Она проснулась. Ветер надувает жалюзи. За окном шелестит дождь. Дождь тише, чем поливальные установки. Размереннее. Она лежала в постели. Болел живот. Повернулась на бок, положила под живот подушку. Снова уснуть. Но хотелось есть. И пить. Она встала. Взяла воду из холодильника. От холодной воды заболело горло. Сильно. И желудок. Голова тоже болела. Она побрела в туалет. Быстро натянула джинсы и свитер. Собралась в магазин. За молоком и газетой. Почувствовала, что намокли трусики. Снова пошла в туалет. Месячные. А прокладок нет. Поискала в косметичке. Хоть один тампон там должен быть. Нет. Но она не думала, что сейчас начнется. Как минимум, на неделю раньше. Сложила несколько бумажных салфеток и положила в трусики. Надо в аптеку. Она взяла сумку и ключи и вышла. Через три шага салфетки сбились. Она ускорила шаги. По дороге в гараж ее обогнали двое молодых людей. В темных костюмах и с портфелями. Они беседовали. Тихо. Заговорщически. Она шла за ними. Расслышала, как один сказал, что нужно соблюдать осторожность. Коллектив уже обеспокоен. А такие меры могут натолкнуться на сопротивление. Доверие и так совершенно потеряно. Нет больше коллективного духа. «Who's not with the team is out», — произнес другой. Спокойно. Мужчины ждали лифта. Маргарита пошла по лестнице. Киллеры, подумала она. Но оба неплохо выглядят. И они пойдут изменять мир. С утра пораньше. Было начало восьмого. А она поедет за прокладками. Что уж тут. В гараже пришлось ждать. Машины выезжали одна за другой. Потом она тоже быстро выехала, заставив подождать другую машину. Ей нужны прокладки. Невелика проблема. Но это — ее проблема. А эти яппи могут и обождать секунду, прежде чем отправиться в свои офисы и решать проблемы международной безработицы. Это из-за них начались массовые увольнения. Она подолгу стояла перед светофорами. Оживленное движение. Все едут медленно. Дождь перестал. Низкие облака, почти как туман. Отовсюду капало. Стертые краски. Чуть слышен скрип мачт. Низкое небо. Рядом с ней в машине завтракали. Пили кофе из больших белых бумажных стаканов и ели круассаны. За рулем — женщина. Запихивает в рот круассан, остановившись на красный свет. В правой руке у нее — кофе, она отхлебывает, не прерывая разговора. Он ест медленно. Смеется ее словам. Она все говорит. Маргарита показалась себе «девочкой со спичками». Смотрела на соседей. Они чокались стаканами с кофе. Целовались. А она смотрела. Чувствовала себя потерянной. Никому не нужной. Как противно они целуются. Да ну! Что она о них знает? Может, они как раз решили кого-то убить. И чокаются за успех, а не из любви. Срочно нужно поесть. А то ни гормонов, ни еды — так и сентиментальной стать недолго. Вот почему вчера она так себя вела, все принимала всерьез и до сих пор не прослушала сообщения на автоответчике. А ведь он все время мигал. Она же положила на телефон полотенце. Свернула к супермаркету. Сначала — в аптеку. Взяла упаковку прокладок, похожих на те, которыми обычно пользовалась. Заплатила. Мексиканка за кассой положила прокладки сначала в бумажный, потом — в пластиковый пакет. Она улыбнулась мексиканке. Та не ответила. Отдала сдачу и снова взялась за газету на испанском. Маргарита пошла в супермаркет. Взяла бутылку вина: на всякий случай. Воду. Молоко. Йогурт. Небольшую дыню. Джем и масло у нее есть. Яйца — тоже. Она сварит себе яйцо всмятку. Еще — купить газету. И хлеб. Она пошла на запах свежего хлеба. Почти сразу за рыбным отделом она нашла хлеб. За прилавком в духовке лежали булочки и круассаны. Сквозь стеклянную дверцу было видно, как они подрумяниваются. На прилавке в корзинах — круассаны и багеты. Она взяла три круассана и полбагета. Китаец в белом бумажном колпаке все ей упаковал. Она устремилась к кассе. Ужасно пахнет рыбой! Поехала домой. Пока стояла под душем, сварился кофе. Накрыла завтрак на журнальном столике. Включила телевизор. Принесла газету. Все снова в порядке. Между ног — теплая успокаивающая прокладка. Чистая. Круассаны вкусно пахнут. И кофе. Яйцо всмятку она не сварила. Хватит и трех круассанов. В счет ужина, которого не было. В телевизоре доброжелательные ведущие беседовали с человеком, строящим лодки. Какая лодка для чего годится? Она ела круассаны с маслом и джемом. Пила кофе. Читала газету. В Никарагуа сандинисты раздают своим сторонникам оружие. Восточным немцам пришлось признаться в несанкционированном размещении трех советских ракет средней дальности. По этому поводу правительство Буша направило запрос советскому правительству. Руководитель калифорнийской службы социальной опеки вынужден признать, что в Л. — А, она потерпела провал. Никого не защитила. Систематически наблюдаются случаи педофилии. В результате исследований выяснилось, что нет никакой связи между возрастом матери и здоровьем ребенка. Задержанный показал, что дьявол велел ему убить трехлетнюю девочку, и он ни в чем не раскаивается. Майкл Фаллертон, безработный маляр 21 года, следил за маленькой Марселиной и ее братом. Он три часа обдумывал, как ее убить. Признался, что подверг ребенка сексуальному насилию. Потом убил, нанеся множественные ножевые ранения. «Дьявол хотел, чтобы я это сделал, и я сделал это для него». Он надеется, что его приговорят к смертной казни. Девятимесячный брат девочки не пострадал. Папа Римский планирует восьмидневный визит в Мексику. Она отложила газету. Смотрела телевизор. Реклама. Холодно. Не стоит звонить Манон до девяти. Выпила еще кофе. Почему он хочет, чтобы его казнили? Ради известности? Конечно, маляру о ней только мечтать. Но какая жуть. Полицейский участок. Тюрьма предварительного заключения. Тюрьма. Все время в наручниках. Другие заключенные. Другие миры. Что на что меняет этот человек? Надо бы посмотреть на эти тюрьмы. Посмотреть — и привезти с собой фотографии. И больниц — тоже. А на кладбища она и так всегда ходит. Хотя. Даже тогда никто ничего все равно не узнает. Жизнь там-то отличается от жизни в других местах тем-то и тем-то. Как ей разобраться, если даже местные жители только догадываются о своем мире. Его не найти. Ни здесь, нигде. Все те люди, с которыми она ездит по шоссе, знают немногим больше нее. А всего не знает никто. Но зато мир всегда доступен. А было, должно быть, иначе. Эмоционально ты по-прежнему связан с родиной. Изменится ли это, если прожить в другом месте подольше? Полюбишь ли на завтрак круассаны, которые не хрустят? Или будет хотеться настоящих сдобных рогаликов? Не удастся забыть о них? Постепенно они забудутся. Наверное. Все ведь забывается. Когда-нибудь. А то, чего не забыть, то отбрасывается. Так, как мать нетерпеливо сказала тете Хильде, что мертвецов надо хоронить, в конце-то концов. Потому что тетя Хильда все надеялась, что ее жених вернется из России. Но сама мать так и не смирилась со смертью Вернера. Как ужасно воспитывали родителей. Им запрещали смотреть своими глазами, только сквозь шаблонные очки. Адуши не трогали, чтобы можно было ранить побольнее. И между ранимостью и шаблонами — ни малейшей связи. И. Как теперь станет жить мать маленькой Марселины. Зная, как умер ее ребенок. Ей придется жить ради маленького сына. Как ее матери пришлось жить ради нее. Утешением для матери она не стала. Только Фридль, наверное. И. Дети не обязаны осуществлять то, что не удалось родителям. Если это их стесняет. Но они могут стать и тотальным разрушением. Она прежде думала, что смысл жизни — в детях. И все. Больше не надо его искать. Это — огромное заблуждение. Она была просто слепа. Ее собственная семья — наглядный тому пример, а она его не видела. Думала, это — исключение. Ее семья — исключение. Из-за войны и случая с Вернером. Она думала, что просто нужно все правильно делать и счастье придет само собой. Наверное, просто начиталась Рильке и Тракля. Слишком много значения, слишком мало понятий. И никакой жизни. Она пила кофе. По телевизору начался повтор ток-шоу «Я ненавижу сестру». Она пошла на улицу. Надела дождевик и пошла. Хотелось к морю. На простор. Под высокое небо. В коридоре она повернула обратно. Позвонила Фридль. Все в порядке.
* * *
Она прошла через внутренний двор. Старик плавал в бассейне. В холле — никого. Жалюзи опущены. В кабинете администратора темно. На мгновение он задумалась, а не сесть ли в кресло. Сидеть и ждать самолета домой. Улететь и забыть все здешнее. В Вене, по крайней мере, все в порядке с рогаликами и с хлебом. Рассказывать всякие выдумки о поездке. О поездках и так всегда рассказывают всякие выдумки. Зато она была по меньшей мере в четырех супермаркетах, двух аптеках и пяти универмагах. Она вышла. Шла быстро. Проскочила мимо кресел. Мостовая и тротуар влажно блестят. Она шла прямо по Виа-Марина. Свернула налево, к каналам. Шла узкими тротуарами, переходила мосты до бульвара Венис. Никого не встретила. Никого не заметила в домах. В каналах нет воды. Чисто. Никакого мусора. Утки с утятами. На бульваре встретила молодую женщину. В белых шортах и тесной лиловой блузке. С плеером. Наушники болтаются на шее. Она бежала и говорила по телефону. Рассказывала кому-то, что она как раз на бульваре. Пробежала мимо Маргариты. Очень загорелая. Светлые волосы собраны под розовую ленту. Маргарита дошла до набережной. По песку направилась к воде. Села на песок. Смотрела на воду, как она поднимается и длинными волнами накатывается на берег, а потом сразу отступает. Отбегает, оставляя влажный гладкий песок. Чайки над морем. Ныряют в воду. Охотятся. Здесь было почти безлюдно. Мимо пробежали две женщины. Месячные. Значит, никакого ребенка от Хельмута не будет. После выкидыша врач посоветовал сразу попробовать еще раз. Не то наступит невротическое закрепление, как он выразился. А Хельмут стал уклоняться. То в подходящие дни у него не было времени, то желания. Или ему вообще расхотелось? А она молчала. Боялась надоедать ему, сделать его импотентом своими требованиями спать с ней в подходящие дни. С зачатием ничего не вышло. Почему ей хочется еще ребенка? Явно не потому, что ей мало одной Фридль. Она хотела ребенка от него. Вот так это было вначале. Правильно было. Ребенок от мужчины, которого любишь. Ребенок, которого она хочет. Но после выкидыша… Конец всему. К тому же, наверное, от него лучше не иметь детей. Он — человек ненадежный. Во всяком случае, в частной жизни. Это значит, детей больше не будет вообще. Скорее всего. Она положила голову на колени. Обхватила ноги. Прохладно. Влажный песок. Лучше бы она решила все сама. А так все решилось без ее участия. Само собой. Без лишних слов. Но. В будущем. Любить, только любить — и все. Утратить эту власть. Она однажды сказала Диффенбахеру, что у нее будет от него ребенок. Наврала. Но он как раз снова собирался уезжать. В Мексику. Магия грибов. Он чуть не ударил ее. Чувствовал себя коварно обманутым. Потом он уехал, а она отвезла его вещи в квартиру на Линденгассе. Он ей никогда не верил. Он решил, что она сделала аборт. Был в гневе. Злился. Он бы издал сборник стихов, посвятив его сыну. Он вернулся через четыре месяца, полагая, что она встретит его с большим животом. И сборник стал бы его удачей. Диффенбахер. Поэт неистовой мужественности, как писали в «Вельтвохе». Произведения архаической мощи. Ей они казались смешными. Смешные воспоминания о Диффенбахере. О его творчестве и о его публичных выступлениях. И обо всем, что она о нем знала. Смешно. Ей не хотелось видеться с ним больше. Эмансипированные женщины, заявил он ей, эмансипированные женщины годятся только для юнцов. В его возрасте нужно что-то более ласковое. Не очень вежливо, но ему требуется именно это. Его жизнь, как и любая другая, стремится к концу. Потому-то он нашел 22-летнюю студентку с факультета театроведения. Она может над ним смеяться. Если бы она не убила ребенка, все могло бы быть иначе. Но так… А если ему вздумается вести политические дискуссии, он ей позвонит. До сих пор не звонил. Решает проблемы с потенцией. Правильным способом. Пока. Слишком холодно. Она встала. Посмотрела на море. Прибой. Никаких других звуков. Она смотрела. Черно-синяя, темно-зеленая вода с полосами зеленовато-белой пены сливалась с серой чернотой низких туч. Она пошла обратно. Брела по песку в сторону кафе. Кроссовки идеально подходят для таких прогулок. В них не набивается песок. Пока сидела, ветра она не замечала. Теперь он дул в лицо. Она шла быстро. Чтобы прошла тянущая боль в животе. В кафе села за столик. У парапета сидела какая-то пара. Она села у стены. Заказала кофе и ватрушку. Ватрушка — теплая, хрустящая. Круассаны по сравнению с ней — просто муть. Она набила полный рот, запила кофе. Вкусно. Она уйдет из театра, уволится. Так надо. Работа там лишена всякого смысла.
«Сон в летнюю ночь». Убийство маленькой Марселины — вот сценарий. Хотя. Во «Сне в летнюю ночь» тоже ведь речь о детях. О праве на них. Вот заинтересовались бы органы социальной опеки в Л.-А. Ребенок, которым хочет завладеть Оберон и которого не хочет отдавать Титания. Из которого Оберон хочет сделать воина. И получает его. Эгей, намеревавшийся убить дочь, потому что она не вышла за Деметрия. И дети, которых Тезей собирался произвести на свет с Иппо-литой. Сумятица любви. Вагенбергер — просто сумасшедший. Все это — доброе старое безумие власти. Но Вагенбергер не принимал ее горячности всерьез. Стал консерватором. На протяжении всех 80-х он неуклонно становился консервативнее. Все чаще оглядывался на публику. Теперь он, наверное, стал реакционером. Он — как Анна Малер. Обращается к предпрошедшему. Уцепился за невнятную классику, поскольку нуждается в правилах. Но неотъемлемая часть этих правил — антисемитизм. Часть классики. Они занялись театром, потомучто Беккета еще только предстояло открыть. В Вене его еще не ставили. А как Вагенбергер смотрел на нее. Сегодня же ему плевать на ее аргументы. Ему неинтересно, что «миллиарды женщин во всем мире сегодня вынуждены жить как во „Сне в летнюю ночь"».
Она уже знала все наизусть, настолько часто декламировала. «Вычеркнем», — сказал Вагенбергер. «Это мы вычеркнем. Это перебор. Мы сконцентрируемся на любовных интригах». Как будто текст можно подчистить. Тогда Вагенбергер повторял, что Шекспир остается Шекспиром. Аза ее спиной говорил о том, какой нетерпимой она стала с тех пор, как связалась с этим врачом. Ей надо не Фуко читать, а искать спонсоров. Она уйдет, а потом подумает, что делать. Она пробьется. Почему бы сразу и не позвонить. Она взглянула на часы. Сейчас он, наверное, репетирует. Она выпила еще чашку кофе. Расплатилась. Ушла. Нужно позвонить Манон. Прошла мимо предсказателя судьбы. Надо бы попросить его раскинуть карты. На всякий случай.
* * *
Манон обо всем договорилась. Сегодня Марго встречается с Сидом Фрэнклином. У него. В Топанге. Ехать надо по трассе № 1. Вниз от бульвара Оушн. Потом — направо вверх. Потом — по Санта-Мария-роуд. Совсем просто. Оченьдалеко, но просто. Маргарита все записала. Онадолжнабытьктрем. До этого они могут пойти пообедать. Если она хочет. Маргарита согласилась. Она может подъехать к двенадцати. Это удобно? Пока. Маргарита переоделась. Надела брючный костюм. Привела себя в порядок. Между интервью и театром она уже не успеет заехать домой. Взяла чистые кассеты. Диктофон. Блокнот. Нашла пластиковый пакетик. Уложила в него три прокладки. Взяла косметичку. Налила себе еще стакан воды. Время у нее есть. Взяла газету. Предполагают, что на фабрике в Ливийской пустыне производится отравляющий газ. Ханс Модров бросил вызов канцлеру Колю. Бонн настаивает на выборах 18 марта. Канцлера Коля критикуют. Он обнаруживает некомпетентность. Не может решить вопрос с польской границей. Его упрекают в том, что он любой ценой хочет стать первым канцлером объединенной Германии. Целая страница с объявлениями адвокатов, специализирующихся на езде в нетрезвом состоянии. Президент Горбачев предупреждает Литву об экономических последствиях независимости. В Пасадене, в электронной фирме, появились ядовитые испарения. Госпитализированы тридцать человек. Активистка движения за равноправие назвала фильм «Driving Miss Daisy» расистской пропагандой. В тюрьмах не обеспечивают безопасность молодых мужчин. Молодые мужчины, ожидающие приговора, подвергаются издевательствам и насилию. Суды заявляют о своей некомпетентности в этом вопросе. На токийской бирже опять сильно вырос курс акций. Гороскоп сулил ей разрешение затянувшегося конфликта и приглашение в далекую страну от каких-то «весов». В дверь постучали. Хулия пришла убрать. Маргарита поздоровалась, спросила, как дела. Хорошо, ответила Хулия. Ослепительно улыбнулась. Завтра она снова позвонит сыну. А что она еще поделывает? Вечерами? — спросила Маргарита. Хулия непонимающе посмотрела на нее. Повторила, что завтра позвонит. Маргарита пожелала ей приятного дня и вышла. Отправилась в путь. В Венисе свернула направо и поехала по Мейн-стрит. Магазины. Рестораны. Мастерские. Перед ресторанами — столики. Посетителей нет. Небо затянуто. Низкие тучи. Холодный ветер. Мейн-стрит шла то вверх, то вниз. Она ехала. Подумала, не выпить ли где-нибудь кофе. Но она и так выпила его слишком много. А посидеть и почитать негде. Она задалась вопросом, а как же проводят время здешние жители? Точно — не в кафе. Ехала дальше. Длинные ряды жилых домов. Потом снова магазины. Автомастерские. Низкие здания. Не выше трех этажей. Она нашла автозаправку. Вышла из машины. Сунула в бак заправочный пистолет. Бензин не шел. Она направилась к кассе. За толстым стеклом сидит мужчина. Перед ней какой-то человек купил бензина на двадцать долларов. Просунул купюру под стекло. Назвал номер колонки. Мужчина за стеклом взял деньги. Проверил их. Нажал на кнопки. Человек перед кассой вернулся к своей колонке и заправился. Нужно сначала заплатить. Она спросила человека за стеклом, сколько бензина вмещает бак ее машины? Машины такой модели? Примерно. Человек за стеклом не понял ее. Пожал плечами. Маргарита просунула ему двадцать долларов. Показала на колонку, у которой стояла ее машина. Заправилась и уехала. Бак оказался почти полным. Нужно быть внимательнее к техническим деталям. Когда они были здесь в последний раз, этим всегда занимался он. Нужно было хотя бы смотреть — как. Она ехала дальше. Заметила вывеску художественной галереи. Свернула. Остановилась. Длинное двухэтажное здание. В стиле «art-deco». Старомодные картины. Даже цыганка на одном из полотен. Таких цыганок продавали во всех филиалах галереи «Отто» в Вене. Темноволосая узколицая красотка. Пылающий взор. Длинные кудри, как вороново крыло, и огромная грудь, казавшаяся силиконовой. Как у манекена. Едва прикрыта красным платьем. Цыганка. Иногда она соблазнительно улыбается. Иногда — танцует. Бывает — с кастаньетами, бывает — с тамбурином. Здесь она просто глядит с картины. В соседнем магазине — масляные лампы. Потом — выставка фотоснимков Шварценеггера. Она вошла. В двух больших залах по стенам и на колоннах висели фото Шварценеггера. Черно-белые. В крошечных черных плавках. На других снимках он обнажен. Так выставляет мускулистое бедро, что ничего не видно. Под снимками — его высказывания. Как написано на многочисленных табличках, он считает себя произведением искусства. Он себя создал. И продолжает работать над собой. И будет работать до самой смерти. Самодисциплина — вот главное в искусстве создавать из собственного тела любую скульптуру. Маргарита читала его биографию, недавно вышедшую из печати. Неавторизованную. Там утверждалось, что Шварценеггер был замешан в историях с гомосексуалистами. Вначале карьеры. Попытка голубых использовать штирийский дуб в рекламных целях? Или клевета? Шварценеггер никак не отреагировал. На некоторых фото выпуклые мускулы усеяны каплями воды. Шварценеггер почти не смотрит на зрителя. Погружен в себя. Продается каталог с еще большим количеством высказываний. Все очень гладко. Присяжный атлет республиканцев разглагольствует о морали и выдержке. По австрийскому телевидению он благодарил свою мать Аурелию за наказания в детстве. Они сделали его тем, кто он сегодня, — звездой мирового масштаба. Его центральная идея — решающая роль поощрения и наказания в превращении наказанного ребенка в звезду. Конформист. Она вернулась к машине. Интересно, как живется человеку, вокруг которого такая кутерьма. Как живется толстякам — понятно. Их окружают стены. Между ними и миром. Здесь столько народу страдает ожирением. Понятно, как им тяжело и как они нуждаются в защите. А как быть со стеной из силы и мускулов? Плоть бодибилдера. Ни грамма жира. Что чувствуешь внутри такой конструкции? Всесилие? Неужели тренировки доставляют столько же удовольствия, сколько еда? Мученик собственного тела. Она поехала дальше. Манон уже ждала ее. Ей захотелось в китайский ресторан. Она знает один. Тут неподалеку. Они сразу же отправились туда.
Манон села за руль. Дышала кислородом. Чтобы запастись на время обеда, как она сказала. Они выехали на бульвар, потом — направо. Вверх и вниз. Маргарита не ориентировалась. Манон въехала на парковку. Оттуда они направились в ресторан. Вошли в большой светлый зал. Задняя часть выше передней. Серые столы и кресла. Обитые серой кожей скамейки вдоль стен. Китаец провел их к столику в глубине. Они сидели как на балконе. Манон рухнула на скамейку. Маргарита села в кресло напротив нее. Заказали воды, углубились в меню. Остановились на трех блюдах. Курице с орехами кешью, жареной говядине и утке. Остатки Манон намеревалась взять с собой на ужин. Маргарита смотрела на Манон. Здесь, в этой повседневной обстановке, она наконец увидела, насколько Манон красива. Можно представить себе, как она выглядела в молодости. Блондинка. Большие ясные синие глаза. Высокие скулы. Высокий лоб по-прежнему гладок. Манон усмехнулась. Спросила, уж не оценивает ли ее Маргарита. Какая ты красавица, ответила та. Была, бросила Манон. Когда-то. Нет, сказала Маргарита. Манон красива сейчас, ей бы тоже хотелось так выглядеть. Когда-нибудь. Манон похлопала ее поруке. «Buttercup», — сказала она. Как это мило с ее стороны. Но, к сожалению, это неправда. Жизнь обошлась с ней очень жестоко. И это заметно. Она выпятила губы. Закатила глаза. Зачем она строит из себя клоуна, спросила Маргарита. Иногда нужно взглянуть правде в глаза. А правда может быть и приятной. Они рассмеялись. Принесли еду. Они наполнили свои мисочки. Ели обе палочками. Нет, правда, сказала Манон. Она вправду представляла себе свою жизнь иначе. И ничто из ее представлений не осуществилось. Никогда в жизни ей не проходило в голову очутиться в Америке. Рассказать Марго, как она эмигрировала? Маргарита кивнула. Она была в Нью-Йорке у отца и мачехи. Мачеха была оперной певицей, у нее был ангажемент в «Метрополитен». Тут в Австрию вошел Гитлер. Она немедленно вернулась в Вену, чтобы вызволить братьев. Вопрос с визами был решен еще в Америке, и она пошла в консульство. Очередь стояла на целый квартал. Ждать — бессмысленно. Она вернулась домой. Надела черное пальто с мехом, шляпку с вуалью, приколола к воротнику орхидею и на такси вернулась к консульству. Сказала эсэсовцу у входа, что ей необходимо видеть консула. Показала ему телеграмму из Нью-Йорка. На английском. Ее отец требует, чтобы она привезла некие бумаги. Эсэсовец щелкнул каблуками и немедленно провел ее к консулу, и она получила визы. Герберт Хайнрих ухаживал за ней. Он хотел на ней жениться, еще до отъезда в Америку. Он отвез ее на вокзал. Она вышла из дома в Хитцинге, а перед ним стоял «даймлер», и на нем — два флажка со свастиками. Они молча доехали до вокзала. Там она попросила у него денег: их счета арестовали. Он дал ей крупную сумму. Потом она слыхала, что он женился на другой и допился до смерти. После Первой мировой войны мать Манон отвезла детей в Богемию. Чтобы их прокормить, пришлось продать дорогую диадему. С ними поехал некто барон Боксберг. Друг семьи. Он был слаб и болен, его тоже надо было кормить. Так. В мае 38-го младший брат уже был в армии. Манон пошла в контору, выдававшую паспорта, и представьте себе, начальником там оказался некто барон Боксберг. Паспорта они получили на другой день. Так что диадема оказалась удачным вложением. Потом они сели в Восточный экспресс. Съели вкуснейший ужин и стали ждать, что будет дальше. Они ведь уезжали абсолютно нелегально. Не заплатили пошлину. Не могли, ведь счета-то арестованы. Манон поговорила с проводником. Сказала, что у нее есть деньги. Проводник сказал, что вывозить деньги из страны запрещается. Манон отдала деньги ему. Он взял. Паспортный контроль обошелся без происшествий. Когда прибыли в Париж, проводник принес деньги обратно. Манон сказала, пусть он оставит их себе и помогает всем, кому сможет. Это были деньги Герберта Хайнриха. Манон снова принялась за еду. Маргарита сказала: она бы так не смогла. Наверняка не смогла бы. А Манон — героиня. Манон пожала плечами. Прошлой ночью ей позвонил Альбрехт и сказал, что он — в Японии, и не заберет ли она его оттуда. От нее вечно ждут, что она всех спасет. Она рассмеялась. Часто ли Альбрехт так развлекается? — спросила Маргарита. Нет. Не часто. И он всегда такой славный. Ей приходилось иметь дело с куда худшими людьми. Вот, к примеру, ее муж. Он был ирландцем и готовился стать священником. Семье нужен был свой священник. Он улизнул незадолго до посвящения в сан. Решил стать актером. Так и сделал, два года играл на сцене. Потом отец написал ему, что не будет его больше материально поддерживать. Манон встретила его, когда была ночной официанткой в забегаловке напротив фабрики, на которой он работал в Пасадене. Он приходил пить кофе. Потом пошел добровольцем в армию и тут же оказался на офицерских курсах. Манон следовала за ним повсюду, где он служил. Чаще всего он служил на Среднем Западе, и чтобы побыть на людях, им приходилось ходить в клуб для офицеров. Потом он позвонил и спросил, не выйдет ли она за него. Она приехала тогда в Вичиту и тут поняла, что он — алкоголик. Он напивался каждые выходные, и в Вичите она это поняла. Это было как раз накануне его перевода в Европу. Он служил в авиационной разведке. Что ей было делать? Они поженились. Он вернулся, родилась Линн, и все было хорошо. По-настоящему хорошо. На его выходное пособие они купили дом. Но потом все началось сначала. Начались звонки в больницы, не доставляли ли его туда? Друзьям, не знают ли они, где он? Однажды ночью позвонили, сказали: «Я — сержант такой-то. Здесь ваш муж, и если вы хотите получить его обратно, приезжайте в тюрьму». Сначала Манон решила, что это шутка кого-то из друзей. Она сказала: «Oh. Come on». Но мужчина ответил, нет, он звонит из такого-то участка. Она разбудила соседей, они забрали Линн. Манон поехала в тюрьму и получила мужа. Когда она вернулась из Европы, машина была продана, а дом страшно запущен, и она его бросила. В день развода он бросил пить и больше не пил никогда. Они отправили Линн в интернат, а он снова стал жить у Манон. Но ничего у них не вышло. Она безмерно его любила, и никаких скандалов между ними никогда не было. Но — не вышло. Потом он снимал квартиры в приличных домах. Но стал неудачником. Никогда больше ни в чем не добивался успеха. Манон пришлось купить ему машину. В Л. — А, без машины не выжить, а он всегда был таким славным. Как-то решил, что ей нужно принимать одно лекарство. Он приехал и поставил ей таблетки на коврик у двери в два часа ночи, чтобы она с утра могла их принять. А потом ей позвонили. Его переехало машиной, его собственной. Он лежал под ней в гараже, что-то чинил. И не поставил ее на ручной тормоз. Ему переломало руки и ребра, но он поправился. Потом он заболел туберкулезом. Ему прописали лекарство, и от него он умер через три дня. Манон была с ним. Он был таким представительным мужчиной. Так хорошо выглядел, и когда они вместе бывали в ресторане, то все время подходили люди и спрашивали: «Мы с вами не знакомы?» Он не справился с жизнью. Почему-то не мог жить. Рассказывая, Манон продолжала есть. Потом откинулась назад и перевела дух. Маргарита сидела. Ела. Клала в рот кусочки курицы. Играла палочками. Пила воду. Да это просто роман, сказала она. Страшно и восхитительно. Как в жизни. Она сейчас расплачется. «No Buttercup», — сказала Манон. Они должны повеселиться как следует. Она потребовала меню. Заказала полубутылки шампанского. Калифорнийского. Как и следовало. Нужно пить вина той страны, где находишься. А венские вина всегда были сущей бурдой. «Мапоп, — сказала Маргарита, — you are the most wonderful person». Она бы хотела, чтобы у нее была такая мать, как Манон. Официант принес бокалы. Манон велела упаковать остатки еды. Они сидели. Манон тяжело дышала. Маргарита не решалась спросить ее, не поехать ли им лучше домой. Принесли шампанское. Они чокнулись. Шампанское было терпким. Тонким. Они медленно пили. Маргарита пыталась придумать какой-нибудь вопрос. Нужно говорить. Спрашивать. Проявить участие. В голову ничего не приходило. Стало грустно. Вспомнился Дэшил Хэммит. Описание туберкулезного санатория. Безнадежность болезни. Как все эти мужчины вернулись невредимыми с войны, а потом умерли тут, на солнце. Она улыбнулась Манон. Губы у Манон посинели. Маргарита допила свой бокал. Пора, сказала она. Интервью. До Топанги же далеко. И заплатит она. Она попросила счет. Манон хотела заплатить за обед сама. Настаивала. Маргарита согласилась, только чтобы уйти. Чтобы Манон могла подышать кислородом. В машине Манон тут же подключилась к баллону. Откинулась назад. Держала баллончик и глубоко дышала. Потом включила зажигание. Она еще раз объяснила Маргарите, как добраться до Сида. Спросила, правда ли Маргарита непременно хочет вечером в театр. Она ужасно волнуется, как та ночью доберется до дома. К тому же продолжается опрыскивание. Хотя большинство — против. 58 % не хотят опрыскивания. А его все равно продолжают.
* * *
Отправиться в путь Маргарите удалось только около двух. Манон еще раз записала ей, как ехать. Для этого пришлось пойти к Манон. Потом Манон сварила кофе. Чтобы протрезветь. Маргарите пришлось выпить большую чашку и пообещать Манон, что ночью она не станет останавливаться в безлюдных местах, чтобы посмотреть карту. Пусть она едет, пока не доберется до знакомых мест. Нив коем случае нельзя нигде останавливаться и включать свет в салоне. И спрашивать полицейских. Они могут оказаться ненастоящими. Или продажными. Никогда не знаешь заранее. «Out there you're on your own», — сказала Манон с укоризной. Маргарита улыбнулась. Она все исполнит в точности. Но если бы она жила здесь, она бы тоже выходила по вечерам. А как в Лос-Анджелесе можно обойтись без плана, она себе не представляет. Манон поджала губы. Не смотрела больше в глаза. Эти здешние. Они всегда ездят одной и той же дорогой. Этот Лос-Анджелес — просто большая деревня, а его жители знают только свой маленький кусочек. Хотят знать. Маргарита обняла и поцеловала Манон и ушла. Она поехала по бульвару Санта-Моника к морю. Плотное движение. Водители нервничают. Сигналят и обгоняют. Казалось, все торопятся на важные встречи. От чего только зависит их настроение? Движение переменчиво, как погода. Вероятно, это связано с биржевыми курсами. Из-за биржи и гонка, и спокойная езда, и депрессивное перемещение со скоростью черепахи. Вот. Правильно, что крах мирового социализма она встречает в Л.-А. Там, где конец ему пришел уже в начале века. В 1911-м. Когда социалист Гарриман чуть не стал мэром Л.-А., а социалистическая партия была народным движением. И поэтому весь мир после холодной войны должен стать одним огромным Лос-Анджелесом. Двигаться только по шоссе. Каждый — в своей машине. В одиночку. «Out there you're on your own». Она устала. Это все шампанское. Клонило в сон. Поспать хоть десять минут. Откинуться назад и подремать, чтобы прояснилось в глазах. Она включила радио. Блюз. Мужской голос. Поет, как потерял любовь. И что сам виноват в этом. «Trouble is it's all my own». Она опустила окно. Встречный ветер освежил. Но ненадолго. Потом усталость навалилась, несмотря на прохладный ветер. Она двигала челюстями, чтобы стимулировать кровообращение в голове. Строила рожи, чтобы поднялись отяжелевшие веки. Громко читала описание дороги по бумажке, лежавшей рядом. Бульвар Санта-Моника. Налево, на бульвар Оушн. Направо, на трассу № 1. Направо, на трассу № 27. Направо, на Санта-Мария-роуд.
Добравшись до конца бульвара Санта-Моника, она почти что засыпала. Свернула к пальмам на набережной. Вспомнила спавших там бездомных. Как хочется спать. Все остальное отступило на минуту. Только спать. Пришлось резко затормозить, она чуть не проскочила перекресток на красный свет. От страха проснулась. На трассе снова взбодрилась. Здесь они часто ездили. С Хельмутом. В Санта-Барбару. И возвращались по этой дороге из Сан-Франциско. Воспоминание оставило ее равнодушной. Она-то думала, что расстроится, но ей нравилось ехать по трассе. Слева море. Пляжи. Стены и заборы, за которыми прячутся дома. Парковки. Киоски с хот-догами. Прокат велосипедов. Море совсем рядом. Опять пляж. Крутой обрыв. Стена. Пальмы наверху. Потом — боковые улицы. Наверх, на холмы. Дома. Сады. Через заборы свисают цветущие кусты. Фиолетовые цветы. Белые. Бледно-красные. Оранжевые колокольчики. Темное небо. Море — почти черное. Пустые пляжи. На парковках почти нет машин. Движение тут спокойное. Она ехала дальше. У Манон на стене, среди прочих, была фотография мужчины. Офицера. Мужчина мягко улыбается. Смотрит на тебя и улыбается. Молодой Кэри Грант. С густыми темными волосами. Волосы зачесаны назад, но прядь падает на лоб. Держит под мышкой офицерскую фуражку. Должно быть, это муж. Муж Манон. Она уже думала об этом, но не хотелось спрашивать. Они были по-настоящему красивой парой. В мастерской Анны Малер стоит бюст Манон. Она там много младше. Бюст застывший и безжизненный. Личность не схвачена. Но видно, какой гордой и красивой она была. Налево в горы шел бульвар Сансет. Она ехала дальше. Что стало с братьями Манон? Останется ли она в Вене, когда ей будет 70? Будет ли у нее такая же интересная судьба? Все эти любовные истории какие-то несерьезные. Преходящие. Без проблем. Возвращаются вещи. Освобождаются квартиры. Иногда — телефонный звонок. Или нет. Эти любовные истории поначалу казались неизмеримо больше брака, а потом кончались почти без последствий. Внешних. А эти судьбы… Не то что у нее. Никто из ее мужчин не уходил на войну. А лишения проистекали лишь от материнской экономности. Мать допускала только практичные платья классического покроя, как ей нравилось. Невелика жертва. Откуда ей тогда знать, как это было. Комната в офицерском общежитии. И он на кровати. Сладко улыбается. Совершенно пьяный. Просил прощения. Вымаливал прощения. А теперь до утра проспит как убитый. Регистрация в одиннадцать часов, а вместо банкета — обед в офицерской столовой. Бутылка красного. И ненависть. И зависть, что он на следующие двенадцать часов — при деле. И сидеть у окна. Смотреть, как смеркается, наступает ночь. Уйти невозможно. Если тебя кто-нибудь встретит в одиночку, пойдут слухи. А на следующий день — замужество. Сочетание с агнцем, которого ведут на бойню и который может оттуда не вернуться. Потом — прощание. И знать, что теперь он — один. Один на один со своими страхами. И что она тоже будет одна со своими страхами. И страх не свидеться больше. Никогда. Страх — внутри. А так — выдержка. Все сохраняют выдержку. Скоро Топанга-Кэньон. Она свернула направо. К горам. Дорога по дну узкой долины. Неширокая. Потом — несколько мостов, перекинутых через долину. Она ехала. Низкие тучи. Склоны цвета темного песка. И не осталось ни одного мужчины. Все ушли на войну. И ни одна женщина не могла требовать, просить, не могла даже спросить, не останется ли он. Пропал бы он, если бы остался? Уж на войне-то — в любом случае. Отчего мужчины ничего не делали, когда их посылали на войну? Долг? Или же надеялись, что смогут и сами посылать? Других. Потом. Или власть? Боковых дорог не было. Лишь иногда — песчаные проселки, исчезающие в кустарнике. Сплошной обман. Есть задачи поважнее. Любовь, используемая лишь для вранья о том, что все остальное по сравнению с ней — не важно. Я люблю тебя. Вечно. Лишь тебя. Это — самое главное. Потом начинаются обязанности. Сама-то она тоже сюда приехала. Могла бы остаться с ним. Сдала билет, отменила заказ в гостинице — и осталась в Вене. Но то была бы просто защита своего статуса. Ничего больше. А что за статус, когда кончилась любовь. Нет у нее никакого статуса. Это ясно. Да. Чистой и исключительной любви она тоже не добилась. Осталась непонятой. Ее благородство он принял за навязчивость. Он и не спрашивал, хочет ли она остаться с ним. В Вене. Встретит ли она когда-нибудь мужчину, у которого хватит такта быть любимым и не ранить ее все время. Этим. Или она откажется от любви. Придется отказаться. Смотреть на все с улыбкой, не позволяя задевать себя. Она ехала. Камень в груди. Болит лоб. Без всякой цели. Нелюбящая и не любимая. А что тогда остается от жизни? К чему все остальное. Как живут такие, как эта Кристина Херши. Идти вперед. Заботиться о животных. Записываться в какие-то клубы. Как жить только этим? Поворот. Фернвуд. Пасифик-драйв. Школа. Голд-Стоун-роуд. Саммит-роуд. Хиллсайд-драйв. Над школой развевается флаг. Наверное, ветер сильный. Сейчас должна начаться Санта-Марина-роуд. Она ехала. Движение стало более плотным. На Санта-Марина она повернула направо. Следила за номерами домов. Надо собраться. Манера писать номера домов вертикально все еще сбивала с толку. Так ей трудно разбирать цифры. Сиджил в двухэтажном деревянном доме. Окна и двери — ярко-голубые. Вокруг дома — деревья. Она оставила машину на улице. Пошла к двери. Звонка нет. Она постучала. Потом постучала снова. Дверь открыл мужчина с маленькой девочкой на руках. Улыбнулся. Девочка потянулась к ней. Она взяла ребенка на руки. Он — Сид, сказал мужчина. Называйте меня Сидом. А это — Карен, и входите. Как она пунктуальна. Они прошли в гостиную. Он сел на диван. Взял Карен. Указал Маргарите на просторное кресло. Она достала диктофон. На столе стояла большая бутыль с водой и стаканы. Наливайте себе. По стенам висят индейские ковры. Пол выкрашен в белый цвет. Ярко-оранжевая мебель. Открытые окна. За ними — сад. Цветут кусты.