусь, обязательно научусь, — успокоительно сказал Сема.

Из комнаты донесся крик детей. Утро началось. Сема напялил картуз и протянул руку Трофиму:

— Идти, что ли?

— Иди, дружок! Бабку утешь. Выпустят его. Подержат и выпустят… Денег вот у вас нет. Денег вам достать надо — это да…

— Я скоро сам зарабатывать буду, — уверенно сказал Сема.

— Ну вот, под твои заработки и занять надо! Дело верное! — засмеялся Трофим, открывая дверь.

Сема вышел на улицу. Маленькая девочка несла с колодца ведро воды. Вода судорожно плескалась, и ведро дрожало в ее слабой руке.

— Ну, давай поднесу! — услужливо предложил Сема.

— Не надо, — испуганно сказала девочка, точно боясь, что ведро будет украдено. — Иди ты, не надо!

Сема расстроился, плюнул и с чувством обиды на глупую девчонку медленно пошел домой.

ХАЗОКЕ

Бабушка искала заработка. В длинном черном платье с вытянувшимся желтым лицом бродила она по местечку. Сема уныло шел за ней. Он не верил в успех поисков и с тревогой смотрел на бабку. Она шла медленно, тяжело дыша, едва передвигая ноги.

— Может быть, мы вернемся?

— Куда? — спрашивала бабушка.

— Домой.

— Что нас ждет дома?

Сема не находил ответа.

— Я уже стала совсем слепая! — виновато сказала бабушка. — Посмотри, кажется, здесь живет Фейга?

— Здесь.

Они вошли в дом. Хозяйка встретила их у самых дверей. Размахивая полотенцем, она гнала мух из комнаты.

— Хорошо, хоть тебя застали, — сказал Сема.

Фейга ему не ответила. Тяжело хлопнув полотенцем по столу, она зашибла нескольких запоздавших мух.

— Ужас, — воскликнула она, обращаясь к бабушке, — покоя от них нет!

— Мне бы твои заботы, — ответила бабушка.

— А что еще?

— Сестра должна была б знать: Авраама забрали.

— Это я знаю, — спокойно сказала Фейга. — Так что, нужно сесть на пол и плакать? Бог даст, обойдется.

— Что же делать? — спросил Сема.

Фейга заходила по комнате. Двоюродная сестра бабушки была деловым человеком. Ее муж — фантазер и выдумщик Лейба, одержимый идеей строительства сахарных заводов, — всю жизнь писал письма исправнику, губернатору и в министерство. Он заслужил насмешливое прозвище «заводчик» и умер совсем молодым, не дождавшись ответа. У Фейги на руках остались дети; она сумела их вырастить. Фейга работала банщицей и этим кормила семью.

— Что делать? — повторила Фейга, положив на стол белые, пахнущие мылом руки. — Ты ж не имеешь никакой хазоке!

Бабушка тяжело вздохнула. У нее было хазоке на горе — и больше ничего… Хазоке — это наследственное право на место. По старинным обычаям, оно передавалось от отца к сыну, от матери к дочери, из рода в род. Если отец был служкой в синагоге, то и сын мог продолжать дело отца. Мать Фейги была банщицей — и Фейга продолжала ее ремесло. Никто не смел посягнуть на это доходное место при бане. Обычай охранял ее тщедушное право. За хазоке цеплялись зубами. Если торговка кореньями промышляла у лавки Шолоша, то это было ее место. Никто не смел уже стать здесь. Это ее хазоке, ее право! Слепой нищий, стоявший на выгодном месте, у железных ворот на базаре, имел свое хазоке. Он был владельцем этого места, он мог передать свое нищее счастье сыну или продать за хорошие деньги право собирать подаяние именно здесь, у железных ворот. Сам раввин следил за исполнением обычая. Раввин умел утешить: у вас нет денег, ваши дети босы, ваш дом пуст — не смейте жаловаться, не прогневайте бога. Ведь у вас же есть хазоке, а у других нет и этого! Каждому внушалось, что он чем-то владеет, что он чему-то хозяин. Нищий, побиравшийся у аптеки, завидовал нищему, стоявшему на базаре, но первый не смел прогнать последнего. Сам раввин следил за порядком. Что значит прогнать? Ведь это его хазоке, его наследство — место у железных ворот; еще отец слепого здесь протягивал руку. Слепой нищий — хозяин!

Так жили люди. Если у них не было денег — это горе. Но если у них было хотя бы хазоке… Но у бабушки ничего не было: ни хазоке, ни денег. Отец ей ничего не оставил. Он и не имел ничего — даже места у железных ворот! Теперь она могла лишь купить у кого-нибудь наследственное право. Но где взять денег и на что способны ее старые руки?

— Не надо унывать, — утешает Фейга, — я подумаю. Может быть, купим хазоке. Знаешь у кого?

— У кого? — спрашивает бабушка.

— У Злоты. Она скубит курицы в резницкой. И она уже не хочет скубить. У нее сын — приказчик. И она продаст свое место — чтоб я так жила! И ты будешь сама себе хозяйка. Разве ты не сможешь поскубить утку или очистить гуся? — весело спрашивает Фейга.

Но бабушка не верит в такое счастье:

— На это ведь тоже нужны деньги.

— Достанем. Потом ты выплатишь.

* * *

И вот бабушка — хозяйка: она владеет правом чистить чужих кур… Она имеет место в резницкой. И, наверно, кто-нибудь уже завидует ей. Она владеет хазоке. Потом, когда вернется дедушка, она сможет кому-нибудь продать свое место. Она не будет просить дороже — она только вернет свои деньги.

Сема стоит у дверей сарайчика и с любопытством смотрит на резника.

С базара идут хозяйки с корзинками. Куры тоскливо кудахчут, предчувствуя близость конца; гуси уныло задирают головы, тычутся желтым носом в стенки кошелок, ища спасения.

Резник в засаленном сюртуке красным платком вытирает мокрые ловкие руки. Он молчалив и важен. Блестящий нож лежит на стойке. Серенький молодой петушок, вытянув шейку, готовится к прыжку. Вот он задорно мотнул гребешком и… но ему не уйти из равнодушных и сильных рук Нахмана. Резник двумя пальцами заламывает назад петушиную головку, быстро вырывает перья на шейке и, взяв со стойки нож, легко проводит лезвием по оголенному месту… Еще раз-другой метнулся петушок, закричал, вздрогнул, хлопнул крылышками и замер. Нахман поднимает петушка, ждет, пока стекут на каменный пол последние капли крови, и небрежно бросает его… Руки резника опять заняты: трепещет и изламывается гусь, смешно дрыгая посиневшими лапами.

— Ну и работа! — вздыхает Сема и смотрит на бабушку.

Она сидит на полу, у самых дверей, в черном, туго завязанном платке. Рядом с ней сидят еще две женщины; они косо смотрят на бабушку, пришедшую разделить их небольшой доход. Не так уж много птицы несут к резнику — одна бы управилась, а тут трое! Но бабушка сидит молча, она не зовет к себе хозяек, она только смотрит на прохожих тихим, просящим взглядом.

Кто-то, слышит Сема, спрашивает у резника:

— Это старуха Гольдина? — и добавляет: — До чего дошли!

Экономка Магазаника бросает бабушке на колени двух кур.

— Только чтоб было чисто. Чтобы не осталось ни одного перышка! — властно говорит она.

— Хорошо, — соглашается бабушка.

С любопытством хозяйки осматривает она курицу, дует на спинку, раздвигает перья:

— Желтенькая! Замечательная курица! Будет фунта полтора смальца. Сколько отдали?

Но экономка молчит, и бабушка, вздохнув, начинает быстро вырывать перья. Руки ее измазаны кровью, платье покрылось темными пятнами. «Какая жирная курица, — думает бабушка, — мясо будет хорошее, косточки мягкие — ведь она еще молодая!»

— Скоро уже будет конец?

— Сейчас, — отвечает бабушка. — Одну минуточку!

На серую ладонь ее летят две монетки; она приподнимает руку и, сощурив глаза, внимательно смотрит на них:

— Сема, сколько тут?

— Четыре копейки.

— Ну, тоже неплохо.

Бабушка раскрывает висящий на шее черный мешочек, бросает обе монетки и крепко затягивает шнурок. Почин дороже денег!

Вечером Сема, улыбаясь, спрашивал бабушку:

— Ну, большая прибыль?

— Лучше, чем ничего.

— А что же будет со мной?

— А что же должно быть с тобой?

— Я должен зарабатывать деньги. Ты слышала — он мне сказал: «Береги бабушку!»

— Слышала, все слышала…

— У тебя уже есть свое хазоке. А у меня?

— Но ты еще маленький ребенок.

— Я не ребенок! Довольно из меня делать ребенка. Я должен зарабатывать деньги! — упрямо повторяет Сема.

— Ну хорошо, — соглашается бабушка. — Пойду с тобой к Фрайману.

Сема выходит на улицу, медленно закрывает ставни, пробует рукой заборчик палисадника. Забор дрожит — починить надо. Ну ничего, все пойдет к лучшему. Фрайман — большой умница, он поможет. И тогда Сема с бабушкой что-нибудь придумают. Можно поехать в уезд — просить за деда. Можно — в губернию. Были б деньги…

«ГОСУДАРЬ МИЛОСТИВ»

Черное небо нависло над местечком. Изредка раздаются глухие раскаты грома, и вновь наступает тишина. Похожие на слезы капли дождя медленно ползут по оконному стеклу.

Бабушка спит. Всю ночь простояла она, молясь и плача. Тускло горели желтые свечи, и в слабом мерцании хилых огоньков видел Сема иссеченное морщинами лицо бабушки, ее худые вздрагивающие плечи, ее безвольные горестные руки, ищущие что-то в полутьме. Она стояла у стола, раскачиваясь из стороны в сторону. Синие губы ее шептали молитву. Бабушка устала просить счастья — она просит смерти. «Пусть мне будет, — шепчет она, — то, что должно быть ему. Пусть мне, — тихо повторяет бабушка, — пусть мне».

В белой сорочке, босая, ходит она по комнате, заламывает кверху руки и все шепчет, вздыхает и стонет. Совсем маленькой стала бабушка. Она идет в угол, останавливается у дедушкиной кровати и молча смотрит на постель, на пустую, холодную дедушкину постель с рыжим колючим одеялом… Бабушка гладит рукой подушку, к которой прижималась его худая небритая щека, и слезы одна за другой тихо падают на наволочку.

Да, она ругала его за флигель, за партию хрома, за выдумки с лесом, но разве есть для нее жизнь без него? И опять шепчет бабушка: «Пусть лучше мне, чем ему, пусть мне…»

Так проводит она ночь в тоске и тревоге. Утром падает она в постель, но и во сне не находит покоя. Она что-то кричит, машет рукой, просит и плачет. Сема испуганно смотрит на нее: «Спи, бабушка, спи!» И опять наступает тишина. Сема ходит по комнате. Комната кажется ему чужой: комод, старый, добрый пузатый комод продан, его место пусто, поставить нечего. В углах завелась паутина, запылился самовар, на потолке большое пятно, и на пол уныло падают дождевые капли. Третий месяц нет дедушки, что же будет дальше? И почему он ничего не пишет? Может быть, он знает, сколько ему осталось сидеть: день, неделю, месяц?

Дедушка был хороший человек, так почему же держат его? Почему? Бабушка все ночи молится, отчего же бог не помогает, разве он не знает дедушку? «Глаз за глаз, — учит святая книга, — зуб за зуб, обожжение за обожжение, рана за рану и ушиб за ушиб». Так накажи же, господи, тех, кто угнетает нас! Рану воздай за рану, ушиб за ушиб!

Но где брать деньги на передачи? Остался стол, остался самовар, осталось зеркало, а дальше? Сема готов продать самого себя, но кому, интересно знать, нужны его руки, его ноги, даже его голова! И хотя Семе было стыдно брать деньги у Трофима, теперь он видит, что без них обойтись нельзя. Эти деньги — спасение. Но он обязательно отдаст, когда заработает. Трофим дал десять рублей — ему их вернут с благодарностью. Фейга купила место в резницкой — ей всё возвратят. Уж Сема с дедушкой постараются. Скорей бы вернулся он!

* * *

Они заходят вместе к господину приставу. Впереди идет Сема. Бабушка молча следует за ним. Ведь она совсем не знает по-русски.

— Добрый день, ваше благородие! — говорит Сема.

Бабушка низко кланяется.

— Ладно, — отвечает пристав и смотрит почему-то Семе под ноги.

— Ваше благородие, что же наше прошение? Когда выпустят дедушку? У нас ведь никого нет, нам никто помочь не может. Вы подумайте, — с тревогой продолжает Сема, — вы только подумайте, ваше благородие, — одни в целом свете!

Бабушка пытливо смотрит на пристава, но его толстое, тщательно выбритое лицо ничего не выражает. Нельзя понять, чего желает он им: добра или зла. Едва сдерживая слезы, Сема повторяет:

— У нас один дедушка!

Пристав, крякнув, встает и, взяв со стола фуражку, принимается дышать на козырек и чистить его рукавом. Бабушке становится ясно, что пристав не думает о них и не слушает Сему. Ему все равно, сколько у этого малыша дедушек: два, пять, ни одного. Ему важно, чтоб блестел козырек. Бабушка толкает Сему и шепчет по-еврейски:

— Дай же ему, дай.

Сема неловко протягивает конверт. В конверте — добрый пузатый комод и все бабушкины заработки: двадцать рублей новенькими ассигнациями. Пристав откладывает в сторону фуражку и, глядя куда-то на дверь, деревянным голосом спрашивает:

— Один, значит, дедушка?

— Один! — вздыхает Сема. — Я и бабушка. Он у нас один.

— Хорошо, — говорит пристав. — Государь милостив. Скоро дома будет.

Сема обрадованно вскрикивает, бабушка смотрит на пристава, и ей кажется, что лицо его посветлело и глаза стали лучистыми. Бабушка спрашивает Сему: «Ну что? Как? Скоро?» Она падает на колени, гладит ноги пристава, целует его блестящие сапоги, его толстые, красные руки, пуговицу с орлом на его мундире. Слезы бегут по ее лицу. Она вытирает их неловко рукой и быстро выбегает из комнаты. Сема идет за ней.

Пристав смотрит им вслед.

— Один дедушка, ишь ты! — повторяет он и деловито принимается считать деньги.

* * *

Через три дня в дверь постучали, и, опираясь на руку какого-то неизвестного человека, вошел дедушка. Бабушка принялась целовать его, плача, причитая, воздавая славу богу. Сема гладил руку дедушки — теплую, дорогую руку.

— Дедушка! — радостно говорит Сема. — Ты похудел, ох, какая у тебя борода, но ты такой же, честное слово, такой!

— Что ж ты молчишь, Аврумеле? — улыбаясь, говорит бабушка. — Садись!

И вот дедушка поднимает свои серые глаза и говорит:

— Мой сын в Сибири. Но можно было б сделать хорошую операцию с партией хрома. Лес продают вагонами… Но почему же стреляют в невинных, я хочу знать? Он же совсем ребенок, наш Яков, мой единственный! Почему его бьют и считают: раз, два, три? Ой, и они считают — раз, два три… Они считают, может быть, до ста считают, Саррочка!

И дедушка, опустив голову, тихо, беззвучно плачет.

— Что с тобой, Аврумеле, что с тобой? — испуганно спрашивает бабушка. — Аврумеле, опомнись!

Неизвестный человек, спутник дедушки, вежливо говорит:

— Не извольте беспокоиться, мадам. Они не в себе. Третий месяц не в себе… С вас получить за то, что привел!

ФРАЙМАН БЕРЕТСЯ ЗА СЕМУ

Бабушка стонала, плакала, покрасневшими глазами следила за каждым движением дедушки, говорила с ним громко и шепотом, пыталась объясняться жестами, но старик холодно смотрел на нее пустым, равнодушным взглядом. И бабушка поняла, что потеряно все. Сейчас больше, чем когда бы то ни было, жаждала она смерти, конца, но жизнь продолжалась, и нужно было что-то делать.

Заработок в резницкой был ничтожно мал. Кур приносили не каждый день. Только в пятницу думали о бульоне, и только в пятницу она кое-что уносила в своем черном, болтавшемся на груди мешочке. Она садилась к столу и осторожно высыпала выручку. Медленно пересчитывала бабушка свой дневной заработок, аккуратными столбиками выкладывала монетки: грош к грошу, копейку к копейке. Черный мешочек не был тяжелым, и столбики эти не были высокими. Сощурив глаза, пристально всматривалась она в каждую монетку, но от этого полушка не становилась гривенником.

Сема предложил продать дедушкин стол, но вещи дедушки были ей особенно дороги, и самая мысль о продаже стола испугала ее. «Вот и похоронили заживо», — пробормотала бабушка. Ей представилось, что дедушка уже умер, и вот торопливо продают его шляпу, его синий праздничный жилет, и чьи-то чужие, грубые руки небрежно щупают товар… Она заплакала. Сема не мог видеть ее слезы. Холодная тишина стояла в комнате. Неужели нельзя изменить все это? Неужели все так и будет? А может быть, опять пойти к Трофиму? Но Семе надоело видеть себя скучным и просящим. Да что же, черт побери, разве у него не гольдинская голова, разве у него руки не работают!

— Бабушка, — твердо сказал он, — бросьте плакать! Мы сегодня идем к Фрайману.

— К Фрайману? — переспросила бабушка. — Ах, лучше б я не дожила до этих дней!

— Мы должны пойти к Фрайману, — упрямо повторил Сема.

— Хорошо, — сказала бабушка, вытирая платком глаза. — Пойдем.

* * *

Дедушка не любил Фраймана. Не раз в ответ на укоры бабушки он сердито отвечал:

— Я же не Фрайман. Что ты от меня хочешь?

Во всех делах дедушка оставался верен себе: он не кланялся, не юлил, не плутовал. Встречая Магазаника, он не торопился первым снять шляпу и не старался заговорить с купцом.

«Если я ему нужен, — говорил дедушка, — он меня сам найдет. Человек должен уважать себя».

Фрайман исходил из другого.

«Человек должен кушать, — улыбаясь, отвечал он дедушке, — и дети его тоже должны кушать». И для этого он пускался на все, терпеливо вынося плевки, ругательства и унижения…

Маленький, подвижной, юркий, в белой бумажной манишке за гривенник, в желтой соломенке, сдвинутой на затылок, с озабоченным видом мотался он по городу. Всегда у него были какие-то дела, в которые, впрочем, никто не верил. Его не уважали, но признавали: Фрайман мог пригодиться в самых неожиданных случаях. Он знал, где лучшие пиявки, как получить шифскарту, к какому врачу нужно пойти перед призывом, кто из них берет и кто не берет, где в Киеве живет поверенный — недорогой, но все равно как Плевако… Карманы его костюма были набиты образцами товаров, которые кем-то продавались и, конечно, «совсем даром»: здесь были щепотка муки в бумажке, лоскуток гризоновского шевро, пробы пшеницы, ржи, гороха.

В базарный день, в воскресенье, ходил он от лавки к лавке и, сощурив глаза, присматривался к прохожим. По походке, по манере держать руки, по одному взгляду мог он почти безошибочно оценить, чего человек стоит. Он сразу определял: покупатель это или так просто, будет брать оптом или в розницу. Особенным вниманием Фраймана пользовались изредка приезжавшие в местечко польские помещики.

Заметив издали подходящую фигуру, Фрайман стремительно подлетал к ней и, галантно приподняв шляпу, спрашивал!

— Что пан думает купить?

Едва пан успевал повернуться, Фрайман уже овладевал им:

— Паи хочет набрать на костюм, так почему пан идет к Зюсману? Разве пан не знает, что лучший товар у Магазаника, и совсем недорого? Пан хочет черный материал в белую полоску, а что пан скажет о таком кусочке?

И Фрайман с торжествующим видом вытаскивал из своего кармана лоскуток материала. Пан щурился, пыхтел и покорно шел за новым знакомым. В первом же магазине Фрайман выяснял, как покупает пан. Оказывается, этот старый шляхтич любит торговаться, и, входя во второй магазин, Фрайман бегло и незаметно уже бросал приказчику:

— Нужно хорошо накинуть!

Так шел он следом за покупателем из лавки в лавку, от рундука к рундуку. Он внимательно рассматривал материю, пробовал на ощупь, смотрел на свет, ворчал, покрикивал на приказчиков, как будто сам покупал. Постепенно пан оттеснялся все больше и больше, ему оставалось только платить, если проводник убеждал его, что сделка стоящая. Для большего эффекта в одном из магазинов Фрайман учинял скандал.

— Что вы, — кричал он, — с ума сошли просить за эту дрянь пять рублей? Что, у нас, — он имел в виду себя с помещиком, — деньги валяются? — И, гневно отбрасывая товар на стойку, он гордо выходил на улицу, держа под руку ошеломленного пана.

Пан с благодарностью смотрел на бескорыстного друга и уже без всяких сомнений следовал за ним.

На заезжем дворе Фрайман упаковывал все покупки, причмокивая, расхваливал их и, зная слабость помещика, неустанно повторял:

— Ведь мы же их обдурили. Где вы найдете за такие деньги такие штиблеты? Это все равно как даром!

Растроганный пан благодарно кивал головой и протягивал Фрайману бумажку. Иногда это был рубль, иногда трешница — услуги ценились по-разному. Но главное уже было сделано — Фрайман хорошо знал, что в следующий приезд пан уже сам будет искать его. Распростившись с помещиком, Фрайман выскакивал на улицу и быстрым шагом отправлялся к базару. Он заходил в мануфактурный магазин и, потирая руки, весело говорил:

— Как вам нравится этот сазан, а? Ловко мы его… — и, переходя на деловой тон, добавлял: — Я вам дал сегодня торговать двадцать рублей. Сколько я с вас имею?

Хозяин выдавал Фрайману рубль, и Фрайман летел дальше, в обувной магазин, собирая подати за помещика, которого он привел сюда. К концу дня Фрайман оказывался обладателем целого состояния в три-четыре, а то и в пять рублей.

Хорошо, конечно, если б это было каждый день или хотя бы раз в неделю. Но разве сны повторяются часто? Разве можно привязать к себе счастье? В следующее воскресенье уже, как назло, не было ни одного стоящего покупателя, через неделю приезжал не помещик, а его эконом. Пойди сговорись с экономом! Он сам рад оторвать. Или приезжает настоящий помещик. Но зачем ему Фрайман? С деньгами он как-нибудь сам найдет дорогу. И помещик гонит Фраймана с его дешевыми услугами ко всем чертям.

Но человек должен кушать, и Фрайман, между прочим, имеет еще одно занятие. Когда в бедной семье подрастает ребенок и родители убеждаются, что мальчик уже может иметь свой рубль, они ведут мальчика к Фрайману, и тот берется в два счета устроить мальчику жизнь. Пользуясь связями в торговом мире, Фрайман определяет паренька на службу в лавку, в магазин или в мастерскую. За свои услуги Фрайман берет лишь первый двухнедельный заработок мальчика. Обе стороны остаются довольны друг другом…

Но так как все равно денег не хватает, Фрайман часто пускается на хитрость. Устроив мальчика в мастерскую и получив через две недели за услуги, он начинает морочить голову родителям. «Мастерская, — говорит он, — это хорошо, но лавка лучше. Давайте я устрою вашего птенчика в другое место». И, легко убедив оторопелых родителей, Фрайман опять зарабатывает на мальчике несколько лишних рублей…

Об этих фокусах Фраймана знали далеко не все: свои дела обставлял он очень аккуратно, и за ним укрепилась слава человека, который всегда может вывести мальчика в люди. Правда, он берет за это хорошие деньги. Но что на этом свете делается даром?

И вот Сема познакомился с Фрайманом. Бабушка объяснила маклеру, чего она хочет. Фрайман задумчиво покачал головой, потом, внимательно взглянув на Сему, сказал:

— Сделать это нелегко. Но для вас я попытаюсь… Сколько будет семью пять?

— Тридцать пять, — бойко ответил Сема. — А что?

— Читать и писать можешь?

— Боже мой, — с гордостью воскликнула бабушка, — он и по-русски может! Он же у нас грамотей!

— Я подумаю.

— Я вас очень прошу. Вы же знаете, если б не несчастье с мужем, я бы ни за что не отпустила Сему.

— Не просите, — надменно произнес Фрайман, — для вас я сделаю. Он будет иметь хорошее место.

Бабушка неловко поклонилась Фрайману и незаметно приказала Семе сделать то же самое. Но Сема неожиданно спросил:

— А сколько вы возьмете за это?

— Деловой человек! — засмеялся Фрайман. — Я возьму заработок за первые две недели. И ни копейки больше!

— Так, — хмуро повторил Сема и, не прощаясь, вышел вслед за бабушкой.

ДВЕ СТОРОНЫ СТОЛА

Фрайман не заставил себя долго ждать. На другой день он явился, как всегда суетливый, торопящийся куда-то. Бегло окинув взглядом комнату, Фрайман подошел к зеркалу и неожиданно постучал по нему согнутым указательным пальцем.

— О, — воскликнул он, — знаменитое стекло! За него можно взять хорошую цену… Где же ваш маленький?

— Сейчас, один момент, — поспешно ответила бабушка. — Сема, Сема, иди сюда!

— Давайте торопиться! Я же знаю, когда нужно идти к Магазанику. Если идти утром — ничего не выйдет, даю вам честное слово. Если идти после обеда — так он вас на порог не пустит!

— Когда же идти?

— О, вот это как раз нужно знать! — засмеялся Фрайман и тихо добавил: — После обеда Магазаник любит поспать, зачем же ему мешать, я вас спрашиваю? Надо зайти, когда хозяин отдохнет, и не только отдохнет, но уже сидит и пьет чай с вишневым вареньем. Вот это время! Хорошо даже, если вы зайдете после третьего или четвертого стакана, — совсем другой человек, даю вам честное слово… Но, дорогая моя, где же мальчик?

— Я здесь, — нервно говорит Сема. — Мы пойдем?

Фрайман, выпятив нижнюю губу и нахмурив брови, внимательно осматривает его со всех сторон.

— Что у тебя рубаха торчит? Ты не можешь ее воткнуть в штаны? А ну пройдись! — строго говорит он Семе.

Сема неловко проходит по комнате.

— Зачем ты голову опустил? Куда ты смотришь? Ты там потерял что-нибудь? Подними голову! Вот молодец!.. Нет, — говорит он, обращаясь к бабушке, — мальчик неплохой… Я уже там зондировал почву!

Непонятное слово «зондировал» вызывает почтительное удивление Семы, и он с любопытством смотрит на Фраймана.

— Ну, мадам, я беру мальчика. Из него выйдет человек!

— В добрый час, — с тревогой говорит бабушка, — в добрый час.

По улице они идут молча. Около дома Магазаника Фрайман останавливается, подтягивает жилет и поправляет опавшие крылышки черного бантика на манишке.

— Вот, — говорит он, обращаясь к самому себе, — так будет хорошо… Твое мнение, Сема?

Сема молчит.

— Ты видишь эту манишку? — продолжает Фрайман. — Она сделана из бумаги. Ее покупают в пятницу, чтобы поносить неделю и выбросить. Но я, я ношу ее две недели — и ни одного пятнышка!

Довольный собой, он вежливо стучит в дверь:

— Господин Магазаник дома?

— Дома.

— Я на одну минуточку, — оправдываясь, говорит Фрайман и, схватив Сему за руку, тащит его за собой.

В высокой светлой комнате, у стола, покрытого розовой, в цветочках, скатертью, сидит хозяин. На нем бархатная ермолка и черный гладкий сюртук с шелковыми лацканами. Он медленно тянет из блюдечка чай, и его кудрявые, чуть тронутые сединой волосы прилипли к мокрому, покрасневшему лбу.

— Я вам говорил относительно мальчика. Знаете, внук старика Гольдина.

Хозяин кивает головой и ловким движением забрасывает в рот три вишни.

— Он может вам пригодиться в лавке, — продолжает Фрайман, щуря глаза и заискивающе улыбаясь. — Почему мальчику не крутиться возле хорошего дела?

Хозяин кивает головой и, подняв пустой стакан, молча протягивает его прислуге. Девушка в белом платочке берет маленький чайничек и льет заварку, пристально глядя на хозяина. Магазаник внимательно следит за ней. Когда заварка достигает установленного уровня, хозяин кричит:

— Цы!

И девушка останавливается. Она ставит стакан на стол и осторожно набирает из сахарницы ложечку песку — одну полную, потом другую и опять выжидающе смотрит на хозяина. Магазаник поднимает руку:

— Цы!

Вынув из буфета банку с вареньем, девушка неуверенно кладет в фарфоровое блюдечко вишни. Раз, два, три… Бегло взглянув в тарелочку, хозяин властно цедит сквозь зубы:

— Цы! — и вспоминает наконец, что его ждут.

Подняв густые, лохматые брови, Магазаник удивленно смотрит на Сему.

Сема чувствует на себе острый, цепкий взгляд хозяина, но ему хочется смеяться. «Цы, — думает он, — цы! Почему же просто не сказать: довольно? Ой, боже мой, — цы…»

Фрайман незаметно наступает ему на ногу, и Сема плотно сжимает губы.

— Так вот он, этот мальчик, — говорит Фрайман.

Хозяин облизывает ложечку и задумчиво смотрит на Сему.

— Он вам пригодится, умный мальчик! — не унимается Фрайман.

Хозяин кивает головой. Сема нетерпеливо переминается с ноги на йогу. А вдруг Магазаник сейчас крикнет: «Цы!» — что тогда? Но бесстрашный Фрайман не останавливается:

— Ему можно прийти завтра утром?

Хозяин кивает головой и сосредоточенно давит ложечкой лежащие на дне стакана вишни…

Выйдя на улицу, Фрайман глубоко вздыхает и, положив руку на плечо Семы, важно спрашивает:

— Ну, как тебе понравился наш разговор?

Сема насмешливо отвечает:

— Очень.

Но Фрайман не замечает насмешки:

— Ты заметил: он мне ни одного плохого слова не сказал!

— Но он же все время молчал?

— Ай, что ты понимаешь! — с возмущением говорит Фрайман. — Другие бы мечтали о таком приеме. И какое обращение! Вот это я понимаю — богач!

Но Сема не разделяет восторгов Фраймана:

— Значит, мне завтра прямо в лавку?

— Да, — отвечает Фрайман и, хмуро взглянув на Сему, строго произносит: — Цы! Цы!

* * *

Хозяин Семы был человек со странностями. К сорока годам он имел уже хорошее состояние, вложенное в дела верные и приносящие солидный доход. Лучшие дома в местечке принадлежали ему. В двух банках Киева — Азовско-Донском и Торгово-Промышленном — Магазаник имел кредит. Он был обладателем ценных бумаг и умел ими пользоваться. Но за все время он почти не выезжал из местечка. Как купец второй гильдии, он имел даже право побывать в Петербурге, но его не тянуло в столицу. «Что я там не видел? — спрашивал он. — Мне и здесь хорошо».

Его дела требовали людей. Ему нужны были помощники дешевые и выносливые. Но Магазаник никому не говорил об этом. Он был девятым сыном заурядного меламеда и самым удачливым. Он нажил состояние, его братья нажили горб. Так почему не помочь им, их детям, их дальним и близким родичам?

К Магазанику приходили племянники и племянницы. Они говорили то, о чем думали их матери и отцы. Они просили денег. Магазаник отвечал им: «Денег я вам дать не могу, но сердце — не камень. Я вам помогу заработать деньги!»

В заброшенных местечках, в окрестных деревушках, на базаре и на бирже он разыскивал родственников. Все с удивлением следили за молодым купцом: добрая душа, дай бог ему здоровья! И он находил двоюродных братьев своей матери, троюродных племянников своего отца, находил и давал им кусок хлеба. В лавках Магазаника не было ни одного чужого человека — от мальчика до приказчика все были связаны с ним родством, хотя бы самым отдаленным, и все чувствовали себя обязанными ему. Разве не протянул он им руку в трудную минуту? Да, протянул. Разве не кормит он их сейчас? Да, кормит. И разве это не божеское дело?

Магазаник был верный слуга богу, но больше всего он думал о себе. Чужие руки в деле — опасные руки, и он с удовольствием посматривал на своих служащих: это сын покойной тети Ривы, это сын дяди Шлемы, а это муж дочери дяди Шлемы. Все свои, все родные, все желают ему добра.

Однажды к Магазанику пришел его брат Нахман, чахлый человек с впалой грудью. Он дышал со свистом, и руки его дрожали.

— Соломон, — сказал он Магазанику, — вы (все братья говорили ему «вы») мне все-таки мало платите.

Магазаник улыбнулся и ласково взглянул на брата:

— Ну какие могут быть счеты между родными! А? Сам подумай: я тебе чужой или ты мне — человек с улицы? Разве не одна мать несла нас под сердцем?

— Но вы мне все-таки мало платите, — упорствовал Нахман.

— Ой, ты не понимаешь меня! Неужели ты думаешь, я забуду кого-нибудь из вас? В моем завещании тебе будет отрезан хороший кусочек!

Этим кончался разговор. Магазаник, статный, плечистый человек с красным затылком и большими крепкими челюстями, не собирался умирать. О завещании он говорил часто так просто, для утешения родни. Он нередко притворялся больным, ставил себе примочки, глотал пилюли. Магазаник притворялся, «чтоб не сглазили». В действительности он за всю свою жизнь болел лишь один раз — корью… В общине не знали его отношений со служащими-родственниками, не знали, сколько и кому он платит. Знали лишь то, что сам Магазаник позволял знать.

В эту «семью» попал Сема мальчиком. Ничего подобного ему не приходилось видеть раньше. Он с любопытством следил за сложными ходами хозяина, но понять их было ему не под силу. Родственники, бывшие на таких же птичьих правах, что и Сема, встретили его злобно: во-первых, они родственники, — стало быть, ближе, чем он, к хозяину; во-вторых, прибавился еще один рот.

Мальчика шпыняли, кормили пинками и щелчками при всяком удобном случае. Его наняли в лавку, но в лавке почти не держали. Сему посылали с кухаркой на базар, он выносил из кухни мусор, выливал помои, помогал чистить картофель, вытирал носы у чьих-то сопливых детей и бегал за водкой конторщику. Рубашка на нем была всегда мокрой; узенькие ладони его покраснели и покрылись водянками.

Нахман — чахлый брат хозяина, злой на всех и видевший во всем подвохи против себя, — невзлюбил его с первого раза.

— Что ты расселся, как барон? — визжал он, когда Сема, уставший от пинков, опускался на табурет. — Ты думаешь, мы тебя будем даром кормить? У тебя руки отсохли? — И, подняв с пола картофельную шелуху, он совал ее Семе в лицо: — Ты не можешь убрать это, мальчишка!

Сема покорно выполнял приказание.

В кухню забегал племянник хозяина Мордх. Раздувая ноздри, он говорил:

— Хорошо пахнет. Кажется, сегодня борщ?.. А что ты делаешь, Семка? Ты хочешь заработать гривенник?

— Хочу, — недоуменно отвечал Сема.

— Хочешь? — повторял Мордх, — Очень хорошо! — И, повертев перед Семиным носом монеткой, швырял ее на пол.

Сема оглядывался по сторонам и лез на четвереньках доставать монетку. Запыленный, измазанный сажей, усталый, он поднимался с монеткой в руках.

— Нашел-таки! Молодец! — кричал Мордх. — Теперь дай монетку сюда… Так. Теперь повернись… Так. Теперь гуляй! — И, ударив Сему коленом в зад, он весело смеялся: — Потеха с этими детьми! Ой, одна потеха!

Но Сема не видал в этих шутках ничего хорошего. В бессильной злобе сжимал он кулаки, не зная, кому пожаловаться. Однажды, осмелившись, Сема рассказал обо всем старшему приказчику Магазаника, Майору, — человеку с рассеченной губой и ленивыми, как у кошки, глазами.

— Ты жалуешься! — Он укоризненно покачал головой. — Тебя пустили в дом как своего, а ты жалуешься. Ты же знаешь, что здесь нет ни одного чужого. Так скажи спасибо за это!

И больше Сема никому не жаловался.

Домой он приходил ночевать, усталый и сердитый. Но, видя бабушку, склонившуюся над постелью деда, старался быть веселым и придумывал даже всякие небылицы о том, как хвалил его хозяин и чем кормили сегодня в обед. Он перечислял вкусные, недоступные ему блюда, рассказывал, какой жирный, желтый бульон с клецками подавали к столу, и бабушка верила и улыбалась.

С каждым днем служба становилась труднее; он хотел узнать, что такое сарпинка, нансук, мадаполам, чесуча — эти слова повторялись часто в лавке, — но его гнали во двор, в кухню или на базар.

Каждый в этом большом сумасшедшем доме мог на него прикрикнуть. И Сема стонал от злобы.

Важный и молчаливый хозяин, которому все говорили почтительно «вы», редко показывался в лавке. У него были большие дела в других местах: он диктовал письма в Лодзь, в Варшаву, — оттуда к ярмарке присылали партии знаменитого сукна. Он советовался, запершись в комнате, куда лучше поместить деньги. Иногда он играл в шахматы, но все боялись у него выигрывать. Изредка к Магазанику приходили бедняки за помощью на лекарство. Он состоял членом благотворительного общества и однажды даже был шафером на свадьбе одной бедной девицы, дочери заготовщика.

Магазаника Сема видел лишь во время обеда. В доме был заведен порядок — все обедали вместе. Это была дань родству, дань крови. В пятом часу в большую светлую столовую собирались люди Магазаника. Они садились за длинный стол и ждали. Каждый знал свое место. Половина стола была покрыта белой тяжелой скатертью, половила — желтой клеенкой. За второй половиной сидел Сема вместе со всеми родственниками. За первой — господин Магазаник, его слепая мать, жена, две дочери и сын Нюня, гимназист лет четырнадцати, который говорил только по-русски и поэтому открыто презирал всех окружающих.

Обед не начинали, пока пустовало кресло в центре стола. «Сам» выходил ровно в пять, и все облегченно вздыхали, увиден его: ожидание кончалось — наступал обед. Магазаник ел медленно, тщательно разжевывая, причмокивая и кряхтя. Он любил поесть и ел молча. Так же, как в первый вечер, его желания и приказы выражались отрывистым «цы!». Никто не смеялся — видимо, успели привыкнуть к странностям хозяина и даже, подобно Фрайману, старались подражать ему.

Выйдя к столу, Сема с удивлением заметил, что на первую половину подавалось одно, а на вторую — другое. На белой скатерти стояла чашка с жирным, пахучим бульоном, на клеенке — большая кастрюля с борщом из старой капусты. Все ели усердно, тарелки вытирались комочком хлеба — до блеска. Лица были угрюмые и сосредоточенные.

На другой, на третий день повторялось то же самое. «Там» ели жаркое с чесноком, с жирными кусками мяса; «тут» — жареный картофель и студень, липкий и серый. Сема отважился и шепотом спросил у Нахмана:

— Что это такое?

Нахман ответил ему:

— Ты думаешь, я все время буду здесь сидеть? Я еще там тоже посижу!

Но ответ этот ничего не объяснил Семе, и после обеда, когда все торопливо выходили из комнаты, он подошел к хозяину и повторил свой вопрос. Магазаник насмешливо взглянул на него и, вытащив из жилета зубочистку, ответил:

— Ты еще мал, чтобы понять. Во всем мире есть две стороны стола. Одни сидят там, — он показал пальцем на клеенку, — другие — тут. Нужно стараться перейти с той стороны, но это не так легко. Многие считали бы за счастье попасть хоть туда. — И он опять показал на клеенку.

Сема ушел на кухню и, помогая кухарке вытирать тарелки, недоуменно твердил про себя: «Две стороны стола! Две стороны стола!..» Было тягостно и тоскливо. Хотелось поскорее уйти из этого дома с его путаницей и загадками. Неожиданно Фрайман пришел Семе на помощь. Он предложил мальчику попытать счастья в другом месте: это входило в планы предприимчивого маклера.

СЕМА УДИВЛЯЕТ ПРИКАЗЧИКОВ

Фрайман ходит по комнате и что-то оживленно доказывает бабушке.

— Вы же понимаете, — говорит он, — я вам не враг, пусть бог накажет моих детей, если я вам желаю что-нибудь плохое. Но, когда сажаешь цветок, хочешь, чтоб он расцвел лучше. Сема уже понюхал кусочек мануфактуры — хорошо! Но я иду и думаю: «А что, если ему пойти — как раз наоборот — по обувному делу?» Это же будущее! — И он гордо взмахнул рукой. — Будущее!

— Ой, господин Фрайман, если бы вы знали, как я вам благодарна! Я даже не знаю, что бы мы делали без вас! — взволнованно говорит бабушка.

Но Фрайман не унимается:

— Будущее! Они же сейчас работают на оборону. Ой, что вы понимаете!.. — Он многозначительно поднял кверху указательный палец. — Крестьянский ботинок! Во всех станицах Дона знают обувь Гозмана. И потом Гозман — это же не Магазаник, это европеец. Он же из пыли делает деньги — и как красиво! Аржан контан. Ни одного векселя… И сколько я себе ни морочу голову — лучше этого для вашего Семы ничего нет.

— Дай вам бог здоровья, господин Фрайман. Мальчик уж вас никогда не забудет. А как же мы рассчитаемся? — спрашивает бабушка.

— Ну, кто об этом говорит, — обиженно заявляет Фрайман, и манишка вылезает из его пиджака. — На тех же началах: за первые две недели получу я. Вы же понимаете — больше я с вас не возьму.

Бабушка растроганно благодарит Фраймана и зовет Сему.

— Ну-ка, посмотри на меня, — говорит ему Фрайман. — Мы сделаем из тебя настоящего обувщика. Ты хочешь быть обувщиком?

Сема молчит: ему неприятна горячность Фраймана.

— Ты молчишь, потому что ты молод. — Ты еще не знаешь, что значит обувщик. Думаешь, я зря забрал тебя от Магазаника? Я все время крутил себе мозги, где бы лучше тебя пристроить. Но это, кажется, самое лучшее. Завтра же мы с тобой пойдем.

— Завтра?

— Да. Только смотри весело. Господин Гозман любит веселых. У него был один приказчик, так он все время вздыхал. Гозман сказал ему: «Если б мы торговали гробами, так делу нужны были бы ваши вздохи, но мы торгуем обувью. Знаете что: нате вам… до свиданья. Когда я заведу торговлю гробами, я вас буду иметь в виду!» Ты понимаешь, Сема, что значит веселые глаза?

Сема понимает все, и ему хочется послать к черту Фраймана, но он сдерживается и, неловко переминаясь с ноги на ногу, ждет, что будет дальше.

— И потом, — продолжает Фрайман, обращаясь к бабушке, — нужно же знать Гозмана, что это за человек. Европеец! По секрету вам скажу, он даже курит в субботу. Да, да, честное слово! И он любит, чтоб мальчик был чистым, чтоб от мальчика хорошо пахло.

Истощив запас своих пожеланий, Фрайман быстро прощается. Бабушка вручает ему куртаж: Семин заработок за две недели у Магазаника. Ведь какое его дело, что бабушка передумала делать из внука мануфактуриста. Правда, совет дал Фрайман, но он разве заставляет ее? Если не хочет — не надо!.. Присев на кончик стула, он сосредоточенно пересчитывает монетки. Очень хорошо, все точно. Прощаясь, он говорит:

— Значит, завтра идем. Уверяю вас, мадам, вы мне скажете спасибо. Хозяин ему будет — ну все равно как родной отец.

* * *

У господина Гозмана новый служащий — Сема Гольдин. Рубль в месяц, веселые глаза, уметь отвечать и уметь молчать. Вот и всё. Больше от мальчика ничего не хотят. Мальчик сидит на скамеечке — он уже вымел сор, помыл пол, почистил мелом ручки двери и сейчас может отдохнуть. Дедушке очень плохо, и нельзя понять, что с ним. Компрессы, горчичники, порошки — ничто не помогает. Он не хочет есть, ему силой вливают ложечку жидкой каши. Только пить и пить. Сема с тоской думает о дедушке, вздыхает и вздрагивает. Рядом стоит хозяин. На нем длинный черный сюртук, белый жилет с блестящими перламутровыми пуговицами и бархатная ермолка. Он смотрит внимательно на Сему, и тот вспоминает, что нужны веселые глаза. Черт знает, где их взять, эти веселые глаза!

— Я вам нужен, господин хозяин?

— Принеси стул.

— Вот, господин хозяин.

— А если на нем пыль?

— Была, господин хозяин.

— Ну-ка, позови Менделя.

Приходит конторщик Мендель, и хозяин, иронически улыбаясь, спрашивает:

— Что ж там у тебя получилось?

— Итого мы будем иметь на балансе пять тысяч рублей чистой прибыли. По дебету…

— Что вы мне говорите — дебет, кредит! Я имею то, что я могу пересчитать своими руками. Это я имею! А то, что я буду иметь, считать рано. Ваш дебет еще может полететь к черту.

— Господин Гозман, для того чтоб проделать этот фокус с имитацией, нужна помощь свыше. Вы же понимаете, исправник…

— Что вы мне говорите, — нетерпеливо прерывает Гозман, — исправник, а губернатор не знает, что такое Гозман? Об этом не беспокойтесь. Они у меня все здесь! — И он хлопает себя по карману.

Сема удивленно поднимает брови: его хозяин, должно быть, богатый человек, если у него в одном кармане помещаются губернатор с исправником. Интересно, что он насовал в другие карманы? Ребе Иоселе, наверно, поместится в карманчике от жилетки, а раввин?

— О чем ты думаешь? — спрашивает Сему Гозман и толкает локтем Менделя: — Мендель, какие были у нас с ним условия?

Конторщик почтительно улыбается:

— Рубль в месяц, веселые глаза, уметь молчать и уметь отвечать.

— О! — восклицает Гозман. — О, это самое. Где же твои веселые глаза?

— Они только что были тут, — бойко отвечает Сема и выжидающе смотрит на хозяина.

Хозяин задумчиво чешет бороду:

— Хорошо отвечаешь… Мендель, дай ему гривенник за ответ!

— Больше ничего? — спрашивает Сема, но его не отпускают.

Хозяину скучно — в два часа к нему придут люди, а пока почему не позабавиться. Приказчики, зная привычку Гозмана, подходят ближе. С сожалением и любопытством смотрят они на Сему. Хорошо ответит — его прибыль, а если плохо ответит — у хозяина ручка, дай бог не видеть ее!

— О чем же ты думал? — лениво спрашивает Гозман и, сощурив глаза, смотрит на Сему.

Но Старый Нос не сдается, он принимает бой. Глядя в упор на хозяина, Сема говорит:

— Я думал, все ли карманы у вас заняты: в одном — губернатор с исправником, а что в остальных?

Приказчики громко смеются. Поединок мальчика с хозяином нравится им. Ай да Старый Нос! Ум как бритва — режет и режет.

— Что вы смеетесь? — сердито кричит Гозман и, стараясь быть спокойным, добавляет: — Ответ неплох… Мендель, прибавь еще гривенник!

— Я могу идти? — спрашивает Сема.

— Куда ты торопишься? — насмешливо говорит Гозман. — У тебя там яичница пригорит?.. Ты мне лучше скажи, что делать, если в местечке провинился единственный банщик и его нужно посадить в тюрьму?

Сема молчит. Приказчики подходят ближе, их начинает пугать участь мальчика: вот так всегда кончаются эти забавы. Сейчас закричит: «Пошел вон, дурак!» — и даст такую затрещину, что мальчик неделю головы не повернет.

— Что делать? — Сема весело смеется. — Зачем сажать банщика, если он один? Посадить резника — у нас их двое.

— Хорош ответ, — сердито говорит Гозман и встает. — Будешь раввином… Мендель, прибавь ему еще гривну!

Но никто не смеется. Лицо хозяина сурово, брови нахмурены. Он кричит:

— Что вы столпились здесь? Может быть, вам позвать музыкантов? За прилавки!

Все расходятся. Сема берет в руки веник и начинает опять подметать пол.

ХОЗЯИН СЕРДИТСЯ

Смешанное чувство злобы и смущения вызывал в хозяине этот тощий лопоухий мальчишка. Его веселые и быстрые ответы казались Гозману дерзкими и насмешливыми. Он привык к голосам покорным, словам тихим и мягким. И вдруг какой-то молокосос вступает с ним в разговор, как с равным. И главное, все это происходит на глазах у его людей, для которых самое большое удовольствие — видеть хозяина в смешном положении. Весь остаток дня находился Гозман под впечатлением утреннего происшествия. И тридцать раз говорил он себе: «Ну что ты, дурак, думаешь об этом мальчишке?» — и все же мысль неизменно возвращалась к маленькому Гольдину. «Какая порода, — возмущался Гозман, — какая никуда не годная порода!»

Может быть, следовало просто отодрать Семку за уши. Но что бы он доказал этим? Свою слабость? Нет, конечно, очень хорошо, что он сумел сдержать себя и даже бросил три гривенника этому шалопаю. Хорошо, и нечего об этом больше думать.

Но, придя домой, Гозман опять вспомнил о своем новом служащем. Сын купца Мотл сидел на подоконнике и с торжествующим видом вырывал крылышки у мух. Ловил он их очень ловко, умело и хитро, и видно было, что не первый день эта охота увлекает мальчика.

— Что ты там делаешь? — крикнул Гозман.

Мальчик вздрогнул, медленно сполз с окна и подошел к отцу, продолжая сжимать в кулаке злую, жужжащую муху.

— Ну-ка, скажи мне, о чем ты думаешь?

Мотл ухмыльнулся и, взяв отца за руку, осторожно подвел его к столу. В перевернутом кверху дном стакане кружился серенький паучок.

— Сам поймал, — тихо сказал Мотл, точно боясь голосом спугнуть паука, — сам!

Отец с тоскливым недоумением взглянул на сына и без всякой надежды на получение ответа спросил:

— Если в местечке провинился единственный банщик и его надо посадить в тюрьму, как быть, Мотелз?

— В нашем местечке? — переспросил Мотелз.

— В нашем, вашем, — закричал отец, — ну какая разница! — и вышел к себе в комнату.

Он сел в большое, глубокое кресло и с горечью подумал, что всю жизнь он мечтал увидеть на вывеске надпись: «Гозман и сын», а сын вот… И чем больше размышлял он о сыне, тем больше злился на Сему, как будто тот был всему виной.

На другой день, войдя в магазин, хозяин столкнулся лицом к лицу с мальчиком, и, хотя Гозман увидел Сему сегодня лишь в первый раз, он с непонятной раздражительностью прикрикнул:

— Что ты все время крутишься под ногами!

Старый Нос удивленно поднял брови, но промолчал и отошел в сторону. В течение всей недели Гозман избегал мальчика и, встречаясь, старался не смотреть ему в глаза. Но все же хозяина тянуло затеять с мальчиком разговор: еще теплилась надежда, что ответы его были лишь случайно хорошими ответами. Сглупи Сема хоть раз — и к нему вернулось бы расположение хозяина, но всего этого, как назло, не знал Старый Нос.

Гозман спрашивал у приказчиков, как работает мальчик, нарочито холодным и равнодушным голосом, надеясь услышать хоть одну жалобу. Но приказчики были довольны.

Хозяин посылал Сему делать кое-какие покупки для дома, ненужные покупки, желая проверить его честность. Но Сема аккуратно приносил сдачу — точно, копейка в копейку. Так неожиданно нарушил Старый Нос душевное равновесие старого купца.

Однажды, заметив, что Сема сидит со скучающим видом на лесенке, Гозман, притворно улыбаясь, спросил его:

— Где же твои веселые глаза?

— В моих глазах, — ответил Сема, — как раз столько веселья, сколько полагается на рубль, который мне дают.

И опять ответ этот разозлил хозяина, и опять оторопевшие приказчики, разинув рты, стояли вокруг. Надо было чем-то отбрить дерзкого мальчишку, но Гозман не нашелся, и деланная, деревянная улыбка появилась на его лице. Еще больше, чем раньше, хотелось ему осрамить мальчишку, уличить его в чем-то грязном и нехорошем, но повода не было. «Выгнать его ко всем чертям! Взялся на мою голову», — думал хозяин. Но он слишком хорошо знал, какие длинные и злые языки у приказчиков, и боялся подвергать себя бессмысленному риску…

Задумчиво чертя какие-то кружочки на листе бумаги, слушал Гозман очередной доклад конторщика Менделя.

Когда Мендель кончил, хозяин неожиданно спросил его:

— Как тебе нравится этот голоштанник?

Смекнув, о ком идет речь, Мендель предложил:

— Надо позвать его бабку.

Но Гозман отрицательно покачал головой:

— Хорошее дело! Ты что думаешь, я не могу справиться один с этим юнцом? Или я его выучу, или я его выгоню.

И с новой злобной энергией принялся хозяин осаждать мальчика туманными и путаными вопросами. Приказчики, которым и раньше приходилось испытывать на себе странные упражнения Гозмана, не видели в этом ничего хорошего.

— Изведет ребенка! — со вздохом говорил старый приказчик Яков. — Лучше б уж дрался. Меня в детстве колодкой били — и то легче.

* * *

Сему злили эти нападки. Он ходил по магазину, выкатывал ящики, вытирал пыль, сортировал обувь с постоянным чувством нервного ожидания, что вот, может быть, сейчас его окликнет хозяин и спросит… Впрочем, бывали дни, когда Гозман забывал о Семе, но он умел, добрый хозяин, нагонять упущенное…

— Мальчик, к магазину подъезжает помещик. Знаешь, как дверь открыть?

Сема смущенно смотрел на хозяина. Пыльная тряпка дрожала в его руке. Он не знал, как открыть дверь.

— Болтать мастер, — надменно сказал Гозман, обрадованный растерянностью мальчика, — к делу не принюхиваешься. Мендель, сбрось гривенник.

Сема улыбнулся.

— Что ты скалишь зубы? — опять рассвирепел хозяин. — Позор таких вещей не знать!

Он остановился, ожидая просьб, признаний, но Сема продолжал стоять молча и с вызывающим вниманием пристально смотрел в глаза господина Гозмана.

— Что ж ты молчишь? — прошептал Мендель. — Скажи: «Буду стараться». Ну?

Сема ничего не сказал. Хозяин повернулся на каблуках и быстро пошел к конторке.

СЕМУ УЧАТ

Однажды, придя на службу, Сема встретился с Пейсей, Эта встреча удивила его.

— Ты что здесь делаешь?

— Я? — сухо переспросил Пейся. — То же, что и ты!

— Вот как! — удивился Сема. — Фрайман устроил?

— Фрайман. Только ты, пожалуйста, ко мне не приставай!

— К тебе? Да на что ты нужен?!

В первый же день Пейся заслужил неприязнь служащих. Все время торчал он возле конторки, угодливо и заискивающе глядя на хозяина. Насмешки Гозмана не обижали его: он льстиво улыбался и покорно кивал головой.

— Дурак ты! В хедере на тебя плевали и здесь плюют, — с искренним сожалением сказал Сема.

— Оставь ты меня! — нахмурился Пейся. — Что ты мне — опекун, что ли? Как меня учили, так я и делаю!

Яков насмешливо взглянул на спорщиков и, подойдя к Пейсе, серьезно сказал:

— Приказчиком быть хочешь?

— Очень хочу! — вздохнул Пейся.

— Стараться надо!

— А я стараюсь.

— Мало. Больше надо!

— А что еще? — с любопытством спросил Пейся.

Но ему не ответили. Пейся обиженно сжал свои тонкие губы и отошел в сторону.

— Когда так начинается — это плохо… — задумчиво сказал Яков.

— Почему? — спросил Сема.

— Может быть, и хозяином будет, а человек из него не выйдет. Низко голову гнет… А под тебя подкоп, — тихо добавил он. — Жди, выгонят!

— Мальчик! — послышался голос хозяина. — Мальчик!

Едва Сема успел повернуться, Пейся уж влетел в конторку.

Через минуту он вышел оттуда с сияющим лицом и, пряча в карман голубой конверт, гордо сказал:

— Велел письмо отнести. Гривенник за дорогу! Во-о!

— Ну и что? — холодно спросил Сема.

— К раввину письмо. И раввин за дорогу даст. Два гривенника будет!

— А ты его в плечо поцелуй. Пятак прибавит!

— Дурак! — зло проговорил Пейся и выбежал на улицу.

* * *

— Не умеешь ты жить, — сказал Семе конторщик Мендель, глядя на его залатанную куртку.

— Почему?

— Уж я не знаю. Хозяина почитать надо. О, это великая вещь — хозяин! Всех нас кормит.

— Ну, не даром же?

— Ясно, что не даром. А не захочет — бросит кормить. Другие найдутся. Хозяин — великая вещь. Если б ты понимал!

— А я понимаю.

— Ой нет! — вздохнул Мендель. — Что ты понимаешь? Если б ты понимал, ты бы немножко зажал себе рот. Сегодня ты мальчик, а завтра ты писец, а послезавтра ты приказчик. С головой — компаньоном стать можно!

— А я все делаю. Что прикажут — делаю.

— «Делаю»! — повторил Мендель. — Важно ведь, как делаю. Делать надо с улыбкой, с удовольствием, с почтением, тихо, как приличные люди. Вот возьми этого Пейсю, разве он умнее тебя?

— Ну?

— Ну и ну. Он уже получает не рубль, а два рубля.

— За что же это, — возмутился Сема, — за что? За то, что голову гнет и глаза веселые. Это мне нравится! Рубль прибавили!.. Ты что же, побоялся сказать? — обратился он к Пейсе. — Знаменитые секреты!

— А я тебе доносить должен! — огрызнулся мальчик. — Я же не такой шмендрик, как ты. Мне еще прибавят!

Но Сема не мог уже слушать. «Это не по правде, — говорил он себе, — не по правде, разве я меньше делаю? Так почему же ему да, а мне нет? Вчера ящики таскать — у Пейси живот болел, а рубль — ему. Почему же ему?»

Хозяин подошел к стойке и заговорил о чем-то с Яковом. Сема, неловко потолкавшись, тихо сказал:

— Господин Гозман, можно мне спросить?

Хозяина приятно удивил этот вежливый тон, и он недоуменно пожал плечами:

— Отчего нет, спрашивай!

— Почему ему да, а мне нет?

— Что ты говоришь, я не понимаю?

— Почему Пейсе…

— Ах, вот что! — Гозман насмешливо улыбнулся. — Ты хочешь знать почему? А разве я тебе должен давать отчет? Га? А завтра ты спросишь, почему я плачу Якову больше, чем Менделю. Га? Ты, наверно, забыл, что ты мальчик.

— Нет, я как раз хорошо помню, что я мальчик и он мальчик, только почему он… За что дается этот рубль?

Гозман кладет пухлую руку на плечо Семы и мягким, как ему самому кажется, голосом говорит:

— Так ты хочешь знать, за что дается этот рубль? У тебя любопытство твоего папы! Ну, слушай. У одного хозяина служили два мальчика. Одного звали Пуня и другого звали Пуня, и были они похожи как две капли воды. Только один Пуня получал рубль в неделю, а другой — два рубля. Тогда рублевый Пуня пришел к хозяину и сказал: «Почему вы мне платите меньше, чем ему? Мы оба мальчики, оба Пуни, одно дело делаем, а по-разному получаем». Хозяин ему ответил: «Ты видишь, вон там по дороге возы проехали, побеги узнать, что они повезли». Пуня рублевый догнал возы, спросил и вернулся к хозяину! «Это крестьяне повезли хлеб на ярмарку». — «Так, — ответил хозяин и обратился к Пуне двухрублевому: — А теперь ты лети и узнай, что повезли». Прошел час, другой. Пуня рублевый крутится и улыбается: он все узнал точно — нечего проверять! Но вот вернулся его товарищ. Он прибежал весь запыленный, вспотевший. «Что, Пуня?» — спросил хозяин. И Пуня сразу ответил: «Ничего, господин хозяин, я их догнал. Крестьяне везли хлеб на ярмарку. Просили по рублю за мешок. Я им дал рубль две копейки, и они уже завернули к нам во двор».

Окончив свой рассказ, Гозман медленно приглаживает усы, хитро улыбаясь, смотрит на Сему, на веселые лица приказчиков, потом, помолчав, спрашивает:

— Ну, ты понял, почему этому Пуне давали больше на рубль?

— Почему этому Пуне прибавили рубль, — ядовито говорит Сема, — я понял, и я к нему ничего не имею, но почему этому Пейсе прибавили рубль, я понять не могу.

— Твои уши слышат, что язык мелет? — кричит Гозман. — Ты, наверно, думаешь, что разговариваешь с водовозом. Ты, ты!.. — И, не найдя подходящего слова, хозяин тяжелой рукой хватает Сему за ухо: — На́ тебе за твои вопросы! На́ тебе за твои ответы! На́ тебе за твой дурацкий язык!..

Дверь открывается, и в магазин входят покупатели. Брезгливо оттолкнув в сторону Сему, Гозман идет им навстречу. Его покрасневшее от злобы лицо приветливо улыбается.

* * *

Сему никогда не били. Он был единственным ребенком в семье, и ему прощалось многое. Бабушка могла прикрикнуть, но рука ее ни разу не поднялась на внука. В нем было все самое дорогое: память о загнанном сыне и надежда на будущее. Не раз бабушка спрашивала себя: «А что, если б у Яши вовсе не было детей?» И ей становилось страшно от этой мысли. Она ворчала, называла внука Старым Носом, непоседой, дикарем, но внутри у нее жил целый мир невысказанных ласковых слов, и в этом мире Сема был «наш колокольчик», «наша травочка», «наш мизинчик».

Разве не горько, не обидно было ей вести своего единственного внука к Фрайману, делать его мальчиком на побегушках, ставить его под чужую руку? Однажды в жаркий полдень она встретила внука на улице. Сема нес на спине туго набитый мешок.

— Боже мой! — испуганно воскликнула она. — Как ты тащишь эту тяжесть?

Внук засмеялся:

— Это пух для подушек хозяину.

Но то, что мешок оказался легким, бабушку не утешило. Она с тоской смотрела вслед удалявшемуся малышку, и острая, щемящая боль не унималась в ее усталом сердце.

…Сема ушел из магазина раньше обычного. Приказчики утешали его: «Господи, ну кого не бьют», но он смириться не мог. Одинокий и грустный, бродил Сема по тихим улицам местечка, думая об отце, который так нужен здесь, так нужен!..

ПРОЕЗЖАЕТ ЦАРЬ

В местечко пришла весть, что проезжает государь император. Сначала не верили, потом поверили. В витринах появились портреты царя, ветер колыхал трехцветные флаги. Готовилась манифестация. Правда, царь проезжал не мимо местечка, а верст за сто от него. Но дух царя витал близко, и надо было дышать и радоваться.

Выставляя на витрину портрет государя, Сема внимательно посмотрел на его лицо. Тщедушная рыжая бородка, вздернутый нос и бесцветные вялые глаза Николая не вызывали в Семе никаких чувств, кроме удивления. Сема дышал, но не радовался.

Гозман строго осматривал служащих;

— Сегодня все должны блестеть. Чтоб у всех были веселые глаза. Слышите! Закрываем в два часа и идем в синагогу… А ты, — набросился он на Сему, — мудрец, что уставился в портрет, ты не видел своего государя? Где твои веселые глаза?

— Он их выплакал, господин Гозман, — тихо сказал приказчик Яков.

— Что ты сказал? — возмутился Гозман.

— Я сказал, что нужно иметь сердце и не мучить сироту, когда надо и когда не надо.

— Ой, я не выдержу, — притворно засмеялся Гозман и опустился на стул. — Яков, я тебе прямо скажу, если б твои сыновья не служили в армии, я бы тебя выгнал.

— Не волнуйтесь, господин Гозман, — спокойно сказал Яков, — они еще вернутся, и они еще, может быть…

— Что ты сказал? А ну, договори…

Яков отвернулся и махнул рукой:

— Время договорит, хозяин.

* * *

С испорченным настроением вошел в синагогу господин Гозман. Его люди — хорошие люди: умеют молчать, умеют отвечать, но что-то отвечать они стали не так, как нужно. Может быть, надо этого мальчишку убрать? Яблоко от яблони недалеко падает…

Вежливо здороваясь, прикладывая два пальца к котелку, он прошел в первый ряд и уселся в свое привычное кресло, рядом с Магазаником. Они сидели рядом уже двадцать пять лет.

— Читали последние газеты? — спросил Гозман у Магазаника.

— Вы же знаете, что я не читаю газет. То, что мне нужно знать, бог подсказывает.

— Если б я только слушал его подсказки, я бы уж давно вылетел в трубу.

— Но я не лечу?

— Вы — другое дело. У вас маленький оборот.

— Как — маленький? А что, у вас больше?

— Вы же считаете за деньги векселя, а я их не считаю, — сухо ответил Гозман и встал.

Молебен в честь проезда государя императора начался. После раввина должен был говорить Гозман. Он вытер платком руки и лоб, оправил жилет и, чуть-чуть сдвинув назад котелок, прошел к амвону. Вокруг стихли. Женщины склонились с балкона, через перила, чтобы лучше слышать. Сема протиснулся вперед. Он увидел дедушку, стоящего в проходе. На нем был желтый чесучовый пиджак, заштопанные манжеты торчали из рукавов. Дедушка что-то шептал и пристально смотрел на Гозмана. Последнее время старик часто заходил в синагогу — его не боялись: он был тих и молчалив.

Подняв кверху руку, Гозман торжественно заговорил:

— Мы шлем пожелание здоровья нашему благочестивейшему монарху государю императору Николаю Александровичу, благословенному другу евреев. Волнуются наши сердца радостью большой, когда слышим о победах, что дарует провидение отчизне нашей. Мы воспитываем в наших сыновьях великую любовь к святой родине… Наши сыновья…

Неожиданно он умолк. Сидящие позади приподнялись со своих мест. Сема протиснулся сквозь толпу:

— Что такое?..

Около Гозмана стоял дедушка. Его серые глаза бессмысленно блуждали. Схватив Гозмана за рукав, дедушка, всхлипывая, заговорил:

— Сыновья?.. Где сыновья, я вас спрашиваю? Сыновья там — посмотрите! Разве вы не видите, где сыновья? И — боже мой! — их бьют, палками бьют и считают: раз, два, три!

Гозман оттолкнул дедушку и закричал:

— Что такое? Уберите этого сумасшедшего!

Дедушку схватили служки и повели. Сема стоял около Гозмана растерянный и испуганный.

Гозман зло взглянул на него:

— О чем ты думал? Он же мне испортил всю музыку!

Сема ничего не ответил и побежал за дедом. Все смотрели ему вслед, женщины плакали. Гозман опять поднялся к амвону и заговорил, но его слушали плохо.

* * *

Царь проехал мимо местечка. Но все осталось на своем месте. По-прежнему Гозман был Гозманом, а приказчик Яков — приказчиком Яковом. Сему рассчитали.

Так и не стал он ни мануфактуристом, ни обувщиком. У Пейси прибавилось работы, у Семы освободились руки. Куда теперь деть их? Больше всех расстроился Фрайман: он думал сунуть мальчика еще в один магазин, все было приготовлено, и вдруг такой провал. Ведь если прогнал Гозман — кто возьмет?

В метрической выписке Семы записано еще одно имя: Асир. Асир — значит счастливый. «Где же мое счастье, — спрашивал себя Сема, — за каким углом оно ждет меня?»

ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО

Сема вошел в комнаты, вымыл руки, поправил сползшую набок подушку на кровати дедушки и, сняв ботинки, принялся рассматривать свои босые длинные ноги.

Вскоре это занятие наскучило ему, и он подошел к зеркалу. Когда-то, в хорошие дни, он любил подолгу стоять возле зеркала, корча смешные и страшные гримасы, причудливо хмуря брови, выставляя вперед нижнюю челюсть. Любил он зачесывать наверх волосы — в эти минуты Сема казался себе взрослее, старше. Он очень хотел быть большим. Сема знал свое лицо наизусть и сейчас, с тоскливым любопытством взглянув на себя, он удивился; резкие морщинки легли у рта, нос вытянулся, щеки, покрытые коричневыми веснушкам, ввалились, и только большие глаза его, серые и угрюмые, блестели по-прежнему. «На черта стал похож, — зло подумал Сема, — цапля какая-то!»

Бабушка с волнением следила за ним. И в дедушке и в Семе она не любила одного — молчания. Молчание не сулит ничего хорошего. Наконец, не вытерпев, она спросила:

— Что ты ходишь из угла в угол? Почему ты молчишь? Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Не нравлюсь я Гозману. Рассчитал. Запах от меня плохой!

— Ты слишком много стал понимать, — сухо сказала бабушка. — В твои годы нужно уважать старших.

Сема ничего не ответил, и молчание его еще больше разозлило бабушку.

— Мальчик не держится на одном месте. На что это похоже? Куда это годится? Знал бы дедушка про твои фокусы… А что будет теперь? Ты, наверно, думаешь, что для тебя новые магазины построят. Ты, наверно, думаешь…

— Оставьте, — оборвал ее Сема, — я ничего не думаю.

За окном промелькнула широкая фигура Трофима. Увидев его, бабушка всплеснула руками и заворчала:

— Вот он идет. Что он крутится, этот русский? Только его не хватало, и сколько раз я уже говорила: он тебе не пара.

Трофим помешал бабушке. Она холодно взглянула на него и нехотя ответила на поклон. Подмигнув Семе, Трофим быстро засунул в карман желтую панамку, поставил на стол туго набитый узел и, обратившись к бабушке, сказал:

— Давайте присядем!

Сема повторил его слова по-еврейски.

— Какие у меня с ним дела? — недоуменно повела плечами бабушка. — Какие дела? — и села.

Трофим быстро развернул узел. Не глядя ни на кого, он вынул две пары теплого белья, синюю фланелевую рубашку, три пачки табаку и высокие блестящие калоши. Каждую из вещей он внимательно рассматривал и клал возле бабушки. Выложив все, он постоял с минуту в раздумье, потом, хлопнув себя по лбу, засмеялся:

— Самое главное забыл. — Он полез в карман и вынул свернутые в клубок шерстяные носки. — Мать сама вывязала, а я и забыл. Вот была бы обида!

Сема с удивлением смотрел на груду вещей.

— Галантерейный магазин… — задумчиво сказал он. — Можно открывать оптовую торговлю.

— Что он хочет? — растерянно спросила бабушка.

Сема не успел ответить. Трофим наклонился к ней и, указывая пальцем на вещи, тихо сказал:

— Сыну, туда. Понимаете?.. Туда, — повторил он и взмахнул рукой.

Но бабушка ничего не поняла. Взглянув на Сему, она спросила опять:

— Что он хочет?

— Ничего он не хочет. Сами не догадываетесь? Ведь это папе сделали посылку. Папе! — И, обратившись к Трофиму, Сема деловито спросил: — Это от себя?

— Куда мне, — засмеялся Трофим. — Это от нас!

Бабушка хотела что-то сказать, протянула руки к Трофиму, потом схватила коски и, прижавшись щекой к колючей шерсти, громко заплакала.

— Ну, это уж вовсе ни к чему… — проворчал Трофим. — И чего плакать? Вот народ!

— Это она от радости.

— Привычка у нас — от горя плачут, от радости плачут!.. Ну, как там твой хозяин?

— Рассчитали меня — вот что.

— Рассчитали? А ты зачем нос повесил? Подними сейчас же!.. Моисей вот привет шлет.

— А где он? — встрепенулся Сема.

— Где положено, — уклончиво ответил Трофим. — Жив, здоров, сам ходит, вам кланяется!

— Не взяли его?

— Какое там! Брали. Но что с ним сделаешь — в Трегубы возили, все в один голос говорят: Айзман, и только, даже бородавка на губе вроде отцовской.

— Здорово! — с восхищением воскликнул Сема. — Какой у нас Моисей, а?

— Тобой недоволен.

— Мной?

— Если, говорит, в нем есть кусочек от его папы, надо ему ремесло в руки. На фабрику Сему — так и пишет. Не выйдет из него купец, не та порода.

Услышав имя Моисея, бабушка подняла глаза:

— Что с Моисеем?

— Ничего! — радостно ответил Сема. — Все хорошо. А меня на фабрику.

— Что ты болтаешь? — встревожилась бабушка. — На какую фабрику…

— Ремесло в руки!

— Хорошее дело! Оттуда через полгода калеки выходят. Еще тебя там не хватало!

— Трофим говорит — меня там делу научат. А, бабушка?

Бабушка молчит.

— Трофим говорит — мастеровым я стану. А, бабушка?

Бабушка молчит.

— Ну, чего ты молчишь? — обиженно спрашивает Сема. — Разве лучше, чтоб на мне Гозман ездил? Посмотри на меня. Разве во мне не сидит кусочек от моего папы? И разве он плохой, этот кусочек?

Бабушка улыбается, смотрит на Сему, на Трофима и вытирает кончиком платка мокрое от слез лицо.

— Нет, внучек, он совсем не плохой!

— Ну, вот видишь! — загорается Сема. — Так почему ты думаешь, что мне нужно сидеть возле печки? А? Ты помнишь, что хотел узнать дедушка? Он хотел узнать, что такое хорошо. Он не хотел верить другим на слово. Узнал он? Нет. Так почему бы мне не попробовать? Может быть, я все-таки докопаюсь, где оно лежит — это хорошо!

— Дай бог, — тихо говорит бабушка.

* * *

Через два дня Сема был принят учеником на фабрику Айзенблита и в конторе получил свой рабочий номер. Рано утром прошел он в цех, с удивлением вдыхая незнакомый, крепкий и острый запах мокрой кожи.

Рабочие, которых он видел сегодня впервые, то и дело останавливали его, подробно расспрашивали о здоровье деда.

Все они, точно сговорившись, повторяли, что мальчик весь в отца: одни глаза, одни брови, — просто вылитый отец! Сема заметил, что людям было почему-то особенно приятно находить в нем это сходство, и какое-то неясное, новое, радостное чувство, названия которого он еще не знал, овладело им.