Когда я бываю на Красной Пресне, а бываю я там часто – ведь это мой путь домой, – я неминуемо встречаюсь с воротами и решеткой зоопарка, с павильоном метро «Краснопресненская», с домами, которые мне знакомы много, много лет.

И каждый раз возникает передо мною юность и удивительное государство-четырехугольник, окруженное со всех сторон Москвой. На севере – Белорусская дорога, на западе Москва-река, на юге асфальтовая лента Садового кольца, площадь Восстания, бывшая Кудринская, на востоке улица Горького, бывшая Тверская.

Красная Пресня началась для меня на сцене театра. Театр Революции, где я учился и участвовал во всех спектаклях, ставил историческую хронику Насимовича «Барометр показывает бурю», посвященную девятьсот пятому году.

И припев:

Так мы пели в первой картине, перед восстанием на Пресне. Драма «Барометр» была рассчитана на сотни, на тысячи исполнителей, а нас на сцене было не более сорока. Ох и старались же мы! Пели, стреляли, падали, умирали, восставали, срамили Трепова, Дубасова, Витте, деятелей думы, меньшевиков и самого Николая Кровавого. Всем досталось.

Я изображал то фабричного парня, распевавшего глумливые частушки про Трепова, то члена Государственной думы, то городового, то рабочего-подпольщика, то солдата, стреляющего в народ. Дела было много. Спектакль был шумный, дымный и отчаянный. На репетиции частенько приходили старые большевики и ветераны-рабочие с «Трехгорки», помнившие фабриканта Прохорова, участники восстания. Со времени изображаемых событий прошло всего двадцать лет. Очевидцы давали советы, исправляли исторические неточности, с недоверием посматривали на нас – юниоров, призванных воплотить на сцене краснопресненцев. Слишком молодыми и несерьезными, наверно, мы казались.

Публика, которой от спектакля к спектаклю становилось все меньше и меньше, принимала наше представление хорошо: горячо аплодировала, задыхалась и тонула в густом дыме от пороховых шашек и шутих, даже иногда кричала «ура». Спектакль протянул недолго. Но, участвуя в нем, я как бы получил боевое крещение.

А вскоре попал я на настоящую Пресню – в клуб «Трехгорной мануфактуры». В ту пору я уже ушел из Театра Революции и теперь учился и работал в Передвижном рабочем театре Московского пролеткульта, шефствовавшем над клубом «Трехгорки». Собственно говоря, при Трехгорной текстильной фабрике было два клуба. Один помещался в бывшем доме фабриканта – там занимались кружки, были библиотека, читальня, струнный оркестр, акробатический ансамбль. А чуть подальше, там, где сейчас Дворец культуры имени Ленина, там помещалась знаменитая Кухня. Это был огромный сарай. Раньше здесь кормились рабочие Прохорова, была столовая. Потом столы убрали, столовые перевели поближе к цехам, а Кухню отдали под собрания, концерты, спектакли. У Кухни славная история: здесь был центр восстания пятого года, в первые годы революции здесь выступал В. И. Ленин.

В зрительном зале, вмещавшем более тысячи мест, висели кумачовые лозунги и портреты вождей. Здесь играли артисты Художественного, Малого, пели певцы Большого, сюда приезжали заграничные гастролеры. Выступали здесь и мы – пролеткультовцы. Выступать на сцене Кухни было почетно. Мы ставили здесь наши пролеткультовские пьесы: «Энергия», «Преступление Суркова», «Солнечный цех», «Так и было»… Сейчас эти пьесы забыты; наверно, и тексты их утеряны. Но тогда наивные наши представления хорошо принимались рабочими. Они терпеливо сносили наши формалистские, модные в те времена «новации» и буффонные условности, горячо восторгались героями: первыми женщинами-подмастерами (среди прочих пьес была и моя: «Как испортили пословицу»), рабкорами, борцами с религиозными предрассудками. Мы продергивали взяточников, алкоголиков, «магарычников». Иногда вместе с нами выступали и самодеятельные кружки «Погонялка» и «Челнок». Кружковцы пели: «Рука станка крепка, пока в работе есть закалка, споры, раздоры, скоро рабкоры разгонят «Погонялкой».

Ни один революционный праздник не проходил без специально подготовленных живой газетой «Синяя блуза» программ. Здесь были и международные обозрения, и акробатические пирамиды, и раешник, и частушки на местные темы с перечислением фамилий бракоделов, летунов, прогульщиков. Иногда устраивались карнавалы, и мы вместе с руководством Пролеткульта, с драматургом и режиссером Сергеем Крепуской (как его настоящая фамилия, никто пе знал, крепуско – это термин из модного в те годы международного языка эсперанто), в содружестве с юными поэтами-синеблузниками Виктором Гусевым, Игорем Чекиным, Павлом Фурманским, Ярославом Родионовым, «стариками»-синеблузниками Борисом Бобовичем, Градовым, Буревым, Романом сочиняли тексты для этих карнавалов.

Пионеры пели:

Я писал частушки и фельетоны, маленькие пьески и оратории, участвовал в сборниках «Синей блузы», частенько бывал в Охотном ряду, где помещалась редакция «Блузы», где познакомился со многими поэтами, в том числе и с Маяковским.

Кроме того, что я руководил детской живой газетой на «Трехгорке», мы с Володей Лавровским, моим сверстником и сопролеткультовцем, руководили гимнастическим кружком, ставили акробатический аттракцион.

Собственно говоря, акробатом был Володя Лавровский, акробатом, певцом, танцором, прекрасным (так мне казалось) художником. Он был неиссякаем и бесконечен, гениален и разносторонен.

Тогда в Пролеткульте все были гениями. Кроме того, мы увлекались партерной и воздушной гимнастикой. Только вот создать единое сюжетное и темповое представление (на весь аттракцион отпускалось четыре с половиной минуты) Володя не мог. Просил меня помочь. Вооружившись свистком и палкой, одновременно дирижируя пианистом, я орал, хлопал палкой и кричал: «Темп, темп! Темп!» Удары на барабане, крики «ап!», галоп на фортепиано и звон тарелок горячили исполнителей.

Дважды на сцене Кухни мы исполняли наш аттракцион с непременным успехом. Заканчивался аттракцион трехэтажной пирамидой, изображавшей единство международного рабочего движения. Потом сверху сваливалось чучело Чемберлена, из чучела выбегали маленькие дети (члены детской акробатической секции), изображавшие доллары, которыми был подкуплен Чемберлен, загорался красный свет, пламя металось по сцене, под пламенем возникали рабочие в синих блузах, с серпами, молотами и штурвальными колесами в руках. Все пели о том, что «по всему Союзу призыв наш прогремел. Рабочий в синей блузе руль стройки завертел!» (Вот для чего были нужны штурвальные колеса – их вертели.) Происходил марш-парад: появлялись все участники, лучи прожекторов бегали по стенам, били литавры и гремели трубы – апофеоз!

Все были довольны нами, Володя Лавровский был доволен мною, я – Володей… Но больше всех радовалась нашему успеху Ниночка Барова. Она любила Володю, была его возлюбленной, она часами ждала его на Воздвиженке или возле Кухни, чтоб вместе с ним пойти домой.

Семнадцати лет, едва окончив школу, Ниночка выскочила замуж за ответственного и очень занятого человека, лет на пятнадцать ее старше. В восемнадцать родила мальчика, сдала его на воспитание свекрови, поступила в Пролеткульт, встретила там Володю Лавровского, полюбила и призналась, что хочет для него бросить мужа, сына, свекровь и посвятить себя только ему – Лавровскому. Володя был очень скрытным и молчаливым. Никогда и ни с кем не делился своими душевными переживаниями. Любовь Ниночки он принял очень спокойно, чересчур спокойно, он даже немного стыдился. В общем, он был равнодушен к Ниночке. Любил Пролеткульт, спектакли, акробатику, плакаты… С женщинами держался презрительно, никогда не откровенничал, не уединялся. В Ниночку был влюблен я. Но она об этом не знала, да так никогда и не узнала. Только разве теперь, если прочитает этот рассказ… Прости меня, Ниночка, за то, что признаюсь тебе в любви с пятидесятилетним опозданием.

Она ждала Володю после репетиций и спектаклей очень долго, иногда до середины ночи, пропуская последние трамваи… Потом он выходил. Она его окликала. Они шли домой по разным сторонам улицы, он по левому, она по правому тротуару.

Иногда вместе с ними по мостовой шел и я в качестве третьего лишнего. И Володя, казалось, был очень рад, что я иду с ними, не отпускал меня, не хотел оставаться наедине с Ниночкой. Или просто стеснялся? Не знаю.

Володя был многогранно одаренный человек. Небольшого роста, с очень выразительными выпуклыми глазами, с гривой вьющихся густейших волос, он был одним из многих, кто сознательно, исступленно и безвозмездно принес свой талант в Пролеткульт. Его мало интересовало, как там и чем там жили его сестры, мать и племянница. Мог поступить плакатистом в любой кинотеатр и зашибать большие деньги, его и приглашали. Мог стать профессиональным акробатом в цирке. Ковёрным. Ведь он умел делать все: жонглировать, ходить по проволоке, вертеть двойное заднее и переднее сальто. На уроках импровизации он умел до слез смешить студийцев и преподавателей. Удивительно точно и зло показывал руководителей Пролеткульта Плетнева и Додонову, артисток Первого рабочего театра Глизер, Янукову, режиссеров Эйзенштейна, Винера, Крицберга, героев кино Гарри Ллойда и Дугласа Фербенкса. Словом, это был человек самых разнообразных талантов, которые ничего, кроме ограниченной славы среди пролеткультовцев, ему не принесли. Это были целые пьесы с диалогами, неповторимыми интонациями, безумными мизансценами. Заканчивалась импровизация каскадом акробатических номеров, разными фликфляками, имитацией падения из-под купола цирка, предсмертными криками и мгновенным возрождением. Потом он подбегал к роялю и, аккомпанируя себе, пел тут же выдуманную песенку.

Как жаль, что тогда не было магнитофонов и я не записал ни одной его песенки, ни одной его импровизации! Впрочем, неизвестно, как бы это все получилось в записи. Не завяли бы, не скукожились бы его великие импровизации?

Абсолютно убежден, что, если бы Володя Лавровский еще немного прожил, он прославился бы как выдающийся актер-импровизатор, куплетист-сатирик, художник-моменталист и клоун-эксцентрик. Но он прожил очень мало… Даже до большой войны не дожил.

В ту ночь, когда мы возвращались с праздничного концерта, где наши воспитанники стяжали небывалый успех, Володя был мрачен.

На улице его, как всегда, ждала Ниночка Барова. Она простояла часа четыре, дожидаясь нашего выхода. Володя заметил ее, небрежно поздоровался и пошел по противоположному тротуару.

Нина взяла меня под руку.

– Скажи ему, что я навсегда ушла от мужа, от семьи, что мне некуда деваться, негде даже сегодня ночевать, скажи, что я согласна жить с ним где угодно, что он должен меня взять с собой, познакомить с матерью и сестрами, что я постараюсь им понравиться, что у них будет бесплатная домработница, ведь это же им будет выгодно…

Она заплакала.

Я перешел на другую сторону улицы, взял за плечи Володю и передал ему все, что она сказала.

Он слушал и не слышал. Что-то промычал и покачал головой.

Я повел их к себе. Теперь я ночевал у двоюродного дяди на Трубной. А иногда у его любовницы в Марьиной Роще. Дядя и любовница уехали на курорт, и к моим услугам были две комнаты в разных районах. По дороге к Трубной в ночном магазине мы купили бутылку вина и еду. Мы шли пешком от Кухни, потому что трамваи уже не ходили, а на такси у нас не было денег, да и были ли такси в ту пору?

Уже светало, когда мы ввалились в дядину комнату. После наскоро съеденного студенческого ужина, несладкого чая и кислого вина я предложил справить сейчас же, здесь же их свадьбу. Музыки не было. Телевизоры не были изобретены. В ресторан нам по причине бедности пойти невозможно. К Володе поздно. Я сорвал с дядиной единственной кровати тюфяк, одеяло, подушки и постелил их на полу.

Открыли окно, и мы с Володей закурили.

Как жить дальше?

Что будет завтра?

Нина навсегда ушла из дому. Я был уже давно бесквартирным московским кочевником. Володя не мог рассчитывать на гостеприимство матери, двух сестер и племянницы, живших в одной маленькой комнате.

Ходили слухи, что Пролеткульт хотят закрыть, а Кухню на «Трехгорке» снести и вместо нее построить дворец. Охотный ряд вместе с «Синей блузой» рушили, чтоб построить Совет Народных Комиссаров, а напротив гигантскую гостиницу…

Спать мы не хотели, а семикилометровая ночная прогулка не отняла, а прибавила нам силы. Мы лежали на дядином тюфяке и давали друг другу советы. Никто не советовал себе, только другим.

Когда дошла до меня очередь выслушивать советы, Володя Лавровский уронил горящую папиросу на дядину подушку, прожег большую дырку в наволочке, замазал ее наскоро слюнями и сказал:

– Тебе, сынок, хуже всех. В тебя пока никто не влюблен, и тебе скоро двадцать. Специальности у тебя нет. Образование неоконченное и окончено не будет никогда. Актер из тебя не получился и не получится. Нет голоса, нет выдержки, а кроме того, тебя во время спектакля всегда тошнит, думаешь, я не вижу? Режиссером ты не будешь, ты слишком вспыльчив и неорганизован. Поэт? Но это же стыдно читать и слушать, что ты пишешь! «Рука станка крепка пока…»

– Что же мне делать? – в панике спросил я.

– Сделайся драматургом! Напиши драму. Или комедию. Только не о том, как одна баба стала подмастером. Напиши о комсомольцах. О себе, обо мне, о Нинке, о пролеткультовцах, о Красной Пресне. Напиши о маленьком провинциальном городке, откуда все бегут в Москву, словно чеховские три сестры. Никто не хочет оставаться в родном городе и строить там социализм. А кто же будет строить социализм в городе Пирятине, я тебя спрашиваю? Кто?

– Но, Володя, я не знаю никакого Пирятина. Я никогда не жил в маленьких городках. Всю жизнь только в больших городах: в Петербурге, в Харькове, в Москве.

– Тебе и не надо знать маленьких городов. Опиши Красную Пресню. Только не заставу, не главную улицу, а возьми Курбатовский переулок, Мантулинскую, Малую Грузинскую… Отдели их от Москвы. Вот такие деревянные домики, мальчишки голубей гоняют, все знают друг друга… А вблизи хлебозавод или мукомольная фабрика, гвоздильный заводик, спичечный… И все комсомольцы уехали в Москву. Осталось только три парня. Среди них один очень энергичный, очень талантливый и очень упрямый, который решил свой город превратить во вторую Москву. Да, да, в настоящий огромный город, из которого бы не бежали, а в который все бы стремились. Вот этот парень организует СЛОП – союз любителей обновленного Пирятина. Нет, надо назвать город как-нибудь иначе, а то настоящий Пирятин обидится. Назови его Нырятин. И общество: СЛОН – союз любителей обновленного Нырятина. Слушай, а ты видел когда-нибудь стадо диких слонов в джунглях? Не видел? Я тоже не видел. Не имеет значения. Когда идет такое стадо, оно сметает все преграды на своем пути – заборы, сараи, дома, все сметает! Не попадайся на пути. Вот такое движение поднимают в своем родном городе эти ребята из Нырятина. Пусть твои герои прут вперед, разрушая все препятствия, прут, пока живы, растаптывают, уничтожают обывательщину, затхлость, плесень, мещанство, канареек. И эпиграф возьми у Маяковского: «Опутали революцию обывательщины нити, страшнее Врангеля обывательский быт. Скорее головы канарейкам сверните, чтоб коммунизм канарейками не был побит!» А назови пьесу так: агитка о любви, дружбе и о цели жизни. Понял? А мы с Нинкой придем на премьеру.

– А ты, Володя, поставишь этот спектакль у нас в Пролеткульте?

– Нет. Я поступаю в Архитектурный институт. Актерство бросаю навсегда, ну его! Я окончу Архитектурный и попробую сделать проект нового театра, ну хотя бы у нас на Пресне. Снести к чертям эту старую развалину – Кухню и построить современный, сверхсовременный театр-дворец, наподобие греческих амфитеатров или Колизея, только с современной техникой, с лифтами, движущимся партером, с летающими ложами, с распахивающимся потолком. Пусть во время представления сверху будет лететь гигантское полотно, только что сотканное на «Трехгорке», прямо от станков на сцену. И пусть начинают светиться стены – ведь рядом же завод лакокраски! Новые светящиеся краски, лампионы, огромный оркестр, поднимающийся на движущейся платформе снизу, из-под пола. А потом выдвигаются лестницы, и все идут к Москве-реке гулять. Ведь она тут же, рядом… Спектакли будут ставить Мейерхольд и Маяковский… Как только кончишь писать пьесу про Нырятин, сейчас же начинай писать для нашего театра. Нам с Мейерхольдом и Маяковским понадобятся такие пьесы. Начинай! Заказываю!

Я никогда не видел Володю таким возбужденным, страстным. Наконец-то он высказался. Вот, оказывается, о чем он мечтает.

– А ты, Ниночка, чего ты хочешь?

Ниночка хотела Володю. Со всем его безумием, с проектами, с неустроенностью. Она хотела Володю, и больше ничего…

Прошла эта ночь.

Для нас она была рубежом.

Володя засел за учебники, он готовился к экзаменам в Архитектурный институт.

Ниночка вернулась к мужу, к сыну, к свекрови.

Я начал писать пьесу о Нырятине и о слонах.

Вечерами мы все продолжали встречаться в Пролеткульте.

Красная Пресня была краем театральным. Один конец ее упирался в театр Мейерхольда на Садово-Триумфальной площади. Другой – в Арбат, в Никитские ворота. Там Театр Революции, ГИТИС, Пролеткульт. Рядом Дом печати (ныне Дом журналистов), куда мы бегали в свободное и в несвободное время. И с кем только мы там не встречались! В Доме печати слушали мы первое чтение Маяковским его поэмы «Хорошо!». А через год в Краснопресненском Доме комсомола на Васильевской участвовали в обсуждении комедии «Клоп». Читал Маяковский. Рядом с ним был Мейерхольд. Когда окончилась читка, Мастер стал рассказывать постановочный план комедии, показал эскизы и просил высказаться.

Володя Лавровский и Леня Фридман полезли на сцену и прокричали, что пьеса им очень нравится. Мейерхольд пригласил комсомол Красной Пресни на первое представление. Мы поблагодарили. Мейерхольд просил принять резолюцию, одобряющую пьесу. Мы приняли.

Леня Фридман попросил Мейерхольда как можно подробнее обрисовать его, Мейерхольда, мнение о пролеткультах.

Мейерхольд ответил кратко:

– Мнение самое плохое. Перспектив не вижу. За деятельностью Пролеткульта не слежу.

Мы были очень огорчены.

Мейерхольд усиленно репетировал «Клопа», а мы, пролеткультовцы, выселенные из особняка на Воздвиженке (здание понадобилось отдать заграничному посольству), оказались под одной крышей с театром Мейерхольда. Помещение бывшего театра Зона разрезали по вертикали, Пролеткульту досталась левая сторона, там, где было кино «Зеркальное», а в первые годы нэпа казино. Новоявленные нэповские богачи проигрывали там целые состояния в рулетку, транткарант, девятку.

Двери от театра Мейерхольда к Пролеткульту были тщательно замурованы. Но все же мы ходили к мейерхольдовцам на спектакли и на репетиции, дружили с актерами.

Наступила генеральная репетиция «Клопа», устроенная специально для краснопресненского комсомола, как Мейерхольд и обещал.

Спектакль кончился, и разразился скандал.

Актерам много хлопали, они кланялись. Кланялись Маяковский и Мейерхольд. Затем на просцениум вышел Мейерхольд и обратился к зрительному залу:

– Ну как, понравилось?

Зрительный зал хором ответил:

– Спасибо!

Мейерхольд сказал:

– Нужен комсомолу наш театр?

– Очень! – сказал зрительный зал.

– Ну так вот, – сказал Мейерхольд, – мы просим вас сейчас вынести резолюцию и послать Совету Народных Комиссаров о том, что комсомол Красной Пресни требует, чтоб помещение, занимаемое Пролеткультом, было немедленно передано театру Мейерхольда. Вот резолюция.

И Мейерхольд прочитал проект резолюции.

Тут вскочил Володя Лавровский. За ним я. За нами Ниночка Барова. За ней Леня Фридман. И мы стали кричать:

– Провокация! А куда же девать Пролеткульт?!

Мейерхольд закричал:

– Куда угодно!

Тогда я побежал по проходу к сцене и закричал:

– Стыдно, товарищ Мейерхольд, травить родственную организацию!

Мейерхольд взбеленился и закричал:

– Не родственную! Пролеткульт мне не родственная организация!

В этот же миг ко мне подбежал молодой артист театра Мейерхольда Валька Плучек, схватил меня за рубашку и закричал:

– Сюда пробрались пролеткультовцы! Бей их!

И ударил меня и порвал на мне рубашку.

Я в долгу не остался. Нас рбзняли. Мейерхольд ушел. Так окончилась история с резолюцией.

И началась моя дружба с Плучеком, которая длится уже пятый десяток. Он, как вы знаете, народный артист, как некогда был Мейерхольд, главный режиссер Московского театра сатиры, интерпретатор драматургии Маяковского, возродивший эту драматургию для современной сцены после многолетнего перерыва…

А потом я покинул Пролеткульт, осточертело мне актерское дело, да и мешало работать над пьесой.

На премьере «Бани» у Мейерхольда я был, это было тягостное и малолюдное зрелище, неудача Мастера. Он уехал вместе с Зинаидой Райх за границу.

С «Трехгорки» меня и Володю Лавровского уволили. Кухню собирались ломать.

Мы с Володей, с Ниной, с Плучеком почти не виделись. Я сидел целыми днями над будущей пьесой о Ныря-тине.

И вдруг мы все встретились 17 апреля 1930 года на похоронах Маяковского во дворе Союза писателей. Это была тяжелая встреча.

Мы очень любили, мы обожали Маяковского, старались не пропустить ни одного его вечера в Политехническом музее и Доме печати. Мы знали, что он гений поэзии.

На балконе Союза писателей выступает Луначарский.

Вместе со всеми другими районами двинулась к гробу и Красная Пресня. Она была ближе других к Кудринской – площади Восстания, к улице Воровского. Все прилегающие улицы и переулки были запружены народом. Москва хоронила своего поэта.

Михаил Кольцов попросил подвинуться шофера на грузовике, сел за руль и повел траурный поезд.

Если внимательно и медленно смотреть кинохронику этого дня, то можно видеть идущих за грузовиком Володю Лавровского, Валю Плучека, Ниночку Барову, меня…

Через полгода с лишним в Большом Головиной переулке, одним концом выходившем на Сретенку, а другим на Трубную улицу, открылось в подвале новое театральное помещение, отданное молодому театру-студии под руководством Завадского. На открытии шла моя пьеса «Нырятин» («Идут слоны») – агитка о любви, о дружбе и о цели жизни. Над заглавием стоял эпиграф из Маяковского насчет обывательщины, канареек и коммунизма. На премьере присутствовали Луначарский, Мейерхольд, Москвин, мхатовцы, вахтанговцы, пролеткультовцы, все критики, драматурги… Главные роли играли начинающие артисты Мордвинов, Марецкая, Плятт, Туманов, Фивейский, Кубацкий, Конский и прекрасный Абдулов. Постановка Завадского. Музыка Милютина. Спектакль провалился.

То есть он не совсем провалился, были даже похвальные рецензии (например, Юзовского), отмечавшие талант исполнителей и молодость автора. Несмотря на отдельные занятные лирические и комедийные моменты, азарт исполнителей и постановщика, это, в общем, было нечто невнятное, несобранное…

На премьере в антракте меня представили Мейерхольду. Он меня, конечно, не узнал и отнесся весьма благосклонно.

После конца спектакля я вылез на сцену и, хотя меня никто не вызывал, полез целоваться с режиссером и со всеми исполнителями. Словом, вел себя как дурак. Пока не понял, что спектакль провалился. Впрочем, я был к этому готов, потому что за три месяца до этого дня пьеса моя уже успела провалиться в Ленинграде, в Красном театре Госнардома.

Я уехал на Урал, где пробыл почти год.

Перед отъездом я попрощался навсегда с Пролеткультом, с моими кружковцами на «Трехгорке», со Студией Завадского, с Трубной улицей…

В любви моей к Ниночке Баровой, которая вместе с Мужем и сыном уехала на длительный срок за границу, я так и не открылся.

Володя Лавровский долго хворал болезнью мозга (кажется, менингитом) и умер…

Теперь я снова часто бываю на Красной Пресне, хожу по ее переулкам: Курбатовскому, Малой Грузинской, по Валу, улице Заморенова, Мантулинским, Шмидтовским… Вижу, как преображается этот район, окруженный со всех сторон Москвой, часть моей жизни, послужившая натурой для моей второй пьесы. Сносятся деревянные и каменные домики – бывшие казармы и спальни Прохоровки, преображается, становится совсем другой Пресня, прокладывается проспект, состоящий из высоких, стройных, светлых зданий.

Но в переулках по-прежнему мальчишки гоняют голубей в синем небе, в небе моей юности.