Глава I

Море, матовое и в то же время блестящее, напоминало ртуть. Его бледная голубизна отливала серебром в лучах солнца, медленно опускавшегося за горы Аль-Мирд. Двое мальчиков — Мухаммед эд-Диб и его приятель Омар — лежали в тени под скалой. Несмотря на тень и легкий ветер с моря, лица обоих пылали, но не от жары, а от возбуждения, наполнявшего их до краев. Мальчикам было вовсе не до коз, которых им поручили пасти. Но козы — животные не глупые — отлично управлялись сами. К тому же местность была хорошо знакома: палатки племени таамире не первый день стояли на краю Вади-Кумрана.

— А дальше что, Мухаммед? — торопил друга Омар, положив потные ладони на колено приятелю. Мухаммед молчал, растягивая удовольствие.

— И тогда сказал Аладин колдуну, своему дяде: «Что же мне делать, о дядя! Прикажи, я повинуюсь!» — «Мой мальчик, — ответил африканский колдун, — меня радует, что ты, наконец, решился. Возьмись за это железное кольцо и отвали камень». И Аладин сделал так, как повелел старик. С неожиданной легкостью он приподнял камень и отвалил его в сторону. Тут его глазам открылась пещера. У входа в нее начинались ступеньки, которые вели в темную бездну. С любопытством он подошел ближе, желая узнать тайну пещеры. Но вдруг им овладел страх — ведь там могли жить джины, злые духи, и он резко отдернул ногу, которую уже было поставил на верхнюю ступеньку.

Неожиданно Мухаммед прервал монотонный напев сказки и обычным голосом спросил:

— Табак принес? А то не буду рассказывать. Хорошо тебе слушать, а я должен напрягать язык и память. Понятно тебе?

— Конечно, Мухаммед, — с готовностью ответил Омар, — только у меня сегодня мало. Понимаешь, отец догадался и стал так прятать кисет с табаком, что я его никак не найду. Но не беспокойся, вечером я его разыщу, и завтра у нас табаку будет хоть завались. Возьми вот, что осталось. На одну сигарету еще хватит.

Мухаммед, недовольно поджав губы, взял табак, осторожно снял с него несколько шерстяных ниточек, быстро скрутил сигарету и закурил.

— А в пещере действительно жили джины? — допытывался Омар.

— Дай докурю, тогда узнаешь.

С видом маленького шейха Мухаммед развалился среди камней, выпуская сквозь вытянутые губы облачка голубого дыма.

— Проверь пока, Омар, на месте ли наши козы!

Покорный слушатель вскочил и стал быстро считать.

— Все здесь, — сообщил он, усаживаясь на место, — ну, рассказывай скорее, что случилось в пещере.

— «Не бойся, мальчик, — сказал колдун. — Спустись вниз по лестнице, в конце ее ты увидишь дверь, которая ведет во второе, гораздо большее подземелье, разделенное на три зала. В каждом из них, справа и слева, стоит по четыре медных кувшина, больших, как винные чаны. Они до краев полны серебром и золотом. Но не трогай их, Аладин, мой мальчик. И прежде чем войти в первый зал, подбери свой бурнус и запахнись в него поплотнее и только тогда иди через первый, второй и третий залы, но не приближайся к стенам и остерегайся даже коснуться их краем одежды, иначе ты умрешь. Поэтому я и велел тебе подобрать бурнус. В конце третьего зала ты снова увидишь дверь, а за ней будет сад, где растут финиковые пальмы, гранатовые и оливковые деревья. Пройди его, и в конце ты найдешь лестницу в пятьдесят ступеней. Поднявшись по ней, ты попадешь на террасу. Там в нише стоит горящая лампа. Подойди и возьми ее в руки, потуши, вынь фитиль и вылей жидкость наземь, а лампу спрячь под бурнус. Не бойся, он не испачкается: жидкость эта — не обычное масло, а лампа — волшебная. Если же тебе захочется плодов из сада, можешь рвать, сколько душе твоей угодно. Это не возбраняется. Вот, держи волшебное кольцо, оно защитит тебя от всякой беды. А теперь смело ступай вниз и принеси лампу. И тогда до конца наших дней у нас будет столько золота, сколько песка на морском берегу».

Аладин спустился в пещеру, и там было все так, как сказал колдун. Только сад разочаровал его: вместо фиг на ветвях росли смарагда и бирюза — это такие драгоценные камни, Омар, ужасно дорогие; вместо оливок — жемчуг, а вместо фиников — алмазы и рубины, это тоже драгоценные камни.

Аладин понимал в таких вещах не больше, чем ты, голова твоя баранья, и решил, что это разноцветные стеклышки. Забавляясь чудесным блеском, он наполнил ими карманы и шелковый пояс, подаренный ему колдуном. Затем он пустился в обратный путь и подойдя к лестнице, крикнул колдуну: «Милый дядя, протяни мне руку, чтобы я смог выбраться отсюда». — «Сейчас, мой мальчик, — ответил хитрый колдун, — только сначала дай мне лампу».

«Как же я могу дать лампу? — сказал Аладин. — Она надежно спрятана под странными плодами на дне кармана и пока подождет». Тут старик разозлился, ибо он вовсе не приходился портному Мустафе братом, а Аладину — дядей, а был настоящим африканским колдуном. Он бросил какой-то порошок в огонь, пробормотал что-то, и — бух! — камень, который лежал у пещеры, закрыл вход. Аладин остался в темноте и не мог выбраться из подземелья.

Мухаммед раскинул руки и потянулся всем телом, застонав от удовольствия.

— А дальше что, Мухаммед? — приставал Омар.

— Что значит дальше? Я с полудня мучаюсь, рассказываю, а ты, лентяй, лежишь рядом и ничего не делаешь. Впрочем, Омар, я сам не знаю, что дальше. Когда дядя Хасан — знаешь, у него верблюд с седой головой, — дошел до этого места, ему понадобилось поехать в Эль-Кудс. Что было потом, он расскажет, только когда вернется, и то если у него все будет хорошо. А пока мне придется подождать, и тебе тоже. Хотя погоди, сказку об Али-Бабе и сорока разбойниках я знаю до конца. Слыхал такую?

— Давным-давно, — Омар недовольно щелкнул пальцами. — Мне рассказывала ее бабушка, когда я был маленьким. А ты и вправду не знаешь, что случилось с Аладином?

— Не знаю, Омар, и это так же верно, как то, что я лежу здесь. — Вдруг он вскочил на ноги. — Клянусь Аллахом! Мы тут с тобой заболтались и не видим, что солнце скоро зайдет. Быстрей, Омар, собирай коз, и домой! Не то будет скандал, мне же вовсе не хочется и сегодня отведать отцовского ремня. Еще с позавчерашнего дня все болит.

Быстро и умело мальчики согнали коз в кучу. Но одной не хватало, конечно, молодой нахалки, предпочитавшей карабкаться по склонам в одиночестве.

Крики огласили пустынное безмолвие скал. Мухаммед упрекал Омара, что тот раньше плохо считал, а Омар обвинял Мухаммеда, что своими глупыми россказнями он отвлек его. Но до драки дело не дошло. Солнце стояло очень низко, и надо было немедля отыскать беглянку.

Мальчики побежали в разные стороны, с ловкостью коз взбираясь на отвесные скалы. Но козы и след простыл, и им пришлось карабкаться все выше по известнякам, розовевшим под лучами вечернего солнца. Наконец, Омар нашел козу. Она стояла на высоком голом утесе, боясь спуститься, и при виде своего спасителя жалобно заблеяла. Между тем Мухаммед тоже кое-что нашел, но совсем в ином роде. Когда он, мокрый от пота, остановился, чтобы перевести дух, его блуждающий взор упал на отверстие в скале. Оно было величиной с человеческую голову. «Пещера, — мелькнуло у него в голове. — Подумаешь, редкость какая! В скалах Вади-Кумрана столько пещер, сколько дыр в прадедушкином бурнусе».

А все-таки это была необычная пещера! Все остальные пещеры мальчик знал, как свои пять пальцев, знали их и другие мальчики кочевого племени таамире, которые вот уже в течение многих недель что ни день бегали по побережью Мертвого моря. Им было известно, что пещеры эти пусты, как карманы нищего, что в них, к сожалению, к вящему сожалению, нет ничего, кроме летучих мышей и птичьего помета. Разве что пригоршня костей или черепков или непригодная каменная утварь «давно прошедших времен», как любили говорить отец и дед, с пренебрежением рассматривая «ценную» добычу и презрительно пожимая плечами.

Но эта пещера… А впрочем, есть ли вообще пещера за этой дырой? Если же есть, то никто не знает о ее существовании, никто, кроме Мухаммеда эд-Диба.

— Омар, — крикнул он вниз приятелю, — привяжи эту глупую козу, чтобы она опять не убежала, и иди сюда. Скорее!

Омар вскарабкался наверх.

— В чем дело, Мухаммед?

— Пещера! Гляди, пещера, о которой никто не знает. Знаешь, если…

— Если что, Мухаммед?

— Если там сокровища, как в пещере Аладина?

— Волшебная лампа?

— Да ну, зачем нам лампа. У нас есть керосин. Вот если бы медные сосуды с серебром и золотом! Мать рассказывала, что отец отца дедушки нашел однажды такую пещеру, а в ней был кожаный мешок с золотыми монетами времен султана Саладина. На эти деньги он купил себе целое стадо верблюдов и стал самым богатым человеком племени. А что бы ты сделал, если бы мы нашли клад?

Омар закинул голову, вытянул вперед толстые яркие губы и стал похож на рыбу, которая собирается схватить приманку. Затем он по-стариковски рассудительно произнес:

— Об этом я успею подумать, когда найду сокровище. Впрочем, сначала я купил бы целый центнер табаку и папиросной бумаги, потом собственную палатку, так что отец больше не посмел бы меня пальцем тронуть, несколько жен…

— Ты с ума сошел, Омар! Зачем тебе жены? Они все равно у тебя будут. Я так купил бы себе шикарный «Роллс-ройс» и поездил бы по свету, и новый ножик, а еще барашка, и ел бы его один, пока не объелся бы. Ну как, посмотрим пещеру? Может быть, там действительно клад.

Внизу истошно блеяли козы — приближалось время дойки, и молоко оттягивало набрякшее вымя к земле.

— Ах, да, — спохватился Мухаммед, возвращаясь с небес на землю, — уж эти мне козы! Ну хорошо, клад, если он там, никуда не уйдет. Ведь никто, кроме нас, не знает про пещеру. Кроме того, заруби себе на носу: нашел ее я, и по справедливости тебе ничего не полагается. Но раз ты мой друг, я отдам тебе четвертую часть. Да что там четвертую часть — половину! Согласен?

— Согласен. Ну, теперь пошли, завтра посмотрим, что там.

— До завтра еще далеко, — Мухаммед поднял с земли камень величиной с кулак, — давай хоть узнаем, глубокая ли она.

Он бросил камень в отверстие и прислушался. Но вместо глухого эха, обычного для глубокой пещеры, что-то задребезжало, и летучая мышь, черная и слепая, вылетела наружу. Мальчики испуганно отпрянули от темного отверстия.

— Джин! — сдавленным голосом крикнул Омар.

— Глупости, летучая мышь, — возразил Мухаммед, но и его сердце билось подозрительно громко и часто. Над горами теперь остался лишь узкий край солнечного диска. Козы блеяли все громче и громче.

— Пойдем, Омар, — сказал Мухаммед и повернулся на пятках, — не миновать нам взбучки за то, что мы поздно придем. Подождем до завтра. Я ясно слышал, как там что-то разбилось. И ты тоже, да? А ведь ни один разумный человек не поставит в пещеру пустые горшки. В них что-то должно быть. Знаешь, дядя мне говорил, что гяуры платят тысячи за один алмаз. Представь себе, вдруг горшок полон драгоценных камней? Хорошо бы узнать, большие ли эти горшки? Противное солнце! Почему именно сейчас оно должно зайти? Пошли! А если дома нам достанется, не велика беда. Может быть, завтра же у нас попросят прощения.

Даже утро этого дня было необычно жарким для начала апреля. Черные и угрюмые, лепились по склону горы изодранные палатки, но в самой их ветхости было что-то очень почтенное; казалось, они ведут свое происхождение от тех времен, когда пророк еще ходил по земле, или — почему бы и нет — когда Авраам-Ибрагим и другие праотцы пришли на эту землю.

Когда Мухаммед и Омар гнали своих коз по узкой утоптанной тропе, ведущей от палаток к Вади-Кумрану, солнце уже поднялось над горами восточного побережья Мертвого моря, сделав неяркие краски пейзажа еще более блеклыми, чем обычно. Одна из гор в той стороне называлась Нэбо, теперь ее называют Эн-Нэба. Отсюда, как написано в Библии, Моисей смотрел на землю обетованную. Но вот широкая седловина горы исчезла в лучах утреннего солнца.

Коричнево-желтые или бледно-красные, где на них еще падала тень, стояли холмы, дикие и пустынные, удивительно похожие один на другой. На их склонах, где чахла невысокая трава уходящей весны, лежал зеленоватый отсвет, похожий на свежую плесень.

— Эй, Омар, гони коз дальше, — крикнул Мухаммед. — Сегодня мы снова пойдем на старое место, к пещере, даже если там почти не осталось травы.

Всю ночь, рассказывал по дороге Омар, ему снилась пещера. Горшок, полный рюбизы, видел он, а другой — полный буринов. Мухаммед, с утра мрачный и неразговорчивый, как скупец, которого жестоко огорчают предстоящие траты, не мог удержаться от смеха и нарушил угрюмое молчание.

— Дурак ты, Омар, — сказал он, — это называется бирюза и рубины.

— Пусть их называют как угодно, — возразил Омар, не теряясь, — главное, чтобы они и в самом деле были в пещере. Знаешь, когда я вспоминаю этот звон, я все думаю, не спрятал ли там кто-нибудь оружие, мечи, например, или что-нибудь в этом роде?

— Не думаю. Кто же станет прятать оружие в пещере? Ведь оружием пользуются, поэтому его держат в палатке, у себя под рукой, а не где-то в отдалении. Дедушка говорит, что наше племя кочует в этих местах уже триста лет и, если бы кто-нибудь спрятал здесь оружие, он бы знал. Дедушка все знает. Он даже умеет читать и меня научил. Немного, конечно.

— А раньше, Мухаммед? До того, как сюда пришло наше племя? Когда неверные хотели завоевать страну?

— Отстань ты со своим оружием, Омар. Я — за драгоценные камни. И, конечно, звон вчера был от разбитого горшка. Вот увидишь, что я прав.

Тем временем они пришли на вчерашнее место. Козы черными пятнами рассыпались по склонам холма, а оба мальчика, даже не передохнув, вскарабкались наверх, к темному отверстию, которое, казалось, поджидало их. Мухаммед длинными тонкими пальцами первым ухватился за край скалы и подтянулся на руках. Сунув голову в отверстие, он ждал, пока глаза привыкнут к темноте, но руки и опиравшиеся на скалу ноги начали дрожать, и ему пришлось соскочить.

— Жаль, — сказал он, сердито закусив губу, — не успел все разглядеть. Но горшки, Омар, точно стоят там, такие узкие, длинные, как валики величиной с руку мужчины.

— А сколько их?

— Может быть, шесть, или десять, или двадцать. Разве так быстро сосчитаешь? Нагнись, Омар, я залезу тебе на плечи, потом ты станешь на цыпочки и тогда я смогу рассмотреть все как следует.

— Послушай, Мухаммед, — чуть помедлив, сказал Омар, — а вдруг в пещере действительно живут джины? Ведь через это отверстие человеку не выйти, разве что он умеет летать. Давай-ка уйдем, пока духи не разорвали нас.

— Если бы, малыш, в этой пещере жили джины, — возразил Мухаммед с видом умудренного жизнью старца, — они наказали бы нас еще вчера, когда я бросил туда камень. Хватит тебе болтать, лучше нагнись!

Омар нагнулся, Мухаммед вскочил приятелю на плечи, и когда они оба вытянулись во весь рост, Мухаммед смог просунуть голову в таинственную дыру.

— Кувшины, что я говорил! — воскликнул он торопливо и хрипло. — Много. Есть разбитые. Действительно, как валики, с бедро толщиной, только горловина немного уже.

— А пещера большая? Дверь и лестница вниз там есть?

— Никаких дверей и никаких лестниц. Пещера маленькая и тянется с севера на юг, как море Лота . Такой высоты, что мы оба поместились бы там, как стоим сейчас, В ширину чуть больше роста человека, а по длине в ней четыре или пять человек наверняка улеглись бы. Но не больше. Так, держись, я слезаю.

— Табак есть? — спросил он, вновь стоя на земле и утирая пот с лица. Омар, покраснев, протянул кисет.

— Так мало? — в голосе Мухаммеда слышалось разочарование. — А день еще только начался. У меня же совсем ничего.

— У меня тоже только-то и всего. Эка важность! Завтра мы отнесем шейху рюбизу и разбогатеем.

— Бирюзу!

— Ну да, бирюзу. Давай сейчас залезем и заберем ее.

— Ясно. Только сначала покурим. Курить лучше по половинке, тогда надолго хватит. И окурок не выбрасывай. Вот, возьми.

— А мы пролезем в эту дыру?

— Конечно, моя голова прошла свободно, значит, и туловище пройдет. Видишь, не так уж плохо, что мы еще маленькие.

А как мы выберемся обратно?

Я же тебе говорил, внутри отверстие не выше от земли, чем здесь. Подтянемся на руках. Ну, я полез. Ты за мной.

— Конечно, Мухаммед.

Вскоре они уже стояли в пещере, окутанные плотным облаком сухой едкой пыли, поднятой ими при прыжке, и кашляя и кряхтя, отплевывались. Затем мальчики робко обошли пещеру, ощупывая цилиндрические сосуды с крышками, напоминавшими миски для еды. Сосуды стояли вдоль стен, совсем как в пещере Аладина. Некоторые были разбиты кусками породы, отвалившимися от потолка, один или два — вчера камнем. Среди черепков не было ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней величиной с инжир, ни даже таких маленьких, как финик или косточка оливы. Только пыль и бесформенные тряпки, которые мальчики с презрением поддевали, переворачивали и откидывали в сторону босыми ногами. Мухаммед молча указал на ближайший к нему целый сосуд. Омар, давно забывший о том, что его может утащить джин, нетерпеливо сорвал крышку и небрежно бросил ее на землю.

Одновременно, как будто стянутые упругим резиновым кольцом, обе головы склонились над отверстием. Ничего… Расцарапанные руки с грязными ладонями нырнули в глубину, которая, быть может, все еще скрывала тайну, ускользавшую от глаз в вечных сумерках пещеры. Снова ничего. Сосуд был пуст. Так пуст, как через час или, пожалуй, два будет пуст кисет Омара.

Еще один сосуд. Ничего. И еще один. То же самое. По спине Мухаммеда прошла дрожь, и если бы не сознание того, что он взрослый юноша, почти мужчина, из гордого племени таамире, он бы сел посреди пещеры и заплакал от разочарования. Хорошо еще, что Омар стоит рядом и испытывает то же самое. Нужно взять себя в руки и сделать вид, будто все в порядке. Придется как следует откашляться, сплюнуть и вытереть лицо.

— Вот так, — произнес Мухаммед.

— Вот так, — откликнулся Омар.

— Значит, следующий!

— Значит, следующий! — как эхо повторил Омар.

В следующем сосуде что-то было. Но ни жемчуг, ни драгоценные камни не заблестели в слабом свете пещеры. Протянутые руки схватили что-то легкое, волокнистое, дурно пахнущее. Найдутся ли во всем свете мальчики, которые побоятся коснуться чего-то незнакомого, манящего, волнующего? Таких нет ни в Бранденбургской области, ни в графстве Хертфордшир, ни в штате Иллинойс, ни на берегах Конго. А о подростках-бедуинах и говорить нечего.

— Сверток тряпья, — голос Мухаммеда был еле слышен, несмотря на резонанс пещеры.

— Еще один, — произнес Омар, запуская руку в сосуд.

— И еще один, — добавил Мухаммед, теперь была его очередь.

— Как это барахло воняет!

— Да, тухлыми яйцами.

— И еще смолой. И это все сокровища, Мухаммед?

Мухаммед беспомощно пожал плечами. Он тоже представлял себе сокровища совсем, совсем иначе. Но что в том проку? Однако, разве одноглазый не король среди слепых, а заика среди немых? Разве вонючий сверток тряпья длиной в локоть не может считаться если не сокровищем, то хотя бы какой-то ценностью по сравнению с черепками и пустыми кувшинами? Джины пещеру не посещали, это было ясно. Только люди. А люди, когда бы они ни жили, позавчера или тысячу, или две тысячи лет назад, не стали бы прятать в таком уединенном, почти недоступном месте ничего не стоящие вещи. Конечно, нет! Значит, эти свертки чего-нибудь да стоят. Чего именно — это можно будет разглядеть позднее. А впрочем, что за смысл оставаться дольше в затхлой духоте пещеры, где все или почти все было, казалось, разведано?

— Вылезай, Омар, — приказал Мухаммед, — я подам тебе свертки, и мы их рассмотрим.

Неудачливые кладоискатели, кряхтя, растянулись на песке возле пещеры и позволили себе выкурить пополам вторую сигарету. Время близилось к полудню, когда мальчики приступили к тщательному осмотру находок. С тугого свитка льняного полотна свисали трухлявые лохмотья. На свежем воздухе при ярком свете дня свертки пахли не лучше, чем в пещере. Трудно было представить, что из них могут появиться на свет неописуемые сокровища, какие нашел в пещере Аладин. Но в нашем странном мире нет ничего невозможного, это знали даже двенадцатилетние бедуины из племени таамире.

— Давай! — приказал Мухаммед себе самому и своему приятелю. Вытащив старый перочинный ножик со сломанной ручкой, он принялся разрезать ветхое полотнище там, где оно не сразу уступало его проворным пальцам и не превращалось при первом прикосновении в пыль, заставлявшую мальчиков чихать. Вдруг нож наткнулся на какой-то твердый предмет, ломкий, как старый воск или смола. Это от него исходил такой скверный запах.

Своим ножом, не особенно острым, Мухаммед соскоблил с него остатки полотна, и вот в его тонких, подвижных пальцах оказался свиток темно-коричневой, почти черной, и очень хрупкой кожи.

— Держи крепко, Омар!

Омар взялся за край свитка, а Мухаммед, шаг за шагом отступая, медленно его разворачивал. Может быть, внутри все-таки спрятано золото или драгоценные камни… Ничуть не бывало. Это был лишь кожаный свиток, такой длинный, что в палатке длиной в четыре с четвертью и даже в четыре с половиной человеческих роста он бы протянулся от стены до стены. И все же это была не простая кожа: с внутренней стороны свиток покрывали письмена.

— Хм, — произнес Мухаммед с видом превосходства, — посмотрим, что это значит.

Он ведь учился читать и даже умел немного писать. Но на сей раз он похвастал своими познаниями преждевременно: как он ни старался, ему не удалось разобрать, что было написано на этом ценном или не имевшем никакой ценности свитке. Начертанные на нем буквы совсем не походили на круглые ровные арабские письмена. Странные, никогда не виданные мальчиком прежде угловатые, квадратные знаки напоминали маленькие черные брусочки. Мальчики развернули другие свитки — результат был тот же.

И вот Мухаммед и Омар, предоставив коз самим себе, уселись среди разбросанных вокруг свитков, испещренных непонятными буквами. Мальчики торопливо курили, но даже табак не вносил ясности в их юные головы. Они собирались найти сокровище, а нашли старую исписанную кожу, с которой не знали что делать.

Омар откашлялся и взглянул на Мухаммеда. В его темных глазах стоял вопрос. И если бы Мухаммед перевел его на язык слов, он бы гласил: «Ничего не вышло, а, Мухаммед? Это какая-то дрянь, как ты думаешь? А как же полный мешок табаку? А мои жены? А твой „Роллс-ройс“?»

Нет, нет и еще раз нет! Признаться, что мучился из-за никому не нужного хлама, — этого самолюбие мальчика не позволит.

— Все-таки это сокровище! — произнес Мухаммед чуть громче, чем следовало. — Мой отец скажет, как сделать из него деньги. Понимаешь, — быстро добавил он, ибо Омар молчал, а вопросительное выражение не сходило с его лица, — понимаешь, это же старинная вещь. К нам приезжает столько иностранцев в очках и тропических шлемах, с фотоаппаратами в блестящих кожаных футлярах, и все они ищут древности. Им, конечно, можно подсунуть эту штуку. К счастью, Аллах лишил их ума настолько, что они покупают все, что им предлагают, лишь бы это было старинным. А эта вещь, Омар, очень древняя. Конечно, сегодня вечером мы ничего не получим, и хорошо бы тебе поискать кисет твоего отца получше, чем вчера. Иначе завтра нам нечего будет курить, ведь мой отец, ты знаешь, слишком подозрителен. А теперь давай скатаем свитки обратно. Если не удастся, свяжем веревкой. Уж очень они хрупкие. Смотри, всюду валяются отломившиеся кусочки с этими смешными угловатыми буквами.

Он подул на землю, и легкие клочки, точно пух, разлетелись в разные стороны.

— Жаль, — глубоко вздохнул он.

— Чего жаль, Мухаммед?

— Что хотя бы в одном кувшине не было чего-нибудь существенного, чего же еще.

— Значит, ты признаешь, что…

— Что-о? Что это я признаю?! Уж не хочешь ли ты сказать…, — он сжал кулаки, и по лицу его было видно, что он готов броситься на приятеля.

— Нот, Мухаммед, нет, — заторопился Омар, — я хотел только… Значит, ты и вправду веришь, что наша находка чего-нибудь да стоит?

— Чего-нибудь? — Мухаммед гордо выпрямился. — Многого стоит, очень многого, Омар. Я же тебе сразу сказал, это сокровище.

— Вчера слишком поздно, сегодня слишком рано, — проворчал отец, когда Мухаммед эд-Диб вернулся домой. Прозвучала увесистая пощечина. Но ни один мускул на лице мальчика не дрогнул, он лишь сказал:

— Может быть, ты купишь мне часы, когда будешь в Бет-Лахме ?

У Юсуфа бен Алхаббала слова застряли в горле, и все его большое тело содрогнулось от смеха.

— Уж не воображаешь ли ты, что я Али-Баба и нашел пещеру сорока разбойников? Сезам, откройся, так? Часы! Прекрасно! А почему не верхового верблюда, Мухаммед, сын мой? Или автомобиль?

— Тоже неплохо, отец; от машины я определенно не откажусь. Но это мы еще обсудим.

— Ну-ка, признавайся, ты что, слишком долго сидел сегодня на солнце?

— Нет, зато я был в пещере, только не знаю, в какой, Аладина или Али-Бабы, и там я нашел клад. Смотри!

Он протянул отцу три свертка, которые положил у входа в палатку. Дрожащими руками Юсуф стал развертывать самый большой. Покрытый письменами свиток лег от одного края палатки до другого; значит, он имел семь и одну треть метра в длину при ширине около двадцати семи сантиметров. Но и Юсуф не мог прочитать написанного, не мог даже определить, где верх, где низ. Оба других свитка, много короче первого, были исписаны такими же таинственными знаками.

Мухаммед, дрожа как в лихорадке, переступал с ноги на ногу, в то время как отец его не спеша рассматривал свитки, отщипывал от них кусочки, нюхал и клал на язык. В конце концов мальчик не выдержал:

— Ведь это правда сокровище?

— Если Аллах этого захочет, — возразил Юсуф, пожав плечами.

Но когда он увидел, как лицо сына побледнело от безмерного разочарования, он обнял его и великодушно протянул свой кисет с табаком:

— Сядь, Мухаммед, покури. Ты уже не ребенок, мой мальчик, и я буду говорить с тобой серьезно. Время, Мухаммед, сейчас плохое, очень плохое. Ты так гордо сказал: «Сокровище!» Да, в доброе старое время эта редкая вещь была бы сокровищем. Тогда в Эль-Кудсе, в Бет-Лахме и даже здесь, на побережье Мертвого моря, было полно иностранцев, паломников и любопытных. Все они, и набожные христиане и неверующие туристы, с ума сходили по сувенирам, особенно по старинным. Тогда, скажу я тебе, мы делали хорошие дела. — Он вздохнул тяжело и сокрушенно. — В Эриха был у нас один человек, так он чеканил из бронзы, серебра и даже золота отличные древние монеты. Другой лепил из глины светильники, большей частью с непристойными изображениями, такие шли лучше всего. А одна фабрика в Саксонии, это очень далеко отсюда, за морем, у франков, ткала для нас ковры с превосходными потертыми местами и даже с проеденными молью дырами. Две другие фабрики поставляли кувшины и одежду, сплошь древние. Тогда мы хорошо жили, мой мальчик, иностранцы дрались из-за наших древностей и верили всему, что мы им рассказывали. Конечно, некоторым доставались и настоящие старинные вещи, ведь земля полна ими. Особенно много их было здесь, в пещерах над морем, и находили их пастухи вроде тебя. Но, я уже сказал, эти времена миновали. Теперь У нас идет война или что-то вроде этого между арабами и евреями, и мы, как при жизни моего деда, снова вынуждены продавать козий сыр и молоко в Бет-Лахм и немного заниматься контрабандой. Плохие времена, Мухаммед, сын мой, можешь поверить твоему отцу. Скрути-ка себе еще одну сигарету, мальчик, на это во всяком случае твоего сокровища хватит. Только не знаю, с какой стороны взяться за дело. Потолкую с шейхом. Он-то уж найдет способ, как сделать из твоей находки деньги. Но одно могу сказать уже сейчас: много получить не удастся, может быть, несколько фунтов. Все-таки это лучше, чем ничего. А больше в твоей пещере ничего не было?

— Нет, — Мухаммед эд-Диб старался придать своему голосу твердость, но это ему не вполне удалось, и несколько слезинок повисло на щеке.

— Там есть еще кувшины, но ни золота, ни драгоценных камней в них нет, одни свитки, такие же, как эти.

— Жаль, очень жаль. Все же, Мухаммед, если сможешь урвать время от коз — только прошу, не пренебрегай своими обязанностями, — ты и впредь не забывай о пещерах. Может быть, со временем найдешь получше этой. Вот так, а теперь иди спать, пора! И еще возьми себе табаку на завтра. Тогда не нужно будет красть его у меня, а, Мухаммед?

— Да, отец, большое спасибо.

Юсуф бен Алхаббал скатал свитки и спустя некоторое время вышел с одним из них из палатки.

Хотя таамире славились своей ловкостью и изворотливостью, Юсуфу не удалось выдать друзьям находку своего сына за сокровище, хотя бы и не очень значительное.

— Вполне возможно, что это древняя вещь, — рассудили они, — но древности сейчас не в цене. Кто знает, как долго это будет продолжаться. Во всяком случае, еще достаточно долго. Но можешь сохранить эту вещь до тех пор, пока рассудок не вернется к людям, и тогда богатые иностранцы выхватят ее у тебя из рук.

Но этот совет пришелся Юсуфу не по вкусу. Он считал, что синица в руках лучше, чем журавль в небе, и десять фунтов стерлингов в кармане полезнее, чем сто в то неопределенное время, о котором и мудрейший не может сказать, когда оно настанет.

Надежду, хотя и слабую, подал Ибрагим бен Али, который имел дело с кожей и шил для племени верблюжью упряжь и сандалии. Он полагал, что при всех условиях свитки можно разрезать. Правда, для новых изделий ветхая кожа была непригодна, но если использовать ее для починки? Однако очень скоро Ибрагим бен Али выкинул вон нарезанные полоски. Они не годились даже на заплаты. Стоило прошить их крепкой ниткой, как они расползались.

— Хлам — он хлам и есть, — заявил Ибрагим бен Али. — Забирай свои свитки обратно. Выбрось их, большего они не заслуживают.

Некоторое время Юсуф сокрушался, что подарил своему сыну табак и столько времени провел с ним и Омаром в пещере, где они в поисках сокровищ разбили остальные кувшины. В них оказалось всего-навсего четыре свитка (если считать каждый из трех найденных в одном сосуде обрывков за самостоятельный свиток, то шесть). Хотя Аллах и не любит проклятья, Юсуф на них не скупился. Ведь вот недоля: открыть пещеру, думать, что нашел сокровище, и потом убедиться, что на самом деле это никакое не сокровище, а только старый хлам, который никак нельзя реализовать.

Затем ход мыслей Юсуфа изменился. Он любил своего старшего, Мухаммеда, высокого и стройного юношу, который во всем рос настоящим сыном племени таамире. Его голос уже ломался, небольшой темный пушок на щеках говорил о том, что он становится мужчиной. Он снова и снова, скромно, но настойчиво, переводил разговор на свою пещеру и, вопреки всем разочарованиям и мнению мудрых старцев, гордился своей находкой, которая в его глазах была сокровищем и должна была им остаться.

Вздыхая и вспоминая темные, как ежевика, глаза Мухаммеда, Юсуф бен Алхаббал закатал свитки — их было семь или, если считать по-другому, девять — в новые (хотя тоже очень старые) тряпки. Он думал о том, удастся ли ему, если он в конце концов попадет в Бет-Лахм, навязать свои свитки торговцу контрабандой, доверенному лицу племени. Велик Аллах и неисповедимы пути его. Может быть, и удастся. Это было бы чудесно, и не только из-за маленькой прибыли, но еще больше из-за горящих надеждой глаз Мухаммеда эд-Диба.

 

Глава II

Чтобы до жары поспеть в Бет-Лахм — как-никак около 20 километров — Юсуф бен Алхаббал еще до рассвета сел на своего осла. С ним ехал еще один бедуин, а рядом бежали двое подростков, не давая разбредаться козам. Это было не просто, так как животные очень устали.

Недавно несколько людей из племени таамире совершили набег на территорию восточной Иордании и «нашли» это стадо в двадцать голов. Во избежание докучных и нескромных расспросов таможенников на Иорданском мосту, восточнее Иерихона, они переправили стадо через реку на плотах. Теперь нужно было как можно скорее сбыть его. В такое трудное время хозяин коз еще мог чего доброго явиться их разыскивать к таамире.

Продать коз не составляло особого труда — черный рынок обладал огромным чревом. Правда, покупатель мог сильно сбавить цену — козы ведь были в плачевном состоянии, но и это следовало принять хладнокровно и с достоинством, ибо лучше получить мало, чем не получить ничего или чем держать у себя животных, оспариваемых по закону. Впрочем, у бедуинов были отличные связи: в течение многих лет они считались самыми лучшими и надежными поставщиками черных рынков Вифлеема и Иерусалима.

Все получилось как нельзя лучше. Торговец Баба-Абдулла купил молоко, сыр и шкуры по обычным ценам (сбывая потом товары перекупщику из Эль-Кудса, он ради простоты расчета накинул на них сто процентов). За коз же дал половину того, что они стоили, и все-таки чуточку больше, чем ожидали бедуины, а так как сначала он соглашался только на четверть цены и набавил ее лишь после долгих препирательств, таамире остались очень довольны.

В то время как мальчики бродили по городу, а второй бедуин пошел навестить знакомого, Юсуф задержался у Бабы-Абдуллы. За чашкой кофе они не торопясь толковали о погоде, о плохих временах, о перестрелке в священном городе, о том, что совсем не стало приезжих…

— Аллах, однако, не оставил своих детей. Одной рукой он отнял у них сделки с неверными, а другой даровал им всеобщую нужду, а с нею черный рынок.

— Все же, — вздохнул Баба-Абдулла, — без чужеземцев хуже.

Вот этих-то слов и ждал так терпеливо Юсуф. От чужеземцев было рукой подать до древностей, поддельных и настоящих, одинаково приносивших большие деньги. Через полчаса дело зашло так далеко, что уже можно было показать привезенные свитки. Юсуф взял с собой три свитка из тех, что были найдены первыми и имели наиболее приличный вид.

Баба-Абдулла сморщил нос и презрительно прищелкнул пальцами.

— Ну что ж, — сказал он, — может быть, это и в самом деле древность, и все-таки это ничего не стоит.

Сердце Юсуфа забилось от радости. Таков извечный закон торговли, и не только в Вифлееме и в пустыне: тот, кто хочет купить, сначала поносит товар. Но вскоре он понял, что равнодушие и пренебрежение вифлеемца были искренними.

— Слово тебе даю, Юсуф бен Алхаббал, — сказал Баба-Абдулла и положил чуть дрожащую руку на плечо гостя, — за такую вещь теперь ничего не получишь. Кстати, откуда она?

— Мухаммед, мой старший сын, нашел ее в пещере. Он, наверное, первый, кто попал в эту пещеру спустя столетия или тысячелетия. Это старинная вещь, Баба-Абдулла, купи ее и сохрани до тех пор, пока не придут лучшие времена, а вместе с ними и чужестранцы. Я много не прошу — двадцать фунтов за все три свитка. Поверь мне, деньги принесут хорошие проценты. Потом ты без труда сможешь получить по двадцать фунтов за каждый маленький свиток, а за большой и все пятьдесят.

Баба-Абдулла засмеялся, и Юсуф не понял над чем: то ли он слишком много просил, то ли проценты показались торговцу ничтожными.

— Нет, — сказал он, — это дело настолько выгодно, что я лучше предоставлю его тебе самому. Послушай, друг мой, ты знаешь законы?

— Некоторые знаю.

— А законы, касающиеся древностей?

— Нет.

— Вот видишь, а в них все дело. С тех пор как англичане отменили мандат, каждый, кто найдет старинную вещь, должен сообщить о ней в Департамент древностей той страны, где эта вещь найдена. Следовательно, тебе придется совершить небольшое путешествие в Амман, там сдать свои свитки и рассказать, где находится пещера.

— А что я за это получу?

— Ничего… Впрочем, может быть, тебя посадят за то, что ты без разрешения завладел свитками, а может, дадут пинка пониже спины и отпустят, кто знает. Во всяком случае, ты и ломаного гроша не получишь ни за находку, ни в возмещение расходов на поездку.

— Я оставлю тебе свитки за десять фунтов, Баба-Абдулла.

Торговец возбужденно взмахнул руками.

— Не возьму ни за что, даже если ты мне приплатишь десять фунтов, — завопил он и вдруг шепотом добавил:

— Думаешь, я позволю себя на этом поймать? Эти древности можно продать только чужестранцам, а так как их нет, мне придется хранить свитки у себя. А ты знаешь, Юсуф бен Алхаббал, новая метла хорошо метет, так и с новой властью. Кто знает, что придет в голову нашему эмиру, — ах теперь он называется королем, да хранит его Аллах! — если он заполучит эту страну к западу от Иордана? Кто знает, не ополчится ли он против черного рынка? И если он обнаружит твои древности… тогда я обеими ногами попаду в западню. Нет, Юсуф, мне по вкусу только верные и выгодные дела. Твое же дело ненадежное и к тому же неприбыльное. Хватит, и ни слова об этом больше, не то я начну волноваться, а это вредно для моей печени.

Они сидели молча, пуская кольца дыма, под тихий перезвон кофейных чашечек. Наконец, Юсуф встал и распрощался.

В раздумье брел он по улицам, ничего не видящими глазами скользя по выставленным товарам, останавливаясь, чтобы поглядеть на драки или собачьи свадьбы. Так он добрался до площади перед ратушей. Без автобусов с туристами площадь казалась очень большой и пустынной. Юсуф уселся в тени кривой пинии, размышляя, что ему делать.

Хорошо бы, конечно, сохранить находку до лучших времен. Король Абдулла, если и станет искать что-либо запретное в Бет-Лахме или в Эль-Кудсе, вряд ли заглянет в палатки таамире, а если и заглянет, то у племени семьсот палаток, и почти невероятно, что он попадет именно в ту, где спрятаны свитки. Да, это было бы лучше всего!

Юсуф вспомнил об исполненных надежды глазах сына. Эти глаза совсем не подходили волку . Сегодня он, наверно, бросил коз на произвол судьбы и, дрожа от нетерпения, ждет отца, который обещал ему половину выручки. Разве мог отец, разве имел он право причинить мальчику такое разочарование? Сказать ему: твоя находка ни на что не годится и продать ее можно будет только через три, пять или десять лет, а сейчас это даже опасно…

Нет, так нельзя. Что же делать?

— Эй, Юсуф, ты что, грезишь наяву?

Одновременно чья-то рука опустилась на плечо Юсуфа. Он вздрогнул.

— Ты, Кандо. Нет я не грежу, просто задумался. Ты домой? Тогда я с тобой. Куплю у тебя кое-какие мелочи.

Халил Искандер Шахин, которого в Вифлееме называли просто Кандо, был владельцем маленькой лавчонки и обувной мастерской в старом городе. Обычно таамире делали у него закупки. Кандо был сириец и христианин, а кроме того, бывалый плут и, по-видимому, опытный скупщик краденого.

А что если попытать счастья у Кандо? Но сириец слушал вполуха то, что рассказывал Юсуф о свитках, и едва удостоил их беглого взгляда.

— Древности не пойдут, — сказал он. — Но это, кажется, кожа. И ее немало по нынешним трудным временам, когда даже приличной кожи не достанешь! Если только она еще достаточно прочная! Дело обстоит так: если твои свитки чего-нибудь стоят как древности, тогда они не годятся для починки сандалий. Если же они годны на подметки, тогда это не настоящие древности. Сложи их пока в угол. Сегодня мне не до них. Мы же не первый день знаем друг друга, Юсуф, оба мы порядочные люди. Оставь их у меня, вот тебе фунт стерлингов в задаток. Если я смогу использовать свитки как кожу, ты получишь еще два или три фунта, когда будешь снова в городе. Если же я продам их как древности, тогда, может, даже пять или десять фунтов. Больше ни в коем случае: как я уже сказал, древности сейчас не в цене.

Бедуин устало кивнул в знак согласия и спрятал деньги.

Один фунт стерлингов — сумма настолько ничтожная, что, пожалуй, нет смысла его делить. Пусть уж он целиком пойдет в пользу Мухаммеда, неудачливого счастливца, нашедшего эти злополучные свитки, которые никто не хочет купить. Поделиться можно будет потом, если удастся получить настоящую цену. Ах, да! Мальчик хотел часы, но часов за фунт не купишь. Тогда пусть он хоть получит удовольствие.

Юсуф проворно вытащил бумажку и протянул ее сирийцу.

— Дай-ка мне табаку на все деньги, хорошего табаку и хорошей бумаги.

В углу мелочной лавки Халила Искандера Шахина лежали и покрывались пылью свитки из кумранской пещеры. Торговец совершенно забыл о них, поглощенный множеством сомнительных сделок, которые отнимали все его время.

Лишь в один пренеприятный день, когда в поисках затерявшейся гири Кандо перевернул вверх дном свою лавку, свитки снова попались ему на глаза и вызвали чувство глубокого сожаления. Но жалко ему было вовсе не бедуина, с нетерпением ожидавшего продажи свитков и денег, а выданного авансом фунта стерлингов, который требовал прибыли.

Бережно, словно мать ребенка или садовник саженец плодового дерева, Кандо принес свитки в свое жилище, расположенное над лавкой, чтобы вечером, укрывшись от нескромных глаз, рассмотреть как следует.

Он обмерил свитки деревянным метром, служившим ему для отмеривания ситца, и выяснил, что длина большого свитка 7,34 метра, а ширина 27 сантиметров. Второй и третий свитки были значительно меньше: один имел 1,6 метра в длину, 13,7 сантиметра в ширину, другой, грубо сшитый из пяти кусков, 1,86 метра и 24 сантиметра. Итого это составляло (сириец торопливой рукой набросал цифры на грязном клочке бумаги) 2,6474 квадратных метра кожи.

Не бог весть что и далеко не так много, как казалось вначале. Но что еще хуже, кожа — особенно самого маленького свитка — была прескверного качества. Подметка из нее отвалится, прежде чем владелец сандалий успеет покинуть Вифлеем. А такие случаи, как известно, вредят репутации фирмы и побуждают клиентов обращаться к конкуренту.

Значит, эти свитки можно использовать лишь для починки обуви в наименее видных и уязвимых местах и аванс в целый фунт стерлингов был, собственно говоря, слишком велик. Ну, да об этом не стоит и думать! Его можно будет вернуть, набавив несколько пенни или филсов (если к тому времени новая валюта Трансиордании проникнет и сюда) на рис, чечевицу и другие продукты.

Итак, как кожа свитки никуда не годятся. Может, это темно-коричневое тряпье в дырах и пятнах все-таки древность и чего-нибудь да стоит?

Кандо вынул из комода лупу, развернул свитки, закрепив их концы стульями и коробками, опустился на колени и принялся рассматривать письмена.

На арабский не похоже, на сирийский тоже. Может быть, древнесирийский? Некоторое сходство, конечно, есть. Но если уж человек, слава Всевышнему, научился писать и читать, ученым от этого он еще не стал. Надо бы спросить кого-нибудь, но как бы не попасть впросак… Если вдруг выяснится, что свитки бедуинов из мнимой пещеры у Мертвого моря хотя и старые, но не древние, стыда не оберешься и уж обязательно тебя наградят презрительным прозвищем. Ведь, как известно, нет для людей ничего приятнее, чем судачить о промахах других. Отнюдь не безупречный, но все же уважаемый торговец не хотел, просто не мог этого допустить. Бели же свитки в самом деле древние и стоят много дороже, чем кажется с первого взгляда, ты сразу окажешься нарушителем законов о древностях как английских властей, так и вновь появившегося на свет королевства Трансиордании. Этого тоже нельзя допустить.

Втянуть в это дело компаньона, а то — не приведи господь — даже двух или трех стоит только в том случае, если на них можно положиться, как на самого себя. Но всякий знает, что таких людей не много на нашей грешной земле.

Еще одно обстоятельство осложняло дело: если это старое тряпье окажется впоследствии цепным, оно явится достойным объектом сделки. Но тот, кто сумеет правильно определить возраст свитков, обязательно должен знать об их уникальности к продажной цене и не преминет навязаться в компаньоны, а если ты на это не пойдешь, можёт выдать тебя с головой. И тут уж безразлично — мусульманин он, иудей или христианин, ибо люди всех вероисповеданий одинаковы в своих пороках.

Постой-ка… Служители церкви! Может быть, это единственно правильный путь. Вот кто будет молчать по долгу службы и совести! Они не корыстны, во всяком случае явно, и интересуются древностями, которые имеют отношение к их религии. Так как эти свитки, несомненно, древнесирийские (Кандо в своих рассуждениях превращал возможное в действительное), они представляют большой интерес для той церкви, которая старше, много старше Римской или Византийской и ведет свое происхождение по прямой линии от основанного апостолом Петром Антиохийского епископства. А вспомнил о ней Халил Искандер Шахин лишь потому, что сам принадлежал, не проявляя, впрочем, особого рвения, к западной сирийско-якобитской церкви.

Ее центром и временной резиденцией патриарха был монастырь святого Марка в Иерусалиме. Кандо хорошо знал, где он расположен. Резиденция архиепископа Афанасия Иошуа Самуила, митрополита Иерусалима и Трансиордании, находилась между Яффскими воротами и мечетью Куббет эс-Сахра в ста или двухстах метрах от озера Хизкии, у подножия крепости Эль-Кале, на границе еврейского, христианского и армянского кварталов. Вот туда он пойдет и доверит архиепископу свое возможное сокровище. Завтра он не может. Послезавтра будет праздник и митрополит не захочет вести деловую беседу. Зато на третий день он внесет ясность в это неясное дело, возможно очень выгодное, а может быть, и ничего не стоящее.

 

Глава III

Еще стояло лето 1947 года, когда сириец из Вифлеема оседлал своего ослика и отправился в Иерусалим. Политическое положение пока оставалось таким, что можно было отважиться на поездку, не рискуя сразу же попасть под пули.

После непродолжительного ожидания у запертых и тщательно охраняемых ворот монастыря святого Марка Халил Искандер Шахин, недоверчивый и испуганный, горбясь, поплелся вслед за братом-привратником по белым пустынным коридорам древнего здания, поворачивая то направо, то налево, то подымаясь на несколько ступеней вверх, то спускаясь вниз. Кандо уже начало казаться, что монастырь занял половину святого города, когда монах, наконец, остановился перед простой черной дверью, прислушался, склонив голову, и осторожно постучал.

Ответа Халил не услышал, но провожатый кивнул ему и, раскрыв дверь, жестом пригласил войти.

У окна, полузакрытого жалюзи, сидел митрополит. Если бы посетитель был сведущ в истории искусства, ему бы показалось, что один из древних ассирийских властителей с иссиня-черной бородой сошел с цветного каменного барельефа в музее и, переменив одежды, сменил вместе с ними царственную жестокость в лице на христианскую кротость. На Афанасии Иошуа Самуиле, сорокалетием митрополите сирийско-якобитской церкви, было черное, ниспадающее складками одеяние с широкими рукавами и блестящей красно-коричневой каймой. Его величественную голову покрывала черная шелковая митра в форме луковицы, а на груди сверкал большой золотой крест, усыпанный рубинами, и на другой золотой цепи — изображение богоматери.

Халил согнулся у двери в низком поклоне. Если бы желания обладали волшебной силой, он немедленно очутился бы в своей лавке в Вифлееме. Никогда прежде, даже в самых подозрительных и щекотливых деловых ситуациях, он не испытывал столь неприятного чувства: колени его были словно из ваты и ею же, казалось, была набита голова. Действительно ли голос, доносившийся от окна, звучит так тихо, или это ему только кажется? Все же Халил явственно услышал:

— Ну, сын мой? Подойди ближе, не бойся, если я разрешаю. Ты известил меня, что хочешь сообщить мне наедине весьма важную вещь, даже тайну, которая касается нашей церкви. Так ли это?

— О да, святой отец! — Халил хрипел, будто непрерывно пил и курил трое суток подряд.

— Я слышал о тебе, Халил, но, к сожалению, мало хорошего. До сих пор тебя весьма мало заботили дела нашей церкви, не в пример твоим покойным родителям. И занимаешься ты не всегда тем, чем подобает богобоязненному человеку. Не так ли?

— О да, святой отец! — теперь голос Халила звучал так, словно ребенок царапал старую жестянку тупым ржавым гвоздем. Но у митрополита, по-видимому, был хороший слух, ибо он склонил голову, чтобы скрыть едва заметную усмешку в темных завитках бороды.

— Подойди ближе, сын мой, — продолжал он, — я тебе уже сказал это однажды, и мне бы не хотелось повторять в третий раз. Садись! — Он указал на маленький табурет у громоздкого письменного стола, где не было ничего, кроме распятия, чернильницы из нефрита, папки для бумаг, пепельницы и телефона.

Шахин присел на краешек табурета и от всей души порадовался, что не нужно более полагаться на устойчивость своих ног. Затем он осторожно повернулся в одну сторону, потом в другую, но ничего не изменилось. Яркий свет иерусалимского утра по-прежнему падал ему прямо в лицо, а митрополит оставался в тени.

— Рассказывай! — донеслось до Халила, и он невольно вспомнил притчу о Моисее, с которым вот так же говорил таинственный голос, звучавший из пламени тернового куста. И Кандо начал рассказывать, не очень внятно и не всегда последовательно, постоянно перебиваемый встречными вопросами.

Халилу казалось, что это продолжалось долго, чуть ли не целый день, на самом же деле не более получаса. Наконец выяснилось все, что могло выясниться в такой сложной и запутанной истории, Халил развязал свой узел и выложил на блестящий, как зеркало, стол ломкий светло-желтый свиток.

— Хорошо, сын мой! — произнес митрополит Афанасий после долгой и мучительной паузы. — Я выслушал все, что ты смог рассказать мне, ты не можешь упрекнуть меня в том, что я был нетерпелив или невнимателен. Теперь я проверю, действительно ли свиток является древним документом нашей церкви. После этого я извещу тебя, и мы решим, что делать дальше.

Он протянул руку к звонку под столом, но. так и не нажал его. Халил, обретший внезапно дар ясновидения, поднял, как бы защищаясь, руку.

— Что еще, сын мой? — полуснисходительно, полунедовольно спросил митрополит.

— Святой отец, — с усилием произнес Халил, — вы же знаете, не легко ладить с бедуинами, а с таамире особенно. Если вы так хорошо осведомлены обо мне, то вам, конечно, и о них все известно. Эти свитки я не купил, я только взял их у таамире на комиссию. Они же — басурмане, святой отец, как я оправдаюсь перед ними, как объясню, где свиток, когда они потребуют его от меня. Они разнесут мою лавку, а меня убьют, если не получат ни денег, ни залога. Смилуйтесь, святой отец! Подумайте о моих малых детях!

Митрополит Афанасий резко выпрямился, его голос зазвучал грозно, как эхо далекой бури над вершинами Эфраимского нагорья.

— А ты думаешь о своих детях, Халил? Почему Игнатиус, твой младший, уже три недели не был в школе? Видишь, я знаю о тебе и твоей жизни больше, чем ты предполагаешь. Такое равнодушие к выполнению религиозного долга больше терпеть нельзя, понятно? Впрочем, — голос снова превратился в нежный шелест, как в притче о слуге господнем Моисее, — я сразу понял, что ты принес древности, не лишенные ценности. Представляют ли они интерес для нашей церкви, будет видно позднее. Во всяком случае, они так или иначе найдут свою цену, скромную цену, Халил, дабы ты и твои друзья — басурмане не создавали себе на этот счет никаких иллюзий. Но ты ведь только посредник, комиссионер, так ты сказал?

— О да, святой отец, — ответил Халил и даже не заметил, что чуточку солгал.

— Хорошо. Получив от меня известие, ты сообщишь об этом бедуинам или бедуину и с ними или с ним придешь ко вше. Перепродажа приносит только неясность и досаду. Я хочу иметь дело непосредственно с таамире. Но чтобы ты все-таки имел какую-то гарантию и в доказательство, что я к тебе расположен и намерения у меня честные, я дам тебе записку к брату-казначею. — Митрополит раскрыл бювар и набросал на листке несколько строк. — Брат выдаст тебе двадцать четыре фунта стерлингов. Авансом, понятно, Халил? Не вздумай вкладывать эти деньги в твои грязные дела и транжирить их. Я и бедуины спросим с тебя отчета в них. А теперь ступай. Подожди во дворе. Ты получишь не только задаток, но и свиток обратно. За него ты в ответе предо мной, ясно? Ведь я уже за него заплатил. Я тебе его вышлю через полчаса — посоветуюсь с отцами, понимающими толк в старине.

Митрополит позвонил, вошел монах и увел посетителя.

Митрополит Афанасий остался один. Почему он назвал сумму в двадцать четыре фунта, а не в десять или тридцать, он и сам не знал. Просто эта цифра первой пришла ему в голову. И пока он готовил себе кофе на маленькой итальянской спиртовке, а потом курил сигарету, его мучила мысль, не дал ли он слишком много.

Митрополит Афанасий не был ученым. Конечно, он получил необходимое образование, читал по-гречески и по-латыни, хорошо говорил по-французски и посредственно по-английски. Но во всем остальном он был только практиком, весьма опытным и очень ценным практиком, целиком поглощенным повседневными делами своей церкви. Не нужно забывать, что она принадлежала к древнейшим церквам христианского мира, была одной из пяти церквей, постоянно и по праву представленных в иерусалимском храме Гроба господня, что монастырь святого Марка находился на том самом месте святого города, где, согласно легенде, Иисус со своими апостолами был на тайной вечере.

Митрополит беспокойно шагал взад и вперед по своей просторной комнате. Поступил ли он умно или, напротив, безрассудно? Не опрометчиво ли было уверить Халила в том, что свитки старинные и чего-то стоят? Монастырские специалисты, о которых он говорил Халилу, существовали, к сожалению, только в его воображении и были, так сказать, дозволенной военной хитростью, чтобы продавец не подумал, что нашел глупца, которого можно околпачить. С другой стороны, монастырь славился великолепным собранием древнесирийских рукописей, для их изучения в Иерусалим приезжало множество ученых. Иной раз митрополит Афанасий разрешал доступ в библиотеку, но — подобно неизвестным ему хранителям Ватиканской библиотеки — не сразу и отнюдь не часто. И не один профессор в гневе сравнивал митрополита с драконом, стерегущим свое сокровище.

«А что если эти свитки увеличат унаследованные сокровища?» — Митрополит Афанасий подошел к столу, оторвал от свитка уголок, положил его в пепельницу и поднес спичку.

Гм, запах, и достаточно противный, доказал тому, кто был практиком, и только практиком, не в одних церковных делах, что перед ним не пергамент. Глаза его не обманывают — это кожа. Но кожа, помнится, употреблялась для письма много раньше, чем пергамент и даже папирус.

Что до содержания, то этот вифлеемец (между прочим, совершенно безнравственный малый) что-то плел о древнесирийском языке, в котором, вероятно, понимает столько же, сколько он, митрополит, в ядерной физике. По совести говоря, и у самого митрополита Афанасия весьма смутное представление о древнесирийском. Все же надо взглянуть на внутреннюю сторону свитка… Митрополит развернул его и на один конец поставил пепельницу, а на другой положил молитвенник.

Нет, даже он, не будучи филологом, с первого взгляда понял: это ни в коем случае не древнесирийский. Квадратные буквы несомненно древнееврейские. Следовательно, о расширении монастырской библиотеки нечего и думать. Жаль, а может, это и к лучшему. Монастырь беден, очень беден, община, подвластная митрополиту, несмотря на его пышный титул, мала и убога. Двадцать лет тому назад, еще семинаристом, митрополит слышал о знаменитом Шлимане, который раскопал в Микенах и Трое памятники старины, стоившие миллионы, о золотой гробнице Тутанхамона, найденной лордом Карнервоном и Говардом Картером. Конечно, эта штука на столе не золото, а только старинная кожа. Но может быть, ее удастся превратить в золото для блага нищего монастыря и нищей якобитской церкви, к вящей славе господней! Да будет так!

Внезапно митрополитом овладел страх. Что если это всего лишь свиток Торы из разграбленной, разрушенной синагоги, каких сотни в святой земле? Тогда двадцать четыре фунта — баснословная цена, все равно что заплатить за килограмм фиг столько, сколько стоит центнер пшеницы.

Но нет, это невозможно! Свиток выглядит очень древним, уж на свое никогда не обманывавшее его чутье митрополит мог положиться. Прискорбно, что их не учили древнееврейскому… В этом отношении христианские церкви Европы обладали тем преимуществом, что требовали от своих теологов, даже низшего ранга, хотя бы скромных знаний языка Ветхого завета.

Еще оставалась возможность отказаться от сделки, когда придут бедуины; и в сане митрополита остаешься сирийцем, хорошо знакомым с хитростями и уловками торговли. Если не удастся вернуть все двадцать четыре фунта — ведь и Халил тоже сириец, — тогда разница превратится в плату за обучение церковного сановника, делающего первые шаги в торговле древностями или даже в археологии.

Митрополит вытер пот с обычно холодного лба. Он понял, что беспомощен. Придется довериться каким-нибудь надежным людям, чтобы узнать настоящую цену свитка.

Решившись, он нажал кнопку звонка и распорядился тотчас, без промедления, созвать капитул отцов и братьев монастыря. Когда последние собрались в зале, они с удивлением выслушали весьма странные ордонансы своего настоятеля.

Один получил приказание собрать сведения о кочевом племени таамире, другой — о топографии и геологии северо-западного побережья Мертвого моря, третий должен был ознакомиться с музеями, библиотеками и научными учреждениями города, четвертый — навести справки об авторитетных гебраистах любого вероисповедания. Всем им вменялось в обязанность в течение суток сообщить, какими личными, служебными и научными связями они располагают в городе и за его пределами.

Досточтимые отцы и братья покидали зал, недоуменно качая головами, но в полной уверенности, что их митрополит, человек исключительно умный и деловой, не давал бы таких странных поручений без особых на то причин.

А митрополит Афанасий Иошуа Самуил с умиротворенным сердцем прочитал свои вечерние молитвы и тотчас заснул без сновидений.

Он был уверен, что сделал все, что можно было сделать в такой запутанной ситуации.

Прошло несколько жарких недель, жарких в прямом и переносном смысле этого слова. Во-первых, термометр, как всегда в июне, показывал от тридцати до сорока градусов, во-вторых, именно в это время английские власти перед тем, как покинуть город, разделили Иерусалим на две части: арабскую и еврейскую. Иные места, особенно священные для той или другой веры, оказались в квартале противной стороны, и это вызвало кровопролитные стычки. Еврейский квартал священного города был объявлен на чрезвычайном положении.

Именно в это время Юсуф бен Алхаббал явился в Вифлеем, чтобы узнать у Кандо, как обстоят дела с его свитками.

— Хорошо, Юсуф, даже почти отлично, — ответил сириец и, понизив голос, продолжал: — Митрополит Афанасий, митрополит — это примерно то же, что ваш главный муфтий, заинтересовался свитками и хочет их купить. Он даже дал задаток — десять фунтов стерлингов (при этом сириец растроганно подумал, что он все-таки честный малый).

Обрадованный бедуин спрятал деньги в кушак и решил на самом деле купить Мухаммеду часы, маленькие блестящие ручные часы с браслетом.

— Но есть одно серьезное сомнение, очень серьезное, — добавил Кандо, нахмурившись и сморщив лоб. — Святой отец не совсем уверен, что древности, которые ты принес, настоящие. Он хочет точно знать, где находится пещера, чтобы все проверить на месте.

— Нет ничего проще. Правда, несколько недель назад мы покинули Вади-Кумран, где совсем не осталось корма для овец, и поставили палатки много южнее, около Рас-Фешхи. Но если твой муфтий от устья Иордана, как вы говорите, пойдет вдоль берега Бахр Лут, которое вы называете Мертвым морем, — запомни хорошенько, Кандо, чтобы ты смог повторить ему, — он дойдет до маленького вади и пересечет его; затем будет другой вади, побольше — это Вади-Дабр, и его пусть твой муфтий тоже пересечет. Тут он увидит еще один вади, тоже маленький, но больше первого, это Вади-Юфат-Забин, и пусть он, идя по краю его, перейдет через первый горный перевал, а не доходя до второго, повернет от вади на север и сделает, двигаясь все время вдоль перевала, тысячу или тысячу двести шагов — я ведь не знаю, какой длины ноги у твоего муфтия. Когда же по левую руку от себя он увидит в скале расщелину чуть больше человеческой головы, это и будет пещера. Но твой муфтий может избрать и иной путь. Если он пойдет по дороге, что ведет из Эль-Кудса в Эриха, который вы называете Иерихоном, и свернет с нее там, где дорога круто поворачивает на север, а потом вскарабкается восточнее Неби-Муса ко второму горному перевалу и пройдет вдоль него тысячу или тысячу двести шагов на юг, — тогда он также найдет пещеру.

У Кандо все смешалось в голове, и Юсуфу пришлось еще четыре раза повторить описание дороги, прежде чем сириец крепко-накрепко запомнил его. Только после этого они договорились, что в следующий понедельник вместе отправятся в Иерусалим, чтобы передать свитки митрополиту. Едва Юсуф вышел из лавки, Халил покрутил вертушку телефона и потребовал монастырь святого Марка, чтобы сообщить митрополиту о предстоящем визите.

В понедельник утром два человека испытывали муки ожидания: Халил и митрополит Афанасий. Халила тревожило отсутствие бедуина. Кто мог предположить, что старая черная коза с белым пятном на спине принесет козлят, да еще в такую пору года! Ее и держали-то из милости, только потому, что Мухаммед просил сохранить жизнь его любимице. И вот нежданно-негаданно она произвела на свет двух козлят сразу, но, отвыкнув, котилась с трудом и задержала Юсуфа на добрых четыре часа.

Митрополит тем временем, рассерженный и даже немного обиженный тем, что ни его земляк и единоверец, ни бедуин со свитками до сих пор не постучались в ворота монастыря, решил больше не ждать и пошел обедать. С досады он забыл предупредить привратника, кого ждал все утро, и сказать, когда вернется. Именно в это время (автор просит у читателей снисхождения за этот как будто маловероятный, но исторически точный факт) Халил, Юсуф, брат Юсуфа и еще один бедуин, на долю которого также досталась часть пещерной добычи (иной раз лучше действовать не в одиночку), подошли к воротам монастыря святого Марка и потребовали, чтобы их впустили.

Гости не внушали доверия привратнику брату Булосу. Один из них, правда, был сириец и якобит, но остальные, люди грубые, плохо одетые и еще хуже выбритые, — бедуины. Что им нужно от его преосвященства в священных монастырских покоях? Тут пахнет замаскированным вымогательством, а то и чем похуже. Чего не может быть в это страшное время, когда все в городе идет вверх дном?

— Святой отец знает, что мы придем, он ждет нас, — молил Кандо.

— Так каждый может сказать, — проворчал привратник. Но чтобы не оплошать и не навлечь на себя попреков, он полюбопытствовал, что принесли посетители. Свитки пахли смолой и серой, и покрыты они были письменами не на священном языке сирийцев. Это отдавало мошенничеством. Все же привратник позвонил в приемную митрополита и выяснил, что тот ушел, не оставив распоряжений. В календаре также не было пометки о визите «бродяг и бандитов», как нелюбезно окрестил их про себя брат-привратник.

— Заклинаю тебя мощами святых апостолов и святого Игнатия Антиохийского, — чуть не плача, настаивал Халил. — Позови тогда хотя бы кого-нибудь из святых отцов!

Привратник, казалось, был глух и нем. Но как раз в это время через двор шел отец Бутрос. Полагая, что его внушительная внешность поможет без шума, а в эти дни шум был опасен для жизни, спровадить назойливых посетителей, привратник попросил его подойти.

Отец Бутрос приблизился и резко, но не без добродушия, спросил, чего желают пришельцы.

Между тем Юсуф совсем потерял терпение. Времени он потратил уже много, ему еще нужно было купить различные хозяйственные мелочи, а в Бет-Лахме их не найти.

— Твой муфтий просил нас прийти сюда, — сказал он сердито, — он хотел купить древности вашей неверной церкви, которые мы нашли. Вот они. — С этими словами Юсуф сунул руку в заплечный мешок и протянул священнику свиток. Ошеломленный Халил увидел, что этого свитка он не держал в руках.

Отец Бутрос развернул свиток, и так как он был не практиком, а ученым-теологом, то с первого же взгляда определил, что перед ним еврейские письмена. О странных ордонансах митрополита он совсем забыл, ведь с тех пор уже прошло несколько недель, а митрополит Афанасий никому и словом не обмолвился о своей тайне. Патер равнодушно выпустил из рук край свитка:

— Святому отцу нечего делать с этой гадостью. Если ты говоришь, что он велел тебе прийти, ты заблуждаешься или клевещешь. Это еврейские древности, они к нам не имеют отношения. Хочешь сбыть их, ступай в какую-нибудь синагогу. — И он подобрал сутану и ушел.

Халил тяжело вздохнул, когда перед его носом привратник захлопнул ворота. Сириец клялся Юсуфу и его брату, что это просто недоразумение, что оно обязательно выяснится, как только вернется святой отец. Но рассерженные бедуины, произнеся обычные в подобных случаях слова, направились по раскаленной солнцем площади к Суэкат-Алан, которую Халил привык называть улицей Давида.

Халил же в отчаянии остался у ворот монастыря и снова принялся стучать.

Тем временем бедуины расположились на отдых в тени Баб эль-Халиб, или Яффских ворот. Случай, нередко благосклонный к тем, кто его не ждет, свел их с седым умным купцом-евреем. Ему показалось, что у бедуинов какое-то дело — не то хотят что-то купить, не то продать. За спрос денег не берут, и он, зная, что хорошие сделки иногда совершаются самым необычным образом, поинтересовался, куда держат путь незнакомцы.

Те тотчас поняли, что перед ними еврей, и, вспомнив слова сирийского священника, рассказали ему, что в пещере, среди пустыни, нашли еврейские древности и не прочь их продать, если им хорошо заплатят. Старик насторожился. Они отошли в безлюдный из-за полуденного зноя закоулок у садовой стены армянского монастыря. Бедуины вытащили свои свитки и развернули один из них. Торговец посмотрел на буквы, прочел одну строчку, другую, пощупал кожу, потрогал ее… В самом деле, еврейские древности!

Как жаль, что у него деловое свидание и что им никак нельзя пренебречь! Синица в руках лучше соловья в лесу… Маленькое, но верное дело нельзя упускать ради, может быть, и крупного, но неопределенного. К тому же у него с собой очень мало денег.

— Гм, недурно, совсем недурно, сколько у вас таких свитков?

— Три, — Юсуф строго взглянул на своего брата.

— Ага, ну, скажем, тридцать фунтов.

— Ничего, — сказал Юсуф, — об этом стоит потолковать. Правда, я рассчитывал на пятьдесят, но, как говорится, мы могли бы сойтись в цене, если каждый немного уступит. Хватит у тебя денег?

— С собой нет, придется пойти ко мне. Но сейчас у меня нет ни минуты свободной, я и так уже опаздываю. Повторяю, я дам вам, не глядя, тридцать фунтов. Мы же порядочные люди, не правда ли? Приходите через два часа, т. е. когда часы пробьют четыре, в мою лавку. Яффа-роуд номер Вы умеете различать номера?

— Само собой, — с гордостью ответил Юсуф. — Мы придем. Жди нас и приготовь деньги, но немного больше, чем ты сказал.

Юсуф с удовольствием подумал, как обрадуется Мухаммед, когда отец вернется с такой суммой. Бедуины лениво побрели обратно к Яффским воротам и там столкнулись с Кандо, который разыскивал их и уже совсем отчаялся. Бедуины пожали плечами. Сделка была уже почти завершена, и они не видели оснований, почему бы им не утереть носа вифлеемцу.

Тридцать фунтов вместо жалких десяти или одиннадцати, если считать задаток! Услышав это, Халил побледнел, несмотря на жаркий день и перенесенные волнения. Но не будем к нему несправедливы: он изменился в лице не только потому, что от него уплывала хорошая сделка, не только потому, что боялся гнева митрополита, который неизбежно разразился бы, если бы тому не достались таинственные и, по-видимому, желанные свитки… Вовсе нет! Кандо взволновали главным образом события в городе, о которых он узнал, пока стоял у ворот монастыря, от проходивших мимо знакомых.

— Несчастные, — вскричал Халил, — хорошо, что я вас встретил. Бог или Аллах спас вас в последнюю минуту. Вы живете в пустыне и не знаете, что творится здесь, в Эль-Кудсе!

И он подробно, не жалея красок, поведал им о положении в городе.

— Пламя ненависти иудеев к сынам Аллаха разгорелось! Вас хотят заманить в западню, будут пытать и мучить, зарежут, убьют! Вы не знаете, что Яффа-роуд находится в еврейской части нового города и, как слепые, бросаетесь в западню, польстившись на приманку в тридцать фунтов, чтобы никогда больше не увидеть своих палаток, жен и детей. А потом, разве я не говорил тебе насчет законов о древностях, а, Юсуф?

Неисповедима воля случая, против которой бессильны людские старания. В эту самую минуту защелкали выстрелы, сухо залаял автомат у Дамасских ворот. И бедуины поверили всему, что им рассказывал Халил. Не сделав покупок, они вместе с сирийцем бежали из священного города, утратившего свою святость. По дороге в Вифлеем Кандо удалось уговорить бедуинов оставить ему все пять свитков .

Но даже хитрец Халил не догадывался, что у третьего бедуина было с собой еще три свитка.

На следующее утро, во вторник, Халил Искандер Шахин снова отправился в Иерусалим. На этот раз ему удалось увидеть митрополита.

Конечно, прием был не очень любезным, и, когда сириец рассказал о торговце-еврее, на его голову низверглась буря гнева, которую тот принял так же униженно и покорно, как пашня принимает дождь, непогоду и град. Что он мог возразить?

Митрополит Афанасий не меньше гневался и на самого себя, однако и виду не показывал. Он не мог себе простить, что уступил человеческой слабости и пошел обедать, вместо того чтобы, хорошо зная ненадежность своих земляков и бедуинов, терпеть голод и ждать посетителей. К тому же предложение старика-еврея сильно укрепило его предчувствие, что он напал на след ценных памятников старины.

Снова была назначена встреча, и на этот раз она состоялась. Таамире, довольные, один — своим сыном, другой — племянником Мухаммедом эд-Дибом, довольные Кандо и муфтием-митрополитом, возвратились на своих осликах из Эль-Кудса в Рас-Фешху, увозя с собой двадцать четыре фунта стерлингов.

Митрополит Афанасий тоже был очень доволен, что смог, наконец, положить древние, по-видимому очень ценные, свитки в сейф монастыря святого Марка. Только Халил Искандер Шахин был недоволен. В присутствии бедуинов святой отец вычел из его гонорара выданный раньше задаток. Кандо вздохнул и дал себе елово в следующий раз быть умнее.

Третий бедуин, имени которого история не сохранила, по дешевке и без шума продал свои свитки мусульманскому шейху в Бет-Лахме.

 

Глава IV

Двое мужчин брели по тропинке. Иногда они останавливались и украдкой оглядывались по сторонам, словно опасаясь, что за ними кто-нибудь следит. Но ничего и никого не было видно, кроме хищной птицы, кружившей высоко над горами.

— Не топай, иди лучше на цыпочках, — скомандовал тем не менее вполголоса один из путников — Халил Искандер Шахин. Вторым был его приятель Георгий, испытанный компаньон по темным или, во всяком случае, не слишком светлым делам. Георгий проглотил проклятие. Ему казалось, что шуму от него не больше, чем от прошмыгнувшей мыши. Но при шестидесяти пяти килограммах веса уподобиться мыши не так-то просто… Они побрели дальше. Тысяча сто шагов, тысяча сто двадцать, тысяча сто сорок, тысяча сто восемьдесят.

— Стой, Георгий! Видишь, впереди над нами отверстие в скале?

Маленькие прищуренные глазки Георгия обшарили отвесную скалу.

— Нет, Кандо.

Тысяча сто девяносто, тысяча двести, тысяча двести десять, тысяча двести двадцать…

— Стой. А теперь что-нибудь видишь?

— Может быть, Кандо. Давай вскарабкаемся наверх, хотя я не совсем уверен.

— Ну хорошо, попытаемся.

Действительно, на высоте чуть больше человеческого роста находился вход в пещеру. Это отверстие уже не было величиной в человеческую голову, бедуины немного расширили его, так что сирийцы без особого труда протиснулись внутрь.

Когда их глаза привыкли к темноте, они увидели в пыли и мусоре среди многочисленных черепков несколько исписанных обрывков кожи, оторвавшихся то ли от проданных свитков, то ли от других неизвестных рукописей, которые уничтожило время или унес опередивший их кладоискатель. Пришельцы подобрали находки и спрятали в сумки. Обрывки были так незначительны, что вряд ли окупят далекую и трудную дорогу, если этот вид древностей не подскочит в цене. К счастью, это было возможно. Недаром митрополит Афанасий и незнакомый еврей-торговец с Яффа-роуд давали за свитки так много.

— Постой, у задней стены стоят еще кувшины. Скорее, Георгий, дай мне камень!

— Не бей, Кандо, не бей! Кто знает, может быть, найдется безумец, который заплатит и за кувшины!

— Таких, Георгий, нет, на это не рассчитывай; если бы на них были какие-нибудь фигуры или еще лучше — что-нибудь непристойное, ну тогда, куда ни шло… Но кувшины совсем без украшений, а значит, ничего не стоят. Лучше разбить их камнем, это быстрее и чище, чем копаться руками в гнилье.

Один за другим кувшины были разбиты . Богатой добычи в них не нашлось, лишь несколько десятков обрывков кожи размером от одной до четырех ладоней, и всего-навсего один свиток, но и тот небольшой и в поврежденном состоянии.

Все же любая половина лучше, чем ничего. Почти довольные, сирийцы вылезли из пещеры.

Как взломщики, покидающие место своего ночного преступления, они воровато огляделись по сторонам и помчались вниз. Только там они отважились перейти на спокойный, размеренный шаг. Опасаясь, что за ними кто-нибудь следит, они время от времени поднимали то камень, то полузасохший стебелек и с деланным интересом рассматривали его.

В эти июльские дни 1947 года пещера Кумрана видела больше людей, чем за прошедшие девятнадцать столетий. Мухаммед эд-Диб и его друг Омар не раз проходили мимо. Юсуф бен Алхаббал освободил их от стада и послал на поиски других пещер в горы к северу от Хирбет-Кумрана.

— Вы карабкаетесь по горам не хуже коз, — напутствовал он мальчиков. — Принимайтесь за дело. Не жалейте трудов, не бойтесь царапин на теле и дыр на штанах. Царапины заживут, а дыры залатают, когда вы вернетесь. Еды вам хватит на неделю, и я надеюсь, что вы вернетесь не с пустыми мешками. Если находок будет много или вы не сможете их унести, не кидайте где попало, а спрячьте в определенном месте. Если сможете, завалите вход в пещеру камнями, только незаметно, чтобы издали не бросалось в глаза, что камни положены недавно. Неверные совсем не так глупы, как кажется. Полагаюсь на твой ясный ум, Мухаммед. Все, что я выведал в Эль-Кудсе, ты знаешь. Знаешь, что тебе попалось еще не сокровище, а лишь удачная находка. Но я не могу избавиться от предчувствия, что она еще станет сокровищем. Кроме того, где найдена одна ценность, могут оказаться и другие, ибо раз нашелся безумец, который спрятал свитки в почти неприступную пещеру, то он, вероятно, был не один. Ведь ничто так не заразительно, как безумие!

С тех пор мальчики лазили по окрестным скалам. Времени у них было сколько угодно, козы не мешали. Они искали пещеры и находили их чаще, чем им хотелось. Удовольствие и приключение превратились в труд, и к тому же тяжелый.

Не лучше чувствовали себя и монахи из монастыря святого Марка, посланные в пещеру митрополитом Афанасием. Им было поручено проверить сведения, не внушающие доверия (митрополит доверял бедуинам не больше, чем Халилу), и установить, существует ли вообще означенная пещера и нет ли в ней еще чего-нибудь ценного. Если есть, монахам следовало произвести тщательный отбор и принести свитки и другие подобные древности в монастырь.

В августе, в ту самую пору года, когда на раскаленной солнцем скале можно без труда изжарить яичницу, «экспедиция» отправилась в путь. Она состояла из Абуна Бутроса Соуми, его брата Георгия Исайи и араба Джабры. Последний выполнял в монастыре мелкие поручения и — трудно сказать, заслуженно или нет — слыл знатоком северного побережья Мертвого моря. Благодаря этому, а быть может, несмотря на это, монахи сразу нашли пещеру. Почтенные мужи, не лишенные дородности, вряд ли смогли бы, как юные бедуины или ловкие вифлеемские торговцы, протиснуться в узкую дыру в скале, да к тому же это едва ли соответствовало их сану. После того как они взвесили все возможности, Джабре пришлось пробить еще одно отверстие в пещере, пониже прежнего. Теперь оба святых отца и их провожатый смогли если не проследовать в пещеру с таким же комфортом, как по улицам Иерусалима, то во всяком случае не без удобств вползти в нее.

Они увидели то, что видели (а быть может, и своими руками сотворили) Мухаммед и Омар, Юсуф бен Ал-хаббал и вифлеемцы, — картину полного разгрома. Им удалось разглядеть ее лучше, чем их предшественникам, так как благодаря новому отверстию в пещере стало значительно светлее.

— Прекрасно, — произнес отец Георгий Исайя. Он как старший по званию принял на себя руководство экспедицией. — Ты, Джабра, останешься в пещере, и все, что здесь есть, будешь передавать моему брату, а он уже мне. Потом мы решим, что имеет ценность, а что нет. Впрочем, Джабра, черепки передавать не нужно, бросай их сразу у входа. Что же касается священных сосудов… Сколько их там, Бутрос?

— Четыре, брат.

— Один, самый красивый, мы возьмем с собою. Целые сосуды, Джабра, выставь в первую очередь. Прежде всего мы посмотрим, нет ли в них свитков.

Целых свитков, конечно, не было, только несколько довольно больших обрывков и лоскутьев полотна, в которое, подобно мумиям, были обернуты свитки. Самый большой лоскут монахи отложили в сторону, как вещественное доказательство для митрополита, остальные же пропутешествовали из рук в руки к выросшим у пещеры довольно большим кучам мусора, которые состояли в основном из черепков.

К концу дня монахи выполнили оба задания своего пастыря, хотя добыча, которую они могли унести, оказалась не так уж велика.

Ночь, жаркая, со светлыми звездами, поднялась из долин. Монахи и Джабра забрались в пещеру и расположились там на ночлег. Утомленные непривычным физическим трудом, они моментально заснули. Но едва миновал первый сон, как одного разбудил его собственный крик: ему показалось, что потолок пещеры обрушился и засыпал его. Второй проснулся от страшных стенаний соседа, сон третьего прервали приступы удушья.

— Тут не меньше пятидесяти градусов, — с трудом выдавил из себя Георгий Исайя и вылез из пещеры. Но и на воздухе было ненамного легче. Даже последняя остававшаяся дыня, теплая и невкусная, не освежила его. Забывшись в полусне, монахи ждали первой светлой полосы над Неби-Муса, чтобы отправиться домой. В этот день они собирались, не полагаясь на торопливые руки Джабры, более тщательно исследовать дно пещеры. Хотели поближе рассмотреть еще не выброшенные из пещеры черепки и уцелевшие сосуды, набросать план пещеры и зарисовать ее и, наконец, взять с собой самый большой и красивый сосуд. Но рассвет застал их обессилившими, да и дынь больше не было. Пошатываясь, они побрели по еле видимой тропке, протоптанной козами на склоне горы.

Всякий раз, когда им становилось чуть легче, все трое в сердцах проклинали жару и пещеру, потому что — в этом монахи не сомневались — бывают такие ситуации, когда даже святым отцам разрешено ругаться.

Чаще других чертыхался Джабра: он проводил свои дни не в прохладных монастырских кельях, и его натруженным легким было особенно трудно дышать. Кроме того, он где-то обронил машинку для скручивания сигарет, а так как скручивать их пальцами он давно разучился, из рук его выходило нечто среднее между сосиской и кулечком. Эти уродцы плохо горели. С одной стороны они воспламенялись почти до самого рта, но с другой только чадили, причем табачные крошки все время попадали в рот. Ждать помощи было неоткуда: один из отцов был некурящим, а второй употреблял сигары, которые Джабра презирал. Да, это был отвратительный день, и обнадеживало лишь то, что когда-нибудь он должен был кончиться.

На вопросы, поставленные митрополитом Афанасием несколько недель назад, были найдены исчерпывающие ответы. Теперь митрополит знал все, что нужно. Единственный пункт, еще вызывавший у него сомнения, разъяснился с возвращением измученных посланцев. Их поход митрополит Афанасий совершенно чистосердечно, хотя и абсолютно неправильно, иметь вал «археологической экспедицией». Отныне происхождение приобретенных рукописей не вызывало сомнений, и тем самым была доказана их подлинность. «Правда, их возраст еще не установлен, но за этим дело не станет», — думал митрополит, забывая о непрекращавшейся днем и ночью стрельбе, о нападениях и убийствах, бушевавших в разделенном надвое городе.

В качестве авторитетных знатоков палестинских древностей митрополиту назвали патера Ролана де Во — профессора и директора Библейской археологической школы французских доминиканцев и Джеральда Ланкестера Хардинга — генерального директора Иорданского Департамента древностей. Но от своих посланцев митрополит узнал, что патер де Во находится во Франции, а мистер Хардинг, хотя из города не выезжал, совершенно недосягаем.

— То есть как — недосягаем? — сердито спросил митрополит.

— Ведь это трансиорданские власти, досточтимый отец, — пожал плечами монах, — они не хотят иметь с нами ничего общего.

— Какая чепуха! Мы же не иудеи, мой милый! Мистер Хардинг — христианин, как и многие другие трансиорданские чиновники и служащие. Даже Глабб-паша, командир арабского легиона, — христианин, во всяком случае выдает себя за такового. Следовательно, нет причин отказывать нам, тем более что мы хотим только выяснить научный вопрос и просим совета мистера Хардинга. Что вы на это скажете?

Монах молчал, ему нечего было сказать.

— Досадно, — проворчал митрополит Афанасий. — Благодарю вас, можете идти.

Но прежде чем дверь закрылась, до монаха донесся вздох митрополита: «Приходится все самому делать!»

И вот митрополит Афанасий положил два свитка в свой потрепанный портфель и уселся в древнюю карету монастыря святого Марка. Сначала он направился в монастырь святого Стефана ордена французских доминиканцев на улице Наблус. Правда, патер де Во был за границей, но вряд ли в таком почтенном учреждении только один специалист по библейской археологии.

Митрополита ввели в большую комнату, из окон которой были видны вершины грота святого Иеремии. Весьма юный представитель ордена выслушал митрополита с исключительной любезностью и просмотрел свитки.

— Вам, преподобный отец, — извините, если я неправильно назвал ваш титул, — вероятно, не хуже, чем мне, известно, что древнейшая еврейская рукописная Библия — Кодекс Петрополитанус, датируемый 916 годом после Рождества Христова.

Митрополит этого не знал, но счел излишним сообщать об этом.

— Так вот, тысяча с лишним лет — уже преклонный возраст. Но если я вас правильно понял, вы придерживаетесь необоснованного, смею сказать, мнения, что ваш свиток лишит упомянутый Кодекс пальмы первенства. Дорогой монсеньёр, простите, преподобный отец, я, к сожалению, не могу согласиться с вашими аргументами. По коже свитка видно, что она старая. Это бесспорно. Но насколько старая? Буквы выглядят древними. Несомненно. Но, как вы знаете, еврейский шрифт, с тех пор как приобрел квадратную форму, стал гораздо консервативнее других шрифтов. Он очень мало изменился за свою многовековую историю. Если судить по шрифту, вывеска еврейского адвоката в квартале Шааре Цедек могла бы происходить из времен царя Давида.

Митрополит этого не знал, и к тому же это было неверно.

— Кстати, в науке о древностях, как ни в одной другой, полным-полно фальсификаций. Вам известен Доссена, вы знаете Шапира, подвизавшегося в области рукописей.

Митрополит оба имени слышал впервые.

— Я, разумеется, ни на секунду не сомневаюсь, что вы чистосердечно верите в то, о чем говорите. Но доказательства? Пещера, скажете вы. Неужели вы думаете, что мало-мальски искусный фальсификатор не сможет так «причесать» пещеру, что любой опытный человек попадет впросак? Или вы полагаете, что он не сможет своевременно обеспечить себе алиби? Но, быть может, я не компетентен. К сожалению, наш директор путешествует, и аббата Милика тоже нет в Палестине. Прошу вас, потолкуйте еще с некоторыми из наших отцов. Боюсь, правда, вы напрасно потеряете время, вам скажут то же, что и я.

Так оно и было. Все, к кому попадал со своими свитками митрополит Афанасий, один за другим повторяли то же самое.

Справедливости ради историку следовало бы отметить, что ни один из них не взял на себя труда исследовать рукописи. Некоторые даже не давали митрополиту развернуть свитки и положить на стол. Известным оправданием для этих людей может служить только то, что они не были ни палеографами, ни библеистами. Каждый из них занимался своей областью: надписями, керамикой времен Ирода, древнееврейскими и римскими водопроводами, аккадскими и коптскими обрядами погребения и сожжения мертвых, раннехристианской церковной архитектурой и так далее.

Утверждение митрополита Афанасия, что его рукописи найдены в пещере у Мертвого моря и что им по меньшей мере две тысячи лет, казалось абсурдным и фантастичным, тем более, что исходило от человека, не имевшего имени в научном мире и — это чувствовалось, как только он раскрывал рот — лишенного научной подготовки.

Дело казалось безнадежным. Усталый и расстроенный, митрополит Афанасий уже собирался покинуть монастырь святого Стефана, когда вдруг его осенило, что он может повидаться еще с одним своим знакомым, преподававшим в Археологической школе арабский язык. Земляк архиепископа, отец Мармадьи до вступления в орден доминиканцев был священником сироуниатской церкви в Ираке.

— Нет ничего проще, — сказал патер Мармадьи, выслушав митрополита. — Сейчас у нас гостит голландский патер Ван дер Плог. Он преподает Ветхий завет в Немегенском университете и считается весьма опытным гебраистом.

— Ван дер Плог? — в раздумье повторил митрополит. — Знакомое имя. Не он ли лет пять тому назад опубликовал работу о древнесирийских монахах? И был здесь прошлой зимой?

— Тот самый, — улыбнулся патер. — Серьезный ученый, на него можно положиться.

— Хорошо, — воскликнул митрополит Афанасии, — он здесь?

— Сейчас нет. Уехал в небольшую экскурсию, но не сегодня-завтра должен вернуться.

— Спросите его, пожалуйста, сразу же, может ли он читать еврейские рукописи и судить об их возрасте. И немедля сообщите мне. Ладно?

Патер Мармадьи выполнил просьбу митрополита. Ван дер Плог ответил, что ему не приходилось заниматься рукописями. Только посмотрев их, он сможет сказать, в состоянии ли в них разобраться.

Между тем митрополит Афанасий уже побывал в Иерусалимском бюро Департамента древностей. Сейчас невозможно установить, в какой последовательности развивались события — и чиновники, и археологи, подобно всем смертным, не любят сознаваться в своих ошибках. Точно известно одно. Митрополит Афанасий — не какой-нибудь там турист или незначительный проситель, а духовное лицо в сане архиепископа — так же, как и его посланец, не смог проникнуть к мистеру Хардингу. Правда, Хардинг не всегда находился в Иерусалиме, его резиденцией была столица Трансиордании — Амман. Но те подчиненные мистера Хардинга, с которыми довелось беседовать митрополиту Афанасию, в один голос твердили то же, что и юный патер из библейской школы, хотя были далеко не так любезны. Про себя они, вероятно, думали: этот человек не иначе как спятил. Старше, чем Петрополитанус! — уже плохо. Бедуины, сосуды, свитки, спеленутые, как мумии, пещеры у Мертвого моря — черт знает что!

Едва митрополит ушел, щеголеватые молодые люди из трансиорданского Департамента древностей высказались без обиняков. Возможно, юные англосаксы были способными археологами, но ничего не понимали в библейской археологии — это твердо установленный факт — и знали древнееврейский не лучше митрополита Афанасия.

Именно поэтому, очевидно, митрополиту Афанасию так и не удалось встретиться с Джеральдом Ланкестером Хардингом. Вероятно, его подчиненные рассуждали так: мистер Хардинг — человек известный, отягощенный тысячей различных обязанностей. В настоящее время он занят еще больше, потому что Иорданское королевство значительно расширилось за счет Западной Иордании, богатой памятниками старины. Время — деньги, это известно, но время мистера Хардинга не просто золото, а бриллианты. Наш долг — оберегать его от всяких пустяков.

В конце июля патер Мармадьи позвонил митрополиту и сообщил содержание разговора с профессором Ван дер Плогом. Митрополит тотчас пригласил Мармадьи и голландского патера посетить монастырь и осмотреть свитки.

Гостей провели в приемную архиепископа. После обычного на Востоке обмена любезностями митрополит позвонил, и монах принес на подносе четыре свитка. (Пятый имел весьма непривлекательный вид, к краям его, густо обмазанным смолой, прилипли обрывки полотняной обшивки. Видимо, внутри свиток также был пропитан смолой, и его трудно было развернуть, не повредив.)

— Они были найдены в сосудах, — сказал митрополит Афанасий.

— Где? — поинтересовался патер Ван дер Плог.

Архиепископ тонко усмехнулся:

— Им по меньшей мере две тысячи лет.

Патер тоже улыбнулся. Не потому, что митрополит не ответил на его вопрос… Нет! Голландцу показалось, в лучшем случае, странным определение возраста свитков. Но он был учтивый человек и, подавив усмешку, взял самый большой из свитков и с помощью отца Мармадьи развернул его.

Язык древнееврейский. Это не вызывало сомнений. Но письмо было таким необычным, что нечего было и думать прочитать его сразу. Ведь патер Ван дер Плог не был палеографом. Однако он относительно быстро разобрал слово в одном месте, слово — в другом, целое предложение — в третьем… Тринадцать лет назад патер защищал в Риме докторскую диссертацию о тексте из книги пророка Исайи и благодаря этому счастливому обстоятельству быстро нашел знакомую цитату. Другая запомнившаяся ему строка должна была бы находиться через полтора столбца. Он развернул свиток и нашел ее. Третью и четвертую также. По всей вероятности перед ним полный текст книги пророка Исайи. О возрасте свитка он пока ничего определенного сказать не может. Хотя, подождите! В конце рукописей обычно имеется колофон — примечание о том, кем и когда была переписана рукопись.

— Давайте развернем свиток до конца, — попросил он.

Сказано — сделано. Но чем ближе была заключительная полоса, тем сильнее ломалась и рассыпалась под пальцами кожа. То в одном, то в другом месте целые кусочки отламывались и падали на ковер.

Патер украдкой взглянул на митрополита. Видит ли он, что происходит? Митрополит видел, но не произнес ни слова, не сделал ни одного движения, даже не поднял отломившиеся куски. Мысли с быстротой молнии проносились в голове патера. «Если свитку Исайи действительно две тысячи лет, каждый его квадратный миллиметр — огромная ценность, и собственник должен беречь ее как зеницу ока. И если иностранец, пусть даже без злого умысла, портит и обрывает не квадратный миллиметр, а сразу несколько квадратных сантиметров и роняет на пол, владелец должен был бы вскочить, закричать, схватить наглеца за горло, во всяком случае принять какие-то меры». Но ничего подобного не произошло. Митрополит Афанасий сидел и непроницаемо улыбался.

«Что это может означать? Что митрополит не имеет представления о ценности рукописи? Тогда он не стал бы утверждать, что ей две тысячи лет. Единственный логический вывод — митрополит сам не верит ни в ценность рукописи, ни в ее возраст. И хочет найти простака. Скорее всего — это относительно новый свиток из какой-нибудь синагоги. Но и в этом случае свиток с полным текстом Исайи не моя собственность и я не вправе его портить», — думал Ван дер Плог.

— Подождите, — сказал он тихо патеру Мармадьи — попытаемся посмотреть начало.

Начало было особенно хрупким, и голландский ученый так и не решился развернуть свиток до конца. Он обратился ко второму свитку. Ему показалось, что перед ним необычайная смесь библейских и не библейских текстов. (Несколько лет спустя он узнал, что держал в руках Комментарий на Хабаккука.) Третий и четвертый свитки, по-видимому, не содержали библейских текстов.

— Увы, ваше преподобие, — промолвил патер Ван дер Плог, — мне очень жаль, но я не могу сказать ничего определенного. Без сомнения, свитки очень интересны, но действительно ли они так стары, как вы утверждаете? Смею спросить: какие у вас есть доказательства?

Митрополит пожал плечами и усмехнулся.

— Видите ли, будь мы в Египте, я поверил бы вам с первого слова. Там на протяжении десятилетий появляются на свет все более древние рукописи, сохраненные песком пустыни. Напротив, в Палестине, с ее весьма неблагоприятными для древних рукописей климатом, еще не находили ничего подобного. Единственным исключением может быть Иудейская пустыня на северо-западном побережье Мертвого моря. Но там, как и сейчас, не могло существовать человеческое поселение.

Митрополит, улыбаясь, молчал.

— Признаюсь вам, преподобнейший отец, я было думал, что вам всучили фальшивку. Но эта мысль исчезла, едва появившись. Палеография не моя область, но подлинность этих рукописей кажется мне неоспоримой. Что же до определения возраста, я предлагаю следующее: в Еврейском университете есть несколько специалистов по еврейской палеографии, в первую очередь профессор Сукеник. Если хотите, я охотно буду вашим посредником.

— Нет, не хочу, — отрезал митрополит Афанасий.

(Им руководил не страх перед специалистами, как решил впоследствии Ван дер Плог, а всего лишь боязнь «конкуренции»).

— Жаль. У меня есть приятель в Шокенской библиотеке, знаете, в этом известном хранилище древнееврейских рукописей. (Митрополит о нем понятия не имел). — Хотите, я вас с ним сведу?

— Нет, — ответил митрополит Афанасий.

Но Ван дер Плог не сдавался:

— Сейчас в Иерусалиме находится один еврейский ученый из Амстердама, он, насколько мне известно, отлично разбирается в древнееврейских рукописях. Ну как насчет него?

Митрополит в задумчивости погасил сигарету о край пепельницы. «Амстердам, — подумал он, — Амстердам очень далеко отсюда. Этот человек, вероятно, не испортит мне дела».

— Об этом стоит поговорить, — задумчиво произнес он. — Приведите его как-нибудь ко мне.

— С удовольствием. И еще одно, преподобнейший отец: вы говорили, что ваши рукописи были найдены в сосудах? Патер де Во в отъезде, но в Археологической школе есть другие специалисты, занимающиеся керамикой. По форме, обжигу и виду глины они смогут определить, когда был сделан сосуд. Если они скажут, что сосуду две тысячи лет, то хотя это еще не доказательство, что хранившиеся в нем свитки так же стары (у меня дома есть прекрасная шкатулка из слоновой кости времен Каролингов, но лежат в ней в высшей степени современные деньги!), все же было бы больше оснований отнестись к делу серьезно.

— Хорошо, — ответил митрополит Афанасий, — в ближайшие дни я пришлю вам сосуд.

Визит был окончен. Посетителям так или иначе пора было уходить, если они рассчитывали поспеть к обеду. После обеда в узком кругу зашла беседа о том, что видел патер Ван дер Плог. Он услышал все то, что уже пришлось слышать митрополиту Афанасию в стенах археологической школы, только в более откровенной форме.

— Грубая, вульгарная фальшивка, — воскликнул один из ученых отцов. — В оправдание митрополита я могу только предположить, что он стал жертвой обмана. Еще ни одному археологу не удавалось найти ничего подобного. Здесь, в святой земле, и не слышали о таких находках! Вспомните, прошу вас, что митрополит наотрез отказался связаться с еврейскими учеными. Надувательство, мой милый, явное надувательство! Свитки никакой ценности не имеют!

— Подождем, — осторожно заметил патер Ван дер Плог. — Подождем, что скажет мой ученый амстердамский друг и ваши специалисты по керамике.

Но последние ничего не сказали, ибо им не суждено было увидеть сосуды.

Свидание с ученым мужем из Амстердама также не состоялось. Валюты у него было в обрез, времени и того меньше, он не мог позволить себе гоняться за химерой, утопией, а именно об этом, по его мнению, шла речь.

Расстроенный и рассерженный, митрополит Афанасий, однако, не пал духом. Девяносто девять человек из ста уже отказались бы разыгрывать Дон Кихота и сражаться с ветряными мельницами. Тем большее восхищение вызывает митрополит сирийско-якобитской церкви, который не сложил оружия, хотя и не был специалистом, не знал древнееврейского языка и ровно ничего не смыслил в библейской и любой другой археологии. Им двигало чувство своей правоты и уверенность, что его приобретение представляет ценность для церкви, а может быть, и для всего мира. Известную роль, разумеется, играли и деловые соображения — надежда выгодно перепродать легко доставшиеся древности.

Пятого сентября 1947 года, несмотря на жестокую жару, митрополит отправился к антиохийскому патриарху Игнатию Ефрему — главе сирийско-якобитской церкви. Патриарх, известный арабист и автор истории сирийской литературы на арабском языке, понимал в древнееврейском чуть больше, чем ничего.

— Любезный митрополит Афанасий, — сказал он, выслушав рассказ гостя и осмотрев свитки, — вы, откровенно говоря, увлеклись. Не огорчайтесь. Не вы первый, не вы последний. Всегда лучше сделать слишком много, чем слишком мало. Свиткам от силы триста лет. Конечно, это ценные документы, но ни в коем случае не столь древние, как вы предполагаете. Спишите 24 фунта на непредвиденные расходы и передайте свитки в библиотеку монастыря. Если среди студентов нашей семинарии появится гебраист, он сможет выкроить из них диссертацию. Ни на что другое эта вещь не годится.

— Впрочем, стойте, мне пришла блестящая мысль! Вы все равно разъезжаете в это беспокойное время. Что бы вы сказали насчет поездки в Бейрут? Там, как вы знаете (митрополит этого не знал), находится американский методистский университет, в котором, кажется, есть превосходный гебраист… Покажите ему ваше приобретение, и если мы все заблуждаемся, я буду искренне рад за вас. А теперь примите мое благословение, сын мой.

22 сентября митрополит Афанасий посетил американский университет в Бейруте, но разыскиваемый профессор проводил отпуск в Соединенных Штатах.

Сидя под высокими прохладными сводами монастыря св. Марка в Иерусалиме, митрополит ломал голову, как быть дальше. Он удивлялся самому себе. Никогда прежде не проявлял он такого невероятного упорства! Но он не мог иначе. Раз вступив на этот путь, он уже был не в силах остановиться.

Одному из монахов митрополит Афанасий поручил купить в ближайшей книжной лавке еврейскую грамматику, и вот в то время как продолжался ожесточенный спор за Иерусалим и за «святую землю» и не проходило часа, чтобы не раздавались выстрелы и не лилась кровь, митрополит в поте лица изучал древнееврейский язык, чтобы самому прочитать свитки и не зависеть исключительно от других.

В бюро Иорданского Департамента древностей митрополит Афанасий познакомился с симпатичным молодым сирийцем Стефаном Ханна. Стефан занимал незначительную должность и, конечно, не смел иметь собственное мнение, отличное от мнения его начальства, но он, по крайней мере, не потешался вместе со всеми над митрополитом и даже сочувствовал ему. В конце сентября Стефан привел к митрополиту своего друга-еврея из Нового города (бывает дружба, которая не считается с границами) — Тобиаса Векслера, слывшего знатоком еврейских традиций и языка.

В келье митрополита на большом квадратном столе были разложены свитки из пещеры у Мертвого моря. Векслер осмотрел их, прочитал в одном месте слово, в другом — целое предложение.

— Это Исайя, — сказал он. — А это частично из Хабаккука. Это похоже на Тору и все же не Тора. Какие-то законоположения, может быть, апокриф.

— И? — требовательно спросил митрополит.

— Что «и»? Ничего, ваше преосвященство. Я не могу судить об этих текстах. Во всяком случае, это чистая фантазия, если вы думаете, что обладаете древними сокровищами. Если бы этим свиткам действительно было две тысячи лет, то ящика размером с этот стол, наполненного однофунтовыми банкнотами, не хватило бы, чтобы покрыть стоимость рукописей.

Митрополит от души засмеялся.

— Не будем говорить о деньгах, мой милый. — Тем не менее слова Векслера запали ему в душу. — Я по-прежнему утверждаю, что рукописи найдены в пещере у Мертвого моря, где не ступала нога человека. Это неоспоримый факт.

— Я не допускаю мысли, что вы хотите меня обмануть! — воскликнул Векслер. — Но вы сами, при всем вашем уме, попались на удочку! Уверяю вас, подобные сказки не захочет слушать ни один разумный человек. Пожалуйста, взгляните сюда, — дрожащими руками он развернул один из свитков и указал на его начало. — Видите, первая строка стерлась из-за частых прикосновений и ее исправили другими чернилами… А поправки на полях?! Они что-нибудь говорят вам? Ничего? Жаль. Вполне логично предположить, что община, которой принадлежали свитки, была бедной. Она не могла приобрести новые свитки и вынуждена была ограничиться тем, что дополняла старые. Теперь посмотрите сюда.

Векслер раскрыл второй свиток, побольше, а отложенный свиток со свистом свернулся.

— Это пророк Исайя, как я уже сказал. Но этот стих, — острый палец коснулся строки, — отклоняется от традиционного масоретского текста, незначительно, но все же отклоняется. Для меня это новое доказательство бедности общины, которая не могла обзавестись новыми полными рукописями и довольствовалась старыми. Насколько старыми, спросите вы. Не знаю, я не специалист по коже и письму. Возможно, им около двухсот лет, но не больше. Одно мне ясно: эти свитки были похищены во время антиеврейских эксцессов 1929 года из какой-нибудь бедной сельской синагоги.

— Ваши выводы не лишены последовательности, — заметил митрополит, — но я вижу изъян в вашей логике, господин Векслер. Об одном свитке вы, — вы, а не я! прошу это заметить, — сказали, что он содержит законоположения, которых нет в Ветхом завете, но лишь перекликаются с ним. Я недостаточно хорошо знаком с вашей верой и обычаями, но скажите, неужели возможно, чтобы в синагоге вместе с Торой и книгами пророков хранился, как равноценный, свиток, не принадлежащий к канону священного писания?

Тобиас Векслер покраснел, побледнел и снова покраснел.

— Нет, вообще, нет, — сказал он очень тихо.

— Вообще… А в частности? — митрополит Афанасий выпрямился и широко улыбнулся.

— В частности тоже нет. Этого, к сожалению, я не могу объяснить. Однако мое мнение непоколебимо.

— Мое также, господин Векслер. Благодарю за труд и ценную консультацию.

Векслер поклонился ниже, чем ему хотелось бы, и ушел.

Улыбка сбежала с лица митрополита. Сгорбившись, он встал и подошел к письменному столу.

— Собственно говоря, — пробормотал он, обращаясь к отражению в полированном столе своего великолепного, усыпанного драгоценными камнями креста, — мне бы следовало отступить. Одно разочарование за другим! Но какое-то чувство говорит мне, что они все ошибаются.

 

Глава V

Как ни старался митрополит Афанасий показать свои свитки верному и понимающему в них толк человеку, это ему никак не удавалось. Почти чудо, что он тем не менее не потерял веры в их ценность, хотя на время отказался от дальнейших действий и сложил свитки в сейф.

Между тем наступил октябрь, и там, где всякие уловки и переговоры оказались бессильны, митрополиту помог случай. Монастырю принадлежал в Новом городе дом, в это время он сдавался в наем. Им заинтересовался врач-еврей и пришел в монастырь узнать об условиях аренды. Отец — управляющий недвижимым имуществом отлучился, и врача провели к митрополиту. Врач так понравился ему, проявил себя таким знатоком древностей, что митрополит Афанасий решился рассказать о своих злоключениях со свитками.

— Я, — улыбнулся врач, — лечу болезни человеческой кожи и ничего не смыслю в древней коже. Но вот ректор Еврейского университета, профессор Магнус, мой хороший знакомый. Сегодня же созвонюсь с ним. Он пришлет настоящего специалиста. По-моему, следует торопиться, ибо кто знает, сколько времени еще сохранится связь между Старым и Новым городом. Кстати, вы предполагаете сохранить свитки или склонны их продать?

Митрополит с задумчивым видом покачал головой:

— Если выяснится — а это уже и сейчас почти не вызывает сомнений, — что старые рукописи не представляют интереса для нашей церкви, то, принимая во внимание наше затруднительное финансовое положение…

— Я вас вполне понимаю. Итак, положитесь на меня, я немедленно поговорю с ректором.

Врач сдержал обещание, и спустя несколько дней к митрополиту явились два сотрудника университетской библиотеки. С изумлением рассматривали они свитки, взволнованно переговариваясь, к сожалению, по-древнееврейски. Митрополит еще недостаточно хорошо знал язык, чтобы следить за быстрым диалогом.

С разрешения митрополита посетители сфотографировали некоторые строки большого свитка, затем с изысканной любезностью распрощались, обещав вернуться, как только проинформируют специалиста по древнееврейским текстам, имени которого они не назвали.

Несколькими часами позднее в монастыре появился еще один гость — торговец древностями. Его также направил врач. Торговец посоветовал послать пробные куски свитков в самые большие антиквариаты Европы и Америки на комиссию.

Митрополит не согласился. Он опасался, что в разрезанном виде свитки могут утратить свою ценность. К тому же после экспертизы еврейского профессора они могут повыситься в цене. Но митрополит умолчал о своих соображениях.

Несколько дней он провел в нервном ожидании. Ни библиотекари, ни специалист, о котором они говорили, не появлялись. Объяснялось это тем, что специалист — профессор Сукеник был в отъезде.

Когда в конце ноября профессор вернулся в Иерусалим, он нашел у себя дома письмо от одного антиквара, сообщавшего, что он видел у мусульманского шейха в Вифлееме древние еврейские свитки, купленные им у бедуинов, или нечто подобное.

Бедуины утверждали, что нашли свитки в пещере у Мертвого моря. Это известие взволновало Сукеника. Наконец что-то интересное! Не просмотрев остальной почты, он кинулся звонить антиквару. Последний, к счастью, смог ему показать довольно большой лоскут кожи, полученный в заклад.

Какие древнееврейские документы были до того времени найдены?

В 1945 году сирийский торговец Кираз строил дом в квартале Тальпиот. Когда рыли фундамент, обнаружили оссуарии — каменные ящики с человеческими костями. Сукеник сам исследовал оссуарии, на которых были высечены имена покойных, и датировал их I в. до н. э. — I в. н. э. Кроме того, науке были известны папирус Нэш из Египта с текстом десяти заповедей — его датировка остается спорной — и несколько надписей.

И все. Со страстью первооткрывателя и в то же время трезво, точно и сдержанно, как настоящий ученый, профессор исследовал рукописный фрагмент. Он дрожал как тростник под напором морского ветра.

«Не смею высказать, что я думаю о рукописи, которую видел сегодня», — читаем мы в его дневнике.

Запись была сделана 29 ноября 1947 года, в тот самый день, когда Объединенные Нации санкционировали окончательный раздел Палестины на еврейское и арабское государства. Решение это могло означать лишь одно: холодной войной последних месяцев дело не ограничится. Отныне должна начаться война «горячая».

Как поступить профессору Сукенику? Как правоверный еврей, исследователь Ветхого завета, археолог, он должен немедленно отправиться в Вифлеем и установить связь с владельцем бесценных рукописей, которые могут совершить переворот в многовековых представлениях о становлении Ветхого завета или, по крайней мере, значительно изменить их. Во что бы то ни стало за любую цену он должен купить эти рукописи.

Но как в такое опасное время идти непосредственно в район военных действий? Сукеник посоветовался со своим сыном, не только гебраистом и археологом, но и майором еврейских партизанских войск.

— Вопрос весьма сложный, — ответил сын. — Как солдат, я безусловно против твоей поездки. Как археолог, я считаю, что ты должен поехать, хотя это и очень опасно. А как сын я говорю: ты мой отец, и я подчинюсь любому твоему решению.

Профессор Сукеник поехал в Вифлеем уже на следующий день, когда арабы попытались блокировать еврейскую часть Иерусалима. Они нарушили связь с Тель-Авивом и прервали железнодорожное сообщение, нападали на еврейские автобусы, переворачивали, взрывали и сжигали их. Несмотря на это, Сукенику удалось добраться до Вифлеема. В обычное время туда можно было доехать за пятнадцать — двадцать минут, а дойти прогулочным шагом за полтора часа, теперь же Сукенику пришлось полдня карабкаться по козьим тропам, пробираться через сады и оливковые рощи.

Поездка оказалась удачной. Сукеник купил три полных свитка и большое количество фрагментов и цел и невредим вернулся со своими сокровищами в Иерусалим. Слух об этом быстро распространился в Вифлееме.

Халил Искандер Шахин, который не знал и не мог знать, что привел в движение целую лавину, бледнел и дрожал от страха — перед войной и перед законом. Слишком много людей были осведомлены о том, что у него есть рукописи! Один пакет с фрагментами он закопал в саду. Ведь ни один настоящий делец не продает весь товар сразу, особенно если последний покупатель даже не стал торговаться — верный знак, что цена может повыситься.

А в это время профессор Сукеник, совершенно забыв о тревогах войны, сидел в своем кабинете, расшифровывая рукописи. Его волнение росло с каждой строкой.

Итак, его предположение было совершенно правильным. Предстоял переворот в библейской науке, более того, он уже начался во время расшифровки. И произвели его довольно плохо сохранившийся текст пророка Исайи и несколько фрагментов. Два других свитка, по всей видимости, восполняли большой пробел в истории Израиля и его религиозной жизни. В одном из них рассказывалось о войне сынов Света против сынов Тьмы, во втором были псалмы и гимны, отсутствующие в псалтыри.

Когда работа Сукеника близилась к завершению, взволнованный и счастливый профессор решил сообщить всему миру о сенсационной находке.

В январе 1948 года иностранные журналисты получили приглашение на пресс-конференцию в еврейском агентстве печати: В такой-то день в 16.00 профессор Сукеник сделает важное сообщение о находке древнейших рукописей Библии.

— Этот человек не иначе как спятил, — прохрипел представитель Франс-пресс.

— Идиот, — подхватил журналист из херстовского Интернейшнл Ньюс Сервис.

— Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность, как сказал старик Шекспир, — резюмировал корреспондент «Таймс».

Его коллега из «Манчестер гардиан» сухо добавил:

— Пусть он делает сообщение кому хочет, только не нам.

Мужи прессы единодушно решили, что, возможно, этот Сукеник и способный ученый, но не реалист. Типичный профессор, который не видит жизни за книгами и бумагами. Кроме господина Сукеника, все в Иерусалиме знали, что каждый день между тремя и пятью пополудни Арабский легион имеет обыкновение обстреливать Израильское агентство печати. Назначать пресс-конференцию там и в такое время было не только безумием, но и самоубийством.

«Профессоров, — рассуждали журналисты, — много, и если граната угодит этому чудаку Сукенику в лоб, найдется другой (профессор, разумеется, а не лоб). Но мы, журналисты мирового класса, мы незаменимы и остережемся рисковать жизнью. Мы преспокойно останемся дома. Допустим, что в агентстве печати и в самом деле разорвется бомба, не только арабская, но и научная, ну что ж, несколько третьестепенных репортеров, несмотря на опасность, несомненно пойдут туда и, если им удастся вернуться живыми, на следующий день передадут информацию».

Но вокруг Сукеника ходило множество слухов, и случилось так, что в назначенный час все журналисты были на месте. Пресс-конференция оказалась более многолюдной, чем любая другая.

Один американский журналист, которого контузило взрывом гранаты, прежде чем он успел войти в здание Израильского агентства печати, не разрешил увезти себя домой и потребовал, чтобы его внесли в зал заседаний, находившийся под угрозой обстрела.

Слушая профессора Сукеника, журналисты совершенно забыли о войне, которая бушевала за стенами зала.

— Исследования еще впереди, — говорил профессор Сукеник, — но уже сегодня я могу с уверенностью сказать, что находки из пещеры у Мертвого моря не просто древнейшие, но и первые в мире рукописи периода античности на древнееврейском языке. Они появились между II и I веками до нашего летосчисления и, следовательно, на тысячу лет старше, чем известные до сих пор полные рукописные тексты Библии. В числе находок есть свитки, созданные какой-то неизвестной нам еврейской религиозной общиной. Из них книга «Война сынов Света против сынов Тьмы» имеет, по-видимому…

Где-то совсем близко от зала заседаний с шумом разорвалась граната. Зазвенели осколки стекла, со стен посыпалась известка, от потолка отвалилось несколько кусков штукатурки.

Сукеник рассеянно поднял голову, с удовлетворением убедился, что стены и потолок еще целы, и, как ни в чем не бывало, продолжал:

— …особое историческое значение. Я приведу вам несколько строк из первой главы этой книги.

«Сыны Леви и сыны Иуды и сыны Беньямина, изгнанные в пустыню, станут бороться с сынами Тьмы, всем своим воинством против их орд, когда сыны Света вернутся из пустыни народов, чтобы поселиться в пустыне Иерусалимской… Молнии засверкают во всех концах земли, сливаясь в светлое пламя, пока не минуют навеки времена Тьмы. Великолепие, и радость, и бесконечный день наступят для всех сынов Света. Сыны Света и сыны Тьмы будут бороться между собой во славу силы господней, в грохоте битвы и под воинственные клики, и это время бедствий для народа, избавляемого Богом».

На сегодня довольно. Я позволю себе в ближайшее время пригласить вас еще раз, чтобы рассказать о дальнейших результатах своей работы.

Трудно сказать, читал ли в то время газеты митрополит Афанасий Иошуа Самуил, скорее всего — нет, поэтому в феврале он мог еще ничего не знать о внезапно возникшей «конкуренции». А между тем именно тогда его усилия увенчались, наконец, конкретным результатом.

По-видимому, отец Бутрос указал митрополиту на учреждение, куда последний еще не обращался, — Американскую школу восточных исследований. 18 февраля 1948 года митрополит Афанасий и патер Бутрос отправились туда и показали свои свитки доктору Джону Треверу (директор школы Миллард Берроуз, профессор теологического факультета Йельского университета, как и многие другие действующие лица этой истории, находился в отъезде).

Тревер принялся рассматривать рукописи с тем большим интересом, что, собственно, приехал в Иерусалим с заданием найти подходящий материал, при помощи которого можно было бы создать широковещательную рекламу доброй старой Библии, забытой широкими кругами населения Соединенных Штатов Америки. К сожалению, рукописи не были его специальностью, и он не мог судить ни об их возрасте, ни об их ценности. Но Тревер читал газеты и, следовательно, знал о пресс-конференции Сукеника.

До сих пор он считал появившиеся в печати сообщения научной ошибкой или погоней за сенсацией. Но вот перед ним лежали свитки, может быть, не менее древние, чем свитки Сукеника: «Вот была бы находка! — взволнованно думал он. — Во всяком случае нужно попытаться закрепить ее за нами, то есть за Соединенными Штатами и нашим институтом!»

— Отлично, господин митрополит, — сказал Тревер с ласковой улыбкой, — я рад, что вы сразу попали по адресу. Конечно, я не вправе сейчас вести с вами переговоры. Профессор Берроуз, по-видимому, через несколько дней вернется из Ирака. Оставьте пока ваши свитки здесь. Тогда я смогу ознакомиться с ними поближе, да и в нашем бронированном сейфе они будут в большей безопасности, чем во время поездки по городу.

Митрополит, как бы защищаясь, поднял обе руки. Нет, нет, ни в коем случае, свитки должны находиться при нем, отдать их он не может! Пусть досточтимый доктор Тревер не беспокоится об опасности, которая грозит свиткам на улицах, он, митрополит, уповает на бога.

— М-да… — Тревер колебался. «Сказать, что ли, митрополиту, что он, Тревер, надеется на сейф, made in the United States of America , больше, чем на провидение? Пожалуй, не стоит».

— Но как же нам исследовать вашу находку, если мы лишь минуту держали ее в руках? Поймите, это невозможно!

Приветливо улыбаясь, митрополит Афанасий предложил доктору Треверу сфотографировать любые места из свитков. Но увы! Доктор Тревер не был искушен в фотографии, а привлекать на помощь кого-нибудь из сотрудников Школы на этой ранней стадии переговоров было нежелательно. В конце концов доктор Тревер решил самым тщательным образом срисовать несколько строк из большого свитка. Это он мог сделать сам.

«Хорошо, — думал Тревер после ухода гостей, рассматривая листок с перерисованными буквами, — но как же определить возраст свитков, хотя бы приблизительно? Если бы я хоть что-нибудь смыслил в этой области археологии». Растерянно разглядывал он стеллажи с книгами, стоявшие вдоль стен, будто ждал, не придет ли помощь оттуда. Но книги молчали. Тревер выдвинул ящик стола, чтобы достать новую пачку сигарет «Лаки страйк», и тут ему на глаза попалось несколько черных коробочек. Это было то, что нужно: диапозитивы старых библейских текстов, оставшиеся от его предшественника! Взяв одну коробочку, Тревер отправился в аудиторию и вставил ленту в проекционный аппарат. Сначала шла древнееврейская рукопись, хранящаяся в Британском музее, на крае диапозитива белой тушью стояло «IX век». Тревер сравнил буквы на экране со своим рисунком. Даже ему, не специалисту, очертания букв на рисунке показались более древними.

Дальше… Ага — это папирус Нэш. До сих пор он считался самой древней еврейской рукописью и датировался I веком до н. э.

Здесь Тревер нашел ошеломляющее сходство со своей копией, но, будучи осторожным ученым, решил, что находится под впечатлением пресс-конференции Сукеника. Вдруг погас свет, что отныне должно было стать обычным явлением. Работает ли еще телефон?

Телефон работал. Тревер позвонил в монастырь святого Марка и попросил митрополита на следующий день приехать со свитками в институт. За это время, мол, нашелся фотограф, достойный доверия (на самом деле Тревер все же решил удостоить доверия одного из сотрудников Школы). Кроме того, ценность рукописей поднимется, если опубликовать их снимки (как оказалось впоследствии, это не соответствовало истине).

Уже давно наступил вечер, почти ночь. Тревер разбудил своего коллегу профессора Вильяма Браунли, рассказал ему в отрывистом, телеграфном стиле о невероятных событиях дня и потащил его, прямо в пижаме, в библиотеку.

Электричества все еще не было, и оба ученых при тусклом свете предусмотрительно запасенной керосиновой лампы просмотрели все книги, в которых шла речь о старых рукописях, папирусах, текстах и их толковании. Они все больше убеждались, что напали на след великого открытия.

— Странно лишь то, — доктор Браунли с удовольствием зевнул, — что, если верить сообщениям газет и твоей копии, рукописи Сукеника и митрополита очень схожи, а обнаружены они в разных местах. Газеты пишут, что свитки Сукеника найдены в пещере у Мертвого моря, причем ни один порядочный журналист, боясь вылететь из газеты, не отважился бы сочинить такую небылицу, достойную пера беллетриста. Митрополит же утверждает, что случайно натолкнулся на свитки в некаталогизированных фондах монастырской библиотеки. Я подозреваю, что рукописи происходят из одного источника. Кто же лжет — Сукеник или митрополит? Сукеник — известный ученый, рукописи его собственные, вряд ли он станет скрывать истину. Митрополит не имеет имени в науке, ему нечего беречь. Но имеет ли митрополит право лгать и умеет ли он?

— Милый друг, — ответил Тревер, — у меня такое впечатление, что митрополит больше заинтересован в продаже рукописей, чем в их научной экспертизе. В этом случае его сан не имеет значения: для того, кто продает или покупает, все средства хороши, лишь бы повысить или, наоборот, сбить цену. Завтра он снова придет, и мы общими усилиями выпытаем у него, откуда свитки. Лучше всего нагнать на него страху, чтобы с самого начала умерить его требования. Кстати, в литературе о папирусе Нэш часто встречается имя В. Олбрайта. Ты его случайно не знаешь?

— Лично нет. Но это известный палеограф, один из лучших наших специалистов. Сейчас он профессор университета Джона Гопкинса в Балтиморе.

— Отлично, пошлем ему фотографии и дождемся ответа, прежде чем предпринимать решительные шаги.

Несмотря на волнение, давала себя знать усталость. Ученые зажгли свечи от керосиновой лампы и отправились спать. Но странно! Сон не шел. Быть может, они и в самом деле сделали важное открытие… Эта мысль ни на минуту не покидала их.

На следующий день митрополит, который пришел в сопровождений патера Бутроса, сразу признался, откуда на самом деле происходят свитки. Тревер торжествовал. Сукеник считался неоспоримым авторитетом, следовательно, свитки были древнейшими библейскими рукописями, ценность которых невозможно было выразить в деньгах.

— Кстати, один щепетильный вопрос, господин митрополит, — начал Тревер запланированную атаку, — вам известно законодательство о древностях?

— А есть такое? В первый раз слышу.

— Тем хуже для вас, ибо незнание закона не может служить оправданием! Все памятники старины принадлежат государству, на территории которого они найдены. Утаивание их влечет за собой наказание — тюремное заключение сроком на несколько лет.

Митрополит побледнел. Конечно, за долгую историю сирийско-якобитской церкви не один патриарх, митрополит или епископ томился в темнице персидских царей или мусульманских султанов, но во имя веры, а не из-за действий, которые в миру считаются преступными. Какую мрачную перспективу нарисовал этот улыбающийся доктор Тревер!

— Ужасно! — вздохнул митрополит. — Я ничего не знал! Уверяю вас, что впредь буду самым добросовестным образом поддерживать контакт с Трансиорданским Департаментом древностей. Да я еще сегодня свяжусь с ним и подробно напишу обо всем мистеру Хардингу.

— Нет, нет, господин митрополит, — поспешно возразил Тревер, — это ни к чему. Никаких лишних признаний! Впредь — это пожалуйста… Если вам когда-нибудь удастся снова приобрести древности. А эти и найденные раньше мы бы предпочли не делать достоянием гласности. Вполне достаточно того, что вы сотрудничаете с нами, т. е. с Американской школой восточных исследований. Мы располагаем средствами и связями, чтобы защитить наших друзей. Что же еще я хотел сделать? Ах да, позвать фотографа.

— Пожалуйста. — Голос митрополита был еле слышен.

Пришел фотограф, большой свиток начали постепенно разворачивать. Он, по всей видимости, содержал текст пророка Исайи. Надо было сфотографировать пятьдесят четыре столбца. Это не делается по мановению руки, особенно когда каждый час гаснет электричество. День уже клонился к концу, когда большой свиток был наконец сфотографирован и настала очередь маленьких. Один из них склеился настолько прочно, что развернуть его оказалось невозможно, другой был сильно поврежден, и перед тем, как разворачивать, его пришлось с внешней стороны подклеить. Наступил вечер, а работа все еще не была закончена. Митрополит Афанасий проникся таким доверием к американцам, что, не задумываясь, оставил у них несфотографированный свиток и вместе с патером Бутросом возвратился в монастырь.

Через несколько дней митрополиту был нанесен немало удививший его визит. Сирийский торговец Кираз явился с поручением от известного профессора Еврейского университета Сукеника, который хотел бы посмотреть рукописи, принадлежащие митрополиту. Митрополит показал торговцу первые фотографии, но Кираз считал, что они слишком малы и не дают возможности судить о рукописях. Нельзя ли договориться о встрече, чтобы Сукеник смог взглянуть на оригиналы? Митрополит согласился и обещал вскоре назначить время.

Оставшись один, он впал в глубокое раздумье. Положение, по-видимому, гораздо серьезнее, чем он предполагал… Откуда этот сириец узнал о его свитках? И если знал он (и, по всей вероятности, еврейский профессор), то кто еще в курсе событий? Весьма возможно, что Трансиорданский департамент древностей рано или поздно разнюхает это дело и преподнесет ему судебный процесс. Он поспешно отправился к своим новым американским друзьям. Доктор Тревер выслушал его с озабоченным выражением лица.

— Крайне неприятное известие, господин митрополит, — сказал он, — но не беспокойтесь. Еще сегодня я потяну за несколько ниточек, случайно оказавшихся в наших руках, дипломатично и незаметно наведу справки у трансиорданских властей. Как только я что-нибудь узнаю, немедленно дам вам знать. Положитесь на меня. Может быть, вам следовало бы покинуть страну, со своими сокровищами, разумеется? Но, как говорится, поспешишь — людей насмешишь. Мы обдумаем это вместе, в спокойной обстановке.

В монастыре митрополита ждало письмо от профессора Сукеника. Из-за беспорядков в городе оно запоздало и пришло уже после визита сирийца. Только несколько дней назад Сукеник встретился с сотрудниками университетской библиотеки и увидел сделанные ими снимки (почему это произошло так поздно, никто никогда не узнает, может быть, библиотекари тоже были в отъезде). Фотографии убедили Сукеника, что его свитки и свитки митрополита происходят из одного источника.

Боясь нажить себе врагов, митрополит решил никому не отказывать и передал сирийцу для Сукеника большой свиток и тот маленький, который можно было развернуть.

Ночью в нейтральном доме христианского объединения молодежи сириец встретился с Сукеником. Света не было, и Сукеник осмотрел свитки при помощи карманного фонаря. Это, конечно, не могло его удовлетворить, и, пустив в ход все свое красноречие, он уговорил Кираза на два дня оставить ему свитки.

Митрополит пережил немало неприятных минут, узнав об этом самоуправстве Кираза (но еще больше он огорчился несколько месяцев спустя, когда Сукеник опубликовал некоторые столбцы, переписанные им со свитка митрополита, и сопоставил их с текстом своего — меньшего и хуже сохранившегося — свитка Исайи). Митрополит даже не решался рассказать своим американским друзьям об исчезновении свитков. Но удивительное дело, даже в этом грешном Иерусалиме были еще порядочные люди: на третий день сириец возвратил митрополиту древности в целости и сохранности. Кроме того, он передал ему заманчивое предложение Сукеника. Профессор писал, что рукописи по праву принадлежат еврейскому народу, так как имеют исключительное значение для его истории. Поэтому он готов за разумную цену купить все приобретения митрополита, чтобы объединить разрозненные части находки.

Когда митрополит Афанасий читал эти строки, он готов был рвать на себе волосы, но, во-первых, это не соответствовало его сану, а во-вторых, все равно было поздно. События развивались так быстро, что изменить что-либо было не в его силах.

15 марта Тревер получил каблограмму от профессора Олбрайта: «Сердечно поздравляю с величайшим из сделанных в новое время открытием рукописей восклицательный знак не сомневаюсь что эти рукописи древнее папируса Нэш точка склоняюсь к датировке их первым веком до Рождества Христова во всяком случае около первого века точка что за поразительная находка восклицательный знак к счастью не может быть ни малейшего сомнения в подлинности рукописей точка еще раз сердечно поздравляю точка Олбрайт».

Этого было достаточно, чтобы заключить с митрополитом формальный договор. Несколько позднее Тревер узнал, что 14 мая в полночь последние английские войска покинут страну. Тем самым закончится горячий период «холодной войны» и начнется ничем не сдерживаемая война между Трансиорданией и Израилем.

«На войне молчат не только музы, но и ученые», — сказал себе Тревер. В Американской школе предусмотрительно жгли компрометирующие документы и укладывали чемоданы. Было бы хорошо убраться на некоторое время в более безопасные районы земного шара.

В такси, под вооруженной охраной (неизвестно какой национальности), доктор Тревер поспешил в монастырь святого Марка. К его радости митрополит вышел встречать его на лестницу.

— У меня для вас сюрприз, — произнес митрополит и вынул из бювара обрывок кожи, завернутый в шелковую бумагу. Доктор Тревер, ставший теперь специалистом, по формату рукописей, цвету кожи, шрифту, величине букв тотчас же узнал в нем фрагмент свитка с Комментарием на Книгу Хабаккука. Должно быть, это была правая сторона первой строки, отсутствие которой очень огорчало профессора Браунли.

Как ни велика была радость Тревера и как ни торопился он приказать своему спутнику сфотографировать новый фрагмент, он сумел взять себя в руки. Ведь сегодня дело шло о судьбе всех рукописей вместе взятых, а следовательно, и о судьбе их владельца.

— Мне сообщили из Соединенных Штатов, что наша сделка утверждена. Повторяю, вы разрешаете нам, то есть Американской школе восточных исследований, в течение трех лет опубликовать рукописи по выполненным нами фотографиям. Если мы не уложимся в срок, все права на публикацию переходят к вам. Вы получаете пятьдесят процентов чистой прибыли от публикаций.

Митрополит утвердительно кивнул головой. Увы, старая, как мир, игра! Пятьдесят процентов от миллионного объекта (вот он — ящик размером со стол, наполненный фунтовыми банкнотами, о котором когда-то, чуть ли не сто лет назад, говорил Тобиас Векслер!) — эти слова приятно поразили слух митрополита, он протянул руку к проекту договора и подписал его. И лишь много позднее митрополит понял, что публикация миллионного объекта еще не приносит миллиона. Один знающий человек объяснил ему, что тираж подобных книг ничтожен, что кроме нескольких сотен библиотек и институтов их никто не покупает. По всей вероятности, гораздо выгоднее было бы принять предложение Сукеника. Но отступать было поздно. Договор есть договор. Оставалась одна надежда, старательно поддерживаемая Тревером, что публикация фотографий повысит стоимость оригинала. (Митрополит Афанасий был, конечно, практиком, но не в области науки или коммерции, и некому было ему объяснить, что после опубликования рукописей интерес к оригиналу уменьшится и цена на него упадет.)

— Все ясно, — любезно проговорил митрополит. — Но к чему было подвергать себя опасности и ехать в такое тревожное время через весь город, когда вы могли сообщить все это по телефону, он как раз сейчас работает.

— Я сделал это не ради разговора, достопочтенный господин митрополит, а ради вас и вашей безопасности. Вам известно, что мандатные войска, наконец, уходят. Мы также покидаем Иерусалим, и, мне кажется, благоразумно было бы и вам последовать нашему примеру. Наше влияние на трансиорданские, а теперь иорданские власти, в данное время очень незначительно. Мы не можем дать никаких гарантий, что эти выскочки не станут проводить законы со всей строгостью. Тайна происхождения ваших рукописей, господин митрополит, известна многим и, следовательно, уже не тайна. Я настоятельно прошу вас подумать о своей безопасности!

— Только о моей, мистер Тревер? — не без иронии улыбнулся митрополит.

— И ваших драгоценных свитков, конечно!

Митрополит Афанасий небрежно махнул рукой.

— Они пристроены самым лучшим образом. Как видите, я послушался ваших советов. Патер Бутрос (он взглянул на часы) — да, точно, — вот уже одиннадцать часов, как находится вместе со свитками у нашего патриарха в Хоме на Оронте.

— У меня точно камень с души свалился, — воскликнул Тревер, и это звучало даже искренне.

— Это меня радует, — ответил митрополит, — но вернемся к вашим любезным заботам о моей скромной особе. Вы дали мне понять, что у вас есть определенные планы?

— Конечно, господин митрополит, мы обо всем позаботились. Пока обстановка здесь не выяснится, вы будете пользоваться гостеприимством американского народа. Руководство школы предоставляет в ваше распоряжение дом в Хакензаке, в Нью-Джерси, неподалеку от Нью-Йорка. Время не ждет. Мы едем сегодня ночью. И если вы хотите, то, само собой разумеется, в вашем распоряжении место в одной из наших машин. Но багаж должен быть сведен к минимуму, с этим вам придется примириться.

— Благодарю вас, мистер Тревер, это очень любезно с вашей стороны. Но я не могу принять ваше предложение. (У доктора Тревера на этот раз действительно камень свалился с души). Вы, конечно, правы, как это ни грустно, мне придется покинуть святой город, но сначала я последую за моими рукописями и направлюсь в Хом, чтобы получить указания патриарха. Если он сочтет, что мне с моими сокровищами следует уехать в Соединенные Штаты, весьма возможно, что я охотно воспользуюсь вашим гостеприимством.

— Мне очень жаль, господин митрополит, но я спешу. Итак, до свидания в Соединенных Штатах.

— До свидания, доктор Тревер.

 

Глава VI

Мухаммед эд-Диб и его друг Омар бродили среди известковых скал и мергелевых террас северо-западного побережья Бахр Лут, Мертвого моря. В наше время кочевники настолько цивилизовались, что читают газеты. Но большей частью все же они узнают новости так же, как их предки тысячу лет назад, — понаслышке. Известно, что газеты склонны к преувеличениям, но это ничто по сравнению с молвой, которая легко делает из мухи слона, а из снежинки — снежную лавину. И вот, вне себя от ярости, таамире узнали, что их находка, за которую они получили двадцать четыре фунта стерлингов (еще полгода назад они хвастались этой блестящей сделкой), была продана в Эль-Кудсе если не за миллионы, то, во всяком случае, за баснословную цену. Впредь следует быть осторожнее и не навязывать древности первому встречному, а, все взвесив, выбрать самого заинтересованного покупателя ii — что не менее важно — самый благоприятный момент, когда товар исчезнет с рынка. Кандо больше не был им конкурентом. Он дрожал от страха и боялся высунуть нос из своей лавчонки. К тому же он охотно довольствовался ролью посредника. Соперничества иностранных ученых также можно было не страшиться. Они либо покинули страну, опасаясь за свою драгоценную жизнь, либо отсиживались в погребах и убежищах и старались не показываться на улицах города, не говоря уже об Иудейской пустыне. Соседние племена пасли свои стада слишком далеко и не могли явиться помехой. Следовательно, племя таамире могло пользоваться монополией торговли древностями. Это преимущество нельзя было упускать, пока вокруг бушевала война и Иорданский департамент древностей был бессилен.

Конечно, поисками древностей занимались не только знакомые нам мальчики, но они считались как бы специалистами, так как нашли еще несколько некогда обитаемых пещер и запомнили их, надеясь на то время, когда конъюнктура улучшится.

Мальчики стали старше на год и возмужали. В свои тринадцать лет они заботливо ухаживали за нежным персиковым пушком, покрывавшим их щеки. Теперь, когда им случалось бывать в Бет-Лахме, они подолгу простаивали с сигаретой в зубах под кривой пинией, воображая себя мужчинами, которым принадлежит весь мир. Но отцы по-прежнему считали их мальчишками, да и сами они, когда их никто не видел, снова становились детьми.

— Ужасно, — произнес однажды Омар с серьезностью, комизма которой не замечал, — чего нам только не приходится делать, с тех пор как вместо нас коз стали пасти наши младшие братья. Только за что-нибудь возьмешься, глядишь — уже вечер! Беготня, разговоры, суета нескончаемая, ох, как надоело! Тебе тоже? Как хорошо было раньше, когда мы, бывало, валялись где-нибудь в тени и рассказывали друг другу разные истории. Кстати, Мухаммед, ты мне так и не досказал сказку об Аладине и его волшебной лампе. Знаешь что? Одиннадцати пещер на сегодня хватит. — Пошли отдохнем, и ты расскажешь мне, что случилось дальше.

Мухаммед склонил голову на плечо, посмотрел, прищурившись, на облака, которые тянулись по западному краю неба, подумал минуту-другую и начал свой рассказ.

В Палестине вовсю свирепствовала война [47]В это время происходила Палестинская война 1948–1949 гг.
. Это была война гражданская, ибо, за исключением английских генералов и офицеров Арабского легиона, враждующие стороны были сынами одной земли и в течение многих веков как-то уживались друг с другом. Война эта была и религиозной, так как одна сторона исповедовала ислам, а вторая — иудейскую веру. Она была также захватнической, потому что каждый из противников, ссылаясь на историю и множество фактов, требовал того, чем владел или на что претендовал другой.

Газеты всего мира сообщали о событиях в некогда священной стране, ныне утратившей свою святость, сначала под крупными заголовками на первых полосах, а затем в кратких телеграммах на третьей и четвертой страницах.

Но сообщение о пещере у Мертвого моря, где при самых невероятных обстоятельствах были найдены древнейшие в мире библейские рукописи, не осталось незамеченным. Правда, на первых порах ему радовались от души лишь журналисты и те немногие беспристрастные ученые, которые восхищаются каждым новым открытием, независимо от того, насколько оно соответствует их прежней концепции. Все остальные, и прежде всего теологи, проявили крайнюю сдержанность.

Со времени эпохи Просвещения христианство делилось на два лагеря: либеральный и консервативный — сомневающихся и ортодоксов. Последние, согласно букве веры, считали, что если вести родословную их религии и Библии от возникновения христианства и Нового завета, то она насчитывает девятнадцать веков, а если от иудаизма и Ветхого завета, то три или четыре тысячи лет. Либеральные критики на это возражали, что Библия сложилась так поздно, что ее следует рассматривать не как достоверный источник, а лишь как собрание ортодоксальных суждений.

Возраст имеющихся рукописей доказывает, — утверждали они, — что Библия насчитывает только 10 пли 15 веков и, следовательно, ни в коем случае не может отражать только факты и вероучения библейского времени, но содержит также массу позднейших догматических и иерархических дополнений.

Но вот со времени Ренессанса, особенно в XVIII и XIX вв., на сцену выступила археология. Изучая следы Дошедших эпох, она сумела с помощью находок в земле доказать, что некоторые события, считавшиеся легендарными, например Троянская война, являются историческими фактами. Библейская археология таких успехов не добилась, и даже присказка «Библия все-таки права» не могла здесь помочь. Если археологи и геологи находили в междуречье Тигра и Евфрата следы наводнений, доказывавшие, что в ранний исторический период происходили подобные стихийные бедствия, то они никак не могли служить подтверждением библейского сказания о всемирном потопе или о Ноевом ковчеге. Чтобы доказать, что всемирный потоп и Ноев ковчег действительно были когда-то, требовалось найти самый ковчег или его остатки, а лучше всего надпись, сделанную Ноем или его современниками. Если на месте современного Иерихона (арабского Эриха) археологи раскопали развалины стен, то это вовсе еще не означает, что их сдуло своими трубами войско Иисуса Навина. Стены могли обрушиться в результате нередких в этих местах землетрясений. Если археологи доказали, что между Палестиной и Африкой существовали торговые связи, а в Аравии нашли древние золотые копи, то этим доказано лишь существование торговых связей вообще, но совсем не обязательно между царем Соломоном и царицей Савской.

Но зачем углубляться в седую древность? Археология не доказала даже факта существования Иисуса из Назарета. Известно только, что римский прокуратор Понтий Пилат — личность историческая. Где судебные акты? Исчезли. А евангелисты и апостолы? Места, которые они называют, были и есть, но жили ли когда-нибудь названные ими люди, это другой вопрос.

Бесспорно одно, и здесь либеральные критики абсолютно правы: рукописи как Ветхого, так и Нового завета, считавшиеся (до 1947 г.) древнейшими, значительно моложе событий, о которых в них рассказывается. Например, Моисей, законодатель древнего Израиля, должен был жить при фараоне Рамзесе II, т. е. в середине XIII в. до н. э. (если он, как считают Эдуард Мейер и Хельшер , не был легендарным героем, выдуманным священнослужителями из Кадеша). Следовательно, Пятикнижие — пять книг Моисея, — приписываемое ему и иудеями, и христианами, должно было бы быть создано в то же время. В действительности же это не так, причем дело не только в том, что Пятикнижие написано разными авторами, жившими в разное время. Какая, из рукописей Пятикнижия считалась (до 1947 г.) древнейшей? Ленинградский кодекс 1008 г. н. э. Следом за ним древнейшими библейскими рукописями были Книги пророков (895 г. н. э.), Каирский кодекс из караимской синагоги в Каире и другая рукопись Книги пророков 916 г. н. э., также находящаяся в Ленинграде. Древнейшая полная рукопись Ветхого завета X в. недавно погибла в синагоге сефардитов в Алеппо во время пожара. Следовательно, расхождение между предположительным и фактическим временем появления Пятикнижия составляет две тысячи лет. Такого расхождения не может признать наука!

С Новым заветом дело обстоит несколько благополучнее, хотя тоже достаточно плохо. Если Иисус из Назарета жил в нолевом или в 30 г. н. э., а его апостолы и евангелисты на одно поколение позднее, то все же остается разрыв приблизительно в 300 лет между их существованием и Синайским и Ватиканским кодексами. Оба кодекса относятся к IV в. н. э.

Поражает количество рукописей Нового завета (кстати, греческий перевод Ветхого завета — Септуагинта — значительно старше самой древней еврейской рукописи: она встречается уже в кодексах V в. н. э.). Имеется 170 рукописей всего Нового завета, 1900 — евангелий, 500 — деяний апостолов и 200 — апокалипсисов. Но когда и где количество может заменить качество, когда и где оно служило доказательством истинности?

Исследования последних веков уточнили хронологию. Кстати, самая древняя из найденных до сих пор книг обнаружена в гробнице египетского учителя, в Бусирисе. К сожалению, это всего лишь душещипательная драма популярного тогда греческого поэта Тимофея. И сама драма, и ее рукопись относятся к IV в. до н. э. Но между значительно более поздними евангелиями и предположительными датами появления их рукописей все еще существует значительный разрыв.

Таково было содержание критики либерального лагеря, которой до первых десятилетий нашего века ортодоксы могли противопоставить лишь веру и, возможно, требование не относиться к Библии строже, чем к Гомеру. Как показывают научные исследования, Гомера следует отнести к VIII в. до н. э., в то время как древнейшие рукописи его поэм на много веков моложе. Неужели к Библии следует подходить с иной меркой, чем к Гомеру?

Но не будем повторять избитые места и продолжим рассказ: разве каждый день не приносит таких находок, которые если и не уничтожают разрыв между временем происхождения Библии и ее древнейшей рукописью, то во всяком случае значительно сокращают его! Именно в области библейских рукописей в последние десятилетия было сделано несколько неоспоримых археологических открытий.

В 1931 г. были найдены так называемые папирусы «Честер-Биттп», относившиеся к III–II вв. до н. э., затем «фрагмент Фуада-Рейланда» — отрывок греческого перевода Ветхого завета, написанный на рубеже II–I вв. до н. э. В 1935 г. был обнаружен фрагмент Евангелия от Иоанна времен правления императора Траяна (98–117 гг. н. э.). Если вслед за некоторыми христианскими теологами считать автором Евангелия от Иоанна не ученика Иисуса — сына Заведея, а пресвитера Иоанна из Эфеса, то получается полное совпадение во времени, ибо последний жил при императоре Траяне. Если же не принимать гипотезу о втором Иоанне, то и тогда разрыв во времени сводится до минимума.

И вот в начале 1948 г. весь мир облетело известие об открытии пещеры у Мертвого моря. Это было как гром среди ясного неба: текст пророка Исайи и другие библейские рукописи относились, по-видимому, ко II в. до н. э. и тем самым уменьшали разрыв во времени на тысячу лет.

Когда это известие дошло — сначала даже не из научных журналов, а из газет — до теологов, они, за небольшим исключением, не ощутили радости.

Если сообщение соответствовало истине, если действительно был найден древний текст Исайи и открыта неизвестная иудейская секта с ее собственной литературой, то это означало пересмотр всех или почти всех установившихся представлений.

Иудейские теологи рассуждали, по-видимому, следующим образом: с незапамятных времен наши священные тексты так же неколебимы, как Синай, хотя оригинал не сохранился. Если верить копиям, Новый завет христиан создавался на протяжении всего лишь семидесяти лет, а Ветхий завет — на протяжении примерно тысячи лет — от Пятикнижия до книги пророка Даниила, которая получила законченную форму только во II в. до н. э. Наш канон, т. е. окончательное установление определенного числа священных книг, совокупность законов, книг пророков и поучений, складывался гораздо дольше, чем канон христианского Нового завета, и принял свою окончательную форму спустя много лет после разрушения Иерусалима Титом — во II в. н. э. в Ямнии, куда бежал синедрион — высший Совет.

Несмотря на этот длительный процесс, текст, унаследованный от отцов, считался древним и священным в каждой его букве. Масореты, жившие с VII по IX век ii. э., которые дополнили квадратное письмо, состоявшее из одних согласных, штрихами и точками для обозначения гласных, до того времени только произносившихся, ревниво оберегали старый текст. Там, где они предполагали в тексте ошибки, они не осмеливались их исправлять, а самое большее скромно делали на полях пометки.

Античные авторы писали свои книги собственноручно и в одном экземпляре. Потом книготорговцы размножали рукопись, отдавая ее на переписку или диктуя сразу нескольким писцам. Любая современная секретарша на собственном опыте знает, что оба способа чреваты ошибками. Поэтому все тексты древности дошли до нас с более или менее значительными отклонениями, так называемыми вариантами, или разночтениями. Книгопечатание механизировало этот процесс, и опечатки в свою очередь еще больше увеличили количество разночтений. Поэтому исследователь античных текстов всегда старается найти архетип, первоначальную форму, идентичную авторскому оригиналу или, по крайней мере, незначительно от него отклоняющуюся.

Традиция евреев почти не знала этих забот. Предметом их особой гордости всегда было то, что все свитки священного писания точно совпадают между собой, где бы его ни читали или пели — в синагоге Каира или Люблина, Дублина или Нью-Йорка. Тора неизменно содержала 305 607 букв, остальные книги — 846 600. В Торе было 5845 стихов, в псалтыри — 2527, в книге пророка Исайи — 1291.

Теперь, когда были обнаружены свиток Исайи и другие библейские книги, которые датировались II в. до н. э. и, следовательно, были на 200–300 лет старше священного ямнийского текста, не возникнет ли опасность, что авторитет последнего будет поколеблен? Даже люди благочестивые могли бы теперь усомниться в божественном происхождении каждой буквы священного писания. Много раз на протяжении последних лет приходилось видеть, как находки археологов превращали в бессмыслицу традиционные знания, развеивали, как пыль, факты, считавшиеся достоверными. А теперь ученые, серьезные, авторитетные и даже глубоко верующие, как профессор Сукеник, узнали о пещере у Мертвого моря и объятые исследовательским рвением думали только о новом, позабыв о старой традиции, которая на протяжении двух тысяч лет была основой иудаизма во всем мире. Кто знает, может быть, над этой основой нависла смертельная угроза. Нет, эти свитки Мертвого моря действительно представляли страшную опасность.

Теологи христианских церквей рассуждали иначе. Поначалу им было все равно, каким вариантом окажется новый Исайя, их больше занимали другие свитки. Некоторые добросовестные журналисты переписывали отрывки из свитка «Война сынов Света против сынов Тьмы» и других рукописей, принадлежавших неизвестной религиозной общине, жившей, по-видимому, на берегу Мертвого моря со II в. до н. э. до I в. н. э., находили совпадения между учением этой иудейской секты и проповедями Иоанна Крестителя, а также учением и высказываниями Иисуса из Назарета и сообщали об этом своим изумленным читателям.

Ужас охватил христианских теологов. На протяжении девятнадцати веков сначала апостолы, в частности Павел, а затем отцы и учители церкви проповедовали единственность и исключительность христианства, а теперь это может оказаться благочестивым, но совершенно несостоятельным заблуждением. Неужели из-за этих свитков все учение, вся догма христианства будет обесценена и окажется всего лишь выросшим до гигантских размеров наследием анонимной еврейской секты?

Не отдавая себе в этом отчета, нехристианские и христианские критики, ортодоксальные иудеи и благочестивые христиане, не сговариваясь, горячо желали лишь одного: чтобы этих свитков никогда не находили; чтобы они оказались одной из многочисленных газетных уток, которые на протяжении нескольких дней или недель не сходят с газетных столбцов, крякая во все горло, чтобы затем так же быстро, как появились, исчезнуть; или чтобы изобретательные ученые доказали, что эти свитки — фальсификация, какой уже не раз с незапамятных времен оказывались найденные древности — как языческие, так и христианские, — и чтобы они вошли в историю как Константинов дар , письмо Пилата или другие некоторое время не вызывавшие сомнений фальсификации такого рода.

На теологическом факультете одного университета шел семинар по Ветхому завету. С заключительным словом выступил профессор — Джонсон, Хансен, Джованелли или Жанно — это не имеет значения, ибо он лицо вымышленное. Но иногда и воображаемое истинно, поэтому мы спокойно можем считать, что все сказанное на этом семинаре говорилось на самом деле.

— Господа, — начал профессор, — в реферате и содокладе нас информировали о находках в пещере у Мертвого моря. Мы выслушали критиков и критиков критиков, и слово «фальсификация» прозвучало не раз. Сейчас не время выносить окончательный приговор, так как пока еще (1948 г.) ни один из текстов в научной литературе не опубликован. Все же мы все, и ученые, и те, кто стремится ими стать, должны помнить, что фальсификация возможна.

За последние сто лет именно область библейских рукописей изобилует примерами такого рода. Так как вы слишком молоды, чтобы быть свидетелями шума, поднятого вокруг них в свое время, я коротко расскажу вам два случая. Они глубоко запали мне в память, ибо, хотя в мои студенческие годы были уже раскрыты, еще долго продолжали затуманивать юные головы. Оговорюсь, что я мог бы привести не два примера, а двадцать, так как пока существует род человеческий, будут существовать и фальсификаторы.

В первом случае речь идет о Синайском кодексе, рукописи Септуагинты V в., которую Константин фон Тишендорф в начале шестидесятых годов прошлого века нашел в монастыре на Синайском полуострове. Вскоре после этого, в сентябре 1862 г., английская газета «Гардиан» опубликовала торжественное заявление некого господина Симонида. Симонид утверждал, что в 1839 г. он по поручению своего дяди сфабриковал рукопись Библии, являвшуюся точнейшим подражанием древним образцам и что именно этой рукописью якобы и был хваленый Синайский кодекс Тишендорфа. Симонид и тогда уже был известен как фальсификатор рукописей, на удочку которого попался даже такой человек, как Диндорф. Кстати, разоблачил Симонида как раз Тишендорф. Как правильно заметил мой лейпцигский коллега профессор Бардтке, курьезность заявления Симонида в том, что он не только поставил под сомнение подлинность Синайского кодекса, но и признался в совершенной им фальсификации.

Если в этом примере речь идет о фальсификации, которая собственно и не была фальсификацией, второй пример ведет нас в совершенно иную область, область настоящего мошенничества.

Главным действующим лицом этой истории был иерусалимский антиквар Шапира. В конце шестидесятых годов прошлого века ему удалось продать прусскому правительству за двадцать тысяч талеров несколько глиняных моавитских сосудов с надписями, которые были похожи на надпись моавнтского царя Меши, найденную в 1863 г. Французский ученый Клермон-Ганно раскрыл обман и даже сумел найти гончаров, которые вылепили и обожгли эти сосуды «тысячелетней давности». Тем самым Шапира был основательно дискредитирован в научном мире.

Тем не менее, когда летом 1883 г. он появился с Лондоне с рукописью, которую хотел продать ни больше ни меньше как за миллион фунтов стерлингов, это произвело сенсацию. Он утверждал, что рукопись содержала части пятой книги Моисея и датировалась, по-видимому, 896 г. до н. э., почему именно 896, а не 902 или не 895 я, к сожалению, не могу вам сказать. Это было известно лишь самому господину Шапира. Несмотря на дурную славу антиквара, в Лондоне пришли в восторг, тем более что Шапира сообщил, что рукопись найдена в пещере у Вади-Моджеб.

Обратите внимание, господа: Вади-Моджеб (библейский Арион) впадает в Мертвое море напротив Эйн-Геди, т. е. на расстоянии сорока километров от кумранской пещеры! Далее Шапира рассказал, что рукопись (как и рукописи Кумрана) была на коже, что ее тоже нашли бедуины и тоже случайно и что она даже — я цитирую дословно — была завернута в темное льняное полотно и набальзамирована, как египетская мумия! Шапира не сказал лишь, что рукопись нашли в сосуде, но, быть может, он просто забыл.

Лишь позднее ученый мир узнал предысторию лондонского предложения. Оказывается, Шапира уже в 1878 г. предлагал свиток известному немецкому профессору Шлоттману, но тот определил, что рукопись поддельная. В 1883 г. Шапира показал свиток знатоку Ветхого завета Герману Штраку в Берлине, который тоже отклонил свиток как фальшивку. В Лейпциге рукопись исследовали Гуте и Эдуард Мейер и в свою очередь решили, что имеют дело с подлогом. Шапира снова отправился в Берлин и предложил свиток на суд целого синклита специалистов: Лепсиуса, Эрмана, Дильмана и других. Приговор гласил: фальсификация. То, что Шапира после всех этих неудач привез свиток в Лондон, доказывает, с моей точки зрения, или что он был безумен не менее, чем бесстыден, или что он верил в подлинность рукописи. Бесспорно одно: Шапира не гнушался подделками (так, в 1870 г. он предложил якобы оригинал Септуагинты), но он же продал Британскому музею и Прусской государственной библиотеке несомненно подлинные и очень ценные рукописи. Следовательно, это сложный случай.

Но вернемся к свитку с текстом Второзакония. В прессе была сенсация, совсем, как сейчас. Газеты что ни день сообщали об успехах в исследовании рукописи, которое проводил выдающийся гебраист того времени — Гинсберг. Это продолжалось три недели, пока в Лондон, привлеченный газетной шумихой, не приехал Клермон-Ганно. Гинсберг хотел показать ему рукопись, Британский музей также был на это согласен, но Шапира протестовал, и так как Англия еще не купила свитка, потому что ждала заключения Гинсберга и других специалистов, французский ученый смог увидеть лишь два маленьких фрагмента, выставленных в Британском музее под стеклом. Он пришел к выводу: фальшивка, изготовленная на внешней стороне свитка Торы, которой при помощи химикатов придан древний вид. Будучи объективным, нельзя не задать себе вопроса, как французу удалось разглядеть сквозь стекло, что свиток подвергся химической обработке. Клермон-Ганно поднял шум в прессе, а тут еще берлинские и лейпцигские ученые сообщили, что еще ранее пришли к такому же выводу, что и он. Несколько месяцев спустя, в марте 1884 г., Шапира застрелился в номере роттердамского отеля. На этом дело Шапира закончилось, хотя многие люди с именем пытались восстановить его честь, в частности поляк Теодор Флиднер. Защитники Шапира ссылались на его ценные исследования по палеографии и библейской археологии.

Надеюсь, вы понимаете, почему я так подробно остановился на этом случае. Я хотел вам показать, во-первых, что, никакая осторожность не излишня, когда кругом слышишь о древних рукописях, а во-вторых, что рано или поздно каждая подделка вскрывается. На сегодня достаточно. Простите, вы что-то хотели сказать, господин доктор?

— Да, господин профессор. Заранее прошу вашего снисхождения, но я вынужден не согласиться с вами в одном существенном пункте. Вы знаете, что я прибыл сюда только в этом семестре, известно вам и то, что в послевоенные годы научные журналы доходят не так быстро, как раньше.

Дело в том, что, кажется, именно эти новые пещерные находки приведут к реабилитации Шапира. Профессор Мансур из Висконсинского университета и профессор Тайхер из Кембриджа твердо убеждены, что Шапира предлагал подлинный свиток. Они ищут эту рукопись, которая в каталоге английско-еврейской выставки 1887 г. значится как собственность некоего мистера Кверича из Лондона.

Они считают, что рукопись, до сих пор не опознанная, находится в каком-нибудь частном собрании или библиотеке и что она датируется не 896 годом, совершенно произвольно придуманным Шапира, а современна кумранским находкам. По их мнению, за это говорит не только географическая близость находок, но и обстоятельства, при которых они были обнаружены. Предположение, что современный фальсификатор, если бы такой и существовал, мог знать о давно забытом деле Шапира и подогнать свои новые свитки под этот образец, на девяносто девять процентов невероятно.

— М-да, — сказал ученый, — весьма вам благодарен, господин доктор, что вы в такой доброжелательной форме показали мне, что я не совсем прав. В течение трех четвертей века специалисты поносили бедного Шапира и перемывали его косточки, а теперь может случиться, что его с блеском оправдают. В этом, господа, вы видите блестящее подтверждение того, что каждый ученый вслед за Сократом может сказать: я знаю лишь, что я ничего не знаю. Мы никогда не сможем остановиться на какой-нибудь окончательной точке зрения, так как познание бесконечно и мы всегда остаемся учениками, даже когда учим других. И как ни больно сознавать, что ты заблуждался — это все же прекрасно, ибо доказывает, что наша наука не мертва. Все течет, все изменяется, господа, как справедливо заметил Гераклит.

 

Глава VII

Стоял ноябрь 1948 г., когда апрельский номер бюллетеня Американской школы восточных исследований попал в Иерусалим и очутился на столе Ланкестера Хардинга в Департаменте древностей Иордании.

Хардинг готов был рвать на себе волосы: прошло полтора года с тех пор, как была сделана сенсационная находка, а он только сегодня узнал о ней! Потеряно драгоценное время, большинство следов, которые вели в далекое прошлое, стерлись, пещера — а может быть, и пещеры — опустошена бедуинами или другими расхитителями. «Повесить следовало этих парней!» — вопил Хардинг. Не бедуинов, конечно, — что они понимали в археологической науке и ее требованиях, — и не митрополита Афанасия, — он также, вероятно, не предполагал, что для археолога, равно как для следователя уголовной полиции, необходимо, чтобы «место преступления» оставалось точно в таком виде, в каком оно было обнаружено, — но уж эти «братья» из Американской школы! Вот кто снова доказал, что их совесть ученых растяжима, как жевательная резинка! Сорвать добычу, это они умеют! Убраться, когда начинает пахнуть порохом, это они тоже могут, но не больше! Бандиты! Пираты от археологии! Хардинг нажал сразу все кнопки звонков у себя на столе.

Знал ли кто-нибудь об этих рукописях?

Конечно, некоторые знали о пресс-конференции Сукеника, но ведь там были совсем другие рукописи! Чепуха! Ну, да ладно, глупость, к сожалению, не наказуема, она от бога! Но ведь было официальное письмо американцев с кратким сообщением о рукописях, почему ему, Хардингу, не показали этого письма? Оно не представляет интереса? «Что представляет интерес, а что — нет, решаю я, и только я, имейте это в виду!» — кричал Хардинг.

Были и такие, кто, запинаясь и заикаясь, рассказал о визите митрополита Афанасия. Это была уже не просто глупость! Это было преступное легкомыслие!

— Вон, идиоты, чтобы я вас больше никогда не видел! — кричал Хардинг. — Отправляйтесь в Американскую школу, которой вы по сути дела так помогли! Да, да, я понимаю, вы не знали, вы не хотели, но это вас не оправдывает. Вон! Все вон!

— Вы, мисс, останьтесь! Немедленно соедините меня с министерством в Аммане и, пока я буду разговаривать, срочно пришлите ко мне Саада, Юсуфа Саада, нового сотрудника секретариата!

Срочно разыщите его. Он, наверное, где-нибудь в хранилище музея! Каждая минута дорога. Да, и сообщите в отдел личного состава, что эти ослы, которые позволили митрополиту уйти, уволены! Совершенно серьезно! Разговор еще не заказан? Ах, да, прошу прощения, но теперь идите и закажите его наконец!

Хардинг носился, как одержимый, по своему кабинету, но мало-помалу его шаги становились медленнее, гнев стихал. Он размышлял.

«Ситуация чертовски трудная. С юридической точки зрения все как нельзя более понятно и просто. Пещера, где были обнаружены свитки, расположена на территории, принадлежавшей в период находки Трансиордании, а в настоящее время Иордании. Следовательно, по праву и свитки принадлежат Иордании, то есть новому Палестинскому археологическому музею.

Но существует еще юридическое различие между собственником и владельцем. Собственник свитков — Иордания, а владельцы — профессор Сукеник, подданный государства Израиль, все еще находящегося в состоянии войны с Иорданией, и митрополит сирийско-якобитской церкви Афанасий Иошуа Самуил, который вместе с драгоценными рукописями покинул Иерусалим.

Можно, конечно, предпринять дипломатические шаги, но практическая польза от них будет такая же, как от 99,9 всех дипломатических шагов — т. е. 0,0.

Значительно важнее, как всегда в жизни, вернуться к первоисточнику, найти пещеру, из которой извлекли на свет рукописи, разбуженные от тысячелетнего сна (Сукеник и Олбрайт безупречные эксперты и их датировка не вызывает сомнений). Кто знает, может быть, пещера, несмотря на то, что столько времени упущено, в состоянии ответить на интересующие археологию вопросы. А может быть, там есть еще другие свитки? И уж, конечно, там остались фрагменты, так как, по первым сообщениям, некоторые свитки были сильно повреждены. Да, пещеру нужно найти. Вот это настоящее дело для патера де Во, неутомимого проницательного археолога, историка и толкователя Библии из Французской археологической школы. И…»

Зазвонил телефон.

— Приветствую вас, Ваше превосходительство! Говорит Хардинг. Я только что напал на след невероятного свинства…

Министр обещал предпринять обычные дипломатические шаги.

Предвосхищая события, скажем, что, как и предполагал Хардинг, они не имели никакого результата. Между тем бедному митрополиту Афанасию так много наплели о фантастической ценности — а в его представлении ценность соответствовала продажной цене — его свитков, американские газеты называли такие астрономические цифры, что митрополит в интересах своей церкви и ее финансов счел за благо покинуть вверенную ему паству и просить подданства якобы свободнейшей в мире страны — США, чтобы иметь возможность не только сохранить свои рукописи, но и продать их. Итак, эти свитки были потеряны для Иордании, но не для науки. Как ни подозрительно выглядело поведение Американской школы восточных исследований, по крайней мере в глазах иорданского государственного чиновника, публикация рукописей последовала удивительно быстро и выполнена была настолько безупречно, что наука должна быть благодарна институту. Так же обстояло дело со свитками, которые приобрел профессор Сукеник, с его точки зрения, совершенно правомерно.

В тот же день Саад — энергичный молодой человек, преисполненный любви к своей родине и профессии — начал действовать. Прежде всего он связался с директором Американской школы профессором Селлерсом. Справедливости ради нужно сказать, что Селлерс был готов оказать любую поддержку. Он сам пошел с Саадом к монастырю святого Марка. Дорога к нему вела через Старый город, который все время находился под огнем израильской артиллерии и израильских снайперов, точно так же как Новый город простреливался арабскими снайперами и арабской артиллерией. Прогулка по городу была равносильна попытке к самоубийству, и участие в ней Селлерса должно быть внесено в актив Американской школы. Саадом же руководили патриотизм и научное рвение. Перебираясь от укрытия к укрытию, они добрались, наконец, до монастыря, который стоял как раз на границе между Старым и Новым городом и находился поэтому под огнем обеих воюющих сторон. К тому времени как Селлерс и Саад переступили порог монастыря, древнее прекрасное здание уже сильно пострадало (позднее убытки были оценены в тридцать тысяч фунтов стерлингов). Саад и Селлерс спросили отца Бутроса, но он был убит во время обстрела. Гостей принял в бомбоубежище его брат Георгий Исайя.

Конечно, конечно, он знает о рукописях, об этом было в газетах, но больше он ничего сказать не может, он простой неученый монах…

— О рукописях мы и сами знаем достаточно, — дипломатично ответил Саад, — именно потому, что о них писали газеты. Нас интересует совсем другое. Это вас митрополит Афанасий посылал исследовать пещеру?

Случайно Саад попал в самую точку.

— Да, — ответил Георгий Исайя, застигнутый врасплох. Ему тут же захотелось взять это слово назад. Он почувствовал, что проболтался, что ему нельзя было говорить «да», тем более чиновнику Иорданского музея. Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

Саад дружески кивнул головой.

— Да, почтенный отец, как вы понимаете, нас интересует, где находится пещера. К сожалению, сами рукописи для нас потеряны. Ну что ж, об этом больше не стоит говорить, они, конечно, принесут большую материальную выгоду вашей церкви. Мы от всего сердца рады за вас. Но у науки есть свои непреложные заповеди: необходимо зарегистрировать место находки, исследовать его, опубликовать данные, ибо только так может быть подтверждена подлинность рукописей, только так они могут сохранить свою ценность.

Долго еще Саад уговаривал монаха. Но с таким же успехом он мог бы уговаривать стену. Георгий Исайя в отчаянии изворачивался, но оставался тверд и ни звуком не обмолвился о местонахождении пещеры. Селлерс также не добился успеха, хотя долго распространялся о дружественных отношениях его института с митрополитом Афанасием и, вопреки здравому смыслу, передавал ему приветы. Тогда Саад попытался говорить официально, как представитель правительства его величества короля Иордании Абдуллы. Патер молчал. Саад перешел к угрозам. Патер молчал.

— Ну, хорошо, — произнес он, наконец, и сложил руки на груди, — если богу угодно, ведите меня в тюрьму. Но иначе я не могу. Архиепископ приказал мне молчать, и я буду молчать, даже если вы станете вверх ногами или наведете на меня пушки. Мне кажется, нам больше не о чем разговаривать.

Саад и Селлерс переглянулись. Случай был безнадежный, им ничего не оставалось, как попрощаться и уйти не солоно хлебавши. В этот момент по двору, едва передвигая ноги, проходил дряхлый монах. Лишь позднее они узнали, что это был патер Иосиф, слывший святым.

— Как хорошо, что мы вас встретили, достопочтенный отец! — повинуясь внезапному вдохновению воскликнул Саад. — Мы тут как раз толкуем о пещере, где были найдены рукописи митрополита Афанасия, имеющие такое большое значение для христианства. Как жаль, что вы уже так стары! А то бы и вы, конечно, с удовольствием побывали в пещере, не правда ли? Но ведь такая трудная дорога! Жара, скалы, вы даже не можете себе представить!

Патер Иосиф улыбнулся так умиротворенно, как улыбаются только в 90 лет. Глаза у него были слабые, и он не заметил, что Георгин Исайя подмигнул и сделал ему знак молчать.

— Конечно, конечно, сын мой, — сказал патер Иосиф, — для меня это слишком далеко. Шутка ли — по Иерихонской дороге до развилки, где отходит тропа к Неби-Муса, а потом еще тысяча или тысяча двести шагов в гору! Слава богу, что по большим праздникам я могу еще посещать храм Гроба господня. А как бы мне хотелось пойти на рождество в Вифлеем! Уже пять лет как я там не был.

— Патер Иосиф, — воскликнул Георгий Исайя, видя, что его подмигивания и знаки не возымели никакого действия. — Господа торопятся, не мешайте же им уйти!

— Прошу меня извинить, — смиренно промолвил патер Иосиф. — Я не хотел вас задерживать. Но старому человеку так легко заболтаться.

Когда Селлерс и Саад, перебегая от укрытия к укрытию, возвращались обратно, они чувствовали себя почти счастливыми. Зацепка, пусть даже маленькая, все же лучше, чем ничего. Правда, район поисков оставался еще очень большим, так как по данным старого патера можно было лишь определить, в пределах какого квадратного километра находилась пещера. Саад знал, как много пещер в скалах над Мертвым морем, как трудно, почти невозможно, найти ту, которая нужна…

— Бакшиш, — сухо произнес Селлерс великое магическое слово Востока, собираясь выпрыгнуть из какого-то погребного люка. Иными словами, взятка. Это, бесспорно, самый удобный и легкий способ, но какую взятку дать монаху из монастыря святого Марка? Ему нужен бакшиш совершенно особого рода.

Переговоры тянулись неделями, пока, наконец, не завершились джентльменским соглашением: Георгий Исайя ведет двух сотрудников музея к пещере; за это он кроме высокого вознаграждения за услуги получает половину всех свитков и фрагментов, которые будут там обнаружены в результате планомерного, научного исследования. Теперь нужно было оформить сделку, и, чтобы придать ей официальный характер, Саад уговорил мэра арабской части Иерусалима и его помощников присутствовать при торжественном акте.

В назначенный день все явились в монастырь. Пили кофе, говорили о здоровье, в цветистых выражениях желали друг другу благополучия, — одним словом, это были чисто восточные церемонии, продолжительность которых раздражала профессора Селлерса. После того как он опорожнил семь чашечек и уже отказался от надежды услышать хоть одно разумное слово, перешли, наконец, к делу. И тут патер, вспомнив свое старое обещание митрополиту, наотрез отказался указать пещеру. Драгоценное время снова было потеряно, и, возвращаясь домой, Саад живо представлял себе, что ему завтра утром скажет по телефону Хардинг (он опять вернулся в Амман).

«Хорошо еще, — сказал себе Саад с кривой улыбкой, — что между Иерусалимом и Амманом семьдесят километров. Телефонные провода выдержат приступ ярости средней силы, а произнесенное злое слово забывается быстрее, чем написанное».

Он расправил плечи и решительно направился в музей, который в это время занимал Арабский легион (на языке правительственных документов это называлось «охраной»).

Часовой отдал честь. Едва взглянув на него, Саад на ходу поблагодарил. Но и мимолетного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что часовой — великолепный представитель рода человеческого, настоящий араб, сын пустыни, вероятно из Геджаза. Саад кивнул еще раз, теперь уже приветливее, и вошел в дом. Тут ему в голову пришла блестящая мысль. «Эти сыны пустыни, — сказал он себе, — умеют ориентироваться в пустыне, независимо от того, где она находится. У них соколиные глаза. Они на расстоянии заметят любую мелочь, которая меняет естественный вид пустыни. Они смогут найти пещеру даже по тем общим данным, которые сообщил патер Иосиф».

Саад тут же набрал номер телефона главнокомандующего иорданскими войсками генерал-майора Лэша, находившегося в Аммане.

Вместо по-военному лаконичного или не по-военному обстоятельного ответа на свое предложение удивленный Саад услышал сухой смех.

— Забавно, — донесся до него, наконец, голос генерала. — Дело в том, милый доктор, что мы тут все помешались на ваших свитках и ни о чем другом не говорим. Позавчера вечером, собравшись за бутылкой виски, мы, т. е. я сам, мой штаб и бельгийский наблюдатель из комиссии по перемирию полковник Липпенс, пришли к этой же мысли. Как раз сегодня я позвонил мистеру Хардингу и предложил ему то же, что и вы. Он согласился. По-моему, можно начать уже завтра. Сколько человек вам нужно? От легиона я направлю вам полковника Эштона, а из ваших людей полковника Аккаш эль-Зебна. Что вы сказали? Утром? Ну, великолепно. Место встречи — развилка дороги южнее Иерихона. Как, у вас нет автомобиля? Мы пришлем за вами джип. Всего хорошего, доктор!

В конце января 1949 г. «военно-археологическая» экспедиция отправилась в путь. После трехдневных поисков 1 февраля пещера была найдена. Телефон и радио пришли в действие, и точно через час Хардинг в Аммане уселся в машину и помчался к Мертвому морю.

Солдаты расположились на склоне горы, Эштоп, Аккаш и Саад ждали у входа в пещеру. Эштон уже собственноручно измерил и зарисовал пещеру и окружающие скалы, Саад и Аккаш перебирали пеструю кучу глиняных черепков, полотняных лоскутьев и комков смолы, которая возвышалась у входа в пещеру печальным свидетельством деятельности археологов-любителей, которые не столько копали, сколько бесчинствовали. У Хардинга от возмущения и гнева на глазах выступили слезы. Об обычных методах археологических исследований нечего было и думать. Проследить слои не представлялось возможным — все было перемешано, перепутано, сдвинуто со своего места. Да и та ли это вообще пещера? Кучи мусора у ее входа говорили о том, что когда-то здесь были свитки. Но какие? Те ли, что стали теперь знаменитыми? Это нужно было выяснить.

— Будем искать, — глухо сказал Хардинг. — Мы будем копать, чтобы быть уверенными, что ничего не упустили, хотя ничего хорошего я не жду. Попросим патера де Во принять участие в раскопках. Он не только директор музея, но и вообще самый подходящий человек для такого дела. Полковник, вы можете поставить часового у пещеры, пока не прибудет наша экспедиция?

— Разумеется, мистер Хардинг, — ответил Эштон, — с условием, что он не понадобится вам на целую неделю. Конечно, мои люди чувствуют себя как шейхи, когда могут избавиться от войны, но вы знаете Глабб-пашу, он умеет быть на редкость несносным. Больше чем за несколько дней я не ручаюсь.

— Благодарю вас, этого более чем достаточно.

Но дело пошло не так споро, как ожидал Хардинг.

Люди и снаряжение были собраны довольно быстро. Но участникам экспедиции удавалось добраться лишь до дорожной развилки, а затем приходилось возвращаться. По данным метеорологии, в области Иерихона выпадает всего 118 мм осадков в год, но этот февраль, казалось, вопреки метеорологии, наверстывал все упущенное за последние сто лет. Дождь, а то и снег сделали козьи тропы совершенно непроходимыми для повозок с оборудованием.

Только спустя две недели, 15 февраля 1949 г., Хардинг, де Во, Саад и еще несколько человек добрались, наконец, до пещеры. Быстро были разбиты палатки, распределены задания и намечен план работ. Целый месяц они регистрировали, считали, классифицировали черепки, просеивали песок в пещере и у входа в нее, а вечерами, после окончания работы, ломали себе голову над равными проблемами.

Было найдено 600 фрагментов величиной от миллиметра — на них сохранились только части букв — до нескольких сантиметров — с отдельными словами и даже целыми предложениями. По количеству черепков можно было предположить, что в пещере находилось от сорока до пятидесяти сосудов двух типов: 65,7 сантиметра в высоту и 25 сантиметров в диаметре и меньшего размера — 47,5 сантиметра в высоту и 26,5 сантиметра в диаметре. По материалу, обжигу и т. д. все без исключения сосуды датировались периодом I в. до н. э. — I в. н. э. Кроме того, были найдены три глиняных светильника, причем два почти целых, все римского типа, и римский же котелок для варки пищи. И, наконец, курьез: машинка для свертывания папирос, очень дешевая, из жести и полоски коленкора, бывшая в употреблении. Находок было и мало, и много в одно и то же время. Они, во всяком случае, оставляли широкое поле для предположений.

— Начнем с сосудов, — сказал де Во. — Мы подсчитали, что их было от сорока до пятидесяти. Кроме того, из публикаций американцев известно, что свитки имели разную величину. Если предположить, что в большом сосуде помещалось шесть свитков, в маленьком четыре, — лучше преуменьшить, чем преувеличить, — то, и тогда в пещере в общей сложности хранилось двести свитков. Господа, — он вскочил, сдвинул берет на затылок и взволнованно затопал своими короткими мускулистыми ногами, обнажив в улыбке мелкие, ослепительно белые зубы, — это же просто фантастично.

— Тем более, патер, что нам неизвестно, во всех ли сосудах были рукописи, — сухо бросил Хардинг.

Де Во громко рассмеялся.

— Вы правы, но для чего же было хранить пустые сосуды в таком глухом месте, для украшения пещеры, что ли? Вряд ли. Итак, предположим, что их было около двухсот, из них найдено семь или восемь, или девять, смотря по тому, как считать. Где же остальные? Похищены бедуинами? Но тогда они появились бы в продаже.

— Простите, что я вмешиваюсь, — сказал Саад, — и, если можно, начните сначала, чтобы я тоже мог следить за ходом ваших мыслей. Прежде всего мне хотелось бы узнать, зачем рукописи прятали в пещеру и почему они находились в сосудах?

— Итак, начнем с сосудов. Вы, надо полагать, знаете книгу пророка Иеремии, не правда ли? — большие карие глаза патера весело блеснули за толстыми стеклами очков. — Глава 32, стих 14. Когда пророк купил пашню в Анатоте, он велел своему другу и слуге Баруху положить купчую и ее копию в глиняный горшок, «чтобы они дольше сохранились». Очень интересные папирусы V в. до н. э., найденные при раскопках на Элефантине в 1906 г., также находились в глиняных сосудах. Об обычае хранить рукописи в сосудах упоминается уже в тексте времен Рамзеса III, т. е. около 1150 г. до н. э. Обычай этот продержался, по-видимому, очень долго, ибо подобным же образом хранились знаменитые коптские рукописи Хенобоскионской библиотеки в Египте. Так рукописи были защищены от влаги и разложения. В нашей пещере, скорее всего, были еще и крышки, скрепленные смолой. Может быть, химическое и микроскопическое исследование обнаружит их следы.

Теперь вернемся к пункту первому: почему рукописи прятали в пещере? Здесь могут быть различные предположения. Возможно, это была библиотека.

— Вы противоречите сами себе. Разве вы опечатываете ваши книги, прежде чем поставить их на полку? Консервация явно говорит не в пользу библиотеки. Ведь в таком запеленутом состоянии рукописями нельзя пользоваться!

— Совершенно верно, милый доктор. Я бы сказал то же самое, если бы вы дали мне закончить мысль. Итак, следующее предположение: архив. Третье, и наиболее вероятное: тайное хранилище. В опасное время община хотела сберечь свои книжные сокровища и избрала для этого пещеру в горах. Вспомните, как дорого стоили тогда книги! Один еврейский ученый подсчитал: цена полного комплекта Торы равнялась в то время стоимости 3–4 моргенов земли. Поэтому о рукописями обращались очень бережно, тем более, что они представляли для общины не только материальную, но и величайшую религиозную ценность.

— Да здравствует община! — воскликнул Хардинг. — Между прочим, патер, вы курите одну сигарету за другой, не следовало бы вам немного себя ограничить?

— В этом смысле я безнадежен! Не обращайте внимания на этот небольшой грешок, Мне он на пользу. Итак, каково ваше мнение?

— Я думаю, что это гениза! Милый Саад, вы не знаете, что это такое, так как еще незнакомы с иудейскими обычаями. Благочестивые евреи почитают священным не только Ветхий завет как таковой, но и его материальный субстрат — самый текст, поэтому пришедшие в негодность экземпляры не выбрасывают, а складывают в генизу, хранилище под синагогой, а когда их собирается много, хоронят на кладбище. В этом одна из причин, почему сохранилось так мало рукописей Ветхого завета. Мне кажется, эта пещера могла быть генизой или местом захоронения священных книг.

— Но разве свитки похожи на бывшие в употреблении? — спросил Саад. — Большой свиток с текстом пророка Исайи в хорошем состоянии, да и другие скорее всего пострадали лишь позднее, когда в пещеру попали непосвященные.

— Кроме того, — вставил патер де Во, — гениза или захоронение предполагает относительную близость синагоги или общины. Здесь же, по-видимому, ближайший населенный пункт Иерихон, а до него, что ни говори, 12 километров!

А может, здесь был и другой населенный пункт, поближе, о котором мы еще просто не знаем? Но я иду на уступки: тайное хранилище и мне кажется более достоверной версией, эта почти неприступная пещера идеально подходит для такой цели.

— Кстати, — снова заговорил патер де Во, — я припоминаю еще один пример хранения рукописей в сосудах. Создатель Гексаплы Ориген — Ориген, любезный Саад, жил со 185 до 254 г. н. э., а Гексапла — это критическое издание библейского текста, которое состоит из шести параллельных изводов Библии на разных языках, — да, так вот Ориген сообщает, что одна из использованных им еврейских рукописей была обнаружена вместе с другими еврейскими и греческими рукописями в кувшине, найденном в окрестностях Иерихона. Это сообщение подтверждается Епифанием из Саламина, который упоминает об аналогичной находке в районе Акциума. Позднее находку Оригена подтвердил Евсевий Кесарийский.

Саад вскочил и издал нечленораздельный вопль.

— Светильники! Котелок! История нашей пещеры начинает проясняться! Эти предметы заведомо римского происхождения и на два-три века моложе свитков. Их оставил ваш Ориген! Он, следовательно, был первым, кто производил здесь раскопки. И действовал он не так, как бедуины или люди митрополита Афанасия! Он ничего не разбил, а спокойно, при свете, прерываясь для еды, искал то, что ему было нужно, а отыскав, уносил. Остальное досталось бедуинам и через них — нам. Разве это не блестящая гипотеза?

— Даже слишком блестящая, — засмеялся патер. — К сожалению, слишком фантастично, но возможно. Возможно, но недоказуемо. Описание места находки Оригена в окрестностях Иерихона еще менее определенно, чем то, которое дал вам патер Иосиф. Кто знает, сколько сотен пещер имеется вокруг Иерихона? Все же не исключается, что наша пещера и есть та, которую упоминает Ориген. Но я бы тем не менее не стал писать об этом в отчете о наших изысканиях.

Теперь давайте займемся находкой более позднего времени. Приблизительно в 800 году н. э. несторианский патриарх Тимофей из Селевкии писал митрополиту Элама, что один араб, охотившийся вблизи Иерихона, обнаружил пещеру. У него пропала собака, как у наших таамире — коза. И он нашел ее в пещере, где было много книг. Ограбление пещер еще не стало тогда разновидностью коммерции, поэтому он сообщил о находке иерусалимским евреям, те явились и нашли свитки Ветхого завета и другие еврейские книги, в том числе 200 неизвестных псалмов Давида.

— Какое совпадение! — удивленно воскликнул Саад, в то время как патер задумчиво разминал сигарету. — Ветхий завет — свиток Исайи, другие еврейские книги — военный свиток Сукеника, псалмы — не-библейские гимны Сукеника. Я все больше склоняюсь к мнению, что свитки Сукеника происходят из нашей пещеры.

— Но ведь он их купил в Вифлееме!

— Ну и что ж! — воскликнул Хардинг. — Человек, проживающий в Вифлееме, выступил посредником между бедуинами и митрополитом. Я в этом не сомневаюсь, господа. А теперь хватит нам теоретизировать, как бы привлекательно это ни казалось. Я допускаю, что около Иерихона существует три различных пещеры с книгами: Оригена, охотника-араба и наша. Допускаю, что существует еще четвертая, пятая и шестая, которые мы в один прекрасный день можем найти. Но в моей голове не укладывается, что свитки Суксиика были найдены в четвертой, пятой или шестой пещере, а свитки митрополита Афанасия — в нашей, либо свитки Сукеника — в этой, а митрополита Афанасия — в другой. Нам необходимо прежде всего установить, происходят ли обе находки из нашей пещеры. Итак, наши задачи на ближайшее время:

Во-первых, доказать, что рукописи митрополита Афанасия, находящиеся сейчас в США, происходят из этой пещеры, если же нет, то выяснить, откуда.

Во-вторых, разыскать в Вифлееме посредника между бедуинами и митрополитом. Людей такого рода я хорошо изучил за годы службы. У вифлеемца безусловно еще имеется запасец фрагментов, которые он намерен сбыть при выгодной конъюнктуре.

В-третьих, найти мальчиков, которые первыми открыли пещеру, чтобы узнать, в каком состоянии она была. К тому же я убежден, что и бедуины не все свои находки превратили в деньги.

В-четвертых, произвести обследование всей местности на высоком уровне. Для этого еще будет время, но пункты первый, второй и третий не терпят отлагательства.

Милый Саад, это хотя и трудная, но благодарная задача для вас. Смотрите, со временем еще станете доктором пещерной науки. Да что там, выразимся более изящно — спелеологии!

Дружный смех нарушил молчание ночи.

 

Глава VIII

— Слыхал новость, Мухаммед? — закричал Омар, с трудом переводя дыхание после быстрого бега.

— Смотря какую…

— Наша радиостанция из Аммана передавала, Ахмед бен Нумап собственными ушами слышал. Сирийский священник, ты же знаешь сирийского священника?

— Слышал о нем, если ты имеешь в виду того, который купил старые свитки.

— Конечно его, кого же еще! Ну-ка, что ты о нем знаешь?

— Он дал нам двадцать четыре фунта за рукописи, а потом сбежал к американцам и не хочет возвращать свитки, хотя король требует этого.

— И больше ты ничего не знаешь, Мухаммед? Тогда слушай. Он продает наши свитки и, как ты думаешь, за сколько?

— Даже не представляю. Может быть, — конечно, путешествие в Америку стоило недешево, — может быть, за сто фунтов? Нет? Еще больше? Ну, тогда за двести?

— Тоже нет, Мухаммед. Но давай сначала посчитаем. Английский фунт равняется иорданскому динару, да?

— Да.

— А американский доллар?

— Точно не знаю, но приблизительно половине или трети динара.

— Ха, — воскликнул Омар и запрыгал на одной ноге как безумный. — Он хочет миллион долларов!

Мухаммед молчал, вид у него был такой, будто он с разбегу налетел на верблюда или ему на голову свалился камень.

— Миллион долларов, — произнес он тихо, хрипло, словно во сне, и покачал головой. — Это же триста или даже пятьсот тысяч динаров! А нам он дал двадцать четыре динара! Хорошо, что есть радио, и теперь мы знаем цену. Ну подожди, я это сразу расскажу отцу, и если Кандо снова придет…

— Мы его убьем.

— Глупости, Омар, совершенные глупости! Кандо нам еще пригодится, он знает людей, которые хотят купить свитки. Но теперь мы знаем цену, и если Кандо не согласится заплатить сколько надо, мы ему ничего не принесем из других пещер. Вот как теперь будет! Ты еще увидишь, как они все прибегут, чтобы купить старые свитки! Что я тебе говорил, Омар, два года назад? «Мы нашли сокровище», — сказал я тебе, а ты мне не верил, и отец не верил, и Кандо тоже, только сирийский священник поверил. Миллион долларов… Думал ли ты, Омар, что в пещере миллион долларов?

— Не-ет, кувшины там были и вонючие тряпки, это я сам видел.

— Да нет, не в той пещере, в другой, в которой Аладин нашел волшебную лампу. У нас теперь тоже есть волшебная лампа — наши головы. Нужно только немножко их потереть, а потом сказать: «Ага, есть такая пещера — шестьсот шагов на юго-восток от нашей первой, — пожалуйста, сэр, миллион долларов или я тебе ее не покажу. И еще есть пещера внизу, в Мураббаат. Пожалуйста, сэр, миллион долларов».

Заседание министерства в Аммане было очень бурным. Сначала министр предложил применить силу: окружить кордоном солдат весь район от Эриха до Рас-Фешхи; блокировать побережье Бахр Лут судами (заметим, кстати, что весь флот Иордании состоял из нескольких мотоботов) и, беспощадно прочесав местность, загнать всех таамире и других кочевников на грузовики и доставить в тюрьму. Вот уж тогда эти государственные преступники отдадут награбленные сокровища и выболтают все, что знают о сирийском бандите из Бет-Лахма и о других пещерах! А впредь им будет неповадно конкурировать с археологами правительства. Вот так! И стрелять надо побольше. В этом мерзком мире слишком мало стреляют!

Доктор Юсуф Саад, позабыв о почтении, которое питал к своему начальству, бесцеремонно наступал Хардингу на ногу, пока тот понимающе не подмигнул ему. Нет, нет, Саад не будет выходить из себя и рубить с плеча, надо же, наконец, научиться владеть собой. Он только хочет задать его превосходительству вопрос: случалось ли его превосходительству хоть раз побывать в районе Кумрана? Кроме того, он желал бы знать, есть ли у его превосходительства опыт облав на бедуинов? И еще, уверено ли его превосходительство, что солдаты не станут симпатизировать бедуинам, которых должны будут ловить? А известно ли его превосходительству, что именно от таамире ничего нельзя добиться силой и что они скорее дадут разрубить себя на куски, чем уступят насилию и выдадут свои тайны?

Все это и многое другое маленький доктор Саад высказал очень осторожно, очень дипломатично, не переставая улыбаться, и когда слуга в девятый раз подал кофе, Джеральд Ланкестер Хардинг получил от министерства все желаемые полномочия, которые разрешали ему не только производить поиски по собственному усмотрению, но и, не считаясь с расходами, покупать фрагменты свитков и оплачивать всякого рода информацию.

Естественно, поиски должны были снова начаться с монастыря святого Марка, так как молчаливый патер Георгий Исайя знал не только местонахождение пещеры, но и вифлеемского посредника. Хардинг лично сопровождал Саада в монастырь, чтобы придать визиту официальный характер. Если Селлерс возглавлял иностранный институт, то Хардинг являлся генеральным директором правительственного учреждения. Это должно было подействовать! В монастыре собеседники долго расспрашивали друг друга о самочувствии, желали здоровья и благополучия, пили кофе, курили, но когда речь зашла о главном, патер сразу утратил разговорчивость. Терять время дольше было бесцельно. Хардинг и Саад поднялись и медленно, очень медленно направились к воротам, надеясь снова встретить словоохотливого патера Иосифа.

Надежда их не обманула. У самых ворот он оживленно беседовал с молодой женщиной. Она, по-видимому, не добилась, чего хотела, так как, отойдя на несколько шагов, уселась на мостовую и сердито взглянула на монаха. Саад представил Хардинга и осведомился о пещере.

— Вы уже меня однажды спрашивали, сын мой, и я рассказал все, что мог, разве этого не достаточно?

— Нет, отец. По вашему описанию мы не можем ее найти.

— Очень жаль, но больше я ничего сделать не могу, потому что знаю о пещере только понаслышке.

— А торговца из Вифлеема, который приносил свитки, вы знаете?

Патер Иосиф не знал ни торговца, ни его имени. Измученные Саад и Хардинг отправились восвояси и свернули на улицу Давида, которая вела к музею.

Вдруг чья-то рука потянула Хардинга за рукав.

— Я не подаю, — недовольно пробормотал он, думая, что это нищий, но его дернули еще раз. Хардинг повернул голову и увидел женщину, которая разговаривала с патером у монастыря.

— Господин, — зашептала она, — это ты спрашивал старого абуну про пещеру, да? Я слышала. Ты, наверно, спрашивал про ту пещеру, в которой абуна Георгий Исайя искал древности?

Хардинг и Саад остановились, будто их ударило током.

— Да, — воскликнул Хардинг, — откуда ты знаешь про пещеру?

— Очень просто, господин, мой муж был там. Монахи взяли его с собой, чтобы он показывал дорогу и делал тяжелую работу. Они обещали ему хороший бакшиш, а потом дали только старую тряпку из тех, что нашли в пещере, и сказали, что она дороже чистого золота. Но кому нужна такая вещь, я вас спрашиваю! Мой муж уже всем ее предлагал, но ни один старьевщик не дает за нее и фила! И старый монах тоже не смог мне сказать, кто покупает такие вещи. Может быть, вы купите?

— Может быть, — быстро сказал Саад, — а какой величины тряпка?

— Примерно в твою ладонь, господин.

— Нужно посмотреть. Может быть, мы и купим ее, скажем, за пять динаров, а если она очень хорошая, то за семь или восемь. А где твой муж?

— Где ему быть, бездельнику! — запричитала женщина. — Сидит, наверное, в кафе.

Там, действительно, и нашли первого очевидца, побывавшего в пещере. Саад и Хардинг с большим трудом сдерживали себя, чтобы не выказать радости. Джабра — так звали этого человека — охотно пошел за обоими господами в музей, туда, где от аистовой башни старая городская стена круто поворачивает на запад.

1-я пещера (так называемая пещера Мухаммеда). Внизу искусственно пробитое отверстие

Глиняный сосуд с ручками из 1-й пещеры высотой 18,5 см

Один из свитков до развертывания (вид с двух сторон)

Рогожа, в которую были завернуты некоторые из найденных в пещерах предметов и рукописей

Воссоединение отдельных рукописных фрагментов

Они повели его прямо в большой подвал. Там еще в беспорядке лежали на длинных столах черепки и фрагменты рукописей — все, что они принесли из пещеры.

— Осмотри это все не спеша, Джабра, — приветливо сказал Саад, — может быть, ты узнаешь какой-нибудь предмет, уже виденный раньше в пещере.

— Вряд ли, — возразил араб. — Все черепки похожи один на другой, и хоть у тебя целая куча исписанной кожи, это не то, что мы нашли, потому что ту кожу митрополит Афанасий сразу же спрятал под замок, а потом увез в Америку. Но хотя твое желание неразумно, я все же сделаю, как ты просишь.

Джабра встал и начал ходить вокруг столов. Иногда он брал в руки обрывок кожи, чтобы рассмотреть его поближе, а когда увидел один из светильников, сказал, что в пещере лежал такой же или очень похожий на этот. Вдруг глаза его сверкнули, он кинулся к столу, как орел на добычу, тонкими пальцами схватил маленькую старую машинку для скручивания папирос и закричал:

— Это моя, это моя! Где ты ее нашел, господин?

— В пещере, Джабра.

— Значит, я все-таки потерял ее в пещере, во время ночевки, а я-то думал, что обронил ее потом, когда мы карабкались по скалам.

Хардинг и Саад переглянулись. Они обрадовались в тысячу раз больше, чем их гость. Наконец-то они нашли точку опоры! Значит, пещера та самая, сомневаться не приходится. Теперь важно было не потерять доверия этого человека и не возбудить в нем подозрений.

Пошли в кабинет Хардинга. Курили отличный английский табак (Джабра, наконец, смог снова пользоваться милой его сердцу машинкой) и пили крепкое шотландское виски. Если Джабра знал пещеру, он знал, наверно, и того загадочного человека из Вифлеема, которому она была известна раньше, чем Джабре. Но о нем следовало заговорить невзначай, поэтому сначала речь зашла о фрагменте Джабры. Он, конечно, был у Джабры с собой, завернутый в бумагу. Фрагмент рукописи и десять новеньких хрустящих динаров переменили владельцев.

— Если ты, Джабра, — сказал Саад, — знаешь людей, у которых есть нечто похожее, приведи их к нам. Тогда как посредник ты получишь десять процентов.

Араб печально склонил голову. Он больше никого не знает, сказал он.

— Хотя… нет, никого!

— Ага, — подхватил Саад, — ты имеешь в виду того торговца из Бет-Лахма.

Джабра вздрогнул и, казалось, был готов сорваться со стула и бежать из комнаты.

— Никого я не знаю! — вопил он. — Никакого человека из Бет-Лахма я не знаю! Нет, не знаю, поистине нет! Это правда, господин, готов тебе поклясться!

Было ясно, что Джабра испытывал смертельный страх перед незнакомцем из Вифлеема. При помощи лести, угроз и обещаний детективам-любителям удалось узнать, что вифлеемец учинил в монастыре страшный скандал и пригрозил убить каждого, кто самовольно войдет в «его» пещеру и будет грабить «его» собственность, пусть это будет даже сам святой отец митрополит Афанасий. Быстро переглянувшись, Хардинг и Саад удвоили осторожность и в результате длинного, часто прерываемого разговора выпытали, наконец, имя вифлеемца — «Кандо».

— Мы представляем правительство короля, Джабра, — сказал Саад, — того короля, чьим подданным является Кандо. В любой момент ты сможешь найти у нас убежище и защиту, если Кандо будет тебе угрожать. Но я этого не думаю. Во-первых, Кандо, наверно, ничего о тебе не знает, а во-вторых, он побоится пойти против правительства. Впрочем, я сам пойду к нему завтра утром и посмотрю, так ли он страшен, как ты говоришь.

Джабра в ужасе вскочил с места и сел снова только тогда, когда Саад самыми страшными клятвами поклялся не называть вифлеемцу имени Джабры. Только бакшиш в десять динаров успокоил его настолько, что он смог пуститься в обратный путь.

— Кажется, это будет нелегкое дело, — проворчал Хардинг и выпустил из своей трубки густое облако дыма. — Сможем ли мы отделаться только деньгами? Во всяком случае, есть лишь одна возможность связаться с этим Кандо.

— Я тоже так думаю, и, по-видимому, мы имеем в виду одно и то же. Вы сами ни в коем случае не должны участвовать в этой операции, слишком у вас европейский вид. Как я уже сказал Джабре, мне самому придется пойти в Вифлеем. Но предвижу, что с этим упрямым хитрецом не скоро поладишь и стоить это будет недешево.

— Ничего не поделаешь, милый Саад. Все мои полномочия я передаю вам. Если кто и может здесь чего-нибудь добиться, так это только вы. Счастье, что вы у меня работаете, Саад.

— Не торопитесь, господин генеральный директор, — ответил Саад, слегка улыбнувшись.

Ранним утром следующего дня Саад в сопровождении двух служителей музея отправился в Вифлеем. По дороге ехать было нельзя — она находилась в руках еврейских партизан, а трудный обходный путь ослы одолели только за несколько часов. Часы пробили полдень, когда Саад и его спутники прибыли к месту назначения.

Улицы Вифлеема по-прежнему были пустынны, и появление приезжих не могло остаться незамеченным и не стать предметом обсуждения. Уже это было плохо. Прием, оказанный Сааду у Кандо, которого на самом деле звали Халил Искандер Шахин, оказался и того хуже.

Кандо был не один — рядом с ним стоял пожилой коренастый человек. Узкая задняя дверь в полутемном подвале была приоткрыта, по-видимому, на случай отступления.

Как только глаза Саада привыкли к темноте, он понял, что его ждали. Следовательно, нечего было вести дипломатические переговоры, оставалось идти напролом и брать быка за рога. «Недурное сравнение, — мелькнуло у него в голове. — Этот Кандо, несмотря на красный фес и голубую рубашку с короткими рукавами, удивительно напоминает быка, скорее всего мощной головой с массой волос и тяжелой нижней частью лица, покрытой густой растительностью».

— Рад познакомиться с вами, господин Шахин, — произнес Саад. — Я доктор Саад, первый секретарь Палестинского археологического музея, следовательно, вы можете считать меня чиновником правительства Иордании, а мой визит рассматривать как официальный. Впрочем, господин Шахин, нам всё известно, и не стоит играть со мною в прятки. Нас интересуют сведения о пещере, откуда преступный митрополит, бежавший из страны, и профессор Сукеник, также наш враг, незаконно изъяли ценные рукописи. Готовы ли вы, господин Шахин, добровольно дать нам требуемые объяснения и сведения?

— Может быть, — промычал сириец.

— Отлично, господин Шахин. Кроме того, советую вам добровольно отдать остатки рукописей, которыми вы незаконно владе…

Закончить мысль Сааду не удалось. С криком «Шпион, предатель!» пожилой мужчина ринулся на него, ухватил за ворот рубашки и изо всех сил толкнул к стене. Неожиданно он успокоился и отпустил Саада. Кандо успел прошмыгнуть в полуоткрытую дверь, и, следовательно, волноваться было не к чему.

Дрожащими руками Саад поправил галстук и пошел в предместье, где его с нетерпением ждали служители музея. Правильно ли он действовал? Может быть, он все напортил. И что делать дальше? Нужно ли ему немедленно покинуть город, если он дорожит жизнью? Или Кандо сам убежит с награбленным добром? Или никому не нужно бежать, и они могут стать в известной мере друзьями и союзниками? Трудно сказать. Во всяком случае, уповая на третью возможность, не следует забывать о первой и второй.

Наконец Саад принял решение, отослал своих провожатых в Иерусалим, а сам снял номер в маленьком убогом отеле, который все же казался лучше остальных.

Остаток дня и полночи он провел в раздумье и, только наметив план, заснул и проспал до полудня.

Встав, Саад с видом человека, ничем не занятого и приехавшего в город ради его достопримечательностей, отправился бродить по улицам, пока, наконец, не добрался до лавки Кандо. Кандо не было видно, вместо него в лавке находился субъект средних лет, не внушавший особого доверия. Он назвался Георгием. Из короткого, ничего не значащего разговора Саад вынес впечатление, что этот человек хорошо осведомлен о делах Кандо и цели визита Саада.

На следующий день Кандо был на месте. Они поговорили об отсутствии туристов, о плохих временах, о погоде. На третий день — опять о погоде, об отсутствии туристов, о плохих временах. На четвертый — о плохих временах, о погоде, об отсутствии туристов и выпили несколько чашечек кофе. На пятый день пили мнимое бордо из тайных запасов Кандо. «Бордо» напоминало смесь чернил, уксуса и тухлой воды из цистерны и стоило баснословных денег. Теперь, пожалуй, можно было постепенно и при соблюдении величайшей осторожности (обеими сторонами, заметьте) переходить к главному. Теперь Саад мог день за днем, капля за каплей гомеопатическими дозами вводить свое лекарство Кандо и Георгию, который за это время был официально представлен как компаньон и сообщник. Сам же Саад был вынужден, преодолевая отвращение, влить в себя множество стаканов ужасного красного вина. Он чуть приврал, сказал как-то раз Саад подмигнув, и его признание было встречено благосклонно. Конечно, он государственный служащий и секретарь музея. Но, подозревая, что Кандо имеет какое-то отношение к пещере, и ничего не зная точно, он решил взять его на испуг. Ну и что же, это принесло хорошие результаты, вот теперь они так мило сидят рядом и ведут дружескую беседу. Надо надеяться, что Кандо еще не пытался вывезти свои сокровища из страны, как эта сделал изменник из монастыря святого Марка. В самом деле нет? Тем лучше. Известно, что новая метла чисто метет и новое правительство весьма энергично. В девяноста девяти случаях из ста попытка окончилась бы провалом и стоила бы не только фрагмента рукописи, но и свободы, а то и больше, так как часовые сразу стреляют, а стреляют они метко. Вместо побега лучше подумать о благопристойной, аккуратной продаже. Правительству? Боже упаси, об этом он не сказал ни слова! Правительства или слишком скупы, или у них не бывает денег, или и то и другое вместе. Ха-ха-ха! Нет, у него как у сотрудника музея превосходные связи с иностранцами и научными учреждениями, а у них-то деньги есть. Они не так прижимисты и абсолютно надежны, потому что не боятся нарушить законы страны, гостеприимством которой пользуются. Что на это скажут господа? Он может в один момент найти им покупателя, легче им не заработать.

Кандо покачал головой и взглянул на Георгия. Георгий посмотрел на Кандо и тоже покачал головой. Затем Кандо и Георгий посмотрели на Саада, и все трое долго и от всего сердца смеялись, а Кандо пошел и принес новую бутылку, за свой счет. На этот раз в ней был напиток, достойный называться вином. И тут Кандо обещал своему новому другу Сааду, что он скоро навестит его в Иерусалиме, в музее.

Несколько недель спустя Кандо на самом деле появился в музее в почти новой и почти безупречно чистой голубой рубашке. Саад был доволен. В течение нескольких дней они обменивались визитами, говорили о погоде, о туристах, о временах, которые все еще не стали лучше, и о других пустяках, но только не о пещере и рукописях.

Наконец, когда Саад был близок к тому, чтобы отказаться от всякой надежды, Кандо, состроив загадочную мину, поманил его за деревья музейного парка, вытащил потрепанный бумажник и извлек из него кусок исписанной кожи шириной в четыре пальца. Саад внимательно рассмотрел его. Кожа была древняя, шрифт такой же, как на фрагментах, лежавших в подвале, Саад учтиво положил кусок обратно в бумажник.

— Ну да, — проронил он, — но это только один кусок, и к тому же маленький. Одного куска для сделки мало. Нужно побольше, и почему бы не сразу все, что у вас есть?

Кандо улыбнулся и попрощался, не сказав ни слова в ответ. Через несколько дней он снова пришел в музей и поинтересовался, кто же, собственно, будущий покупатель.

— Английский профессор, — наобум брякнул Саад. — Я уже говорил с ним, один фрагмент его не интересует. Сколько вы можете предложить? Приблизительно?

— О, — сказал Кандо и посмотрел вслед ласточке, — кое-что есть. Мы могли бы даже встретиться — английский профессор, вы и я. Я принесу все, что у меня есть, а английский профессор пусть принесет побольше денег. Где и когда мы встретимся?

Были назначены день, час и место действия — третьеразрядный отель в Иерихоне.

— Где мне взять английского профессора? — спросил Саад Хардинга. — Я думал, что буду посредником, но если мы не хотим потерять доверие Кандо, нужно ему представить покупателя собственной персоной. Вы ни в коем случае не можете выступать в этой роли, вас слишком хорошо знают.

— Это не так сложно. В Аммане у меня есть ассистент англичанин, Ричмонд Браун, — большего англичанина, чем он, невозможно себе представить. К счастью, он выглядит немного старше своих лет.

— Хорошо, этот вопрос ясен. А как с деньгами?

Хардинг получил из казначейства тысячу динаров банкнотами достоинством в один динар.

— Только не отдавайте все сразу, — предупредил он. — Восьмисот динаров вполне достаточно, кто знает, сколько фрагментов у этого мошенника. Я еще раз говорил об этом деле с министром. Больше фунта, т. е. динара, за каждый квадратный сантиметр свитка мы дать не можем. Но меньше мы тоже не можем предложить — газеты и радио так раструбили о миллионе митрополита, которого он, кстати, еще не получил, что цена в один фунт должна считаться нормальной. Столько платят и частные коллекционеры, а они, к сожалению, уже пронюхали об этом деле. Следовательно, торговаться особенно не стоит, надо спасти добычу Кандо для нас, а тем самым и для науки. Впрочем, я буду сопровождать вас и Брауна. Не доезжая Иерихона, я выйду и отправлюсь в Интерпалас-отель. Может случиться, что ваших полномочий будет недостаточно и появится необходимость поставить меня в известность, ведь ответственность перед правительством несу все-таки я, а не вы.

Точно в назначенный час Саад был в Иерихоне. Вблизи отеля, избранного местом встречи, ему то и дело попадались бравого вида молодые люди. Саад не мог отделаться от неприятного впечатления, что это преторианская гвардия Кандо. Слишком уж равнодушно они взирали по сторонам. Саад невольно попытался засунуть пакет с деньгами поглубже, но машина уже затормозила у подъезда, да и пакет был слишком велик. Хорошо еще, что те двести динаров, которые он собирался выторговать, лежали в нагрудном кармане пиджака и не так бросались в глаза.

— Держитесь как можно проще, — шепнул он молодому англичанину, выходя из автомобиля, — и сделайте вид, что не понимаете ни слова по-арабски.

— О yes, very nice [59]О да, очень хорошо! (англ.)
,— прогудел Браун густым басом. Он твердо решил, чтобы не вызывать подозрений, употреблять только те английские слова, которые легко понять арабу или сирийцу.

Хозяин отеля (или человек, уполномоченный его изображать) ввел гостей в комнату на первом этаже, где уже сидели Кандо и Георгий спиной к запасному выходу — настежь открытому окну. Продавцов и покупателей разделял большой пустой стол.

После комичной своей торжественностью церемонии и представления «высоких договаривающихся сторон», как подумал Саад, он без обиняков спросил:

— Рукописи принесли?

— Да! — Кандо поднял голову и вопросительно посмотрел на «профессора» Брауна.

Саад кивнул, вытащил из кармана пачку банкнот, снял скреплявшую ее резинку и, словно опытный картежник, веером раскинул по столу. Кандо, не говоря ни слова, вынул из старенького портфеля и положил на другую сторону стола перевязанную грязным шнуром пачку исписанных лоскутков древней кожи, издававших запах плесени. (При этом Кандо еще раз выругал себя за то, что в свое время, поддавшись панике, закопал куски побольше у себя в саду. Тучная вифлеемская земля не обладала консервирующими свойствами каменистого грунта пещеры, и когда он попытался выкопать свое сокровище, то обнаружил лишь черную зловонную массу, растекавшуюся между пальцами.)

Георгий принялся считать деньги. Саад развязал шнурок на пачке фрагментов и протянул ее «профессору». «Профессор», который ничего не смыслил в библейской археологии, а тем более в древнееврейских рукописях, изображал этакое сочетание бизнесмена и ученого. Вооружившись линейкой с делениями, он начал измерять фрагменты, отмечая длину и ширину каждого.

Естественно, Брауну понадобилось больше времени, чем Георгию, но и полученный им результат превзошел все ожидания: тысяча двести пятьдесят квадратных сантиметров.

— Восемьсот фунтов, — твердо сказал Саад.

Кандо с сожалением покачал головой и начал собирать фрагменты. «Если я сразу дам ему тысячу, то он потребует тысячу пятьсот или по крайней мере тысячу двести пятьдесят», — подумал Саад и тоже стал собирать деньги. Каждый тянул время, и ждал, что другой пойдет на уступки, прервет молчание и заговорит. Никто этого не сделал, атмосфера оставалась накаленной. Все торжественно, продолжая хранить молчание, раскланялись, Саад и Браун покинули отель и поехали к Хардингу. Минуту подумав, тот сказал:

— Вы поступили правильно, Саад. Завтра Кандо явится в Иерусалим и согласится взять восемьсот динаров.

В одном он был прав: Кандо пришел. В другом ошибся: Кандо настойчиво требовал тысячу динаров.

Саад делал вид, что раздумывает, ровно столько, сколько была возможно, чтобы не испортить сделку. Затем он объявил, что должен спросить профессора Брауна, и вышел в соседнюю комнату. Там, горя нетерпением, ждал исхода дела Хардинг.

— Конечно, — прошептал он, — дайте ему эту тысячу, ради бога.

Когда фрагменты, все 1250 квадратных сантиметров, были вручены Сааду, а Кандо пересчитал деньги, он поднял голову, взглянул Сааду прямо в глаза и спросил:

— Собственно говоря, почему мистер Хардинг остался вчера в другом отеле, а не пришел вместе с вами? И не забудьте передать привет малышу Брауну.

Саад опешил. «Остался в другом отеле… Не забудьте передать привет…» — значит, Кандо понял, что имел дело с подставным лицом.

— Этого я от вас не ожидал, — искренне произнес Саад.

— Неужели я, сирийский христианин, должен цитировать Коран вам, мусульманину? — промолвил Кандо. — «Неверные плетут сети, но никому из них не сравниться с Аллахом». Шутки в сторону, доктор Саад, мне очень приятно, что я заключил сделку с правительством, а не с подставным или подлинным иностранным профессором. Ему бы я не отдал свои свитки так дешево. Честный путь лучше всего.

Саад согласился, а когда Кандо еще назвал ему племя таамире и имена обоих мальчиков, которые нашли пещеру, он был почти готов дать господину Халилу Искандеру Шахину письменное свидетельство на официальном музейном бланке, что считает его самым честным мошенником, с каким ему когда-либо приходилось иметь дело.

Так же поступил бы и Джеральд Ланкестер Хардинг. Наконец-то Иордания добилась первых успехов! Правда, она не могла опираться ни на право традиций (как профессор Сукеник и правительство государства Израиль), ни на право первооткрывателя (на которое, в качестве опекунов митрополита Афанасия, претендовали американцы), но ведь земля, где были найдены рукописи, принадлежала Иордании! Хотя Иордания не имела еще ни одного целого свитка, у нее уже было 1250 квадратных сантиметров фрагментов, без которых остальные находки были неполными. А главное, у нее были умный генеральный директор Департамента древностей и ловкий, толковый секретарь музея, способные справедливости ради нарушить мертвую букву закона.

Между Хардингом и шейхом таамире начались переговоры о том, чтобы Мухаммед и Омар, многообещающие юноши, могущие также и впредь оказаться весьма полезными членами племени, приехали в Амман. На шейха подействовали не столько обещания гарантировать безопасность Мухаммеда и Омара, сколько настойчивые просьбы мальчиков.

В один прекрасный день на мосту через Иордан Мухаммеда и Омара поджидал джип. В новых белых рубашках и накидках они, гордясь и замирая от страха, в первый раз в жизни сели в машину. Это приключение было еще интереснее, чем спуск в темную зловонную пещеру, которой они были всем обязаны. И снова, но уже в последний раз, они стали детьми. Они были детьми и во время поездки, и в отеле, где ванна и, главное, душ вызвали бурю восторгов. (Причем последствия этого восторга в виде огромных луж на полу заставили коридорного презрительно отозваться о «диких туземцах» — сам он уже целых полгода работал в Аммане.) Они оставались детьми и на следующее утро, когда, проснувшись, увидели напротив отеля огромный амфитеатр. На его мраморных скамьях, розово-желтых под лучами утреннего солнца, так чудесно было играть в салки! Они сами здесь же изобрели эту игру, потому что ни в детстве, ни потом, когда жили в пустыне на берегу Бахр Лут, ничего похожего не знали.

Вдруг их окликнул незнакомый голос. Оглянувшись, они увидели высокого широкоплечего человека в белом костюме и пробковом шлеме на голове. Его звали мистер Хардинг, и был он могущественным шейхом целой страны, но при ближайшем знакомстве не только оказался совсем не строгим, но был похож на доброго дядюшку и даже умел рассказывать сказки, чудесные невероятные сказки, каких они никогда не слыхали. Только однажды в эти прекрасные дни он стал совершенно серьезен: когда водил мальчиков по музею и объяснял им, на что следует обращать внимание и как нужно себя вести, если они хотят стать его верными помощниками. А ведь они этого хотят?

«Да» прозвучало единодушно и слишком громко для тихого зала, где они стояли.

А потом он подарил каждому новенький сверкающий велосипед, потому что, к сожалению, был не в состоянии купить самолет, который они, собственно, хотели. Бедняга! У него не было волшебной лампы, которую достаточно потереть, чтобы вызвать услужливого джина. Это нетрудно было понять, поэтому мальчики согласились на велосипеды. Мистер Хардинг знал, что они не умеют ездить, что в скалах, где пасут своих коз таамире, и ездить-то негде, но какое это имело значение? Разве счастливым делает только полезное и необходимое, а не само по себе обладание желаемым? Никогда еще ни один таамире не имел велосипеда. Они были первыми обладателями велосипедов, но они же были и первыми, кто вошел в пещеру и нашел волшебную лампу.

 

Глава I

В Йельском университете в США, в Еврейском университете в Иерусалиме, в Иорданском палестинском музее день за днем, а то и ночь за ночью трудились специалисты: расшифровывали находки, объясняли их или, по крайней мере, пытались это сделать. Они старались из обрывков воссоздать целое, по рассыпанной мозаике составить себе представление о всей картине и, насколько это возможно, реконструировать ее.

Это был тяжелый, изнурительный труд, иногда у ученых голова шла кругом, и работа казалась безнадежной и напрасной. Они походили на людей, поднявшихся ночью на высокую гору и ждущих солнца, чтобы в его свете увидеть землю, скрытую до утра во мгле. Но вершину горы окутывали тяжелые тучи и туман, и, когда где-нибудь появлялся просвет, взорам людей открывалась лишь ничтожная часть ландшафта, а не весь он целиком. И они ждали, когда солнце поднимется выше и его яркие лучи пробьют толстый слой облаков. Настанет ли этот момент? Кто знает…

Прежде всего ученым следовало опровергнуть мнение тех, кто утверждал, что свитки — подделка. В археологии фальсификации не редкость, но еще чаще случается, что фальсификацией объявляют любую новую находку, в особенности, если она противоречит привычным представлениям или, напротив, целиком их подтверждает. В свое время фальсификацией считали троянские раскопки Шлимана и величайшие приобретения Виганда для Берлинского музея — богиню сидящую и богиню стоящую.

Какую цель преследуют люди, фабрикуя подделки? Большей частью они хотят нажиться, реже ими руководит честолюбие или стремление к «сенсации», в совершенно исключительных случаях фальсификатор — ученый-шутник, которому доставляет тайное наслаждение водить за нос чрезмерно серьезную братию господ-профессоров.

Могли ли быть фальсификацией находки из пещеры у Мертвого моря? Было ли здесь налицо желание разбогатеть? Нет, если говорить о тех, кто обнаружил рукописи. Конечно, бедуины не подарили свою находку, но то, что они за нее выручили, составляло ничтожную часть ее цены. Корыстные соображения появились позднее, как говорится, у персонажей из второго акта — у митрополита Афанасия и Кандо.

Далее: кто мог бы сфабриковать такие гениальные подделки? Бедуины, конечно, не могли. Кандо и митрополит тоже. Не говоря уже о том, что у них не было для этого ни научной подготовки, ни технических условий, сфабриковать одновременно такое множество мелких и мельчайших фрагментов практически невозможно.

Честолюбие также следует исключить. Никто из людей, причастных к находке, не был излишне честолюбив. Ученые, расшифровавшие и опубликовавшие свитки, также не думали о том, чтобы прославить свое имя. Оба они и без того уже были знамениты. Работу над свитками, занявшую много лет, они считали своим научным долгом, своей почетной, хотя и трудной, миссией.

Существовала ли здесь возможность подделки ради сенсации? Конечно, нет! Всем, кто вначале был связан с рукописями, начиная от бедуинов и кончая почтенным архиепископом сирийско-якобитской церкви, пришлось обивать пороги, подобно лоточнику, торгующему шнурками и расческами. К тому же, как справедливо заметил Ганс Бардтке, настоящей сенсации здесь и не было. Найденные библейские тексты и рукописи неизвестной еврейской общины во многих отношениях представляли большую ценность, но сенсационного в них все же не было ничего.

Возможность шутки также следовало исключить по той простой причине, что подделка свитков и фрагментов потребовала бы гораздо больше времени, чем вся жизнь ученого-шутника.

Следовательно, психологических оснований для фальсификации не было. Теперь посмотрим, о чем свидетельствуют обстоятельства находки.

Во-первых, пещера. Ее подлинность не вызывает сомнений, и, что рукописи были найдены именно в ней, тоже доказано. Во-вторых, во всех подделках (или предполагаемых подделках) значительная роль обычно принадлежит таинственному незнакомцу. В деле Шапира им был бедуин, который, к сожалению, умер и, следовательно, не мог ничего рассказать. В случае с богинями Витанда невыясненными оставались личность продавца, место, время и обстоятельства находки. С кумранскими рукописями все обстояло иначе. Все действующие лица были живы, и каждое более или менее подробно рассказало о своем участии в находке. Все данные можно было проверить, и они были проверены самым тщательным образом.

Итак, о фальсификации не могло быть и речи. Возникал другой вопрос: сколько лет свиткам из пещеры? Здесь мнения сильно расходились. Ученые, первыми исследовавшие и опубликовавшие рукописи, датировали их концом II и началом I в. до н. э. с амплитудой колебаний в несколько десятилетий. Большинство же из тех, кто ознакомился с первыми публикациями, считали, что свитки значительно моложе.

Особенно энергично против древнего возраста свитков возражал профессор С. Цейтлин из Дропси-колледжа в Филадельфии.

В сердитом и резком «последнем слове» о рукописях (за которым в течение нескольких лет последовали еще 14 статей и одна книга, где это «последнее» слово варьировалось) он решительно заявил, что все свитки относятся к периоду средневековья и поэтому не имеют никакого значения для истории как иудаизма, так и происхождения христианства. В «доказательство» своей мысли Цейтлин сослался на то, что присущие свиткам языковые особенности письма, по данным науки, стали появляться лишь со II в. н. э. и что рукописи принадлежали средневековой секте караимов , Но Цейтлин не мог привести доказательств, что в то время, о котором идет речь, на берегу Мертвого моря жили караимы. Что же касается его первого тезиса, то известно, что состояние покоя чуждо науке, что она всегда в движении, всегда доучивается и переучивается и что бесспорного, раз навсегда установившегося представления об определенной эпохе просто не может быть. К тому же до 1947 г. еврейские рукописи, датируемые первыми веками до нашей эры и нашей эры, почти не были известны, и именно кумранские находки могли служить свидетельством того, что особенности письма, относимые до тех пор лишь ко II в. н. э., на самом деле возникли значительно раньше.

Что могло сказать о возрасте рукописей само место находки — пещера? Грабители — а к ним бесспорно следует отнести и обоих монахов монастыря святого Марка, потому что и они, как бедуины и Кандо с его помощником, желая лишь одного — найти значительные фрагменты и не зная даже самых элементарных методов археологических исследований, переворачивали все вверх дном, — грабители не оставили в пещере ничего, кроме осколков сосудов и лоскутов льняной ткани, в которую были завернуты свитки.

0 чем свидетельствовали эти остатки? Крупнейшие специалисты по античной керамике в основном сказали то же, что уже в общих чертах отметили Хардинг и патер де Во во время первого исследования пещеры. Часть черепков (те, что остались от сосудов, где хранились рукописи), относилась, по всей вероятности, к эллинистическому периоду, или к I в. н. э., то есть была на сто — двести лет моложе рукописей (или некоторых из них). Ученые утверждали, что сосуды такой формы никогда ранее не встречались. Это позволяло сделать несколько рискованный вывод, что они были изготовлены специально для хранения данных рукописей. Значительно меньшая часть обломков керамики, светильник и остатки сосудов были более позднего происхождения и, безусловно, римского типа.

Раскопки в пещере

Терраса перед входом в «пещеру писем», где в 1961 г. были обнаружены письма и документы периода восстания Бар-Кохбы

Реставрированные из многочисленных осколков столы и скамьи из кумранского скриптория

Медный свиток, вставленный в аппарат для распиливания. Видны многочисленные буквы, выступающие на обратной стороне свитка

Свиток гимнов

К сожалению, датировка керамики еще не определяла времени происхождения рукописей. Рукописи могли быть значительно старше керамики, могли быть современны ей и, наконец, могли появиться позднее, чем сосуды.

Писчий материал и форма рукописей тоже еще не позволяли сделать окончательное заключение о времени их происхождения. Известно, что свиток старше кодекса, т. е. современной формы книги, но ведь и Тора, которой продолжают пользоваться в современной синагоге, сохраняет форму свитка. Писчим материалом для рукописей в основном послужила кожа (то ли вследствие ее устойчивости, то ли в силу особой святости материала), но был найден ряд фрагментов и на папирусе. Некоторые свитки в особо уязвимых или потрескавшихся местах с обратной стороны были подклеены полосками папируса. Но из этого обстоятельства нельзя было сделать иного вывода, кроме того, что находки моложе VII в. до н. э., потому что папирус лишь с этого времени стал употребляться для письма. Но в том, что рукописи появились позднее VII в. до н. э., никто и не сомневался.

А что говорит о возрасте рукописей палеография, наука о форме письма, которая меняется на протяжении веков, а иногда от поколения к поколению? Прежде всего необходимо оговориться, что на коже буквы выглядят иначе, чем на камне или на бронзе, даже если они написаны одной и той же рукой. Следовательно, для сравнения нужно располагать еврейскими рукописями на коже или аналогичном материале. Но от времени, о котором идет речь, рукописей на коже не сохранилось. Есть папирус Нэш с текстом десяти заповеден и молитвой «Слушай, Израиль!», который один ученый отнес к 200 г. до н. э., а другой — к 100 г. н. э. Есть пергаментный фрагмент из Дура-Эвропос, датируемый, хотя отнюдь не всеми, III в. н. э. Кроме того, наука располагает арамейскими папирусами V в. до н. э., найденными на Элефантине, и надписью царя Уззии , которую открыл профессор Сукеник. Внимательное сравнение кумранских рукописей с этими древними памятниками выявило, с одной стороны, их очевидное сходство, а с другой — их отличие от средневековых рукописей из генизы Каирской синагоги.

Была установлена и верхняя граница во времени. Отдельные рукописи и фрагменты написаны не обычным квадратным письмом, а курсивом, который не встречается позднее III в. н. э. Но к более определенным выводам так и не удалось прийти .

Среди найденных свитков были не только библейские рукописи, но и обширная литература неизвестной религиозной общины. Ученые справедливо указывали, что любые теологические сочинения содержат столько откликов на события современности, что по ним можно приблизительно определить время создания книги. Нельзя ли этот метод применить к рукописям из пещеры? Можно, но это было бы очень долгое и сложное исследование, прежде всего потому, что рукописи публиковались в отрывках, и потребовались бы годы, если не десятилетия, пока они были бы опубликованы полностью.

Монеты, которые при раскопках служат основой для хронологии, в данном случае отсутствовали, а найденная в пещере машинка для свертывания сигарет была, к счастью, немедленно опознана как вещь, принадлежащая абсолютно живому Джабре, так что никто не мог употребить ее (или злоупотребить ею) для датировки рукописей.

Все же ученые сошлись на том, что большой свиток Исайи самый древний и относится ко II в. до н. э.; за ним следует свиток с Уставом, датируемый 100 г. до н. э., а затем Хабаккук — 25 г. до н. э, — 25 г. н. э..

Тут на помощь теологам и филологам пришла химия. Доктор Плендерлейт в лаборатории Британского музея исследовал чернила, которыми были написаны рукописи. Он установил, что они представляют собой стойкое углеродистое соединение, которое не обесцвечивается и не бледнеет при чистке рукописи щеткой. Он же нашел средство для укрепления хрупких фрагментов и отбеливания сильно потемневшей кожи — глицериновый раствор, делавший рукопись удобочитаемой.

Доктор Бартон из университета города Лидса подверг анализу кожу свитков, для чего ему, скрепя сердце, пожертвовали несколько неисписанных лоскутков. Он выяснил, что это кожа козлят и ягнят.

Госпожа Крауфут из Ширли-института в Манчестере исследовала льняную ткань, в которую были обернуты свитки. Она обнаружила на ней окрашенные индиго голубые декоративные полосы и проходящий по всему материалу рисунок в виде пересекающихся прямоугольников. Госпожа Крауфут определила, что куски были выкроены и сшиты специально для обертывания рукописей.

Кроме того, госпожа Крауфут сделала еще одно важное открытие: часть полотнищ ко времени укрытия свитков в пещере настолько износилась от долгого употребления, что практически стала непригодной. Объяснение этому было найдено в Талмуде. Он предписывает истрепавшиеся покровы священных книг, как и самые книги, сначала выносить из синагоги в генизу, а затем закапывать в землю.

В работу по датировке рукописей включились и физики. Они руководствовались физическим явлением, о котором мы расскажем словами Аллегро. «В верхних слоях земной атмосферы, — пишет он, — вследствие постоянной бомбардировки космическими лучами, из азота с атомным весом 14 выделяется нестабильный углерод, который вместо нормального атомного веса 12 имеет атомный вес 14». Известному чикагскому физику-атомщику В. Ф. Либби было передано для исследования 4 унции полотна из Кумранской пещеры, т. е. целых 113 граммов. В 1946 г. Либби доказал, что все живые организмы, как растительные, так и животные, поглощают радиоактивный углерод С-14 и, следовательно, содержат определенное его количество, «а именно одну триллионную часть грамма С-14 на каждый грамм С-12. Поступление С-14 прекращается после смерти организма, а содержащееся в нем количество С-14 подвергается медленному распаду, который происходит в неизменной пропорции. Период полураспада С-14 составляет 5500 лет, т. е. за это время грамм вещества превращается в полграмма, через следующие 5500 лет — в четверть грамма и т. д. Ясно, что, если точно измерить количество С-14 в органическом веществе, можно без труда вычислить время, когда прекратилось дыхание, т. е. поступление тяжелого углерода в организм (животного или растения). В лаборатории исследуемый объект сжигается до чистого углерода и полученный остаток измеряется при помощи чрезвычайно чувствительного детектора излучений, работающего по принципу счетчика Гейгера. Результат измерения выражается числом распадов С-14 в минуту и на один грамм углерода. Число распадов составляет для живущего ныне существа 15,3, для тела возраста 5508 лет — 7,65, для тела возраста И 036–3,83 и т. д.»

Поскольку приходится иметь дело с ничтожно малыми величинами, не поддающимися абсолютно точному измерению, допускается предел погрешности плюс — минус 200 лет. Чтобы проверить правильность этих расчетов, были подвергнуты анализу объекты, время происхождения которых не вызывает сомнений.

Так, при исследовании щепки от стропила дома периода первой египетской династии, правившей с 3100 по 2800 г. до н. э., детектор показал 2933 г. до н. э.

Итак, Либби исследовал остатки полотна, которые ему разрешено было уничтожить, и получил результат — 33-й год н. э. Тем самым было установлено, что лен, из которого спряли полотно, был убран в период от 168 г. до и. э. до 233 г. н. э. В пределах этого отрезка времени и раньше колебались предположения археологов всех направлений относительно возраста пещерных находок. Но какой ученый удовольствуется степенью точности в 400 лет? Едва заканчивалось одно исследование, как начиналось другое, и никто не сомневался в том, что когда-нибудь удастся получить точный результат.

В те годы мир интересовался не только обстоятельствами находки, но и самими рукописями. Ими, естественно, занимался главным образом узкий круг ученых.

Основной объект исследования — большой свиток с текстом пророка Исайи имел в длину 7,34 м и был сшит из 17 кусков хорошо сохранившейся кожи.

Текст был нанесен только на одной стороне — 53 колонками шириной от 16,3 до 8,8 см. (Различие в ширине обусловливалось лишь прихотями писцов и особенностями писчего материала).

Свиток в общем хорошо сохранился. Несмотря на то, что кожа была свернута и просмолена, она так высохла за две тысячи лет пребывания в пустыне, что в некоторых местах немного потрескалась по краям, прежде всего потому, что те, кто нашел свиток, развернули его неумело. Особенно пострадали начало и конец рукописи. Несколько трещин, возникших при пользовании свитком еще в древности, были сшиты или подклеены с обратной стороны.

Наверное, не один дилетант интересовался, выделены ли в кумранской рукописи стихи и главы. В ответ специалисты лишь сострадательно усмехались: они-то еще со студенческих лет знали, что стихи и главы возникли в Библии довольно поздно. На главы ее разделил в 1205 г. Стефан Ленгтон Кентерберийский, а на стихи в 1551 г. — знаменитый парижский печатник Робертус Стефанус (он занимался этим делом в пути из Парижа в Лион, поэтому злые языки уже тогда твердили, что дорожные рытвины и норов коня Робертуса Стефануса повлияли на то, как Библия разделена на стихи).

Конечно, разделение текста по содержанию существовало и раньше, и все это знали, и тем не менее ученые были поражены, обнаружив его в найденном свитке Исайи. После каждого законченного по смыслу куска текста переписчик либо начинал с абзаца, либо делал отступ перед началом следующей строки, либо оставлял заметный промежуток внутри строки.

Если до сих пор речь шла о внешних качествах рукописей, то теперь можно было перейти к их содержанию, т. е. к самому тексту. Еще не прошло и десяти лет с тех пор, как в 1939 г. сэр Фредерик Джордж Кенион — директор и главный библиотекарь Британского музея, один из величайших палеографов и знатоков папирусов, писал: «Вряд ли мы когда-либо найдем рукописи и тексты на древнееврейском языке более раннего происхождения, чем масоретский текст». А теперь налицо была рукопись или даже несколько рукописей, которые были много старше.

Между учеными давно шел спор относительно подлинности масоретского текста, т. е. его идентичности утраченному архетипу. Теперь появилась возможность провести сравнение, и ею немедленно воспользовались. Результат ошеломил обе стороны: и тех, кто предполагал, что между оригиналом и масоретским текстом существует глубокое различие, и тех, кто, основываясь более на вере и догматизме, чем на данных науки, считал масоретский текст традиционным.

Текст свитка Исайи подтвердил масоретский текст, превзойдя самые смелые ожидания, хотя, разумеется, в свитке имелись всевозможные отклонения от масоретского текста — по подсчету Пауля Кале, около трех с половиной тысяч орфографических и около полутора тысяч смысловых, причем, по мнению Вильдбергера, три четверти последних представляли собой ухудшенный вариант по сравнению с масоретским текстом, и только одна четверть — улучшенный. Было ясно, что все отклонения были допущены для того, чтобы облегчить понимание текста.

Четыре священнейших согласных, входивших в имя бога, которые мы имеем обыкновение передавать как Йахве, были заменены в свитке либо словом Адонай (господин), либо Элохим (бог), либо точками. Это доказывало, что уже тогда имя бога не смели произносить.

Второй свиток Исайи, находившийся во владении Еврейского университета, был опубликован не скоро. Свиток очень пострадал от времени и по существу представлял собой неполную сумму отдельных фрагментов. Профессор Сукеник придерживался той точки зрения, что свиток попал в пещеру уже совершенно изношенным, т. е. годным только для генизы. Большие участки свитка можно было прочитать только с помощью инфракрасной фотографии. По характеру письма этот свиток был несколько моложе первого, а по содержанию соответствовал масоретскому еще точнее, чем первый.

Свиток Хабаккука сначала также не принес ничего неожиданного. Он имел всего лишь метр шестьдесят в длину и от тринадцати до пятнадцати сантиметров в ширину, состоял из тринадцати колонок, написанных на коже, и был сильно поврежден. Помимо других причин в этом повинны черви, которые уничтожили часть свитка снизу до двенадцатой строки, с третьей по шестую колонку. Писец был настоящим каллиграфом. Он писал большими буквами, тщательно выводя их квадратные очертания, так что корректору лишь очень редко представлялась возможность вмешаться. Писец не заменял имя бога описанием или многоточием, а писал его (только одно это слово) палеоеврейским (финикийским) письмом, которым в то время уже давно не пользовались. Особенность свитка Хабаккука в том, что он содержал не только текст, но и комментарий к нему, выделенный лишь краткими вводными формулами.

Из библейских текстов (о небиблейских речь пойдет ниже) в пещере, кроме свитков, сохранились фрагменты, которые потребовали от ученых значительно больше труда, чем относительно хорошо сохранившиеся свитки. В подвале Иорданского палестинского музея был устроен «скроллери» [66]Скроллери — (от английского слова «scrolls» — свитки) — помещение в Археологическом музее, где под стеклом хранятся найденные в пещерах рукописные фрагменты.
. Там, на столах, на десятках подставок, лежали под стеклом десятки фрагментов, иной раз таких маленьких, что каждый содержал лишь часть одной буквы.

С детских лет мы помним игру в кубики; на их сторонах изображены части картинки, которые нужно сложить воедино. Игра, которой предстояло заниматься ученым, была несравненно более трудной. Перед ними лежали тысячи фрагментов, и никто не знал, что из них нужно составить: отрывок из пророка, псалом, десять заповедей, еще неизвестные писания неизвестной религиозной общины, частное письмо, купчую или другую деловую бумагу.

Напомним, что древнееврейское письмо знало одни только согласные: дрвнврск псм сдржл дн сглсн. Эта фраза написана не на древнееврейском, а на чистом русском языке, но без гласных. Так как она стоит в контексте, читатель сможет относительно быстро ее расшифровать, но попробуйте понять ее вне нашего рассказа. Например, слово «дн» из нашего предложения может означать один, одни, дно, день, дано, дань, Дон, дюны. Теперь представим себе, что трудности чтения уже преодолены и ученому посчастливилось найти на фрагменте слово, которое легко поддается расшифровке, скажем «один» или «ты». Даже в этом случае поиски места в Библии, где находится это слово, равнозначны поискам крупицы золота в куче песка. Подобные слова общеупотребительны и встречаются всюду. Возьмем более редкие слова: «дом», «ангел», «жертва»… Просмотрев специальный лексикологический словарь и конкорданции, можно определить, где употребляются эти слова. Например, слово «жертва» встречается в Ветхом завете сто восемьдесят восемь раз. К какому же из ста восьмидесяти восьми мест относится данный фрагмент? Решить это было возможно только в том случае, когда речь шла об очень редком, единственном в своем роде слове, но и тогда не окончательно, так как не было никакой уверенности, что фрагмент относится к известной книге Ветхого завета (и к тому же в масоретском варианте).

Можно было также воспользоваться услугами палеографии и разыскать куски, соответствующие один другому по технике написания и материалу. Этому, к сожалению, мешало то обстоятельство, что линии изгиба фрагментов совпадали редко, ибо отсутствовали куски, уничтоженные червями и грызунами.

Приходилось отталкиваться от чисто внешних признаков. На один стол, например, складывали фрагменты, которые подходили друг к другу по писчему материалу, цвету, степени сохранности. При этом ошибки не только не были исключены, а, напротив, являлись правилом. Или же измеряли форму и величину букв и отбирали фрагменты, сходные в этом отношении. И здесь было очень легко попасть впросак. Каждый из нас знает, что, скажем, букву «в» мы пишем то так, то эдак, что она получается то большей, то меньшей величины. Или же разыскивали фрагменты, написанные чернилами одного и того же цвета, с одинаковыми полями, грифлением линий, интервалами между словами…

После долгой, кропотливой работы ученые, наконец, отобрали то, что скорее всего или даже наверное подходило одно к другому. Теперь можно было измерить расстояние между строками и длину строк. А затем снова раскрыть конкорданцию и, если повезет, отыскать еще одно редкое слово, второе, третье, десятое… Так из пяти, двенадцати и даже более лоскутков составлялось предложение, соответствовавшее определенному месту Ветхого завета. Тогда можно было перевести дух, вытереть пот со лба и, выйдя в соседнюю комнату, в награду выкурить сигарету. И при этом радоваться так, как если бы в какой-нибудь неведомой пещере удалось найти целую рукопись.

Когда появились первые известия о рукописях из пещеры у Мертвого моря, многие ожидали сенсаций. Были такие журналисты и теологи, которые объявляли, что находки опровергают если не всю Библию, то известный текст Ветхого завета. Теперь, когда первые, основные рукописи были изданы, причем не только наборным способом, но и в виде факсимиле, каждый, кто знаком с еврейским языком и палеографией, мог слово за словом проверить достоверность текста. И тут от сенсации не осталось и следа, она растаяла, как масло на солнце. Конечно, в рукописях встречалось множество новых написаний и разночтений, но подобного рода разночтения существовали всегда, они лишь пополняют аппарат в изданиях, предназначенных для специалистов, которые, сопоставляя одни разночтения с другими, пытаются реконструировать первоначальную форму. Для непосвященного читателя Библии, поскольку дело касалось текста как такового, находки ничего не изменили. Не считая незначительных мелочей, текст Библии оставался прежним. С точки зрения истории религии имело значение только одно: неизвестные переписчики кумранских свитков сохраняли за собой определенную свободу по отношению к традиции, но отнюдь не потому, что располагали более достоверным «источником», чем масореты, иными словами, не потому, что пользовались рукописями, более близкими к утерянному ныне архетипу.

Нет, с точки зрения текста Библии пещерные находки сенсации не произвели. И все же это была сенсация: было найдено связующее звено — первое, но, возможно, далеко не последнее — между существующей рукописной традицией, внушавшей сомнения своим юным возрастом, и древним оригиналом. Это звено, хотя и не для всех, но по крайней мере для некоторых книг Ветхого завета, заполняло лакуну в тысячу лет, до тех пор покрытую мраком.

Кто знает, может быть у Мертвого моря есть и другие пещеры, где ждут своего открытия другие рукописи. Наука о древностях всегда была наукой неожиданностей, и, вероятно, даже библейская археология не составляет исключения из этого правила.

 

Глава II

Осенью 1951 года два бедуина из племени таамире явились в Эль-Кудс и пожелали видеть мистера Хардинга. В настоящем романе их, без сомнения, назвали бы Мухаммедом и Омаром, чтобы новые события у Мертвого моря можно было увязать с предыдущими. Но в этой книге нет ничего вымышленного, в ней лишь в форме романа изложены факты, поэтому автор вынужден признаться, что посетителей звали не Мухаммедом и Омаром, а иначе и что они были значительно старше, хотя и те двое к тому времени стали уже молодыми людьми. Хардинг находился в Аммане, а его полномочным представителем был доктор Саад. Бедуины представили ему доказательства новой находки: половину кожаной сандалии и кусок исписанной кожи величиной с ладонь. В таких сандалиях мог прийти в эту страну Авраам, такие же и в 1951 году носили таамире.

Вне времени сандалия была только по форме, по материальной же сущности она относилась к какому-нибудь периоду между Авраамом и современными таамире. Исписанная кожа — Саад уже успел приобрести кое-какие познания в древних рукописях — казалась далеко не такой древней, как первые находки, но все же примерно восемнадцать веков оставили свой след на ее поверхности.

— Откуда это? — спросил Саад.

— Из Вади-Мураббаат. Там не одна, а четыре пещеры и во всех разные древности. — Тут таамире смутились и замолчали.

Саад, сам внук бедуинов, сумел расположить к себе гостей, и они не без колебаний признались, что их соплеменники уже похозяйничали в пещерах.

— Им нужны деньги, — просто сказали таамире и пожали плечами, как бы в знак того, что понимают — без денег не обойтись. — Вот они все и попрятали у себя в палатках.

Саад понимающе кивнул.

— Это не беда, — заметил он вскользь, со страхом думая о скромном бюджете музея. — Главное, точно опишите, где находится пещера. Или давайте лучше встретимся в определенный день в условленном месте, а там видно будет.

Итак, они условились встретиться 22 января 1952 г. До тех пор вряд ли что-нибудь можно было предпринять — зима самое неподходящее время года для археологических раскопок на побережье Мертвого моря. Правда, и январь с его дождями не самый благоприятный месяц, а Мураббаат — один из недоступнейших уголков во всей Палестине. Но если Аллах захочет, дождь будет лить не так сильно, и тогда там можно будет работать. Иншалла .

И действительно, в тот день, когда приехала группа исследователей — Хардинг с сотрудниками Иорданского департамента древностей и Палестинского музея, патер де Во из Библейской школы с помощниками и начальник вифлеемской полиции в сопровождении нескольких солдат, — с неба не упало ни капли.

Они проделали мучительный путь вдоль вади, который таамире называют Дарайе. Он начинается к востоку от Вифлеема и тянется на юго-восток до Мертвого моря. Это одно из самых глубоких ущелий в Палестине, местами его стены отвесны, как у каньона, а в устье вади достигает добрых двухсот пятидесяти метров глубины. Чтобы преодолеть тропу, имевшую в ширину от силы два с половиной метра (кое-где на ней можно было свернуть себе шею), потребовалось семь часов. А ведь еще нужно было доставить из Вифлеема инструменты, провиант и все необходимое! Нелегкая задача, особенно если возобновятся дожди и сделают дорогу скользкой и опасной.

Учитывая сводку погоды, экспедиция отправилась в путь не 22 января, как было договорено, а на день раньше. Когда она достигла своей цели и ее участники, спешившись с ослов и мулов, стали осматриваться, где бы разбить лагерь, патер в недоумении показал рукой вверх на скалы. Из темных отверстий пещер выбежали бедуины, старые и молодые, женщины и мужчины, и как стая вспугнутых ворон, бросились врассыпную. Без сомнения, это были нелегальные кладоискатели, спешившие воспользоваться последним днем перед прибытием археологов.

— Видите, как хорошо, что я здесь! — воскликнул начальник полиции. — А вы считали мое присутствие излишним! Вперед! Держи их!

Шестерых бедуинов поймали и отвезли в Вифлеем, где по приговору суда они в течение нескольких месяцев были вынуждены пользоваться гостеприимством государства. Что касается остальных, то, когда на следующий день человек тридцать явились к Хардингу, никто не мог доказать, что они были в числе грабителей. Пришлось сделать хорошую мину при плохой игре и нанять их на землекопные работы, тем более что с первого взгляда стало ясно, что рабочих рук потребуется много.

Пещер, как уже говорилось, было четыре, и все довольно большого размера. Три располагались в отвесной стене рядом друг с другом, четвертая находилась на двести пятьдесят метров восточнее.

Первая пещера, семидесяти метров в длину, семи в ширину и семи же в высоту, напоминала скорее туннель; остальные имели в среднем по пятьдесят метров в длину и по пяти в ширину и в высоту. Только одна из пещер, вторая, осталась, по-видимому, недоступной для грабителей. Ее свод обрушился и засыпал вход, так что даже щуплый ребенок не смог бы протиснуться в пещеру. Такие же обвалы произошли и в других пещерах, по, к сожалению, гораздо дальше от входа, поэтому ученым достались лишь жалкие крохи.

Потянулись тяжелые дни. Дождь не только затруднял доставку провианта, так что участникам экспедиции не раз приходилось ложиться спать на голодный желудок, — он размывал склон горы, и валуны с грохотом проносились между палатками. Как-то один из них пробил верх палатки и угодил прямо на постель, хозяин которой только что вышел. С тех пор этот человек спал в соседней пещере.

Рабочие, с удовольствием отрываясь от своего изнурительного труда, и сами кидали в пропасть камни, вынесенные из пещер, и следили за их падением, пока те не успокаивались глубоко внизу. Только тогда таамире возвращались в пещеру, с ног до головы покрытые тонкой бело-желтой пылью. Такая же пыль лежала на фрагментах из кумранских пещер. Здесь, в Мураббаат, она вывела из строя с трудом добытые шахтерские лампы, и это достижение техники вскоре пришлось сложить в палатку, заменявшую склад. С тех пор снова замигали чадные парафиновые свечи, которыми бедуины пользовались и раньше во время своих контрабандных поисков. Хотя все предприятие продолжалось не больше месяца, сопутствовавший ему запах парафина, пота и чеснока еще долго преследовал ученых, а в памяти их сохранялись воспоминания об опасностях, которым они подвергались. Не раз, пока вырубали камень, заграждавший вход в пещеру, остаток свода грозил упасть и погрести под собой все живое; не раз рабочий пли ученый с громким криком исчезал в темной щели, неожиданно разверзшейся под его ногами; не раз приходилось волноваться за храбреца, которого на канате спускали в какую-нибудь расселину, чтобы определить ее глубину (часто это был Хассан Авад, старший среди бедуинов группы Хардинга). Но таков уж закон археологии: тот, кто идет по следам прошлого и хочет их разведать, рискует иногда жизнью, а иногда и репутацией ученого. Но не о всяком риске узнают потомки, ибо полученный результат не всегда оправдывает затраченные усилия.

Однако здесь, в Мураббаат, ученых ждала заслуженная награда, хотя и не та, какой можно было ожидать. Несмотря на то что кладоискатели обшарили три пещеры из четырех, в них еще сохранилось множество остатков прежних поселений. Древнейшие из них относились к каменному веку, следовательно, их возраст измерялся примерно шестью тысячами лет. Археологи нашли — в основном во второй пещере — ножи, серпы, наконечники для копий, скребки, утварь и кольцо из полированного красного известняка, костяные шилья и иглы и, что самое удивительное, деревянные предметы: палку, какой бедуины еще сегодня, шесть тысяч лет спустя, погоняют своих ослов, и топорище, причем даже с кожаным ремешком, которым к нему прикреплялся топор. Над этим поселением каменного века люди, жившие позднее, в период бронзы, оставили свои следы: иглы, миски, горшки, вывезенного из Египта скарабея и неповрежденную деревянную мотыгу периода средней бронзы, то есть приблизительно пятитысячелетней давности. Период железа был представлен в первой, второй и третьей пещерах. Но, видимо, более всего пещеры были заселены во времена Римской империи (перед первой пещерой находился даже небольшой римский бассейн, к которому вели тщательно вырубленные в скале ступени). Мелкие предметы, относящиеся к этому периоду, насчитывались сотнями: наконечники для стрел, гвозди, деревянные миски, гребни, ложки, стамеска, коса, мастерок, остатки сандалий и не менее двадцати монет, которые позволили отнести находки ко времени второго иудейского восстания 132–135 гг.

По сути дела это все были мелочи, возможно, представлявшие большой интерес, так как они проливали некоторый свет на историю заселения области в доисторический и исторический периоды, но все-таки совсем не то, чего ждали ученые. Неужели бедуины похитили все письменные памятники?

К счастью, это было не так. Медленно, но верно наполнялась картонная коробка, предназначенная для острака — покрытых буквами глиняных черепков, которые когда-то служили самым дешевым писчим материалом. Среди них встречались памятные заметки, долговые расписки, а то и черепки с одной лишь подписью, большей частью на древнееврейском, несколько на греческом и один даже на латинском языке.

Вторая коробка, отведенная для рукописей на коже и папирусе, к концу исследования второй пещеры наполнилась почти до краев, но, к сожалению, не целыми свитками, а только жалкими остатками их; эта пещера кишела крысами, и они, видимо, считали рукописи идеальным строительным материалом для нор. Временами раскопки превращались в поиски крысиных нор, где, несомненно, должны были быть фрагменты. Иной раз у патера де Во вырывались в высшей степени нехристианские проклятия, а его обычно веселые глаза наполнялись слезами. Грызуны уничтожили огромную часть драгоценного археологического и палеографического материала. Кроме того, дно пещеры покрывал помет птиц и летучих мышей, гнездившихся там в течение двух тысячелетий. Бедуины долгие годы сбывали это естественное удобрение в Бет-Лахм, пока не напали на величайший джоб своего племени — торговлю рукописями, поэтому патер де Во, вероятно, был прав, когда в гневе воскликнул:

— Апельсиновые рощи Вифлеема удобрены бесценными древними рукописями, написанными предками нынешних владельцев садов!

То, что сохранилось, представляло собой обрывки брачных договоров, долговых расписок, военных документов и деловых бумаг, в основном относившихся ко II в. н. э., а также несколько довольно хорошо сохранившихся писем на папирусе, написанных на древнееврейском языке. В первом, адресованном «коменданту лагеря» Йешуа бен Галгола, управители Бет-Машко заявляли свои права на корову и уверяли, что пришли бы объясниться лично, «если бы язычники не подступили так близко». Другое, короткое и в середине изгрызенное крысами, было адресовано также Йешуа бен Галгола. Его упрекали в том, что он защищал галилеян, и грозили наложить оковы на его ноги , если он и впредь будет так поступать. Подпись гласила — Симон Бар-Кохба .

У ученых на миг захватило дыхание, Симон Бар-Кох-ба (или Бар-Козба) был не кто иной, как Мессия и Сын Звезды, руководитель второго иудейского восстания против римского владычества при императоре Адриане. Фраза из первого письма, в которой говорилось о приближении язычников, безусловно относилась к римлянам, пресловутому десятому легиону, который со времени покорения Иерусалима располагался в святой земле. Его знак Leg XF (Легио Децима Фретензис) стоял на двух из найденных монет. Эта пещера, без сомнения, являлась лагерем, крепостью повстанцев и была захвачена римлянами, потому что некоторые остатки свитков Торы носили явные следы насильственного уничтожения.

После крыс, птиц и бедуинов от библейских текстов сохранилось очень немногое: отрывки из первой, второй и пятой книг Моисея, начало свитка Исайи и четыре текста заповедей из Торы на густо исписанном ремне длиною восемнадцать сантиметров.

И все-таки это было не так уж мало. Находки позволяли опровергнуть распространенную точку зрения, будто уже во II в. н. э. древнееврейский стал мертвым языком. Они дали неоспоримые палеографические материалы на древнееврейском языке, написанные к тому же курсивом, который показался счастливым исследователям столь необычным, что они поначалу приняли его за тайнопись.

Но это еще не все. Был найден папирус-палимпсест . Специалист, польский аббат Милик из Библейской школы, определил, что папирус много старше известных до сих пор древнейших надписей на остраконах из Лахиша. Он датировал папирус VIII в. до н. э. В связи с этим открывались широчайшие перспективы. Если воздух пустыни мог сохранить столь древние рукописи, относившиеся ко времени, от которого не осталось никаких иных письменных памятников, что же еще могли таить в себе пещеры у Мертвого моря?! Правда, содержание палимпсеста узнать не удалось, так как даже с помощью самых совершенных современных методов нельзя было разобрать ничего, кроме приветствия, но что из этого? Другие документы, лежащие в таком месте, которое недоступно крысам, мышам, а, может быть, и бедуинам, могли сохраниться лучше.

— Да, бедуины, — вздохнул Хардинг. — И счастье, и горе, что они есть. Теперь нам нужны деньги, деньги и еще раз деньги, чтобы выкупить у бедуинов все, что они утащили у нас из-под носа. Я думаю, патер, нам еще придется пойти по миру, чтобы вернуть Иордании то, что принадлежит ей от бога и по праву!

Раскопки в Мураббаат еще не были закончены, когда до исследователей донесся тревожный слух о том, что вблизи знаменитой кумранской пещеры найдена еще одна и что бедуины уже там и грабят ее.

Хардинг помчался в Вифлеем, вскочил в свой джип и поехал по направлению к 1-й пещере.

Подъехав к Хирбет-Кумрану, где в ноябре прошлого года он совместно с патером де Во начал археологические изыскания, которые собирался вскоре возобновить, так как они обещали неплохие результаты, он увидел над скалой в двухстах метрах к югу от 1-й пещеры облачко пыли. Значит, там шли раскопки, и, конечно, пиратские, грабительские. Это могло быть делом рук только таамире, тех, кто не был занят в Мураббаат.

Хардинг процедил сквозь зубы проклятие и осторожно развернулся, стараясь остаться незамеченным. Это ему удалось. Грабители знали, что ученые заняты в восемнадцати километрах оттуда, и даже не выставили сторожевого поста. Хардинг помчался обратно в Вифлеем и кинулся к начальнику полиции.

Четверых кладоискателей им удалось задержать, остальные бежали, захватив все, что было в пещере. Хардинг с одним из солдат остался ночевать в пещере. Наутро начальник полиции отправился в Мураббаат за патером де Во. Тот как стоял, так и приехал: в горных ботинках на толстой подошве, в теплых синих гольфах, очень грязных шортах, в рубашке цвета хаки с короткими рукавами, берете, с неизменной сигаретой в левом углу рта.

Все вместе они обследовали пещеру, но, как и предполагали, почти безрезультатно. Горсть обрывков кожи, не более тридцати штук, — вот и вся добыча.

— Так дело не пойдет, — сказал Хардинг вечером, когда они, потные и смертельно усталые, сидели у костра, на котором разогревались две банки с консервами и кипел котелок с водой для чая. — Нам это обходится слишком дорого. Иордания — государство молодое и бедное, с очень скудным бюджетом. Доброй воли в Аммане хоть отбавляй, это вам известно, патер, но где взять деньги? Не воровать же нам?

Долго еще ученые обсуждали создавшееся положение, взвешивая все «за» и «против». Консервы были съедены, чай выпит. Костер догорел, но никто даже и не заметил этого. Наконец в общих чертах созрел план действий, вернее два плана (тогда как двадцать других, едва появившись на свет, были отвергнуты). Было решено, что Иорданский департамент древностей, музей, Французская и Американская библейские школы привлекут как можно больше специалистов и систематически обследуют весь район между Кумраном и Рас-Фешхой. Одновременно они обратятся ко всему миру и, воззвав к его совести, организуют сбор средств для выкупа похищенных рукописей. Конечно, не следует переоценивать мировую совесть и, впадая в идеализм, ждать слишком многого. Чтобы как можно быстрее собрать деньги, нужно обещать состоятельным жертвователям и богатым учреждениям, что они получат в собственность фрагменты или целые свитки (разумеется, после их обработки и публикации).

Через неделю, в первой половине марта был обследован весь район Кумрана — приблизительно восьмикилометровая полоса вдоль побережья Мертвого моря.

Результат превзошел самые смелые ожидания: было обнаружено и нанесено на карту двести шестьдесят семь пещер. Двести тридцать из них оказались пустыми. Ничто не указывало на то, что здесь когда-либо бывали люди, за исключением относительно свежих следов, по которым руководители экспедиции смогли заключить, что таамире снова их опередили. В остальных тридцати семи пещерах черепки от старинных горшков и другие культурные остатки свидетельствовали о длительном пребывании людей, начиная с каменного века. Как и в 1-й пещере, которая после новых открытий стала именоваться по своему местоположению 14-й, в двадцати пяти пещерах из тридцати семи были обнаружены черепки, относившиеся к эллинистическому и римскому периодам, и почти во всех двадцати пяти — фрагменты рукописей.

При подведении итогов исследователи увидели, что богато вознаграждены за свой труд, всю тяжесть которого может себе представить только тот, кто сам участвовал в археологических раскопках или обладает богатым воображением. Пещеры были подвергнуты систематическому обследованию. Что это значит? А то, что участникам этой экспедиции приходилось труднее, чем любой другой, так как из-за недостатка времени они работали почти без передышки. Что значит «работать»? Это значит, что, согнувшись в три погибели, ученые, не доверяя ответственного дела землекопам, сами день-деньской при тридцати, сорока и даже пятидесяти градусах жары ворочали в пещерах камни; горсть за горстью они просеивали сквозь пальцы весь песок, всю пыль, пока не добирались до самой скалы, и вдобавок заносили каждую, даже ничтожную, находку в свои описи, точно отмечая место и слой почвы.

Теперь все, даже Хардинг и патер де Во понимали, что цена, которую запрашивали бедуины, за свои находки, по сути дела была справедливой. Но европейские и иорданские ученые выполнили эту работу бесплатно, сэкономив нищему государству колоссальные суммы. Их «добыча» составила более десяти тысяч фрагментов — и величиной с миллиметр, и довольно больших, и задала работу целому поколению ученых, может быть даже не одному. Но это в будущем, а пока речь идет о настоящем.

— Удивительно, — сказал как-то старый французский патер, — 1-я пещера, по-видимому, служила складом, а может быть библиотекой. Но как в этом нищем, заброшенном уголке земли могло оказаться двадцать пять библиотек, даже если допустить, что эта область была когда-то населена гуще, чем теперь, — это мне непонятно. Мы, конечно, не знаем, что успели похитить таамире из всех этих пещер. К сожалению, наверно, немало… И все же мне кажется, что в новых пещерах было значительно меньше рукописей, чем в первой.

Если судить по черепкам, здесь стояли такие же сосуды для хранения рукописей, — воскликнул патер де Во. — Где наш специалист по керамике?

— Я здесь, — отозвался молодой звонкий голос. — Форма аналогичная. По моим предварительным подсчетам, во всех вновь открытых пещерах было, вероятно, семьдесят сосудов. Так как сорок находилось в одной пещере (из них двадцать шесть с крышками), то на каждую из остальных пещер приходится один-два сосуда, тогда как в 1-й пещере их было пятьдесят. Не всем вам известно, что найдены параллельные формы нашему до сих пор единственному в своем роде типу сосудов. Я говорю о двух сосудах, найденных при раскопках Дейр эль-Медин в Египте в 1905 г., которые 40 лет простояли незамеченными в Египетском музее Турина. В них лежали, и в этом они также сходны с кумранскими находками, греческие и египетские папирусы. Кроме того, туринские экспонаты относятся ко II в. до и. э., точнее сказать, к периоду 171–104 гг. Все это, очевидно, подтверждает нашу прежнюю гипотезу, что сосуды изготовлялись специально для хранения рукописей.

— Следовательно, их откуда-то ввозили?

Специалист по керамике покачал головой.

— Едва ли. Глина и обжиг туринских сосудов совершенно иные. Я считаю, что кумранские сосуды местного производства. Что же касается формы, возможно, какой-нибудь член секты, бывавший в Египте, вывез оттуда образец.

— Это не имеет значения, — сказал Хардинг. — Сейчас важнее установить, не использовались ли сосуды, помимо хранения рукописей, и для других целей. Мне кажется, некоторые из них предназначались всего лишь для хранения пищи. Вряд ли мы сможем это выяснить, пока не узнаем больше о хозяевах сосудов, которые, очевидно, жили в этих пещерах, хотя к этому времени пещерные люди древности уже давно вымерли, а новые пещерные люди — анахореты, отшельники нарождающегося христианства, еще не появились.

Громкие нечленораздельные возгласы, донесшиеся с севера, неожиданно прервали Хардинга. Он и его собеседники обернулись. К ним бежал доктор Рид, руководитель маленькой американской группы, и энергичными знаками предлагал следовать за ним. Забыв об усталости и натруженных мускулах, ученые вскочили на ноги.

— Захватите парафин, — крикнул Рид, — и побольше!

Рид привел их к 3-й пещере, зарегистрированной под номером 8. Она была расположена на северо-восточной окраине обследуемой местности и уже принесла экспедиции горькое разочарование. Свод пещеры обрушился непосредственно у входа, так что можно было рассчитывать, что бедуины не сумели сюда проникнуть. В этой пещере были найдены черепки от сорока кувшинов, но свитков в ней не оказалось. Не сохранилось ничего, кроме одного-единственного рукописного фрагмента. Позднее выяснилось, что это был фрагмент от комментария к Исайе. Неужели пещера была разграблена еще в древности? Или обрушившийся свод так изменил микроклимат пещеры, что бесследно исчезли многочисленные кожаные свитки? Или люди, приготовившие в пещере кувшины, чтобы спрятать в них драгоценные свитки, не успели их принести? Сплошные вопросы, на которые не было ответа. Разочарованные, археологи устроили привал. Только доктор Рид остался в пещере. Тогда-то он и сделал находку, которую следует назвать ценной в буквальном смысле этого слова.

Доктор Рид с торжеством показал на маленькую нишу, образованную у входа обрушившимися глыбами.

Археологи не спешили их убрать, так как они не метали входу в пещеру. За ними лежали два сильно окислившихся свитка, приблизительно тридцати сантиметров в длину. Один имел в диаметре И сантиметров, другой — 10. Это была медь, свернутая, как кожаный свиток.

— Ради бога, не трогайте, — закричал доктор Рид, когда Хардинг нагнулся, желая поднять один из свитков. — Они насквозь окислились и настолько хрупки, что когда я коснулся краев, чтобы измерить свиток, они сразу рассыпались. Развернуть их, к сожалению, пока тоже невозможно. Посмотрите, — он нажал кнопку карманного фонаря и направил яркий луч света на свитки, — с внутренней стороны они исписаны! Древнееврейскими буквами! Вот видна одна! А вот другая! То же самое на втором свитке. Видите швы? Сначала это был, наверно, один свиток, затем он распался по шву. Лягте на живот, мистер Хардинг, и возьмите лампу. Тогда вы сможете убедиться, что более толстый свиток также состоит из двух медных пластин, склепанных между собой.

— Надеюсь, их удастся развернуть. Может быть, вы, мистер Рид, нашли ключ ко всем тайнам, которые нас здесь окружают? Теперь зальем свитки парафином, чтобы их можно было перенести. Вы сказали, что уже измерили их?

— Да, ширина от двадцати девяти до тридцати сантиметров. В первом свитке — шесть с половиной витков, во втором — только два с четвертью, следовательно, в длину они оба имеют два метра сорок сантиметров. Последняя цифра весьма приблизительна, ибо я измерял витки, не касаясь их.

— Что же за люди жили в пещерах? — продолжил вечером Хардинг прерванный разговор. — Мы не знаем. Когда они жили? Во II и I вв. до н. э. и в I в. н. э., в этом, по крайней мере, можно быть уверенным. Как они жили? Очевидно, так же примитивно, как пещерные люди и первые христианские отшельники, т. е. сводя свои потребности до минимума. Денег у них не было. Обратите внимание, в отличие от Мураббаат и всех других раскопок, мы не нашли здесь ни одной монеты. Кувшин, миска и, может быть, светильник, потому что, кроме двух с половиной светильников из 1-й пещеры, мы нашли еще несколько осколков, бесспорно оставшихся от светильников, — вот и все достояние обитателя Кумрана.

Зачем, спрашивается, при явном отречении от всего мирского, нужен такой предмет роскоши, как светильник? По-видимому неизвестные анахореты придавали большое значение духовной или, вернее, религиозной стороне жизни. Книги разделяли с ними их пещерное одиночество. Светильники являются очевидным доказательством того, что эти необычные люди читали даже по ночам. — А теперь главное: кто же были эти люди?

— Может быть, ессеи?

— Ессеи? Гм, об этом стоит серьезно подумать.

 

Глава III

Хотя мы располагаем различными сведениями о ессеях, по сути дела мы знаем о них немного, потому что после них не осталось никаких письменных свидетельств исторического или поучительного характера. Эти памятники либо уничтожены ненавидевшими ессеев фарисеями, либо до сих пор не найдены. Все, что нам известно о ессеях, почерпнуто у трех авторов I в. н. э.: Филона Александрийского, Иосифа Флавия и Плиния Старшего.

Наиболее краткое сообщение принадлежит Плинию Старшему («Естественная история», V, 17). В нем говорится: на западном побережье (Мертвого моря) в некотором отдалении от берега, где климат более благоприятный, живут ессеи, племя уединенное и удивительное. Они живут без женщин, отвергают любовь, не знают денег, и пальмы — их единственные соседи. Число их увеличивается за счет пришельцев, людей, утомленных мирской жизнью. Южнее их поселения находился некогда город Энгадда, по плодородию и пальмовым рощам уступавший только Иерусалиму. Теперь и он стал грудой развалин.

Это описание достаточно ясно говорит о том, что поселение ессеев находилось близко от места кумранских находок, ибо Энгадда Плиния — это несомненно Эйн-Геди, город на западном побережье Мертвого моря, примерно в тридцати километрах к югу от Хирбет-Кумрана. Но ни у Филона, ни у Иосифа Флавия нет указаний на то, что ессеи жили только в одном месте.

Филон («Quod omnis probus liber sit» — «О том, что каждый добродетельный — свободен») пишет, что ессеев насчитывается более четырех тысяч человек. Он особо подчеркивает, что они избегают городов, предпочитая сельские поселения, и занимаются земледелием и ремеслами. Они не копят ни золота, ни серебра, не покупают земельных угодий и добывают своим трудом только то, что необходимо для жизни. Отсутствие потребностей и довольство жизнью составляют их единственное достояние. Дальше Филон говорит: «У них вы не найдете ремесленника, изготавливающего луки, стрелы, кинжалы, шлемы, панцири, щиты, и вообще никого, делающего оружие, орудие или что бы то ни было, служащее для войны» . Ненавидя рабов и рабство, все они свободны и взаимно оказывают друг другу услуги, как свободные люди… Они осуждают рабовладельца за несправедливость и гнусность, так как он оскверняет закон природы, по которому все люди от рождения равны и друг другу братья. В своей жизни они строго блюдут устав и пророков: празднуют субботу, читают священные книги и толкуют их. Они воспитаны в духе благочестия, святости, справедливости и порядка и живут по правилам триединой любви: любви к богу, любви к добродетели и любви к людям. Клятв они не дают, ибо считают их противными богу. Ни у кого из них нет собственного дома, и то, чем владеет один, принадлежит всем, и живут они товариществами. У них одно помещение для хранения припасов, из которых они приготовляют одинаковую для всех еду для общих трапез. Одежды они носят одинаковые и живут под одной крышей.

Иосиф Флавий («Древности», XVIII, §§ 11–25) подтверждает, что ессеи занимались земледелием, владели всем сообща, что их было четыре тысячи… Кроме того, он сообщает в «Иудейской войне», что ессеи презирали супружество, будучи убеждены, что женщина не может хранить верность, и если прямо не запрещали брак , то все же предпочитали принимать чужих детей в том возрасте, в котором они еще восприимчивы к учению, и воспитывать их в своем духе. До восхода солнца ессеи ни о чем мирском не разговаривали и произносили только молитвы. Проработав пять часов, они собирались все вместе, совершали ритуальное омовение, а затем шли в трапезную. Пекарь по очереди раздавал им по хлебцу, а повар ставил каждому миску с одним-единственным блюдом. До и после еды священник читал молитву. То же самое происходило и вечером, во время второй трапезы. Никогда не было у них шума и крика, поэтому те, кто проходил мимо, думали, что у ессеев какие-то страшные тайны, хотя на самом деле они просто вели себя разумно. Они сдерживали гнев, побеждали страсти, укрепляли веру, старались распространить мир и особенно заботились о священных книгах предков. Болезни они лечили кореньями и травами. Новичка, который хотел следовать их учению, принимали не сразу. Целый год он должен был жить вне общины, но по ее законам. Если он выдерживал это испытание воздержанности, его ближе допускали к общине; он уже участвовал в ритуальном омовении, но еще не присутствовал на общих трапезах; его стойкость испытывалась в течение еще двух лет. Затем он давал обещание смиренно почитать бога, быть справедливым к ближним и помогать им, сохранять верность руководителям общины, любить правду и быть бескорыстным, ничего не рассказывать непосвященным об общине даже под пыткой, не искажать ни одного слова учения, хранить и чтить священные книги. Нарушивший это обещание подвергался суровому наказанию вплоть до исключения из общины. В зависимости от срока принадлежности к общине ессеи делились на четыре разряда, и если младший касался старшего, последний мылся, словно его осквернили.

Ессеи храбро сражались с римлянами и переносили самые страшные пытки, ни на йоту не отступая от своих клятв. Они верили в бессмертие души и учили, что после смерти тела душа, состоящая из тончайшего эфира, отлетает за океан, туда, где нет ни дождя, ни снега, ни жары, где постоянно дует нежный, приятный ветер. Напротив, души плохих людей попадают в мрачную холодную пещеру, где их ждут вечные муки.

Таковы в общих чертах сообщения античных авторов о ессеях. Их название, вероятно, восходит к греческому и сирийскому и означает «чистые» . Следовательно, это было братство благочестивых иудеев, тайная община (с тайными книгами, по сообщению Иосифа Флавия), которая не порывала связи с Иерусалимским храмом, делала ему пожертвования, но держалась от него в отдалении, ибо считала свой храм выше Иерусалимского. В беспокойном, гибнущем мире эллинизма (Иосиф Флавий относит возникновение общины ко II в. до н. э.) их больше не удовлетворяла рассудочность закона.

Они стремились к углубленности, воодушевлению, уходу в себя и впадали в мистицизм.

В последующие месяцы отряду археологов пришлось разделиться на две группы. Одни сидели в хранилище, спокойно расшифровывая рукописи и подбирая фрагменты, другие превратились в коммерсантов и торгашей. Дня не проходило, чтобы не появился кто-нибудь из бедуинов или их «генеральный директор по торговле рукописями» господин Халил Искандер Шахин, не имевший больше ничего общего с прежним Кандо. С шиком подкатывал он к музеям и институтам на новеньком форде, оповещая о своем прибытии изящной визитной Карточкой, в которой со скромным достоинством именовал себя негоциантом.

Да, за последние пять лет все изменилось… Изменились и ученые. Теперь уже и Американская школа восточных исследований, и Французская археологическая школа, получив особо выгодное конфиденциальное предложение (а это случалось нередко), немедленно обращались к Хардингу за советом.

Бедуины тоже изменились с тех пор, как рукописи из пещер у Мертвого моря превратились в величайший бизнес их племени. Это были уже не безграмотные кочевники, какими их знали в Иерусалиме. Они слушали радио, читали газеты и журналы, а некоторые умели даже разбираться в научных изданиях и знали поэтому о рукописях гораздо больше, чем можно было предположить с виду.

Если верить слухам, патер де Во в юности был артистом Комеди Франсез. Может быть, это всего лишь выдумка американских клерикалов или журналистов, которые представляли себе — о, ужас! — католика, а тем более монаха совсем не таким, каким был этот бородатый патер. Но вот среди таамире наверняка были артисты, почти не уступавшие знаменитостям Комеди Франсез. Из показной глупости, добродушия и хитрости они порой приготовляли такой коктейль, что доводили ученых до слез.

Вот, к примеру, один из новых трюков бедуинов. Они прекрасно знали, что, чем полнее рукопись, тем большую ценность она собой представляет. Как-то раз им удалось раздобыть несколько полных или почти полных свитков. Если бы таамире сразу принесли их в Эль-Кудс, то за свиток длиной один метр и шириной двадцать пять сантиметров, т. е. общей площадью две с половиной тысячи квадратных сантиметров, они получили бы две с половиной тысячи динаров. Сыны же пустыни аккуратно разрезали свиток и сначала предложили первую большую полосу длиной тридцать сантиметров. Это составляло семьсот пятьдесят квадратных сантиметров и, соответственно, семьсот пятьдесят динаров. Хорошо. Через неделю они с таинственным видом явились снова, по на сей раз отказались разговаривать с кем-либо, кроме самого босса. Глядя на него простодушными глазами цвета ежевики, бедуины сообщили, что они нашли продолжение рукописи. «Шириной в две ладони, сэр! В таком хорошем состоянии!»

— Хорошо, — ответил босс. — Это очень приятно. Тут приблизительно восемнадцать сантиметров, скажем, двадцать. Вот вам чек на пятьсот динаров.

— Что вы, сэр! — гордо заявили таамире. — Опомнитесь! Ведь это стоимость любого куска исписанной кожи, а мы вам принесли продолжение фрагмента. Купив его, вы сэкономите по крайней мере четыре недели мучительных поисков других частей рукописи. Он стоит по меньшей мере в два раза дороже!

В конце концов сошлись на семистах пятидесяти динарах. Разумеется, следующий кусок (предпоследний) стоил еще дороже и пошел за тысячу динаров. Весь свиток вместо двух с половиной тысяч обошелся в четыре пли в пять тысяч динаров.

— С волками жить — по-волчьи выть! — воскликнул патер де Во. — Так дальше продолжаться не может, иначе наш бюджет иссякнет раньше, чем у бедуинов кончатся рукописи. Нужно установить премии, особый бакшиш, за большие куски. Это обойдется дороже, чем покупать рукописи на сантиметры, но все же дешевле наших покупок по частям и с продолжением.

Когда все или как будто все сокровища, похищенные из Мураббаат и 2-й пещеры, были выкуплены, а они, хотя и не имели ничего общего с кумранскими открытиями, все же были очень важны для истории страны и мировой истории и ими никак нельзя было пренебречь, кассы Департамента древностей Иордании, Библейской и Американской школ совсем опустели. Ученые вздыхали, но утешали себя тем, что теперь, наконец, наступит спокойное время и к ним потекут деньги из далекой Европы и еще более далекой Америки, и чем оживленнее станут говорить о научной ценности находок, тем больше будет денег. Только Хардинг, взявший в банке кредит для музея в несколько тысяч динаров, был озабоченнее, чем прежде.

К сожалению, у него были для этого основания, и его коллегам вскоре пришлось убедиться, что их оптимизм преждевременен. Восемнадцатого сентября 1952 г. патера де Во посетили два бедуина и один почти элегантный господин из Вифлеема, отрекомендовавшийся негоциантом. С доброжелательным выражением лица, какое бывает у меценатов и покровителей, они открыли красивый синий портфель из сафьяна с блестящими замками и, приветливо улыбаясь, разложили перед озадаченным патером целую кучу новых рукописных фрагментов.

Мерили целый час. До того как стать объектом науки, фрагменты, как и прежде, выступали в качестве товара, измеряемого на метры, вернее, на сантиметры. Торг продолжался три дня. За это время патер де Во постепенно приобрел такой опыт, что мог соперничать даже с Кандо.

Наконец, сошлись на цене в тысячу триста динаров, причем каждая сторона уверяла, что для нее это равнозначно разорению. Для патера это и в самом деле было катастрофой; он без всяких на то полномочий пожертвовал денежным фондом библиотеки на текущий и будущий годы.

Бедуины отказались сообщить точные сведения о новом месте находок, но у патера де Во сложилось впечатление, что многочисленные фрагменты происходят из окрестностей Кумрана, исследованных как будто очень основательно и все же, очевидно, недостаточно. Несмотря на убыточную, по их словам, сделку, бедуины обещали вскоре вернуться, так как у них было еще много, еще очень много свитков, и то, что они принесли сегодня, составляло лишь незначительную часть.

— Черт возьми, — воскликнул Хардинг, узнав новость, — я сейчас выезжаю. Один вопрос только, — вы помните, два месяца назад бедуины продавали целую стопку фрагментов из неизвестного источника?. Может быть, они тоже происходят из этой новой пещеры?

— Едва ли, мистер Хардинг. Сегодняшние фрагменты напоминают мне кумранские, а июльская покупка, которая уже просмотрена, датируется более поздним периодом. На днях аббат Милик сказал мне, что те папирусы являются преимущественно брачными и торговыми контрактами и относятся приблизительно к 135 г. н. э. Мне кажется, что сегодняшняя покупка снова возвращает нас к I или даже II в. до н. э. Но не теряйте времени, Хардинг. Желаю удачи!

Когда Хардинг, сопровождаемый, как обычно, двумя надежными и ловкими солдатами, приехал в Кумран, он тотчас заметил подозрительное облачко пыли. Оно поднималось из отверстия высоко в скале, непосредственно над безмятежно дремлющими развалинами Хирбет-Кумрана. Ему не удалось остаться незамеченным. Едва машина остановилась, бедуины бросились из пещеры врассыпную и по свисавшим сверху канатам вскарабкались на гору. Прежде чем ловкие, как козы, солдаты успели подняться за ними, таамире были уже далеко.

Хардинг устроил экстренный военный совет. После непродолжительного совещания один из солдат набил камнями два одеяла, так что они напоминали силуэты людей, и с этими чучелами отправился в машине по направлению к шоссе Иерихон — Иерусалим. Ему было велено гудеть и вообще производить как можно больше шума (что доставляло ему колоссальное удовольствие) в расчете на то, что таамире попадутся на эту удочку и решат, что докучливый генеральный директор отправился восвояси.

На самом же деле Хардинг и второй солдат забрались в расщелину скалы и терпеливо, несмотря на страшные неудобства, ждали наступающего утра. Когда забрезжил рассвет, явилась на работу «первая смена археологов-любителей». Некоторые из них не успели спастись бегством. От них Хардинг получил не только веревки, чтобы самому забраться в пещеру, которую он предварительно обозначил номером 4, но и множество полезных, хотя и нерадостных сведений. Оказалось, что уже несколько дней таамире, сменяя друг друга, непрерывно «работали» в этой пещере и основательно ее опустошили. К счастью, один юноша-бедуин проболтался о существовании двух других пещер (но не показал их).

Они были расположены недалеко от 4-й пещеры и получили номера 5 и 6.

В 5-й пещере Хардинг обнаружил только жалкие, плохо сохранившиеся лохмотья. Пещера 6-я была уже совершенно опустошена. Но, если верить юноше, — а Хардингу казалось, что он заслуживает доверия, — бедуинам в этой пещере также досталось немного, если не считать одного довольно большого фрагмента, конечно, давно унесенного. В 4-й пещере от внимания грабителей ускользнул только один слой, в котором было найдено несколько сот фрагментов, но, по словам юноши-таамире, его соплеменники похитили оттуда около двадцати тысяч обрывков кожи разной величины. У Хардинга волосы стали дыбом. Эта массовая находка предвещала серьезный финансовый кризис, если не катастрофу, полный крах усилий спасти сокровища пещер для единой обработки и научного анализа.

Хардинг разослал письма многочисленным научным учреждениям мира, с тем чтобы создать денежный фонд, необходимый для скупки рукописей и фрагментов.

Первыми откликнулись университеты Мак-Гилля и Манчестера. К ним присоединились другие жертвователи, и так, то быстрее, то медленнее, с мучительными интервалами, стала поступать сумма за суммой.

Когда прибывал чек, посредник оповещал бедуинов, и то, что они приносили в старых коробках из-под сигарет, помечалось номером очередного жертвователя. По окончании обработки он получал фрагменты в свою собственность.

Потребовалось почти три года, вплоть до осени 1955 года, чтобы выкупить все тридцать — сорок тысяч фрагментов, похищенных бедуинами в Мураббаат и в Кумране. (Воздадим еще раз хвалу бедуинам и даже вдвойне: во-первых, без бедуинов и их стараний заработать при отсутствии туристов рукописи Кумрана еще и по сей день дремали бы в темных недрах пещер, представляя собой добычу для крыс, летучих мышей и птиц. Во-вторых, когда бедуины узнали цену своему необычному товару и перестали варварски резать свитки, они стали обходиться с ними не менее осторожно и бережно, чем настоящие археологи).

В 1952 году началась научная публикация материалов под общим названием «Discoveries in the Judaean Desert» («Открытия в Иудейской пустыне»). Первый том, скромно называвшийся «Qumran Cave I» («Кумранская пещера I»), был составлен двумя сотрудниками Библейской школы: доминиканцем Д. Бартелеми и аббатом Жозефом Миликом. Для его издания потребовалось целых два года. За «Введением», в котором Хардинг излагал драматическую историю открытия пещеры сначала в 1947 г., а затем вторично в 1949 г., ее разграбления и выкупа фрагментов Саадом, следовали сообщения патера де Во о керамике пещеры, госпожи Крауфут — об исследовании льняных покровов рукописей, Плендерлейта — о применении химических методов анализа, а затем осуществленная Бартелеми и Миликом публикация фрагментов семидесяти пяти свитков.

Когда первый том вышел из печати, была почти завершена рукопись второго, посвященного находкам в Мураббаат. Патер де Во написал археологическую часть, госпожа Крауфут — снова отчет об исследовании остатков тканей, аббат Милик опубликовал древнееврейские и арамейские тексты, патер Бенуа — греческие, А. Громан — арабские.

Отдельный том отводится материалам из Хирбет-Мирда. В нем планируется поместить статьи: Р. Ланге — о греческих текстах, доминиканца Ф. М. Лемуана — о христианско-арамейских фрагментах и А. Громана — об арабских документах.

В особом томе предполагается рассмотреть тексты неизвестного происхождения, которые, так же как и фрагменты из Мураббаат, относятся ко времени второго иудейского восстания. В нем будут помещены комментарии: патера Бартелеми — к греческому переводу книги Двенадцати пророков, Джона Старки — к набатейским текстам, Милика — к древнееврейским и арамейским рукописям и патера Бенуа — к греческим рукописям.

Еще один том посвящается текстам так называемых «малых» пещер Кумрана (2–3 и 5–10) .

По крайней мере три-четыре тома будут посвящены четвертой пещере и ее громадной библиотеке. Наконец, в одном из последних томов (если одного на это хватит) патер де Во и его сотрудники намерены осветить раскопки в Хирбет-Кумране.

Еще в декабре 1952 года, следовательно через три месяца после открытия 4, 5 и 6-й пещер, к расшифровке рукописей был привлечен аббат Морис Байе, в то время стипендиат Парижской академии при Археологической школе в Иерусалиме. Ему были переданы для обработки фрагменты из 2, 3 и 6-й пещер. Аббат Милик, еще сравнительно молодой человек, но уже опытный специалист, взял на себя изучение материалов из 5-й пещеры.

С лета 1953 года, когда уже была выкуплена большая часть находок из 4-й пещеры, в Иерусалим один за другим стали съезжаться другие молодые ученые, желавшие испробовать свои силы и знания в работе над рукописями: Франк М. Кросс-младший из Чикагской теологической семинарии Мак-Кормика, Джон Марко Аллегро — преподаватель сравнительной семитской филологии в Манчестерском университете, аббат. Жан Старки из парижского Католического института, монсеньёр Патрик В. Скехан — специалист по семитологии Американского католического университета в Вашингтоне, английский ученый Джон Страгнел и доктор Клаус-Хуно Хунцингер из Геттингена.

Вскоре была создана определенная методика обработки фрагментов. Очистив обрывки рукописей от известковой или мергелевой пыли щеткой из верблюжьей шерсти — в особо сложных случаях ее слегка смачивали касторовым или другими бескислотными маслами, — их клали между стеклянными пластинками. Конечно, было немало таких кусков, которые никакая чистка не могла сделать удобочитаемыми — либо шрифт очень выцвел, либо кожа потемнела. В таких случаях пытались, и обычно успешно, использовать инфракрасную фотографию.

Особенно хрупкие фрагменты клали на цинковую пластину с отверстиями наподобие сита и опускали в стеклянный сосуд, на дне которого была вода. При нормальном испарении уже через пятнадцать минут кожа становилась достаточно гибкой. Разумеется, и здесь было много исключений. В первое время случалось, что фрагмент размягчался так сильно, что превращался в клейкую массу. В некоторых особо сложных случаях приходилось ждать зимы, когда высокая влажность воздуха создаст более благоприятные условия. Работа по отысканию и объединению разрозненных фрагментов, разумеется, далеко еще не завершенная (по мнению одного специалиста, она потребует еще пятидесяти лет, а по оптимистическому прогнозу патера де Во, только десяти), по-новому осветила до сих пор недостаточно изученную историю становления библейских текстов.

Только в 11-й пещере была найдена еще одна полная рукопись библейской книги — свиток Псалмов , так что и сейчас, спустя десять лет, находки 1947 года оставались непревзойденными. Если фрагменты из 4-й пещеры насчитывались десятками тысяч, все-таки это были только фрагменты, хотя они и доказывали, что в этой пещере некогда хранилась очень большая библиотека. К концу 1955 года уже удалось выявить по фрагментам триста тридцать самостоятельных свитков. Происхождение многих других фрагментов в то время еще оставалось невыясненным, но можно было с уверенностью предположить, что всего в пещере находилось от четырехсот до пятисот свитков.

Первая книга Моисея была представлена шестью рукописями, из них одна была написана палеоеврейским письмом; вторая книга Моисея — восемью рукописями, третья — тремя фрагментированными экземплярами, четвертая — двумя, пятая — четырнадцатью (из них три были написаны палеоеврейским письмом). Из так называемых исторических книг были найдены Книги Иисуса Навина, Книга судей, Книга пророка Самуила и Книги царей: Книги царей — в одном экземпляре, Книги Самуила — в трех, все остальные — в двух.

Если свитки из 1-й пещеры и вновь найденные тексты лишь незначительно отличались от масоретской традиции, то фрагменты первого экземпляра Книги Самуила принесли ошеломляющую неожиданность. Так, например, масоретский текст первой Книги Самуила 1, 22 б гласит: «Тогда я отведу его, и он явится пред Господом и останется там навсегда». Стих 23: «И сказал ей Елкана, муж ее…». В аналогичном месте текста Септуагинты отсутствуют слова: «Тогда я отведу его», а остальное совпадает с еврейским текстом. В новом, кумранском тексте, как и в Септуагинте, также отсутствуют слова: «Тогда я отведу его», но за словом «навсегда», т. е. между стихом 22 и 23, следует фраза: «И я сделаю его назореем навсегда, на все дни его жизни».

Другой пример из той же главы. Стих 25 в масоретском тексте гласит: «и закололи тельца и привели отрока к Илию», в Септуагинте же это место звучит так: «И принес отец его жертву, какую в установленные дни приносил Господу, и привели отрока, и закололи тельца». Кумранская рукопись на древнееврейском языке совпадала с греческим текстом Септуагинты, а следовательно, отличалась от масоретского текста Библии.

Так же обстояло дело с первой Книгой Самуила 2, 2, где в масоретском тексте стояли слова: «нет столь святого, как Господь», а в текстах Кумрана и Септуагинты одинаково было добавлено: «и никого справедливее Господа».

Наконец, последний пример из первой Книги Самуила 2,22. В масоретском тексте стих читается так: «Илий же был весьма стар и слышал все, как поступают сыновья его со всеми израильтянами, и что они спят с женщинами, собиравшимися у входа в скинию Завета». В Септуагинте этот стих кончается на слове «израильтянами», а дальнейшие слова отсутствуют. Точно так же и в рукописях Кумрана.

Какие же выводы мог сделать на основании этих данных исследователь библейских текстов, в данном случае профессор Кросс? Он мог констатировать частое совпадение текстов Септуагинты и Кумрана по сравнению с масоретским текстом при отдельных отклонениях кумранского текста как от Септуагинты, так и от масоретского. Однако совпадения кумранского текста и масоретского при отклонении от текста Септуагинты встречались очень редко. Это давало право предположить, что здесь, в 4-й пещере, хранилась та старая редакция текста, которая была использована переводчиками Септуагинты .

Два года спустя, в 1955 г., Кросс подобрал и расшифровал фрагменты второго свитка Книг Самуила. Это были шесть отдельных фрагментов, насчитывавших в общей сложности пятьдесят сохранившихся слов. Но и их было достаточно, чтобы подтвердить выводы, сделанные на основании первого экземпляра: тринадцать совпадений текстов Кумрана и Септуагинты, сравнительно с масоретским текстом, и четыре совпадения кумранского и масоретского текста, сравнительно с Септуагинтой, затем шел целый ряд разночтений, которых не было ни в Септуагинте, ни в масоретском тексте.

Эти же шесть фрагментов принесли с собой еще одну неожиданность, но уже иного рода. По данным палеографии, их следовало считать самыми древними из всех кумранских рукописей и датировать концом III в. до н. э. Следовательно, они были написаны вскоре после возникновения Септуагинты.

Систематизация фрагментов продолжалась. Дошла очередь и до Книг Пророков, которые были представлены особенно широко. Только в 4-й пещере нашли по меньшей мере двенадцать свитков с текстом пророка Исайи. Вероятно, основатели «библиотеки» более всего интересовались мессианскими высказываниями этого пророка. Текст пророка Иеремии был представлен тремя рукописями, Иезекииля — двумя, Двенадцати пророков — семью.

Множество вопросов возникло в связи с находкой трех фрагментов, написанных палеоеврейским письмом. Они содержали предписания о порядке пользования выгонами в городах левитов. Сходные предписания мы находим в Четвертой книге Моисеевой, 35, и в Книге Иисуса Навина, 21. Но это сходство лишь приблизительное, так как кумранский текст гораздо подробнее и вряд ли имеет прямую связь с этими местами из Библии. Возможно, эти фрагменты относятся к книге Библии, впоследствии не включенной в канон. Доказательством этого может служить то, что они написаны священным палеоеврейским письмом.

— Мы ученые, и наша работа служит науке, — сказал как-то вечером профессор Кросс, когда ученые из «скроллери» собрались за общим столом. — Но ведь не только ученые интересуются, к каким выводам мы пришли. Этот же вопрос задают и широкие крути людей, которые не знают ни греческого, ни еврейского и не могут разобраться в наших великолепных публикациях. Что же мы им ответим?

За столом воцарилось молчание. Выбив трубку, Кросс продолжал:

— Вам, конечно, известны неожиданные результаты исследования Книг пророка Самуила. В последние дни мое внимание привлек фрагмент из Второзакония , который подбирал патер Скехан. Не сделаете ли вы нам краткое предварительное сообщение, монсеньёр?

— Охотно, господа. К сожалению, речь идет лишь о сорока словах, которые сохранились от так называемой песни Моисея, Второзаконие, 32. Из них особенно интересным мне кажется стих 43. За несколько кровожадным 42-м стихом в масоретском тексте следует: «Веселитесь, язычники, с народом его». В Септуагинте этому стиху предшествует фраза: «Веселитесь, небеса, вместе с ним и поклонитесь ему, все ангелы божии». В нашем же тексте цитируемая из Масоры фраза отсутствует, а из вставки Септуагинты есть только первая часть: «Веселитесь, небеса, вместе с ним», а дальше идет: «и да поклонятся ему все боги».

— Вот это интересно, — воскликнул Аллегро. — Следовательно, наш писец располагал вариантом, очень близким к Септуагинте, но таким древним, что в нем безбоязненно говорилось о богах, которых Септуагинта превратила в «ангелов божиих». Позднее строгие масореты совершенно обошли этот подводный камень, сделав из ангелов язычников. Из этого следует, господа, что Самаритянский кодекс заслуживает более серьезного отношения.

После смерти царя Соломона единое иудейское государство разделилось на две части: царство Израиль со столицей Самария — на севере и царство Иудея со столицей Иерусалим — на юге. После завоевания Израиля ассирийцами в 722 г. до н. э. десять северных племен были угнаны в плен, а два южных племени в 586 г. до н. э. были уведены в плен вавилонянами. После возвращения из плена южане, начавшие строить храм, стали упрекать жителей севера в том, что они происходят от смешения оставшихся в стране евреев с ассирийскими колонистами и, следовательно, не могут больше считаться истинными сынами Израиля. Самаритяне, напротив, утверждали, что только они настоящие потомки патриархов. Они избрали своего собственного первосвященника, отвергли Иерусалимский храм и его обряды и одно Пятикнижие признавали словом божиим.

Ненависть иудеев к самаритянам известна хотя бы из притчи Иисуса о милосердном самаритянине. Эта ненависть и по сей день живуча, как тысячелетия назад. Сегодня община самаритян, которая сохранила в чистоте свою кровь и свою веру и которую не могли уничтожить ни иудеи, ни крестоносцы, ни арабы, насчитывает всего сто пятьдесят человек. Они живут в Наблусе, в древнем Сихеме. Их величайшее сокровище — свиток Торы. Самаритяне хранят его в своей синагоге в серебряной скинии и охотно показывают чужеземцам. Они рассказывают, что их Тора написана самим Аароном. Но некоторые ученые, видевшие свиток, относят его к XI в. н. э., хотя другие считают, что она древнее всех масоретских рукописей. Во всяком случае, так называемый «Кодекс самаританус», который даже если и был переписан на новый свиток, то с более древних рукописей аналогичного содержания, стал известен в Европе в копии довольно поздно. Вокруг «Кодекса» разгорелся спор между теологами, который в конечном итоге разрешился в пользу масоретского текста. Наши находки заставляют пересмотреть это предвзятое, прочно укоренившееся мнение. Из шести тысяч отклонений Самаритянского кодекса от канона большая часть, совсем как в наших свитках, относится к области орфографии или синтаксиса. Некоторые отклонения порождены спецификой самаритянского догмата, следовательно, их нельзя считать изначальными. Но зато Самаритянский кодекс имеет тысячу девятьсот разночтений с масорой, общих с Септуагинтой. В свете наших новых исследований это позволяет сделать вывод, что Самаритянский кодекс восходит к неискаженной домасоретской традиции, тем более что фрагменты Пятикнижия из 4-й пещеры, написанные палеоеврейским письмом, по всем решающим пунктам совпадают с Самаритянским кодексом. Все эти соображения изложены в статье, подготовленной Скеханом для «Journal of Biblical Literature».

— Наши находки фрагментарны, — задумчиво произнес после длительной паузы патер де Во. — И столь же неполны, несмотря на неслыханное богатство найденного материала, наши познания.

Но уже ясно, что люди Кумрана, которым эти рукописи принадлежали и которые их, очевидно, переписывали, не располагали, выражаясь нашим языком, стандартным изданием Библии. Оно фактически было создано только позднее стараниями Ямнийского синедриона и масоретов. Люди Кумрана держали себя независимо, на удивление независимо, если учесть консерватизм иудеев. Они не следовали никакой определенной рукописной традиции и были до известной степени эклектиками, которые по собственному разумению брали из имевшегося наследия только то, что казалось им правильным. При этом разные писцы нередко принимали разные решения, так как имеющиеся в нескольких экземплярах свитки одних и тех же библейских произведений отнюдь не совпадают между собой. Не можете ли вы, профессор Кросс, подтвердить и дополнить мое сообщение?

— С удовольствием. В подтверждение скажу, что все именно так, как вы сообщили. Теперь дополнение: в общем и целом мы располагаем четырьмя изложениями священного текста. Первая редакция соответствует тому, что в качестве масоретского текста стало впоследствии еврейским стандартом. Вторая соответствует оригиналу, с которого был сделан греческий перевод, — Септуагинта. Третья, ограничивающаяся Пятикнижием, соответствует Самаритянскому кодексу и, наконец, четвертую редакцию, не совпадающую ни с одним из имеющихся известных текстов, мы встречаем в рукописях Кумрана. Я не хотел бы отнести это явление, во всяком случае целиком и полностью, за счет неизвестного оригинала. Оно, скорее, объясняется некоторой свободой, которая была дана людям Кумрана или которую они себе присвоили при обращении с текстами. Может быть, вы сумеете нам объяснить это, аббат? Ведь вы занимались обработкой литературы общины?

— В самых общих чертах, — ответил Милик. — Во-первых, причиной этого явления могло быть то, что канон, т. е. точное содержание книг Ветхого завета, в то время еще не сложился окончательно. Его границы были подвижны. Доказывается это вот чем. В Кумране найдены комментарии лишь к библейским книгам, но есть и одно исключение из этого правила — фрагмент из 4-й пещеры. К какой книге относился этот комментарий, мы еще не знаем. Во всяком случае сейчас ее нельзя отнести к ветхозаветному канону. Без сомнения, она близка к книге Еноха, этому апокалипсису II в. до н. э., которая впоследствии также не вошла в канон. В то время когда здесь обитала наша секта, разгорелись бурные теологические споры о составе канона, которые разрешились только тогда, когда Ямнийский синедрион сказал последнее и решающее слово. Конечно, люди Кумрана не высказывали своего мнения в этом споре, так как считали, что живут в мире, движущемся к своей гибели, и видели свое назначение в благочестии, а не в догматике и филологии. Еще одно немаловажное обстоятельство: до сих пор мы всегда, или почти всегда, говорили о Ветхом завете, забывая о том, что община Кумрана располагала и Новым заветом. Ведь община считала себя новым союзом бога с людьми, а этот новый союз добавил, — подчеркиваю, к не установившемуся еще канону, — тексты, которые были у общины в таком же почете, что и Ветхий завет. Кто же, собственно, были люди Кумрана, во что они верили, как жили, — объяснить это — наша первоочередная задача, господа. Пора вам, патер де Во, продолжить раскопки в древних развалинах там внизу.

— Уже готовимся, друг мой, — усмехнулся патер де Во, поглаживая свою седую бороду.

 

Глава IV

Там, где Вади-Кумран пробивается сквозь скалы перед тем как пробежать последние 1300 метров до Мертвого моря, на выступе скалы, подобно бастиону, выдвинувшемуся в прибрежную равнину, на высоте 60 метров есть место, которое бедуины называют «Хирбет-Кумран». Слово «Хирбет» означает «каменные развалины».

Развалины эти раскинулись на полпути между морем и пещерами, которые тянутся над ними в направлении на северо-северо-запад на высоте ста пятидесяти — двухсот метров.

В продолжение столетий или даже тысячелетий раскаленное солнце пустыни сушило эти остатки прежнего человеческого поселения, песчаные бури сглаживали его контуры, редкие, но сильные ливни вымывали камни и скатывали их в пропасть. То, что осталось, представляет собой нечто настолько бесформенное, что если бы не арабское название, иной путешественник не узнал бы в нем человеческого жилья.

Когда Хардинг и патер де Во впервые посетили 1-ю пещеру, у них, естественно, возник вопрос, не было ли в древности поблизости какого-либо поселения или дома (возможность жизни только в пещерах они в то время исключали). Их ищущий взгляд остановился на развалинах Хирбет-Кумрана, безмолвно лежавших перед ними и даже при внимательном осмотре ничем не выдававших своего прошлого. Вернувшись в музей и институт, оба ученых независимо друг от друга тщательно просмотрели обширную литературу о Палестине в поисках сообщений о Кумране вообще и об этих развалинах, в частности.

Вот в общих чертах результаты их поисков (о них подробно рассказывается у Бардтке).

Иосиф Флавий знал побережье Мертвого моря, знал он, вероятно, и Кумран, еще обитаемый в его время или только что покинутый, но ничего о нем не сообщает. Плиний также бывал у Мертвого моря в составе свиты Веспасиана и скорее всего посещал и Кумран, но подробных сведений мы у него не находим. Начиная с IV в. началось паломничество в Палестину, однако вряд ли можно предположить, что оно затрагивало область Кумрана. Традиционный путь паломников вел из Иерусалима в Иерихон, а из Иерихона к предполагаемому месту крещения Иисуса. Если у паломников возникало желание увидеть Мертвое море, они, вероятно, обозревали его с северной возвышенности у устья Иордана, так как никакие религиозные мотивы не побуждали их пересекать пустынную и скалистую местность. После первого Крестового похода в 1138 г. армия франков пересекла перевал Рас-Фешха. Этот же путь избирало большинство ученых, путешествовавших с научной целью в более позднее время, например ГІококе в начале и Хассельквист в середине XVIII в. Они, очевидно, посетили и Кумран, но никаких описаний не оставили. В 1806 г. там побывал Зееце. К сожалению, он интересовался только геологией и ботаникой, и его заметки об этой местности носят односторонний характер. В 1817 г. в Кумране побывал француз граф Форбэн. Он осматривал гору Небо, искал развалины Содома и Гоморры, но увидел лишь «остатки стен, башни и нескольких колонн». Это первое в литературе описание развалин. В 1838 г. американский профессор теологии Робинсон сообщил в своем дневнике, что обнаружил в Кумране «фундаментальные стены небольшой четырехугольной башни и другие строения поменьше, о которых мы не можем сказать, насколько они древние. Мы здесь останавливались на тридцать пять минут и нашли, что жара почти невыносима». Двенадцать лет спустя француз де Сольси, посетивший развалины, совершил отважный этимологический скачок (теоретически вполне возможный) от Кумрана к Гоморре и объявил в печати, что он открыл Гоморру. Рукоплесканий он себе этим не снискал.

Более серьезным оказался его соотечественник Рей, осмотревший Кумран во время путешествия по Мертвому морю в 1858 г. Он описал спуск по Вади-Кумрану и террасе. Терраса была усеяна глиняными черепками, а остатки стен образовывали живописные руины. Неподалеку от них он заметил скопление небольших куч камней, которые принял за погребения, причем верховный шейх подтвердил его догадку. Захоронения были ориентированы не с запада на восток, а с севера на юг, поэтому они не могли быть ни арабскими, ни христианскими. Рей насчитал до восьмисот погребений, но предположил, что значительная часть кладбища погибла вследствие обвалов. По дороге к Рас-Фешхе, расположенной ниже Хирбета, он нашел в двух местах остатки стен, поднимавшихся слева от него, то есть со стороны моря.

В 1873 г. французский археолог Клермон-Ганно исследовал одно из погребений, но не сделал никаких выводов. В 1874 г. Дрейк нашел на террасе стершуюся медную монету, вероятно еврейскую. В 1903 г. Мастерман раскопал древний водопровод, ведший к Хирбет-Кумрану, но не смог объяснить его назначения и предположил, что эта часть северо-западного побережья Мертвого моря раньше, вероятно, была заселена значительно плотнее, чем теперь. В 1911 г. француз патер Абель издал книгу о своих путешествиях к Мертвому морю и высказал гипотезу, что развалины относились к домусульманскому периоду. Наконец, Густав Дальман написал о «таинственном Хирбет-Кумране», что он уже в силу своего расположения «на высоте шестидесяти метров… представляя собой как бы полуостров, связанный с горным массивом лишь узким перешейком, исключительно подходит для крепости. По короткому перешейку, сужающемуся до двенадцати метров, можно с запада пройти на площадку длиной (с севера на юг) двести тридцать и шириной шестьдесят четыре метра, с трех сторон окруженную крутыми обрывами». Кроме осевших могил, Дальман описал развалины «четырехугольного строения, похожего на крепость, размерами 34,45 на 45,80 метра… перед которым с западной и с южной сторон были воздвигнуты два длинных сводчатых строения» и водопровод. Для сбора воды, вероятно, служил пруд к югу от крепости. Дальман отнес это поселение или крепость к римскому периоду, хотя не смог объяснить происхождения кладбища, слишком большого для маленького римского гарнизона. Настоящего археологического исследования Дальман также не провел.

Его сообщение, опубликованное в «Палестинском ежегоднике» за 1914 г., почти не было замечено в сумятице войны и послевоенного времени. И когда значительно позже Мартин Нот высказал предположение, что Кумран и был тем «Соляным городом», который упоминается в книге Иисуса Навина 15,62, то, хотя многое говорило в пользу такого предположения, оно так и осталось лишь привлекательной, но недоказанной гипотезой.

Хирбет-Кумран снова погрузился в свой двухтысячелетний сон, который не могли прервать немногочисленные посетители, пока в апреле 1947 г. два мальчика-бедуина не бросили в пещеру камень, заставивший развалины заговорить.

Первые раскопки в Хирбет-Кумране проводились с 24 ноября по 12 декабря 1951 г. Людям несведущим здесь, пожалуй, необходимо кое-что разъяснить (специалист же ничего не потеряет, если пропустит следующие три абзаца).

Раскопки и другие археологические работы зависят не только от намерений, доброй воли и наличия времени у самих археологов, но и от многих других обстоятельств. Во-первых, необходимо разрешение административных органов государства, на территории которого ведутся работы. В данном случае это условие было выполнено, так как правительство Иордании с самого начала проявляло большой интерес ко всем вопросам, связанным с Кумраном, и понимало необходимость систематических раскопок.

Во-вторых, нужны денежные средства, потому что археологические раскопки — это совсем не то же самое, что вспашка поля или вскапывание сада. Правда, это азбучная премудрость, но именно об азбучных истинах люди обычно не имеют представления. Для проведения археологических раскопок правительство страны, где они намечаются, приглашает специалистов, размещает, содержит и оплачивает их. Это же правительство обеспечивает необходимые инструменты и прочие технические вспомогательные средства. Оно же набирает и оплачивает рабочих для земляных работ. Значит, необходимые средства должно было предоставить небогатое правительство Иордании. А так как Хардинг уже эксплуатировал его сверх всякой меры, чтобы спасти рукописи, оно могло отпустить на раскопки лишь незначительную сумму.

В-третьих, раскопки могут производиться лишь тогда, когда это позволяет климат страны. Климат в районе Мертвого моря один из худших и наиболее невыносимых во всем мире, и физическое напряжение, которое в равной мере падает и на рабочих-землекопов и на ученых, производящих проверку и отбор находок, там можно вынести лишь в течение нескольких недель в году.

Если принять во внимание все эти ограничения, из которых то одно, то другое оказывалось наиболее важным, то станет понятным, почему за шесть лет — с 1951 по 1956 г. — раскопки в Кумране велись только в продолжение двухсот тридцати дней. Это мало, если думать только о том, что шесть лет насчитывают 2191 день, но достаточно, если ясно представить себе все трудности, с которыми сопряжены раскопки.

Первая экспедиция имела в своем распоряжении лишь две с половиной недели (причем в особенно неблагоприятное время года) и всего пятнадцать рабочих, но и задание ей было дано довольно скромное, как бы подготовительного характера; раскопать главное помещение и по крайней мере с двух сторон обнажить его фундамент; вскрыть несколько погребений на кладбище и отыскать в них материал, который мог бы служить отправной точкой для датировки могил или даже дать точные сведения о тех, кто здесь похоронен.

Но мертвые молчали. В могилах не было ни гробов, ни каких-либо предметов, какие в древности обычно клали в могилы: сосудов, оружия или украшений. Скелеты лежали на спине, головой к югу, следовательно, смотрели на север, их руки были сложены вдоль тела, или чаще — скрещены на бедрах. По мнению специалистов, это были скелеты мужчин, большей частью в возрасте от тридцати до сорока лет. Но нет правил без исключений: один скелет лежал головой к северу, а другой — на боку, лицом к востоку.

Все могилы были одного типа: прямоугольная яма глубиной от полутора до двух метров с выровненными стенками, с боковым углублением обязательно немного ниже дна ямы. Такое углубление археологи называют подбоем. Его прикрывали широкие кирпичи (размером сорок на тридцать на десять сантиметров) или камни соответствующей величины.

Эти находки не давали оснований для каких-либо выводов. Такими же безрезультатными оказались сначала и раскопки главного здания, каменная кладка которого относилась, по-видимому, ко времени Ирода, хотя часть ее можно было датировать более ранним, а часть — более поздним периодами. Процесс выветривания зашел здесь настолько далеко, что при первом, поверхностном обследовании нельзя было сказать ничего более точного.

Больший интерес представляла горсть хорошо сохранившихся монет, относившихся к периоду от начала христианской эры и до первого иудейского восстания против Рима. Эта находка значительно сближала хронологически развалины с предполагаемым возрастом найденных в пещерах рукописей, хотя полного совпадения во времени еще нельзя было установить.

Когда в полу одного из помещений главного здания наудачу стали пробивать отверстие, внезапно раздался звук, заставивший рабочих отбросить кирку. Пришлось действовать шпателем и руками, и с их помощью из-под пола извлекли (помимо песка, камней и земли) почта неповрежденный сосуд такой же формы и из той же глины, что и большие сосуды с рукописями, найденные в 1-й пещере.

Тем самым было, казалось, доказано, что между 1-й и остальными пещерами, с одной стороны, и развалинами Хирбет-Кумрана — с другой, существует какая-то связь, правда, пока еще неясная и непонятная. Quod erat demonstrandum[90]Что и требовалось доказать (лат.).
, потому что именно это предполагали патер де Во и Джеральд Ланкестер Хардинг.

Следующая экспедиция, самая продолжительная из всех пяти, длилась с 9 февраля по 24 апреля 1953 г. Руководителями ее снова были Хардинг и де Во, ассистентами — аббат Милик и патер дю Бюи, профессор библейской географии в Археологической школе.

На этот раз (так же как впоследствии в третьей и четвертой экспедициях) в распоряжении археологов находилось больше пятидесяти рабочих. Третья часть рабочих была набрана в деревне Сильван под Иерусалимом. Ее жители уже в течение ряда лет помогали патеру де Во при раскопках и приобрели большой практический опыт; остальные, да иначе и быть не могло, принадлежали к племени таамире.

Первая неделя ушла на прокладку дороги от береговой долины к террасе Хирбет. Это давало возможность разбить лагерь для ученых и их помощников у самых развалин, а главное — доставить к месту раскопок машины: тракторы, экскаваторы, грузовики и т. д. Только при их помощи можно было быстро, с наибольшей экономией рабочей силы сбросить в соседние овраги огромное количество камней, песка и мусора, покрывших развалины за две тысячи лет.

Небольшая группа археологов под руководством Анри де Контансона снова занялась обследованием кладбища и вскрыла восемь могил, получивших номера 12–19. Первые четыре являли уже знакомую картину, если не считать того, что скелеты в них сильно пострадали от времени. Могила 16-я преподнесла неожиданность: хотя она по размерам не отличалась от других захоронений, в ней лежали два скелета мужчин, примерно тридцатилетнего возраста, тесно прижатые один к другому. Это задало загадку, которая до сих пор не решена. После этих пробных раскопок археологи перешли к западному краю кладбища, где рядом находились три могилы, отличавшиеся от остальных тем, что они были обложены камнями. Судя по остаткам дерева и коричневатым полосам в глинистой почве, трупы лежали в гробах. Но и здесь никаких предметов не было обнаружено.

Само собой разумеется, основные работы производились в здании, которое могло больше всего рассказать о людях, когда-то живших здесь. Во время экспедиции 1951 г. были раскопаны юго-западный и северо-восточный углы строения. Теперь достаточно было убрать мусор, заполнявший прямоугольник, который они образовывали, чтобы получить представление об общих очертаниях здания.

Это был огромный прямоугольник, направленный с северо-запада на юго-восток. Его длинные стороны имели протяженность тридцать семь метров, а короткие — тридцать. Только юго-восточный угол, где здание, казалось, имело продолжение, оставался невыясненным.

Таким образом, это было строение огромных размеров, слишком большое для частного дома, по крайней мере, в этой местности между пустыней и Мертвым морем.

— Значит, — сказал однажды патер де Во, — будем копать дальше, освободим внутреннюю часть постройки и раскроем простенки, которые теперь видны лишь частично. Осторожнее, друзья мои! Ни в коем случае не сбрасывать камни и песок сразу в долину!

— Почему, патер? Вы предполагаете, что и здесь могут быть остатки рукописей?

— Едва ли, хотя в археологии нет ничего невозможного. Но я прошу соблюдать осторожность совсем по другим причинам. В спешке, например, нетрудно спутать обломок стены с камнем, свалившимся с утеса; выбросить вместе с галькой монету, которая могла бы стать для нас важной путеводной нитью, или какой-нибудь предмет домашней утвари, который, несмотря на мизерные размеры, сообщил бы нам о жителях этого дома больше, чем все стены, вместе взятые. Итак, осторожность! Будьте внимательны, друзья мои, и зорко следите за руками рабочих. Не все они обладают опытом раскопок и умеют замечать мелочи, которые подчас играют решающую роль. Еще и еще раз — осторожность! Такой дом строился скорее всего на века и жило в нем, вероятно, не одно поколение людей. Может быть, мы найдем здесь слои, соответствующие различным периодам постройки и обитания.

Вскоре были освобождены все капитальные стены, а в палатке собралось большое количество мелких находок, ожидавших классификации. Теперь археологи могли передвигаться из одного помещения в другое, размышляя об их первоначальном назначении. К счастью, у археолога совсем иной глаз, чем у человека непосвященного, который заметил бы здесь лишь остатки стен высотой в несколько дюймов и почувствовал бы себя, как в лабиринте. Профессия научила археологов видеть на месте развалин нетронутые временем оштукатуренные или покрытые росписью стены и потолки комнат и залов, а над ними крыши. Они уже выяснили, что три периода строительства и обитания отложили в гравии террасы три слоя (причем первым был назван не верхний слой, открытый вначале, а самый нижний).

Северо-западный угол строения занимала башня, остатки которой бросались в глаза еще путешественникам прошлого века. Это было огромное, массивное сооружение со стенами толщиной в полтора метра (они были укреплены во II периоде подсыпкой камней высотой в четыре метра, толщиной от полутора до трех метров). Даже сейчас от башни сохранились два этажа, хотя и сильно разрушенные. Башня имела в длину тринадцать метров, в ширину десять и делилась на три помещения. В нижнем этаже они соединялись дверьми, но ни наружной двери, ни окон в них не было. В одной из комнат были прорезаны два узких отверстия, похожих на смотровые щели, в другой возвышалось нечто среднее между столбом и колонной, вокруг которого (или которой) вилась ведшая в верхний этаж лестница, по-видимому, деревянная, так как от нее не осталось ни малейшего следа. В верхнем этаже место окон также занимали узкие щели, но дверь, вероятно, была. Она находилась в южной стене, следовательно, вела внутрь главного здания.

Когда в 1955 г. лейпцигский профессор Бардтке посетил Кумран, в его памяти сразу всплыло старинное описание путешествия 1664 г. Правда, в нем речь шла о монастыре близ Каира, но тем не менее оно mutatis mutandis[91]С соответствующими изменениями (лат.).
подходило и к этому странному поселению у Мертвого моря. «В центре монастыря, — рассказывает путешественник, — расположена четырехугольная башня с очень толстыми каменными стенами… В этой башне монахи хранят боеприпасы, продовольствие и наиболее ценные вещи и сами укрываются там, когда им грозит нападение разбойников-арабов. Тогда монахи поднимают подъемный мост и отгоняют их камнями».

Назначение этой башни было очевидным: сторожевой пост для наблюдения за приближающимися к дому людьми, особенно врагами, и прибежище в случае необходимости. Оборонительное назначение башни явствовало и из того, что с главным зданием она была связана только наружной стеной и представляла собой обособленное строение, отделенное дворами от соседних частей комплекса.

К востоку от башни находилось длинное помещение, в котором, судя по нескольким очагам, помещались кухня и кладовые. Из нее одна дверь вела в северо-восточную часть комплекса, а другая — на юг, в большой центральный двор. К югу от башни находился юго-западный комплекс почти квадратной формы. Каждая его сторона имела в длину около шестнадцати метров. Внутри него был небольшой двор, из которого лестница вела в верхний этаж. За двором были расположены три помещения: в одном из них (разделенном во II периоде стеной на две комнаты) сохранился четкий отпечаток пальмового ствола, который, вероятно, поддерживал потолок. Здесь двумя годами раньше под покрытым галькой полом был обнаружен кувшин, оказавшийся лучшим ориентиром, какой только можно себе пожелать.

Юго-западный комплекс заканчивался выходившей в большой внутренний двор комнатой без окон (если только их не было в обвалившейся стене). Одна ее дверь, узкая, выходила на север (во II периоде она была замурована), а другая вела во дворик с лестницей. Это помещение шириной четыре, а длиной шестнадцать метров, т. е. площадью шестьдесят четыре квадратных метра, вполне заслуживает названия зала.

— Удивительно, — сказал патер де Во, — и Дальман предполагал, что здесь находилась римская крепость? Быть этого не может. Но это, конечно, и не обычный дом. Скорее всего это была своего рода обитель, предназначавшаяся для множества людей, живших вместе. Вот только келий нет. Но мы, вероятно, их еще найдем. Мне кажется, что это длинное, узкое, как полотенце, помещение служило трапезной. К сожалению, доказательств этого еще нет. Но ведь мы убрали далеко не весь мусор, значит, рано отчаиваться.

Найти доказательства, однако, было не так просто. Верхний слой (разумеется, после расчистки естественного мусора) представлял собой черную полосу — остаток пожара! Такая же черная полоса сохранилась в фундаменте между слоями II и I. Химики из лаборатории музея сразу выявили следы сгоревших пальмовых листьев и камыша. Таким образом, налицо было очевидное свидетельство того, что огонь дважды уничтожал здание.

Прежде чем мусор разгребали лопатой, его лихорадочно перебирали руками. Непосредственно под слоем пепла II периода были обнаружены предметы, упавшие с верхнего этажа при обвале здания. Это были очень странные предметы: кирпичи, покрытые тщательно отполированным гипсом, множество загадочных обломков, по которым нельзя было определить, чем они служили когда-то. Ученые выдвигали всевозможные гипотезы. В конце концов все найденные куски завернули в холстину, ее снаружи покрыли клеем, чтобы ничего не повредить при перевозке, и отправили эти удивительные находки в Иерусалимский музей. Пусть над ними ломают себе головы реставраторы, здесь, в Кумране, достаточно других дел…

Как ни изощрялись реставраторы, сначала у них ничего не получалось. Наконец, один кусок подошел к какому-то другому, а к этим двум — еще один. Прекрасно! Из трех маленьких кусков составился один крупный. Тут подходили друг к другу два куска, а там, смотришь, даже пять. Наконец, один уголок склеенного «нечто» совпал с изломом первого куска — и все это стало столом очень странной формы, узким, высотой всего полметра и длиной пять. А оставшиеся куски, очевидно, принадлежали аналогичному, но более короткому столу. Как к школьным партам, к столам были прикреплены скамейки. По их спинкам было видно, что они в свою очередь прикреплялись к стене.

Низкие скамьи со спинками могли стоять в трапезной. А столы? Они были слишком узки, чтобы служить для еды. Кроме того, неужели трапезная находилась в верхнем этаже? Ведь, чтобы добраться до нее, надо было сначала пересечь большой двор к югу от башни, затем маленький внутренний двор и подняться по лестнице! Так еда остынет раньше, чем ее принесут! Или жители Кумрана ели все в сыром виде? И к чему скамейки, прикрепленные и к столам, и к стенам? Загадка за загадкой!

После реставрации еще оставались куски гипса. Из них собрали низкую платформу, состоявшую из двух частей, в каждой из которых было чашеобразное углубление. Это показалось еще более странным, еще более загадочным.

К счастью, археологи в Кумране не бездействовали. Они нашли три небольших сосуда, два в мусоре верхнего зала — один из бронзы имел в высоту четыре сантиметра, другой, терракотовый, — пять, — а неподалеку от них третий, тоже терракотовый, высотой пять с половиной сантиметров. Эти сосуды представляли собой точное подобие чернильниц римской эпохи, какие уже были известны по раскопкам в Египте и в Италии. В одном из них сохранились высохшие чернила. Химики установили, что это чернила органического происхождения; такими же чернилами были написаны рукописи, найденные в пещерах.

— Значит, зал служил скрипторием! — воскликнул патер де Во. — В этом помещении переписывались рукописи, найденные нами в пещерах, причем писцы, конечно, не сидели за столами, а по восточному обычаю писали, сидя на корточках. Загадочная платформа служила либо для предписанных ритуальных омовений, либо просто для мытья рук, без которого нельзя обойтись, когда имеешь дело с чернилами и весьма ценными оригиналами!

— Совершенно с вами согласен. Но для чего же тогда служило такое же помещение в нижнем этаже?

Патер пожал плечами.

— На этот вопрос пока что трудно ответить с уверенностью. При наших отрывочных знаниях нельзя объяснить назначение круглой глиняной рамы из нижнего слоя и относящегося к нему же водостока. Скорее всего здесь находилась какая-нибудь мастерская. Может быть, для подготовки кожи для рукописей!.

— Едва ли. До обработки кожа имеет очень неприятный запах, патер! Кроме того, ее надо размягчить и отбить молотком. Обе эти процедуры мешали бы той работе, которая, вероятно, выполнялась на втором этаже.

— Non liquet[92]Неясно (лат.).
, мой дорогой. Будем радоваться тому, что нашли решение вопроса в принципе, а частности отложим на будущее или вовсе откажемся от попыток понять их. Мы вынуждены, нравится это нам или нет, довольствоваться обрывками как при расшифровке рукописей, так и при исследовании этого своеобразного дома.

Еще не были выявлены очертания построек, замыкавших центральный двор с юга, и, как ни странно, археологи не могли отыскать мощную наружную стену, о существовании которой они догадывались. Большой интерес представлял маленький дворик с несколькими большими цистернами, в одной из которых лежал неповрежденный кувшин. На нем крупными красными буквами было выведено по-еврейски имя владельца — Иоханан Младший.

Не был раскопан и юго-восточный комплекс, который, судя по остаткам стен, представлял собой независимую группу построек, расположенную между восточной стеной большого двора и уже раскопанной восточной стеной всего сооружения. (К ужасу и замешательству археологов, она оказалась не самой крайней восточной стеной застроенной части террасы. Выяснилось, что существовала стена, которая начиналась у кладовых, а впоследствии круто сворачивала на юго-восток. Ее еще предстояло раскопать!)

Когда с участка, где был расположен юго-восточный комплекс, убрали довольно большой слой мусора, неожиданно показалась узкая, тщательно вырубленная в скале ступенька. Может быть, она ведет в погреб? А в погребе сосуды со свитками? Кирки и заступы задвигались быстрее, выбрасывая камни и землю наверх. Еще ступенька. И еще одна, а за ней сразу несколько. Наконец, на свет появилось небольшое квадратное помещение с хорошо оштукатуренными стенами не более двух метров в длину. Сбоку от лестницы виднелось некое подобие скамьи, от которой сохранились лишь скудные остатки. Может быть, как это иногда случается, инструменты землекопов действовали слишком энергично… Ни кувшинов, ни монет и вообще ничего. Гладкий пол и гладкие стены. Что же это такое? Патер де Во не знал.

— Занесите, пожалуйста, в план, — разочарованно сказал он патеру дю Бюи, — очевидно, под номером 50. Пошли дальше, друзья. Это ведь только частица комплекса. Посмотрим, что нам тут еще попадется.

В удушающей жаре глухо стучали лопаты. Ослам, возившим воду издалека, в этот день пришлось потрудиться вдвойне. Стоявший на очереди номер 48 несколько дней подряд сопротивлялся изо всех сил, но затем сдался в неравном бою, благодаря чему были одновременно найдены: в юго-восточном углу комплекса бассейн, выложенный камнем (позже к нему присоединили еще три), а в юго-западном — опять ступенька длиной около трех метров. Еще один погреб? Возможно. Дальше, дальше!! Когда отрыли четырнадцать ступеней, обнаружили еще одно хорошо сохранившееся оштукатуренное помещение, размерами во много раз превосходившее первое. В нем также не было ни черепков, ни монет, ни иных находок, но не было и каменных остатков, напоминавших скамью.

— Мы идиоты! — воскликнул патер де Во. Он вышиб средним пальцем сигарету из пачки и закурил ее, сильно затягиваясь. — Мы ищем рукописи и из-за этого забыли о самых простых вещах. Вы помните раскопки в Вифании? Вода, господа, вода в пустыне! Цистерны! Это большая цистерна, цистерна рядом с ней использовалась для стирки!

— А маленькое помещение, патер, то, что со скамьей? Тоже цистерна?

— Именно скамья и дает нам ключ к разгадке. По всей вероятности, там была баня.

Так вопрос был успешно и логично разрешен. Через все четырнадцать ступенек, спускавшихся к цистерне, проходила возникшая при землетрясении трещина, замеченная археологами уже в северо-восточном комплексе. Следовательно, если считать по прямой, длина этой трещины должна была составлять двадцать восемь метров. По-видимому, землетрясение было сильным.

В этой части здания находились еще прачечная, какая-то мастерская, где лежали железные инструменты неизвестного назначения, а севернее, за каменной стеной, уборная. Здесь тоже нашли мощный слой пепла, дававший основания предполагать, что уборная была крыта камышом.

Все отрытые постройки были простые, грубые, без каких-либо украшений. Тем более странное впечатление производили тщательно отполированные каменные колонны, не сохранившиеся в своем первоначальном виде, а встроенные во II периоде в примитивные, наспех поставленные простенки. Очевидно, некогда колонны составляли часть портика или колонного зала, хотя об этом можно было только догадываться. Но не могли же колонны быть привезены из другого места! Оставалось лишь предположить, что в I период существовало более красивое здание, возможно, около бассейнов, — которое впоследствии стало жертвой перестроек или даже землетрясения.

Итак, было установлено, что уже в I период Хирбет-Кумран являлся крупным центром большой общины.

Это доказывала мощная, хорошо оборудованная система водоснабжения и большие размеры построек. I период закончился пожаром, который, может быть, находился в связи с неоднократно наблюдавшимися трещинами — последствиями землетрясения. После землетрясения здание было отремонтировано и снова использовалось во II периоде (слои id. Все или почти все помещения II периода служили, по-видимому, для тех же целей, что и в I. Отсюда можно сделать вывод, что в оба периода обитатели Кумрана вели аналогичный образ жизни. Колонны не были восстановлены, очевидно, потому, что к тому времени община обеднела. Зато она приняла меры, чтобы надежнее отгородиться от внешнего мира. На это указывали сооружения в северной части террасы.

II период также закончился пожаром, который по своим размерам значительно превосходил бедствие, случившееся во время землетрясения или непосредственно после него. За исключением башни, почти все постройки были разрушены так сильно, что слой мусора достиг высоты от 1,1 до 1,5 метра. В нем было найдено множество железных наконечников стрел, поэтому можно предположить насильственную гибель общины в результате военных действий.

Развалины (а теперь это действительно были развалины) снова были использованы и пережили свой III период. В это время водоснабжение пришло в упадок, наверное потому, что число жителей значительно уменьшилось. Жилищем служила почти исключительно башня, перестроенная для этой цели. Этим, очевидно, кратким III периодом и закончилась, по-видимому, история Кумрана.

Вот и все, что дало исследование архитектурных особенностей Хирбет-Кумрана. Может быть, находки керамики, монет, различных мелочей расскажут больше? Ведь одна из палаток была завалена подобными предметами, а нумерация находок перевалила за девятьсот!

В один из первых дней раскопок у одного из таампре схватило живот. Стыдливый, как все дети пустыни, бедуин отошел на тридцать метров к северу от башни, где он работал, к самому краю пропасти, начинавшейся за террасой. Закончив свои дела, он взял плоский камень, чтобы убрать за собой, копнул землю и наткнулся на черепок. «Олла, это, наверно, древность! — сказал он себе. — Нет ли здесь еще чего-нибудь?» — и принялся копать неподатливую землю. Вскоре его лопата действительно наткнулась на черепки, беспорядочно сваленные в кучу. Обрадованный араб бросился бежать к товарищам и ученым, во все горло крича о счастливой находке.

Это был необыкновенно интересный случай. Находка, конечно, была случайной, но черепки, разумеется, не случайно попали на это место, расположенное так далеко от поселения. Не долго думая, де Во приказал произвести пробные раскопки, в результате которых образовался ров длиной десять и шириной четыре метра. Лишь на глубине двух метров показался основной грунт. Нигде не было ни малейших признаков какого-либо строения. В лагерь принесли целую кучу черепков; их пронумеровали, занесли в каталоги, разложили по категориям. Кроме того, было найдено еще тридцать монет. Даже самый острый глаз не мог различить на месте находки никаких слоев. Оставалось предположить, что это была свалка, куда мусор был сброшен за один раз и довольно поспешно. Напрашивалась мысль о расчистке строительной площадки перед тем, как началось восстановление здания после первого разрушения. Это предположение подтверждалось тем, что черепки соответствовали глиняным сосудам, в большом количестве найденным внутри комплекса, там, где I слой остался неповрежденным.

В общих находках, естественно, наиболее полно была представлена керамика II периода, так как ею еще пользовались, когда здание было навсегда разрушено.

Последние обитатели Хирбет-Кумрана, т. е. люди, населявшие его в III период, оставили после себя очень немного: типично римский светильник, две крышки от кухонных горшков, несколько кувшинов для воды, круглый сосуд из серой глины — обычную домашнюю утварь второй половины I в. н. э. Малочисленность находок этого периода еще раз доказывает, что в то время в Кумране было сравнительно мало жителей. В том же верхнем слое нашли несколько неповрежденных сосудов и остатки сосудов арабского средневековья.

Таким образом, керамика подтвердила то, что уже рассказала архитектура: I слой относился к эллинской эпохе, II — к началу римской, III был несколько более позднего происхождения. Кроме того, сопоставление керамических остатков Хирбет-Кумрана II, а порой и I слоя с черепками и сосудами, найденными в пещерах, выявило их ошеломляющее сходство. Цилиндрические сосуды, казавшиеся сначала столь редкими и неповторимыми, стали теперь почти повседневной находкой. Это давало основание предположить, что пещеры и постройки были заселены одновременно одними и теми же людьми.

Почти повсеместно в здании были обнаружены монеты — вместе с найденными первой экспедицией это составило около двухсот пятидесяти штук. К сожалению, большинство монет так сильно окислилось, что тайну их происхождения позволила открыть только длительная химическая обработка, но и после нее чуть ли не третья часть монет осталась нерасшифрованной.

Всякий посвященный в науку о древностях знает, что монеты, как и черепки, являются той вехой, которая помогает установить возраст находок. Это относится не столько к золотым и серебряным монетам — вследствие ценности металла они во всех странах античности очень долго оставались в обращении, — сколько к недолговечным бронзовым.

Наиболее древними из находок были три серебряные монеты времени Антиоха III чеканки 136, 130 и 129 гг. до н. э. Затем следовала целая серия бронзовых монет эпохи Хасмонеев: четырнадцать — периода Иоанна Гиркана (135–104), тридцать восемь — Александра Янная (103–76), пятнадцать — других Хасмонеев и две — Антигона Маттатия. С 37 по 4 г. до н. э. царствовал Ирод Великий, но тридцать три года его царствования были представлены одной единственной монетой. Только начиная с Ирода Архелая (4 г. до н. э. — 6 г. н. э.) количество монет снова увеличилось: было найдено шесть монет этого времени. Затем монеты шли в строгой хронологической последовательности: три — прокураторов периода правления Августа, семь — Тиберия, двадцать три — Агриппы Первого (37–44), пять — прокураторов периода Клавдия, пятнадцать — Нерона. Со времени первого иудейского восстания, точнее, его второго года (68 г. н. э.), сохранилось одиннадцать монет. Далее следовали разрозненные находки, и, примечательно, второе иудейское восстание снова было богато представлено тринадцатью монетами. Около самой поверхности земли были обнаружены три византийские и две арабские монеты.

Архитектура, керамика, монеты позволяли теперь воссоздать до некоторой степени достоверную историю здания. В последний день экспедиции патер де Во обратился к своим коллегам:

— Пока ясно одно: строение — я назвал бы его обителью, — а также кладбище принадлежали общине, члены которой жили в окрестных пещерах или рядом с ними. Здесь находился центр общины, здесь происходили собрания кумранитов, здесь покоились их мертвые… Здание, вероятно, было построено уже в правление Иоанна Гиркана, т. е. после 135 г. до н. э. Первый период закончился сильным землетрясением. Толчок по вертикали разрушил лестницу большой цистерны в юго-восточной части ансамбля, она дала трещину и одна ее половина осела на целых полметра. По-видимому, во время землетрясения в здании жили люди, иначе не мог бы возникнуть пожар. Должно быть, топились очаги или горели светильники и от них загорелись крыши из камыша и пальмовых листьев. К счастью, эти выводы, подсказанные нам археологией — архитектурой зданий, керамикой, монетами, — полностью совпадают с данными истории. В «Иудейской войне» (кн. I) Иосиф Флавий сообщает, что в седьмой год царствования Ирода Великого, т. е. в 31 г. до н. э. по нашему летосчислению, в том самом году, когда произошла историческая битва при Акциуме, в Палестине случилось страшное землетрясение, уничтожившее несчетное множество скота и тридцать тысяч человек. Когда землетрясение закончилось, Ирод, который в это время воевал с набатеями, собрал своих павших духом воинов и сказал им: «Не поддавайтесь только влиянию безжизненной природы и не смотрите на землетрясение, как на предвестник дальнейших бедствий! То, что происходит в стихиях, совершается по законам природы, и, кроме присущего им вреда, они ничего не приносят человеку… Но сами эти бедствия имеют свои собственные ужасы своим пределом…» [93]Иосиф Флавий, Иудейская война , перевод Я. Л. Чертка, СПб., 1900, стр. 85.
.

Тридцать первый год до н. э., господа, служит для нас точкой опоры, и надо радоваться, что она у нас есть. Землетрясение делает понятным, почему среди найденных нами монет длительный период царствования Ирода Великого представлен всего лишь одной монетой[94]Монет Ирода Великого найдено 10, но соотношение существенно не меняется.
. После землетрясения здание было надолго, очевидно лет на тридцать, покинуто. Нумизматика свидетельствует о том, что только при Ироде Архелае оно снова было приведено в порядок и заселено. Засыпанные комнаты очистили, а мусор сбросили в яму, которую мы недавно обнаружили. (Именно здесь мы нашли монету периода Ирода Великого. Ее мог потерять один из рабочих). Наверно, такие свалки имелись и в других местах, и, может быть, мы еще откопаем какую-нибудь из них.

Таким образом, II период начинается на рубеже нашей эры, около забытого нулевого года (по иронии судьбы у нас есть I год до н. э. и I год н. э., а про нулевой год историки, по всей вероятности никуда не годные математики, забыли!)

Последние монеты II периода относятся ко второму году первого иудейского восстания, т. е. к 68 г. н. э. Среди археологических находок, относящихся к этому времени, — разрушенные стены, слой пепла, наконечники стрел. Все это, несомненно, свидетельствует о том, что здесь происходили военные действия, а это, естественно, подсказывает предположение, что победоносные римские легионы уничтожили поселение и его обитателей. Точные даты нам снова дает Иосиф Флавий, а Плиний дополняет его: после операции 67 г. десятый легион был расквартирован в Кесарии. В июне 68 г. Веспасиан проследовал по долине Иордана в Иерихон, оставил там гарнизон и направился к Мертвому морю. В 69 г. Тит перебросил десятый легион из Иерихона к Иерусалиму для участия в осаде. Таким образом, почти бесспорно, что Кумран был захвачен и разрушен десятым легионом в июне 68 г., незадолго до похода Веспасиана или во время него. Затем солдаты (или по крайней мере часть из них) заняли развалины и основались в башне. Они-то и обронили монеты из Кесарии, Доры и Ашкалона, найденные нами при раскопках. (Как хорошо, что в древности, когда не пользовались кошельками, люди теряли намного больше денег, чем мы теперь!) Легионеры некоторое время оставались в Кумране, об этом свидетельствуют монеты Тита со знаком побежденной Иудеи. Мы каждый день убеждаемся в том, что из Хирбет-Кумрана просматривается вся северная часть Мертвого моря от устья Иордана до Рас-Фешхи. Этого было достаточно, чтобы римляне устроили здесь сторожевой пост. Их могло побудить и то, что к югу от Кумрана находилась Масада — очаг сопротивления евреев, который, по сведениям Иосифа Флавия, еврейские инсургенты удерживали до 73 г.

Трудно сказать, сколько времени оставался здесь римский гарнизон. Если считать монету периода царствования Агриппы II, найденную вне здания, нумизматические находки достигают 86 г. Во всяком случае гарнизон располагался в Кумране не позднее конца I в.

Еще раз, правда очень ненадолго, Кумран как центр сопротивления выходит на историческую арену во время второго иудейского восстания. Из сравнительно большого числа находок, относящихся к этому периоду, — из тринадцати монет — десять, в том числе пять серебряных, были обнаружены спрятанными в щели пола в нижнем этаже башни, поэтому не следует делать поспешных выводов. Впоследствии, но не позднее 135 г., развалины были окончательно покинуты.

— Прекрасно, патер, — сказал Хардинг. — Я нахожу ваши выводы весьма убедительными. Лишь одно мне непонятно: почему после окончания I периода секта покинула это место на столь продолжительное время? Не можете ли вы объяснить мне это?

— Если бы мог, я бы уже это сделал, а не ограничился констатацией факта. По-моему, землетрясение может заставить переселиться только людей, которые живут в прочных домах, а не ютятся в палатках, пещерах или хижинах. Община же почти на тридцать лет покинула свое селение… Оно ей было не нужно. Почему — об этом археология умалчивает. Может быть, нам дадут ответ бесчисленные, еще не расшифрованные фрагменты. Подождем. Возможно, Дамаск, фигурирующий в «Дамасском документе», несколько экземпляров которого, по словам аббата Милика, найдены в 4-й пещере, это вовсе не символическое название, как мы предполагали до сих пор… Может быть, община и в самом деле обрела новую родину в Дамаске. Но, пожалуйста, не спрашивайте меня, почему община затем покинула Дамаск и снова вернулась в Кумран. Этого я тоже не знаю. Археологи высказали свое мнение. Теперь слово за палеографами и интерпретаторами.

Третья археологическая кампания продолжалась с 13 февраля по 14 апреля 1954 г. В ее задачи входило расчистить главное здание и исследовать территорию к югу от него. Северо-восточный комплекс, не принесший до сих пор ничего интересного, после окончательной расчистки тоже ничего не дал. Остатки очагов в некоторых помещениях и снаружи во дворе давали основание предположить, что здесь находились склады и кухни. Об этом также свидетельствовала небольшая комната с торчащим из земли остатком глиняной трубы, которая вела в подземную мусорную яму. В разных местах археологи подобрали наконечники стрел, и перед ними, как из тумана, начала проступать картина гибели дома: вражеские стрелы влетают в дом; одни из них несут людям смерть, другие обращают на своем пути все в пламя. Так в огне пожара здание погибло вместе со всеми своими обитателями.

На этот раз археологам посчастливилось: они нашли цистерну, разделенную в начале II периода на две части. Она имела в длину 16,1, в ширину 3,8, в глубину 4,5 метра, и, следовательно, вмещала более 275 кубических метров, или двести семьдесят пять тысяч литров, воды! От северо-восточного угла цистерны вдоль ее узкой стороны на юг вел водопровод, делившийся на два рукава. Один тянулся на юг, второй поворачивал на юго-восток. К востоку от разветвления на не застроенном участке, также пересеченном трещиной от землетрясения, в слое пепла археологи обнаружили множество обломков керамики более древнего происхождения, чем все предыдущие находки: они восходили к периоду позднего израильского царства, точнее, к VIII и VII вв. до н. э.

Археологи устремились по новому следу. Там, где заканчивался слой пепла, простиравшийся в длину на восемь метров, они нашли небольшой остракон с несколькими стершимися древнееврейскими буквами. Такие же древние черепки были найдены у фундамента южной стены новой цистерны и даже под ней. Присмотревшись, археологи заметили, что некоторые нижние участки восточной и южной стен цистерны возведены еще в эпоху израильского царства VIII и VII вв. до н. э. Таким образом стало ясно, что Кумран был заселен задолго до I периода. Судя по характеру находок и их количеству, здесь располагалось довольно крупное поселение. Археологов так и подмывало раскрыть Библию и во второй Книге Хроник, главе 26, прочесть, как царь Уззия (779–739 гг. до н. э.) возвел в пустыне башни и иссек много водоемов.

Библейское слово «мигдалим» Лютер, вслед за Вульгатой (где оно передано словом turres) переводит Türme, то есть «башни». Но, может быть, «мигдалим» были не башнями, а крепостями? Вспомнили о немецком профессоре Мартине Ноте, который в 1938 г. в комментарии к Иисусу Навину высказал предположение, что описанные Дальманом развалины Хирбет-Кумрана можно отождествить с «Ир Хаммелах» (Соляным городом), упоминаемым в книге Иисуса Навина 15,62 вместе с тремя другими селениями, местонахождение которых до сего времени не установлено.

Неизвестно, в каком году селение Ир Хаммелах или Мигдал (башня) царя Уззии прекратило свое существование. Во всяком случае, не позднее VI в. до н. э., когда был завоеван Иерусалим. Четыре века спустя благочестивые иудеи, удалившиеся в пустыню, нашли там развалины древних стен и использовали их для своих целей.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что период, названный учеными первым, распадается на 1-а и 1–6. Сначала ессеи довольствовались скромным строением — оно соответствовало периоду 1-а. Впоследствии его заменили более обширным комплексом, который остался самым крупным в истории Кумрана. После землетрясения, во II периоде, он не расширялся, а был подвергнут лишь незначительной перестройке.

Затем археологи раскопали еще одну цистерну и назвали ее большой восточной цистерной; в длину она имела пятнадцать, в ширину — четыре, в глубину — пять метров. К западу от нее находилось несколько бассейнов, соединенных каналами с ней и двойной цистерной. И это еще не все!

К северу от вновь открытой цистерны, между стенами, экспедиции удалось раскопать сравнительно хорошо сохранившуюся гончарную мастерскую с двумя печами для обжига диаметром почти три с половиной и два метра. Обе были установлены в яме, куда вели четыре ступени.

Ученые и рабочие с удовлетворением разглядывали дело рук своих, радуясь тому, что на карте Хирбет-Кумрана одним белым пятном стало меньше. Но тут Хасан Авад, бригадир группы Хардинга, стремительно поднял руку, как делают ученики, когда просят на уроке слова.

— Ну, в чем дело? — приветливо спросил де Во.

— Никак в толк не возьму, почему у одной печи тяга на север, а у другой на юг?

Патер почесал бороду, а остальные ученые поспешили проверить наблюдение рабочего. Как из рога изобилия, посыпались догадки. Может быть, одна из печей относится к I периоду — «а» или «б», а другая ко II? Но по виду печей даже теперь было ясно, что их строили в одно и то же время.

— Ты глупец, — просто сказал один из таамире Хасану Аваду. — В древних камнях ты, может, разбираешься и хорошо, но погоду у Бахр Лута мы знаем лучше тебя. Люди, построившие эти печи, тоже хорошо знали здешний климат. Сильный ветер у нас здесь дует либо с севера, либо с юга. Так как у одной печи тяга на север, а у другой на юг, одна из них всегда может работать. Если бы у обеих печей тяга была в одну сторону, они бы подолгу бездействовали.

Все разъяснилось, и удовлетворенные слушатели начали раскопки еще не исследованного угла наискось от печей и большой восточной цистерны. Результаты их работы — два бассейна и яма — вызвали восхищение у специалиста по керамике. Теперь он не сомневался, что здесь находилась гончарная мастерская. Один бассейн служил для размачивания глины, второй — для ее выдержки, а в яме, разумеется, лежали гончарные круги. Из находившейся рядом малой цистерны к плоскому, тщательно оштукатуренному бассейну для размачивания глины вел рукав большого водопровода. На земле и сейчас, как в момент гибели селения, лежал слой чистой глины, как бы ожидая горшечника. Очищенная глина поступала для выдержки в маленький бассейн (размерами несколько больше одного метра на два), рядом с которым находилась яма для замеса глины, а напротив нее — круглая, выложенная камнем яма с гончарным кругом. На краю ямы сидел горшечник и вращал ногами колесо; точно так же, по словам патера де Во, и сейчас работают арабские горшечники в Хеброне.

Началась насыщенная событиями неделя. К находившейся к югу от двойной цистерны стене, фундамент которой несомненно относился к эпохе израильских царей, с обеих сторон примыкали стены уже знакомой кумранской кладки, сложенные из более мелких камней, а их замыкала через несколько метров стена тоже кумранской кладки, шедшая параллельно древнеизраильской. Глазам археологов предстало длинное узкое помещение с пристройкой на юго-западе, окруженное низкими остатками стен с тремя дверьми. Одна из них, пробитая, вероятно, во II периоде, напоминала скорее дыру и вела на не застроенную южную часть горной террасы. Помещение было связано с двойной цистерной на севере и большой цистерной в юго-восточном углу. В ширину оно имело четыре с половиной метра, в длину — двадцать два. Следовательно, это был большой зал, площадью девяносто девять квадратных метров.

Пол зала был покрыт хорошо отшлифованным слоем штукатурного гипса и имел незаметный для невооруженного глаза наклон к юго-востоку, так что вода, поступавшая из цистерны через трубу, что заканчивалась у северной входной двери, стекала в отверстие, проделанное в юго-восточной стене, или легко могла быть сметена туда. Следовательно, чистоте этого зала строители, видимо, придавали особое значение. Вдоль зала торчали остатки кирпичных колонн и один пилястр (II периода), а в восточном его конце находилось небольшое возвышение (тоже II периода). Второе возвышение круглой формы (I периода), расположенное напротив северо-западного входа, было видно с любой точки зала.

Удивительный зал! Для каких целей служил он когда-то? Так как он являлся самым большим помещением в кумранских постройках, напрашивалось предположение, что это был зал для собраний, в котором одновременно помещались все жители поселения.

Но для каких собраний? На этот счет высказывались самые различные гипотезы. Наконец, патера де Во осенила догадка. Он потребовал компас и лист бумаги. Патер что-то чертил, сопоставлял, измерял циркулем, и, по-видимому, его расчеты подтвердились, так как он широко улыбнулся. Затем, все еще не говоря ни слова, де Во побежал в палатку и принес Вульгату.

— Вот оно, господа, — воскликнул он. — Даниил, глава шестая: «Даниил же, узнав, что подписан такой указ, пошел в дом свой; окна же в комнате его были открыты против Иерусалима, и он три раза в день преклонял колени, и молился своему богу, и славословил его…» .

Это стих из Книги Даниила, которая, как мы знаем, была составлена не в VI, а во II в. до н. э., то есть в то самое время, когда был построен и заселен Кумран. Этот стих дает нам в руки сразу несколько ключей. Во-первых, Даниил трижды в день молился в coenaculo suo (в своей трапезной), то ли потому что он молился до еды или после нее, то ли потому что это самая большая и наиболее подходящая комната в его доме. Во-вторых: он молился не при каких-то особых обстоятельствах, а постоянно, как говорится в конце десятого стиха[99]См. предыдущее примечание.
: sicut et ante facere consueverat (как это делал он и прежде того). В-третьих, он молится лицом к Иерусалиму. Вывод: мы находимся в трапезной общины, так как она абсолютно точно направлена к Иерусалиму и тем самым к храму, вершине и центру благочестия. Вы не согласны?

Один молодой человек решительно покачал головой.

— Даниил молился fenestris apertis (при открытых окнах), ваше преподобие. А что же, кумранская община молилась лицом к стене?

— Придерживайтесь буквально текста Даниила, дорогой друг, ведь там говорится не о двери — ее следов и в самом деле не видно на этой стене, а об окнах. Перед нами остатки стен всего лишь в несколько десятков сантиметров, вполне вероятно, что выше находилось окно. Впрочем, я полагаю, что дело не столько в окне, сколько в направлении, а оно совпадает.

Колонны поставлены позднее, после разрушений, произошедших во время землетрясения. Вероятно, их поставили, чтобы укрепить свод. Возвышение в восточной части зала тоже более позднего происхождения, но зачем оно было построено, я не в состоянии объяснить. Зато круглое возвышение одного возраста с залом, причем рядом с ним позднее не поставили ни одной колонны, хотя места здесь более чем достаточно и к тому же это было бы более симметрично. Вероятно, на возвышении восседал глава общины, чтобы его видели и слышали отовсюду. Теперь нам уже многое известно о религиозной жизни обитателей Кумрана. Мы знаем, что главе общины принадлежала ведущая роль, что ее трапезы, если не все, то по крайней мере некоторые, носили ритуальный характер, подобно Тайной вечери Христа с его учениками. Словом, еще раз повторяю: мы находимся в трапезной кумранской общины.

В последующие дни предположение патера де Во подтвердилось многочисленными находками. В юго-западном углу зала удалось обнаружить в большом количестве разбитую посуду: кувшины, кружки, чашки, тарелки. Все они были одного типа. Кроме того, в мусоре и гальке сохранилось столько остатков дерева, что из них нетрудно было составить полки и скамьи, на которых до катастрофы 68 г. н. э. стояла эта посуда.

Затем через юго-западную дверь археологи проникли в пристройку, в которой также нашли несущие колонны II периода и датируемую тем же периодом перегородку.

Перегородка, поставленная после землетрясения, отделяла часть помещения, где на радость археологам под обвалившимся потолком находился огромный склад посуды — чашки, тарелки, кубки, миски, бутыли, кувшины, всего тысяча восемьдесят экземпляров.

— Это посудная общины, — обрадованно воскликнул один из студентов.

— Ну, нет, — возразил другой, — этого не может быть. Здесь совершенно не представлены многие уже известные нам формы, например, большие кувшины, которые мы назвали сосудами для свитков, затем крышки, кухонные горшки, светильники.

— Может быть, это склад гончарной мастерской?

— Но его скорее всего устроили бы рядом с мастерской. В древности люди не хуже нас понимали, что удобно, а что нет. Не так ли, господин патер?

— Разумеется. Назначение этой комнаты яснее ясного. Склад связан с соседним помещением, значит, это посудная при трапезной, и то, что мы нашли, представляет собой полный столовый сервиз; кувшины и бутыли для хранения воды, кубки для питья, тарелки и миски для еды, которую разливали рядом в трапезной. Она же одновременно служила и залом для собраний. Это двойное назначение зала соответствует и ритуальному характеру трапез, вернее говоря, некоторых трапез общины.

Священный характер трапез объяснял и странные находки, не раз приводившие археологов в отчаяние. В углах большого центрального двора и между зданиями, большей частью поблизости от поверхности земли, то и дело попадались кувшины и горшки, до краев наполненные аккуратно очищенными костями животных. Уже было обнаружено пятьдесят четыре таких сосуда, а при более тщательном обследовании всей террасы их, вероятно, нашлось бы значительно больше. Годом позднее, в 1955 г., английский профессор Цойнер исследовал содержимое тридцати девяти таких сосудов с костями. Цойнер определил, что ни один из них не содержит целого скелета какого-нибудь одного животного, что, следовательно, кости складывали в горшок разъединенными, когда с них уже было удалено все мясо, что одни кости были выварены, а другие выжарены. Кости принадлежали пяти баранам, пяти козам, двадцати одному барану или козе, пятнадцати ягнятам или козлятам, шести телятам, четырем быкам и какому-то одному крупному животному, скорее всего корове. Большую часть сосудов следовало отнести к I периоду, так как они находились под слоем, образовавшимся в то время, когда поселение было необитаемо, но обычай погребения костей продолжал существовать и во II периоде.

Теперь было нетрудно найти объяснение этим странным находкам. Очевидно, остатки священных трапез — кости съеденных животных — не разрешалось выбрасывать в обычную мусорную яму. Правда, нигде не удалось найти упоминаний о захоронении костей животных или остатков пищи, но ведь и «литература» общины, как привыкли ее называть, полностью еще не найдена и не расшифрована, и то, чего не знают сегодня, может стать известным завтра.

 

Глава V

Четвертая экспедиция длилась со 2 февраля по 6 апреля 1955 г. Вначале на участке между трапезной и ее подсобным помещением, с одной стороны, и западной наружной стеной, с другой, удалось раскопать большую цистерну, а к западу от нее — очень длинное и узкое строение (девятнадцать метров на три с половиной) с одиннадцатью нишами во внутренней стене. Патер де Во предположил, что они служили стойлами для вьючных животных, но его мнение не было подтверждено археологическими данными.

Теперь на очереди стоял участок к северу от хлева, имевший форму неправильного четырехугольника протяженностью 38 метров с востока на запад и 60 — с севера на юг. Окружавшая его стена брала начало у северо-западного угла башни, длинной дугой спускалась к северному крутому обрыву террасы, здесь круто сворачивала сначала на юго-запад, а затем на юг и тянулась до самого хлева. Ее изгибы точно соответствовали особенностям грунта и строений.

Рядом с башней находился главный вход, который вел в просторный внутренний двор; с севера к нему примыкал другой, тоже очень большой двор, а с юга — строение, через которое надо было пройти, чтобы попасть во двор. У главного входа заканчивалась слабо различимая древняя дорога, ведшая из южной части террасы.

Второй вход, поменьше, был пробит в северо-западном изгибе внешней стены. Недалеко от него был расположен прекрасный бассейн со ступенчатыми стенками. Можно предположить, что этим входом пользовались главным образом те члены общины, которые жили в пещерах и должны были совершать омовение, перед тем как войти в обитель. Кроме того, это был вход для посетителей, являвшихся с запада, возможно из Вифлеема и Иерусалима, так как и здесь прослеживались извилины древней дороги, ведшей на запад.

После того как весь участок к северу от хлева был обследован снаружи, начались раскопки его внутренней части, и здесь одна неожиданность следовала за другой.

Первой явилась удивительная находка в западном крыле пристройки, в длинном узком помещении, отделенном от северо-западных ворот только двумя дворами. Под верхним полом этого помещения, несомненно относившегося ко II периоду, рабочий-бедуин нашел широкогорлый сосуд без ручек невиданной до того времени формы. Отверстие сосуда закрывала пробка, сделанная, очевидно, из пальмовых волокон. Это позволяло надеяться, что содержимое сосуда хорошо сохранилось.

Невдалеке от первого сосуда нашли второй, такой же формы и с такой же пробкой, а затем и третий, явно кумранского происхождения. Это был маленький сосуд с очень узким горлом, возможно, предназначавшийся для масла. Сосуд не имел пробки, но сбоку у него было отверстие, также заткнутое пальмовыми волокнами.

Когда сосуды, соблюдая все необходимые предосторожности, открыли, из каждого полился ручеек почерневших серебряных монет. В первом сосуде находилось 223 монеты, во втором — 185, в третьем — 150 — подлинное сокровище, состоявшее из тетрадрахм города Тира. Тетрадрахма весила 17,76 грамма чистого серебра, и во времена Иосифа Флавия галилейский крестьянин отдавал за нее 80 секстарий (т. е. почти 44 литра) масла.

Выдающийся знаток тирской нумизматики профессор Зейриг, год спустя посетивший Иерусалим, пришел в восхищение от этой находки. Здесь были представлены экземпляры, каких не было ни в одной коллекции, ни в одном каталоге. Самые древние монеты относились ко времени правления последних Селевкидов, большинство же было чеканки города Тира. Самая поздняя монета датировалась 118 г. от основания Тира, что соответствовало 9–8 г. до н. э. По мнению Зейрига, эта монета имела особую ценность, так как благодаря ей можно было судить о возрасте всего клада. Именно в этом году Тир прекратил чеканку денег и возобновил ее только в 126 г. своего летосчисления, т. е. в 1 г. дон. э.1 г. н. э. Раз в сосудах находились только монеты старого выпуска, значит они скорее всего были спрятаны до приостановки чеканки, следовательно, между 9 г. до н. э. и 1 г. н. э.

— Давайте подумаем, каким же образом этот клад попал в Кумран, — предложил патер де Во своим студентам. — В 9 г. до н. э. Кумран еще был необитаем со времени большого землетрясения. Новый период заселения начался при Ироде Архелае, а он вступил на престол в 4 г. до н. э. Таким образом, клад был спрятан или в конце трех десятилетий запустения, или в самом начале периода нового заселения.

Патер де Во, улыбаясь, смотрел на своих задумавшихся слушателей.

— Каждый ессей в отдельности не имел денег и не должен был их иметь, — сказал один из студентов, — но у общины они были, об этом говорит множество находок монет внутри поселения. Может быть, возвращаясь в Кумран, община привезла с собой свою казну, а так как ессеям прежде всего пришлось заняться разборкой развалин, оставшихся после землетрясения, то они на время спрятали сосуды с монетами в этом помещении.

— Но почему же, устроившись, ессеи не вынули их обратно? — заметил другой студент. — После того как сосуды были спрятаны, до них явно никто никогда не дотрагивался. По-видимому, они остались незамеченными, когда поверх мусора и старого пола настилали новый.

— Могло случиться, что те, кто знал о тайнике, умерли и унесли тайну в могилу. Могло также случиться, что о тайнике просто забыли, тем более что ессеи с пренебрежением относились к деньгам и не признавали их ценности. Итак, это возможность номер один.

— А вот возможность номер два, — воскликнул другой студент. — Как уже отметил мой друг, ессеям возбранялось иметь деньги. Тот, кто, несмотря на запрет, имел их и утаивал от старших, подвергался строгому наказанию, о чем нам известно из устава общины. Но именно из этого пункта устава следует, что даже среди ессеев попадались паршивые овцы, т. е. люди, которые говорили одно, а делали другое. Вот я и предполагаю, что среди ессеев был человек, не желавший расстаться со своими деньгами и спрятавший их внутри обители.

— Назовем только что сказанное возможностью два-а, — рассудительно сказал третий, — и добавим сюда два варианта. Два-б: клад принадлежал недобросовестному управляющему имуществом общины.

— Нет, — прервал де Во. — Это исключается. Ессеи были очень тонкими психологами и знали людей, занимавших у них высшие должности, к которым, конечно, относилась и должность управляющего имуществом. Ведь прежде чем член общины достигал этого положения, он должен был подвергнуться длительным и трудным испытаниям. Следовательно, это не подходит. Изложите лучше вариант два-в.

— Охотно, тем более что он мне самому больше по душе. Как известно, в уставе говорится о многолетнем испытательном сроке, новициате; лишь после него новичка принимали в общину в качестве полноправного члена. Такой порядок и по сей день сохранился в монашеских орденах христианской церкви. Бывает, что во время испытательного срока послушник понимает, что избрал неверный путь, и возвращается обратно в мир. Такие же случаи бывали, очевидно, и в Кумране. Теперь вспомните, пожалуйста, что комната, в которой был спрятан клад, расположена всего лишь в нескольких десятках шагов от северо-западных ворот, что она находится не в главном строении, где сосредоточивалась вся жизнь общины, а поблизости от ворот. Я представляю себе, что мог существовать такой человек, который в Тире или поблизости от него продал все свое имущество, отправился в Кумран и просил принять его в общину, но, не будучи уверен в своем призвании, обеспечил себе отступление тем, что, вопреки правилам, не сдал денег. Заключительную часть этой истории каждый может домыслить по своему вкусу. Либо новиций остался и, став полноправным членом общины, постыдился признаться в том, что нарушил устав. Либо его не приняли, но он не имел возможности извлечь клад, потому что ему как новицию пришлось жить в одной из пещер и он не имел права один входить в обитель. Либо без happy end[101]Счастливый конец (англ.).
: новиций, привыкший к роскоши, не вынес суровой жизни в пустыне и испытаний послушничества и умер в одиночестве в своей пещере.

— В этой гипотезе что-то есть, — сказал патер, — она совсем не так уж фантастична, как может показаться сначала. Нет ли у кого-нибудь других предположений, версии номер три?

— Есть у меня. Однако это обычный плутовской роман. В год смерти Ирода Великого, весной 4 г. до н. э., какой-то мошенник обворовал богатого человека. Со своей добычей вор скрылся в пустыне и там набрёл на развалины Кумрана. Тогда он сложил деньги в два горшка, где раньше были его дорожные припасы, а монеты, которые в них не поместились, — в кувшин, забытый одним из ессеев при бегстве. Горлышко кувшина оказалось слишком узким для монет, и вору пришлось пробить дыру в широкой части сосуда. Закопав все три сосуда и точно запомнив место, вор налегке продолжал свой путь, чтобы вернуться сюда, — когда о краже забудут. О краже и в самом деле забыли, но когда наш разбойник возвратился, там, где была дыра в стене, выросли ворота: община вернулась на старое место, клад остался незамеченным и сверху настелили новый пол. Но вор, не зная этого, даже не переступил порога и ушел ни с чем.

— И эта гипотеза не лишена оснований, — сказал патер де Во, — но, мне кажется, у нее также могут быть два варианта — «а» и «б», причем вариант «б» обходится без вора и кражи. Вспомним, что сообщает Иосиф Флавий в семнадцатой книге «Древностей»: незадолго до смерти Ирод Великий одарил большими суммами денег своих солдат и друзей. В остальном ваша версия остается без изменений: поскольку можно было предвидеть, что после смерти царя возникнет смута, вполне вероятно, что кто-нибудь из осторожных людей спрятал свою часть в развалинах среди пустыни. Итак, версий сколько угодно, но точно мы не знаем ничего. Вот с архитектурой дело обстоит лучше.

И в самом деле: раскопки западного комплекса и территории между ним и центральным зданием не принесли никаких загадок, хотя неожиданностей было много.

Прежде всего, здесь обнаружили три цистерны. Две из них имели обычную для Кумрана, прямоугольную форму, третья же, расположенная между двумя первыми, — круглую. Ее диаметр составлял 5,5, глубина — 6,3 метра. Восточная стена одной из прямоугольных цистерн, так же как и кладка некоторых других стен этого комплекса, а главное, вся круглая цистерна относились к периоду Израильского царства, скорее всего к VIII и VII вв. до н. э. и существовали уже во времена Соляного города.

В период первого поселения ессеев (период 1-а) рядом с круглой цистерной были воздвигнуты две прямоугольные. Во время второго поселения (период 1–6), когда население очень увеличилось и велось большое строительство, была создана новая мощная система водоснабжения. Вода в пустыне — это уже почти чудо, но еще большее чудо представляли собой сложные технические сооружения периода 1–6. Сейчас их очень обстоятельно изучают.

Во время зимних дождей акведук питался водой из Вади-Кумрана. По трубам она поступала сначала в бассейн для омовений, а затем в огромный, но мелкий отстойник. Чтобы сдержать довольно сильное иногда течение, у входа в отстойник были встроены быки. Очищенная вода попадала в канал шириной полметра, который проходил под стеной западного строения и вел сначала в малый закрытый бассейн-отстойник, а затем в круглую и в обе прямоугольные цистерны. Отсюда, минуя еще один отстойник, вода по главному каналу поступала в остальные цистерны.

Вся западная часть поселения служила, по-видимому, для хозяйственных надобностей. Здесь находились склады и мастерские, назначение которых часто невозможно определить из-за отсутствия мелких находок. Удалось распознать две мельницы — в одной из них лежал разбитый базальтовый жернов, — пекарню, кузницу и — предположительно — красильню, несколько силосных ям и рядом с круглой цистерной небольшой склад гончарных изделий; когда при землетрясении обрушилась стена, в нем находилось 197 мисок, блюд, чаш, кувшинов и светильников.

Снова было найдено множество монет. Всего в продолжение третьей, четвертой и пятой экспедиций археологи нашли 415 монет. Почти все они сильно окислились, некоторые слиплись одна с другой. Несмотря на тщательную химическую обработку, более трети монет не выдало тайны своего происхождения.

На этом раскопки в самом Хирбет-Кумране практически закончились. Одна группа археологов перешла на небольшое, только что открытое кладбище, другая принялась изучать окрестности Хирбет-Кумрана. В ее задачи входило исследовать мергелевую террасу, к которой прилепился Хирбет-Кумран, и, по возможности, отыскать на ней пещеры, помимо четвертой и пятой. Ученым удалось найти еще четыре пещеры, которым они дали номера 7–10. Хотя все они были вырыты руками человека, почти ничего нового к находкам они не добавили, так как геологические слои здесь очень подвижны, и пещеры сильно пострадали от естественной коррозии и оползней.

Пещера 7-я находилась на южном склоне террасы, обращенном к Вади-Кумрану. Здесь раскопали остатки керамики периода 1–6, уничтоженной, по-видимому, землетрясением, и кувшин, на котором черной краской дважды было написано по-еврейски имя владельца. На ступенях, ведших ко входу в пещеру, лежало несколько обрывков второй книги Моисея в греческом переводе и апокрифа послания Иеремии (оба на папирусе), а также кусочек кожи, покрытый древнееврейскими буквами, настолько маленький, что его не удалось отождествить.

В расположенной рядом 8-й пещере сохранились осколки светильника I в. н. э., т. е. II периода, три футляра для филактерий, обрывок филактерии и несколько небольших фрагментов рукописи, исписанных микроскопическими знаками.

С этой пещерой соединялась 9-я пещера, где оказался один единственный фрагмент на папирусе с несколькими еврейскими буквами.

Пещера 10-я находилась к западу от поселения, на склоне террасы. В ней уцелело несколько черепков, остатки плетеной циновки и остракон с двумя еврейскими буквами.

Эти раскопки не дали существенных материальных результатов, но тем не менее имели большое значение. Они показали, что кумраниты и сами копали пещеры, что в них лежали рукописи и что рукописи эти, не считая найденных скудных остатков, навсегда утеряны для человечества.

Девятая экспедиция, продолжавшаяся с 18 февраля по 18 марта 1956 г., сначала работала на кладбище. Археологи вскрыли 12 могил. В них, по заключению антрополога, находились останки исключительно мужчин в возрасте от двадцати двух до пятидесяти лет. Все были похоронены одинаково, без гроба, без одежды, без какого-либо инвентаря. Только могила 24-я, несмотря на обычные размеры, представляла собой двойное захоронение: в подбое двумя отдельными кучками лежали неполные скелеты двух мужчин. Один из них достиг двадцатипятилетнего возраста, о втором можно было лишь сказать, что он принадлежал взрослому человеку.

К востоку от террасы на холме находилось еще одно кладбище, служившее продолжением главного. Здесь могилы располагались менее правильно, некоторые из них были ориентированы не с севера на юг, а с востока на запад. Археологи вскрыли шесть таких могил. В двух тонкий коричневый слой указывал на то, что тут когда-то стояли гробы. Скелеты принадлежали женщинам в возрасте около 30 лет. У одной на пальце было надето бронзовое кольцо. 19 пестрых каменных бусин, лежавших около ноги, служили ей когда-то ножным браслетом. Рядом со вторым женским скелетом лежали серьги. В следующих двух могилах также находились кости женщин, в пятой — ребенка 6–7 лет. Возраст и пол человека, которому принадлежал шестой скелет, установить не удалось.

На третьем, еще более отдаленном кладбище, находившемся у подножия мергелевой террасы к югу от вади, археологи вскрыли еще четыре могилы из тридцати, ориентированных в разные стороны и окруженных овалами из мелких камней. В первой была похоронена женщина 30 лет с серьгами в ушах; тридцать пестрых стеклянных бус, лежавших у шейных позвонков, вероятно, составляли когда-то ожерелье. Остальные могилы были детскими.

На этом исследование захоронений закончилось, хотя было вскрыто только 43 могилы из 1200,— слишком мало, чтобы сделать окончательные выводы, тем более, что общее число могил могло оказаться значительно больше 1200. На усеянной камнями земле трудно различить, какие камни скатились с окрестных скал, а какие были положены на могилы, особенно если эти надгробные сооружения невелики. Тем не менее общая картина была ясна и будущие находки вряд ли могли ее изменить.

Ученые получили ответ на вопрос о погребальном инвентаре, остатках одежды и керамике, живо интересующий каждого археолога. Следы гробов были выявлены лишь в пяти могилах, причем почти всегда рядом с разрозненными скелетами. Отсюда можно заключить, что гробы использовались лишь для перевозки тел издалека или при их перемещении. Не менее достоверным представляется и предположение Бардтке, что гробы применялись до тех пор, пока в этой местности еще оставались деревья, то есть пока лес не был редкостью и стоил недорого.

Остатки керамики были найдены только в двух могилах: в одной — черепки кувшина доиродианского периода, которые лежали между кирпичами, закрывавшими подбой, в другой — неповрежденный светильник времен Ирода. Вероятно, обе находки попали в могилы случайно, когда их засыпали землей, и не могут быть отнесены к погребальному инвентарю.

Остатков одежды не было нигде, даже в хорошо сохранившихся могилах. Вспоминался Иов 1,21: «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь».

Ни в одном из мужских погребений не было украшений; они лежали лишь в некоторых женских могилах, которые, как и детские, неизменно находились в стороне от других захоронений.

Что касается возраста погребенных, то, по мнению антропологов, кумраниты не доживали до глубокой старости. Они умирали в основном в возрасте от тридцати до сорока лет. Никто из захороненных не прожил больше пятидесяти лет, а самый младший скончался в шестнадцать. Несколько скелетов принадлежало людям от 20 до 30 лет. По-видимому, условия жизни в пустыне при строжайшем аскетизме и напряженной духовной деятельности заставляли жителей Кумрана очень рано стариться.

Еще кое-что поведали археологам безмолвные могилы. Первое: на кладбищах отсутствовали надгробные надписи. Мертвые Кумрана были безымянны, все земное у них было отнято. Второе: могилы были только одиночные. Значит, после смерти и, наверное, при жизни кумраниты не принадлежали семье; освобожденные от всех человеческих уз, они принадлежали только общине. Третье: несмотря на недостаток места на террасе, у каждого была своя могила. Каждый оставался тем, кем был в ожидании дня воскрешения из мертвых. Как сказано в книге пророка Даниила, в главе 12-й: «…и многие из спящих во прахе земли пробудятся». Четвертое: горы изобиловали пещерами и не представляло труда найти уединенное место для погребения, следовательно, захоронение умерших поблизости от Кумрана не вызывалось необходимостью. Но умершие входили в ту же общину, что и живые, которым рано или поздно предстояло умереть. Со всех сторон общину окружали ее усопшие, и мертвые вместе с живыми ждали близкого конца света. Пятое: у общины было достаточно денег, многие из ее членов до вступления в общину были богаты[102]Это утверждение автора не находит документального подтверждения в рукописном наследии общины.
, значит, она могла устраивать красивые, богатые захоронения. Но могилы, вырытые прямо в земле, походили одна на другую, как две капли воды, и мертвые, вероятно, различались между собой лишь степенью познания бога и почитания его.

Тот, кто вступал в общину, отказывался от своего имущества в ее пользу, поэтому в пещерах не нашли ни одной, даже мелкой, медной монеты, тогда как в центральном здании их обнаружили много. Но и это, конечно, были лишь ничтожные остатки имущества общины, не замеченные римлянами. Вступавший отказывался от положения, которое он занимал в миру, обезличивался обетами бедности, целомудрия, послушания, незапятнанного и безграничного служения богу. «Нищими» называли себя люди Кумрана при жизни, нищими они оставались и после смерти, и лишь тайно, о чем было ведомо только им самим, они считали себя избранниками Бога, сынами Света. Поэтому и могилы их, лишенные каких-либо украшений, были нищими, безымянными и тянулись одинаковыми рядами, как в наши дни могилы жертв бомбежек или тех, кто погиб на полях сражений.

В задачи девятой экспедиции входили раскопки остатков строений вне поселения. Первой на очереди стояла стена по дороге к Рас-Фешхе, которую много лет назад описал де Рей. Но когда археологи, желая рассчитать, сколько времени им потребуется на работу, взглянули на остатки стены сверху, с ними произошло то же, что бывает с путешественниками, которые, пролетая вдоль берега моря, вдруг замечают остатки затопленного дворца, города или портового мола, неизвестного даже рыбакам, хотя те ежедневно проплывают в своих лодках над этим местом: археологи увидели различимые лишь с большой высоты контуры обширного четырехугольного строения, расположенного не более чем в километре к югу от террасы, в том самом месте, где начиналась стена.

Пришлось отложить раскопки стены и пойти по этому следу. Ученые обнаружили остатки очень большого здания — размером 60 X 64 метра. От него сохранились лишь внешние стены, да и то лишь на высоту одной кладки, кое-где двух. Кроме того, в северо-восточном и юго-восточном углах постройки были найдены невысокие каменные перегородки, возможно служившие стенами комнат. В западной части здания прослеживались небольшие помещения. На поверхности земли лежало несколько черепков кумранского периода. Стены и черепки соответствовали по типу находкам, сделанным наверху на террасе. Здание было построено в то же время, что и самые первые сооружения Кумрана, т. е. в VIII–VII вв. до н. э.

Только теперь археологи смогли вернуться к стене, тянувшейся между дорогой и берегом моря от Кумрана к Рас-Фешхе. С некоторыми перерывами она ясно прослеживалась на расстоянии 400–500 метров. В раскопках не было надобности. Стена имела около метра в ширину и ненамного больше в высоту. Казалось, она никогда и не была выше. Фундамента у нее не было, и нижний слой, сложенный из гальки, покоился прямо на песчаном ложе, а над ним возвышались две кладки необработанных каменных глыб.

Какое практическое назначение имела эта стена? Ответ не вызывает сомнений. Она могла только служить преградой для животных (стад и караванов) и для потоков воды, несущихся с гор в период зимних дождей. Что же она защищала от животных и дождей? Безусловно, плодородную землю, сады и поля, спускавшиеся от стены до самого моря. (Это лишний раз подтверждало установленный ранее факт, что две тысячи лет назад климатические условия на этом участке побережья Мертвого моря были значительно благоприятнее, чем в настоящее время). Разумеется, здесь не нашлось ни черепков, ни монет, которые могли бы помочь датировать сооружение. Его стиль в данном случае ничего не говорил: полевые ограды не изменяются в продолжение тысячелетий. Тем не менее не вызывало сомнений, что и эта стена была связана с поселением в Кумране, возможно даже с Соляным городом.

Теперь еще предстояло обследовать Рас-Фешху. Здесь также сохранились следы прежнего поселения: обломки каменных перегородок и скудные остатки стены, когда-то окружавшей довольно большой участок. Внутри за стеной оставалось еще очистить основания двух наскоро построенных помещений.

Северную часть этого строительного комплекса покрывал толстый слой черной земли, слегка пропитанной соленой водой из близлежащего источника. Археологи предположили, что здесь когда-то находилось строение, и начали пробные раскопки. На глубине 1,6 метра они в самом деле обнаружили комнату размером приблизительно 6X7 метров. От нее сохранились стены и две тщательно отполированные каменные дверные рамы выше человеческого роста. В мусоре лежало много черепков. Хотя они сильно пострадали от сырости, все же еще можно было установить, что они относятся к периоду Кумрана II. Правильность датировки подтверждалась и другими находками — терракотовой чернильницей, ничем не отличавшейся от чернильниц из скриптория, и несколькими сильно окислившимися монетами. Две из них относились ко времени первого иудейского восстания, одна — ко времени прокураторов, еще одна, серебряная, была отчеканена в 36 г. до н. э. в Тире.

Можно было предположить, что здесь находились хлева и склады, а одно из помещений, где валялось множество финиковых косточек, использовалось для сушки фиников. Тут еще раз вспомнили, что Плиний называл пальмы единственными спутниками ессеев.

Что же это за сооружение? В докладе, прочитанном в 1958 г. по английскому радио, патер де Во высказал гипотезу, что здесь была расположена ферма общины, которая, и по всем другим свидетельствам, вела натуральное хозяйство.

Экспедиция близилась к концу. Рабочие уже разбирали палатки и укладывали инструменты. Археологи снова стояли внутри здания, которое, благодаря их пятилетним усилиям поднялось из мусора и щебня, заваливших террасу Хирбет-Кумрана. Они сделали все, что могли, и теперь с удовлетворением взирали на дело своих рук.

— Повсюду, — обратился патер де Во к своим сотрудникам, — чисто археологические данные подтверждены находками черепков и монет, и наоборот. Теперь хронология строений совершенно ясна.

А. Поселение периода позднего Израильского царства, то есть VIII и VII вв. до н. э. По всей вероятности, это и был Соляной город.

Запустение в течение более чем четырехсот лет.

Б. Поселение ессеев.

Период 1-а. Строительство при Иоанне Гиркане (135–105 гг. до н. э.).

Период 1–6. Развитие и наивысший расцвет при Александре Яннае (103–76 гг. до н. э.).

Землетрясение в 31 г. до н. э. и запустение в течение почти 30 лет.

Период II. Восстановление при Ироде Архелае (4 г. до н. э. — 6 г. н. э.).

Разрушение в 68 г.

В. Период III. Кратковременная оккупация небольшим римским гарнизоном, самое позднее до конца I в.

Запустение.

Г. Кратковременное использование в качестве очага сопротивления во время второго иудейского восстания в 135 г.

Окончательное запустение и гибель.

— Я совершенно с вами согласен, — сказал Хардинг, — но один неясный пункт, который мы уже не раз обсуждали, не разъясняется и вашей хронологией: почему после землетрясения 31 г. Кумран в течение почти 30 лет оставался заброшенным? Трудно поверить, что одно только землетрясение заставило ессеев покинуть хорошо организованное, цветущее поселение.

— Почему бы и нет? — возразил один из американских профессоров. — Из рукописей ессеев видно, что в их идеологии было много от фанатизма и мистицизма зелотов, не так ли? Разве не могли они счесть землетрясение божьей карой, а пожар — знаком того, что Бог гневается на их общину?

— Это не исключено, — ответил де Во, — но маловероятно. В таком случае, через тридцать лет Богу пришлось бы пересмотреть свой первый приговор и разрешить — и даже приказать — им вернуться обратно. Нет, я предполагаю здесь другую причину: едва ли случайность, что период запустения точно совпадает с временем царствования Ирода Великого. Ведь «Великий» был блестящим строителем, организатором и просвещенным монархом, только когда находился в обществе Антония и Августа. В остальное время это был типичный восточный деспот, коронованное чудовище, которого обуревали недоверие и мания преследования. Мстительный, безжалостный, жестокий, он убивал даже своих родных. Можно предположить, что он жестоко преследовал благочестивых кумранитов, хотя об этом не сохранилось никаких свидетельств.

— Я возражаю, — воскликнул американец, — не против характеристики Ирода, безусловно правильной, а против вашего последнего тезиса. Его опровергает свидетельство Иосифа Флавия в «Древностях» (XV, 372 и сл.) о том, что Ирод «ценил ессеев и думал о них лучше, чем это свойственно человеческой природе», ибо когда он был юношей, какой-то ессей предсказал ему, что он будет царем.

— Одно не исключает другого, — сухо возразил де Во. — Настроения и привязанности Ирода довольно часто менялись. Однако хватит спорить, мы все равно не можем прийти к окончательным выводам. Придется пока оставить этот вопрос открытым.

— Может быть, — сказал Хардинг, — расшифровка рукописей прольет свет на эти десятилетия, покрытые мраком, — подобно тому как находка монет внесла ясность в датировку гибели Кумрана. Не правда ли, профессор?

Нумизмат кивнул.

— Конечно. Второй период начался в правление Ирода Архелая, так как после пробела появляется одиннадцать монет[103]По уточненным данным —16 монет.
этого царя, датированных начиная с 4 г., затем следуют монеты прокураторов и, наконец, самая большая наша находка — семьдесят три монеты второго года иудейского восстания и пять[105]По уточненным данным —11 монет.
— третьего. Отметим между прочим, что из этого следует, что между повстанцами и общиной существовали дружеские отношения.

— Да, — заметил де Во, — и этот третий год восстания соответствует 68 г. нашего летосчисления. В этот год было разрушено здание и погибли его обитатели, а также те, кто жил в пещерах, с которых началась наша работа. Осмелюсь высказать еще одно предположение: остатки библейских и небиблейских рукописей, как те, что мы нашли в большинстве пещер, так и те, что унесли бедуины, — это не главное. Я считаю, что эти рукописи принадлежали новициям, которые, читая священные книги, готовились ко вступлению в общину, или же исключенным из общины на месяцы и годы. В молитве и покаянии ждали они возвращения в общину. А может быть, свитки принадлежали членам общины, жившим в пещерах и палатках до них.

— А большие пещеры 1-я и 4-я?

— Эти и, возможно, другие пещеры были, мне кажется, тайными убежищами. В них кумраниты спрятали свое величайшее сокровище — священные книги — перед приходом римлян, принесших с собой смерть и разрушение.

— Может быть, они и сами там прятались? — спросил американец.

— Не думаю. Правда, Иосиф Флавий сообщает, что появлению римлян предшествовала паника. Но не нужно забывать, что наши ессеи считали себя сынами Света, а римлян, разумеется, сынами Тьмы! Неужели они им не сопротивлялись? Из истории известно, что несколькими милями южнее, в Масаде и Эйн-Геди, шли ожесточенные бои. Кроме того, вспомните, что пишет об ессеях Иосиф Флавий во второй книге «Иудейской войны». Его слова, конечно, относятся не только к мелким группам ессеев, живших в городах и деревнях.

«Война с римлянами представила их образ мыслей в надлежащем свете. Их завинчивали и растягивали, члены у них были спалены и раздроблены; над ними пробовали все орудия пытки, чтобы заставить их хулить законодателя или отведать запретную пищу, но их ничем нельзя было склонить ни к тому, ни к другому. Они стойко выдерживали мучения, не издавая ни единого звука и не роняя ни единой слезы. Улыбаясь под пытками, посмеиваясь над теми, которые их пытали, они весело отдавали свои души в полной уверенности, что снова их получат в будущем» [106]Иосиф Флавий, Иудейская война, перевод Я. Л. Чертка, СПб., 1900, стр. 174.
.

Воцарилось глубокое молчание.

— Слышали ли вы об Эль-Машнаке — горе виселиц, которая когда-то называлась Махера? Это была самая неприступная крепость Ирода-младшего, там был заточен и обезглавлен Иоанн Креститель. После падения Иерусалима в Махере еще долго горело пламя сопротивления евреев. Там легион окружил последних бойцов. Римляне поймали юношу Элиазара, били его кнутом на глазах осажденных, распяли на кресте и грозили убить, если иудеи не сдадутся. В случае сдачи римляне обещали им свободное отступление. О да, евреи получили это «свободное отступление». Римляне сдержали слово! У подножия горы они перебили тысячу семьсот мужчин, а женщин и детей угнали в рабство. Может быть, общину[107]Раскопки Масады (1964) дают основание полагать, что часть кумранитов нашла себе убежище в крепости сикариев и зелотов, куда они принесли некоторые из своих рукописей.
постигла та же участь? Ведь если бы хоть некоторые из ее членов остались в живых, они, несомненно, вернулись бы позднее, чтобы спасти священные рукописи.

— Они не вернулись, — вступил в разговор патер де Во, — об этом свидетельствуют находки монет и III период истории поселения. В этот период только расширялись и укреплялись оборонительные сооружения и была перестроена печь в пекарне. Монет было утеряно мало: солдаты — люди небогатые. Оккупация продолжалась самое большее тридцать лет (позднейшая монета датируется 86 г. н. э.), от этого времени сохранились одна серебряная монета Веспасиана, три монеты, выпущенные в честь покорения Иудеи и триумфа Тита, и несколько монет с большой цифрой «X», грозным знаком десятого легиона Фретензия. Большинство монет было найдено в глиняной римской лампе-копилке, принадлежавшей одному из легионеров.

То, что произошло потом, когда развалины стали очагом сопротивления во время второго иудейского восстания, уже не имеет ничего общего ни с общиной, ни с ее обитателями: после завоевания Палестины ессеи навсегда исчезли со страниц истории еврейского народа.

 

Глава VI

20 марта 1953 г. археологи нашли в 3-й пещере два медных свитка. Вскоре они были доставлены в Иерусалимский музей и с тех пор лежали в витрине, представляя собой загадку для посетителей. Тем временем специалисты всего мира ломали себе голову над тем, как придать прочность химически почти чистой меди, в результате окисления ставшей очень хрупкой. Это было необходимо, чтобы развернуть свитки и прочесть, что в них написано.

Дело в том, что даже неспециалист видел, что на внутренней стороне свитка иглой были выцарапаны еврейские буквы, величиной в один квадратный сантиметр каждая. Некоторые буквы отпечатались на внешней стороне свитка. Так как игла нажимала неравномерно, то удавалось разобрать только отдельные буквы, а иногда слова, но не целые фразы. Кроме того, легко было принять естественные неровности металла за буквы или, наоборот, буквы за неровности металла. Расшифровка свитков затруднялась еще и тем, что буквы, вырезанные на меди, выглядят несколько иначе, чем написанные на коже или на папирусе.

В сентябре 1953 г. в Иерусалим на два месяца приехал геттингенский профессор Карл Георг Кун. Он собирался заняться изучением рукописей общины, чтобы проследить, нет ли в них черт, общих с иранской религией, но, побывав в музее, уже не смог оторваться от медных свитков и задался целью их расшифровать. Так как всякое прикосновение к ценным и очень хрупким находкам могло оказаться для них роковым, даже знаменитому ученому не было разрешено трогать, а тем более поворачивать свитки.

Первое полное слово, которое прочел профессор Кун, было числительным, и означало оно «четыре». Довольно часто встречались числа, известные специалистам по арамейским папирусам с Элефантины — 7, 9, 14 и другие. Казалось, в этом документе числа играли значительную роль. В одиннадцатой строке в верхней части меньшего свитка Кун разобрал слово, означавшее «золото». Затем ученому бросилось в глаза, что определенное буквосочетание, пусть даже неполное, повторялось пять раз, а за ним неизменно следовало числительное. Из-за отсутствия гласных в древнееврейском языке это слово могло переводиться двояко: страдательным причастием «закопанный» [108]Форма страдательного причастия от глагола «копать» в библейской литературе не засвидетельствована.
или повелительным наклонением — «копай», числительное же в трех случаях означало «шесть» и в двух — «семь». Слово встречалось еще два раза, но в конце строки, и число, перенесенное на нижнюю строку, не поддавалось прочтению.

Профессор Кун уехал из Иерусалима утомленный напряженной работой, но довольный. Ему казалось, что тайна медных свитков частично раскрыта. Он был почти убежден, что их содержание не имело отношения к библейским и небиблейским религиозным текстам, найденным в пещерах, что это какая-то ведомость или описание. Но описание чего? Может быть, здания? Это было вполне вероятно, так как свиток изобиловал обозначениями длины и глубины.

Но зачем было людям Кумрана составлять такое подробное описание здания и прятать его в пещеру? Суммируя все, что о них известно, можно было думать, что люди Кумрана знали о приближении римлян и в предвидении своей гибели все, что считали ценным, унесли в пещеры. Следовательно, правомерно предположить, что они сделали описание строения, чтобы в случае разрушения обители ее можно было восстановить в первоначальном виде. Однако из рукописей явствует, что кумраниты ждали близкого конца света, а следовательно, не думали о земном будущем. Кроме того, ни рукописи, ни археологические находки не допускают предположения, что ессеи считали свое земное жилище священным. К тому же описание здания должно пестрить словами «длина», «ширина», «высота», но вряд ли в нем будет фигурировать слово «закопанный» или же «копай» в соединении с показателем длины в локтях.

Все указывало на то, что медные свитки содержали опись, а именно опись имущества общины. Вероятно, она была составлена в момент военной опасности, в спешке. Об этом свидетельствовали различия в величине букв и в технике гравировки. Медь была выбрана как прочный материал, который не мог быть порван или сожжен как папирус или кожа, который не мог умереть или быть убитым, как люди, знавшие, где хранится опись.

Разумеется, смелое предположение профессора Куна встретило возражения. Многие считали его слишком ненаучным и фантастичным, чтобы относиться к нему серьезно. Образовались два лагеря, которые горячо и ожесточенно сражались на страницах журналов. Но ни одна из сторон не могла представить веских доказательств своей правоты. Приходилось с этим мириться до тех пор, пока специалисты не найдут способ так обработать близкий к разрушению металл, чтобы свитки можно было развернуть.

В те годы все, кто интересовался медными свитками, с надеждой и нетерпением смотрели на доктора Корвина из Балтиморского университета им. Джона Гопкинса. Он уже не раз помогал археологам восстанавливать ветхие предметы из металла. Но после трех лет изысканий и опытов даже Корвин сложил оружие и объявил, что медь из пещеры настолько пострадала от времени, что ей ни при каких условиях и никакими средствами нельзя возвратить гибкость. Оставалась одна возможность: разрезать свитки на полосы, чтобы таким образом получить доступ к их внутренней стороне, покрытой письменами.

Весной 1955 г. Джон Аллегро, уже в течение трех лет состоявший членом комиссии по исследованию медных свитков, имел серьезную беседу с Хардингом.

— Или — или, дорогой директор, — сказал он. — Или мы сохраним музейный экспонат почтенного возраста, но не имеющий почти никакой ценности для науки, так как никому не известно, какие сведения он донес до наших дней (не считая фантазий коллеги Куна из Геттингена), или мы рискнем разрушить свитки, но зато спасем их содержание. Но это еще не все… Согласится ли ваше правительство расстаться с драгоценными свитками? За последние три года мы убедились, что не сможем обойтись техническими средствами, имеющимися в Иерусалиме и во всей Иордании. В Манчестере есть технологический колледж. Его директор доктор Боуден мой хороший знакомый. Я убежден, что он не откажется заняться свитками.

Хардинг молча кивнул.

— Хорошо, — промолвил он наконец, — я согласен, но попытайтесь спасти от скальпелей «хирургов» хотя бы остатки бедного трупа. Для музея эти куски все же лучше, чем ничего. Впрочем, вы сами понимаете, последнее слово принадлежит правительству.

Иорданское правительство дало свое согласие, и 13 июля Хардинг передал доктору Боудену меньший свиток.

Технологический колледж сконструировал для распиливания медного свитка с Мертвого моря чрезвычайно сложный механизм. Установленный на тележку и закрепленный пропущенным сквозь него тонким алюминиевым шпинделем, свиток подводился непосредственно под упругий рычаг, на котором была укреплена пила диаметром пять сантиметров, толщиной 0,15 миллиметра. Устройство пилы позволяло ей разрезать лишь один слой меди.

Во избежание сотрясений, грозивших разрушить хрупкий металл, внешнюю сторону свитка покрывали слоем аральдита и в течение нескольких часов подогревали свиток до определенной температуры.

30 сентября 1955 года, был произведен первый разрез. На следующий день Аллегро чуть свет был уже в институте. Обрадованный тем, что первую полосу удалось отделить так аккуратно, он немедленно приступил к ее очистке. Слой пыли и грязи толщиной в несколько миллиметров скрывал текст. Но это ни для кого не явилось неожиданностью. Рядом с резальной машиной было установлено приспособление, напоминавшее зубоврачебную бормашину, которое осторожно очистило нейлоновыми щетками медный лист. Аллегро, признанный ориенталист и специалист по древнееврейским диалектам, годами занимавшийся исследованием Кумрана, лихорадочно схватил часть медного свитка, в течение почти двух тысяч лет укрытого от глаз людей.

Прочтя текст, что не составило для него особого труда, он протер глаза, недоуменно покачал головой, воскликнул: «Это невозможно!» и помчался со своими заметками домой. Вечером того же дня он отправил авиапочтой письмо Хардингу, в котором сообщал о первых результатах.

— Только молчите, — писал он, — ради бога, молчите! Главное, чтобы ни слова не проникло в печать, пока все не будет готово.

Специалисты освоились с работой быстрее, чем можно было предполагать, и вскоре стали отпиливать по две-три полосы в день. Труднее было Аллегро: ему приходилось решать, в каком месте произвести распиливание, чтобы не повредить текст. Между тем это было не просто: писец только вначале по неопытности сильно нажимал на резец, так что лишь немногие строки четко отпечатались на обратной стороне свитков.

26 ноября Аллегро закончил перевод первого свитка.

2 января 1956 года в Манчестер прибыл второй, больший свиток. После окончания работы над ним все полосы были отправлены обратно в Иерусалим.

Расшифровка подтвердила гипотезу профессора Куна, которую раньше считали слишком смелой и фантастичной.

Свиток содержал около трех тысяч букв. Язык, на котором он был написан, уже отошел от классического древнееврейского языка Библии и был близок к древнееврейскому языку II века.

В свитке были такие фразы:

«В большой цистерне, что находится во дворе колонного зала, в углублении напротив двери, в углу, спрятано девятьсот талантов». «В цистерне под стеной с восточной стороны — шестьсот серебряных слитков». «В южном углу колонного зала у могилы Цадока и под колонной в зале собраний — еловый сосуд для благовоний и такой же сосуд из дерева кассии».

Свитки изобиловали названиями населенных пунктов, расположенных в разных частях Западной Палестины, особенно же в окрестностях Иерусалима. Спрятанные в этих местах сокровища составляли в общем колоссальную сумму — около четырех тысяч центнеров золота и серебра[111]Явное преувеличение. Эта цифра должна быть уменьшена по меньшей мере в два раза. Весь клад, указанный в медных свитках, составляет: золота — 1280 талантов, золота и серебра (без дифференциации) — 3282 таланта, слитков золота — 65, кувшинов с серебром — 608, золотых и серебряных сосудов — 619.
, причем из-за коррозии медных свитков сведения о некоторых кладах так и не удалось дешифровать.

Иорданские власти, а также аббат Милик, которому было поручено сделать точный перевод текста (перевод Аллегро был лишь предварительным), поступили, конечно, очень осмотрительно, сообщив в печати лишь о самом факте открытия и опубликовав только некоторые отрывки из свитка. В противном случае тотчас бы начались лихорадочные поиски кладов, тем более что в Палестине (да и не только в Палестине) снова и снова возникали слухи о несметных богатствах, найденных в земле.

Столбец 10-й одного из медных свитков содержал такую фразу:

«На соседнем участке с северной стороны в пещере с выходом на север, у входа в которую расположены могилы, имеется копия с объяснением, размерами и всеми подробностями». Вероятно, именно эту копию медного свитка и нашли таамире. Недаром они деликатно осведомлялись в музее, сколько может стоить металлический свиток. Возможно, в медном свитке значились и тирские серебряные монеты, найденные в трех кувшинах под полом храма. Оставалось только ждать.

Четыре тысячи центнеров золота и серебра! Не удивительно, что они породили такое множество научных и ненаучных теорий.

Профессор Мовинкель, например, писал: «Ессеи кумранской общины не могли владеть такими огромными ценностями. Прежде всего против этого свидетельствует упоминание о сосудах с драгоценными благовониями, потому что законы иудеев запрещали употребление благовоний вне храма. Следовательно, в этой описи речь может идти лишь о сокровищах храма Соломона, который был сожжен завоевателями в 587 г. до н. э. Но скорее всего медный свиток является апокрифом, в котором чисто гипотетически обсуждается возможность сокрытия сокровищ. Это эсхатологический документ, лишенный какого-либо практического значения».

Разумеется, заявление Мовинкеля не встретило никакого сочувствия. Будь это так, как предполагает Мовинкель, люди Кумрана могли сделать запись о сокровищах на коже, которой они воспользовались для других рукописей. Для этого им не нужно было обращаться к более прочному материалу, меди, тем более что, судя по всему, они очень спешили. В такой записи совершенно излишни точные и не имеющие никакого теологического значения названия населенных пунктов, такая запись не нуждается в копии, к тому же специально упомянутой. С версией Мовинкеля никак не вяжется неоднократно упоминаемое в свитках слово, которое расшифровал Кун: повелительное наклонение от глагола «копать» — «копай» (в тексте оказалось именно это слово, а не страдательное причастие); не вязались и указания размеров, также расшифрованные еще Куном.

Более приемлемым казалось предположение, что в медном свитке речь шла о сокровищах храма, спасенных и спрятанных перед тем, как в 70 г. н. э. Тит захватил Иерусалим.

— Но у Иосифа Флавия ничего об этом нет! — возражали некоторые. Это так, но ведь и в наше время о таких акциях не сообщают по радио или в печати, как показывают некоторые примеры из прошлой войны и послевоенного периода. Они были известны лишь очень узкому кругу лиц, куда, конечно, не был вхож ни один писатель, считавшийся болтуном от природы или по профессии.

Выдвигались более веские контрдоводы. Так, парижский профессор Дюпон-Соммер рассуждал примерно следующим образом: трудно себе представить, чтобы кумранская община стала прятать сокровища Иерусалимского храма. По строгим воззрениям общины, то, что принадлежало ей, было свято и чисто, а то, что принадлежало храму, не чисто и не свято. К тому же многие поселения, упомянутые в медном свитке, находились в окрестностях Самарии, которая казалась священнослужителям храма хуже самого ада.

Но едва замечания Дюпон-Соммера были опубликованы, как у него сразу же появились противники, утверждавшие, что антагонизм между храмом и общиной засвидетельствован с середины II в. до н. э., тогда как сокровища храма могли быть спасены лишь значительно позже — в 70-х годах I в. н. э. И если человек с течением времени меняет свои взгляды и, достигнув преклонного возраста, часто отказывается от убеждений своей юности, то и кумранская община за двести лет могла изменить свое отношение к храму (о чем, между прочим, свидетельствовало немало мест из рукописей секты) [112]Вопрос о взаимоотношениях кумранской общины с Иерусалимским храмом и его культом весьма сложный и не решенный до сих пор. Поскольку, по мнению кумранской общины, храм был осквернен нечестивым иерусалимским жречеством, постольку практически отпал вопрос об участии в храмовом культе. Что касается принципиального отношения к жертвоприношениям, то анализ ряда произведений кумранской общины позволяет, как нам кажется, уловить определенную тенденцию резко отрицательного отношения кумранитов к кровавым жертвоприношениям. Это в свою очередь обусловило также поиски их заменителей в виде добрых чувств и дел. Отказ от кровавых жертвоприношений имел в то время крупное принципиальное значение.
.

Правда, второй довод французского профессора относительно Самарии было труднее опровергнуть, и его с благодарностью подхватили ученые, считавшие спрятанные сокровища имуществом общины.

Но можно ли предположить, что такое огромное богатство принадлежало общине, девизом которой была бедность? А почему бы и нет? Обет бедности (как и позднее в христианских монашеских орденах) касался лишь отдельных членов, а не общины в целом. То, что вносили при вступлении в общину новиции, впредь принадлежало ей, а в общину вступали, конечно, не только бедняки, но и богачи. По-видимому, общине достались весьма значительные ценности, не говоря уже об обычных для всех времен благочестивых пожертвованиях и наследствах[113]Это рассуждение автора не находит опоры в кумранских документах. Напротив, кумраниты надеялись на то, что «община бедных» унаследует богатства нечестивых и в эсхатологическом будущем будет пользоваться всеми благами земли.
.

Приводился и такой довод: настроенная эсхатологически община со всей серьезностью ждала войны — войны сынов Света с сынами Тьмы. Но война, даже имеющая эсхатологическое обоснование, стоит денег, следовательно, оправдывает накопление сокровищ и ценностей.

Как бы то ни было, ни одно из предложенных толкований не лишено противоречий — одно в большей мере, другое в меньшей. И неизвестно, будет ли когда-нибудь в этой полемике произнесено последнее слово.

Чем дальше продвигалась расшифровка рукописей, тем настоятельнее ставился вопрос, который возник уже в самом начале: кто, собственно говоря, были ессеи? Теперь о них знали несколько больше, чем тогда, но все же далеко не все, что хотелось бы знать.

Из рукописей, созданных, очевидно, в самой общине (некоторые, возможно, были лишь переработаны в соответствии с ее верованиями), ученые теперь располагали: уставом общины и дополнением к нему; комментарием к Хабаккуку и к другим библейским книгам; свитком «Война сынов Света», псалмами, гимнами и молитвами, Дамасским документом, а также фрагментами поучений.

Важнее всего для ученых было бы найти историческую книгу о происхождении и становлении общины (или ессеев вообще), но как раз такая не была найдена; не были также найдены и официальные документы (за исключением, может быть, медного свитка): договоры, счета, долговые расписки и т. п., так богато представленные во многих раскопках XIX и XX вв. А они безусловно существовали и у ессеев, ибо без них не может обойтись ни одна, даже самая замкнутая, организация, целиком посвятившая себя духовной жизни. Члены общины, по-видимому, не считали эти бумаги достаточно важными и не спрятали их при приближении римских легионов. Весь деловой архив общины погиб, очевидно, в кострах римлян.

Сообщения о ессеях современников — Иосифа Флавия и Плиния, — уже приводившиеся нами, отнюдь не представляют собой скелет, который историки позднейших времен могли бы облечь в плоть и кровь. Это скорее лишь скудная горсточка высохших костей, и на их основе нельзя воссоздать целое, которое на девять десятых не состояло бы из вымысла.

Что же касается самих ессеев, то они прятали в пещерах только священные рукописи. Возможно, они при этом думали о том месте из «Вознесения Моисея» (указаний на это произведение среди кумранских фрагментов пока не обнаружено), которое гласит: «Возьми эту запись, чтобы ты знал, как следует хранить книги, которые я передам тебе. Ты должен их хорошо уложить, погрузить в кедровое масло и в глиняных сосудах спрятать в том месте, которое он уготовил с сотворения земли, чтобы призывали его имя до дня покаяния во время кары, так как господь поразит их, когда придет конец мира»[115]«Вознесение Моисея», I, 16–18.
.

Правда, свитки пролежали в пещерах не так долго, вероятно, два столетия, пока не явился Ориген пли — что уж не вызывает сомнений — семь с половиной веков, до 800 г., когда собака охотника араба, а следом за ней и сам охотник проникли в одну из пещер с рукописями. Не столь важно, была ли это пещера, которую сейчас археологи обозначили номером 1, или какая-нибудь другая. Вероятно, это была 4-я пещера, именно потому содержавшая огромное количество фрагментов, что полные свитки еще в начале IX в. вынесли и передали «иерусалимским евреям» [116]В письме несторианского митрополита Селевкии Тимофея I митрополиту Сергию Эламскому (ок. 800 г. н. э.) сообщается об открытии охотником арабом пещеры с еврейскими рукописями, ставшими предметом изучения и сравнений с библейскими текстами, цитируемыми в Новом завете.
.

Автор, живший в X в., называл обитателей Кумрана пещерными людьми. Современные кумранитам авторы именовали их ессеями. Как они сами себя называли, мы не знаем. Нам известны только описательные названия: сыны Света, Община, Общность, Многие, Нищие, Цадокиды. Имя Цадок восходит к корню «быть праведным». В Ветхом завете Цадок впервые встречается во 2-й книге Самуила, глава 8: во времена царя Давида, т. е. в 1-й половине X в. до н. э., Цадок, сын Ахитува, был священником. Он сам, его сыновья ii внуки упоминаются во многих местах Библии, в книгах Царей и Хроник, всегда среди вождей народа. Бне Цадок, т. е. сыновья Цадока, были носителями высшей традиции в Израиле и стояли рядом, а возможно и выше, потомков царя Давида. В роде Цадокидов не только священство, но и первосвященство наследовалось в течение восьмисот лет, от времен Давида и Соломона до дней Антиоха IV Епифана.

Один из Цадокидов, который, вероятно, носил имя своего великого предка, был основателем кумранской общины.

 

Глава VII

В том самом году, когда профессор Олбрайт писал, что между учеными разгорелась настоящая война из-за кумранских рукописей, причем не из-за их датировки (как это было в первые годы), а из-за религиозных вопросов, поднятых рукописями, — в том самом году по улицам Иерусалима шагал коренастый человек небольшого роста. Доктор Флуссер производил странное впечатление. Он всегда ходил без шляпы, всегда куда-то спешил, всегда его карманы оттопыривались от книг и рукописей, и стоило ему хоть на миг присесть или остановиться, как он немедленно в них погружался.

— Видите ли, мой дорогой, — сказал он Эдмунду Вильсону, которого встретил в холле гостиницы Кинг-Дэвид, — Олбрайт прав. Датировка имеет второстепенное значение. Дело в содержании, а об этом никто не осмеливается говорить. Знаете ли вы, в чем во всеуслышание признался Браунли? В том, что он боится, как бы находки не поставили под сомнение исключительность христианства.

— Вы хотите этим сказать, что ученые могут утаить отдельные места найденных текстов?

Флуссер засмеялся.

— Конечно, нет. Ни один ученый с именем не сделает этого, а остальные, к счастью, не имеют доступа к свиткам. И ученые, конечно, не станут задерживать публикацию, так сказать, опасных мест. Тут их честолюбие, их совесть ученых всегда одержат верх над религиозными предрассудками. Но они побоятся сделать выводы. Они опубликуют тексты и этим ограничатся. Если же они когда-нибудь и сделают полшага вперед и начнут анализировать содержание свитков, то лишь при закрытых дверях или в каком-нибудь настолько специальном журнале, что его не читают нигде, кроме как в университетах и институтах. Обратили ли вы внимание, что хотя по поводу кумранских рукописей высказалось уже множество профессоров, среди них нет ни одного специалиста по Новому завету?

— В самом деле, а я этого как-то не замечал, — с задумчивым видом согласился Вильсон. — Но разве это не само собой разумеется? Ведь Кумран — это не их область, а скорее специалистов по Ветхому завету, гебраистов, ориенталистов.

— Ничего подобного! В том-то все и дело! Кумранские находки как раз по части исследователей Нового завета. Не библейские свитки, конечно, а произведения общины!

— А вы специалист по Новому завету?

Флуссер снова рассмеялся.

— Отнюдь нет. Я не принадлежу ни к одной религии, я независим, я только ученый. У меня вообще нет никаких оснований для волнений. К тому же я прежде всего специалист по средневековой латыни. Стало быть, с какой стороны ни посмотри, я лишь хорошо осведомленный, беспристрастный наблюдатель.

— Прекрасно, господин Флуссер, это удобная позиция, несколько напоминающая мою, ведь я тоже не теолог, а журналист и литературный критик. Собственно говоря, я собирался написать лишь небольшую обзорную статью для газеты «Нью-Йоркер», но при этом настолько сдружился с темой или, лучше сказать, она со мной, что у меня, вероятно, получится целая книга.

— Тем лучше, мистер Вильсон. Или тем хуже. Потому что ваши соотечественники чрезвычайно обидчивы и очень неохотно переучиваются, не так ли? К тому же они полагают, что целиком заарендовали христианство для себя, хотя большинство из них не имеет о нем ни малейшего представления. Следовательно, вы рискуете наступить им на псевдорелигиозную мозоль, если станете доказывать, что христианство, в сущности, не самостоятельно, а является всего-навсего продолжением небольшой еврейской секты.

— Ради бога, доктор Флуссер! Что вы говорите!

— Ага, мистер Вильсон, так и у вас есть эта мозоль? И я наступил на нее? Но я и не подумаю просить у вас извинения, ибо уверен, что сделал благое дело. Если же вы так независимы, как утверждаете, то обязаны сказать своим читателям всю правду.

— Нужны доказательства, доктор Флуссер, доказательства вашего безумного утверждения!

— Пожалуйста. — Флуссер уселся поудобнее, сунул руку в карман и осторожно вынул из одной из книг несколько густо исписанных листков. — Все равно, с чего начинать, никакой системы в моем рассказе так или иначе не будет. Я приведу лишь несколько тезисов. Христианское крещение… Вы скажете, что оно восходит к примеру, поданному Иоанном Крестителем. Хорошо. В Евангелии от Матфея 3, 6 написано: «И крестились от него в Иордане, исповедуя грехи свои». В послании апостола Павла к Титу 3, 5: «Он (т. е. Бог) спас нас… по своей милости, банею возрождения и обновления Святым Духом».

Следовательно, крещение дарует отпущение грехов, возрождение и, соответственно, обновление святого Духа.

Вы отлично знаете, что крещение Иоанна и первых христиан представляло собой полное погружение в воду всего тела, не так ли? А я мог бы привести вам длинные цитаты из Дамасского документа и других рукописей секты, где постоянно говорится о ритуальном очищении и ритуальном омовении — «не в грязной воде или в недостаточном количестве ее для того, чтобы покрыть его» («Дамасский документ», десятый столбец), посредством которого верующий утверждается в качестве члена Нового Союза, «окропляется Святым Духом и очищает сердце от вины вероломства» (Гимны, семнадцатый столбец). Или возьмем Устав, предписывающий, чтобы вновь вступающий исповедовался в своих грехах (первый столбец), чтобы его дух был очищен святым духом и чтобы он затем очистился и был освящен в воде, и тогда лишь он вступит на божий путь, достигнет благоволения Бога и будет в союзе вечной Общности. Ну, что вы на это скажете?

Вильсон недовольно передернул плечами.

— Ну да, удивительное совпадение. Но вы все же не заметили существенного различия: христианское крещение — акт однократный, а обряды погружения в воду членов секты повторялись многократно, по нескольку раз в день.

— Да, конечно, но это были ритуальные очистительные омовения, не влекшие за собой последствий, о которых говорится в Уставе. Ваше возражение не противоречит моему тезису.

— Пойдем дальше. Вам знаком коммунизм древней христианской общины? Цитирую Деяния Апостолов 4, 34: «Ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов». А в главе пятой рассказывается об Анании, который утаил часть вырученного и после того как апостол Петр обвинил его в том, что он солгал Богу, пал бездыханным на землю. А в Кумране? Совершенно то же самое! Каждый при вступлении отдает все свое имущество. Тот, кто что-нибудь утаивает, правда, не падает сразу мертвым, но исключается на год из общины, следовательно, приговаривается как бы к религиозной смерти.

Пункт третий: тайная вечеря — это главное таинство христиан, учрежденное основателем их религии незадолго до его смерти и постоянно повторяемое верующими. Весьма оригинальный обычай! Раньше считали, что он обладает отдаленным сходством с еврейской пасхальной трапезой. Присмотримся-ка к нему повнимательнее! В пасхальной трапезе участвует вся семья, включая женщин и детей, под председательством ее главы. В ней нет ничего мессианского. Это всего лишь воспоминание об исходе из Египта. Введенная Иисусом сакральная трапеза носит исключительно мессианский характер, она посвящена отпущению грехов, в ней участвуют только Иисус и его ученики, следовательно, это — союз мужчин; это та самая трапеза, во время которой, согласно Евангелию от Луки 22, 24, между участниками возник спор, «кто из них должен почитаться большим». Ну, а теперь возьмем дополнение к Уставу кумранской общины, столбец второй. Тут сидит первосвященник, за ним мессия, затем вожди тысяч и родов и т. д., по крайней мере десять мужчин, и все они садятся по точно установленному порядку, «каждый соответственно своему рангу». Затем, когда все они сидят за столом, священник и мессия благословляют сначала хлеб, а затем вино. Хотите еще, мистер Вильсон?

— Прошу вас, — ответил Вильсон, хотя он был очень бледен и, когда он разжигал потухшую трубку, руки его заметно дрожали.

— Как вам угодно. Возьмем, например, апостола Петра. В первом Послании, в главе 2, 5–9, он пишет: «И сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое…» Христос — «камень, который отвергли строители, но который сделался главою угла…» «Но вы — род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства призвавшего вас из тьмы в чудный свой свет».

Не кажутся ли вам эти слова очень знакомыми, мистер Вильсон? Сыны Света и сыны Тьмы, не так ли?

Мы знаем десятки слов из самых различных мест: «живые камни духовного дома», «святое священство», «краеугольный камень», «святой народ», «люди, взятые в удел» и т. д. и т. д. Согласно Евангелию от Матфея, 16, Иисус сказал Петру: «ты — Петр[120]Петр — от греч. слова «petra» — камень, скала.
, и на сем камне я создам церковь мою», но я припоминаю, что и в Кумране уже говорили о фундаменте, «который не будет поколеблен».

Интересно, не правда ли? Все христианство оказывается поколебленным и предстает перед нами как ухудшенное переиздание еврейской секты. У меня свидание в университете. Я очень рад, мистер Вильсон, нашему маленькому обмену мнениями.

— Неужели вы опубликуете все это, доктор Флуссер?

— Что вы! Разумеется, нет! Я напишу лишь несколько небольших статей о связи апокрифического вознесения Исайи со свитками Мертвого моря для бюллетеня Израильского археологического общества и для израильского археологического журнала. Больше ничего, потому что это было бы рискованно. Ну, зачем мне наживать себе врагов? Предоставим это господам специалистам. Я, — он широко раскинул руки, — я не специалист, мистер Вильсон, я только сторонний наблюдатель, взирающий на то, как, играя в жмурки, люди с завязанными глазами тыкаются из угла в угол. До свидания!

— Всего хорошего!

Вильсон стоял посреди холла и кусал губы, сжав кулаки в карманах.

— Хелло, Вильсон! — окликнул его знакомый. — Что за странную птицу вы поймали? Кто это?

— Кто это? — Вильсон пожал плечами. — Я познакомился с ним недавно в университетской библиотеке. Это уважаемый и трезвый ученый. Его очень ценят в научных кругах, даже иезуиты. Некто доктор Флуссер.

Удивленно качая головой, знакомый посмотрел вслед Вильсону, когда тот, не попрощавшись, поспешил к лифту.

26 мая 1950 г. в Парижской Академии надписей и словесности состоялось заседание. Такие заседания во всех академиях мира выглядят одинаково. Собираются корифеи науки, о каждом из которых любой порядочный справочник приводит подробные сведения, чьи портреты знакомы всем, кто читает газеты, и чьи книги едва ли читал один человек из тысячи; они восседают, всем своим видом выражая достоинство, и слушают доклад своего собрата на тему, которая, вероятно, интересует одного из ста присутствующих, поскольку каким-то образом касается его области исследования; досидев до конца и наградив оратора обязательными аплодисментами, а может быть, даже заверив его в том, что он, как всегда, выступил блестяще (хотя это само собой разумеется), ученые расходятся или разъезжаются по домам.

Но заседание 26 мая 1950 года, когда выступил с докладом профессор А. Дюпон-Соммер, вышло за рамки обычного. Дюпон-Соммер заведовал кафедрой древнееврейского языка в Сорбонне и был главным редактором «Corpus Inscriptionum Semiticarum». Это был коротконогий, полный, улыбающийся человек с учтивыми и мягкими манерами священника, что не удивительно, поскольку он воспитывался в духовной семинарии и до того, как порвал с религией и церковью, был аббатом. Дюпон-Соммер говорил о комментарии на Хабаккука, найденном в 1-й пещере, уже опубликованном Бэрроузом, Тревером и Браунли.

Его доклад стал сенсацией, которую тотчас же подхватила пресса. Говорил он примерно вот что.

Основатель кумранской общины, выступающий в ее литературе под именем «учителя справедливости», во многих отношениях является точным прообразом Иисуса Христа, особенно Христа пророка-мученика, которого его приверженцы почитали как страдающего раба божия, предсказанного Второ-Исайей[123]Библейской критикой установлено, что книга Исайи составлена тремя авторами, жившими в различное время.
. Кумранский «Новый завет» во всех отношениях предвещает христианский «Новый завет» и прокладывает ему путь. Иисус из Назарета — самое удивительное, какое только можно себе представить, перевоплощение (или копия?) учителя справедливости. Оба проповедуют покаяние, бедность, смирение, любовь к ближнему, целомудрие, оба призывают следовать закону Моисея, оба избранники и помазанники божии, оба предсказывают Иерусалиму гибель, потому что он не внемлет им и преследует их, оба враждуют со священнослужителями храма, их обоих осуждают и казнят. Оба вернутся в день Страшного суда как судьи, оба являются основателями церквей, приверженцы которых в эсхатологическом экстазе ожидают возвращения их создателей. В обеих церквах важнейшими церемониями являются обряды погружения в воду и тайной вечери, совершаемые священниками. Во главе каждой церкви стоит человек, в Кумране его называли «надзирателем», у христиан же он называется «епископом», что в дословном переводе означает «надзиратель». Обе церкви имеют коммунистическую основу: все принадлежит всем. Какой из церквей, кому из основателей принадлежит приоритет, кто из них на кого влиял? Этот вопрос допускает лишь один ответ. Учитель справедливости умер приблизительно в 65–63 г. до н. э., Иисус Христос — около 30 г. н. э..

Когда Дюпон-Соммер кончил и сошел с кафедры, обычных аплодисментов не последовало. Почтенные академики словно онемели, ибо не знали, что же им сказать. Согласиться со своим коллегой они не могли, поскольку сами еще не читали отрывков из комментария на Хабаккука, на которые ссылался Дюпон-Соммер. Опровергнуть его выступление они были не в состоянии по той же причине, а было бы в высшей степени ненаучно возражать только потому, что они просто «против», только потому, что сказанное, грубо говоря, подрывает корни, питавшие их до сих пор своим соком.

И когда позднее доклад Дюпон-Соммера был напечатан в «Протоколах заседаний академии», а вслед затем появилась его книга «Предварительные замечания по поводу рукописей Мертвого моря», они все еще продолжали хранить молчание. Первый отклик пришел из Америки — от профессора Браунли. Затем выступил патер де Во, и тут между учеными разгорелась настоящая война.

Браунли начал с того, что упрекнул Дюпон-Соммера в погоне за сенсацией (конечно, он выразился значительно деликатнее) и в слишком произвольном переводе комментария на Хабаккука. Вот, например, вопрос — умер ли учитель справедливости мученической смертью? Браунли отметил, что основное место, на которое ссылался Дюпон-Соммер, в тексте отсутствует и приходится на лакуну в две строки на нижнем поврежденном крае свитка. Дюпон-Соммер совершенно произвольно заполнил эту лакуну в соответствии со своей теорией. Точно так же некоторые отрывки можно было перевести иначе, чем это сделал французский ученый, не в последнюю очередь потому, что в неогласованном тексте огласовка в известной мере зависит от усмотрения читателей и переводчиков.

Через несколько лет, в 1953 г., Дюпон-Соммер опубликовал свои «Новые заметки по поводу рукописей Мертвого моря», где отказался от некоторых положений, высказанных в первой книге, и признал, что кое в чем зашел слишком далеко. Но он не преминул сделать новые сенсационные выводы на основании расшифрованных к тому времени рукописей.

Взять к примеру «Завещание двенадцати патриархов», которое долгое время считалось христианским произведением. Это были завещания двенадцати сыновей Иакова, якобы данные ими перед смертью своим потомкам. Отрывки из них были ранее найдены в генизе каирской синагоги; другие, на арамейском языке, появились теперь на свет из пещер 1-й и 4-й. Дюпон-Соммер приводит шесть фраз из «Завещания Иосифа»: «Я был продан в рабство, и Бог освободил меня; я был пленен, и его сильная рука пришла мне на помощь; я был голоден, и сам Бог накормил меня; я был одинок, и Бог утешил меня; я был болен, и Бог навестил меня; я был в темнице, и он освободил меня» .

Далее Дюпон-Соммер цитирует шесть фраз из прощальной проповеди Иисуса (Евангелие от Матфея, 25): «Ибо алкал я, и вы дали мне есть; жаждал, и вы напоили меня; был странником, и вы приняли меня; был наг, и вы одели меня; был болен, и вы посетили меня; в темнице был, и вы пришли ко мне».

И он сравнил фразы — «Умершие в печали воскреснут в радости. И ставшие бедными ради Господа — должны разбогатеть. И те, кто умрет ради Господа, воскреснут к новой жизни» — с Нагорной проповедью, Затем профессор обратился к Ветхому завету и прежде всего к мессианским текстам Второ-Исайи:

«В течение двадцати веков люди спрашивали, кто же был этот кроткий и смиренный пророк, этот страдающий честный человек, чьи смертные муки спасли столь многих[128]Автор имеет в виду знаменитую 53-ю главу Книги Исайи, в которой христианская церковь усматривает пророчества о Христе.
; истина заключается в том, что помимо Иисуса, христианского Мессии, во всей еврейской истории известен, причем только с недавнего времени, лишь один такой пророк: благочестивый кумранский учитель, умерший мученической смертью. Это не единственный переворот в толковании Библии, вызванный рукописями Мертвого моря. Сейчас начинают думать, что они вызовут целый каскад таких переворотов».

Теперь у профессора Дюпон-Соммера появилось множество сторонников во всех концах мира.

Одни из них обратили его внимание на Иоанна Крестителя. Где он родился? Согласно Евангелию от Луки, в горах Иудеи, к югу от Иерусалима, следовательно, в нескольких десятках километров от Кумрана. Согласно Евангелию от Луки, до него «в пустыне» дошло слово божие. Но разве не единственной пустыней в этой местности была полоса к северо-западу от Мертвого моря, где находился и Кумран? И это слово дошло «в пятнадцатый год правления Тиверия-кесаря», по нашему летосчислению, в 27–28 г. н. э., т. е. в то время, когда монастырь еще процветал. «И он проходил по всей окрестной стране Иорданской, проповедуя крещение покаяния для прощения грехов». (Лука 3, 3). Но разве крещение не было основным принципом кумранской общины? И разве призыв Крестителя: «у кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же» (Лука 3, 11), не отражал основного принципа общины? Разве Креститель не ждал Мессию так же, как ждала его община? И разве голос его, подобно голосу общины, не был «гласом вопиющего в пустыне»? Правда, люди Кумрана жили общиной, а Иоанн был одинок. Но ведь Иосиф Флавий сообщает о ессеях («Иудейская война», кн. 2. § 120): «Они принимают чужих детей, еще восприимчивых к обучению, относятся к ним как к родным и прививают им свои нравы». Мать Иоанна, Елисавета, по рассказу Луки, была уже стара, когда родила сына, и слыла бесплодной. По законам человеческой жизни она и Захария умерли, когда их ребенок был еще мал. В Евангелии от Луки (1, 80) говорится:

«Младенец же возрастал и укреплялся духом; и был в пустынях (т. е. не у своих родителей. — Г. Ш.) до дня явления своего Израилю». В Евангелии от Матфея (3, стих 4) сказано, что Иоанн имел одежду из верблюжьего волоса, «а пищей ему служили акриды и дикий мед», то есть то, что давала пустыня. С другой стороны, Иосиф Флавий во второй книге «Иудейской войны», в параграфе 143, сообщает, что изгнанные из общины ессеев большей частью погибают, ибо не смеют есть пищи, приготовленной людьми, чуждыми общине, и вынуждены питаться травами пустыни, чтобы спасти свою жизнь.

Разве все это не указывает на то, что Иоанн Креститель был (выражаясь осторожно) близок к кумранской общине?

Предшественник Дюпон-Соммера, Эрнест Ренан, живший за два поколения до кумранских находок, высказал в своих работах остроумное предположение, что должны существовать предания (в его время они были еще совершенно неизвестны), которые относились бы к периоду между Старым и Новым заветами и перебрасывали бы мост между ними. Разве эти предания не стали теперь известны благодаря пещерам у Мертвого моря? И разве не пролили они свет на историю столетий, погруженных ранее во мрак?

 

Глава VIII

По старому обычаю диссертант должен был публично защищать свою работу, тезисы которой он предварительно вывесил для всеобщего обозрения. Теологический факультет этого университета был невелик, поэтому декан выбрал для защиты не актовый зал, а небольшую аудиторию, но и она оказалась слишком вместительной для собравшейся публики.

В первом ряду сидели семь профессоров, среди них специалист по истории церкви, который в этом году занимал должность ректора; за ними по пустым рядам рассеялись двадцать — двадцать пять молодых людей, большей частью студентов и дипломников.

— Перехожу к заключительным тезисам, — произнес соискатель. — Книга Второ-Исайи написана, очевидно, не до вавилонского изгнания, а во времена кумранской общины, следовательно, в первой половине I в. до н. э., потому что фразы о страдающем рабе божьем недвусмысленно указывают на смерть учителя справедливости, которую следует отнести к 65–63 гг. до н. э.

Уважаемые коллеги, я позволю себе кое-что добавить к только что названной мною дате, воспользовавшись при этом с благодарностью некоторыми результатами исследований Дюпон-Соммера: комментарий на Хабаккука написан примерно в 41 г. до н. э., намного позднее того, как Помпей завоевал Сирию, обложил Иудею данью, а первосвященником туда назначил Гиркана, принадлежавшего к партии фарисеев, в то время как второй первосвященник, Аристобул II из рода Хасмонеев, правивший с 67 до 63 г. и имевший одновременно титул царя, был арестован и отправлен в Рим. Ему удалось бежать. Он вернулся в Иерусалим, но его снова схватили и в цепях доставили в Рим, где в 49 г. его в тюрьме отравили слуги Помпея. Обо всем этом сообщает Иосиф Флавий.

Вот Аристобул II и является врагом учителя справедливости, «нечестивым жрецом», «жрецом кривды» и т. д. К сожалению, самого учителя справедливости мы не можем отождествить ни с одной известной нам исторической личностью, поскольку комментарий на Хабаккука написан слишком образным языком иудейских апокалипсисов .

Доказательство того, что нечестивый жрец и Аристобул одно и то же лицо, дает фраза из комментария о том, что враг учителя справедливости происходит из дома Авессалома. По Иосифу Флавию, Авессалом был дядей и тестем Аристобула. Комментарий подтверждает и датировку, потому что под «киттиями» несомненно следует подразумевать римлян. На это указывает выражение «Западные острова моря» и многочисленные намеки на обычную для римлян политику в покоренных областях. Фраза «один за другим будут приходить их властители» — это намек на частую смену полководцев, консулов и прокураторов, а «они приносят жертвы своим знакам» — на военный культ боевых штандартов римских легионов. Падение Иерусалима и гибель «нечестивого жреца» означают вторжение Помпея и пленение Аристобула. И, наконец, приход легионов, «подобных орлу», — прозрачный намек на орлов римских легионов.

Диссертант замолчал, так как слова попросил оппонент. Он указал на неправильный или по меньшей мере сомнительный перевод. С датировкой и с отождествлением киттиев с римлянами оппонент согласился и даже сослался на статью сына Сукеника, профессора Ядина, который в качестве военного специалиста изучил упоминания об оружии, содержавшиеся в рукописях общины. Ядин считал, что в них бесспорно говорится о римском коротком мече и о некоторых других видах оружия эпохи цезарей.

— Мне хотелось бы поговорить о вашей датировке, — поднялся специалист по Ветхому завету. — Итак, вы сказали, что киттии — это римляне, и привели множество доказательств, большая часть которых, к сожалению, заимствована вами у Дюпон-Соммера. Правда, вы не желали присвоить себе чужую славу и честно назвали его имя. Вы считаете, что в выражении «подобно орлу» подразумевается орел римских легионов. Это весьма соблазнительно, но должен вас предупредить, что вы становитесь на ложный путь, потому что сравнение с орлом содержится в комментарии лишь в том месте, где цитируются слова пророка. Фактически это слова из книги пророка Хабаккука, глава I, стих 8, и в Библии это звучит так: «Издалека приходят всадники его, прилетают, как орел, бросающийся на добычу». Господин диссертант, когда жил Хабаккук?

— Гизебрехт и Велльгаузен считают, что он жил в период вавилонского пленения, а Дум и Селлин — что во время царствования Александра Великого.

— Да, — усмехнулся специалист по Ветхому завету, — даже самые смелые из теологов не решились отнести его к более позднему времени. Будем сегодня великодушны и остановимся на 300 г. до н. э. В это время римляне, правда, уже не были дикарями, но еще занимались только своими внутренними делами и были очень далеки от Кумрана. Далее. Не у самого пророка, а в комментарии к нему мы находим расшифровку этого выражения: «Это относится к киттиям, которые конями своими и скотом своим растопчут страну». Предположим, господин диссертант, что не Хабаккук, а в комментарии к нему мы находим расшифровку нимал под словом «скот»? Может быть, легионы для пропитания пригоняли с собой стада коров? Вам смешно? Мне тоже. Но ведь если согласно вашему толкованию текст относится к римлянам, то это должно касаться и скота! Не может же бедный скот появиться в тексте только для того, чтобы заполнить место! Как же быть со скотом? Нет, нет, не ищите древнееврейское слово, оно так же многозначно и так же неопределенно, как немецкое.

Тут, сильно покраснев, попросил слова юный студент. Запинаясь от смущения, он провел ряд историко-филологических параллелей, которые позволяли отождествить «скот», фигурирующий в этой цитате, с крупными зверями, чудовищами, и высказал смелую, но правдоподобную гипотезу, что подразумевались боевые слоны.

— Очень хорошо, даже превосходно, — похвалил его специалист по Ветхому завету. — Может быть, среди нас найдется специалист по боевым слонам?

Специалиста не оказалось, но многие из присутствовавших кое-что знали о слонах, и вскоре было установлено, что во времена Цезаря боевые слоны так же устарели, как в наше время тараны и змейки [133]Малокалиберная пушка.
. Правда, Селевкиды еще использовали слонов и гордились ими, хотя в битве при Магнесии между пергамским царем Эвменом Вторым и Антиохом Великим в 190 г. они уже не оправдали возлагавшихся на них надежд. Все же представление о войсках Селевкидов неотделимо от слонов.

Вернулись к исследованию Ядина о «Свитке войны». Ядин находил среди щитов, упоминаемых в свитке, скутум (квадратный щит — лат.) и клипеус (малый, круглый медный щит — лат.)и усматривал в тексте намеки на тактику римлян и множество труб, к которым римляне питали большое пристрастие. Оказалось, что римляне разделяли это пристрастие с первыми Селевкидами, ибо в их войске трубы тоже играли большую роль.

— Чтобы опровергнуть датировку диссертанта, — воскликнул один дипломник (постепенно небольшое собрание вошло в азарт и чинный диспут превратился в страстный спор), — я хотел бы сослаться на палеографический анализ комментария на Хабаккука. Специалисты считают, что он появился вскоре после большого свитка Исайи. При этом они исходят из совершенства каллиграфии, а также из того, что в нем уже есть все конечные буквы. Но имя Бога в нем написано палеоеврейскими или финикийскими знаками. Даже ученые, склонные к более ранней датировке рукописей, все еще относят комментарий на Хабаккука ко II в. до н. э., т. е. по крайней мере за сто лет до вступления римлян в Палестину.

— Значит, нужна другая датировка, — вмешался специалист по Ветхому завету. — Я недавно познакомился с очень удачной и обстоятельной курсовой работой на эту тему. Если автор здесь, прошу выступить.

Поднялся широкоплечий молодой человек с коротко остриженными русыми волосами, торчащими во все стороны. Слегка сгорбившись от смущения, он заговорил сначала неуверенно, но потом взял себя в руки.

— Из комментария на Хабаккука можно, очевидно, сделать вывод, что нечестивый жрец и киттии были в дружеских отношениях. Такие отношения имели место не в ранний период римского владычества, а в правление Селевкидов, к которым, как только что говорилось, могло относиться и упоминание о трубах и слонах. Все остальные признаки тоже говорят за то, что речь идет о периоде их владычества, точнее о периоде правления четвертого из Антиохов — Епифана. Последний, единственный эллин восточной династии, друг и покровитель Эвмена Пергамского, хотел эллинизировать свое государство, чтобы предохранить его от растущего влияния Рима. Он не выделял Бога Израиля среди многочисленных богов своих подданных, и это вызвало конфликт между ним и набожным меньшинством евреев. При поддержке еврейских кругов, стремившихся к власти, Епифан в 174 г. н. э. устранил первосвященника Ония Третьего и на его место посадил его брата. Уже эллинизированное имя нового первосвященника — Ясон — было некой программой. Через три года это место занял следующий брат, Менелай. Он приказал казнить старого Ония, ограбил храм и не сопротивлялся тому, что царь внес греческих богов в храм единого Бога и заставил свою паству приносить им жертвы.

Тем самым храм был осквернен в глазах истинно верующих. С этого началась война Маккавеев, по окончании которой воцарилась династия Маккавеев или Хасмонеев, соединившая власть первосвященника с царской. Но правоверные евреи не были довольны и этой властью, так как ни на йоту не хотели отступать от закона и пророков. Их вождем был учитель справедливости, начало деятельности которого следует отнести к 177 г. до н. э. Когда он убедился, что исправить положение и убедить власть имущих невозможно, он удалился со своими приверженцами в изгнание, в пустыню, возможно памятуя о пророке Осин 2, 16, и о предании о сорока годах странствия иудеев в пустыне. Повел ли он своих приверженцев сразу в Кумран, мы не знаем, хотя это не исключается, потому что длительное поселение в этом месте требовало многолетней подготовки, как, например, улучшения солончаковых земель, устройства водоснабжения. Только эти меры могли дать учителю справедливости возможность осуществить переход от кочевого скотоводства первых десятилетий II в. до н. э. к оседлому земледелию.

Для установления хронологии поселения следует напомнить еще один очень важный момент, на который указал Бардтке. Именно он поставил вопрос о юридических основаниях для заселения Кумрана. Дело в том, что во II в. до н. э., конечно, уже нельзя было просто занять участок земли и владеть им, особенно если поблизости проходят две важные дороги и расположен единственный на всю область источник воды. Следовательно, учитель справедливости должен был предварительно заручиться разрешением властей. Согласно археологическим данным, поселок возник в 135 г. до и. э., когда первосвященником был Иоанн Гиркан. Выражаясь современным языком, он был коллаборационистом, так как опирался на саддукеев, высшую жреческую знать, которая охотно шла на компромисс с эллинизмом. Ясно, что он и учитель справедливости должны были находиться во враждебных отношениях, поэтому представляется маловероятным, чтобы Иоанн Гиркан дал разрешение на поселение. Отношения сторонников учителя справедливости с Маккавеями также не были дружественными. Мне кажется, Бардтке правильно указал на единственный небольшой промежуток времени, когда могло не быть трений между властями и учителем справедливости: это период между 162 г. и 160 г. до н. э., когда первосвященником был Алким, а полководец Селевкида Деметрия — Бакхид воевал с Иудой Маккавеем. Возможно поэтому, что Алким и Бакхид пожаловали Кумран учителю справедливости.

Когда после вступления Гиркана на трон учитель справедливости понял, что ему не следует возвращаться из пустыни, он в 135 г. приступил к строительству, к которому готовился все эти годы.

Кроме того, установлению хронологии помогает и Дамасский документ, в котором постоянно говорится о Дамаске как о цели и центре эмиграции. Дамаск может быть символическим понятием, но может фигурировать и как реальное географическое название. Ведь в 1955 г. профессор Норт пришел к выводу, что к Царству Набатеев относилась вся Восточная Иордания до Дамаска и западное побережье Мертвого моря, следовательно и Кумран, причем вся эта область называлась «Страной Дамасской».

Рассмотрим теперь с точки зрения хронологии Дамасский документ. В первом столбце говорится, что 390 лет прошло после того, как «он отдал их в руки вавилонского царя Навуходоносора». Покорение Иерусалима Навуходоносором произошло в 587 г. Следовательно, в Дамасском документе речь идет о 197 г. (587 минус 390). Согласно Дамасскому документу, в этом году Бог «позволил корням посадки пустить ростки». Спустя двадцать лет, гласит далее Дамасский документ, «Бог послал учителя справедливости», т. е. примерно в 177 т. Если вычесть сорок лет «пустыни», мы получим 137 г., а к 136 г. относится старейшая монета Кумрана, серебреник Антиоха VII. Этим же годом датируются и остатки строений Кумрана. Таким образом, не только логические рассуждения, но и археологические данные подтверждают всю цепь доказательств.

Тяжело вздохнув, студент сел и был вознагражден тем, что собрание бурно выразило свое одобрение. Тут взял слово заведующий кафедрой систематической теологии.

— В последние годы приводилось несчетное множество цитат из кумранских рукописей, обладающих каким-либо сходством с высказываниями Иоанна Крестителя, Иисуса, апостола Павла. Я совершенно согласен, такое сходство есть. Но никто не цитировал мест, резко отличающихся от проповеди Иисуса. Люди Кумрана верили в силу. Христианство же, напротив, отрицало насилие.

Еще один пример: весь одиннадцатый и двенадцатый столбцы Дамасского документа, т. е. добрая десятая часть текста, посвящены лишь соблюдению субботы, еще более строгому, чем предписано в заповеди Моисея. «Пусть никто не открывает в субботу запечатанный сосуд». «Пусть никто не поднимает руку, чтобы ударить скотину кулаком». «Пусть никто не оказывает скотине родовспоможение в субботний день и, если скотина упадет в колодец или яму, пусть не поднимают ее в субботу». «Пусть не оскверняет души своей, поедая личинки пчел, а рыбу дозволяется есть только, если она разрезана живьем». «Всякое дерево, все камни и песок, оскверненные нечистотою человека, становятся нечистыми, и кто их касается, также становится нечистым». В этом весь Кумран.

Но Иисус говорит: «Сын человеческий — господин над субботой». И далее: «И в субботу можно делать добро». «Суббота создана для человека, а не человек для субботы».

Господа, я первый буду рад, если с помощью точных исторических свидетельств нам удастся пролить свет на темные и неизученные последние века дохристианского иудаизма и первый век раннего христианства, но не следует при этом возводить свечу в ранг юпитера. Именно те, кто со всей тщательностью изучил литературу Кумрана, с первого взгляда чувствуют громадное различие между нею и Библией.

— Господин профессор! — воскликнул один из студентов. — Учитель справедливости говорит о двух путях — пути Тьмы и пути Света. Он различает дух Тьмы и дух Света, сынов Тьмы и сынов Света. Против учителя справедливости выступает нечестивый жрец, жрец лжи. Но все это было неведомо старому иудаизму и его теологии! Во всяком случае, я об этом ни в одной лекции не слышал. Вы молчите? Значит, вы согласны со мной!

Здесь, да и не только здесь, много говорилось о том, что раннее христианство не зависело от Кумрана. Но я должен выступить в защиту противоположной точки зрения. Прежде всего, о противопоставлении, которое вы только что сделали. Разрешите мне процитировать несколько крылатых слов из литературы общины: «Дух истины», «Свет жизни», «Блуждающие во тьме», «Вечная жизнь». Все это мы слышали до того, как узнали о Кумране! Ведь это написано в Евангелии и в посланиях Иоанна! Того самого Иоанна, который до сего времени считался самым эллинизированным из евангелистов, а теперь сразу стал наиближайшим к иудаизму! Далее: «Те, кто знает путь», «Новый союз», «Нищие» — ведь так называли себя не только люди Кумрана, но и первые христиане. Сколько бы вы ни говорили о различиях, влияние Кумрана на христианство ужасающе велико, и это самым серьезным образом ставит под вопрос исключительность христианства.

— Не могу не поспорить с моим коллегой, который противопоставляет отказ христиан от насилия проповеди силы в кумранской общине, — сказал специалист по истории церкви. — Конечно, в Свитке войны дело не обходится без кровопролития, но не следует забывать, что это апокалипсис и что в Апокалипсисе от Иоанна тоже не все протекает без крови и насилия, только миролюбиво! Не забывайте сообщения Филона: «У них вы не найдете ремесленника, изготовляющего луки, стрелы, кинжалы, шлемы, панцири, щиты, и вообще никого, делающего оружие, орудия или что бы то ни было, служащее для войны». Мы вправе предположить, что когда пришли римляне, у людей Кумрана не было никакого оружия, потому что все оружие, которое нашли археологи, несомненно, римского происхождения. Впрочем, коллега, христианство, к сожалению, не сохранило верности учению своего основателя о непротивлении злу насилием и о соблюдении мира. Не только римские императоры преследовали христиан, но и сами христиане и христианские церкви — вспомните инквизицию, религиозные войны! Люди Кумрана не имели оружия. Зато оно было у христиан более позднего времени, и нередко их епископы и папы даже благословляли его. У нас нет причин смотреть на Кумран сверху вниз, скорее нам следует опустить глаза перед ним.

Это справедливо еще по двум причинам. Во-первых, христианское учение многим обязано Кумрану, во-вторых, оно, к сожалению, никогда не достигало духовной высоты кумранитов. Я имею в виду так называемый первоначальный коммунизм и проблему рабства и прошу извинить меня, если я уделю этим вопросам слишком много внимания. Дело в том, что до сих пор они, по-моему, недостаточно освещены в литературе.

Во-первых: где следует искать корни коммунизма ранних христианских общин? Конечно, не среди пифагорейцев; у них существовала лишь ограниченная общность имущества внутри элиты, которую в лучшем случае можно считать прообразом духовно-рыцарского ордена. Конечно, и не в древнем иудаизме, там и в помине не было идей, о которых сказано в Деяниях апостолов: «Все же верующие были вместе и имели все общее; и продавали имения и всякую собственность и раздавали всем, смотря по нужде каждого» (2, 44 и сл.).

Корни этих идей в Кумране, у ессеев и больше нигде. Подобно людям Кумрана, первые христиане были нищими, не только потому, что происходили главным образом из неимущих слоев населения, но и потому, что, как и кумраниты, стремились к равенству. Правда, здесь не следует упускать одно важное различие: в Кумране общность имущества была долгом, заповедью, законом; у ранних христиан она оставалась добровольной, ибо Павел, во многом определивший духовный облик раннего христианства, не одобрял посягательств на существующий экономический и социальный строй.

Но, как уже сказано, первоначальный коммунизм, более или менее ярко выраженный, вопреки Павлу существовал и, разумеется, не только в первой иерусалимской общине при апостолах. Он, как и многое другое, исчез лишь тогда, когда христианство стало государственной религией и Константинова церковь заключила компромисс с существующим общественным строем и предоставила первоначальный коммунизм в удел монашеству и некоторым преследуемым сектам, вроде донатистов, монтанистов, циркумцеллионов и т. д. Если говорить языком Нового завета, во времена Константина завершилась измена первой любви. Община и общность превратились в церковь.

Перейду к проблеме рабства. Вам, конечно, известно, что для античной культуры такой проблемы никогда не существовало. Рабство было в порядке вещей. Перечитайте Аристотеля или Платона… Только свободные — люди полноценные, рабы — это недочеловеки, одаренные разумом лишь наполовину и отличающиеся от зверей одной способностью трудиться. Аристотель считал, что без рабов можно было бы обойтись только в том случае, если бы существовали одушевленные орудия. Почти так же мыслили и древние евреи, приравнивавшие рабов к волу и ослу. Освобождение рабов на седьмой год оставалось большей частью благим пожеланием.

И вот перед нами ессеи, казалось бы, не имеющие предшественников в истории религии или экономики. Мне придется еще раз процитировать Филона: «У них нет ни одного раба, но все они свободны, взаимно оказывая друг другу услуги. Они осуждают господ, владеющих рабами, не только как людей несправедливых, оскверняющих равенство, но и как нечестивцев, нарушающих закон и установления природы, которая, подобно матери, всех породив и выкормив равным образом, сделала людей законными братьями не только по названию, но и в действительности».

Как относилось к рабству раннее христианство? Так же, как и все, во всяком случае иначе, чем Кумран. От Иисуса к нам не дошло ни одного слова протеста против рабства. Павел (сторонник сохранения существующего социального строя и в этом остался верен себе) в первом послании к коринфянам призывает: «Пусть каждый остается в том состоянии, к которому он призван. Если ты призван быть рабом, не тревожься». Мне кажется, что среди ранних христиан, и именно благодаря Кумрану, существовало стремление к равноправию: отсюда этот призыв апостола. Но доказать это невозможно. Теологи более поздних времен старались найти оправдание для Павла: в то время якобы ожидали конца света и поэтому отказывались от всех революционных изменений. Люди Кумрана тоже считали, что живут накануне конца света, но, несмотря на это, отказались от существовавшего на протяжении тысячелетий различия между свободными и рабами!

Я не отрицаю, что и апостолы допускали равенство рабов и свободных перед Богом, но это было не ново. Такое равенство допускалось в культе Диониса и в Элевсинских мистериях. Во всяком случае рабыни-мученицы, например Фелиция и Перепетуя, были весьма почитаемыми святыми, а папы Эварист, Аницет и Каликст I вышли из рабов. Основатель государственной церкви — Константин даже запретил христианам иметь рабов-христиан. Но иметь вообще рабов не возбранялось. Даже в средние века церковь сама еще владела несчетным множеством рабов — язычников и христиан, — и по церковному праву они приравнивались к неодушевленным предметам. Латеранский собор 1197 г. грозил всем противникам папы рабством, а когда в 1493 г. папа Александр VI разделил Новый Свет между Португалией и Испанией, он прямо объявил покоренные народы рабами. Папские галеры отправлялись на охоту за рабами, и когда они возвращались с трофеями, в церквах служили благодарственные молебны. Все вы знаете, что суда работорговцев вплоть до XIX века плавали под флагами христианнейших королей Франции, Испании, Англии. В связи с этим приведу несколько поучительных дат: Тунисский бей отменил рабство в 1846 г., Дания — в 1847 г., Франция — в 1848 г., Бразилия — в 1888 г. В Германии закон 1895 г. под страхом наказания запрещал работорговлю, но в немецких владениях в Восточной Африке домашнее рабство подлежало постепенной отмене, а продажа рабов допускалась с разрешения властей! В одном из отчетов Лиги Наций за 1929 г. говорится, что в Аравии, Абиссинии, Трансиордании и Судане ежегодно поступает на рынок более двух, тысяч рабов.

Профессор тыльной стороной руки провел по вспотевшему лбу.

— Извините меня, я уклонился далеко в сторону. Но было полезно назвать вам несколько чисел и дат, занимающих всего лишь маленькую страницу в зловещей истории рабства, в истории, написанной за девятнадцать веков христианского и церковного мира; это история вины, которую ничем не искупить.

Я возвращаюсь к отправной точке, к Кумрану, который в этом вопросе тысяча девятьсот лет тому назад пошел дальше, чем многие сугубо христианские страны в наше время. Мне кажется, что я лучше чувствовал бы себя, сидя в Кумранской пещере и читая рукописи общины, чем преподавая историю церкви.

В дополнение к выступлению нашего коллеги я хотел бы сказать, что Кумран поставил под сомнение не только абсолютность христианства, но и его искренность, его внутреннюю правду.

ОКРЕСТНОСТИ КУМРАНА И МЕСТА НАХОДОК РУКОПИСЕЙ

I В. ДО Н. Э. — I В. П. Э.