Летом 1874 г. вся семья Корвин-Круковских собралась в Палибине, все были довольны и радостны.

Софья Васильевна охотно принимала рыцарское ухаживание Ковалевского, буквально боготворившего ее. Ей даже становилось неловко от его забот, доходивших порою до смешного.

Анна Васильевна была счастлива тем, что все время находится вместе с беззаветно любимым Виктором, что центром палибинской жизни является их крошка Юрик. Смущало ее, что Жаклар как-будто чем-то недоволен, всегда сидит в кресле с усталым видом, принимает ее восторженную любовь рассеянно, без трепетного отклика, словно исполняя долг вежливости по отношению к гостеприимной хозяйке. Но Анюта сознавала, что политический деятель, друзья и соратники которого свалены в братские могилы вокруг Парижа или страдают в каторжных тюрьмах, не может проявлять особенных восторгов в условиях помещичьей жизни.

Давно не жилось так приятно и радостно в Палибине. Анна Васильевна устроила домашний театр, на котором играла первые роли, изумляя неискушенных зрителей своим драматическим талантом. К участию в спектаклях привлечены были все, кем Анюта могла распоряжаться: и старый учитель Малевич, живший на покое в Палибине, и Владимир Онуфриевич, который заставлял зрителей хохотать и вызывал рукоплескания исполнением небольшой роли садовника в пьесе Эдмонда Абу «Убийца», и, конечно, весь служебный персонал родительского имения. Жаклара пришлось оставить в покое.

Софа также выступала в спектаклях, но поэзию предпочитала сцене. Владимир Онуфриевич часто уезжал по делам в Петербург, и жене становилось скучно в его отсутствие: все в Палибине заняты своими интересами, каждый имеет партнера для бесед и развлечений; математическими и астрономическими вычислениями не хотелось заниматься, да и тетради завалены где-то под домашним скарбом.

В один из таких скучных деревенских дней Софья Васильевна написала Владимиру Онуфриевичу следующее стихотворное послание:

Елизавета Федоровна чувствовала себя счастливой в окружении дочерей и внука, который был весь в ее любимицу Анюту и многими чертами напоминал ее покойного отца. Е. Ф. Корвин-Круковская наслаждалась счастьем дочерей, с которыми и Василий Васильевич жил теперь очень дружно, охотно принимая участие в беседах молодежи. Дети кое-чему научили отцов.

B. В. Корвин-Круковский выслушивал с улыбкой мудрой снисходительности рассуждения Анюты и Жаклара о социальном перевороте, о таком политическом строе, где не будет чинов и собственности. Спорить против всего этого он считал лишним; не хотелось нарушать семейную радость. Но меры для сохранения своей земельной собственности Василий Васильевич принял. Съездил в Невель и при участии предводителя дворянства переделал завещание: все три имения должны достаться единственному сыну Феденьке, который, несмотря на юные годы, проявляет похвальную рассудительность и чужд всяких фантазий. Дочерям Корвин-Круковский выделил по 50 000 рублей каждой, засчитав Софе двадцать тысяч, данные в 1869 году Ковалевскому на его издательские дела. Новые свои распоряжения Василий Васильевич держал в тайне.

Осенью 1874 года Ковалевские переехали в Петербург — осуществлять намеченный за границей план: делать себе «положение в свете» и добиваться возможности работать в университете. Для достижения первого необходимы были значительные денежные средства, но Ковалевские имели их очень мало. Василий Васильевич выдавал дочерям весьма незначительную субсидию.

C. В. Ковалевская не только не имела возможности применить на родине свои научные знания и способности, она не могла даже использовать в России диплом, дававший мужчине право быть помощником профессора в каком-угодно высшем учебном заведении или преподавателем математики в старших классах любой средней школы. Женщине, которая, по отзывам самых отсталых в политическом отношении специалистов, была равна по меньшей мере среднему профессору-мужчине, разрешалось тогда преподавать одну только начальную арифметику девочкам 8—11 лет. А начальную арифметику, как печально иронизировала Ковалевская, она и сама плохо знала.

Софья Васильевна увлеклась ролью «светской» женщины и стремилась занять место в рядах либерального петербургского общества, составлявшего смесь из представителей различных имущих классов. Владимиру Онуфриевичу снова пришлось взяться за издательские дела. В этих издательских делах был корень всех бед В. О. Ковалевского. Выпуская в начале 60-х годов книги по дарвинизму и другим отраслям естествознания исключительно в целях пропаганды материализма, Владимир Онуфриевич скоро запутался в разных торговых операциях. Тяжело и неумело нагруженный издательский воз тянул хозяина за собой. Дело расширялось. Ковалевский издавал «Воспоминания» И. И. Панаева в расчете на прибыльность книги о литературном движении эпохи Белинского, а книга лежала на складе; печатал роман А. И. Герцена «Кто виноват», обязавшись уплатить автору гонорар и не учтя того, что цензура может отправить весь тираж на костер; затевал выпуск многотомной иллюстрированной «Жизни животных» Брэма, требовавший больших предварительных затрат, выручал своими деньгами других идейных издателей-шестидесятников. Все это велось, как признавал Владимир Онуфриевич в одном из последних писем к брату, «без одной счетной книги и какой-нибудь правильной записи». И это привело его к разорению.

В таких условиях Ковалевскому пришлось устраивать свою семейную жизнь на широкую ногу, чтобы дать Софье Васильевне: возможность блистать среди столичной интеллигенции. Ковалевские ездили на вечера, принимали у себя гостей, тянулись не по средствам. Надо было также готовиться к новому магистерскому экзамену, на этот раз в Петербурге. Но и здесь дело Ковалевского зависело от людей в футлярах, смотревших на занятие наукой, как на чиновничью службу, больше всего дороживших мелочами своей специальности. В Петербурге Владимир, Онуфриевич также встретился с вопросом о «домашних кандидатах». К «чужаку» в лучшем случае относились безучастно и холодно равнодушно, но чаще всего проявлялось недоброжелательство. Особенно возмущало ученых чиновников то, что «юрист» Ковалевский претендует на звание ученого палеонтолога.

Сунулся была Ковалевский в Москву — там не легче. Одна польза от этой поездки, что «разогнал разные ненужные надежды». Убедился, что освобождающаяся в Москве кафедра геологии предназначена «круглому дураку», «пять лет пилившему какие-то кораллы и ничего не выпилившему», но зато умело прислуживавшемуся к старому профессору. Вернувшись в Петербург, Владимир Онуфриевич приступил в начале ноября к экзамену, который, наконец, удалось сдать благополучно. Вслед за тем, 9 марта 1875 года, В. О. Ковалевский защитил в Петербурге магистерскую диссертацию.

Теперь можно было получить кафедру в отечественном университете и с теми или иными огорчениями и неприятностями заниматься наукой. Кстати представился случай занять кафедру в Киеве. Но тотчас же появились доводы против этого, из них «главный — для Софы будет уж слишком убийственно».

В Петербурге были завязаны хорошие знакомства, устраивались интересные вечера. Об одном из них, состоявшемся у Ковалевских, читаем в письме Владимира Онуфриевича: «Сегодня вечером были Ерофеев (геолог) и Менделеев (знаменитый химик), а также Лермонтовы. Менделеев дрался с Софою из-за математики и значения ее до полуночи; он очень милый и, конечно, самый живой человек здесь; конечно мил он, пока дружен, но я думаю, что в своих ненавистях он должен быть беспощаден и иметь его своим противником должно быть очень солоно».

Другой вечер с петербургскими знаменитостями был у Менделеева. «В среду мы были приглашены на большой вечер к Менделееву и познакомились там со всеми как математиками, так и нематематиками; было очень весело, много ссорились и кричали, и Софа спорила до часу ночи с Чебышевым (математик), Гадолиным (минералог) и др., а я с Бутлеровым (химик). Вообще ко мне начинают привыкать» а то они вообразили по «пашквилю» (брошюра об одесском провале), что я ругатель и дикий нигилист… Менделеев был образцовым хозяином, хлопотал об нас ужасно, приезжал к нам и т. д.».

Все это увлекало Софью Васильевну, представляло для нее интерес. На таких вечерах она имела возможность выказать свои научные познания, побеседовать в ученом кругу. Затем она стала принимать участие в делах благотворительных, особенно в деле развития женского образования. Здесь завязались знакомства с женой главного военного прокурора, либеральной деятельницей А. П. Философовой, с женой видного судейского чиновника и богатого домовладельца, либеральной писательницей Е. О. Лихачевой, и другими либеральными деятелями.

В числе отрицательных сторон развития капитализма в России было увлечение русского либерального общества всякого рода спекуляциями, связанными с ростом промышленности. В этом отношении оно не отставало от консервативных, реакционных и высших придворных кругов. Многочисленные мемуаристы эпохи, люди, хорошо знавшие по своему служебному положению и классовой принадлежности закулисную сторону дела, оставили яркие описания этого увлечения спекуляциями правящей знати и крупнопоместного дворянства. Двое из них, Е. М. Феоктистов и А. И. Дельвиг, занимавшие большие правительственные посты, рассказывают, что в спекуляциях и грабеже народа принимали ближайшее участие через своих «подруг» сам царь-«освободитель» Александр II и его братья. Н. А. Некрасов дал в поэме «Современники» бессмертную картину повального увлечения всех слоев общества спекуляциями. В собрании главных деятелей русской промышленности поэт видит:

Глава этого сборища, его вождь и вдохновитель — Григорий Аркадьевич Зацепин — «красивый старик, наживший богатство политикой мудрой», поет в «Эпилоге» поэмы:

Один из некрасовских героев, человек «почтенный, в чинах, с орденами», которого «столица видела в палате, в судах», Владимир Иванович Лихачев, был пятью годами старше В. О. Ковалевского и раньше его окончил училище правоведения. Как многие правоведы, ходившие в начале 60-х годов в либералах, Лихачев поддерживал отношения с теми воспитанниками своей школы, которые примыкали тогда к радикальным кружкам. Был он хорошо знаком и с Владимиром Онуфриевичем. Кроме чинов, орденов и служебного положения Лихачев обладал и другими признаками героя «Современников». В 70-х годах он был городским общественным деятелем и богатым петербургским домовладельцем, печатал статьи в либеральном «Вестнике Европы» о гласных судах и городском самоуправлении.

В составлении капиталов Лихачев ничем не брезгал. Как общественный деятель, он был одним из главных воротил городского кредитного общества и сам себе выдавал ссуды под дома, покупаемые в кредит и продаваемые потом с прибылью.

В числе других представителей пестрого общества, в которое вошли Ковалевские в Петербурге, был знаменитый математик, академик П. Л. Чебышев (1821–1894). Все знали, что он происходил из обедневшей дворянской семьи и в молодости нуждался в самом необходимом.

В 70-х годах за великим математиком числилось по имению, как он говорил, чуть ли не в каждой губернии. Всем было известно, что Чебышев нажил свое миллионное состояние удачными земельными спекуляциями: узнает, через посредников, где разорившийся помещик продает имение, выгодно купит его, сдаст в аренду нуждающимся крестьянам, с которых взыскивает плату через своих строгих управляющих, подержит некоторое время и, при повышении цен на землю, продаст с большой прибылью. Ковалевскую гипнотизировал пример П. Л. Чебышева. Зачарованная его богатством, Софья Васильевна говорила: «У меня в каждой улице будет по дому; вот Чебышев — великий математик, а нажил себе состояние; одно не мешает другому».

Софья Васильевна была убеждена, что Чебышев разбогател только потому, что умеет обращаться с цифрами, и рассчитала, что при большой коммерческой опытности, приобретенной ее мужем в издательских делах, при огромной и разносторонней его одаренности и умении отдаваться делу до самозабвения, наконец, при ее собственных познаниях, можно пуститься в спекуляцию без риска. Только бы нажить капитал! Этого не трудно достичь при настойчивости и упорстве. Тогда можно будет заняться наукой, построить здание для женских курсов, распространять образование в народе.

Желая помочь бывшему товарищу по школе, Лихачев надоумил Ковалевского строить доходные дома в кредит. Софья Васильевна точно высчитала, в какой геометрической прогрессии возрастут те гроши, с которыми ее предприимчивый муж начнет строительство, особенно если он будет благоразумен и отдастся всецело делу подготовления материальной базы для их научных занятий. Когда же ей говорили об опасности этого увлечения, она отвечала, что «все вычисления показывают, что это совершенно верное и выгодное дело».

Владимир Онуфриевич, сначала думавший только о том, как бы развязаться с долгами и заняться научными исследованиями, поддался всеобщему увлечению спекуляциями и стал строителем. Горячка захватила и других членов семьи, которых Ковалевские убедили вложить деньги в строительство. Когда же старший Ковалевский, посылая младшему брату свои скромные сбережения, робко напоминал ему об осторожности, о невозможности совмещать палеонтологические исследования и профессуру с кредитными операциями и постройкою доходных домов с банями, Владимир Онуфриевич признавался в письмах: «Это поразительно, до чего эта зима в Петербурге со старыми делами, выездами и т. п. выбила из головы всякую здоровую научную мысль, и на меня находит хронически то же милое расположение духа, как бывало в 1868 году, до моей поездки (т. е. мрачное отчаяние и т. п.). Эти дела и вообще хлопоты по дому и домашние заботы — просто язва для всякого научного дела».

Потом появилась новая помеха занятиям: внезапная смерть В. В. Корвин-Круковского, в конце сентября 1875 года. Устраивать наследственные дела всех членов семьи пришлось В. О. Ковалевскому, который писал брату: «Я боюсь, чтобы эти хлопоты не отвлекли меня от дела, уже и теперь голова наполнена разными посторонними вещами, но нельзя же при таких переворотах в семье оставаться в стороне и сидеть за костями».

В. О. Ковалевский сознавал, что хорошие научные работы возможны только при вполне чистом и спокойном мозге, которому достижения научной истины кажутся самою насущною и высшею целью, но продолжал заниматься спекуляциями.

По возвращении из-за границы в Петербург, С. В. Ковалевская встречалась с Ф. М. Достоевским, который рассказывал ей о своих литературных замыслах и делился с нею впечатлениями о произведениях других писателей. Несомненно под влиянием этих бесед зародилось у Ковалевской влечение к писательству. Тогда же у нее уточнилось и прочно осело в памяти многое из того, что впоследствии вошло в главу о Достоевском в «Воспоминаниях детства». Во всяком случае литературная деятельность С. В. Ковалевской началась в середине 70-х годов в газете. Эта деятельность Софьи Васильевны также связана с одной из прискорбных страниц в биографии ее мужа.

В. И. Лихачев был очень богат и захотел иметь собственную газету, где он мог бы свободно печатать свои публицистические статьи. В числе друзей Лихачева из либерально-радикальных писательских кругов был талантливый журналист А. С. Суворин, которого правительство преследовало за его едкие и остроумные обличительные очерки в газетах и журналах. По приговору суда была даже сожжена книга Суворина, составленная из этих очерков. Затем он вынужден был уйти из газеты «Петербургские ведомости», где печатал их за подписью «Незнакомец». Лихачев и Суворин приобрели за гроши, на средства первого, захудалую газетку «Новое время». При содействии группы лучших писателей из радикального лагеря и либеральных общественных деятелей, они преобразовали ее в радикальный орган, успешно боровшийся с наиболее распространенной либеральной газетой «Голос», не брезгавшей подачками правительства.

В «Новом времени» печатались Н. А. Некрасов, М. Е. Салтыков-Щедрин, И. С. Тургенев, видный юрист и общественный деятель К. К. Арсеньев, общественный деятель и профессор-гигиенист Ф. Ф. Эрисман, радикальный журналист С. С. Шашков, талантливый; радикальный в то время, журналист В. П. Буренин, историк литературы из радикального лагеря С. А. Венгеров и многие другие.

Надо было освободить Суворина от мелкой, но очень важной в газетном деле, организаторской работы. Надо было иметь свою типографию. Надо было вообще иметь в газете «своего» человека — энтузиаста, хлопотуна, волнующегося каждой мелочью, который при нужде может и редактора заменить, и статью напишет в последний момент на какую угодно тему, и днем будет занят газетой, и ночью уйдет последним из типографии, и связи имеет разносторонние. Главное, что было нужно богатому, но расчетливому Лихачеву и бедному Суворину, — получить все это без больших затрат. Лучшего не мог Лихачев придумать, как втянуть в «Новое время» В. О. Ковалевского.

Неукротимая энергия, опытность в типографско-издательском деле, разносторонняя образованность, богатое политическое прошлое — от подпольных и радикальных кружков, через лондонские и континентальные европейские эмигрантские колонии к гарибальдийскому отряду, огромная работоспособность и свойство с энтузиазмом отдаваться каждому очередному увлечению, — делали Владимира Онуфриевича незаменимым, для новой газеты. В журналистских кругах были еще памятны его яркие и сжатые корреспонденции в «Петербургские ведомости» о походе Гарибальди 1866 года, знали о популяризаторских способностях Ковалевского и его умении без запинки диктовать переводы со всех европейских языков стенографу, который едва поспевал за ним. И Софья Васильевна могла пригодиться в новой газете с ее знанием языков и театра, с ее стремлением к писательству. К тому же у Ковалевского висит на шее тяжелым грузом еще с 60-х годов типография, которую можно приспособить для газеты, освободив его от тяжелых платежей по векселям. Все это учел Лихачев.

Ковалевские решили, что им представляется отличный случай «сделать себе положение», тем более, что Владимиру Онуфриевичу предлагают в газете хороший при их безденежьи оклад. Владимиру Онуфриевичу же все равно, ради чего «временно» оставить науку, тем более, что близость с Лихачевым имеет значение и для успеха строительных спекуляций. Так издатели «Нового времени» приобрели для газеты двух ценных работников.

В. О. Ковалевский завертелся в новом вихре: устраивал для газеты типографию, работал в качестве фактического редактора, был ночным выпускающим, писал безыменные передовые статьи, репортерскую хронику, научно-популярные фельетоны за своей подписью. Когда возникла война 1877 года и Суворин на несколько недель поехал в Европу и на Балканы, Владимир Онуфриевич совсем оставил свои личные дела, один вел все огромное газетное хозяйство. Софья Васильевна писала для «Нового времени» большие научные обзоры и небольшие театральные рецензии. Суворин публично благодарил Ковалевского за помощь: по возвращении в Петербург он напечатал в газете письмо в редакцию о заслугах В. О. Ковалевского перед «Новым временем».

Ковалевский отдался «Новому времени» целиком. Он жил интересами газеты. Суворин и Лихачев умело поддерживали его энтузиазм, дали Владимиру Онуфриевичу пай в газете — очень скромный, связывавший Ковалевского, но не предоставлявший ему решающего голоса. Для Ковалевского даже сняли отдельную комнату в центре города, близ помещения редакции.

Софья Васильевна зажила широко и весело. Близко наблюдавшая в это время ее жизнь Е. Ф. Литвинова пишет: «По возвращении в Петербург, я снова сблизилась с Ковалевскими и нашла большую перемену в Софье Васильевне. Я увидела ее вполне светской женщиной, уверенной в себе и вкусившей все особенности петербургской жизни. Под влиянием совершенно новых внешних условий, выступили иные и не лучшие черты ее сложной природы, но, разумеется, сознание святости своего призвания, которое преобладало прежде, просыпалось по временам и в Петербурге; в такие минуты она опять становилась трогательной и кроткой. «Я — химические весы, — говорила она, — и могу действовать только под стеклянным колпаком; в России я не в силах заниматься наукой; здесь не та атмосфера».

Софья Васильевна совершенно вошла во вкус веселой светской жизни. Литвинова говорит, что Владимир Онуфриевич ухватился за эту слабость жены: «Одно время Ковалевские жили в отдельном доме с садом. В квартире их было множество растений и птиц; у них была своя корова и парники в саду, где росли не только огурцы, но даже дыни и арбузы. В квартире то и дело появлялись новые вещи».

И все-таки чего-то не хватало. Не было в доме Ковалевских буржуазной солидности, не было у них самих настоящего стремления к собственности. Как пишет Лермонтова, «никто не мог сказать: вот люди, живущие с комфортом, — потому что все это вместе производило впечатление, как-будто здесь только все собираются хорошо жить и это славное житье еще впереди». Одни знакомые говорили Ковалевским по поводу их парников с арбузами и коровы: «что вы там себе ни заводите, не будет у вас уютного уголка, потому что сами-то вы цыгане».

Но Софья Васильевна цвела и хорошела. Встречавшийся в начале 60-х годов с Ковалевскими в радикально-революционных кружках Л. Ф. Пантелеев виделся с ними в середине 70-х годов в качестве издателя и общественного деятеля и пишет о Софье Васильевне: «Молодая, не скажу, чтобы очень красивая, но с необыкновенно подвижным лицом, с искрящимися темно-карими глазами с легкой косинкой, она едва появлялась где-нибудь, как сейчас же вносила какое-то особенное оживление и становилась центральной фигурой всякого кружка несколько близких людей. Все тогда ее живо интересовало; она точно торопилась наверстать монашески проведенные годы за разными диференциалами и интегралами. О чем бы ни заходил разговор — о новой ли картине Репина, о последней повести Хвощинской-Крестовской, о премьере Михайловского (французского) театра, даже о столоверчении и медиумах (тогда опять начинавших входить в моду), на все она горячо отзывалась и всегда высказывала свое собственное оригинальное суждение. И в то же время какого-нибудь сектанства, а тем паче синего чулка, в ней не видно было».

Интересную характеристику С. В. Ковалевской за это время можно найти у нее самой. В романе «Нигилистка» несомненно к Софье Васильевне относится следующая страничка, которую я привожу по черновому наброску, отмечая в скобках варианты и зачеркнутые эпитеты: «После пятилетней уединенной, почти затворническое жизни в маленьком (немецком) университетском городке петербургская жизнь сразу охватила и как-будто даже опьянила меня. Забыв на время те соображения об аналитических функциях, о пространстве, о четырех измерениях, которые так недавно еще наполняли весь мой внутренний мир, я теперь всей душой уходила в новые интересы, знакомилась направо и налево, старалась проникнуть в самые разнообразные кружки и с жадным любопытством присматривалась ко всем проявлениям этой сложной, столь пустой по существу и столь завлекательной на первый взгляд сутолоки, которая называется (петербургской) жизнью.

Все меня теперь интересовало и радовало. Забавляли меня и театры, и благотворительные вечера, и литературные кружки с их бесконечными, ни к чему не ведущими (разговорами и) спорами о всевозможных абстрактных темах. Обычным посетителям этих кружков споры (и разговоры) эти уже успели (надоесть) приесться, но для меня они имели еще всю прелесть новизны. Я отдавалась им со всем увлечением, на которое способен болтливый по природе русский человек, проживший пять лет в неметчине, в исключительном обществе двух-трех специалистов, занятых каждый своим узким, поглощающим его делом и не понимающих, как можно тратить драгоценное время на праздное чесание языка. То удовольствие, которое я сама испытывала от общения с другими людьми, распространялось и на окружающих. Увлекаясь сама, я вносила новое оживление и жизнь в тот кружок, где вращалась.

Репутация ученой женщины окружала меня известным (престижем) ореолом; знакомые все чего-то от меня ждали, обо мне успели уже прокричать два-три журнала; и эта еще совсем новая для меня роль знаменитой женщины хотя и смущала меня немного, но все же очень тешила на первых порах. Ну, словом, я находилась в самом благодушном настроении духа, так сказать, переживала свою lune de miel (медовый месяц) известности в эту эпоху своей жизни, пожалуй, готова была бы воскликнуть: «все устроено наилучшим образом в наилучшем из миров».

В гостиной С. В. Ковалевской бывал И. С. Тургенев, когда приезжал в Россию. Знаменитый писатель любил говорить с нею о своих женских встречах, рассказывал, что «Джорж Элиот первая заставила» его «понять, как можно без ума влюбиться в женщину безусловно, бесспорно некрасивую». Ценили беседу с Ковалевской и другие писатели, ученые и общественные деятели.

Так складывалась жизнь С. В. Ковалевской в связи с работой в «Новом времени» ее мужа, который в декабре 1876 года уже совсем измотался в газетной сутолоке. Нервное состояние Ковалевского осложнялось мыслями о невозможности заниматься наукой. Он понимал, что газетная работа не для него, и каялся в письме к брату: «В газету я пожалуй что пошел напрасно, но все-таки она помогла мне прожить и даже уплачивать кое-что из долгов». И еще писал: «Меня это так мучит, что я имею серьезное решение бросить эту каторгу и начать заниматься своим делом, т. е. костями. Конечно, надо обставить так свои дела, чтобы затем было возможно безбедное существование».

Однако Владимир Онуфриевич продолжал свою прежнюю «каторгу»; и в «Новом времени» работал, и строительством занимался, и дела по издательству вел. Не мог ни с чем порвать. Суворин сам помог ему расстаться с газетой, которая к середине 1877 года была уже прочно поставлена и обзавелась необходимым штатом работников. Приспособляясь к шовинистическому национализму, охватившему либеральную интеллигенцию, мелкопоместное дворянство и весь торгово-промышленный класс в связи с русско-турецкой войной, Суворин стал менять направление газеты, и вскоре из-за культурного обличья «Нового времени» выявилась настоящая харя реакционной, разбойничьей газеты-пенкоснимательницы. Все приличные люди ушли из этой помойной ямы. Суворин не стал задерживать и супругов Ковалевских, тем более, что к тому времени, при содействии Лихачева, перешла в его собственность типография «Нового времени», числившаяся за Владимиром Онуфриевичем.

Ковалевские выздоровели от горячки «Нового времени», осталась строительная лихорадка. Все равно некогда было заниматься наукой. Владимир Онуфриевич был поглощен спекуляциями, Софья Васильевна утопала и светских удовольствиях. Первое время она еще переписывалась с Вейерштрассом и, сообщая ему о радостях петербургской жизни, уверяла профессора, что только на время оторвалась от математики. Вейерштрасс старался поддержать в своей ученице интерес к научным занятиям. «Я уже с самого начала предполагал, — писал он Ковалевской в декабре 1874 года, — что в первые месяцы своей петербургской жизни ты не сможешь заняться серьезно и непрерывно работой после столь долгого лишения всякого общества. И если ты мне напишешь, что это верно, я не буду этим слишком недоволен, отчасти из убеждения, что некоторое развлечение после предшествующей длительной работы будет тебе небесполезно, отчасти в уверенности, что твой серьезный склад и твое стремление к отвлеченным исканиям не дадут тебе слишком долго выносить воздержание от научной работы. Итак, отдайся смело во власть непривычных удовольствий столичной жизни, если только они тебе самой нравятся, и если ты не поддаешься лишь внешним влияниям. Я знаю, что ты не изменишь науке; если даже твоя потребность творчества временно ослабнет, что вполне понятно, то затем она вспыхнет еще сильнее». «Правда, — заканчивает профессор, — я не отрицаю, что нередко ты будешь нуждаться в некотором поощрении к работе и в ободрении».

Ободрение профессора не помогало. Софья Васильевна не возвращалась к науке, не писала учителю по два года подряд и часто оставляла его письма без ответа. Вейерштрасс все-таки не терял надежды вернуть Ковалевскую к математике. В начале 1876 года он просил Г. Миттаг-Леффлера, отправлявшегося из Берлина в Гельсингфорс, где занимал кафедру в университете, заехать в Петербург к Ковалевской. Миттаг-Леффлер охотно взялся переговорить с Софьей Васильевной. Он много слышал о ней от Вейерштрасса, и ему было любопытно познакомиться с женщиной, «которая столько заставляла тогда говорить о себе в ученых кругах».

В своих позднейших воспоминаниях о Ковалевской Миттаг-Леффлер сообщает, что Софья Васильевна приняла его «сначала с некоторой неохотой», так как, по его тогдашнему мнению, она «мысленно уже порвала с математиками». И несмотря на обещание, данное посланцу Вейерштрасса, Ковалевская не написала своему учителю и не скоро вернулась к математике.

Потребность в научном творчестве, на которую рассчитывал в 1874 году Вейерштрасс, вспыхнула ярко и сильно, но только после страшной катастрофы, погубившей ее мужа.