Ole Bienkopp

© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar 1963

 

Часть первая

1

Земля кружится в мировом пространстве. Человек посылает железных голубей и нетерпеливо ждет их возвращения. Он ждет оливковой ветви от братьев с других планет.

Так что же тогда деревня на этой земле? Глазок на кожуре подгнившей картофелины или красная точечка на освещенной солнцем стороне наливающегося яблока?

Крестьянина Оле, по прозвищу Бинкоп, этого большого ребенка, временами трясет озноб. Он хочет согреться подле жены.

— Что мне сделать, чтобы ты пустила меня к себе в постель и согрела?

Аннгрет — женщина зрелая, не то чтобы раскаленное железо, но знает чего хочет.

— Можешь ты отрастить себе бороду?

«Бороду? А что такое борода? Украшение? Укрытие? Наследие обезьяньих предков? Кустарник на ландшафте лица, скрывающий мелководье и глубины?»

— Бороду? — переспрашивает Оле.

— Английскую бороду, — говорит Аннгрет.

— Как у лесопильщика Рамша? Ни за что!

— О нем я и не думала.

Оле не может пренебречь желанием жены. Ему охота согреться. Он отпускает себе так называемую шкиперскую бородку. Она очень колючая.

Аннгрет морщит нос, когда Оле касается ее бородой.

— Да сбрей ты эту щетину!

Он повинуется. Ему охота согреться.

Оле и Аннгрет живут как голубки, если принять во внимание, что и эти мирные птицы время от времени ссорятся, воркуют как одержимые и бьют крылами.

Аннгрет себе на уме, и замашки у нее властные. Может быть, приумножая свое благосостояние, она преследует особые цели?

Оле силен, трудолюбив и жизнерадостен. Он черпает жизнь полными пригоршнями, но в накоплении богатств проку не видит. Что есть у него, пусть будет и у других. Он ведает машинами, тяглом и посевным зерном — недаром он председатель «Общества крестьянской взаимопомощи», которое в деревне называется просто «Крестьянская помощь».

«Крестьянская помощь» держит быка, одного на деревню. Бык могуч и свое дело знает. Широченная грудь, ноги — столбы, рога как вилы, кровь так и кипит в нем. Коровы довольны. Крестьяне довольны. Аннгрет недовольна. Чего же, спрашивается, ей надо?

Аннгрет идет к Яну Буллерту, ему «Крестьянская помощь» доверила уход за племенным быком.

— Где это сказано, что ваш бык должен восседать на троне, а коровы являться к нему на поклон?

Ян Буллерт хохочет на весь коровник.

— Ты что, хочешь для скотины человеческие законы ввести? Может, прикажешь, ему по ночам лазить в окно к твоей корове?

Аннгрет фыркает — точь-в-точь разозленная кошка.

— Побереги свои шуточки для таких, как ты!

Она требует, чтобы быка, когда понадобится, приводили к ней во двор. У нее пять племенных коров, и она имеет право требовать.

Ян Буллерт не намерен таскаться со своим быком по дворам, как шарманщик. Визгливая перебранка между ним и Аннгрет висит в воздухе. Аннгрет ходит злая-презлая.

Оле опять бьет озноб.

— Что мне сделать, чтобы ты пустила меня к себе в постель и согрела?

— Вот ежели ты бы захотел облегчить мне работу и у нас в коровнике стоял бы свой бык…

Это для пяти-то коров? Для Оле бык — это сенодробилка с рогами, неиспользованное давление пара, эпицентр взрыва в хлеву.

— Есть же у нас в деревне отличный племенной бык, — говорит он.

Аннгрет не отвечает. Ходит по комнате, стройная как тополь и соблазнительная. Тополь, тронутый изморозью.

— А впрочем… — говорит наконец Оле, — если бык облегчит тебе работу…

— То-то же! Спасибо! — Аннгрет победила.

Оле сегодня согрели. Или он сам согрелся? Кто знает.

2

Первый год после большой войны для жителей деревни — все равно что год под цифрою ноль. Все начинают жить сызнова. Справедливое распределение благ — сделайте одолжение, только бы не война. Антону Дюрру, Оле Бинкопу и прочим поборникам справедливости много сил тратить в то время не приходилось.

Хозяин Серно вернулся с войны худой, даже кожа на нем обвисла. Точь-в-точь наполовину порожний двухцентнеровый мешок. Теперь он не гнушался самолично ходить за плугом, запряженным двумя уцелевшими лошадьми, а о больной печени и думать забыл.

Самолично стал работать на пилораме и лесопильщик Рамш, заготовляя дранку для ремонта крыш на поврежденных войною домах и сараях. Дранку он отдавал за несколько сигарет. Сигареты были в то время твердой валютой.

Мампе Горемыка, некогда деревенский портной, вернулся домой охочий до водки и до песен. Он ничего не потерял, ему терять было нечего. А то, что ему нужно, он и дома найдет: весь мир и вся водка к его услугам.

Что уж тут говорить о пятнадцати крестьянах-новоселах, которые в нулевом году на одинаковых условиях вступали в новое будущее: шесть гектаров земли на каждого, немножко леса, немножко луга из угодий сбежавшего господина фон Ведельштедта. Деревенская улица стала линией старта; отсюда начался бег в новое счастье. Крестьяне-новоселы помогали друг другу и жили в мире, как образцовые христиане. Все могло бы идти хорошо в небе и на земле на радость людям.

Но вот чертовщина! Прошел год, и шеренга искателей счастья поредела. Кто стал на ногу припадать, кто наловчился всех распихивать локтями направо и налево, кто спешил вперед на всех четырех и потому на голову опережал остальных.

С тех пор прошло более пяти лет, и вместе с новым счастьем утвердилось новое неравенство.

Софи Буммель гонит свою худосочную коровенку на двор к Оле. У коровенки течка. Надо же, ведь скелет скелетом. Новоселка Буммель надеется застать тороватого Оле, но он ушел из дому. Придется ей говорить с его женою Аннгрет.

— Аннгрет, душенька Аннгрет, уж позволь своему бычище покрыть мою коровенку!

Аннгрет купается в мольбах, как Клеопатра в кобыльем молоке. И странное дело, думает при этом о лесопильщике Рамше, ученом человеке.

Почему Софи не пошла со своей коровенкой в «Крестьянскую помощь», к быку, поставленному государством? Да ведь там за случку надо платить наличными. А у Софи сейчас пусто в кармане. Но разве не хозяйствует она на тех же шести гектарах, полученных после земельной реформы, что и Аннгрет? Так-то оно так, да Софи стала на ноги припадать по пути к счастью. У ее мужа, Франца Буммеля, завелись разные страстишки, они сжирают пятимарковые купюры.

Аннгрет стоит на крыльце и сверху вниз смотрит на Софи Буммель и ее коровенку.

— А нет ли в ней какой болезни, в твоей корове? Катарра под хвостом или туберкулезных зверушек в теле?

Упарившаяся Софи фартуком протирает глаза корове.

— Она жрет как зверь. А ты говоришь — больная.

Но «за так» Аннгрет тоже не станет случать своего быка с ее коровой. Бык денег стоит, за него наличными плачено, а износ есть износ.

— Можешь ты весной прийти дня на два, на три морковь продергать за случку?

Софи Буммель согласна.

Аннгрет выводит быка из стойла. Пусть уж покроет корову. Тут, можно сказать, искры летят. Тощая коровенка едва стоит на ногах. Аннгрет похотливо смеется. Упарившаяся Софи улыбается. Для откровенного смеха ей не хватает двух передних зубов.

3

Ян Буллерт навострил уши: еще бы — второй бык завелся в деревне. Буллерт встречает своего старого напарника Оле. Они беседуют о погоде, о ботве и о репе, беседуют о женщинах, а также о скотине и приплоде.

— Бык из «Крестьянской помощи» для вас недостаточно знатен, что ли? — спрашивает Ян Буллерт.

Оле, председатель «Крестьянской помощи», два года назад настоял на покупке общественного быка. А теперь вдруг еще бык у его супруги; Оле смущен, он беспомощно разводит руками, но за словом в карман не лезет.

— Женщины у нас равноправны, так в программе сказано.

— Ну и что с того?

— Поди поговори с Аннгрет!

Буллерт не собирается вступать в пререкания с Аннгрет. Частный бык снижает его доходы. Буллерт решает придать этой истории политическую окраску. Бык — частный, а значит, это, как пить дать, происки врага. Буллерт идет с жалобой к секретарю партии.

Партия зовется Единая социалистическая, но в деревне ни у кого не хватает терпения выговорить такое длинное название. Все говорят: партия. И каждый понимает, что́ под этим подразумевается.

Секретарь партии — Антон Дюрр. Антон, рабочий лесничества, приземист и ершист, как сосновая шишка. Он умеет быть и резко-добродушным, и добродушно-резким. Рост у него маленький, разум — большой. Светлая голова, факел для Блюменау, человек, проникший во все закоулки деревенской жизни. У него много чего за плечами и много чего впереди. Товарищи из партийного комитета в Майберге обрабатывают Антона. Такой умник и такой смельчак в городе нужнее. Антон, не поднимая глаз от работы, говорит:

— В лесу голова тоже пригодится!

Районный секретарь Крюгер делает заход с другой стороны:

— А если партия постановит?

Антон опечален. Он сын лесных рабочих-сезонников и школы на своем веку менял чаще, чем штаны. Грамота не сильная его сторона, что правда, то правда.

От районного секретаря Крюгера не так-то просто отделаться. Жизнь не стоячий пруд. Она — река. Чего нет сейчас, то может быть потом. Родители Карла Крюгера тоже не ученые. В юности Карл составил список несправедливостей. Это служило ему утешением. Длинный список — по нему он учился грамоте. И не беда, если слово «безработный» он поначалу писал через два «о». Беднякам преграждали путь к работе, с одним или с двумя «о», — это было несправедливо. В Китае и на седьмом десятке учатся грамоте. А сколько лет Антону? Всего пятьдесят пять стукнуло!

— Поди к товарищу учителю! Он тебя научит писать.

Антон Дюрр смотрит на свои просмоленные руки. Вечером прокрадывается к учителю. Учитель предлагает пройти с ним в класс. Там есть доска. Но в классе для Антона слишком светло.

Учитель пишет буквы на покрашенной масляной краской стене своей кухоньки. Списывать их Антону труднее, чем пилить по линиям, вкривь и вкось начертанным карандашом лесоруба.

Антон и дома упражняется — пишет буквы. Но сначала он напевает «танец лесорубов».

— Ты часом не рехнулся? — спрашивает его жена. — Дети спят! — Антону только этого и надо. Негоже, чтобы дети видели, как отец, вооруженный букварем, браконьерствует в лесах учености.

Антон садится за стол, пишет, кряхтит, обливается потом. Эмма смотрит через его плечо.

— Это что, «и» или «у»?

— Я думал — «у».

Эмма недовольна.

— Если это «у», тогда и бык — корова, только что без вымени.

4

Так бывает в хорошие вечера, когда Антон дома. Случается это редко. Заседания, совещания, к тому же приходится врачевать невидимые раны жителей деревни, делать операции и производить дезинфекцию.

Вот, например, лесопильщик Рамш ходит по деревне хмурый и коварный. Утверждает, что коммунистическое самоуправление только мешает развитию его предприятия. Нет сырья для штакетника, нет бревен. Что ж, сделайте одолжение, он уволит своих людей, пусть их сидят безработные под дверьми у Антона и ему подобных.

Антон идет на «политику сближения», затевает разговор с Рамшем. Правда ли, что владельца лесопильни заботит только судьба рабочих? Или у него на уме кое-что другое? Заборы — дело верное. Штакетные или решетчатые — для лесопильщика все равно деньги. Антон и Рамш говорят и спорят при всем честном народе. Деревня прислушивается. Ее жители извлекают для себя какой-то урок, но только не лесопильщик — на его стороне машины и сила.

Не успел Антон уладить дело с местной лесопильней, как поступила жалоба от заведующего народным лесопильным заводом из Майберга. Округ Блюменау отдает предпочтение лесопильщику Рамшу, снабжает его сырьем для штакета и круглым лесом. Куда подевались справедливость и профсоюзная бдительность?

Антон Дюрр не в силах снести несправедливость. Он выспрашивает лесничего Флункера:

— По какому принципу мы распределяем лес?

— По плану, — отвечает Флункер, но смотрит при этом на деревья, словно вороны, сидящие на них, невесть какие заморские птицы. В трактире районный лесничий вперяет взгляд в кружку с пивом, как будто на дне ее плавают трехиглые колюшки. Антон настораживается.

Лесничий нет-нет да и заглянет к лесопильщику Рамшу. Рамш наносит ответные визиты лесничему и лесничихе. Из дома в дом передаются теплые приветы… Рамш выпивает у Флункера стаканчик-другой медового самогона. И теперь, как прежде, они беседуют о лесном хозяйстве. Часок, не больше. Потом Рамш уходит. Гуд бай.

— Ни пуха ни пера!

Утром лесничиха, подметая комнату, находит стомарковую бумажку. Она ломает себе голову: кто бы мог ее обронить? Но ничего ей на ум не приходит.

— Уж не мои ли это сто марок? — говорит лесничий. — Так и есть, сунул их мимо кармана.

Лесничиха тоже не теряется.

— Теперь я вспомнила, они выпали из моей хозяйственной сумки.

После следующего визита Рамша опять находка. Все было бы хорошо, не потеряй Рамш аннулированной стомарковой бумажки. Это кредитный билет времен инфляции. Лесничихе некогда, она его не разглядывает, а цап — и в карман. В потребительском кооперативе она вынимает его из кошелька. Кооперативная барышня, товарищ Данке, наметанным глазом определяет изъян стомарковой бумажки.

— К сожалению, не годится.

Лесничиха багровеет до самого выреза блузки. Что ж это, ее обманщицей выставили?

— Подлец!

— Кто, простите?

— Лесопильщик Рамш!

В кооперативе полным-полно женщин, местных жительниц.

— Упаси господи!

5

Но господь не упас. Происшествие достигает ушей Антона Дюрра. Это что же, новый обычай — лесничему получать жалованье от хозяина лесопильни? Беспокойство во взгляде лесничего становится понятным.

Но прежде чем Антон и его соратники успевают притянуть к ответу лесничего Флункера, тот укладывает чемоданы, забирает таксу, супругу и уезжает в направлении солнечного заката.

Антон, пока суд да дело, взваливает на себя еще и обязанности лесничего. Ему это диктует его представление о справедливости. Он утешает себя. Жизнь без трудностей — все равно что баллон без балласта. Всем известно: ветер унесет мешок с газом, если к нему не привязать тяжести.

А вот старик Серно с его имуществом — это для Антона побольше, чем два центнера балласта. Опять у него в услужении две девушки и кучер. Опять он растолстел, обзавелся постоянным абонементом на болезнь печени, боится смерти и заигрывает с господом богом. Даже велел за свой счет покрасить церковь в розово-красный цвет. А где расход, там и доход! Серно мечтает и теперь устанавливать цены на хлеб, колбасу, мясо.

Антон это нюхом чует. Недаром нос у него крючком. Он вконец исхлопотался. Пускай корысть царит где угодно, только не здесь, где жизнью руководят он и его люди. Балласт на Антоновом баллоне становится не в меру тяжел. Необходимо сбросить несколько мешков заботы. Антон идет к своему старому другу Оле Бинкопу. Оле из того же теста, что и он сам. У него тоже хлопот по горло, он тоже думает не о толстых, а о тощих крестьянах.

Вот, например, Франц Буммель, барышник, картежник, кутила, таскается по дорогам, а домой редко заглядывает. Тягловый скот у него — жена и корова. Земля хорошая, хозяйство — из рук вон. Урожая снимает треть того, что мог бы снять. Куда же это годится в такое трудное время? Людям позарез нужно все, что родит земля.

Антон и Оле вытряхивают друг перед другом свои мешки. Заботы сыплются из них, как худые заморенные поросята. К черту все! Легко сказать! Что-то ведь должно сдвинуться с места. Ну а что?

Дома Антон листает свои книги, точь-в-точь как неумелый врач, прежде чем поставить диагноз. Читает он до седьмого пота.

А через три дня опять приходит к Оле. И лукаво улыбается. Может, он нашел камень мудрости? Поглядим-ка на этот камень!

6

Ян Буллерт сидит на скамеечке возле лачуги Дюрра. С жалобой. Аннгрет, эта фря, завела быка для своих коров.

Антон злится. А камень мудрости куда подевался? Или Оле бьет им стекла в окнах? Он посылает Антона Второго, своего сына, сказать, чтобы Оле пришел к нему утром, в приемные часы. Без опоздания!

Посетителей Антон принимает в лесу. Жертвует своим обеденным перерывом, чтобы разобраться в том или другом деле. Вечером у него хлопот по горло, и еще каракули выводи, да-да!

Оле не приходит в обеденный перерыв. У него своих дел довольно. Не такая уж он важная птица, этот Антон.

Лесопильщик — тот является вовремя, хотя его и не звали. За зеленую ленточку на его шляпе заткнуто перышко сойки. Лицо изрезано сабельными шрамами — памятка студенческих лет. Эти следы ранений кажутся бледными в утреннем свете.

— Тебе чего?

Лесопильщику надо поговорить с Антоном.

— Secret, you understand?

— В чем дело?

— Дело в бегстве лесничего Флункера и так далее.

Лесничий Флункер сбежал. Рамшу, надо думать, лучше, чем Антону, известно, почему.

Лесопильщик готовится произнести речь.

— Тебя сюда не звали, — говорит Антон; он уже заметил подходящего Оле.

До сих пор лесопильщику не приходилось жаловаться на неуважительное к себе отношение в деревне. Он весь дрожит от ярости.

— Ты будешь говорить со мной! Я подожду!

Антону плевать на разъяренного лесопильщика. Они с Оле отходят за пригорок. Стоят на остекленелой от мороза траве. Оле улыбается. Антон, сосновая шишка, напускает на себя важность.

Слова, которыми они обмениваются, пламенеют на ветру.

— Что это выдумала твоя Аннгрет? Зачем вам бык?

— Ведь женщина должна о ком-нибудь заботиться.

— Возьмите ребенка!

— Аннгрет не хочет.

Некоторое время разговор вращается по кругу.

Лесопильщик тем временем беседует с рабочими.

— Хорош лес!

— Хорош.

— Строительный лес?

— Строительный, верно.

— Стволы как свечки!

— Стволы что твой столб.

Непринужденного разговора что-то не получается. Лесопильщик достает из кармана бутылочку и сигары.

Разговор становится оживленнее.

— Я, пожалуй, присяду на минуту-другую, — говорит Рамш.

— Сделайте одолжение! — Мампе Горемыка, ни от чего не отказчик, бездельник, пьянчужка, отодвигает в сторону Антонов обед.

Лесопильщик отпивает глоток и передает бутылку другим.

— Please.

Он всматривается в деревья. Он помешан на деревьях, деревья — его жизнь.

— Сейчас что — черед вот этой сосне-великанше или нет?

— Сейчас ее не станет, видишь, пила уже засела в ней.

Лесопильщик встает и любуется сосной. Возвращается, опять садится, но сначала подальше отодвигает в сторону Антонов термос и рюкзак. Видно, боится наступить на его обед.

— Ваше здоровье! Пейте же, пейте!

Разговор за пригорком приутих. У Антона засмоленный лоб весь пошел складками.

— Ну так как же камень мудрости?

В воздухе запахло грозой. Оле силится наскрести побольше отговорок. Еще вопрос, разрешается ли то, чего хочет Антон.

Антон — преобразователь по натуре, он не умеет дожидаться указаний.

— Деревья снизу растут.

Но Оле не один властвует над шестью гектарами земли, над пятью коровами, двумя лошадьми, двадцатью свиньями и суетливым, крикливым птичьим народцем. Половина хозяйства принадлежит его жене. Неужто Антон этого не понимает?

— Убеди свою жену!

— Убеждать — значит ссориться.

— Ну и что?

— Аннгрет злопамятна.

— Ну и что?

— Меня временами трясет озноб.

— Надень теплые подштанники!

— Ничего ты не смыслишь. Надо же мне греться.

— Ну и что?

— Я греюсь возле Аннгрет.

— Всю жизнь ты был юбочником. Я думал, ты усмирил Аннгрет, а она и посейчас тобой верховодит.

Оле обижен, он ведь ему всю душу открыл, а это удовольствие небольшое. Он начинает ерепениться, капельки слюны брызжут у него изо рта.

— Ты спокон веков терпеть не мог Аннгрет.

— Ну и что?

— Друзей у тебя всегда было маловато!

— Что еще?

— А с сегодняшнего дня стало еще одним меньше.

— Благодарствуй, враг!

Антон уходит. Прыгает через поваленные деревья, спешит к своим рабочим у электропилы. Пила уже опять рычит, вгрызается в основание толстенной сосны. Рамш уходит с лесосеки.

Второпях Антон ищет свой обед.

— Кто утащил мою еду? — Он старается перекричать рычание пилы.

— Да вон она лежит, — слышится голос Мампе.

Антон бросается к своей котомке.

— Назад! — орет Мампе. — Назад!

Сосна валится. Крона ее погребает под собой малорослого Антона. Морозные кристаллики взвихриваются в воздухе. Оле видит, как, словно защищаясь, подымается рука старого друга. Загрубелая рука, потрудившаяся еще и над выведением букв, сжата в кулак.

Рабочие вытаскивают из-под дерева серого человечка. Морозная пыль покрывает засмоленные штаны Антона, линялую синюю куртку и лицо. Ребята похлопывают, ощупывают, выслушивают своего бригадира. Ищут хоть следа жизни в теле Антона, ищут искорки огня в глубокой трясине. Ничего. Антон мертв.

Оле недвижно сидит на поваленном стволе. Его трясет.

7

Антон Дюрр и в смерти важная персона, он занимает собою общественность. Дверь в его лесной лачуге узкая. Гроб Антона пришлось бы ставить на ребро.

На кладбище в Блюменау нет склепа. Эмма Дюрр хочет, чтобы тело Антона лежало в церковной башне под колоколами. Она идет к Серно просить разрешения. Толстый Серно, церковный староста, сейчас совещается с лесопильщиком Рамшем. Эмме приходится ждать, пока ее впустят.

Серно сидит в кресле. Его зад провисает сквозь перекладины спинки. Лесопильщик Рамш тоже здесь. Он читает «Воскресную церковную газету».

Эмма Дюрр излагает свою просьбу. Серно ее выслушивает благочестиво и доброжелательно. Руки его покоятся на животе, похожем на туго набитый мешок.

— А как ты хочешь хоронить своего Дюрра, по церковному обряду или нет?

Эмма теребит кончики черного траурного платка.

— По обряду!

— Господин пастор согласен его напутствовать?

— Кто-нибудь из района скажет надгробную речь.

— Так-так, свободомыслящий, значит!

Тяжеловесный деятель закуривает сигару. Вдова беспокойно ерзает на камышовом стуле, траурной юбкой обтирая сиденье. Ей надо еще сходить к пекарю заказать поминальный пирог. Рамш владеет искусством одним глазом читать церковную газету, другим — подмигивать. Толстяк Серно затягивается и, как ангел-благовеститель, вещает из облака дыма:

— Ты же знаешь, я человек общественно сознательный, верно?

— Все может быть, — отвечает Эмма, она бы расхохоталась, если бы речь не шла о похоронах Антона.

— Ладно, клади своего Дюрра в нашу церковную башню.

Эмма не благодарит. Встает и идет к двери.

— Стой, только с одним условием!

Условие: вечером тело Антона будет опущено в предназначенную для него могилу. Утром — милости просим под колокола.

— Мертвое тело не должно ночью находиться в церкви! Ничего не поделаешь — старый закон!

Эмма круто поворачивается.

— У нас новый строй.

Лесопильщик Рамш подымает от газеты свое учено-щербатое лицо. Шрамы его кажутся сейчас широкими и приветливыми.

Новый строй, новый строй — заладили одну песню. Церковный закон остается церковным законом, и так далее! Иначе твой муж будет упырем бродить по свету, he will be a ghost, а этого ты, верно, не хочешь.

Эмма не хочет мужа-упыря. Пусть лучше упокоится в земле. Перетаскивать труп с места на место как-то страшновато.

8

Вселенская стужа. Оле мерзнет и мерзнет. И все ему видится кулачок Антона, ледяной кулачок, подъятый к тучам. Как же теперь его друг и товарищ, непримиренный, одинокий, будет обитать среди мертвых?

Аннгрет хлопочет в комнате, стройная и гибкая. Антон Дюрр не был ее другом. Но о мертвых — или хорошо, или ничего! В своих хлопотах Аннгрет задевает плечом опечаленного мужа. У Оле зуб на зуб не попадает.

— Что мне сделать, чтобы ты пустила меня к себе в постель и согрела?

У Аннгрет даже в день смерти Антона есть свои пожелания. Она хочет, чтоб муж надел на похороны высокие сапоги. Оле еще с войны ненавидит кожаные голенища. От них несет командами и разит несправедливостью.

Аннгрет воркует, разжигает его: и совсем она не о военных сапогах говорит, а о крестьянских, на меху, подкованных железками.

— Вот они, возьми!

Оле смотрит на теплую овчину в сапогах. Очень продрог он. За окном идет снежок. Оле обещает надеть сапоги.

В дверь стучат. Пришла Эмма Дюрр. Общипанная курочка среди зимней ночи.

— Антону негде упокоиться. Неужто он это заслужил?

Оле разом возвращается к жизни. Озноб как рукой сняло. Кое-что он сумеет сделать для покойного друга. Разве же он не депутат районного собрания, не председатель «Крестьянской помощи»? Как-никак он человек значимый.

— Ну я им покажу, где будет лежать его тело!

Он приказывает принести домовину Антона в церковную башню под колокола.

— А кому не нравится, пусть мотает оттуда.

9

На следующий день заколоченный гроб стоит в будущей своей могиле. У Эммы уже и слез нет. Значит, Антон и вправду стал упырем?

Тяжкие думы пригибают к земле беднягу Оле. Кто перетаскивает тело Антона? Кто положил его обед под подпиленное дерево? Он велит опять перенести покойника в башню.

На ночь бургомистр Нитнагель ставит за крестами деревенского сторожа.

Около полуночи сторож идет во второй раз поужинать. Через полчаса он возвращается на свой пост — покойник лежит в могиле.

По деревне идет шепоток, шушуканье: покойник бродит среди живых, они нарушили церковный закон.

Оле сзывает своих товарищей нести вахту у мертвого тела. Следующей ночью бургомистр Нитнагель, Ян Буллерт, Вильм Хольтен и Оле сидят, как черные ангелы, на могильных холмиках и даже закурить себе не позволяют.

Но ничего не случается. Ян Буллерт советует пуститься на хитрость: они пойдут в трактир, словно им уже надоело сторожить. У дверей трактира повернут обратно и крадучись вернутся на погост.

Сова кричит. Кричит три раза, и вопль ее доносится из самой ризницы. Дверь башни распахнулась. Появляется гроб покойного Дюрра. Он не парит в воздухе, как положено видениям и призракам. Он шагает на четырех ногах, кряхтит, кашляет, спотыкается, изрыгает проклятия и командует, словно прусский фельдфебель.

— В ногу идти!

Приятели прячутся за крестами. Только бы не вспугнуть дерзких гробоносцев! Они не хотят, чтобы тело Антона было сброшено наземь и осквернено.

Гроб приближается. Уже явственно видны две фигуры, его несущие. Вильм Хольтен, самый молодой из новоявленных кладбищенских стражей, не в силах сдержать своего нетерпения.

— Ага! — вырывается у него.

Гроб падает. Носильщики бросаются наутек. Топот, словно вскачь пустились битюг и рысак.

Стражи окружают церковь. Оле видит, как кто-то на рысях мчится меж могильных рядов. Он бросается за ним, настигает, бьет кулаком по шляпе и под нею чувствует твердую человеческую голову. Вот тебе и привидение!

Человека в шляпе шатнуло, но он рванулся, и вот его уже и след простыл. Стражи прочесывают кладбище. Второй тоже как сквозь землю провалился.

Они относят гроб Антона в башню, под колокола, и принимают меры, чтобы ничья рука больше не тревожила последний сон покойного друга.

10

Похоронная процессия сильно растянулась. Кроме друзей покойного, пришло множество любопытных. Им охота посмотреть на гражданские похороны. Церковные старосты Рамш и Серно, чопорные, в черном с головы до пят, тоже идут за гробом.

— Гляди-ка, и лесопильщик здесь, — перешептываются в толпе.

— Антон здорово его прижал с крупномерным лесом и штакетником.

— С покойника не спросится.

Старухам любопытно, что это будет за проповедь без пастора. Антон Второй и Эмма Вторая, Дюрровы ребятишки, бледные и невыспавшиеся, стоят между дядей Оле и матерью. Они плачут. Оле кусает губы — видно, хочет перекусить свое горе. На кладбищенских соснах сидят две вороны, вялые от холода. Они удивленно косятся на бумажные розы в венках. Толстяк Серно набожно скрестил руки на выпирающем животе, хотя о молитвах здесь и речи нет. Здесь поют любимую песню покойного «Смело, товарищи, в ногу!..»

Венки из сосновых веток благоухают. От районного секретариата партии несколько человек притащили венок — огромный, как заднее колесо кареты. Они поют громко и вызывающе. Лесопильщик не поет. Он берется рукой за горло и хрипит:

— Простыл!..

Карл Крюгер говорит о жизни Антона Дюрра:

— Это был человек, не знавший устали. Некий Иисус Христос — если таковой существовал — на него бы не нарадовался.

Вороны каркают на верхушках сосен. Толстый Серно с удовольствием бы погладил птиц, ниспосланных самим небом. Как они хитроумно мешают богохульной проповеди!

Карл Крюгер держит речь о судьбе:

— Товарищи, друзья, судьбы не существует. Судьбу подстраивают, так же как чудеса. Ребенок умирает от скарлатины. Судьба? Ни в коем случае! Опоздали пойти за врачом. Мотоциклист врезался в дерево и погиб. Судьба? Ни в коем случае! Дорога была в выбоинах. Судьба имеет причины, злая судьба питается нашими упущениями. Нашего дорогого товарища Дюрра убило деревом. Судьба? Ни в коем случае! Скорей всего, не были соблюдены правила безопасности. Это надо расследовать, товарищи!

Сапоги лесопильщика Рамша беспокойно топочут по разбросанному на снегу лапнику.

— Холодище!

Карл Крюгер смотрит на коричневый гроб друга. На его ресницах, как капли росы, повисают слезы.

— Вот он лежит, этот не знавший устали человек. Всю жизнь им двигало благородное беспокойство, благородное беспокойство сеял он вокруг себя. Неужто же он сеял понапрасну? Все зависит от нас. Будем же беспокойны в том смысле, в каком он это понимал!

Старухи всхлипывают. Они позабыли, что там стоит бывший кучер Карл Крюгер, а не пастор. От его речи они сморкаются. Серно понапрасну качает головой.

Да и многие мужчины стараются побороть слезы. Прощаясь с покойником, они снимают шляпы. На проплешине лесопильщика наклеен пластырь. Оле удовлетворенно кивает: так тебе и надо, собака, не тревожь мертвеца. Но тут ему бросаются в глаза сапоги Рамша. Он сравнивает их со своими: те же голенища, та же длина, та же кожа. Оле озирается. Может, на него уже смотрят с ухмылкой? Аннгрет сделала из него посмешище, чучело гороховое. Он выбирается из толпы — пусть похороны идут своим чередом. По деревенской улице он уже бегом бежит. Ему кажется, что на ногах у него сапоги из раскаленного железа.

11

Дома, в кухне, Оле срезает сапоги с ног. Ножницами вспарывает голенища сверху донизу. Жена молча смотрит, как вывертывается наружу овчина. Оле сбрасывает остатки сапог и швыряет их в дровяной ящик возле плиты.

Аннгрет берет их, уносит на чердак и вешает на первую попавшуюся балку. Потом садится на мешок с зерном и плачет. Разрезанные сапоги — это ее поражение.

Внизу, в спальне, Оле переодевается, а галифе выбрасывает в окно. Хочет выбросить и черный сюртук, но соображает: какое же отношение имеет сюртук к сапогам? На ноги он надевает стоптанные полуботинки, которые обычно носит на работу.

Покончив с этим, он идет в кухню, разговаривает с кошкой, разговаривает с собакой, набивает свою трубку, дымит, как паровоз на узкоколейке, и ждет. Ждет, когда жена спустится с чердака, ему надо сказать ей несколько теплых слов. Она сделала из него чучело гороховое, а это уже не пустяк.

Проходит час. На дворе смеркается. Оле набивает восьмую трубку. Он все еще ждет Аннгрет. Наконец он лезет на чердак. Освещенная сероватым светом луны, жена сидит на мешке с зерном.

— Аннгрет!

Молчание. Упрямство накатывает на Оле. Сейчас не его черед просить прощения. Пусть Аннгрет чахнет в лунном свете, покуда не одумается.

В стоптанных полуботинках Оле бредет по смерзшемуся снегу. Овчарка плетется за ним. Ему чудится, что немножко тепла переходит на него от преданного пса.

12

Земля кружится в мировом пространстве. Человек посылает железных голубей и нетерпеливо ждет их возвращения. Он ждет оливковой ветви от братьев с других планет.

В трактире Блюменау пьют мужчины в черных сюртуках. Те, что вернулись с похорон. Кто-то нет-нет да повысит голос, нет-нет да засмеется. Друзья Антона Дюрра заливают горе водкой, его враги подогревают водкой свою радость. Все вместе справляют праздник, который называется «пропивать покойника».

Оле не охотник до сидения в кабаках, но в этот вечер его влечет чадная суматоха.

Кабацкая дверь скрипит. Мороз забрался в ее петли. Клубы пара бьют в лицо Оле.

У двери сидит Рамш. Он подвыпил и далеко вытянул ноги. Оле придется переступить через подбитые мехом сапоги лесопильщика. А его тянет плюнуть на них.

Мешанина голосов, смех, лопотанье.

— Оле!

Ян Буллерт подвигается, чтобы освободить место для Оле. Буллертово лицо пылает, как лопата в кузнечном горне.

— Давай мириться!

Оле чокается с Буллертом. Адамовы яблоки обоих снуют в такт каждому глотку. Буллерт обнимает Оле.

— Кто у вас в штанах-то ходит, почтеннейший? Ты или Аннгрет? Откажись от быка. Устроим завтра его похороны! Идет?

Оле не отвечает. Он слишком трезв для этой бычьей проповеди. Но они пьют и мирятся.

Бургомистр Нитнагель хлопочет, чтобы Оле с ними сравнялся в том, что уже выпито. «Глоток цорндорфской водки приятен каждой глотке!» — написано на рекламном щите у трактирной стойки. Оле пребывает в разногласии с самим собой и всем миром, но он не противится, он пьет.

В синих облаках сигарного и трубочного дыма прячется злой гном. Он скачет от стола к столу — одному крестьянину что-то шепнет на ухо, другого дернет за нос. Оле решил пить и держит свою рюмку наизготовку. Гном, зацепившись за стеклянную ножку, помогает ему раз за разом опрокидывать в рот содержимое рюмки. Гнома зовут «Крестьянский раздор». Он становится все назойливее. Оле глотает быстрей и быстрей. Трех кружек пива, трех стопок водки как не бывало.

Лесопильщик и в теплом трактирном зальце не снял шляпы. Americanlike. Ноги он положил на стул своего подручного Мампе Горемыки. Мампе сидит на самом краешке. Лесопильщик поднимает правую ногу и машет ею, подзывая трактирщика.

— Go to the devil, Готгельф! Давай сюда круговую!

Оле отворачивается. Проклятые сапоги! Вот так так! Он не хочет пива от Рамша. Он — нет!

Бургомистр Нитнагель мочит пальцы в пивной пене и разглаживает бородку.

— Ты не пьес, Оле? Пей, пей! Сделай пелелыв в классовой больбе!

Вильм Хольтен тоже отодвигает даровое пиво: Рамш его хозяин, и Рамшево пиво воняет.

— От этого типа — ни глотка!

Лесопильщик хлопает себя по голенищу.

— Ха-ха! Здорово, для моего работника недостаточно хорошо мое пиво! Подымай руку, кто моего пива не хочет!

Тринадцать рук подымаются. Оле вскакивает.

— Подымай руку, кто хочет моего пива!

Опять подымаются тринадцать рук. В зале двадцать пять человек. Мампе Горемыка хочет пива от той и от другой стороны.

Трактирщик ставит на стойку двадцать шесть чистых кружек. Оле не выдерживает.

— Еще тринадцать стопок водки за мой счет.

— I kill you! — хрипит лесопильщик. — Хелло, тринадцать двойных для меня!

Пиво шипит, пенится, играет. Водка искрится. Спорщик-гном хихикает. Бургомистр Нитнагель подымается с места.

— Мы последний раз пьем за Антона. Да будет земля ему пухом.

В противной партии тост возглашает Серно. Он встает со скамейки. Скамейка скрипит.

— Мы пьем за жизнь, только за жизнь! Вы видели, что случилось с Дюрром, так ведь? Смерть живо прибирает к рукам человека. Маленький человек валит дерево, но куда оно упадет, знает только бог.

Оле весь, дрожит.

— Значит, ваш бог успел подержать в руках Антонов обед?

Все прислушиваются. Пивной кран шипит, лесопильщик Рамш вскакивает. Шрамы его становятся синими.

— Святотатственные слова! Люди, это же богохульство!

Под столом он вытаскивает из кармана кнут и идет прямо на Оле.

Оле с издевкой:

— А ну-ка подойди сюда с этой хворостиной! Да сними шляпу и покажи свою шишку! Осквернитель мертвых!

Учитель становится между Рамшем и Оле.

— Я не допущу религиозных споров, товарищи!

Лесопильщик задирает учителя Гюртлера.

— Я тебе не товарищ, запомни это! Поносить церковь мы не позволим, так и знай! Держите его! To the guns. — Рамш нагибает голову и переходит в атаку. Один из столов падает. Кнут свистит в табачном дыму. Разбивается пивная кружка. Оле пятится. Портрет президента падает ему на спину. Кнут свистит и бьет Оле по голове. Удар, и кровь брызжет с его лба. Он шатается, ухватиться ему не за что, он валится на скамейку и вместе с нею — на пол.

— Хватит! Шабаш! — орет трактирщик. Он барабанит половником по пивному крану. Никто не обращает на него внимания.

Драка не утихает. Учитель обороняется, фехтует, боксирует. Оле лежит врастяжку. Вроде как и без памяти, но видит, что над ним идет бой. Видит треклятые сапоги лесопильщика. Вот они уже близко, и никто из товарищей этого не замечает, ибо Оле лежит в целом лесу мужских ног. Сапоги топчут, топчут его тело, голову. Невзвидев света, Оле хрипит:

— Кто потушил лампу?

Тогда они поднимают его и вытаскивают из трактира.

Ян Буллерт и Вильм Хольтен тащат Оле сквозь морозную лунную ночь. Серая овчарка идет за ними с поджатым хвостом.

За окоченелыми сливовыми деревьями светится побеленный новый дом Оле. У входа устроена беседка. Они опускают его на скамью в беседке. Они боятся Аннгрет и уходят так же тихо, как днем проходили мимо тела Антона Дюрра.

Скамейка холодная. К Оле возвращается сознание. Он щупает свой лоб, на руке остается кровь. Как он сюда попал? Как очутился перед своим домом в беседке Аннгрет? Два года назад она выдумала эту штуковину, чтобы было где посидеть в летний день. Она хотела беседку, хотела, потому что у лесопильщика Рамша тоже была беседка.

Ах, Аннгрет мечтала, просто мечтала сидеть с Оле в беседке. Но из этого ничего не вышло. Работа и все новые желания… Времени не хватало. Что поделаешь, такова крестьянская жизнь. Крестьянская жизнь? А ты еще жив, Оле?

Он хочет войти в дом. Правая его нога не сгибается и болит. Он ковыляет, держась за стену, запутывается рукой в плетях дикого винограда. Оттуда в зимнюю ночь выпархивают вспугнутые воробьи.

13

Оле появился на свет через тысяча девятьсот пять лет после плотницкого сына Христа, зачатого богом. Взвалил на себя свой крест и пустился в путь.

В его необычном имени была виновата мать. Она по нескольку раз в год читала календарь от доски до доски, но охотнее всего — разные заморские истории. Героем одной такой истории был прекрасный невольник по имени Оле, он примкнул к мятежникам и был казнен. Матушка Ханзен стремилась задним числом воздать ему должное: она нарекла именем Оле своего единственного сына, пройдя для этого через многие трудности.

Оле был мечтатель, но не из таких, что сидят в уголке жизни, дожидаясь чуда. Он действовал и действиями старался протолкнуть свои мечты в жизнь. Удавалось ему это по-разному.

Когда ноги уже стали носить его, русоволосый мальчуган смастерил себе качели из веревки, которой привязывали козу, и зацепил их за сосновый сук. Раскачавшись что было сил, он распростер руки и попытался перелететь через верхушки деревьев. Но с окровавленным лицом приземлился на песке. Рев стоял отчаянный: мечта разбилась.

Мать:

— Что с тобой?

— Из моего полета ничего не вышло!

— Дурачок, человек не может летать.

Оле опять распростер руки.

— Разве ты не видишь моих крыльев?

Мать не видела крыльев.

Школа юному Оле представлялась чем-то вроде темной ямы. «Усидчивости не хватает!» — говорил учитель, и кончики его усов обвисали, как перья намокшего под дождем петуха.

— Где ты был вчера, Оле?

— Я дожидался вас на опушке!

— Ты что же, вообразил, что школа для твоего удовольствия переедет в заросли черники?

— Да, господин учитель.

Учитель решил выдубить непоседливый зад Оле. И выдубил, но не дубовой корой, как положено, а ореховым лыком, на обратной стороне которого оставались кусочки древесины. Простите его за неосведомленность, он был прусским фельдфебелем, отслужившим свой срок.

Блюменау, родная деревня Оле, в то время была владением двух господ. Пространство над вершинами леса принадлежало господу богу. Сам лес и поля — барону фон Ведельштедту.

Отец Оле, богобоязненный социал-демократ, работал в лесах у барона. Господь бог и господин барон за богобоязненность назначили его десятником.

Унизанные кольцами руки барона вытащили из войны четырнадцатого года преданного своего десятника Ханзена.

В скудные военные годы Оле помогал матери ходить за скотиной, собирал колосья и срывал метелочки с овса. И еще он материнскими ножницами срезал верхушки недоспелых злаков. Управляющий поймал его. Оле покрыл позором дом Ханзенов.

Мать:

— Как ты мог такое сделать?

— Я резал колосья на том месте, где весной срезал чертополох. Стебли узнали меня, они мне кивали и просились ко мне в мешок.

Пришлось матери сунуть голову в мешок, тогда и она услышала, как шепчутся колосья.

Война, вспыхнувшая где-то в далекой Боснии, обернулась мировым пожаром. Она высосала всю сладость из жизни детей. И вот Оле заставил шмелей в полях и на лугах приносить ему недостающий сахар. Он отыскивал шмелиные гнезда, делал какую-нибудь отметину и ночью приходил за ними. По утрам на окне их лачуги стояли опрокинутые цветочные горшки. Под ними шевелились шмелиные рои. Черно-коричневые и серо-желтые шмели влетали и вылетали через маленькое донное отверстие. Они приносили мед, и Оле через соломинку высасывал его из сотов.

Мать:

— Кто тебя этому научил?

— Голод.

Босоногого дружка Оле звали Ян. Он хромал и был сыном господского скотника. Дома Ян Буллерт тоже выселил цветы из горшков и завел шмелей.

Когда Оле и Яну было по двенадцать лет, барон прислал записку учителю: «…хотелось бы, чтоб в столь тяжелые для отечества времена сыновья моих работников Ханзена и Буллерта на лето освобождались от школьных занятий…» Подпись, печать: бык и корона.

Оле и Ян стали подпасками и только раз в неделю ходили заниматься с тощим пастором — готовились к конфирмации. Все остальное время они были вольными пастухами под вольным небом.

Два часа Оле бывал овчаркой, а Ян пастухом, два часа — наоборот. Оле-пастух искал шмелиные гнезда, лакомился медом, обманывал свой голодный желудок, смотрел вслед облакам, урчащим военным бипланам и перелетным птицам. Величественные мечты посещали его душу. В них он был важным господином и помещиком, насвистывал песенку, он приманивал журавлей, и те, покинув заоблачные выси, спускались к нему на пастбище. Оле говорил с журавлями, своими работниками, давал им поручения, посылал их в Африку на Серебряное озеро за апельсиновыми семенами. Он приказывал засадить землю, на которой паслись коровы, чужедальними плодами, ничто не было для него слишком дорого, покуда снова не приходила его очередь быть овчаркой и с высунутым языком гоняться за коровами.

Обессилевший мерин из парной плуговой упряжки упал на поле. Управляющий послал за живодером. Оле и Ян с трудом отвели конягу в чащу, спрятали его там и выходили. Несколько недель они пасли коров, разъезжая на нем верхом.

Но управляющий заприметил двухголового кентавра, кружившего по лугам, узнал обреченную животину, погнался на своей кобыле за маленькими всадниками и остановил их. Каждому он дал по марке за смелую езду. А мерина отвел на живодерню. На холодные монеты в мальчишеских руках капали горячие слезы.

14

Два пастушеских лета, две школьные зимы. Война с треском лопнула. Отец Пауль Ханзен вернулся домой целый и невредимый.

Бог милостив! Оле был конфирмован и стал носить длинные штаны. Теперь он тоже работал в лесу под началом отца, научился владеть пилой, орудовать топором, забивать клинья, складывать штабеля. Ладони его и мускулы затвердели, карманы, несмотря на тяжкий труд, оставались пусты. Как будущий наследник, он должен был помочь родителям поднять хозяйство — купить корову, поросенка, сколотить деньжат на новую черепицу.

Но ни тяжелая работа в лесу, ни вечная мелочная возня с отцовским хозяйством не задушили пастушеских мечтаний Оле. Он добыл рой диких пчел, подкормил их, подождал, покуда они размножатся, потом разделил рой, собрал мед и продал его в городе.

Оле сделал открытие — многие люди до него наблюдали пчел и писали о них. Он обзавелся пчеловодческими книгами, зимою в своей каморке читал их до одурения, грезил о пчелином городе, в мыслях непрестанно слышал жужжание и домечтался до господства над летучим пчелиным народцем.

В свое четвертое медовое лето молодой рабочий построил повозку из отходов деревенской тележной мастерской. Это был дорожный экипаж для пчел: Оле намеревался странствовать с ними по цветущим лугам — пусть себе усердствуют.

Он запряг в свою повозку на время взятую у кого-то лошадь и выехал за ворота. За воротами стоял папаша Пауль с колуном.

— Стой! Ты что, захотел, чтобы вся деревня над тобой смеялась?

Впервые в жизни Оле задрожал от гнева. Он бросился на старика, вырвал у него из рук колун и уехал туда, где зацветала сурепица.

Пауль Ханзен ломал себе голову: как обратить на непокорного сына карающую десницу божью? И господь услышал его молитвы.

Как-то раз, это была пора роения, Оле в обеденный перерыв поспешил к своим пчелам. Один рой только что вылетел за взятком. Оле пустился за ним вслед, стуча по порожнему ведру, чтобы заглушить жужжанье матки и сбить с толку рой. Уже у самой околицы он выхватил у кого-то шланг. И направил струю на суетящийся рой. Матка опустилась на летнюю светлую шапчонку своего преследователя. В мгновенье ока лицо и голову Оле облепили пчелы. У юного пчеловода дыханье сперло. Он боялся упустить рой. И, осторожно шагая, пронес свой пчелиный колпак до самой повозки.

Возчики леса и пьянчужки, обедавшие в трактире, столпившись у окна, издевались над ним:

— Хе-хе, Оле, ты что это весной меховую шапку нахлобучил? Верно, свинкой болеешь, а? Заходи-ка да погрейся!.. — Оле, не сгибая головы, шел дальше. — Глядите-ка на него!.. Эх ты, Оле Бинкоп! Оле Пчелиная Башка!.. — От пчел Оле избавился; прозвище осталось за ним.

Днем позже он был уволен с лесоразработок. Барону не нужны рабочие, у которых в голове и на голове пчелы, заявили ему. Увольнением Оле был обязан мстительности папаши Ханзена. Пусть сын на некоторое время будет наказан безработицей. Может быть, это заставит его трудиться на благо карликового хозяйства старых Ханзенов.

Оле был не менее твердолоб, чем его дед. Старик из одного только своенравия оставил свою старуху и эмигрировал в Америку. Его внук соорудил будку на своей пчелиной телеге и стал в ней жить. Когда цвели акации, его дом был возле них, позднее он перемещался под цветущие липы и, наконец, в заросли вереска. Питался Оле сухим хлебом и луком. Так он продержался до сбора меда.

15

Большинство деревенских жителей сторонилось чудака Оле. Об этом уже позаботились баронские подлипалы — лесничий, управляющий, их приспешники и далеко не в последнюю очередь папаша Ханзен.

В ту пору у Оле был один только друг. Батрак Антон Дюрр. Антон днем работал лесорубом, а вечера проводил возле будки Оле. Наговоров Пауля Ханзена на сына Антон не слушал.

Друзья в своих фантазиях заносились до самых звезд, а не то сводили звезды к себе на землю. Антон уже успел познакомиться с задворками жизни и любил поучать Оле. Его мысли, казалось, вдруг складывали крылья, чтобы турманом из-под самых звезд низринуться на землю.

— Хорошо-то оно хорошо, но мира тебе с пчелами не перевернуть.

— Да? Зато я сумею показать клыки и шутить с собой не позволю.

— Предпринимателей и помещиков не приберешь к рукам тем, что с завистью будешь на них посматривать.

— Это я, что ли, посматриваю с завистью?

— А кто пасекой обзавелся? — буркнул Антон.

От холодной воды таких разговоров только пуще шипела фантазия Оле. Будущий владелец пчелиного города радовался, когда друг уходил и он оставался наедине со своими высокими и ранимыми мечтами. Теперь им владело одно только желание — обзавестись лошадью, которая будет возить с места на место его телегу и будку.

Так-так! Значит, Оле мечтал о лошадях в возрасте, дававшем ему право мечтать о девушках!

Но он и о девушках мечтал. Оле был строен, волосы его цветом напоминали спелые каштаны, ветер и непогода отшлифовали его лицо, кожа пропахла цветами и воском. Но девушки смотрели на Оле как на запретный плод. Разве не жил он в будке, словно бродячий комедиант или цыган — лудильщик котлов и кастрюль? Разве не мог он после ночи любви запрячь свою кобылку и убраться подальше, прежде чем луна спрячется за лесом?

В летние ночи то хихиканье, то воркованье слышалось вокруг будки Оле, но стоило нашему пчеловоду протянуть руку к одной из любопытных девчонок, как она скакала прочь не хуже кузнечика.

— Да плюнь ты на этих малявок, — говорил Антон Дюрр, и в кармане у него шуршали листовки.

Оле ходил с Антоном в соседние деревни. В темных клетях и прокуренных трактирах Антон заводил с батраками, с крестьянами победнее и лесорубами разговоры о новой жизни, которая должна вот-вот настать. Оле раздавал листовки. Его спрашивали:

— Ну а ты что думаешь насчет россказней этого невелички?

— Пора зубы показывать, — многозначительно отвечал Оле.

— Время скоро приспеет! Рабочий люд добьется свободы! — перекрикивал его Антон Дюрр.

— Человек сам себе хозяин! — орал Оле.

По дороге домой Антон и его «распространитель листовок» скандалили и ругались так, что лес гудел и лесничему грозила опасность назавтра недосчитаться оленей.

Время шло, и жизнь, казалось, держала сторону Оле, а не маленького Дюрра. Оле и на самом деле стал править пчелиным городом. Вот он стоит, этот город, — сбывшаяся мечта в защищенном от ветра уголке пустыря.

Весна обильна цветением. Все это видят. Только Антон не видит. Вечером после работы он рыщет по округе, высматривает, где народ собирается на сходку, вербует, предостерегает. Успехов и радостей своего друга Оле он не замечал вовсе. Но разве не высился посреди растерзанного мира пчелиный город, населенный сотнею народов?

16

Оле стукнуло двадцать семь. В летние месяцы он жил в своей будке, а зимой — в каморке при теплом хлеве небогатого крестьянина. В его владении находились кровать, шкаф и стол. Местные девушки считали Оле закоренелым холостяком. Иные из них, некогда стрекотавшие по ночам возле его будки, были уже замужем и растили детей.

Вот тут и случилось то, чему суждено было определить дальнейшую жизнь Оле. На нем остановился взгляд рыбацкой дочери. Нет, быть этого не могло! Аннгрет, стройная, общепризнанная красавица, та, что выросла в лугах, меж озер. Может, она была робка и ей пришлось сделать над собой усилие, прежде чем выйти из лесу? По деревне она проходила горделиво. Ее взгляд изничтожал всех, кто с вожделением на нее смотрел. Если бы сын богатого крестьянина постарался залучить ее себе в жены, это было бы понятно.

Оле искал случая увидеть Аннгрет и убедиться… Он смущенно кланялся и упивался взглядом рыбацкой дочки. В них был не только вызов, но и обещание. Сердце Оле затрепыхалось, как голубь в сачке. В душе вспыхивали огоньки, словно свечи на рождественской елке.

Лето жужжало и стрекотало по всей стране. Трудное лето для людей вроде Антона Дюрра, пекшихся о судьбе своей родины! Радостное, изобильное лето для тех, кто, как Оле, помышлял лишь о пчелах да о любви.

По ночам в своей будке Оле придумывал разговоры, которые он будет вести с черноглазой Аннгрет Анкен. Но когда он встречал ее назавтра, его слова, что должны были быть сладки, как сочные груши, сморщивались, как печеные овощи. Его бросало в такой жар, что он распахивал рубашку и подставлял волосатую грудь прохладным дуновениям лесного ветерка.

Один из самых смелых воображаемых разговоров Оле с Аннгрет звучал так:

— Добрый день, Аннгрет.

— Добрый день, Оле. Ты, видно, запарился, если даже рубаху расстегнул?

Обоюдное смущение и пылкие взгляды.

— Ты, словно солнышко, днем и ночью согреваешь мою будку.

Аннгрет молчит.

— Прости, я не хотел тебя обидеть!

— И откуда только у тебя берутся эти льстивые слова?

— У меня их много, но сейчас я все позабыл. Если бы ты как-нибудь вечерком пришла ко мне на пасеку!

— Я хочу к тебе прийти.

17

Мечты. Но жизнь превзошла их. Тот летний день, что свел их вместе, был воскресным днем. Оле сидел на озере с удочкой. Было это перед сбором меда — пора сухого хлеба с луком для пасечника. Жужжанием и пением были полны прибрежные заросли. Аннгрет, отталкиваясь веслом, неторопливо вела плоскодонку. Она проверяла отцовские верши, расставленные на щуку. Оле, браконьер, увидев Аннгрет, столкнул удилище в воду, точно хотел отогнать лягушек от водяных лилий. Неожиданность прорвала плотину его влюбленного молчания.

— Ты одна рыщешь по озеру, как лебедушка без лебедя.

Аннгрет запрокинула голову и расхохоталась.

— Не похож ты на лебедя, который со мной совладает.

Слово вылетело, не поймаешь… Оле бросился в воду и поплыл к лодке. В глазах Аннгрет блеснуло сладострастие. Когда он схватился за борт, она замахнулась на него веслом.

— Ты что? С ума сошел?

— Лебедушка всегда бьется, покуда лебедь ее не одолеет.

Оле опрокинул лодку.

— А ну, бейся, кусачая лебедушка!

Выловленные щуки скользнули обратно в воду. Аннгрет с остановившимися от испуга глазами вынырнула меж листьев кувшинок. Она уцепилась за Оле и, как русалка, потянула его за собою на дно, в бурый лес корней. Оле хватил Аннгрет по голове, да так, что она потеряла сознание. Своеобразное объяснение в любви.

— Ты спас мне жизнь, теперь делай со мною, что хочешь, — проговорила Аннгрет уже на берегу. И Оле сделал с нею, что хотел. Он был неуклюж, и его поцелуи походили на укусы.

Через восемь дней Аннгрет призналась: у нее будет ребенок. Оле как с ума сошел, наточил свой нож и побежал резать ивовые прутья для плетеной колыбельки. Ребенок в будке! Вот это здорово!

— Но ты меня не захочешь, если я скажу тебе то, что знаю, — проговорила Аннгрет.

Оле уставился на ее виски в тоненьких синих прожилках — как мрамор.

— Скажи, что ты знаешь, и я еще неистовее буду тебя желать!

Аннгрет была растрогана. Правда, сказала она не то, что хотела сказать:

— Отец хотел отдать меня за нелюбимого. Если я выйду за тебя, он не даст мне приданого.

Подумаешь, горе! Какое ему дело до этого сундука с приданым?

Он плетет зыбку из ивовых прутьев и плетет новые улья из соломы. Птицы, пчелы и листья на деревьях славят в песнях его достойный труд. Судьба милостива к нему сверх всякой меры. Вечером он на руках несет Аннгрет через лес на пасеку. При этом он поет, и песнь его бесхитростна, как любовный крик оленя.

— Ну, побежденная лебедушка, как живется нашему малышу?

— Я чувствую, что ему хорошо. Отлично даже!

Буйные ночи и тихий шелест деревьев. Крик оленей в полнолуние и трубный глас журавля по утрам, как сигнал побудки. Семь дней по капле сплываются в неделю.

И опять Оле спрашивает:

— Как живется нашему малышу?

— Я его не слышу.

— Ты сама шумишь, может, от этого.

— Нет, я больше его не слышу.

Холод. Аннгрет не подпускает к себе Оле. Он этому не удивляется. Он достаточно насмотрелся на зверей под вольным небом. Так, видно, надо.

Но потом Аннгрет исчезла на много дней. Появившись вновь, она сказала:

— Выходит, я не принесу тебе в дом ни приданого, ни ребенка.

Оле с тоскою взглянул на свою будку.

— Но я хочу тебя такой, какая ты есть.

18

Оле и Аннгрет поженились. Благословения им никто не дал — ни родители Оле, ни родители Аннгрет, даже Антон Дюрр не пожелал пойти в свидетели.

— Не буду я помогать связывать тебя по рукам и ногам, в наше-то время. Оно ведь еще невесть чем обернется.

Оле не понимал его речей. Для него весь мир состоял из черных глаз и девичьих волос, от которых пахло озерной свежестью, из дня и ночи, из луны и солнца.

Молодая чета поселилась в двух комнатках на чердаке крестьянского дома. Они их сняли и в них угнездились. А тепло, не доданное железной печуркой, возмещала кровать.

Прежде чем наступил новый сбор меда, в Германии и в деревне произошли большие перемены. Гром литавр и барабанная дробь оглушили страну. Многие крестьяне в Блюменау приготовились к маршу, натянули сапоги, испытали возможности своих непривычно обутых ног, надавав пинков учителю — социал-демократу, который не пожелал внушать своим ученикам, что немецкая культура распространяется до самой Африки. Пинок достался еще и скототорговцу явно еврейского вида, платившему крестьянам-беднякам за их скот больше, чем конкурирующая сторона. Не был обойден пинком и начальник почтового отделения, при звуках «Хорста Весселя» не вынувший рук из кармана. Пинок нашелся и для бургомистра Нитнагеля, не сумевшего сказать, куда выехал Антон Дюрр. Только пастору ничего нельзя было поставить в вину: пастор накануне переворота читал лекцию, сопровождавшуюся демонстрацией диапозитивов, о некой организации, именуемой «Стальной шлем», в устав которой входила маршировка.

Аннгрет оставалась бесплодной. Любовные ночи молодой четы утратили свой пыл. Оле уже набил себе оскомину сладостью без смысла и цели. У него опять открылись глаза на жизнь за дверью их комнатушки — печальную и полную темных вопросов. Оле теперь очень недоставало старого друга Антона Дюрра. Исподтишка он пытался что-нибудь разузнать о нем. Новый бургомистр, который шагал по деревенским лужам в высоких, до блеска начищенных сапогах, тоже интересовался местонахождением Антона.

Среди маленьких людей в деревне ходили слухи, что у Антона здесь осталась невеста. Трудно поверить. После Антона остались кое-какие книги, это правда. Книги были конфискованы, совсем как сберегательные книжки проворовавшегося кассира. Антон целовал девушку? Голова Оле этого не вмещала. Разве Дюрр не поносил девчонок?

Между тем легенда об Антоновой невесте обретала плоть и кровь, проникала в уши взрослых и малолеток.

Антоновой невестой, по слухам, была шустрая Эмма Тимм. Работница в баронском имении, дочь погонщика волов.

Маленькая Эмма на самом солнцепеке продергивала морковь, когда на нее вдруг упала тень долговязого Оле.

— Тоже явился меня выспрашивать?

— Антон был моим другом.

— А ты был его другом?

— Надеюсь.

— Семнадцать поцелуев, я сосчитала, — вот и все, что между нами было.

Оле загрустил.

— Он запретил тебе со мной разговаривать?

— Если ты его друг, чего ты спрашиваешь?

На обратном пути Оле силился побороть слезы. Антон выключил его из своей жизни, и в разгар лета ему чудилось, что настала зима. Он дрожал от холода. И пришел к Аннгрет — согреться.

Аннгрет уже не была любвеобильной женой первых месяцев их брака. Она работала не покладая рук, для какой цели — неизвестно.

— Что мне сделать, чтобы ты пустила меня к себе в постель и согрела? — спрашивает продрогший Оле.

— Поищи себе работу! — отвечает Аннгрет.

19

Однажды в убогую квартирку молодоженов заявился папаша Пауль Ханзен.

— Добрый день!

— Что скажешь?

Папаша Пауль хотел бы примириться с сыном и со снохой. Мать Оле слегла и уже одной ногой стояла в могиле.

Пауль Ханзен свалил у печки две вязанки сосновых дровишек, выложил на стол кусок домашнего масла, а из кармана пиджака вытащил бутылочку самогона. Аннгрет не побрезговала, отпила прямо из бутылки.

Предаваясь воспоминаниям о почти счастливых временах, папаша Пауль рассказывал разные смешные истории, в которых немалую роль играл некий упрямец по имени Оле. А теперь вот мать выбилась из сил, ей уже не встать: пора молодым домой перебираться. Оле в ответ — ни слова.

Папаша Пауль становится красноречивее: Оле может опять идти рабочим в лес, барон его простил. Он кивает в такт своим словам, кивает и Аннгрет, Оле тоже собрался было кивнуть, но тут папаша Пауль говорит:

— Если, конечно…

— Если что?

Если Оле вступит в «Трудовой фронт», как это нынче принято; управляющий, младшие лесничие, районный лесничий — все состоят в «Трудовом фронте».

— Нет! — Оле не станет маршировать в едином строю с этими двурушниками. Так он и объявил. Видно, все-таки глубоко засели в нем речи Антона Дюрра.

Папаша Пауль ушел только наполовину примиренный. Одну вязанку сосновых дров он взял обратно.

Жаркое лето и осень прошли над страной. Мед поблескивал в сотах. Молодой чете предстояла добрая зима со шпиком к ужину и пирогами по воскресеньям. На жизненной дороге камень удачи подкатился прямо под ноги Оле.

На этот камень натолкнулся барон. Зачем, спрашивается, сунулся этот господин на дороги простых людей? Но вопрос стоял так: откуда пчелы Оле добыли мед, воск, сладость и патоку — словом, все, что хранили в себе ульи?

— Пчелы берут взяток с цветов господних, — отвечала Аннгрет управляющему, который пришел к ним с письмом из канцелярии барона.

Оле пояснил слова жены:

— Речь идет о природе.

Благочестивое заблуждение: природа имела своего владельца. Владельцем был барон. Пустырь, приспособленный Оле под пасеку, принадлежал не господу богу, а господину барону. Письмо из канцелярии уведомляло Оле: «…ввиду проведения плановых работ по лесоповалу вам предписывается очистить землю, самовольно занятую вами для коммерческих целей. В случае, если вы… мы будем вынуждены…» Печать: бык и корона.

Барон обращал внимание Оле на то, что без его баронского соизволения Оле ничего со своими пчелами не добьется.

Но Оле, упрямый мечтатель, не сдался. Весной с шапкой в руке он пошел по деревне просить крестьян, чтобы на своих полях они уделили местечко для его ульев. Крестьяне потешались над лесорубом, который вздумал заделаться предпринимателем и нажить капитал на пчелах.

Скрежеща зубами, Оле зашагал через лесосеку к дому лесопильщика Рамша.

Рамш, ровесник Оле, в Америке едва не ставший доктором, был в отличном настроении и весьма расположен к шуткам.

— А если я не дам тебе разрешения?

— Вам же будет хуже. — Оле не решился называть на «ты» человека, который объездил полсвета. — Без моих пчел ваш лен и рапс и вполовину не будут так хороши.

— Что ж, попробуем! For example и так далее. Пусть твои пчелы потрудятся, да скажи им, чтобы в этом году они моего поля не трогали. А на соседское пусть летают. Осенью я сравню свой урожай с соседским, вот и выяснится, много ли твои пчелы стоят.

С того дня Оле ходил подавленный, размышляя, как бы лишить власти барона и поубавить самодовольства богачу Рамшу. Мозг его изнемогал, сердце стучало: поздно, поздно, поздно!

Когда Аннгрет узнала о решении лесопильщика, она, побледнев от злости, сказала больше, чем хотела сказать:

— Это из-за меня, ну да я ему еще покажу!

Аннгрет упросила своего брата, наследника рыбацкого хутора, дать пасеке место на своем огороде возле дома.

20

Годы шли. Счастье Оле, видимо, утверждалось. Вдобавок ему было предложено работать в баронском лесу и не будучи членом «Трудового фронта». Везение или ловушка?

Но прежде чем Оле на что-либо решился, произошло событие, пожравшее радости маленьких людей, как свинья пожирает желуди, — война.

До самого порога войны Антоновых поучений, засевших в голове Оле, недостало. Война была для него как прорыв плотины на реке жизни. Всем тащить мешки с песком!

Оставив пасеку на попечение сметливой Аннгрет, он ушел из дому.

— Будь здоров, — сказала Аннгрет, — и не лезь туда, где стреляют.

После краткосрочного обучения Оле вместе с другими отправили на фронт, в вагоне для скота. Он видел победы. Он слышал победоносный вой. Он видел, как рвутся снаряды, слышал гул битв. Он видел, как смеются и плачут его товарищи. Видел, как они сражаются и гибнут. Он сражался, плакал и не погиб.

Когда Оле приехал в отпуск, деревенский бургомистр в коричневых сапогах его приветствовал и благодарил. Оле не знал, за что его благодарят.

Аннгрет два дня была юной и была ему в новинку. Она висла у него на шее. Она целовала его.

— Мой солдатик приехал!

Он целовал ее. Полузабытое наслаждение!

— Ну, а сейчас ты, верно, распакуешь свой ранец? — Аннгрет в нетерпении теребила пряжки мехового ранца. Грязные рубахи, окровавленные подштанники, буханка черствого хлеба — вот и все, что там оказалось. — Ты, конечно, был дураком и торчал на передовой?

— Да.

— Тебе нигде не попадались дамские сапожки на меху?

Оле не знал, что отвечать. Его бил озноб. Радость Аннгрет от свидания со своим солдатиком улетучилась. Оле чувствовал себя виноватым. Не тем он был солдатом, который грезился Аннгрет.

Слава богу, если бог существует, что пчелы Оле размножались, несмотря на войну, что лен и липы цвели на родине! Не было человека в военные годы, у которого тоска не появлялась в глазах при виде меда, поблескивающего в стакане.

21

Оле должен поехать с Аннгрет в город. А зачем? Превращать мед в деньги и вещи первой необходимости? Нет! Не для того он приехал в отпуск, чтобы околачиваться на базаре.

Как прежде, Оле бродил по лесам, но ему казалось, что он тащит за собой войну. Что проку играть «в мирное время»? Что проку в этих солнечных днях, отвоеванных у бомб и пушек? Его одолевала тьма вопросов. Ну вот, например, слово «родина», которым ему прожужжали уши. Где его родина? Здесь, у разочарованной Аннгрет? В лачуге на опушке леса, где умерла его мать? Или его родина — баронские леса и поля?

Сосны шумели. Шелестели березы. Оле не находил ответа и, чтобы заставить свои мысли умолкнуть, готов был, как раненый носорог, расшибить голову о древесный ствол.

Но что это? Оле пошатнулся, колени у него задрожали, и было ему видение совсем как герою Ветхого завета: Антон Дюрр, прихрамывая, шел ему навстречу и таращил на него глаза.

— Ты хотел знать, где я? Вот я!

Это Оле и сам видит, но где Антон был раньше?

Антон, никем не узнанный, долгое время работал в других краях, торопил то большое время, что назревало для маленьких людей. Но однажды его узнали, схватили и увезли.

— На отдых, — подчеркнул Антон. — «Сила через радость», сказать что-нибудь другое мне не позволяет чувство справедливости.

Сейчас Антон «условно» отпущен на работу. Полевой жандарм, управляющий, фогт, бургомистр, районный лесничий — более двадцати глаз неусыпно наблюдают за ним. Антон огляделся кругом. Потом присел и спустил штаны.

— У тебя есть что мне сказать? Тогда говори скорее!

— Теперь я понял тебя, Антон.

— Докажи это! — И посыпались короткие фразы, обрывки слов, завуалированные поучения — целая лекция на эзоповом языке, длившаяся не более одной минуты.

В кустах что-то хрустнуло. Вскрикнула сойка, Антон повернулся голым задом в ту сторону, откуда послышался шум, Оле, растянувшийся в зарослях черники, был невидим.

22

Взвод Оле взял в плен партизанку: гордая девушка — в глазах отвага, на бледном грязном лице решимость. Девушку привели к командиру роты, юному лейтенанту. Лейтенант прищурил один глаз.

— Раздеть! — Партизанка не поняла, чего от нее хотят. Ефрейтор сорвал с нее одежду.

Девушка, нагая, изможденная, стояла перед солдатами. Они рылись в ее одежде. Зачем? Искали спрятанное оружие или стремились удовлетворить свое вожделение? Лейтенант смекнул, в чем дело. Он плюнул ей в лицо.

— Думайте об отечестве!

Взгляд девушки скользнул по Оле. Ему почудилось, что на него смотрит Антон Дюрр.

Лейтенант приказал отвести голую девушку на полковой командный пункт. Оле поднял ее одежонку с земляного пола. Когда они вышли из укрытия, он отдал ее девушке. Командир отделения сделал вид, что ничего не заметил. Быть может, он уже не был уверен в себе? Девушка благодарно взглянула на Оле. Но разве довольно того, что он сделал? Ее отвели на командный пункт, к полковому командиру. Больше никто ее не видел.

На следующую ночь Оле должен был нести службу у звукоуловителя на передовой. Отправляясь туда, он сунул под свой овчинный полушубок несколько пустых консервных банок. На месте выложил их в окоп. Это была сигнальная установка. Нельзя, чтобы молодой лейтенант, командир и враг Оле, застал его углубленным в размышления.

Ветер воет. Скрипит снег. Оле сидит на своем посту, он — настороженное ухо отечества, серое ослиное ухо. Ветер воет вкруг ослиного уха, и оно свертывается от мороза, закрывается, вместо того чтобы слушать.

Юный лейтенант идет сквозь метель, проверяет свой участок, стараясь захватить часовых врасплох, и проходит вперед, к Оле. В окопе он натыкается на рассыпанные консервные банки. Они гремят. Лейтенант вполголоса изрыгает проклятия. Оле пугается. Пугается очень сильно и очень явно. Испуг ударяет ему в руки. Руки хватают лопату и взмахивают ею среди крутящегося снежного вихря.

— Мама, мамочка! — кричит лейтенант и вдруг становится маленьким и жалким.

В окопах объявлена тревога. Оле пытается выпрыгнуть на бруствер. Его хватают, тащат обратно.

Допрос у полкового юриста. До сих пор он считался «хорошим солдатом». Что с ним стало?

— Мне показалось, что противник меня обходит.

Одни говорят: «Возможно». Другие: «Сомнительно, очень сомнительно».

Оле отвозят в тыл. Там ему выносят приговор: крепость.

23

Путь домой начался из тюрьмы в Нижней Силезии. Советская Армия приближалась. Арестантов гнали по шоссе. Рядом с Оле шел матереубийца, впереди — его друг Герхард Френцель, позади — «свидетель Иеговы». Обмороженные пальцы божьего свидетеля торчали из рваных башмаков на деревянной подошве. Господь сотворит свой суд!

Матереубийца рыдал в приступе безумия и умолял отца, которого давно не было в живых, простить ему убийство матери. Его вопли заглушало рычание полицейских собак.

Герхард Френцель считал шаги.

— Это придает силы. За счетом забываешь боль!

— Один только бог дарует силу, — бормотал «свидетель Иеговы».

Из Нижней Силезии их пустилось в путь пятьсот человек. До Нидер-Лаузица дошло двести полумертвецов.

Они расположились лагерем на берегу Нейсе в ожидании дальнейших приказов. Таковых не воспоследовало. На другом берегу виднелись игрушечные окопы и танковые заграждения фольксштурмистов. Конвоиры нервничали. Арестантам разрешено было окапываться на ночь. Во время рытья окопа силы оставили Оле. Он, поваливший столько деревьев в лесах барона фон Ведельштедта, теперь сам лежал как поваленное дерево.

Копая, они наткнулись на брюкву и снова забросали песком эти прозрачно-белые плоды земли. Ночью Герхард сунул Оле в рот разжеванной брюквы. Оле проглотил, и его тут же вырвало.

Лагерь был разбит на лесной опушке. Конвой на ночь устраивался у костров. Собаки, непрерывно носившиеся вокруг арестантов, образовывали невидимую границу между теми, кто грелся, и теми, кто замерзал.

Изрядно хлебнув коньяку, конвоиры затеяли спор. Образовались две партии. Партия унтершарфюрера стояла за то, чтобы прикончить всех арестантов. Другая ратовала за доставку их на родину. Родиной они именовали землю за Нейсе. Маленькой стала их родина. И они тоже.

— Давай-ка бросим жребий!

Унтершарфюрер так и взвился:

— Из-за этих преступников жребий бросать!

Одноглазый солдат, непрестанно ходивший вокруг костра, пробормотал:

— Преступники, преступники, а ну как нагрянут русские?

— Уже в штаны наложил? — Унтершарфюрер сплюнул. — Ладно, давайте бросать жребий.

Арестантский пост подслушивания отступил со своих позиций. Герхард Френцель предложил: каждому взять по дубинке.

Среди арестантов не нашлось ни одного, кто счел бы себя слишком слабым, чтобы орудовать дубинкой. Даже от «свидетеля Иеговы» отступился его кроткий бог.

У костра бросали жребий.

— А ну, затяни песню, — приказал унтершарфюрер. Никто ему не повиновался. Слышно было, как потрескивает огонь. Наконец кто-то запел:

Вдруг одноглазый остановился. Прислушался, не доносится ли шум из лесу, и отошел подальше.

— Может, еще кто-нибудь хочет поплакать одним глазом? — издевался унтершарфюрер.

Глухой грохот за лесом. Тарахтение моторов. Почва начинает содрогаться.

— Русские танки! — кричит какой-то ефрейтор. Караульное подразделение вскакивает. Начинается стрельба.

Арестанты задыхаются от волнения. Неужто свобода близка?

— Пропустить танки! Соблюдать осторожность, — предостерегает Герхард Френцель.

Затрещали автоматы. Засвистели пули. Взвыли снаряды. Герхард Френцель упал.

Оле уже готов был бежать к нему, упасть на траву рядом с умирающим другом, но взглянул на товарищей, — проблеск надежды привел их в полное смятение. Оле «принял командование».

Унтершарфюрер протиснулся сквозь толпу арестантов.

— Камрады, переплывем Нейсе — там наша родина!

— Его родина — не наша родина! — крикнул Оле.

Дубинка «свидетеля Иеговы» хватила по башке унтершарфюрера.

Советские танки пробились к реке. На противоположном берегу в окопах фольксштурма затрещали выстрелы. Один из арестантов, привязав красный лоскут к своей дубинке, пошел среди свистящих пуль прямо на танк. Это был Оле.

24

Весна еще только начиналась. Оле нашел где-то солдатскую шинель и надел ее поверх своего подбитого ветром арестантского платья. На голове у него красовалась серая шляпа. Эта шляпа в чистом поле подкатилась ему под ноги. В такой не зазорно было бы разгуливать и коммерсанту.

От Блюменау остался разве что скелет деревни. Балки домов без крыш, точно костлявые руки, вздымались к небу. Крысы выходили на разбой еще до наступления темноты и копошились на куче перьев в саду у пастора.

Сквозь прореху в облаках солнце посылало на землю прощальный луч. Белый мотылек слетел с неба на покореженный стальной шлем и забил крылышками.

Оле искал людей. И нашел шестерых советских солдат: как мартовские козлята, они весело и мирно возились под липой. При виде Оле лица их стали серьезными. Он торопливо расстегнул шинель и показал им свое арестантское платье. Суровость мигом сошла с их лиц.

— Ты из лагеря?

— Отец, мать, жена есть?

Ему нечего было ответить на этот вопрос. Он не знал, что его ждет на родине. На этот вечер Оле и советские солдаты стали единой семьей: молодой отец и шестеро сыновей. Они ели, пили, свертывали цигарки из махры и газетной бумаги, пели: «Тайга, тайга, кругом снега…»

Оле побледнел. Его желудок отказывался праздновать возвращение. Шатаясь, он поднялся, тут же повалился на кучу мякины и спал, спал…

Проснулся он на столе в ратуше. Новые друзья прикрыли его одеялом. Подушкой ему служили папки с делами. «Продовольственное положение в Третьей империи» — было выведено на них канцелярским почерком.

За окном сияло щебечущее, весеннее утро; мычание коровы вдруг ворвалось в этот щебет. Радостное мычание, сигнал жизни.

Корова стояла под окном, нетерпеливо топчась от прилива молока.

Оле стащил с себя арестантскую куртку, засучил дырявые рукава фуфайки и вышел на крыльцо.

Первые глотки молока он пил из своей серой шляпы. Они показались ему живой водой. Новая жизнь Оле пускала первые корешки. Начало было как в сказке: шесть сыновей пригнали корову больному отцу…

25

Оле стоял на истерзанной снарядами лесной опушке, возле развалин родительского дома. Фруктовые деревья в их скудном садике чернели, мертвые и обугленные. Одна из отцовских голубок вдруг вынырнула из низко нависших облаков — белый комочек над чернотою пожарища. В клюве она несла травинку для гнезда в расселине сосны.

Опять вьешь гнездо, белая голубка? Оле огляделся вокруг, но ничего не увидел, кроме молчащего простреленного леса и белого пятнышка в небе. Голубь Ноя принес оливковую ветвь. Голубь Оле — травинку для гнезда после всемирного потопа.

Оле расчистил от мусора обгорелую дверцу погреба. Уж не думал ли он найти сокровища в ханзеновской лачуге?

В погребе он нашел труп. Пауль Ханзен лежал, подкарауливая кого-то, у самого входа. В руке старик сжимал карабин. Смерть нежданно застигла его.

Пауль Ханзен, человек без зацепки в жизни, перышко в вихре чужих воззрений, — вот он лежит здесь, направив дуло ружья на своих освободителей. Жизнь раба окончилась, карабин папаши Пауля был нацелен и на родного сына.

Когда Аннгрет вернулась издалека с рытья окопов, Оле возводил стены из межевых камней и дважды обожженного кирпича над старым погребом. Аннгрет вышла из леса с мешком за плечами, как лесовичка в сказке. Оле ее не узнал.

— Вам кого, матушка?

Мешок Аннгрет полетел на землю.

Медленно, шаг за шагом приближались они друг к другу, силясь разглядеть, что еще осталось в каждом от знакомых черт. Потом они целовались в палисаднике под сенью обгорелых деревьев. Поцелуй Оле был приправлен солью рабочего пота. Поцелуй Аннгрет отдавал горьким потом грузчика, согбенного под тяжестью ноши. Некоторое время они стояли обнявшись. Затем обрадовались, что хоть руки-то у них есть, и расцепились.

— Ну, а теперь подумаем, что будет дальше, — сказал Оле, весь он жил уже в будущем.

26

Голубоватый свет зимнего утра струится в комнату. В плетях дикого винограда ссорятся воробьи. Оле проснулся. Вчерашнего хмеля как не бывало. Только тело болит и ноет, словно на него набросились осатанелые шершни.

Из хлева слышится мычание, блеяние. Воинственные домашние шумы! Кобыла ржет, мерин нетерпеливо бьет копытом в стену конюшни.

Аннгрет, видно, нет дома. Оле старается восстановить в памяти вчерашний день. Он скатывается со своего ложа и, обессилев, остается лежать на овчине перед кроватью. Правая нога у него неподвижна. Потом он кое-как поднимается, раскидывая руки, и вприпрыжку, как журавль с подрезанными крыльями, ковыляет вон из комнаты.

Заходит в гостиную, в кухню, ищет Аннгрет. Страх охватывает его. Он берет кухонный нож, плетется к лестнице на чердак и, цепляясь за перила, тащится наверх.

Обыскивает весь чердак: мешки, рассыпанное зерно, голенища разрезанных сапог, висящие на балке, запах ржи и вонь мышиного помета… А вот и мешок, на котором вчера сидела Аннгрет.

Он испускает тяжелый вздох, отшвыривает в сторону нож и, ковыляя на одной ноге, спускается вниз. Ничего она с собой не сделает, нет, нет, не так она глупа! Лестница скользит под ним. Ступени колышутся как волны…

Придя в сознание, Оле ползком добирается до спальни, до кровати и лежит не шевелясь. Его кровать — остров, мычанье, блеянье, ржанье во дворе — рев прибоя.

Полдень. Аннгрет входит в дом. Запах зимнего дня струится с ее платья; улыбаясь, она склоняется над Оле.

— Дорогой мой муж!

Значит, сапожная распря забыта!

Аннгрет ощупывает избитого мужа.

— Этого ты Рамшу не спустишь!

Он улыбается. Он возьмет оглоблю и вздует Рамша. Месть иной раз сладка как мед!

Аннгрет сурова и неумолима.

— Надо заявить на него.

Приходит врач: рваная рана на лбу, одна нога сломана. В больницу, и немедленно.

— Я нужен здесь, доктор.

Врач уступает, накладывает повязку с постоянным натяжением — три кирпича вместо противовеса, рану заклеивает пластырем.

Оле засыпает, просыпается, опять засыпает и снова просыпается. Жизнь его как в яму провалилась. Безветрие. Ни спешки, ни суеты, никаких поездок в город, районных собраний, заседаний.

Хотелось бы Оле посмотреть, хорошо ли озимь укрыта снегом, постоять под высокими соснами, когда вороны слетают с поля и, драчливо хлопая крыльями, устраиваются на ночь в сосновых ветвях. Он подымается, и комната ходуном ходит перед его глазами. Трясутся гири на ходиках. Волны колышутся в зеркале. В голове у него гудит.

Наступает ночь. Оле думает об Антоне: затрещала сосна — и захлопнулась дверь. За дверью великая ночь. Непроглядная тьма. Оле дрожит от холода. Вселенская стужа.

Забрезжило утро. Аннгрет ходит по дому — воплощенная невинность. Она благоухает, из кухни тоже доносятся соблазнительные ароматы.

Оле греют, и просить об этом ему не пришлось. Аннгрет ласково постукивает пальцем по его гипсовой повязке.

— Ты у меня как памятник!

Они смеются, сегодня им очень хорошо вдвоем. Но Аннгрет вдруг говорит:

— Не хотела бы я сейчас быть в шкуре лесопильщика. — Радостный трепет проходит по телу Аннгрет.

Оле никак не надивится, почему лесопильщик попал к ним в кровать.

27

На лесопильне весь день жужжит электропила. Вечером, когда смолкают эти раздражающие шумы, воркование голубей в голубятнях звучит как изысканная музыка. Ручей, некогда приводивший в движение мельницу, протекает по саду, делит пополам огромную площадь дровяного склада и, журча, убегает в возделанные поля.

Наши предки считали, что морозом господь бог убивает комаров и прочих вредных тварей. Многовато хлопот! Уже старый хозяин Рамш досадовал на неэкономное всемогущество божие. И вместо замерзшего ручья нанял другого слугу, который плевать хотел на морозы, — электрический ток!

Старый хозяин умер. Мир его праху! Вдова хозяина ссорится с кухаркой, да так, что гремят конфорки и горшки разлетаются вдребезги.

Рядом с кухней в своем кабинете сидит молодой хозяин, Юлиан Рамш, и считает. Перебранка женщин действует ему на нервы. Он швыряет пресс-папье в дверь.

— I beg you for silence. Да заткнитесь вы!

На кухне воцаряется тишина. Он опять может думать. Многого ли стоит его дело без благословенного леса? На лесном перегное наряду с грибами и ягодами произрастает сырье для лесопильни. И многого ли стоит лесопильщик, у которого не налажен контакт с лесничим? В Блюменау больше нет лесничего. Тот, кто заменял его, этот красный Дюрр, погиб, да еще так трагически. Жалко все-таки, что ни говори — христианская душа!

В деревне шепчутся: отчего произошло это несчастье? А бог его знает! Рамш может говорить только о том, что своими глазами видел: красный Антон in such a hurry — в такой спешке — бежал навстречу своему несчастью! Выскочил из-за пригорка, словно на него напали пчелы. Нет, леди и джентльмены, не пчелы, а Оле Ханзен. Черт его знает, что за дела были у Антона с этим Оле.

Дверь кабинета тихонько приотворяется. Входит Мампе Горемыка, ни от чего не отказчик. Он спотыкается о пресс-папье. Суеверно отступает обратно за дверь, снова входит и в своих рваных резиновых сапогах топает к кухонной двери. Тут он становится на колени и глядит в замочную скважину.

— Ты что, молишься, damned?

Мампе Горемыка и не думает молиться. Он берет пробу воздуха. Что-то попахивает бабьей склокой!

Они идут в комнату с желтыми розами. Там пахнет самой настоящей сливянкой. Мампе готов кататься по полу, как кот, учуявший валерьянку.

— Раздавим по рюмашке, Юлиан, а?

Лесопильщик приносит бутылку.

— Спозаранку и уже за питье. Ну да я тебе с наперсток дам, не больше, а то смотри. I kill you! Убью тебя!

Мампе пьет три раза по наперстку и посмеивается.

— Кнут, Юлиан, спрячь кнут, того и гляди, нагрянет полиция.

Рамш виду не подает, что испугался. Кнут он и не подумает прятать. Пусть смотрит, кто хочет. Это сувенир, фамильная безделка.

Мампе посмеивается хитро, в надежде на сливянку.

— Да, но Оле она башку прошибла, эта фамильная безделка.

— Заткнись и так далее, спиртная бочка!

Лесопильщик идет на склад. Вильм Хольтен связывает в пучки обструганные палочки для подвязывания цветов. Свежее дерево источает аромат. Рамш ощупывает пучки. Не толстоваты ли?

— По сто штук в пучке, как всегда.

Рамш развязывает пучок и начинает считать: один, два, три.

Вильм Хольтен возмущен.

— Я, кажется, тоже считать умею!

— Silence, и не мешать! Девяносто восемь, девяносто девять… три штуки лишние. Ты меня разорить хочешь. — Он уносит три палочки в кабинет.

Там, на шкафу, рядом с пачками дел лежит пресловутый кнут. Рамш сует его под куртку и, насвистывая модную песенку, спускается в подвал.

Часом позднее являются непрошеные гости. Народный полицейский Мартен и еще какой-то тип в кожаном пальто. Студенческие шрамы лесопильщика приветливо расплываются. Он приносит коньяк, сигары и сигареты.

— Нет, не беспокойтесь, мы по служебной надобности.

Рамш становится словоохотлив.

— К чему эта спешка? Спешку, hurry, делают люди, точь-в-точь как доски или бруски. — Он, слава богу, учился, знает, что такое Save our souls. Поток слов. Его друзей, вероятно, интересует бегство лесничего Флункера? И еще дурацкая история с кредитным билетом. Жена лесничего, woman, эта курица… Все вздор! Возможно ли, чтобы такой человек, как он, терял деньги в их доме, да еще стомарковыми кредитками! So foolish! Неужто бы он сидел на своем месте, on this place, если бы так и сеял взятки в квартире лесничего? Think that, вдумайтесь-ка хорошенько!

Народный полицейский Мартен берет со шкафа кнут.

А-а, вот оно что! Теперь Рамш знает, зачем пожаловали эти господа. Он срывает с головы зеленую шляпу. Пластырь на проплешине словно бы вырос за ночь. А его что, по головке погладили? Его избили единственно за то, что он христианин. Око за око, зуб за зуб, и так далее.

Мартен ухмыляется.

— Разве это сказал Христос?

Христос явился позднее, little bit late, куда ему, вырождение.

Человек в кожаном пальто рассматривает кнут. Вытаскивает из плети обструганную палочку. Он явно не удовлетворен, выходит из комнаты и наискосок через двор шагает к складу.

Рамш сидит как на горячей сковороде. Но шрамы все еще приветливо расплываются. Он беседует с Мартеном, рассказывает ему истории из жизни любимых и давно покинутых стран: Америки и медицины!

— Человек приспосабливается!

— Не всякий, — говорит Мартен.

В Америке, этой стране неограниченных возможностей, Рамш встретил одного парня с мозолями на пальцах рук.

Мартен качает головой.

Рамш видит, как человек в кожаном пальто вместе с Вильмом Хольтеном заходит в дом. Очная ставка, думает он. Хольтен его не пощадит. Но он продолжает болтать — для Мартена.

— Вы не верите? А между прочим, ничего удивительного, что он нажил себе эти мозоли. Он ходил на руках, лишившись ног в какой-то ковбойской схватке.

Мартен не смеется.

Рамш слышит, как те двое проходят через сени и подымаются по лестнице на чердак. Может, и не будет очной ставки! Надо рассказать Мартену какую-нибудь историю повеселей.

— Знавал я одного глухого, goddamn, так он всегда слышал гром раньше, чем его жена со своей парой здоровых ушей.

— Не может этого быть!

Рамш слышит, как те спускаются вниз. Сейчас они пошли в погреб. Он продолжает рассказ.

— Бум-м! — говорит глухой. — Я слышу гром. — Да как же так? — спрашивает жена. Глухой показывает на свою задницу: — Вон сзади слышу.

Теперь Мартен уже улыбается.

Рамш все отдал бы за то, чтобы эта стальная проволока из кнута не была спрятана в кучу картофеля, а, как вертел с нанизанными на него кусками свинины, висела бы в коптильне. Он смеется вместе с Мартеном над историей с глухим и молится про себя. Вернее, в нем что-то молится. Плохо дело, если человек в кожаном пальто сейчас его арестует. Они подвергнут его перекрестному допросу. Что известно Оле про обед покойного Антона Дюрра?

— Господи, повели мне примириться с врагами моими, только помилуй меня, помилуй!

— Еще одна история? — спрашивает Мартен.

Оказывается, лесопильщик молился вслух.

28

Теплая погода. Смелее становятся песни синиц. Куры кудахчут на солнце. И прислушиваются к себе. Может быть, они слышат, как яйца перекатываются в их теле?

Мампе Горемыка пригоняет корову на двор к Оле. Это корова лесопильщика, большущая корова. Аннгрет приходится стоять на предпоследней ступеньке крыльца, чтобы сверху вниз смотреть на Мампе и корову.

— Скажи своему лесопильщику, что мы из вторых рук коров не покрываем. Пусть сам потрудится привести ее.

Аннгрет знает, что лесопильщик не придет. Но ей приятно говорить эти слова — в погашение старого счета. Она смеется, смеется от души.

Тем не менее лесопильщик приходит. Без излишнего шума и брани пригоняет свою корову к ним на двор. Он человек не простой, ученый, его обхождение благотворно влияет даже на коров. Он снимает шляпу, дотрагивается до пластыря на своей проплешине.

— Извини, Аннгрет.

Аннгрет выходит из риги с пуком соломы под мышкой, и солома дрожит. Наверно, от весеннего ветра. Она обходит большущую корову лесопильщика.

— Разве у нее течка?

— Она всю ночь на крик кричала и так далее. И вздыхала громче, чем my heart.

Аннгрет поднимается на последнюю ступеньку крыльца. Зажмуривает один глаз и смотрит вниз на лесопильщика и его корову.

Лесопильщик опять приподнимает шляпу.

— Excuse. Это нелегко.

Аннгрет выводит быка из хлева. Комья мокрого снега летят из-под его копыт. Бык устремляется к корове, обнюхивает ее, влажное дыхание любви щекочет ее под брюхом. В пылу и тревоге она рвется с веревки.

Лесопильщик мужественно стискивает зубы и усмиряет ее. Его шляпа падает в мокрый снег.

— Excuse me!

Огонь в быке угас; он сопит, озирается, начинает пережевывать солому, оброненную на землю, и стоит как паровоз с неразведенными парами.

— Он ее не хочет, — двусмысленно замечает Аннгрет. И уводит быка обратно в стойло. Лесопильщик ждет. Аннгрет никак не удается просунуть палку в кольцо цепи, которая удерживает животное. Цепь дрожит в ее руках. Неужто и в хлеву дует весенний ветер?

Лесопильщик подходит к ней.

— Я должен поговорить с тобой, Аннгрет, должен!

— Ты?

— Когда и где, приказывай!

Уши Аннгрет багровеют.

— У меня нет времени. Мой муж лежит больной.

Аннгрет слышит шепот лесопильщика. Воспоминания одолевают ее. Она подымает руку и указывает на свой дом. Указательный палец при этом дрожит. Из ямочек на щеках вот-вот выпрыгнет улыбка.

— Если тебе что-то надо от меня — я живу вон там! Но тебе я ничего не подарю, и не воображай.

Лесопильщик надевает шляпу. Благодарит и откланивается. У ворот он оборачивается, чтобы взглянуть еще раз. Взор его блестит, как у юноши.

Аннгрет стоит, вытаращив глаза. На что, спрашивается, ей таращиться? Обыкновенные ворота из посерелого дерева, уже слегка поросшие мхом. Что ты там такое углядела, Аннгрет?

29

Девятнадцать лет назад, среди кувшинок, мяты и болотной калужницы, расцвела дочь рыбака Анкена. Где бы она ни была, куда бы ни ступала — везде полнилась жизнь, ибо много ли проку от кувшинок и водяных лилий без человека? А Аннгрет была еще и красавицей, долгое время наибольшим ее достоинством было, что она меньше всех об этом подозревала.

Зато старый рыбак Анкен, мечтавший разбогатеть, отлично это знал. Он арендовал у барона несколько озер, и бухгалтерские расчеты стали для него такой же профессией, как и рыбная ловля.

Когда он однажды приметил свою дочь с сыном хозяина лесопильни в вересковых зарослях между Коровьим и Телячьим озерами, он нисколько не огорчился. Белокурые волосы Аннгрет развевались на ветру, как трава пушица. Руки ее ни в воскресенье, ни в этот решительный час не знали покоя. Она плела венок из жестких полевых гвоздик для того, кто захотел бы надеть его на себя.

Старый рыбак Анкен издалека увидел парочку, но чем ближе он подходил к ним на своей плоскодонке, тем меньше они становились видны ему. Под конец он уже видел только свои верши в воде, и ничего больше. Он не напрасно проявлял такую деликатность: сын лесопильщика как-никак студент. По воскресеньям этот студент заклеивал пластырем рубцы на щеке и, по-видимому, не страшился ни ран, ни крови. Он был на хорошей дороге — учился на врача. Видно, сын лесопильщика познавал науку на собственной шкуре. Что ж, слава тому, кто в силах совершить такой подвиг.

Будущий доктор в отпуск неизменно привозил новую рану. Он пришел к Аннгрет во второй, в третий раз. Они сидели на поросшем вереском холме между обоих озер, и все друг в друге им нравилось. Юный лесопильщик сунул руку в карман. Аннгрет взглядом проследила за ней: ясно, что он сейчас вытащит из кармана подарок.

— Oh, pardon! — Этот лесопильщиков сын от учености пересыпал неуклюжую речь блюменауских крестьян французскими и латинскими словами, из кармана же он вытащил марлевые бинты. Вот каким он успел стать рассеянным. — Pardon, pardon, mill раз pardon.

Он поцеловал ей руку. Аннгрет была этим довольна, если уж другого подарка ждать не приходилось. Такой поцелуй тоже немало, словно мотылек по ошибке сел не на ту былинку. Аннгрет вечером вспомнила это ощущение, и рука ее покраснела в поцелованном месте. А дальше что? Марлевые бинты, маленькие рулончики, невинные и белые, разве они не свидетельствовали об учености молодого доктора? Юлиан Рамш показал Аннгрет, как перевязывают раны. У Аннгрет были ловкие руки. Дома она плела сети и вышивала метки на своем приданом.

— Ранение в локоть, — говорил Юлиан, — что будем делать?

Аннгрет живо перевязала локоть доктору с лесопильни. Дело было нетрудное.

— Ранение в верхнюю губу! — Ну, это уже потруднее! Студент-медик держался того мнения, что рану надо сначала смазать лекарством — настойкой из розовых листьев. Но где его достать? Аннгрет не растерялась — взяла и поцеловала юного медика в верхнюю губу; впервые она на такое решилась. Лекарство подействовало благотворно. Студент теперь только его и хотел, а повязку считал уже излишней. Человек хрупок, может поранить себе любую часть тела.

Позднее он научил Аннгрет перевязывать и более тяжелые раны. С жены врача и помощницы во время приема больных спрашивается немало.

Молодой Рамш уехал. Прошло два месяца. Аннгрет ждала его и частенько одна сидела на уединенном холме, поросшем вереском. Многие деревенские парни ее домогались. Но она была горда и всем отказывала. Недаром же были у нее такие темные глаза и волосы, мерцавшие, как крылышки пушицы. Она имела право рассчитывать на сына лесопильщика.

Рыбак Анкен не удержался, подошел в трактире к старику Рамшу и сказал:

— Видно, надо нам с вами встретиться и поговорить.

Старый лесопильщик хмуро поглядел на рыбака Анкена.

— С угрями иди прямо на кухню и отдай их кухарке.

Так получил по носу чванливый Анкен.

30

И опять были каникулы. Юлиан не сразу приехал. Верно, у него было много дел в городе. Прохождение практики, экзамены после пятого семестра, диссертация и как там еще называются эти ученые штуки. Аннгрет вконец обалдела от множества иностранных слов. Ей нужно было сообщить своему студенту нечто важное и неотложное.

Теперь пришел черед действовать папаше Анкену. Дело было, конечно, не в угрях, их он отдал кухарке. Ему необходимо было переговорить с самим хозяином, и он вошел в парадный подъезд лесопильщикова дома.

Хозяин:

— С каких это пор, входя в дом, не снимают шапку? Ты и перед бароном стоишь в этой своей грязной покрышке?

Рыбак Анкен видит, что погода неблагоприятная. И довольствуется намеками.

Хозяин:

— Так-так! И все? Кто же в наше время делает трагедию из таких вещей? Короче говоря: сколько ты хочешь? Я плачу наличными и сразу. Ежемесячные вспомоществования приводят только к нежелательным разговорам. — С этими словами старый Рамш стал похлопывать носовым платком по прыщу над верхней губой.

Рыбак Анкен не знал, на что решиться. Ему надо было потолковать с дочерью и сыном, будущим наследником рыбацкого хутора.

Хозяин:

— Долго не раздумывай! Коровы и кобылы, если долго торговаться, падают в цене. Иди!

Он открыл дверь. Кухарка перехватила Анкена:

— В следующий раз принеси нам хорошего линя!

Для расцветшей Аннгрет все это было как снег в мае. Она не хотела, чтобы ею торговали. Какое дело старому лесопильщику, у которого уже много лет мясо гниет под кожей, до ее любви?

Аннгрет написала Юлиану в город. Ее письмо дышало тоскою и страданием. Школьный почерк, линованная бумага и незабудки в уголке… «Если этот злой человек, твой отец, думает, что я продам своего ребенка, то ты, конечно, сумеешь поставить его на место, когда приедешь. Жаль, что ты мне не показал, как перевязывают сердечные раны!»

Аннгрет ждала. Через несколько дней пришло письмо. Собственно, письмо Аннгрет с пометкой «Адресат выбыл». По слухам, сын лесопильщика уехал в Америку с целью изучить американскую медицину. Но разве в Блюменау его не ждала девушка и разве его не влекло к ней?

Юлиан Рамш недолго прожил в Америке. Его вызвали домой. Отец был смертельно болен. Сын лесопильщика вернулся. Well. И хотя он прилежно изучал медицину, даже американскую, но спасти отца не сумел. Что гнило, то сгнило! Юлиан отстоял только лесопильню. И доказал тем самым, что не напрасно странствовал по свету.

Однажды он навел справки об Аннгрет. Оказалось, что она замужем. Гордая жена голоштанника, она теперь избегала его.

— Well, let’s go.

31

Аннгрет сидит на краешке кровати возле мужа. Она сегодня необыкновенно словоохотлива и все рассказывает, рассказывает.

— У Буллертов народился слепой теленок… Хохлатка снесла первое яичко…

— Кто-то приходил к нам с коровой, да? — спрашивает Оле.

— Нынче плохо будет с сеном, — говорит Аннгрет.

— Наверное, бык причиняет тебе больше хлопот, чем ты думала?

— Пусть убирается!

— Бык?

— Лесопильщик.

Оле мечется в постели. Ему мерещится, что лесопильщик все время лежал у него за спиной.

Теплый денек на исходе. Наступает вечер. Усталая Аннгрет ходит по дому, от нее пахнет весной. Тоска Оле по лесу и полям растет с каждой минутой.

Спускается ночь. Никто не отнимает эту ночь у Оле. Мерин норовисто стучит копытами о кормушку. Оле спит неспокойно, и этот грохот для него оборачивается кошмаром. Стреляет трухлявое орудие и разваливается. Солдаты, у которых нет лиц, вытаскивают покойного Антона из-под железных обломков. Ставят на ноги посеревшего от мороза человечка. Его изуродованный рот говорит Оле: «Начинай!»

Оле просыпается и дрожит от холода. Он хочет согреться подле Аннгрет и тихонько трогает ее за плечо.

— Не смей меня трогать, негодяй! — орет Аннгрет.

Был год тысяча девятьсот сорок третий, когда в деревню пришло известие: «Оле Ханзен предал родину». Не Бинкоп, а Оле Ханзен. Это имя в сочетании с трезвым звучанием фамилии придавало известию официальный характер. Ханзен убил лейтенанта!

— Лейтенант — это еще не родина, — говорит Ян Буллерт.

— Ты что, коммунистом заделался? — спрашивает полевой жандарм.

— Для вас, кто наморщит лоб, тот и коммунист. — Ян Буллерт предупрежден и держит язык за зубами.

Местные власти советуют Аннгрет развестись с Оле.

— Кто может требовать, чтобы ты носила на руке кольцо предателя? — говорит ортсбауэрнфюрер Хинтерофен.

Лесопильщик Рамш, к своему прискорбию, в войне не участвовал. Был отторгнут от славы и почестей. Всему виной сердечная болезнь, которую он подцепил за океаном.

Рамш на свой лад приносил пользу родине в качестве чиновника, ведающего актами гражданского состояния. Он тоже был озабочен положением Аннгрет.

— Well, — говорил он, — за каждым числятся грехи молодости. Они проходят как корь, и так далее. Ты плохо обо мне думаешь, а я хочу тебе добра. Начни-ка бракоразводный процесс!

— Ты о своих бабах заботься! — Вольнолюбивая рыбацкая дочь вновь проснулась в Аннгрет. Не станет она разводиться. Аннгрет не уверена, что любит Оле, да и кто может от нее этого требовать? Зато она знает: Оле любит ее.

Война длилась долго. Мужчины в желтой тыловой форме и их жены из «Союза германских женщин» отворачивались от Аннгрет. Нелегко было дочери рыбака сносить презрение деревенских властей. Конечно, душа ее могла бы согреться от доброго отношения маленьких людей, но это ей не подобало, и она тем более рьяно интересовалась собою и своей участью.

На луговой дороге ей встретился раб божий Герман Вейхельт. Благочестивый муж прищурил один глаз:

— Покорствуй господу и жди.

Аннгрет так на него и накинулась:

— Вот, значит, с какими предложениями ты пристаешь к одинокой женщине!

Благочестивый Герман чуть не расплакался, так он был далек от этой мысли.

— Твой бог просто жеребец! — крикнула Аннгрет и пронзительно расхохоталась.

Юлиан Рамш шел по лесу с лесником, помечавшим деревья, подлежащие рубке. Аннгрет собирала чернику за Коровьим озером. Лесник притворился, что не видит ее, и прошел, не поздоровавшись. Жена предателя была для него, что пень в лесной чащобе. Но Рамш остановился возле Аннгрет.

— Хелло, Аннгрет, у тебя губы в трауре!

Аннгрет обтерла рукавом черничные губы. Юлиан в этот момент отвернулся. Он был благовоспитанный человек: расспросил Аннгрет о том о сем, пошутил с нею. Аннгрет рассердилась.

— Знаешь ты песенку о девушке, что ранним утром отправилась собирать ягоды, berries, и так далее?

— Ко мне твоя песенка не подходит, сейчас уже полдень.

— Какая ты стала суровая, so strong, даже прекрасных зубов твоих не видно, рыбацкая дочка.

— Что ж, прикажешь мне улыбаться, когда они меня позорят?

— Кто тебя позорит?

— Никто, — злобно отвечала Аннгрет, — они меня на руках носят. Даже ты говоришь со мною разве что в темном лесу!

Лесопильщик потрогал шрамы на своих щеках.

— Я полагал, что это ты отказываешься разводиться, please!

— Скажи еще, что ты ждешь не дождешься моего развода!

Аннгрет круто повернулась и ушла. Но во сне ей явился лесопильщик: он прикоснулся к ней. Она закричала.

32

Безлунный вечер. Звезды кишат на небе. Человеку их закон представляется игрою, хаосом. В воду Ласточкиного ручья, некогда приводившего в движение лесопилку, сквозь прорубь опускают кусок стальной проволоки, толщиной с мизинец. Проволока достает до дна. Ни малейшего волнения среди окоченевших амфибий. Морозная ночь затягивает ледком прорубь. Земля кружится в мировом пространстве. Аннгрет запирает мужнину овчарку в сарай, чтобы лаем не нарушила мирную вечернюю тишину.

Оле лежит, упражняется в терпении, курит, читает. Он слышит, как смерзшийся снег скрипит под ногами запоздалого прохожего. Аннгрет хлопочет в доме. Время от времени успокаивающие шорохи доносятся до постели больного.

Фрау Аннгрет надевает новое платье. Такую прическу она носила еще в девичестве. Что у нее сегодня — день рождения? Или она призывает вторую юность?

Человек в сапогах на меху тихонько входит в незапертые ворота.

В гостиной у Аннгрет обои голубые. Вернее, голубые розы по желтому полю. У других людей комнаты с желтыми розами, а у Бинкопов розы голубые.

Человек стоит на голубом велюровом ковре. Брюки на нем зеленые и куртка тоже. Все зеленое у этого гостя, даже шляпа, которую он держит в руке. Голубые обои, кажется, вот-вот лопнут.

Здоровается лесопильщик шепотом.

Аннгрет громко ему отвечает:

— Добрый вечер, здесь таиться нечего!

Лесопильщик не знает, можно ли ему сесть. Он ненадолго задержит хозяйку. Только выскажет небольшую просьбу.

— Пожалуйста, выкладывай просьбу!

Рамш колеблется. Это уже не тот человек, что крепко сидит в любом седле. В его английской бородке время стало плести свою паутину.

— Как ты еще хороша!

— Ты собирался о чем-то просить.

Рамш просит: пусть Аннгрет замолвит за него словечко перед мужем. Время очень уж bad, и так далее. Двери тюрем гостеприимно распахнуты.

— Тебя бьют, а дашь сдачи — это уже политическое преступление.

Аннгрет стоит пред большим зеркалом. Переглядывается со своим отражением торжествующим взглядом. Так, отлично!

— И всё? Кто же в наше время делает из этого трагедию?

— Что ты хочешь сказать?

— Я говорю то, что твой отец в свое время сказал моему отцу. — Аннгрет отворяет дверь. — Оле, мой муж, лежит вот там.

Лесопильщик берет свою шляпу. В глазах его теплится ребяческая печаль. Он дотрагивается до руки Аннгрет.

— Одно слово, одно только слово, и я возьму тебя к себе… навсегда!

Аннгрет пугается, вырывает руку.

— Иди, good bye! — говорит она, как в молодости.

33

Ночью выпал новый снег и замел все следы. Солнечный день вылупляется из зимней мглы. Солнце встает со своей лесной постели. Оно красное, как вареный рак, и, когда поднимается повыше, ярко взблескивает снег.

Скотина уже накормлена. Аннгрет приносит завтрак Оле. Она мило улыбается. У него не находится ответной улыбки.

— Какой это мужчина приходил к тебе?

Лицо Аннгрет сереет.

— Мужчина?

— Я слышал мужской голос на дворе.

Вздох облегчения вырывается у Аннгрет. Она вытирает руки о фартук. Вытирает раз, другой, третий. Что, собственно, она хочет стереть с них? Приходил Вильм Хольтен. Чтобы ей помочь. Он немножко провел лошадей. Они уж совсем на ноги пали от долгого стояния. Он теперь каждый день будет приходить.

— Его что, партия прислала?

— Наверно.

Оле радуется. Значит, его не забыли?

Аннгрет пристально глядит на снег за окном. Она солгала. Вильма Хольтена прислал Рамш. Тот пришел с радостью и хотел немедленно пройти к Оле. Аннгрет его не пустила.

— Кто тебе заплатит за твою помощь?

— Заплатит Рамш.

Аннгрет дотронулась до его руки.

— Не говори этого Оле.

Вильм Хольтен смутился и к Оле не пошел.

Аннгрет смотрит и смотрит на снег.

— В чем дело? — спрашивает Оле.

Аннгрет круто оборачивается.

— Я показала на лесопильщика. К нему приходил человек из уголовного розыска. Он выяснил, что в плети была только деревяшка, палочка для подвязывания цветов. Я попала в смешное положение.

Оле хватил кулаком по подоконнику.

— Ты и меня осрамила! — Разве он не говорил ей, что сам рассчитается с Рамшем?

— Это было бы отлично, замечательно! — Аннгрет удовлетворенно кивает.

Вечереет. Солнечный свет высекает искры из снега. Под окном клянчат хлебных крошек синицы. Звуки плывут по дому. Свое начало они берут в комнате с голубыми розами. Один звук, другой. Это Аннгрет играет на пианино. Вот и третий — потом опять тишина — и наконец все же четвертый. Аннгрет играет одним пальцем. Звуки стоят в воздухе, как деревья в тишине. Они складываются в любовную песенку:

Полгода назад Оле привез пианино из Майберга. Светло-желтое пианино для комнаты с розами.

Оле выложил телегу мешками с сеном. А пианино прикрыл брезентом. Лошади сопят. Сбруя на них звенит. Тихонько звенят струны в пианино. Оле напевает что-то себе под нос.

Из лесу выходит Антон. Вечно ему попадается этот Антон! Он хочет посмотреть на новую свиноматку Оле и подымает брезент.

— Ага, поющая свинья!

Оле смущенно бормочет:

— Вот шарманку купил, по дешевке…

Антон в восторге. Оле должен научиться играть на пианино. Срок: три месяца. С рождества пусть возьмет на себя руководство певческим кружком и народным хором.

— Пианино я купил для Аннгрет…

— Ах, вот оно что, заместо серванта?

Да, товарищи, таков был Антон: все вперемешку — энтузиаст и кусака.

Аннгрет захлопывает крышку. Одинокие звуки теперь взаперти. Сколько любовных песен в этом пианино? Мягко, неторопливо спускаются сумерки. Дремота охватывает Оле.

Когда он просыпается, во дворе позвякивают колокольчики саней. Лошадь фыркает и, судя по приглушенному стуку, бьет копытами.

Оле вздрагивает, прислушивается. Как хорошо, думает он, что Аннгрет собралась покататься. Это свежий снег ее соблазнил и вечернее солнце. Пусть ее развлечется! Она это заслужила.

Без малого шесть лет они трудятся здесь в поте лица. Семь шапок, грязных и заскорузлых, уже выбросил Оле. Семь пар деревянных подошв до тоненькой щепочки истерла Аннгрет. Из погреба старой ханзеновской лачуги, словно молодое дерево из старого пня, пророс новый дом Оле. Первую свою курочку он изловил в чистом поле. Она жила там без хозяев, привольно, как куропатка. Весною он снес ее в соседнюю деревню, чтобы ее потоптал петух.

Хлев наполнялся скотиной. Плоды и животные, видоизменяясь, молчаливо оккупировали дом: полцентнера сахарной свеклы превратились в покрывала. Картошка — в одежду. Свиная голова сделалась ковром. Зерно — радиоприемником. Десять килограммов шпика — шубкой для хозяйки дома. Шесть кило колбасы — и комнаты стали голубыми, желтыми, на обоях зацвели розы, с потолка свесились гроздья ламп.

Бум-бум-бум! Фанфары под окном Оле Бинкопа. Трое с головы до ног закутанных ребятишек стоят на свежевыпавшем снегу, как волхвы в рождественскую ночь. Пухлые детские щеки посинели от мороза.

— Пионерский отряд имени Тельмана прибыл поднести больному тысячного ягненка. Будь готов!

Эмма Вторая кладет ягненка на кровать рядом с Оле. Тысячный ягненок — лучший экземпляр из ангорской отары пионеров. Килограмм шерсти ежегодно!

Пусть Оле, крестный и первый советчик пионерского отряда, произведет экспертизу: достаточно ли мохнаты уши и баки, какова шерсть.

Оле выщипывает клочок шерсти и смотрит его на свет.

— Шерсть и подшерсток в полном порядке. Поздравляю!

— Мы думаем в твою честь назвать ягненка Оле.

— Нет, лучше назовите, его Казановой.

— А что сделал Казанова?

— Да, собственно, ничего. Нет, давайте назовем его Чемпионом.

— Но ведь шампиньон — это гриб, дядя Оле.

— С таким же успехом он может быть победителем на велодроме. У кого есть перочинный ножик?

Гостеприимный хозяин в такой радостный день не хочет лежать в постели. Он просит Антона Второго перерезать шнур, на котором держится противовес. Маленькая Эмма Вторая строго предупреждает:

— Антон, ты не вправе брать на себя ответственность!

Ребята решают ответственность разделить. Они разрезают шнур двумя ножами. Они хотят посмотреть, как нога Оле, лишенная противовеса, взлетит вверх. Она не взлетает. Она лежит как поваленный столб.

Эмме Второй поручается сварить кофе. Оле с мальчиками перерывают все ящики буфета в поисках печенья. Фанфары стоят в сенях в держалке для зонтиков.

34

Кобыла бежит резвой рысью, очень уж застоялась в конюшне. Взвихривается снежная пыль и светится в холодных лучах зимнего солнца. Щелкает кнут. Звенят колокольчики. Пылают щеки Аннгрет.

Копыта уже простучали по мосту через Ласточкин ручей. Издали дом лесопильщика кажется желтым как глина, а беседка за голыми липами — светло-зеленой. Аннгрет едет шагом вдоль запорошенного снегом забора. Она во все глаза смотрит на дом, бич щелкает в ее руках. Колокольчики звенят в ритме польки. Кобыла прибавляет шагу. Аннгрет сидит прямая как струна, темные глаза ее требуют: выгляните в окно, люди!

Никого не видно. Аромат свежих оладий вьется над домом. Сани оставляют след вдоль забора — две строки на снегу. Строки требуют: и ты подай весть о себе!

В лесу Аннгрет поворачивает, галопом пускает свою кобылу до самой лесосеки, потом осаживает и медленно въезжает во двор лесопильни. Проезжает почти вплотную мимо дома. В беседке стоит молодая женщина. Аннгрет с высоты своего подвижного трона смотрит на нее.

— Мне надо поговорить с хозяином лесопильни!

Приходит Рамш. Он поражен и тараторит без умолку. Аннгрет слова не произносит. Сидит, величественная и неприступная, кивает. Лесопильщик вопросительно поглядывает на нее. Аннгрет кивает еще раз. Кивает и Рамш. Аннгрет уезжает.

35

Лесопильщик в своей светло-синей машине возвращается из Майберга. Перед домиком лесничего на просеке стоит мебельный фургон. Новый широкоплечий лесничий и молодая женщина перетаскивают в дом наматрасники и тумбочки, фанерованные березой. В молодой женщине с иссиня-черными волосами — точь-в-точь итальянка из книжки с картинками — чувствуется порода. Рамш направляет в помощь новоприбывшим двоих рабочих.

Молодая чета польщена этой любезностью. Вскоре появляется и сам лесопильщик, склоняется перед молодой женщиной, хвалит ее волосы, зачесанные как у мадонны, вручает ветку цветущей азалии — словом, щеголяет, подавляя их светским обхождением.

— Welcome in this place! Добро пожаловать! Бог да благословит вас в наших краях! Желаю вам хорошо себя чувствовать здесь, и так далее. — Он приглашает их на чашку кофе в воскресенье днем.

Молодая чета посетила Рамша в его желто-белом доме возле лесопилки. В комнате с желтыми розами подивилась ковру, на котором были вытканы акулы. Морские чудища, с зубами точь-в-точь как зубья пилы, весело резвились на нем.

Они пили кофе. После первых глотков спиртного хозяин взял руку молодой женщины.

— How beautiful! Какие прекрасные руки!

Черноволосая женщина испугалась. И от смущения засунула руку в пиджачный карман мужа.

Рамш не обратил внимания на ее стыдливые повадки.

— Две рюмки водки, один ликер.

Молодая женщина что-то рассказывает о своих пяти козах.

— Вы доите коз, милостивая государыня?

Лесничиха краснеет. До сих пор никто еще не называл ее милостивой.

Рамш вошел в азарт.

— Долой коз! — Он уже ухватил руку самого лесничего. — Я велю привести вам корову.

Лесничий Штамм высвобождает свою руку, твердую руку, умеющую орудовать электропилой. Нет, коровой они пока что обзаводиться не намерены.

Рамш живо меняет разговор. Хватит уж об этих козах. Что касается друзей, то супругам не придется их искать — вот он здесь, друг, который готов в любую минуту заключить их в объятия! При этих словах Рамш так взглянул на молодую женщину, что она встала и вышла из комнаты.

Рамш снова наполнил рюмки. Чокнулся с лесничим. Оба выпили.

— А теперь небольшой мужской разговор!

Но тут подъехала в своих санях Аннгрет. До мужского разговора дело так и не дошло.

36

Вечером задул ветер. Стоны и вздохи в трубе. Кошачье мурлыканье в комнате. Аннгрет рассказывает о своей поездке, но потом вдруг смотрит на часы. Уже поздно! А у нее еще дел по горло. Вот что значит полдня пробездельничать!

Мороз потрескивает в деревьях перед окном. Как хорошо, что озимь укрыта снежной пеленой! Оле мысленно прочесывает дикорастущий лес своего прошлого. И всякий раз натыкается в нем на Антона.

Когда Оле только что поднял из щебня войны ветхую ханзеновскую хибару, Эмма, эта карликовая курочка, явилась в деревню с ручной тележкой. В тележке сидело двое детей: Антон Второй и Эмма Вторая. Это было все ее достояние.

Оле взглянул на детей, оставил свой дом, еще не покрытый крышей, и восстановил для Эммы лесную лачугу. Прогнившие доски пола он заменил новыми, которые вытащил из штабелей на лесопильне. Оле знал, что его могут задержать, и даже хотел этого — хоть маленькая, да месть. Его не задержали. Лесопильщик не появлялся.

Оле плотничал и столярничал. Новые доски, как солнечные пятна, светились в полу. Вдруг открылась дверь. Аннгрет стояла на пороге.

— Ты что, жить сюда переехал?

Неужто Аннгрет его ревнует? Конечно! Но повод для ревности не любовная сила Оле. Оле растрачивает здесь свою рабочую силу, а она, Аннгрет, сидит в доме без крыши. На что это похоже?

Антон вернулся домой, и вся деревенская жизнь приняла новое направление. Антон, Оле, Ян Буллерт и Адам Нитнагель ночи напролет, точно заговорщики, сидят в помещении школы.

Потом настал день, когда маленькие люди тянули жребий. Шел дележ земли, некогда принадлежавшей барону фон Ведельштедту.

На столе лежала шляпа. Та самая, что подкатилась под ноги Оле на его пути домой. В шляпе было полным-полно билетов — рулончиков, скатанных из газетной бумаги. Иной раз больше шести рук одновременно совались в шляпу, так что она казалась мала. Земли барона резались на куски, как свадебный пирог. Каждый получал кусок худой земли, кусок средней и кусок хорошей.

И Оле тянул свой жребий. Он передал вытянутый билет жене. Аннгрет была возбуждена, глаза у нее блестели, волосы все еще сохраняли шелковистое мерцанье травы пушицы.

Антон выдавал удостоверения на право владеть землей. Крестьяне прочитывали их от слова до слова и ставили свои каракули возле печати.

У Аннгрет вопрос:

— Разве лесопильщик не обязан отдать свою землю?

Антон улыбнулся.

— Больно уж ты радикальная, Аннгрет. У лесопильщика шестьдесят моргенов, пусть они у него и остаются!

У Аннгрет претензия: земля, которая им досталась, всего дальше от деревни и, конечно, самая худшая.

— Во всем виноват Оле, от его скромности и овца тигром станет.

Смех. Что же, пусть Аннгрет сама тянет! Ну как, вытащила царствие небесное? Нет, но ей достался участок неподалеку от их дома. Аннгрет довольна. Оле сконфужен.

37

В руках тоски и голода неустанно свистят бичи. Работа и рвение превращают ночи в дни. На тропинках, бегущих от дома к дому, опять уже не растет трава. Заплатанные крыши пестреют, как платья цыганок на солнце. Ветер уже не гуляет в домах, «внутри» снова отделено от «снаружи».

Каждый из новых мелких землевладельцев обрабатывал свой надел по мере сил. Что было в том или ином мужчине или женщине, было и в полученной ими земле. Не каждому удавалось улестить свою землю так, чтобы она приносила высокие урожаи.

Оле, председатель «Крестьянской взаимопомощи», ходил по всей округе и агитировал. Городам нужен хлеб! Крепкие крестьяне должны постоять за слабых, дать городам недостающее. Это предусмотрено статутом «Крестьянской помощи».

Но статут был статутом только для Антона, Оле, Яна Буллерта и еще нескольких справедливых людей. Для других он был не более чем пустой бумажонкой.

Труднее всего было Оле агитировать за правое дело у себя, иными словами — у Аннгрет.

— Коллектив? — говорила Аннгрет. — Такого зверя я еще не видывала, даже в цирке.

Для того чтобы сагитировать Аннгрет, нужен был коренник посильнее — Антон Дюрр.

Антон живо с ней справился: попросил показать скотину, что стояла у нее в хлеву.

— Хороший скот! У тебя золотые руки, Аннгрет.

— Выходит, что так!

Антон оглядел свиней, пощупал несушек.

— Они, видно, каждый день несутся, без перерыва. Наверно, у тебя зерна вдоволь.

— Можешь не сомневаться! — Антону предлагают заглянуть в амбар.

Зрелище потрясет его.

— Да это же почти образцовое хозяйство!

— Что значит «почти»?

Антон бьет по тщеславию Аннгрет:

— Не хватает только духа коллективизма.

— Ты ошибаешься, у нас все есть.

Аннгрет лопатой сгребает пять центнеров зерна для отправки в город. Антон ей помогает — держит мешки.

Оле наказан за то, что навязал Аннгрет такого недюжинного соблазнителя — Антона. Его жена ходит по дому — прелестное дуновение любви — и мучит его. Три недели пришлось ему ждать, прежде чем его согрели.

Ты слышал о крестьянах, чьи дома пожрала раскаленная лава огнедышащей горы, опалила даже рубахи, в которых они спасались бегством. А как только гора закрыла свою злобную пасть, они вновь угнездились в еще теплой лаве, выстроили новые хижины, стали сеять, трудиться в поте лица, пить, плясать, не зная удержу, и позабыли о неусмиренной горе.

Оле Бинкоп должен усмирить гору. Он обещал Антону. Завещание Антона снова завладело его помыслами. Будильник тикает быстро-быстро, так быстро говорил Антон. Оле смотрит на светящийся циферблат. Надо потолковать с Аннгрет. Когда-нибудь должен же состояться разговор!

В освещенной кухне на столе рядом с пустой тарелкой сидит и мурлычет раскормленная кошка.

Оле ковыляет через сени. Из-под двери тянет холодом. Он тяжело и жадно дышит. В гостиной темно.

— Аннгрет! — зовет он ласково, как только может. — Аннгрет, ты что, уснула здесь?

Никакого ответа, только шорох впотьмах. Оле зажигает свет.

Лесопильщик вскакивает. Тигр, которому помешали терзать добычу. Оле кричит, бросается в сени и спотыкается. Будь она проклята, эта гипсовая нога! Кровь грохочет в его больной голове. Ярость душит его. Под лестницей валяется палка. Он хватает ее и бежит обратно в комнату, он воет как цепной пес. Лесопильщика нет — выскочил в окно.

В палисаднике ни души. Только следы сапог — темные дыры в белой пелене снега. Оле, волоча гипсовую ногу, мчится по улице.

Ветер забирается ему под рубашку. Снег, падающий крупными хлопьями, окутывает его. Оле прорывается сквозь метель и то кричит, то всхлипывает, то смеется как безумный.

— Где этот негодяй? Ого-го-го!

Световые полосы на снегу. Обезумевший Оле останавливается: это же свет из окон трактира. Он поворачивает обратно.

Кое-как добирается он до лесной халупы Дюрра. Его крики: «Антон, ах, Антон!» — гулко разносятся по зимнему лесу. Где-то высоко в снежном вихре крякает дикая утка. Домой Оле ковыляет уже спокойнее, но там гнев снова охватывает его.

Он ищет Аннгрет. Она как сквозь землю провалилась.

— Поди сюда, шлюха проклятая, слышишь? — Страшные крики. Овчарка воет, лошади храпят, в хлеву фыркает бык. — Выходи, шлюха, выходи, говорят тебе! — Палкой Оле бьет по клавиатуре пианино. Гром нестройных звуков.

С рубахи обманутого человека, как слезы, капает растаявший снег. Озноб сотрясает его: «Что мне сделать, чтобы ты пустила меня к себе в постель и убила?»

38

Что случилось, товарищи? Человек долгие недели был болен. Его жена позвала к себе другого. Он застал ее с другим. И пришел в неистовство.

Что дальше? Ничего. Супруги либо разойдутся, либо помирятся. Земля кружится в мировом пространстве.

Оле лежит в больнице. Нога его зажила. Гипс уже сняли, но теперь у него воспаление легких. Человек, объятый ревностью, в одной рубашке мчался сквозь метель и ледяной ветер. Его легкие не выдержали.

Крики Оле пугают больных в палате. Он видит, как убийца Антона убегает по снегу. У бегущего нет лица. Его нос, его рот — это числа. Топорная единица — нос, перевернутая тройка — рот.

— Держи его, держи!

Сосед пытается успокоить Оле. Смачивает водой его запекшиеся губы. Но Оле посещают уже другие нелепые видения: Аннгрет со своим быком лежит на желтом диване.

— Вот она, вавилонская блудница!

Он поет:

На девятый день болезни Оле, как смертника, помещают в изолятор. Врач в отчаянии. Видит бог, его вины тут нет. Молоденькая сестра ходит за умирающим.

— Скажи, ты Аннгрет?

Сестра молчит.

— Твоим пианино мы осчастливим других.

Сестра молчит.

— Ты слышишь, Антон зовет меня?

Сестра плачет.

Оле приподымается, соскакивает с кровати, шатается и падает. Его криками полнится все здание.

— Я сдержу слово, Антон!

Ночью в изоляторе становится тише. Смерть уже схватила Оле за горло? Нет. Для Оле критический час остался позади. Врач потрясен: законы болезни, видимо, ничего не значат для этого толстокожего крестьянина.

39

В свое время Юлиан Рамш был просто-напросто крестьянским мальчишкой из Блюменау и ходил в деревенскую школу. Но в десять лет его отправили в город, в гимназию, и он начал преображаться: он учился французскому, английскому, носил яркую фуражку, занимался еще и с репетитором, с мучениями переходил из класса в класс, слыл завзятым кутилой и в тринадцать лет уже составил себе представление о цвете белья гимназисток.

Он отрастил себе английские усики и, кряхтя, сдал на аттестат зрелости. Ему предстояло сделаться архитектором и одновременно работать в деревообрабатывающей промышленности. Но Рамшу это было не по вкусу. Его влекла медицина и мысль о молодых женщинах, которые будут приходить к нему на прием. Ах ты, голенький ангел, прелесть моя!

Старый Рамш дал на то свое соизволение. С богом! Медицина, пожалуй, не такая уж плохая наука. Сам он страдал изнурительной, хронической болезнью.

Первые любовные приключения молодого лесопильщика были благородно-возвышенными. Но матушка Рамш, не в пример сыну, отнюдь не находила этих кисейных барышень, тренькающих на рояле, столь очаровательными, ей претила мысль принять в свой дом этакую фитюльку.

— Тебе нужна крепкая жена, мой мальчик, и чтобы считать умела.

Юлиан сделал попытку с рыбацкой дочерью Аннгрет. Но попытка потерпела крушение у отца и у матери.

Однажды перестав пилить кости и начав пилить деревья, Юлиан Рамш вынужден был поклясться лежавшему на смертном одре старику Рамшу, что будет свято хранить и приумножать наследственные земли. Коммерческое предприятие подвержено всевозможным случайностям. Земля же всегда кормит своего владельца. Но самое лучшее — иметь и то и другое!

Молодой Рамш остался холостяком и начал рыскать по чужим спальням. В конце концов он решил, что в этом, пожалуй, и заключается прелесть любви.

Действительно ли Рамш был плохим человеком, образцом низости, каковым его считали маленькие люди? Что знает эта мелюзга о законах делового мира? Он честный наследник предприятия, перерабатывающего древесину. В нынешнюю эпоху мелких людишек это значит шевелить мозгами и не сидеть сиднем. Это значит быть умным и средь буйного прибоя умело лавировать, обходя законы и предписания. Это значит неизменно направлять штурвал предприятия к синеющему горизонту будущего.

Иногда Рамш жалеет, что в свое время не остался в Америке. Но как мог он, человек без профессии, без доходов с отцовского дела, пробиться в Америке? Для этого у него недостало бы энергии. Его хлеб ждал его на родине. Он разломил этот хлеб, вкусил и восславил память отца.

Время от времени Рамш ездит на некий остров, где чувствуется дыханье страны его грез — Америки. В нынешние сумбурные времена это почему-то стало возможным. Там он встречается со старыми деловыми друзьями отца и навещает бывших своих однокашников.

— Эй, приятель, ты что, с луны свалился? Ну как, все еще делаешь деревянные башмаки для негров из русской колонии? — И он должен был выслушивать эти речи.

— Есть у тебя хотя бы текущий счет в «свободном мире»?

Да, счет у него есть.

Старые друзья завели себе новых друзей: газетчиков и американцев. Он умеет болтать по-английски и охотно предается воспоминаниям о жизни в старой Америке. Бодрящий ветер для души джентльмена. Кто сказал, что у предпринимателя нет души?

— What you say? How interesting! — И какие там еще слова выражают удивление на этом языке богов!

Ему знаком почтенный мистер в никелевых очках, такие носил покойный хозяин лесопильни Рамш. Умный, отечески наставительный. A gentleman. С ним Рамш беседует всего охотнее. Взаимная симпатия с первого взгляда. Уже самое лицо этого джентльмена, призрачно-бледное, мощно и благотворно воздействует на молодого Рамша. Это друг, умеющий утешать: не всем духовно одаренным людям удается улететь в добрую старую Америку или ее колонии. Надо выстоять там, где стоишь! Надо стоять, как памятник былых времен! Напоминать своему народу об утраченных идеалах! Ваш час пробьет, all right!

Рамш возвращается домой утешенный. Но это состояние длится недолго. Что бы там ни говорил старый джентльмен с западного острова, на родине Рамша после войны верх взяла совсем новая порода людей. Этих людей, видимо, не заботит приумножение их личных богатств. Они делают вид, что управляют какой-то незримой собственностью народа и заняты ее приумножением. Непреклонные люди сидят в учреждениях, и прежде всего в управлении лесными угодьями. Лесовики.

40

У погоды меняется настроение. Потоки теплеющего воздуха шумят над страной. По ночам идет дождь и размягчает ледяную корку земли. Синицы чирикают, вороны каркают уже по-весеннему, взахлеб.

Крестьяне не доверяют ранней весне: небось атомную бомбу бросили.

— Кто?

— Опять американцы, — говорят маленькие люди. — Неужто не довольно им было Японии?

— Нет, — перебивают их Рамш и Серно, — это не американцы ее бросили, а русские, русские.

Лесничий Штамм использует теплые деньки, чтобы наверстать упущенное его предшественником. Велит женщинам из посадочной бригады вскопать его сад.

Синеволосая фрау Штамм сидит у освещенного солнцем окна, штопает, кладет заплаты, покуда ее муж не вскакивает на старенький мотоцикл, чтобы ехать в районный центр. Тут она сразу же достает из рабочей шкатулки книгу. Толстенную книгу страниц эдак на восемьсот; душа фрау Штамм утопает в этом бумажном половодье.

Лопаты работающих в огороде женщин нет-нет да и натыкаются на кусок кварца. Сердце земли испускает вздох. Женщина у окна пугается. Высоко взлетают ее черные брови.

— Добрый день, — говорит Эмма Дюрр. Молодая фрау Штамм благосклонно ей кивает. Видно, так ее научила толстая книга.

— Может, мы вам мешаем? — кричит Эмма: ведь лесничиха-то сидит за закрытым окном.

— Пустяки, стоит ли об этом говорить, — отвечает лесничиха и снова углубляется в чтение.

Через четверть часа голубая машина лесопильщика останавливается у ворот лесничества. Рамш проходит через сад, здоровается с работающими женщинами. Он готов приветствовать все, что так или иначе связано с лесом и древесиной. Бедняге Эмме Дюрр он даже отвешивает поклон. Эмма сплевывает.

Рамш видит лесничиху у окна и шагает прямо по вскопанной земле.

— Excuse me, прошу прощенья!

Фрау Штамм пугается, краснеет и открывает окно. Вот так так! Рамш берет ее маленькую руку.

— Please, целую ручку, милостивая государыня.

Собственно, Рамшу хочется поговорить с лесничим, но молодая супруга последнего ему, конечно, тоже мила, даже милее.

Рамш человек слова.

— Your friend, be sure! Каково же ваше решение насчет коровы?

Лесничему Штамму и его супруге надо только принять решение, об остальном позаботится он.

Молодая лесничиха ничего сама решить не может. Ей неизвестно, какого мнения на этот счет она и ее муж. Еще сегодня утром одна из молодых коз сорвалась с привязи и выбила у нее из рук крынку с молоком. Степенная корова, конечно, куда приятнее, но, как сказано, последнее слово остается за мужем.

Рамш не из тех, что разговаривают с молодыми женщинами только о коровах или козах. О, отнюдь нет! Он ведь может беседовать с дамой о книгах и прочих творениях человеческого духа. Разве нет у него в запасе всевозможных рассказов о священных рубцах науки и студенческих потасовках? Лесопильщик хвалит книгу, которую читает молодая лесничиха, до небес превозносит роман под заглавием «Унесенные ветром». Как это уместно в данном случае! Разве фрау Штамм не испытала на себе силы ветра и так далее? Эту книгу написал американец.

— Think that!

Молодая женщина заливается краской и нерешительно поясняет:

— Эту книгу, эту библию человеческой души, написала американка.

— О, конечно! — Смутить Рамша не так-то просто.

Ladies and gentleman, да здравствует полнейшее равноправие! Главное, что это американская книга, а не красная русская тарабарщина, и так далее.

Фрау Штамм читает американский роман тайком. Она готова в этом признаться, не считая, что совершает предательство в отношении мужа. Собственно говоря, ей надо было бы убрать навоз из хлева и удобрить огород.

Рамш сразу находит для нее выход из положения. Он отлично знает участок в лесничестве. Только там все произрастает так хорошо без всяких удобрений. Земля здесь успела отдохнуть. Предшественник лесничего Штамма ее не использовал. А жирный козий навоз только попортит корни молодых растений.

Пусть фрау Штамм знает, что ему очень приятно было постоять здесь под окном и побеседовать о духовных ценностях, о книгах, таких, как «Унесенные ветром». В этих богом заброшенных краях редко встречаешь развитого человека.

— I respect you, thanks!

Молодая женщина снова краснеет.

— Good bye, всего хорошего.

— До свиданья.

41

В доме Оле балки скрипят от огорчения. Аннгрет этого не слышит. Она занята собой. Как в молодые годы, готова целый день стоять перед большим зеркалом и смотреть на себя то в одном, то в другом наряде. В туфлях на высоких каблуках она ходит из угла в угол по голубой комнате, кивает своему отражению, пристально смотрит на свой рот, говорящий: «Сегодня у нас собираются гости, фрау Рамш».

Когда Вильм Хольтен с груженной навозом тачкой проходит под окном, Аннгрет быстро садится, напускает на себя смиренный вид и рассматривает фотографии из времен своей молодости. На одной из них она снята с Юлианом Рамшем, студентом-медиком, в зарослях вереска меж двух озер. Фотография шесть на шесть. Неподдельные чувства. Не ведающая морщин юность.

Аннгрет не может досыта насмотреться на себя. Нет, она еще не стара. Хо-хо, взгляд ее мечет молнии! С веселым грохотаньем, как гроза, надвигается вторая молодость.

А Юлиан? Да разве он состоит из одних недостатков? Ни в коем случае. Иначе не могла бы она любить его в те годы. Он был настоящей ее любовью, даже в тяжелую пору жизни с Оле, теперь-то она это знает. Да, но Юлиан… Просто он был хорошим сыном, уважал желание старика отца, а тот был дурным человеком.

Как много лет назад, Аннгрет пишет письмо Юлиану Рамшу. «…но теперь ты не в Америке. Нас разделяют только тропинки, протоптанные от дома к дому, — не океан. Я жду, жду! Ты не приходишь…» Затем следует целый табун бессмысленных слов и любовных признаний. «Ты жесток и неумолим, как тигр! О любовь, бездонная любовь!»

Не сходит ли Аннгрет с ума?

В почтовом отделении Блюменау смеются над деликатными манерами некоторых прелюбодеев. Теперь, значит, надумали писать письма, а расстояние-то между ними всего три дома. Почему бы им еще не поприветствовать друг друга через радиоконцерт по заявкам?

Проходят дни, а с лесопильни даже вести не подают. Зато из деревни выползает слушок, семиголовая гидра: Юлиана Рамша видели в саду у новой лесничихи. Исполненные чувства взоры. Приятная беседа, светское обхождение.

Аннгрет целый день борется с этим слухом. Отыди от меня, грешный змий! Она молится, как молилась в детстве, чтобы сбылись рождественские желания. Она надевает рабочее платье, хлопочет во дворе, задает корм скотине, и работа спорится у нее в руках. С удивленным Вильмом Хольтеном она сегодня говорит обходительно, почти ласково; душа у голубей на крыше не чище души Аннгрет.

Но на следующее утро она надевает свой изящный черный костюм, в котором обычно ходит в церковь, и уезжает в город.

42

Здоровье Оле день ото дня поправляется. И опять, как в году под цифрой ноль: он возьмет жизнь в свои еще слабые руки и все начнет сначала. В солнечные дни ему кажется, что больница, все это нагромождение кроватей, стонов и разговоров о болезнях, шприцев и таблеток, уже осталась позади.

Юные тельмановцы снова приходят к нему. Эмма Вторая вытаскивает из своего рюкзачка рубашку ангорской шерсти.

— Мы слышали, что ты страдаешь от приступов озноба, дядя Оле.

— Кто вам сказал?

— Мать. Наш отряд желает тебе тепла и здоровья. Будь готов!

Ян Буллерт тоже навещает бывшего своего коллегу-подпаска и выкладывает добрую половину окорока на его одеяло!

— Семейство Буллертов желает тебе бодрости и сил!

В разговоре Ян старается вовсе не упоминать деревни Блюменау, словно районный Совет успел за это время продать ее Саксонии.

Но Оле и не думает обходить стороной свою родную деревню. Там, и только там, все его мысли.

— Еще парочку деньков — и я буду здоров как бык, вот увидишь!

— Нет, нет, сначала хорошенько подлечись и не волнуйся.

— Со старым покончено! Все начинается заново!

— Будь спокоен! Мы время даром не теряем. Обстоятельства смерти Антона будут выяснены.

Так они говорят, перебивая друг друга.

— Вас спрашивала какая-то женщина, — однажды в солнечный полдень говорит молодая сестра.

Оле читает книгу «Компост, или Сберегательная касса крестьянина».

Он поднимает глаза от страницы.

— Женщина? Маленькая такая, на курочку похожа?

— Нет, высокая, светловолосая и с темными глазами. В черном костюме.

— Ах, вот как.

— Ее не пропустили в палату.

Оле нервно перелистывает книгу.

— И что же, она ушла с опущенной головой, когда ее не пропустили?

— Нет. Я свела ее к врачу, но он все равно не дал разрешения навестить вас. Тогда она ушла. Мне показалось, что у нее немного увлажнились глаза.

— Может быть, и хорошо, что ее не пропустили.

— О ком вы говорите? — переспрашивает захлопотавшаяся сестра.

— Об этой даме.

43

И вот Оле опять вступает в жизнь. С узелком под мышкой он входит в ворота. Хорошо, хоть кобыла приветствует его радостным ржанием. Много есть на свете народных и уличных песенок о странниках, что вернулись домой из дальних краев и узнали — любимая ушла к другому.

По счастью, Оле никогда эти песенки не занимали. Не было в его сердце отдела «малодушие», как не было и подотдела «усталость от жизни». Он чувствует теплый язык овчарки на тыльной стороне ладони, чувствует, как пятнистая кошка трется об его брюки, болтающиеся на исхудалых ногах.

Парная упряжка супружеского ложа разъята. Свою кровать Аннгрет вдвинула в комнату с голубыми розами. Кровать Оле одиноко стоит посредине, и кажется, что сбоку у нее зияет рана.

Оле придвигает кровать к стене. Теперь в спальне хоть танцульки устраивай.

Уже вечер, и голод дает знать о себе. Оле через темные сени проходит в кухню, шарит по стене в поисках выключателя.

Чужое прерывистое дыхание впотьмах.

— Есть здесь кто-нибудь? — Ответа нет, дыхание становится чаще. Рука Оле, ищущая выключатель, наталкивается на чью-то руку. Узкую и холодную. Она медленно соскальзывает обратно в темноту. Две двери хлопают одновременно. Кухня остается пустой.

Уже в спальне Оле смотрит на часы: час совместного ужина в былые времена.

Голову не вешать! На свете есть дела поважнее: камень мудрости, крестьянское содружество нового типа во время бессонных больничных ночей приобретало все большее значение для Оле. Это утешало его, и он нетерпеливо дожидался мгновения, когда можно будет претворить в жизнь желание покойного Антона.

44

Керосиновая лампа тускло освещает работницкую комнатушку. На стене кусок зеленого картона. А на нем красуется изречение. Серебряные буквы засижены мухами. Кажется, что это норки, из которых вот-вот выползут черви:

Рядом с изречением на самодельной вешалке из соснового сучка черный штапельный костюм. Пустые рукава шевелятся на сквозняке, как крылья огородного чучела.

Это каморка Германа Вейхельта на хуторе толстого Серно. Герман был раньше погонщиком волов у барона фон Ведельштедта. Земля для него не более как временное убежище. С неба он явился и снова вознесется на небо, когда грешные капканы земли, так и не захлопнувшись, останутся позади. На земле Герман отродясь добра не видывал.

Хозяин Серно дружественно обходится с Германом, но он ему не друг. В этом благочестивый погонщик успел убедиться за пять лет своей службы.

Сегодня вечером хозяин и его сухопарая жена ушли со двора. Герман творит вечернюю молитву. Когда хозяева дома, ему нельзя уснащать молитву песнопениями, потому что, заслышав их, завоет дворовая собака. А как еще, спрашивается, может бездушная тварь выразить свое отношение к религиозным обрядам?

Книга псалмов лежит на коленях Германа, на засаленных рабочих штанах. Несмотря на очки, ему приходится напрягать зрение, разбирая буквы при скудном свете керосиновой лампы. Очки у него на носу — артиллерийские. На них вместо стальных дужек резиновые завязки. После большой войны Герман нашел эти очки на солдатской могиле.

поет Герман, а дворовый пес воет. На второй строфе его вой переходит в яростный лай; видно, кто-то чужой зашел во двор. Герман поет, покуда пришелец не появляется на пороге его каморки; тут он снимает очки. Смотреть на гостя через очки, по его представлениям, так же невежливо, как здороваться за руку в перчатках.

В каморке Германа стульев не имеется. Оле без спросу садится на край кровати.

Чудесная небесная радость разгорается в сердце Германа: вот он пришел сюда, этот взыскуемый господом Оле. Господь, по неисповедимому своему соизволению, призвал к себе его красного друга Антона Дюрра. Далее господь бог, все по тому же неисповедимому соизволению, отнял у этого человека жену. Оле остался один и ищет духовного утешения. Герман в своей богоугодной жизни ни с чем подобным еще не сталкивался; он начинает подбирать слова для маленькой проповеди: «Знайте вы, маловеры, ничто не ускользает от господа бога. Око его проникает в любую мельчайшую скважинку, уши его слышат легчайшее дуновение, а руки его огромны, как пустырь за деревней…»

Оле не дает ему произнести проповедь. Он хочет знать, почему пять лет назад Герман не пожелал участвовать в разделе земли.

— Потому что это был грех и воровство. — Герман снова надевает свои артиллерийские очки. Несмирившийся гость уже не внушает ему прежнего почтения.

Кто тогда подговорил Германа отказаться от участия в разделе земли?

Церковный староста Серно, слава тебе господи, предостерег его.

Оле хохочет, и его хохот, как великий грех, во весь рост стоит в холодной каморке.

— Значит, это Серно предостерег тебя и стал твоим господином?

— Господин мой — господь бог.

Оле кажется, что Антон с того света подбодряет его: не отступайся! Веди действенную агитацию!

И он продолжает наступление.

— Слушай, ты, раб божий и человеческий!

Герман чувствует: звучные посулы и иноземные слова силком лезут ему в уши — крестьянское содружество нового типа, все — братья и сестры, один стоит за другого. Нет ни господ, ни слуг. У всех на обед жаркое или ни у кого жаркого на обед…

Герман глотает слюну. В стране, нарисованной Оле, молочные реки текут меж кисельных берегов, даже рай господень в представлении благочестивого Германа не так хорош. Он опять преисполняется почтения к Оле и снимает очки.

— А как насчет хождения в церковь?

— Сделай одолжение, ходи хоть три раза в день. — Оле человек не мелочный. Но Герман уже опять слушает его недоверчиво: пастор-то читает проповедь всего раз в неделю.

Оле пускается на агитационный трюк. Как белый голубь, слетает он на благочестивую душу Германа.

— Мы будем вместе сидеть у молочного ручья или у медвяного ручья и питаться станем жареными курами да свиной головой…

Но Герман упрямится. Сначала он должен переговорить с пастором. Случалось, что черт, прикинувшись простым крестьянином, искушал добрых людей.

Оле осточертела эта благочестивая болтовня. Он предпочитает отругиваться, изрыгая проклятия не хуже самого сатаны, и в сердцах выбегает из каморки Германа.

Герман улыбается не без лукавства, как библейский победитель, надевает свои очки и поет псалом дальше:

На дворе собака лает вслед уходящему Оле. Затем, заслышав пение Германа, снова начинает выть.

45

Голубая машина лесопильщика стоит перед «Коммерческой гостиницей» в Майберге. А почему бы ей и не стоять там? Разве Рамш не имеет права пригласить жену будущего друга на чашечку кофе с советским коньяком? И кто может ему запретить в углу за вешалкой немного побеседовать с этой дамой, слегка пошутить и отпустить парочку невинных комплиментов?

— Представьте себе, сударыня, что какая-нибудь коза рогами вышибет вам один из ваших прелестных глаз. What a danger!

Вздрогнув, лесничиха быстро выпивает третью рюмку коньяку. Она умеет так очаровательно смущаться.

В это мгновение Рамш чувствует на себе чей-то злобный взгляд; он доходит до него окольным путем, из зеркала. Фрау Аннгрет сидит в другом углу кафе и в свою очередь пьет коньяк. Двойной коньяк.

Забыты правила хорошего тона! Рамш смущен, в присутствии дамы насвистывает песенку:

Фрау Штамм трет себе глаза: кто это там? Женщина, которую она видела в то воскресенье, санная королева, или просто она слишком много вылила и у нее галлюцинация? Лучше, пожалуй, уйти. Да и коз уже пора доить.

Она откидывается на спинку стула, вздыхает, словно девочка в приступе морской болезни, затем наклоняется к Рамшу, тянет его за рукав.

— Мне уже надо… разрешите… разрешите… я уйду!

— Never! Beg your pardon! — Рамш хватает с пианолы иллюстрированный журнал и подает его лесничихе. — Moment, please.

Он сейчас, сию минуту, и так далее, закажет еще два мокко, два двойных мокко.

Фрау Штамм углубляется в журнал, не замечая, что держит его вверх ногами. До чего же шикарные туалеты у кинозвезд!

По пути к буфетной стойке Рамш отвешивает поклон Аннгрет. Аннгрет в черном костюме и белой блузке. Настоящая дама!

— So sorry in the spring-time?

— Говори по-нашему. Сейчас не время ломаться.

Лесопильщик открывает шлюзы своего красноречия.

— A bad error! Если бы ты могла смягчиться, понять, и так далее, Аннгрет! — Молодая дама с ним за столиком? Конечно, вызывает подозрения, однако это чисто деловое свидание, и разговор между ними тоже был чисто деловой.

Аннгрет пьяна не хуже лесничихи, но она сидит неподвижно и прямо, как женщина на картине «Дама в черном». Каждый сантиметр в ней — это Аннгрет Анкен молодых лет, Аннгрет Анкен с бичующим взором.

Пианола начинает издавать жестяно-сахаринные звуки.

Лесничиха скучающе подпевает:

Пробегающего мимо кельнера она хватает за полу пиджака, как своего одноклассника. Она ищет деньги, роется в сумочке и выкладывает на стол носовой платок, пудреницу, губную помаду и еще разные интимные мелочи.

— Хо-хо! Ха-ха! — хохочет гордая рыбацкая дочь Аннгрет.

Рамш вскакивает и торопливо целует ей руку.

— Excuse me! Мы встретимся! — Тем не менее, обернувшись к стойке, он кричит: — Два мокко двойных, поживей, и так далее! — И опять подсаживается к лесничихе.

Аннгрет стучит по стакану и встает, словно готовясь к торжественному тосту.

— Господин обер, нож поострее, прошу вас!

46

Под зонтиками сосен первые острия травинок уже пробиваются сквозь землю. Зяблики любовной песней обольщают своих самочек. Аннгрет не видит молодой травы, не слышит песни зябликов.

Неподалеку от лесничества она слезает с велосипеда и идет вдоль сада.

Лесничий Штамм торопливо выводит из ворот свой мотоцикл и удивленно смотрит на Аннгрет.

— Умеете вы коз доить? Но сначала, конечно, здравствуйте!

Аннгрет умеет доить коз.

— Слава тебе, господи!

— Ваша жена, наверно, заболела?

— Да, нездорова, а по правде говоря, она дома не ночевала. Надеюсь, с ней ничего не случилось.

Аннгрет успокаивает лесничего. Помнится, она встретила его жену в городе. Пусть не волнуется, молодая дама в хороших руках. Что может с нею случиться? Скоро она прикатит домой на машине, веселая, счастливая, как солнечный день. Все будет хорошо!

В серо-зеленых глазах лесничего мелькает отчаянный страх. Он стремительно вскакивает на мотоцикл, мгновение — его и след простыл. Ни «спасибо», ни «до свиданья» — только облако пыли.

Аннгрет доит коз и ставит ведро с молоком на пороге. Рядом стоят деревянные башмаки фрау Штамм.

Аннгрет плюет в маленький башмачок, плюет трижды. Ничего другого она сейчас сделать не может.

Голубая машина Рамша мчится по шоссе. Головка молодой лесничихи покоится на его правом плече. Лесничиха спит.

На повороте возле лесной чащи, прозванной кафедральным собором, встречаются два вихря, зеленый и голубой. Лесничий на своем мотоцикле мчится в город.

Рамш что есть силы нажимает на акселератор, но видит в зеркало, что теперь лесничий едет за ним. Лесопильщик рулит в сторону, уступая дорогу, и одновременно прибавляет газ. Начинается гонка.

Некоторое время исход ее неясен, затем лесничий отважно вырывается вперед. Молодая женщина просыпается от шума моторов.

— Мой муж!

— Keep silent, sweet blue-hair! — Рамш тормозит, выходит из машины, направляется к молодому лесничему и кланяется еще издали. — Прошу прощения, покорнейше прошу, never mind, и так далее! — Речевой поток лесопильщика, кажется, вот-вот захлестнет лесничего. Не волнуйтесь, пожалуйста! С молодой дамой ничего не случилось. Она жива и здорова. Она опоздала на автобус. Рамш хотел ее подвезти. Но надо же, такое неудачное стечение обстоятельств! Шутка судьбы! Он уже собрался ехать и вдруг увидел нож. Да, да, нож, воткнутый в покрышку заднего колеса! Запаски у него не было. А все автомастерские по вечерам закрыты в этом злосчастном чиновничьем городишке. Молодая женщина была взволнована, утомлена, и так далее. В целости и сохранности она переночевала в гостинице… What’s the matter? Excuse me!

К ним подходит лесничиха. Вид у нее усталый и бледный, но она жива, и улыбка ее все так же прелестна.

Молчание. Оцепенение. Возможно, лесничий что-то подозревает. Нет, он предпочитает не подозревать. Он упрямый малый и раз навсегда начертал для себя образ любимой: нагая девушка сохраняет невозмутимое спокойствие в когтях берберского льва.

Он кивает Рамшу, кивает жене и дрожащей рукой указывает ей на заднее сиденье своего мотоцикла.

Она молча усаживается. Для Рамша у нее не находится даже взгляда.

Мотор ревет. Синие клубы… Рамш видит широкую зеленую и узенькую голубую спины вдали, уже сливающиеся в одну бесцветную точку. Ничего не попишешь, надо будет распорядиться, чтобы привели корову лесничему — на пробу хотя бы, и, раз уж так вышло, задаром.

47

Там, где лес с северной стороны вдается в деревню, стоит одинокий новый дом, он и доныне еще выглядит недостроенным. Забор не отделяет его от леса. На дворе растут сосны. К одной искривленной сосне прислонилась конура, сбитая из ящиков. «Ешьте больше рыбы, и вы всегда будете здоровы», — выжжено на досках. Собаку это изречение не очень-то заботит. Борзая, некогда принадлежавшая барону фон Ведельштедту, жрет что ни попадя. Любовь барона к животным иссякла, когда в конце войны он удрал в безопасное место. Может быть, с ним собирались сделать что-то плохое? Ничуть не бывало, но ему пришлось бы, как простому крестьянину, обрабатывать двадцать моргенов земли в пятидесяти километрах от Блюменау. Эта перспектива обратила его в бегство.

Возле сарая ветер шуршит в крапивнике. Прохудившаяся бочка валяется у дома. На кучу навоза брошена сломанная тачка.

Только чисто вымытое окно конюшни блестит, как окно дома, в лучах вечернего солнца, хотя ни одной лошади в конюшне нет.

Это усадьба новосела Франца Буммеля, в свое время бывшего личным кучером барона фон Ведельштедта. Чаще всего Франц возил старого господина барона. Молодой барон, собственноручно крутя баранку, катался со своей супругой в автомобиле. Он давно утратил аристократические манеры, и его отец сокрушался, замечая в характере сына плебейские черты.

Молодой барон со своей стороны страдал из-за нелепых воззрений отца. Старик, например, утверждал, что горизонт имеет углы, и брался доказать это. Более того, он видел смысл жизни в том, чтобы собственными руками пощупать эти углы и таким образом спасти мир от великого заблуждения — круглого горизонта.

Назначение Франца Буммеля состояло в том, чтобы приближать старого барона к осуществлению его жизненной задачи.

— Поехали, Буммель, поехали! — говаривал барон, и Франц Буммель ехал навстречу горизонту. Ехал час, второй, но к цели не приближался. — Дальше, Буммель, дальше! В двадцать три ноль-ноль мы должны туда прибыть.

Франц гнал лошадей к горизонту, покуда барон не засыпал, тогда он поворачивал обратно. Лакеи выносили спящего старика из экипажа. Горизонт оставался круглым.

При дележе земли после большой войны Францу Буммелю тоже достался надел: пахотная земля и лес, хотя своими нелепыми поездками к горизонту он вряд ли это заслужил. Но не будем мелочны, товарищи! Он был жертвой обстоятельств, в которых родился. Лейб-кучер не может не перенять некоторых страстишек своего господина. Хоть они ему и не пристали.

Франц Буммель тайком травит зайцев борзыми, поигрывает в картишки, не останавливаясь, покуда не проиграется в пух и прах. Его курносый нос, как утверждают солидные люди, задрался кверху во время карточной игры, потому что Буммель вечно вынюхивает, где козыри. Но самая большая страсть Франца Буммеля — это лошади, не рабочие крестьянские коняги, а породистые рысаки. Франц считает себя им сродни. Ежели я снова рожусь на свет божий, то уж обязательно жеребцом, говорит он.

Франц Буммель, которому снится арабский скакун, внезапно просыпается: кто-то его окликнул со двора. Франц прислушивается: синицы щебечут в сосновых ветвях. Корова мычит в хлеву. Жена Буммеля давно уже поднялась и ушла из дому. За прокорм и несколько пфеннигов наличными она ходит на поденщину к толстому Серно.

Тот же голос, что разбудил Франца, слышится вновь:

— Буммель, у тебя корова голодна!

Франц быстро натягивает штаны, надевает свой старый кучерский камзол.

Какая-то фигура, светлая, как ангел, появляется на пороге.

— Это ты, Оле, или твоя тень?

Перед ним стоит Оле, а не его бесплотный дух! Не беда, что куртка на нем болтается, как на вешалке, и штаны тоже; под развевающейся одеждой все те же знакомые кости, голос охрип. Оле не может перекричать мычание коровы.

Буммель выгоняет корову в лес. Он терпеть не может коров — ну их к черту с их жидкими лепешками! Дурацкая привычка в этих краях — держать рогатый скот взаперти. В стране, где Франц побывал вместе со старым бароном, коров ни зимой, ни летом не загоняют в помещение, они даже по улицам разгуливают. Сущая мука для шоферов. Город там зовется Бомбей, а вся страна — Индия.

Корова с неохотой тащится в лес. Видно, все еще надеется, что кто-то наполнит ее привычную кормушку.

Франц растапливает печку сырыми дровами. Оле стоит в дыму и кашляет. Дело вот в чем: надо организовать новое крестьянское содружество.

— А что, «Крестьянской помощи» недостаточно?

Куда там! Все эти ферейны и объединения изнашиваются не хуже насосов. Вот и начинается: то нужна новая стойка, то новый черпак. Поэтому он, Оле, и стал подумывать о крестьянском содружестве нового типа — никто ни на минуту не остается наедине со своей бедой, никто не обивает порогов с просьбами о помощи!

— Это же сущее царствие небесное! — Франц Буммель завтракает: кусочек жевательного табака и полухолодный ячменный кофе. — Ну и какой же взнос надо платить для вступления в это райское содружество?

— Никаких взносов, только вступить со всем своим добром, с женой и детьми и с открытым сердцем. На завтрак каждый день молоко. И хлеб с колбасой.

Франц готов поверить обещаниям ангела Оле, только вот можно ли будет в его царствии небесном играть в скат да барышничать помаленьку? В конце-то концов там ведь все равно глаза замутят и заставят молиться какому-нибудь пророку, политическому, конечно. Нет, без лошадей и карт жизнь для Франца все равно что пустыня.

Оле многозначительно заявляет:

— Там чего хочешь, то и дозволено. — По правде говоря, он еще не успел подумать о значении карточной игры и любви к лошадям для своего нового крестьянского содружества.

Борзая скребется у двери.

— Входи, делегат собачьего рая!

Собака кладет на пол убитого зайца. Франц на нее не нахвалится.

— Вот, пожалуйста, и мясо к обеду, жаль только, что жир по полям не бегает.

Оле жертвует Францу две марки на маргарин. Франц подбрасывает монетку высоко в воздух. Исчезла! Этот фокус называется «поповский мешок». Впрочем, Оле это становится ясно и без комментария. Франц неутомимо изобретателен, стоит ему только учуять деньги.

— Может, перекинемся в картишки, а?

У Оле нет ни малейшей охоты играть в карты. Лучше он подарит Францу три марки.

Теперь уж Франц не может остаться в стороне от нового крестьянского содружества. Задаток получен. Дело будет. На манер барышников они ударяют по рукам, скрепляя сделку.

— Вступил я, вступил со всеми потрохами, — говорит Франц.

Оле облегченно вздыхает и, закашлявшись, уходит: довольный собою пророк, пусть слегка согбенный, но зато преуспевший.

Буммель свежует зайца. В молодые годы ему довелось прочитать в Библии: ангелы в крестьянском платье бродят среди людей. Может, и здесь происходит нечто подобное? Есть же такое речение: «Не прогляди ангела в платье брата твоего». Очень подходящее.

48

В Аннгрет все бушует от ревности. Она то ждет вести от Рамша, то мучит себя упреками. Какая неосмотрительность! Разрезала покрышку на колесе Юлиановой машины и, можно сказать, собственными руками устроила ему ночь с этой не по-здешнему чернявой бабенкой.

Аннгрет решает поехать в лесничество. Слушайте, вы, новый лесничий, произошло то-то и то-то, и не воображайте, пожалуйста, что ваша черная кошка чиста как ангел. С ангелами и рядом не сидела! Но на этот раз Аннгрет не пришлось ехать в лесничество. Мампе Горемыка приносит ей письмо от лесопильщика.

— Благодарю!

Мампе Горемыка стоит у дверей и ждет.

— Спасибо, большое спасибо!

Мампе Горемыка шаркает дырявыми резиновыми сапогами по голубому велюровому ковру.

— Вот написали мы это письмо, а у тебя, видно, и глотка водочки не припасено для человека, которого мучит жажда?

Аннгрет растерялась. Ищет в буфете хоть остатков тминной или мятной настойки. Ничего. Мампе Горемыка ухмыляется.

— Мужчина без жены — еще куда ни шло. Женщина без мужа — это уж из рук вон. Даже водки в доме нет. Ледниковый период.

Аннгрет достает пятимарковую бумажку. Мампе, теперь уже удовлетворенно, топочет по ковру.

— Пусть будет тебе радость от этого письма!

Аннгрет вскрывает конверт: слова на лиловатой шелковой бумаге, комплименты, извинения, изящные обороты речи. «…Прошу тебя, пойми причину того, что я не сразу подошел к тебе там, в ресторане. Умный делец не станет дразнить своих врагов и конкурентов… Но теперь твое письмо — в моих руках, и я, нижеподписавшийся, жду тебя…»

Прямая и неприступная идет Аннгрет в сумерках по деревенской улице. Даже вечерний ветер не чувствует себя в силах растрепать ее белокурые волосы. Только одна Аннгрет знает, что ее ледяная гордость слегка подтаивает на ходу.

Перед домом лесопильщика Аннгрет встречает машинистку, работающую у Юлиана, та в испуге и удивлении пялится на грешную фрау Аннгрет.

Рамш с гиацинтом в руках любезно и приветливо встречает Аннгрет. Он ведет ее в комнату с желтыми розами. Там пахнет сливянкой и резедой. Противный возбуждающий запах.

— Present for you. — Рамш перебрасывает гиацинт из руки в руку. — Ваш покорный слуга! — Он целует Аннгрет, пылкий, как в молодые годы. Теперь она узнает в нем прежнего Юлиана. Горячая волна захлестывает ее. Она не обманулась. Вот он, рядом с ней, он не сводит глаз с ее губ, страстный и сумасбродный, а посветлевшие волосы в его бородке — это же всего-навсего бледный отблеск зимнего закатного солнца.

Рамш тоже сам не свой, до такой степени захватили его молодые чувства. Все, что он говорит, все, что делает с Аннгрет и собирается сделать, исполнено честнейших намерений. Сегодня великий день!

Но великий день длится недолго. Ревность вспугивает Аннгрет, как козленок пригревшуюся на солнце птичью стайку. Слезы вдруг выступают у нее на глазах. Эта черноволосая бабенка! Чем, спрашивается, они занимались всю ночь напролет?

— Ничего между нами не было. Любовной интрижкой и не пахло. Это называется деловые издержки, не облагаемые налогом, и так далее. — Разве Аннгрет не понимает, что лесопильщик нуждается в благоволении лесничего, от которого многое зависит, в благоволении его жены, его работников, прислуги, его скотины — короче, всего, что его окружает?

Нет, Аннгрет себе такого даже представить не может. Рамш — это Рамш, а Юлиан — это Юлиан. Ползать на брюхе из-за деловых соображений — ей даже думать об этом противно.

Лесопильщик притих. Возможно, ему вспомнились юношеские мечты о честном ведении своего предприятия. Аннгрет тихонько гладит волосы, окаймляющие его проплешину.

— Ты обиделся на меня, да?

Юлиан не обиделся. Аннгрет права: если вдуматься, то с лесничим и его женой можно установить нормальные отношения с помощью одной-единственной коровы.

— Подари ей эту корову!

— Легко сказать! Старая хозяйка от злости на стенку полезет.

— Ну и бог с ней! — Разве Юлиан позабыл, что у него теперь есть некая Аннгрет Анкен? Корова уже стоит наготове, с цепью, разбухшим выменем и четырьмя сосками.

Лесопильщик осыпает Аннгрет благодарностями и добрыми словами. Вот диван! И подушки! Садись, Аннгрет! Теперь можешь показать язык всем неприятностям, ха-ха! Теперь мы оба спасены от всех любовных напастей, от всех кораблекрушений, и так далее.

49

Аннгрет уходит от лесопильщика посреди ночи. Уходит через заднюю калитку, которая ведет в поле. Ночь темная и безлунная. Пробужденная земля источает аромат. Сытая ночь.

Пес в конуре возле лесопильни лает и лает. Прошло уже четверть часа, а он все не успокаивается.

Рамш надевает брюки, берет палку и направляется к неистовствующей собаке, но вдруг из-за угла лесопильни до него доносится:

— Юлиан, послушай, дело спешное! — Мампе Горемыка возникает в свете дворового фонаря.

Слухи о неестественной смерти Антона Дюрра сгущались день ото дня. Товарищ из уголовной полиции на этот раз прибыл в деревню без своего кожаного пальто. Сейчас весна. Он даже воротник рубахи расстегнул, и принимали его за инструктора отдела лесоводства.

Людей из бригады Антона вызвали на допрос. Они в один голос говорили, что в момент несчастья лесопильщика среди них уже не было. Оле тоже ничего другого сказать не мог.

Рамш проводит Мампе Горемыку в комнату с желтыми розами.

— Бабами пахнет, Юлиан.

— Тебе-то какое дело? Что ты от меня хочешь?

Прежде всего Мампе Горемыка хочет стаканчик сливянки. Это уж наверняка. Затем неплохо было бы получить пару поношенных резиновых сапог, а то в эту весеннюю грязищу и в мокрый снег у него пальцы торчат наружу. Это уже аморальная просьба; а что еще угодно Мампе Горемыке?

— Они интересуются смертью Антона и роют вовсю, Юлиан.

Лесопильщик делается более гостеприимным и наливает Мампе сливянки. Мампе пьет и весь дрожит от восторга. Да, завтра этот уголовно-лесоводческий инструктор уж обязательно будет его выспрашивать и допрашивать; сегодня удалось от него спрятаться.

Рамш вздрагивает.

— А разве что-нибудь еще неясно? Ты отставил подальше обед Дюрра, когда я к вам подсел. Неужто эти идиоты собираются приписать тебе покушение на убийство?

— Мне, Юлиан? Тебе! — Мампе Горемыка сам доливает свой стаканчик. — Не волнуйся, Юлиан! Никто тебе ничего в вину не поставит. Ты отодвинул подальше Антонов обед, вот и все. Это ведь не запрещено.

Рука лесопильщика дрожит, когда он наливает сливянку.

— Ты что-то говорил насчет сапог?

Мампе Горемыка пьет и выставляет ногу с сине-красными пальцами, торчащими из сапога.

Лесопильщик приносит из передней сапоги на меху и ставит их возле Мампе.

— Одиннадцатая заповедь гласит: не мерзни!

Лесопильщику требуется немало времени, чтобы втолковать Мампе Горемыке, что́ он должен говорить на допросе. Опасные минуты, ибо дух противоречия возрастает в Мампе по мере того, как возрастает его опьянение.

— Итак, что ты скажешь, если тебя спросят?

— Я спрошу… я скажу… сапоги, скажу я…

— Надень же их наконец!

Мампе пытается стащить с ноги резиновый сапог. У него ничего не получается. Надо, чтобы Рамш помог. Он и помогает. Мампе ухмыляется, как сытый младенец.

— Эх, Юлиан, Юлиан, не часто мне такая радость выпадала! — Рамш выбрасывает его резиновые сапоги в окно. Мампе влезает в меховые и удовлетворенно сопит: — Как в постели, ей-богу! Теперь еще сверху согреться, «плис» или «плейс», и так далее, как ты говоришь.

Мампе Горемыка обнаруживает, что его стаканчик стоит на пятидесятимарковой купюре! «Ишь ты, черт! Дорогая подставочка! Такую не выбросишь!» Он пьет, прячет в карман пятьдесят марок, встает, шатается из стороны в сторону и идет к двери.

— Что ты скажешь, если тебя спросят?

— Что я скажу, Юлиан? Скажу — катись к чертовой матери, спокойной ночи!

Рамш хватает его за плечи и поворачивает к себе.

— Ты отодвинул подальше обед Антона, когда я собрался подсесть к вам. И больше ты ни слова не скажешь!

— Больше ни слова? Но ты-то ведь оттащил его чуток подальше, Юлиан, старина!

— Нет, нет!

— Вспомни-ка, сынок!

Нелегкая жизнь для Рамша. Малоподходящий климат для обновления благородной студенческой любви. Не много поводов показывать язык всем напастям и неприятностям.

50

Ян Буллерт хром. Новорожденным младенцем ему пришлось довольствоваться квашней вместо колыбели. Люлька в халупе господского скотника Буллерта еще не освободилась. «Квашня была коротковата для девятифунтового мальца. Моя левая нога забастовала и отказалась расти». Этой шуткой он обходит все разговоры о своем физическом недостатке.

Короткая нога имеет свои преимущества — особенно в военное время. Большую часть последней войны Ян провел в баронском коровнике. Но когда война вползла обратно на родную землю, Яна призвали в фольксштурм. Это случилось в то самое время, когда барон вынужден был предпринять поездку к родне на запад.

Прежде чем явиться по последней повестке на призывной пункт, Ян водворил свое семейство в крытый дерном шалаш на одном из островков Коровьего озера. Затем он посетил баронский дворец. Там теперь располагался штаб полка, регулировавший планомерное отступление великогерманских войск.

Часовые остановили Буллерта.

— Кто такой?

Буллерт щелкнул каблуками, насколько это было возможно при его короткой ноге.

— Связной барона фон Ведельштедта.

— А где сам барон?

— В фольксштурме. Прошу для него бинокль.

Буллерт получил бинокль. Ночной. Таким образом он сам себя произвел в связные. Он хромал от окопа к окопу, рассказывал разную ерунду и повергал в смятение рыхлые ряды фольксштурмистов.

Так, одну роту во главе с ее командиром, владельцем продуктового магазина в Майберге, он заставил маршировать в тыл к сараю, стоявшему в чистом поле. Ян объявил, что там находятся неприкосновенные государственные запасы, и прежде всего кофе в зернах, которые надо охранять. Продуктовый капитан с великой радостью бросился выполнять этот приказ. Рота двинулась в тыл — спасать кофе.

Вскоре Буллерт вынырнул на другом отрезке позиции фольксштурма; на сей раз он был связным только что прибывшего на передовую полкового командира фон Хиншторфа. Капитан подразделения, истинно немецкий лесничий, несколько оглох от пальбы по зайцам.

— Как вы говорите?

Ян Буллерт, стоя навытяжку:

— Приказ нового полкового командира фон Хиншторфа: «Немедленно закопать оружие! Переодеться в штатское платье! Пропустить пехоту и танки противника! Оружие выкопать! Вервольфы!»

Лесничий ракушкой приложил руки к обоим ушам.

— Прошу повторить приказ.

Ян Буллерт повторил.

Командир роты:

— Связиста ко мне! Дайте соединение со штабом полка!

Связист, почтмейстер из Майберга, стоял бледный от служебного рвения.

— Связь нарушена, но ремонтная команда уже в пути!

Ян Буллерт потрогал кусачки для перерезания проволоки у себя в кармане и удалился.

Старый лесничий ругался на чем свет стоит. Он не хотел быть вервольфом, а хотел стрелять волков. Но он подчинился «руководству отечеством» и послал своих людей по домам — переодеваться.

В это самое время Ян, «руководитель отечества», уже залег в мокрую яму, которую, словно гнездышко, заранее выложил камышовой мякотью. В ночной бинокль барона он наблюдал за передвижениями на советском фронте.

Ночью Ян переполз на сторону противника. Отряд лесничего позади себя он обезопасил, но впереди могли оказаться мины. Он полз по грязным, вязким бороздам вспаханного поля и, когда ракета освещала ничейную землю, хотел бы сделаться червяком.

С лесничим Буллерт встретился на следующий день в отхожем месте у русских. У лесничего все приостановилось. Он немедленно прикрыл свой задний лик и, не пожелав сидеть на одном бревне с этим подлюгой фольксштурмистом, отправился искать другое укромное местечко.

— Бумагу дают в штабе полка налево! — крикнул ему вслед Ян Буллерт, оставшись сидеть на бревне.

51

Весело живется на этом свете!

Но всего веселей живется Буллертам!

У Буллертов зимой звучит музыка. Папаша Ян, этот великий шутник, еще в юности пиликал на скрипке, иной раз заменял скрипача в деревенском оркестре и подрабатывал, играя на танцах. Но это все отошло в прошлое. Теперь Буллерт уважаемая персона, а не какой-то там музыкантишка. Музыкой он балуется разве что дома и только в кругу семьи.

Ян, краснощекий папаша, играет первую скрипку; Клаус, сын, ведет аккомпанемент на второй; одна из дочек наяривает на гармони, другая тремолирует на мандолине. Мать на рождество получила в подарок маленький барабан. «Чертова скрипка» со струнами из конского волоса давно ей осточертела.

Домашний оркестр Буллертов играет народные песни, танцы, разные пьески, но также и модные песенки:

Те, что слышат буллертовский оркестр, даже и не подозревают о вкравшихся в него диссонансах. Семнадцатилетний Клаус, например, рвется в город, чтобы по-настоящему изучать музыку. Но Ян Буллерт не желает лишаться надежнейшей опоры своего образцового хозяйства.

— Ты и здесь можешь играть первую скрипку, я уж, так и быть, отступлюсь, — говорит папаша Ян.

Некоторое время Клаус и вправду играет первую скрипку в семейном оркестре, но потом его тянет к саксофону: он хочет воспроизводить веселые звуки смеха.

— Саксофон — это же негритянский инструмент, — брюзжит папаша Ян, боящийся лишних расходов. — У негров ничего лучшего и нету.

Клаус дуется и работает спустя рукава, покуда папаша Ян ему не уступает.

Ни готовности услужить, ни особой благодарности. Разве он, Клаус, не вправе претендовать на оплату своего труда? Будущий саксофонист ночи напролет скрипит на своей жестяной табачной трубке.

— Хуже, чем выводок голодных поросят, — сокрушается папаша Ян.

Утром Клаус подымается, не выспавшись, и нехотя доит коров. Папаша Ян строго заявляет:

— Сначала коровы, потом поросячья дудка! Где нет молока, нет и музыки!

Клаус дожидается дня своего рождения. Ему стукнет восемнадцать, не надо будет и спрашивать у отца позволения заниматься музыкой.

Папаша Ян негодует на неразумие нового времени. Разве восемнадцатилетний малец знает, чего он хочет? «Временами партия собственноручно роет себе яму».

На дворе март, и оркестр Буллертов исполнением «Петербургского катанья на санях» прощается с зимой. Вот-вот начнутся полевые работы. Как годовалый птенец в весеннем птичьем концерте, подсвистывает Клаус на своем саксофоне. Мать изо всей силы гремит колокольчиками, стараясь, чтобы папаша Ян не разобрал, как фальшивит сын.

В этой музыкальной сутолоке они не слышат, что кто-то стучит в дверь. Оле в неуклюжих фетровых сапогах появляется среди бешено мчащихся на санях Буллертов.

Папаша Ян выжимает из своей скрипки туш, Грета — громкий аккорд из своей гармошки. В это же мгновение из поросячьей дудки Клауса вырывается лошадиное ржание. Все переглядываются с таким видом, словно произошло что-то неприличное. Первым приходит в себя папаша Ян.

— Приветствуем тебя, Оле, среди живых! — Он играет песенку о бузине и в то же самое время смычком показывает на стул. Девочки поют:

Мать стучит барабанными палочками. Ей кажется, что петь эту песенку при Оле в высшей степени неуместно. Остальные не замечают ее сигналов. Они с головой ушли в работу.

С досады мать как хватит по большому барабану! Все разом к ней оборачиваются. Это же песня, а не марш!

Оле раскуривает трубку, кашляет, пытается слушать. Особенно печалиться нечего, но у матушки Буллерт слезы капают на барабан.

Потом друзья сидят у печки, пьют земляничное вино, рассказывают друг другу всякую всячину, избегая произносить даже имя Аннгрет. Перебродивший земляничный сок ударяет в голову Яну, он хвастается без удержу:

— Еще двух телок вырастили! В хлеву теперь не протолкаться! Ей-богу, кажется, стены лопнут. Без пристройки нам нынче не обойтись.

Оле внимательно его слушает, принуждая себя к сдержанности.

— Двадцать моргенов так двадцатью моргенами и останутся. — Откуда Ян возьмет столько корму для крупного скота?

Ян под хмельком и не помнит об осторожности.

— Разве мало у нас ничейной земли? Бургомистр Нитнагель только рад будет списать пустырь за деревней.

Оле что-то обдумывает.

— А рабочая сила? — Не может же Ян довеку рассчитывать на детей!

Это почему же? Его дети, слава богу, привержены родителям и воспитаны хорошо. Сокровище, а не семья!

Оле с хитрой ухмылкой:

— Да ведь не у всех поселенцев такие большие семьи.

Конечно, нет, вот у Оле так даже жены больше нет, уж если об этом заговорил, ну да за этим дело не станет, верно ведь?

Оле не огорчен и не обижен. Земляничное вино подхлестывает его фантазию. Новое крестьянское содружество блистательно расширяется: одна птицеферма — сплошь куры, другая — утки, цветоводство с продажей цветов на рынке. Совместная работа! Совместное владение землей! Вокруг всегда радостные лица. Ян Буллерт тоже не сумеет противостоять тяге к благосостоянию.

Ян Буллерт участливо:

— У тебя что, в голове мутится после ранения? — Когда же наконец Оле возьмется за Рамша и покажет ему, что у крестьян крепкие зубы?

Оле рассеянно:

— Я уже взялся!

Это, пожалуй, многовато для подвыпившего Яна.

— Музыка! — орет он. — Музыка!

Оркестр не заставляет себя ждать.

поют Буллертовы девчата. Оле бледный, но не обескураженный сидит в углу возле печки. Из его носогрейки дым валит, как из паровозной трубы. Паровоз на минуту остановился на полустанке, где никто не садится в поезд.

52

В районном лесничестве оленьи рога криво висят над дверью. Районный лесничий Штамм был когда-то хорошим рабочим в лесу, и коллеги послали его на курсы.

В Блюменау он впервые занимает пост лесничего. Он и здесь работает дельно, ничего не упускает из виду. Примечает каждую щепку.

Все бы шло хорошо, если бы лесничий Штамм и дома был позорче, но он еще молод и влюблен. Жена с ее тонко очерченным носиком досталась ему точно дар божий. Он даже не ожидал, что и тут жизнь так отличит его.

Молодая лесничиха! У нее кровь играет. Она еще в школе увлекалась рассказами о жизни в лесных дебрях. Читала Германа Лёнса «В далеких зарослях», «Травы и пули» и многое в этом роде. Все книги она прочитывала от первой до последней строчки. Когда ей приходилось подменять в табачной лавке своего папеньку, она успевала проникнуть в дремучие глубины литературы.

Ученик школы лесников Штамм покупал у Корделии табак. Сначала одну пачку в неделю, потом ежедневно по пачке. Тонкие нити свивались в прочные веревки.

Юная Корделия грезила о полнолунных ночах, о криках филина в лесной чащобе, о любовных зовах оленей и сентябрьских ароматах.

Затем будущий лесничий Штамм стал приходить еще и по вечерам и, зайдя за прилавок, пробовал сигары будущего тестя. Помолвку уже нельзя было предотвратить, а из этого зерна проросла свадьба. Как только Штамм сдал экзамены, они поженились, безотносительно к соображениям, из которых молодые люди иногда торопятся со свадьбой. Нет, в этом смысле районный лесничий Штамм умел держать себя в руках. Он бережно относился к своей юной романтической жене. Только бы ничего не сломать!

Теперь они были мужем и женой, но молодой Штамм оказался вовсе не тем отважным лесным жителем и властелином над дикими самцами-оленями, о котором мечтала гимназистка Корделия. На его одежду никогда не налипали листья, залитые кровью оленей, никогда он не гулял со своей женой в лунные ночи, не ходил с нею охотиться на глухарей и тетеревов. Он вообще не был охотником и не думал ни о чем, кроме дров, соснового молодняка и кубических метров древесины, — словом, был так же неромантичен, как железная мачта в лесу.

Лесничиха не ночевала дома — что правда, то правда. Немало было сказано слов: долгие объяснения, клятвы.

— Никогда это не повторится! — заверяла черноволосая лесничиха, и голубые круги под глазами делали ее вконец исстрадавшейся и утомленной.

Лесничий оторопел.

— Как так не повторится? Ты же утверждала, что ничего не было!

— Конечно, конечно, но даже этого «ничего» больше не будет.

Молодая любовь легко прощает. Счастье, что лесничий Штамм, как всегда, прикрыл свои зоркие глаза мотоциклетными очками! Он вышел из дому, прибил гвоздями несколько расшатавшихся штакетин в заборе и успокоился. Когда он входил обратно в дом, ему бросились в глаза криво висевшие над дверью оленьи рога. Это уж давно его раздражало. Он закрепил их, ввинтив шурупы в деревянную обшивку стены.

Какие только мысли, несмотря на установившийся в доме мир, не проносятся за смуглым лбом лесничихи! Когда мужа нет дома, она сидит с просветленным лицом у окна, и дали отражаются в ее черных глазах. После ночи в майбергской гостинице ее неотвязно преследует некий запах. Запах кожи и американского табака «Виргиния». Слово это звучит, как звон колокольчика в далеких прериях. Но надежды оно больше не пробуждает.

И тогда судьба кивнула ей. Кивнула задней козьей ногой. Коза во время дойки брыкнула лесничиху в низ живота. Лесничиха, вся облитая молоком, некоторое время пролежала на соломенной подстилке в хлеву. Едва дыша.

Потом она встала на ноги, даже нашла в себе силы выйти из хлева и снова туда вернуться. Вдали послышался шум мужнего мотоцикла. Боли у нее сразу же усилились.

Лесничий въезжает в ворота. Его жена тащится через двор и, вся мокрая от козьего молока, бросается на кровать. Она стонет тихонько, жалобно и настойчиво. Лесничий с перепугу садится на тумбочку, на стоящую там вазу с ранними фиалками.

Приходит врач, исследует, ощупывает живот молодой женщины. Лесничий выскакивает из комнаты, объятый ревностью и состраданием. Врач посмеивается. На этот раз ничего страшного, но осторожность… дамочка… Низ живота, тут шутки плохи.

Он уходит. Лесничий весь дрожит. Молодая женщина тихонько стонет.

— Будь у нас степенная корова…

Теперь лесничий даже настаивает на том, чтобы взять корову, обещанную Рамшем. Молодую женщину сразу отпускают боли.

53

Восемнадцать лет назад владелец хутора Серно взял в дом сироту. Он заказал его, как заказывают товар, по каталогу пересылочной конторы Аугуста Штукенброка: «Прошу прислать одного крепкого паренька, приспособленного к сельской жизни, условия мне известны. С почтением. Серно».

Мальчонку доставили. Его звали Вильм, и это имя было вычеркнуто из списков сиротского приюта.

Серно разглядывал его, словно только что купленного бычка.

— Надеюсь, в нем течет немецкая кровь, а не какая-нибудь там цыганская или еврейская?

— Ты же видишь, у него голубые глаза, рыжие волосы, а лицо все усеяно немецкими веснушками, — отвечала его тощая жена, и ее пергаментное лицо кривилось в некоем подобии улыбки.

Раз в месяц Серно брал на руки своего питомца и проверял, как насчет прибавки в весе. Мерять и взвешивать — это было первейшее занятие на хуторе Серно. Проба «на вес» да изредка дружелюбный шлепок от тощей хозяйки — вот и все нежности, выпадавшие в детстве на долю Вильма Хольтена. Нет, нет, жилось ему вовсе не плохо. Серно не был извергом. Каждое рождество паренек получал новый костюм и от двадцати до пятидесяти марок на руки.

Летом Вильм пас стадо, зимою был незаменимым работником в хлеву и на дворе. Он быстро рос. Пальцы у него были длинные и узкие, руки худые, казалось, нарочно созданные для чистки сточных желобов в коровнике и свинарнике.

После конфирмации Вильм был мобилизован в один из отрядов, которые именовались «Трудовой повинностью».

Толстый Серно подал жалобу: «Мальчик еще растет…» Серно при этом думал о своей скотине. Под своей подписью он большими буквами вывел: «Церковный староста», но это ему не помогло. Войне в ту пору исполнялось уже четыре года. Жадным до войны людям некогда было ждать, покуда их лопато- и оруженосцы вырастут, созреют и сами ринутся на поля войны.

Юный и рыжий Вильм Хольтен научился вскидывать на плечо шанцевый инструмент, но, прежде чем он успел оглянуться, этот инструмент превратился в гранату. Вильм служил в расчете при зенитном орудии. Ему удалось даже даром съездить в Польшу, а оттуда, заодно с другими военнопленными, в Советский Союз. До чего же обширен и удивителен белый свет!

В Советском Союзе Вильм ретиво и расторопно работал в колхозе. Работа ему нравилась, и его понимание великих жизненных свершений росло одновременно со щетиной на подбородке.

Отпущенный из плена, Вильм ломал себе голову — куда ему, безродному сироте, возвращаться. Он поехал в Блюменау. Там жили люди, которых он знал.

Вскоре выяснилось, что своего приемного отца Серно он до сих пор как следует не знал. С места в карьер они повздорили. Вильм не хотел больше работать за еду и новый костюм на рождество.

— А сколько мы страху натерпелись, когда тебя угнали в эту проклятую Россию. Это разве не в счет? — говорил толстый Серно. — Каждое воскресенье мы за тебя молились, так ведь, жена? — Тощая фрау Серно кивнула и левой рукой вытерла слезинку, потому что это была сущая правда!

Вильм у них не остался. Он пошел чернорабочим на строительство новых крестьянских домов в Блюменау и снял угол у солдатской вдовы Симсон. Политическую опеку над ним взял Антон Дюрр, отец и духовник всех деревенских жителей, освободившихся из-под ярма богоугодного насилия.

Позднее Вильм пошел работать к лесопильщику, и Антон ничего против этого не возразил.

Как раз в то время Рамш вспомнил заветы своего отца и занялся усерднее, чем когда-либо, сельским хозяйством. Ну на что ему, спрашивается, огромный древесный склад? Бревна больше не складывали в штабеля. Они немедленно шли в переработку. Лесопильщик призвал своего работника Вильма Хольтена.

— Надо, значит, перепахать складскую площадку, и так далее.

— Что будем на ней сажать, хозяин?

— Ранние сорта картошки, это дело выгодное.

— Ладно, вы только заявите в муниципальный совет.

— Тебе-то что до этого?

Вильм Хольтен, светясь простодушием:

— Я в общественном контроле состою.

Лесопильщик прикусил язык. Вот она, политика демократического блока! Он стал искать случая отделаться от назойливого соглядатая Вильма Хольтена — конечно, под благовидным предлогом. Случай скоро представился. Вильм Хольтен был послан работать на двор к Оле Бинкопу. Его рабочая сила употреблялась на расчистку дорожки. От лесопильщика к Аннгрет.

Вильм Хольтен стал желанным гостем у всех деревенских жительниц. Молодые и старые, они наперебой старались заманить его к себе и, прельстив разными знаками внимания, выпытать у него что-нибудь о рассорившихся супругах. Фрида Симсон, дочь его квартирной хозяйки, тоже своего не упускает:

— Подумать только, что творится в дому у Оле и Аннгрет; одинокой девушке вроде меня о замужестве и подумать страшно, как о них вспомнишь.

Вильм Хольтен не знает, что сказать.

— Что ж, теперь Оле спит в сарае, а Аннгрет с Рамшем в спальне?

И на это у Вильма Хольтена не находится ответа.

— А ты заплачешь, если твоя жена тебя бросит?

— Я уйду странствовать по свету и никогда домой не вернусь.

— Нет, так ты меня не обидишь!

Вильм заливался краской. Он не женат на Фриде, он даже ни разу ее не поцеловал.

Любопытная Фрида надолго его внимания не задерживает. Тайное горе гложет Вильма Хольтена. На деревенской улице на него, точно блоха, наскочила тщательно замалчиваемая новость. Ее нашептал ему Франц Буммель.

— Скажи, Бинкоп и тебя заманил в свое крестьянское содружество нового типа?

Три огромных вопросительных знака в глазах Хольтена, но из таинственных намеков Буммеля он наконец понимает: Оле ничего ему не говорит, потому что зол на него.

Вечером он заходит к Оле в его наполовину пустую спальню. Сначала они перекидываются ничего не значащими словами, мямлят, покуда Вильм не собирается с духом. Пусть Оле его простит за то, что он скрыл от него правду: не партия, Рамш прислал его к нему на двор.

Оле не удивился, не вспылил. Не подскочил до потолка. Для него это уже музыка, доносящаяся из далеких времен. Простить и забыть. Новая весна, новые гнезда.

— Пойдем поужинаем. — Хольтен делит с ним скудный ужин: похлебка, картофель в мундире с невымоченной селедкой — все, что можно приготовить наспех и без труда в черной кухне.

Вильм Хольтен смотрит на унылую селедку.

— Возьми меня в твой колхоз, Оле!

От удивления Оле проглатывает целую картофелину в мундире.

54

Мампе Горемыка гонит корову в лесничество. У коровы шрам на груди. Мампе уверен, что где-то видел ее. Уж не в коровнике ли Аннгрет?

Но Мампе Горемыке некогда размышлять о превратностях коровьей жизни: приказ есть приказ, задание есть задание. Он гонит корову к лесничему.

Молодая лесничиха тотчас же берется ее доить. Корова довольна.

— Это не корова, а само смирение, — заверяет Мампе Горемыка. — Не найдется ли у вас глоточка пропустить?

— Конечно же, конечно! — Ну надо же быть такими невнимательными, и как это они позабыли, что Мампе Горемыка временами числится в постоянных рабочих лесничества?

В доме находится больше чем глоток спиртного для Мампе. Лесничий вручает ему, как доверенному лицу, стомарковую кредитку для Рамша. Это не было условлено с лесопильщиком, но они не хотят чувствовать себя должниками. Расписка потом, при случае.

Мампе Горемыка засовывает деньги под свою клеенчатую фуражку, сгоняет коз в одну кучу и сплевывает на дверь сарая остатки жевательного табака:

— Всего наилучшего! — С пятеркой рогатых белых чертенят он отправляется в деревню.

В акациевой рощице погонщик вежливо раскланивается с дорожным указателем; завидя его, снимает фуражку и машет ею, как перед высокой особой. Кредитка вылетает.

— Ну, теперь я тебя потерял, как бы нечаянно, — обращается к ней Мампе Горемыка и внимательно смотрит, куда она полетит дальше, подхваченная легким ветерком.

У выхода из рощицы он привязывает коз к дереву, возвращается обратно и — смотрите, пожалуйста! — встречается со стомарковой кредиткой. Он поражен. Нелегко будет разыскать в деревне человека, умудрившегося потерять столь крупную купюру.

55

Хозяин Серно в свое время не слишком приветствовал большую войну, но, с другой стороны, и не клял ее. От хорошей войны, особенно когда она разыгрывается где-то вдали, богатый крестьянин не остается внакладе, если, конечно, его не принуждают идти на эту войну. Война поставляет ему дешевую рабочую силу — военнопленных. За них не надо платить страховых взносов, кормить можно задешево — мелкой картошкой, как свиней, а об их отдыхе заботы меньше, чем об отдыхе породистой лошади.

Война не всегда рентабельна, и эта большая и пока что последняя война вдруг оказалась невыгодной сделкой, ошибочным начинанием: она, точно рак, поползла назад. А когда, пятясь, она подошла почти что к самому Майбергу, Серно, нечестиво ругаясь, обратился в бегство, прихватив с собой три доверху нагруженные телеги, каждая с парной упряжкой.

В году под цифрою ноль хозяин Серно возвратился домой с одной повозкой и двумя отощалыми конями. Двойного подбородка у него как не бывало. Жилет висел складками. Когда же он сокрушенно бормотал: «Кто бы мог подумать, что наши позволят так вздуть себя!» — казалось, он и ростом стал пониже.

Шли месяцы, больше стало зерна и скотины, потому что фабрика Серно — пахотная земля, если не считать нескольких окопов, прорытых в ней, да следов танковых гусениц, осталась цела и невредима.

Прежний бауэрнфюрер в Блюменау, Генрих Хинтерофен, прислал из Рейнской области письмо Серно: «Дорогой друг, хочу спросить, выгнали вы уже от себя русских? С исконно немецким приветом твой Генрих Хинтерофен».

Серно в ответ написал: «Никаких надежд, сиди, где ты есть, и хорошо бы ты мне прислал килограмм кофе, вы там ближе к колониям».

Письма оборачивались два месяца. Килограмма кофе Серно не получил. Поэтому он прирезал к своим владениям принадлежавший его другу кусок земли и весь его перепахал. Земля кормит хозяина.

Время шло. Серно опять растолстел, и его болезнь печени снова напомнила о себе. Он приспособился к новым обстоятельствам и стал даже вроде как социалистом. Запретил жене говорить о работниках и прислуге и держал разве что «помощников» по хозяйству и дому. Он даже пошел дальше и сделал своих «помощников» участниками в прибылях, которые ежегодно приносило его хозяйство.

Каждый год перед началом весенней страды Серно устраивал «праздник весов». «Помощники» взвешивали его на товарных весах. Сколько фунтов он прибавил, столько его люди получили шпика или колбасы, по выбору, не в счет своего жалованья.

Вот и опять пришла эта пора. Праздник будет проходить на гумне. Сегодня явился даже Мампе Горемыка, рабочий от случая к случаю, переносчик вестей, ни от чего не отказчик и пьянчуга. Ради праздника он обулся в высокие сапоги на меху.

Тощая фрау Серно ставит литр пшеничной водки на соломорезку. Герман Вейхельт готовит весы. Девушки-работницы плетут венок из вьющихся вечнозеленых растений и вплетают в него самые пышные прошлогодние колосья.

Мампе Горемыка караулит водку и пробует ее. Случалось, что в нее подливали воды. Кроме того, он заботится, чтобы девушкам не досталось много этого жидкого хлеба:

— Ничего нет на свете противнее пьяной бабы!

С этим согласен и Герман Вейхельт. Всем известно, что водка — адское варево.

Мампе Горемыка не разуверяет Германа. Он просто становится на его место, живо отпивает из бутылки, потом сует два пальца в рот и свистит. Дверь отворяется. Толстый Серно выходит на крыльцо.

В легком летнем костюме, стуча деревянными башмаками на босу ногу, хозяин проходит по гумну. Тонкие летние штаны натягиваются на его здоровенных ляжках.

Мампе Горемыка снова отпивает глоток. Черт, сидящий в водке, придает ему отваги. Он ощупывает тонкие штаны Серно.

— Ты что, и зимой ходишь без подштанников?

— Не задавай дурацких вопросов, здесь девушки. — Серно — человек суровый и нравственный. Кухарка хихикает. Ее подручная тычет Германа под ребра. Герман вздрагивает, словно его укусил змий с райского древа жизни.

Серно босиком становится на весы. Мампе Горемыка передвигает рычаги. Двенадцать глаз вперяются в цифры на шкале весов. Восемь глаз челяди, четыре глаза хозяев. Восемь глаз и четыре глаза с совсем различными желаниями за радужной оболочкой.

Один центнер одиннадцать фунтов — прошлогодний вес Серно. Гири с шумом съезжают вниз. Серно гнусаво хохочет. Он сбавил в весе.

Мампе Горемыка присаживается на корточки и трясет весы.

— Да они совсем разладились!

Кухарка расстилает мешковину на гумне. Хозяин становится на нее. Герман хлопочет у весов. Игра двенадцати глаз возобновляется: гири лезут вверх.

— Ура! — Мампе Горемыка ставит дополнительные гири. — Многовато! — Мампе одну гирю снимает. Ставит другую, поменьше, опять побольше, а кухарка и ее подручная тем временем прикладываются к беспризорной бутылке.

Наконец вес определился. Серно прибавил два с половиной фунта. Молоденькая подручная морщит носик.

— Больше не тянет!

Кухарка опять прикладывается к уже початой бутылке. Человек ведь нуждается в утешении. Мампе Горемыка ее отнимает, и уже навсегда.

Серно влезает в деревянные башмаки.

— Вы меня не щадили, вот и результат. Человек, которого не жалеют, спадает с тела.

Шепот, подмигивание, тайное неудовольствие.

Кухарка вешает на жирную шею Серно вечнозеленый венок.

— Дай тебе бог хорошего аппетита, хозяин!

— В таком случае готовь повкуснее!

Кухарка корчит кислую мину.

— Все кривлянье, — говорит подручная.

Взгляд хозяйки останавливается на ней. Девчонка высовывает язык.

— Это еще что такое?

— Проветриваю язык, в водке был спирт.

Опечаленный Герман не отходит от весов. Один только Мампе Горемыка не огорчен из-за того, что Серно мало прибавил в весе. У него, слава тебе господи, в последнее время есть другие побочные доходы.

Тощая хозяйка раздает продукты. Серно, как разукрашенный призовой бык, вышагивает по двору и, довольный, скрывается в доме. «Праздник весов» окончен.

Может быть, в этот торжественный день Серно следовало сунуть себе в карман десятифунтовую гирю, чтобы потянуть на десять фунтов побольше?

Герман Вейхельт убирает весы и гири с гумна. Обычно приоткрытые губы благочестивого человека теперь судорожно сжаты. Герман намеревался поднести пасторше свой честно заработанный шпик. Но два с половиной фунта — это что же такое? Еле хватит зайца нашпиговать. Вот Оле уверял, что в его новом крестьянском содружестве все будет как у древних христиан: что мое — то твое!

56

Тихий мартовский вечер. Ранняя весна набирает силы. Уж не пугнуть ли ей снежком скороспелые почки? Или обласкать их солнышком?

Оле чудится, что он слышит биение сердца Аннгрет из гостиной: «Так-так-так!» Нет, это шутит над ним его собственное сердце. Да успокойся ты, неугомонный мускул! Былое счастье не греет! Остановка — это как яма на дороге ищущего. Яму замело снегом воспоминаний, ищущий не видит ее и падает. Никаких остановок, никаких падений!

Оле отправляется к Иозефу Барташу, заходит к Карлу Либшеру. Оба они переселенцы, ретивые участники «Крестьянской помощи», самые подходящие кандидаты для крестьянского содружества.

Иозеф Барташ человек степенный и сдержанный. Шаг, который перевернет всю его жизнь, он должен обдумать. Нелегко ему было пустить корни на новой почве.

Он задумчиво слушает блистательные планы Оле, но не ударяет с ним по рукам, как легкомысленный Франц Буммель, ведь содружество-то пока невидимое!

— Тут еще подумать надо!

Карл Либшер, человек серьезный и к тому же коммунист, тоже не вынимает руки из карманов.

— Это ведь не корову или лошадь купить! Может быть, стоит съездить в Россию и посмотреть, как это там делается?

У Оле нет времени путешествовать. Два сомневающихся, два отказа. Как нужно ему где-нибудь отвести душу, найти распахнутые двери, открытое сердце, но Антона нет в живых.

Мартовский месяц уже высоко поднялся над трубой, когда Оле подходит к своему дому. На пороге сидит человек. Он уткнулся носом в узелок с вещами и спит. Оле будит его. Печально-благочестивые глаза Германа Вейхельта смотрят на Оле.

— Вот я и пришел. Где моя комната?

— Ах ты, небесный конь с копытом! — Пораженный Оле два раза перекрутился вокруг собственной оси.

Герман чуть не плачет из-за нечестивых оборотов речи своего нового хозяина и учителя.

— Где же я теперь голову приклоню?

У Оле язык присох к гортани. Зубы стучат. Его дело встало на ноги и в мартовскую ночь, при двух градусах ниже нуля, совершает на него нападение. Куда же ему прикажете девать первого члена крестьянского содружества?

Двое мужчин в растерянности стоят под ночным небом. Оле чешет затылок.

— Н-да, комната! Разве что клеть. — Но все равно ее не сравнишь с убогой работницкой каморкой Германа. И лампочка там в семьдесят пять свечей.

Герман ошалелыми глазами смотрит на яркий электрический свет. Экономно-благочестивая улыбка играет на его губах. Да, здесь он и без очков сможет читать Библию, но разве в новом содружестве будет только свет, а кроватей не будет?

Будет, все будет! Со временем Герман обзаведется двумя кроватями: для будней и для воскресных дней. Речь идет об одной-единственной ночи. Ему, Оле, в такие решающие ночи случалось спать на голой земле, с валуном вместо подушки под головой. Была бы цель в жизни, а поспать без кровати — это сущие пустяки.

Оле набивает соломой три мешка. Ароматная овсяная солома — истинная услада носу. Он кладет мешки рядком, старается сгладить ямы и рытвины и еще приносит несколько влажных снопов.

— Ничего нет приятнее свежего запаха лошадей! — Ну, теперь у Германа кровать — как на небесах.

У Германа другое представление о кровати, которая его ждет на небесах.

— Не греши, Оле! — Он развязывает узелок и вешает костюм, в котором ходит в церковь, на маховое колесо соломорезки.

На прощанье Герман пожал руку церковному старосте Серно, как это заведено везде и всюду. Серно отвалил ему три фунта шпика сверх зарплаты. Но Герман не дал себя соблазнить. Он уже принадлежит к новому крестьянскому содружеству! Сейчас он смиренно стоит перед своим ложем.

— Я вверил себя в руки божьи и твои, Оле. Смотрите не ввергните меня в беду!

У Оле кружится голова. Герман возвысил его до бога. Сейчас он пойдет и принесет ему белую простыню. Герман просит еще чего-нибудь поесть, хоть немножко. Свой наградной шпик он есть не вправе. Шпик обещан пасторше. Это уже небесное достояние.

Оле Бинкоп идет в коровник и доит корову. Корова неохотно отдает ему молоко. Она не привыкла, чтобы ее доили два раза в вечер, и о требованиях нового крестьянского содружества понятия не имеет.

Мартовский месяц ныряет в кусты, обступившие деревенскую лужайку. Оле стучится в запертую дверь. Аннгрет не открывает.

— Эге-гей! — Он обходит кругом дома и из палисадника стучит в окно чистой горницы. Неохотно выкликает имя бывшей своей жены в лунную ночь. Ничто не шевелится. Оле смотрит на сырно-желтую луну. Она вроде как усмехается. Он плюет в направлении луны и яростно стучит по крестовине окна. Прислушивается и наконец различает шепот:

— Юлиан, ты?

Оле шарахается в сторону, словно лесопильщик собственной персоной выскочил из дому. Настолько горе его еще не затвердело, чтобы не пробудиться при этом шепоте, обращенном к сопернику.

Мужчины уныло утоляют голод молоком из глиняной крынки. Потом Оле ложится рядом с Германом на набитые соломой мешки. «Что мое — то твое». Родоначальники нового крестьянского содружества греют друг друга в эту морозную мартовскую ночь.

57

Солнечные дни вселяют нетерпение и в гордячку Аннгрет. В этом году она не отправляется, как другие, с вилами на плече удобрять землю, дабы щедрее были ее плоды. За зиму Аннгрет сильно переменилась: земля и плоды полностью выпали из круга ее интересов.

Аннгрет надевает свой парадный костюм и высокие дамские сапожки, на городской манер набрасывает на плечи плащ и идет по деревне, словно приехавшая в отпуск горожанка.

В такой солнечный день на деревенской улице полно охотниц посудачить. Зима-то ведь бедна впечатлениями. А разрыв Аннгрет с мужем, право же, лакомый кусочек для кумушек! Вот она идет, эта прелюбодейка, нарядная и независимая, — ну как ее пропустить без пересудов?

Худосочная и узкогубая жена Серно рассыпается в комплиментах:

— Убей меня бог, Аннгрет, ты с каждым днем хорошеешь! Ну как тут мужчинам не посочувствовать!

Аннгрет облизывается на эти сладкие слова, как кошка на сметану.

— Не думайте, что мне это так легко далось!

Об этом и речи нет! Фрау Серно отлично понимает, что расстаться с законным мужем не просто, но ничего другого нельзя было ожидать: коммунист и хуторянка — это же смешанный брак. Сама кровь в ней восстала и возжаждала освобождения.

— Нет, дело не в этом, — говорит Аннгрет. — Всему причиной любовь.

— Конечно же, любовь. Ну что? Скоро надо ожидать свадьбы или как?

Этим вопросом она угодила в больное место Аннгрет.

— Спасибо за внимание. Всему свое время.

Деревенской библиотекой заведует фрау Нитнагель, жена бургомистра. Аннгрет впервые переступает порог библиотеки. Фрау Нитнагель рада. Новая читательница! Как и все библиотекари, она делит людей на читателей и нечитателей; Аннгрет должна пополнить собой статистические данные.

— У меня здесь разные рубрики: сельскохозяйственные рабочие, крестьяне-бедняки, переселенцы, середняки, богатые крестьяне и прочие. В какую рубрику мне занести тебя, Аннгрет?

— Тебе лучше знать! Я бы считала, что в «богатые крестьяне».

Аннгрет долго роется в книгах, ища какую-нибудь себе по вкусу. Только бы не русская — с этими странными именами, которые нормальный человек и запомнить-то не в состоянии.

Наконец находит подходящую: «Я пою Америку».

Дома она заваривает кофе и пытается читать. Мысли ее блуждают где-то далеко.

В книге говорится не столько об Америке, сколько о негритянском певце. Аннгрет не может себе представить, что чернявая лесничиха по правде читает книги; эта особа, наверно, корпит над ними, чтобы производить впечатление на мужчин. Тревога пронизывает каждую жилку Аннгрет. Дрожащая, вечно ожидающая несчастная женщина — вот какова она нынешней весной.

В сумерках она уже сидит в хибарке матушки Себулы.

— Разложи карты, и по руке мне погадай, и зеркало свое спроси!

Влюбленная Аннгрет все себя от волнения, нервы ее натянуты до предела! Неужели матушка Себула теперь не поможет ей, как некогда помогла рыбацкой дочке Аннгрет Анкен?

Аннгрет говорит и говорит. Старуха Себула, умная женщина, ободряюще усмехается. Тот, у кого спрашивают совета, должен что-то знать о том, кто спрашивает.

Наконец Аннгрет умолкает. Тишина водворяется в хмурой старушечьей каморке. Из кармана матушки Себулы вылезает летучая мышь.

— Игитт, мразь ты эдакая!

Себула улыбается, открывает окно, и крылатая мышь исчезает в вечернем сумраке.

— Первый черт вышел! — Вся путаница в жизни Аннгрет происходит от благосостояния.

Аннгрет возражает. Она оказалась между двумя мужчинами, отсюда и путаница. Одного она больше не любит, да и никогда, собственно, не любила; о том, кто ей дорог, не знает, дорога ли она ему в той же мере.

Матушке Себуле доводилось распутывать и более запутанные истории. Она хитро улыбается и ковыляет в свою спаленку. Оттуда приносит порошок и проводит по нему сухой-пресухой косточкой.

— Всыпь это в питье лесопильщику, он к тебе и прикипит. — Себула вытаскивает из кармана зеркальце, бормочет что-то и вглядывается в полуслепое стекло. — Троих я вижу в зеркале: две пары штанов, одна юбка. Штаны слева, штаны справа — в одних сумасшедший. Режь, жги, кати! Зеркальце, кто — скажи!

Тишина. Аннгрет кажется, что она слышит, как бьются о стекло жирные весенние мухи. Рука матушки Себулы, держащая зеркало, склоняется вправо.

— В правых, в правых штанах сумасшедший!

Как же быть бедняжке Аннгрет?

Матушка Себула растолкует ей, как сделать сумасшедшего услужливым и полезным, если Аннгрет не поскупится и даст сжечь пятидесятимарковую кредитку.

Аннгрет не скупится и выкладывает пятьдесят марок на стол.

Теперь пусть она положит руку на деньги и смотрит в покрасневшие глаза своей старой благожелательницы, покуда бумажка не станет горячей.

Вся дрожа, Аннгрет выполняет то, что ей велено. Бумажка нагревается, даже потрескивает, или ей так кажется? Вот она уже горячая, жжет! Аннгрет отдергивает руку, дует на нее, трет о мочку уха. Хоть бы пузырей не было!

Пятидесятимарковая бумажка исчезла. Себула с окаменелым, как у покойника, лицом откидывается на спинку стула. Жужжат жирные мухи. Время течет. Страх пронзает Аннгрет: уж не умерла ли старуха у нее на глазах?

Но вот двойной ее подбородок задвигался. Старуха проглотила слюну, откашлялась и вернулась из преисподней на свет божий. Вот тебе совет из подземного царства: жил-был человек, он вообразил себя королем Фландрии и ничего не хотел делать. Разум его угас, но у него была умная жена. «Скажи-ка, ты король Фландрии?» — «Да, и принц Оранский». — «Так покажи мне твои сокровища». Безумный пошел в поле и вернулся с грудой камней. «Это твое золото, король Фландрии?» Муж снова пошел в поле и принес еще камней. С утра и до вечера он таскал большие обломки валунов. На третий день камней оказалось довольно, чтобы воздвигнуть стену вокруг двора и запереть в нем сумасшедшего. Так оба они достигли цели: безумный и его жена.

Пусть Аннгрет сама догадывается, о чем говорит эта легенда. Яснее матушка Себула высказаться не может. Народная полиция бдительнее, чем старый полевой жандарм, тот иной раз сам приходил к ней за советом.

58

В лесной лачуге Дюрров на самом пороге имеется впадинка. Четыре или пять поколений лесных рабочих выросли в этом дощатом домишке. Впадинку протоптали тяжелые сапоги лесорубов, деревянные башмаки и босые детские ножонки. Полы в комнате белы, как белая скатерть; даже гвозди, которыми прибиты доски, блестят, словно начищенные наждаком.

Эмма Дюрр не может все время плакать да плакать. Товарищи, вы же знаете, истинная печаль кроется глубоко. После смерти Антона она работает в женской лесной бригаде. Тяжелый труд в жару и непогоду.

Дома ребятишки сами стряпают себе обед как придется. Случается, что Антон Второй, вообще-то расторопный парнишка, забудет посолить картошку или посахарить ягодный суп. Эмма Вторая морщит губы:

— Да это же бурда какая-то!

Антон Второй с великолепной небрежностью, совсем как взрослый, отвечает:

— Ты вспомни-ка тысяча девятьсот сорок пятый!

Эмма Вторая вдумывается в названную дату, но ни суп, ни картошка от этого вкуснее не становятся. Ребята начинают пререкаться, опрокидывают горшок с супом и оба, разными дорогами, бегут к матери в лес — жаловаться.

— Погодите, погодите, — говорит Эмма, — вот приду домой и наварю вам супу из розог да березовой каши!

Дети хохочут. Согласие в их маленьком мирке восстановлено.

Сейчас весна, и надо обрабатывать большой огород за домом; на то, что потребительская кооперация обеспечит всю деревню овощами, рассчитывать не приходится. Но не только в огороде недостает Эмме Антона. По вечерам не с кем побраниться и некого приголубить.

Ах, какая жизнь была у них при Антоне! То и дело отворялась дверь, товарищи приходили, спрашивали: «Как мы поступим? Что ты скажешь относительно общего положения, Антон?»

Антон думает и с каждым делится тем, что надумал.

Эмме так нужен сейчас совет, но никто не стучится в дверь по вечерам, никто не заходит в комнату.

Но нет! Все-таки в этот вечер кто-то дергает ручку двери, и в лачуге вдруг веет прежним воздухом. Оле Бинкоп, бледный, все еще нездоровый, тяжело дыша, входит в низкую комнатушку. Он садится, и стул, источенный древоточцем, скрипит под ним.

Эмма:

— Я своим глазам не верю!

Что же дальше? Оле смотрит на Эмму, и Эмма смотрит на Оле. Ей вспоминается время, когда Антон сидел вон тут за столом и говорил то, что нельзя было не сказать. Две слезы катятся по ее иссиня-красным щекам. Оле в смущении почесывает затылок.

Везде на свете есть вода, но если она сочится из глаз страдающего человека, она сильнее, чем вода, вращающая турбины, ибо ток, ею рождаемый, — человеческое сострадание. А сострадание — дитя жизни, и у него две руки. Ласкающей рукой оно ничего сделать не в состоянии, энергичной рукою оно устраняет причины страданий.

Проходит минуты две, слышно, как дети перешептываются в соседней спаленке. Первым собирается с духом Оле. Черт подери, он пришел не с пустыми руками. Ему некогда.

— Может, ты чуточку повременишь со слезами, Эмма, сейчас будет собрание.

— Собрание? Где?

Здесь, в доме, как в прежние времена, когда то, что обсуждалось, не должно было тотчас же стать достоянием гласности.

— Партийное собрание?

Пожалуй, да, скорее всего партийное. А куда вообще после смерти Антона подевалась партгруппа? Что-то нигде ее не видно. Не может ли Эмма взять на себя обязанности секретаря и, таким образом, продолжить дело Антона? Во всяком случае, собрание состоится, и довольно-таки интересное, он готов голову прозакладывать, что Эмме будет чему порадоваться сегодня.

— Ну, а пока что помолчи!

Эмма едва успевает застелить стол куском красной материи, надеть кофточку понаряднее и подколоть волосы, как минута в минуту, точно бой часов на церковной башне, появляется Герман Вейхельт в своем черном воскресном костюме.

— Господь да благословит вас!

— Вот это да, — говорит Эмма, — собрание адвентистов седьмого дня — так, что ли? Очень мило. Это ты ему велел прийти?

Оле не успевает ответить. Дверь опять отворяется: входит Вильм Хольтен, рыжеволосый, с ребяческими доверчивыми глазами, и усаживается на дровяной ящик возле плиты.

Франц Буммель вталкивает в комнату свою супругу. С его кучерской ливреи выведены все пятна, а на щербатой фрау Софи красуется чудом сохранившееся в трудные годы подвенечное платье.

Оле Бинкоп почтительно приветствует всю эту изящную публику и опять садится на свое место под висячей лампой. У него все еще бледное лицо человека, долго жившего взаперти, но глаза блестят, как в сумасшедшие годы юности.

Все они вместе — это новое крестьянское содружество во главе с Оле, его учредителем, и ничего не подозревающей Эммой в роли гостеприимной хозяйки.

Оле стучит черенком своего перочинного ножа по маленькой вазочке. В вазочке несколько ландышей из палисадника Эммы Дюрр. Собрание считается открытым. Вильм Хольтен сейчас доложит о своем пребывании в России.

— Я?

— Да. Ты член нового содружества или нет?

Вильм вскакивает и что-то лепечет. От смущения он хватает кочергу и размахивает ею. Эмма берет кочергу у него из рук.

— Ты мне сейчас лампу разобьешь.

— Нет, не разобью! — Вильму необходимо что-то держать в руке, когда он говорит. Эмма сует ему первую попавшуюся чурку.

Вильм рассказывает о России, о гигантских пространствах пахотной земли, о стадах, неисчислимых, как облака в небе. Вильм жил там в качестве военнопленного, но работал как местный житель. Женщины вытягивают шеи.

— Что же у них в кухнях — водопровод?

— Нет, колодцы во дворах.

— Вода и есть вода, не будем отвлекаться. — Оле Бинкоп — строгий председатель собрания.

Вильм рассказывает о деревенском хоре, о танцах и песнях по вечерам под липами, которые оправились после войны и опять зеленеют. «Вечерний звон, вечерний звон!» и «Однозвучно гремит колокольчик…»

Франц Буммель его прерывает:

— Ну, на такое дело я не гожусь. Голос неподходящий.

Оле стучит по вазочке. Антон Второй вбегает в зал заседаний и вместо вазочки ставит на стол елочный колокольчик.

Герман Вейхельт поднимает руку.

— А как там насчет бога, в этой самой России?

Вильм подыскивает ответ:

— Как, значит, они относятся к господу богу? Они ходят в церковь, как ты, или не ходят, как я! У них бог добровольный.

Герман:

— Говорят, у русских священники, точно бабы, носят длинные волосы. Это же открытая дорога греху!

Оле звонит в елочный колокольчик.

— Ближе к делу!

В эту самую минуту дверь распахивается, и входит бургомистр Нитнагель. Кончики его усов торчат, как наваксенные.

Все смущены. Бургомистра Нитнагеля, этого представителя власти, сюда не звали.

Нитнагель оглядывается в поисках свободного стула.

— Разрешается присесть или как?

— Ты можешь быть нашим гостем, а можешь и не быть. Что надо сделать, все равно будет сделано.

Нитнагель садится на Эммину ножную скамеечку. Теперь ему приходится смотреть на стол снизу вверх — как из погреба. Что ж, разными путями идет человек… Собравшейся компании нечего опасаться, напротив, все они должны приветствовать, что он сидит здесь, слушает их, участвует в разговорах и, таким образом, вроде как собственными руками душит всякие слухи о будто бы зарождающихся антипартийных настроениях.

Эмма, хозяйка дома, вдруг выходит из себя.

— Антипартийные настроения? Тут, конечно, без тебя с твоим сопливым носом не обошлось. Все, что сейчас делается, делается по заветам Антона, если мои уши умеют слышать. А уж Антона обвинять в антипартийных настроениях — все равно что на Ленина тень наводить, потому что у него, и только у него, учился Антон!

Нитнагель тихо сидит на своей скамеечке. Сидит в погребе, его уже почти нет здесь. И надо же, опять его не признают! Это секретарша Фрида Симсон виновата, она его послала на недозволенное собрание в качестве наблюдателя. «Адам, старый дурень, будь бдителен!»

Из-за кулис выходит главное действующее лицо — Оле. Вот он стоит в своей куртке, статный, брезентово-зеленый. Не отвлекаться разговорами о побочных делах вроде деревенского хора, церкви и попов! В Блюменау нарождается нечто новое, и нарождается, право же, не от дурных родителей. Оле не скупится на краски и цифры. Машины, доверху груженные зерном, проезжают по убогой комнатушке, грозя сорвать дощатый потолок. Огромные стада топочут по прогибающимся половицам.

Но вдруг благочестивый Герман Вейхельт поднимает руку и бесстрашно становится на пути будущего стада:

— Не забудь, Оле, что мне полагаются две кровати. Желательно одна над другой!

Следующим Оле Бинкопа перебивает Франц Буммель:

— Почему ты не сказал, что торговля лошадьми и карточная игра будут разрешены в этом новом ферейне?

На радость детям, перешептывающимся в спальне, все чаще и дольше звенит елочный колокольчик, тоненьким стеклянным своим голоском напоминая взрослым: ближе к делу.

Наконец собравшиеся переходят к деловому разговору: они устанавливают, каковы будут земельные владения нового крестьянского содружества.

Тут долго считать нет надобности. Владения Оле и Франца Буммеля составляют вкупе сорок девять моргенов пахотной земли, лугов и леса. Меньше, чем середняцкий участок.

Бургомистра Нитнагеля вдруг осеняет: так вот зачем он сюда явился! Удобнейший случай подворачивается ему — так путнику, заблудившемуся в лабиринте, является добрая фея. Он несет ответственность за неделеное пространство возле деревни, называемое земельный фонд. Земельный фонд — это более звучное и бюрократическое обозначение пустыря. Его винят за то, что земля пропадает даром, а великолепное цветение сорняков на пустыре вызывает неудовольствие районного управления.

Каждый год Нитнагель и Оле, председатель «Крестьянской помощи», ходили по дворам, упрашивая крестьян хоть как-нибудь возделать общественную землю, а те когда соглашались, а когда и нет, в зависимости от своего отношения к бургомистру в данный момент.

И вдруг подвернулся этот великолепный случай передать общественную землю в твердые, надежные и рачительные руки Оле Бинкопа.

Нитнагель встает с ножной скамеечки, так сказать, вылезает из погреба, является народу и как по писаному доказывает: надо извлечь пользу из земельного фонда.

Вильм Хольтен вскакивает.

— Сюда двадцать моргенов! — Он не робкого десятка. И бывал в колхозах, для которых двадцать моргенов все равно что пригоршня земли.

Двадцать моргенов земли Герману Вейхельту, без вступления в колхоз.

— Чего тут скупиться, земельные резервы неисчерпаемы!

— Двадцать моргенов Адаму Нитнагелю! — кричит Франц Буммель из-за печки. — Пускай и власти поработают!

Нитнагель крутится, как карась на сковороде, потом вдруг обеими руками хватается за усы и объявляет о своем согласии.

— Ур-ра!

Распределение пустыря продолжается.

— Двадцать моргенов для Эммы Дюрр! — восклицает Оле.

Эмма раскачивается из стороны в сторону, так что шпилька выскальзывает из ее пучка.

— Нет! Нет! Ничего мне не надо!

— Разве таково было последнее желание Антона?

Молчание. Тишина, как бездонная яма. Все уставились на Эмму. Шпильки в старомодном пучке товарища Эммы блестят, наверно, оттого, что впопыхах она не в меру напомадилась.

— Предыдущий оратор говорил о последнем желании Антона. Последней его волей и последним желанием было, чтобы предыдущий оратор навел порядок у себя дома. Я не вижу среди нас Аннгрет, или она куда-нибудь спряталась?

59

Серые дождевые нити связывают небо с землей. Самая подходящая погода для слухов и сплетен:

«От Оле ушла жена. Жизнь его больше не радует. Он раздаривает все, что у него есть. Кому что надо — торопитесь!»

«Удар кнутовищем не остался для Оле без последствий. Он возомнил себя пророком и хочет через игольное ушко пролезть в царствие небесное».

«Бинкоп получил задание из России. Он должен сколотить колхоз и насильственно спарить всех крестьян».

Слухи, выползшие из дома лесопильщика и из церковного совета, доходят до несколько крупноватых ушей Фриды Симсон. Что там затевается за спиной партии?

Партия — это Фрида Симсон. За всеми другими партийцами числятся уклоны, такие или эдакие. Фрида для партии в Блюменау значит то же, что для геометров всего мира эталонный метр, хранящийся в Париже в глубоком подвале.

Сейчас прозвонит будильник, и Фриде стукнет тридцать лет. Она не красивая и не уродливая, скорее пресная, чем волнующая. Все бы это еще куда ни шло, и Фрида давно была бы замужем, не страдай она манией — не преследования, конечно, а поучения.

Вдовец Реттих из Антоновой бригады лесорубов готов был к ней посвататься. Он тайком с нею встретился и зажал ей рот поцелуем.

Фрида немедленно смылась. Лесоруб снова наткнулся на нее возле кооперативной лавки.

— Ну что, не получится из нас пары, а?

— Нет, ты недостаточно подготовлен.

— Это как так?

— Идеологически.

— Я буду ходить на партучебу, ежели она у нас будет.

— Но ты жуешь табак.

— Что с того? Уменьшает опасность лесного пожара.

Вполне логичное замечание, но Фрида все же принялась обрабатывать Реттиха, не скупясь на такие выражения, как индифферентность и обывательская психология.

Реттих отряхивался, точно собака после купанья, ибо непонятных ему слов не терпел, как Фрида не терпела жевательного табака.

— Враждовать не будем, но и супругов из нас не получится.

Может быть, Фриде следовало стать учительницей? Нет, материнской теплоты в ней ни на грош, а дети не переносят занудливых учителей.

Перед Фридой открывались перспективы навечно остаться девственной ланью, если не слишком бездушно и узко толковать это понятие — девственность.

В большую войну Фрида служила машинисткой в Майбергской казарме. Она не отрицает, что любила военную форму, и чем больше на форме было серебряных галунов и жестяных звезд — тем горячее.

Под конец войны девушка убедилась, что разукрашенные серебром и золотом мундиры надеты отнюдь не на самых лучших парней. Потом отец Фриды погиб на фронте, и это заставило ее призадуматься. Когда солдат из Майбергской казармы отправили спасать родину, уже сильно уменьшившуюся в размерах, она к ним не присоединилась, а упросила свою мать, рабочую в лесу, спрятать ее на островке среди болот.

После большой войны Фрида сумела стать полезной в деревне. Она, не жалея сил, помогала устранять разрушения, усердно занималась переселенцами и вела протоколы при разделе земли, а также на многочисленных и необходимых тогда заседаниях. Так Фрида вросла в партийную работу. Антон Дюрр по-отечески ее поощрял. Вследствие долгого общения с Германии отважными сынами Фрида усвоила своего рода разбойничий жаргон. «Ну, этого мы бы живо пришили». Антон затыкал себе уши: «Скажи на милость, ты женщина или солдафон?»

Фрида не понимала, чего ему от нее надо, но обещала исправиться. Антон и его товарищи послали ее в районную партийную школу. Переменится человек — переменится и его речь.

Из районной партийной школы Фрида вернулась, не усвоив другой манеры выражаться, зато сделалась непревзойденным мастером по части заучивания наизусть учебных и руководящих лозунгов и в любое время дня и ночи могла перечислить все четыре основные черты диалектики и прочий тяжеловесный дискуссионный материал.

В своем неуемном рвении всех поучать Фрида накинулась и на Вильма Хольтена, жильца и нахлебника своей матери. Под ее руководством Вильм читал умные партийные книжки; он очень старался и глупее, конечно, не стал, но, когда Фрида устраивала ему экзамен, его ответы отклонялись от печатного текста: все выученное он передавал своими словами.

Фрида недовольно его перебивала:

— Ты подумай, что получится, если каждый неумный товарищ начнет бесчестить слова классиков своим собственным каляканьем?

Упрямый Вильм не желал ее слушаться и забросил учебники.

Вскоре спотыкающиеся речи Антона уже не выдерживали никакого сравнения с гладкими фразами Фриды, приправленными воинственной нотой разбойничьего жаргона.

Чувствительный Антон страдал. Не по сердцу ему были дрессированные люди. Он их воспринимал как прискорбную деформацию высшего, что есть на земле.

— Партия — это интернациональное содружество, призванное уничтожить устарелый общественный строй!

— Совершенно правильно, — подтверждала Фрида, но говорила и действовала так, словно партия была содружеством молельщиков и кающихся грешников.

Фрида сделалась секретарем муниципалитета и там поучала Адама Нитнагеля, старого социал-демократа, когда никого другого под рукой не оказывалось. Покуда был жив Антон, Фрида оставалась в муниципалитете и была там весьма полезна — секретарь с надежной памятью как нельзя лучше подходит для такого дела.

Бургомистр Нитнагель диктует отчет. Живые слова на пишущей машинке Фриды сжимаются в бюрократические ледышки.

«Новосел Оле Ханзен, по прозванию Бинкоп, организует крестьянское содружество нового типа…»

Фрида быстро хватает сигарету, два раза жадно затягивается и выстукивает: «Новосел Оле Ханзен, по прозванию Бинкоп, приложил существенные усилия к проведению подготовительных мероприятий для организации…»

Она останавливается:

— Крестьянское содружество нового типа — это еще что за штука?

— Посмотрим, что из него получится.

— А разрешенная ли это организация?

— Не запрещенная.

Фрида удивлена. Похоже, что Нитнагель опять вкручивает ей социал-демократические шарики.

— Мое дело тебя предупредить, Адам! Смотри, сядешь в калошу, а там и вовсе накроешься. Боюсь, как бы тебе не влипнуть, дражайший Адам!

Нитнагель уже отвык считать этот тон неподобающим. У Фриды, в конце концов, есть свои хорошие стороны, а как машинистка она сущий клад. Стоит Нитнагелю сказать несколько отрывочных слов, как Фрида уже перевела их на официальный язык и отстукала на машинке без всяких там социал-демократических выкрутасов.

После беседы с Нитнагелем рот у Фриды становится тоненьким штришком. Не имеет смысла вступать в дискуссию с этим социал-демократическим дураком. В Блюменау затеваются антипартийные интриги. Она, Фрида, должна что-то предпринять.

60

Ранняя весна охорашивается, надевает на себя ожерелье из солнечных дней. Сходит последний серый снег в придорожных канавах. Поля напоены водой.

Потом вдруг налетает мартовский ветер. Деревья беспокойно шумят. Под корой у них уже пульсирует сок, запасы для летней жизни.

Беспокойство овладевает и людьми. Они ходят по полевым дорогам, прикидывают, пробуют, может ли уже земля выдержать тяжесть плуга. Начинается весенняя страда.

Ни угроза Фриды Симсон, ни отказ Эммы Дюрр не дошли до Оле. У него вид изобретателя и обращенный вовнутрь взгляд, все его мысли и чувства устремлены к одной цели. Сейчас самое важное — доказать полезность своего изобретения.

Что сказать об Эмме? Вечером с корзиной в руках она входит в его убогую спальню, вынимает из корзины шерстяной платок, а из платка горшок. В горшке дымится суп.

— Что ты выдумала, Эмма? У меня же все есть!

— Как у мыши в кузне: утром, в обед и в ужин подковы да железные брусья! Нет, нет, тут и спорить нечего! — Готовит ли Эмма по вечерам на троих или пятерых, это вышестоящих лиц не касается. Но Оле и его жилец Герман могли бы сэкономить ей дорогу сюда и каждый вечер приходить ужинать к ней. Конечно, ужин будет не бог весть какой роскошный, но досыта она их накормит, а то, ведь известно, сухая ложка рот дерет!

— Ладно, даром слов не трать. До свиданья!

За ночь на сирени лопнули почки, обнажив нежные листики. Весна еще на шаг продвинулась вперед. Ветер засеял нивы мартовской пылью, словно за ночь начитался соответствующих циркуляров о севе.

Крестьяне из содружества собирают ил. Невозможно с двух хозяйств — Бинкопа и Буммеля — напастись навоза на все земли, отныне находящиеся во владении нового крестьянского содружества. Гниющие водоросли и грязь, выплюнутая озером, — эффективное удобрение. Оле отлично в этом разбирается. Волей-неволей.

Оле, Софи Буммель и Вильм Хольтен превратились в каких-то болотных чертей. Они сваливают скользкий ил в кучи на берегу озера, не позволяя себе даже небольшой передышки.

Франц Буммель и Герман Вейхельт соревнуются в перевозке ила. Если Францу на ладной кобылке удается обогнать Германа, в чью телегу запряжен здоровенный мерин, он показывает длинный нос своему благочестивому собрату. Без такой забавы Буммель, пожалуй, и не вынес бы однообразия работы.

Деревенские хозяева и те, что себя за таковых выдают, отпускают злые шуточки. Бинкоп перестраивает мир с самого основания. Сначала разделывается с илом. Завещание Антона Дюрра.

В самый разгар работ прибегает Антон Второй: трактор пригнали, сейчас начнут пахоту. Оле бросает работу, мчится в деревню и вступает в переговоры с трактористом:

— Прошу вас, дорогой мой коллега, сделаем маленькую перестановку. — Он хочет, чтобы тот сначала перевез ил на поле. Ни одна борозда не должна остаться без удобрений.

— Ил возить? — Его прислали сюда пахать на среднюю глубину и выполнять норму. Точка!

Оле дипломатично и льстиво:

— Крестьяне из содружества очень тебя просят, коллега!

— Из содружества? Это еще что за штука?

Оле велит Антону Второму сбегать за пивом. Бутылки стукаются одна о другую. Ваше здоровье! Тракторист становится сговорчивее.

Они едут к озеру. Там идет форменная потасовка. Франц Буммель ссорится с рыбаком, братом Аннгрет.

— Где же это видано — без разрешения распоряжаться чужим добром?

— У этого золота хозяина не имеется.

Рыбак замахивается на него.

— Я хозяин над илом!

— Так на ж тебе! — кричит Буммель, и пригоршня ила шлепается о живот рыбака. Вторая летит ему в физиономию.

Оле пресекает рукопашную. Рыбак сплевывает и разражается бранью. Этого еще недоставало! Он не позволит истреблять мальков. Он будет жаловаться.

Рыбак приводит народного полицейского Мартена. Мартену не по плечу роль царя Соломона. Он просит товарища Бинкопа прекратить вывоз ила. Рыбак обязан выполнять норму по рыбосдаче, он тоже несет ответственность за это дело. Во всем разберется муниципалитет. Некоторое время Мартен еще охраняет прибрежную полоску, дабы не возникла новая иловая война.

Разрешения от муниципалитета не скоро дождешься. Томас Мюнцер проповедовал: пашни, леса и воды отдать в руки крестьян. Но какое дело районным властям до Томаса Мюнцера, этого старого болтуна? Здесь речь идет об охране рыбных богатств.

Время проходит, пора обрабатывать землю. Проблема удобрений становится угрожающей и неотложной. Оле решает попытать счастья в районном управлении. Ему необходимы искусственные удобрения, хотя бы для земель содружества, ответственность за которые взяли на себя он и его товарищи.

До чего же Оле наивен! В четыре часа он является в управление со своим отнюдь не простым требованием, а в пять учреждения кончают работу. Хватит и того, что его впустили, хотя сегодня нет приема.

Да, но ведь он депутат районного собрания.

Районное собрание принимает решения, а районное управление чинит препятствия.

Здесь все дружелюбно относятся к Бинкопу, но очень трудно прийти к согласию касательно этого из ряда вон выходящего случая — просьбы о досрочной выдаче искусственных удобрений. Неужто товарищ Бинкоп не мог с осени запасти эти самые удобрения?

Но земля, для которой они нужны, досталась новому крестьянскому содружеству лишь в самые последние недели. Товарищи из управления листают юридический справочник. Нигде ни слова о новом крестьянском содружестве — ни постановления, ни плана организации такового. А что не занесено в свод законов, того и не существует. Оле, как депутат районного собрания, право же, должен это понимать. Ясно?

Оле взбешен. Его отсылают к другому ответственному исполнителю.

Итак, он излагает свое дело уже во второй инстанции. Его отсылают к третьей.

Наконец Оле становится просто невмоготу. На коленях ему, что ли, вымаливать удобрения? Или он их задаром просит?

— Я хочу получить точный ответ, вот и все!

Без пяти пять Оле получает вожделенный точный ответ. Поскольку блюменауская муниципальная земля числится «земельным фондом», все ясно как день: бургомистр Нитнагель должен ждать, покуда ему, как это делается ежегодно, не будут отпущены удобрения. Почему в нынешнем году такая спешка?

Оле хочет снова пуститься в объяснения, но уже пять часов. Ответственный исполнитель спешит на заседание в другом месте. Сейчас он больше не может разговаривать. Никоим образом!

Бинкоп стучит в дверь председателя. Она заперта. Уже половина шестого. Вахтер внизу звякает ключами. Оле готов выть от ярости, готов взломать дверь. Но ведь здесь он имеет дело не с лесопильщиком, да и вообще не с врагами-реакционерами.

61

Майберг — районный центр, но в то же время и крестьянский город. Три башни в нем приветствуют путника. Две церковные шлют ему приветы небесные — евангелический и католический. Толстая складская башня при вокзале — привет земной. Возле нее пахнет пшеницей и рожью. Вокруг рыночной площади скучились дома. Они похожи на старых горожанок в чепцах, которые остановились на улице посудачить.

Середину площади украшает памятник — гробница прусской королевы. Королева будто бы была прекрасна, как все юное на свете. Она умерла на чужбине, но тело ее доставили на родину. Кони в траурных попонах медленным шагом везли останки королевы в Берлин. По ночам коням и людям полагался отдых, на отдых остановилась процессия и в городишке Майберге. Здесь на тихой рыночной площади провели звездную ночь мертвая королева и ее свита. То была памятная ночь для майбергских бюргеров. Об этом свидетельствует надпись на гробнице: «На этом месте, ах, лилися наши слезы… О, горе, горе, нет ее… В ночь на девятое июля лежало тело здесь ее…»

Слезы бюргеров обратились в камень. Дотронуться до них нельзя: чугунная цепь ограждает и слезы и саркофаг. За тенистыми каштанами прячется бюргерский дом, построенный в стиле загородных вилл эпохи грюндерства, теперь в нем помещается районный секретариат партии.

Там только что появился новый секретарь. Старый секретарь в последнее время уже не обладал таким здоровьем, каким ему следовало обладать. Его энергия ослабела, он, так сказать, выпустил вожжи из рук, а речь неопровержимо свидетельствовала, что он не очень-то прилежно учился в партийной школе.

Многочисленные новшества в области сельского хозяйства сбили его с толку и спутались в его голове в какой-то странный клубок. Он предоставлял крестьянам слишком много свободной инициативы, а ему самому мешала его былая сельскохозяйственная практика. Словом, ему недоставало гибкости, а время требовало, чтобы свежие силы влились в районный секретариат, чтобы новый человек, пришедший туда, самосильно разбирался в теории всех новшеств. Короче говоря, Карлу Крюгеру необходим был длительный отпуск для поправления здоровья.

Новый районный секретарь Вуншгетрей все еще занят переездом. Его уже нет там, откуда он переезжает, и нет там, куда он должен въехать.

В этой-то суматохе ему, так сказать, бросилась на шею Фрида Симсон. Она жаждет представиться новому секретарю и с места в карьер показаться ему со своей сильной стороны, то есть со стороны бдительности. Жалоба, и немаловажная: в партийной группе деревни Блюменау возникли разногласия, временами подрывающие партийную работу, и прочие дрязги.

Вуншгетрею недосуг исповедовать свою непрошеную гостью.

— Какого мнения на этот счет первичная партийная организация?

— Первичная организация? Прежний секретарь умер, нового что-то не видно.

— Да вот же он сидит передо мной, — шутит Вуншгетрей.

Для Фриды зазвонили колокола партийной славы. Она опускает глада долу, насколько ей это удается.

— Извини меня, товарищ, но я всего только винтик!

Вуншгетрей встает, ему пора идти.

— Собирается партгруппа. Занимает определенную позицию. Доложите мне. Линия партии — прежде всего.

Нежданные перспективы для Фриды. Вечером она набрасывается на учебники. Будущий секретарь партийной организации должен что-то кумекать:

Фрида Симсон шебаршится среди книг, как мышь в копне сена. Вильм Хольтен рубит в корыте корм для поросят Оле. Матушка Симсон, уморившись от тяжелой работы в лесу, уже легла спать.

— Тебе хорошо, — вздыхает Фрида, — кончил работу и другим делом занялся. А наш брат только и знает, что зубрить и повышать свою квалификацию.

— Бери косарь да руби!

— Чудак! Это значило бы саботировать партийную работу! — Шутка почти удается Фриде. Сегодня она чувствует себя удивительно весело и свободно. И то сказать: перед ней открываются приятнейшие перспективы. Странным образом, ей даже хочется позволить себе какую-нибудь непозволительную выходку. — Сейчас, в наказанье, ты мне зажжешь сигарету!

— Это можно. — Вильм чиркает спичкой.

— Сунь мне сигарету в рот.

— И это можно. — Вильм выполняет ее просьбу.

— Ну, теперь ты все равно что поцеловал меня.

— И это можно.

Освобожденные чувства Фриды уже не знают удержу: она кидается на Вильма. И кусает его, да еще как! Вильм ее кусает в ответ, разве он даст над собой насмешки строить? Как аукнется, так и откликнется! Вильм чувствует себя почти как в детстве, когда подвыпившая батрачка, заплатив несколько грошей, посадила бедного сироту на лошадь ярмарочной карусели…

Земля кружится в мировом пространстве. Через четверть часа Фрида говорит:

— Теперь ты все равно что обесчестил меня. Отнесись к этому самокритично.

62

Партийная группа наконец-то собралась. Одна из положительных сторон Фриды сразу стала очевидной — она умеет двигаться вперед на всех парах.

Кому быть новым секретарем? Всеобщая нерешительность. Есть три кандидатуры: Ян Буллерт, Оле Ханзен и Фрида Симсон. Фрида достаточно прозрачно намекает, что районное руководство во главе с новым секретарем Вуншгетреем хочет видеть ее на посту секретаря деревенской парторганизации.

— Нет! — Оле высказывается против. Фрида девица усердная, намерения у нее самые лучшие, но важно, как эти намерения проявляются. Говорит она правильно, правдиво, а тон ее только страху на людей нагоняет. Этого мнения держался и Антон.

Фрида, пожелтев, резко и категорично:

— Вопрос об Антоне не стоит на повестке дня!

Каменщик Келле, парень двухметрового роста:

— В таком случае и Ленин не стоит на повестке дня, поскольку он умер!

Фрида вызывающе:

— Сравнение глупое и неубедительное.

Эмма Дюрр возмущенно:

— Вот вам и доказательство! Фрида, не уважающая память покойных товарищей, на посту секретаря парторганизации? Нет!

Обсуждают кандидатуру Оле Ханзена. Но Фрида была бы уже не Фридой, если б не попыталась свести счеты с Оле.

— Необходимо отметить, что товарищ Ханзен за спиной партии организует недозволенные институции! — Если выберут Бинкопа, она, Фрида, умывает руки.

В результате выбран Ян Буллерт, до сих пор бывший заместитель секретаря.

Уже поздно, очень поздно. Но как бы там ни было, Фрида требует, чтобы поставили на обсуждение вредные антипартийные уклоны Бинкопа. Сейчас о них будет доложено. Как-никак, она отвечает за эти дела перед районным собранием.

Эмма Дюрр вскакивает:

— Нет, трижды нет. Ответственность отныне несет Ян Буллерт, секретарь.

У Яна Буллерта свое представление о работе секретаря деревенской партийной организации, и еще вопрос — правильное ли. Оле Бинкоп ввергнут в горести холостяцкой жизни, тут и незаслуженная беда, и сумасшествие, от которого его необходимо излечить.

Буллерт приглашает Оле на семейное торжество. Его сыну Клаусу стукнуло восемнадцать — иными словами, он достиг совершеннолетия. А Оле считается вроде как крестным отцом Клауса. Он вырезал ему первую флейту из ствола бузины. Лазил с босоногим мальчонкой на колокольню, показывал ему колокола и в самый обычный вечер устроил свадебный трезвон. А когда люди сбежались в церковь, оба нарушителя общественного спокойствия уже надежно укрылись в стоге соломы.

Музыка изо всех дыр — да и может разве быть иначе на празднике у Буллертов? Оле встречают тушем. Усаживают на диван, пусть устраивается поудобнее и веселится вместе со всеми. На диване сидит еще Розекатрин Зенф, разведенная красотка из Обердорфа. Блестящие украшения на всех неприкрытых местах. Навешано, как на берлинской лошади с пивоварни. Розекатрин призывно хлопает ладонью по дивану.

— Сюда, Бинкоп, товарищи по несчастью должны друг друга утешать!

играет домашний оркестр. Тринадцатилетняя Герта и пятнадцатилетняя Тильда поют это с таким чувством, точно им уже под пятьдесят.

Розекатрин протестует:

— Не по вкусу мне эта народная песня! — Она щиплет колено задумавшегося Оле. — В нас разве уже и перца не осталось?

Саксофон Клауса хохочет, искусственные цветы дрожат в хрустальной вазе. Ради своего дня рождения Клаус велел подстричь себя по новой моде. Получилось это не слишком элегантно. Георг Шабер, деревенский цирюльник, не успел обзавестись машинкой. Он обстриг Клауса обыкновенной бритвой — как косой скосил. Не то, что нужно, конечно, но ничего, со временем прогресс обязательно победит в Блюменау!

Семейный праздник идет своим чередом: баранье жаркое с гречневой кашей. Свиная голова с кислой капустой. Торт, на котором сливочным кремом выведено «18», и крепкий кофе. Земляничное вино, водка и бутылочное пиво. Заплесневелые куплеты Яна Буллерта «Уж ты не скромник прежних лет — ишь на тебе какой жилет…» Оле знает со времен отрочества, а вот баранье жаркое, торт и кислая капуста — это что-то поновее.

Розекатрин следит, чтобы ее сосед всего отведал.

— Свиную голову ты непременно должен попробовать. Если бы я снова вышла замуж и мой муж был таким тощим, не знаю, могла ли бы я его любить!

Ну что он должен ответить? Ваше здоровье! Оле пьет четвертый стакан земляничного вина. Розекатрин покачивает головой и придвигается к нему.

— Жаль, что мы уже на «ты»! Как бы кстати было сейчас выпить на брудершафт и поцеловаться. На этот счет я очень даже отзывчивая.

Оле бросает в жар. Он снимает пиджак. На манжетах у него нет пуговиц. Ему приходится засучить рукава. Розекатрин не может вдосталь наглядеться на его волосатые мужские руки.

— Если я выпью еще и этот стакан, не знаю, что будет, со мной уже случалось, что я кусала руку своего соседа!

Оле предпочитает общество Яна и его зятя Тутен-Шульце. Они спорят о посадке картофеля. Тутен-Шульце задирается:

— Квадратно-гнездовой способ? Русская мода! Они там против индивидуализма. У них все коллективное. Три картофелины в одну ямку суют. Я считаю — глупая затея.

Ян Буллерт оглядывается на Розекатрин:

— Тебя что, диван греть сюда позвали, а?

Праздник упорно лезет вверх по лесенке веселья. Затевается игра в фанты. Розекатрин расплачивается своими украшениями. Кольца, браслеты и бусы уже лежат возле руководителя игры Клауса.

— Теперь мне, кажется, придется блузку снимать, — кокетливо щебечет фрау Зенф.

— Блузку? Нет, нет! — Криста, жена Буллерта, такого не допустит. Поди знай этих мужчин! Она проворно собирает на стол и приносит ужин: сардельки и картофельный салат — солидный противовес хмельным выдумкам.

За сардельками следует вишневый компот. Фанты выкупаются поцелуями, подслащенными вишневым сиропом. Оле деваться некуда, Розекатрин получает от него положенную порцию поцелуев, покуда ей не удается вернуть себе все свои доспехи.

Тут начинаются танцы, а потом все снова поют. Им подтягивают друзья из свободной немецкой молодежи. Они пришли прямо с собрания поздравить Клауса.

— Желаем тебе того, что ты сам себе желаешь. — Танцы становятся более современными. Вальс и полька — да это же наследие бабок и дедов! «Чико, чико, Чарли» и «Теодор, о Теодор»…

Ян Буллерт держит речь, речь, не стоящую на ногах. Криста на всякий случай ухватила его за полу пиджака.

— Хвала женщинам! Славьте женщин, все живо ими… Они синие васильки среди золотой нивы мужчин. Мужчины, которых мне сейчас называть неудобно, погибают без женщин. Благосостояние, как песок, просыпается у них между пальцев. Да здравствуют женщины, на которых все держится!

— Правильно! — У Розекатрин его речь имеет успех.

После девятого стакана земляничного вина Оле до того размягчен, что позволяет Розекатрин увести его от Буллертов. Ян Буллерт подмигивает им вслед — совсем как барышник на конском торге.

Оле с Розекатрин сидят в беседке перед его домом. Студеный весенний воздух разгоняет хмель.

— Не думай ни минуты, что Аннгрет уже ушла из моей души. Ужас, что это было. Любовь, казалось, будет жить до гроба. И вдруг отворяешь дверь. Двое отскакивают друг от друга. Ты слышишь в сердце звон черепков. Жизнь стала темнее. Угас один из ее светильников.

Не очень-то обнадеживающие слова для охочей до любви Розекатрин. Она опасливо и сочувственно склоняет голову на плечо Оле. Может быть, вздох его растрогает?

— Я ведь тоже через это прошла и прямо скажу: круто мне приходилось.

Но Оле не слышит ее слов, так же как не слышит дипломатического вздоха.

63

Каждый вечер Оле Бинкоп обходит поля нового крестьянского содружества. Он уже почти совсем здоров. А что голова иной раз болит после удара кнутом, так это беда невелика. Встает луна. Пряные запахи подымаются от земли. Минутами Оле чудится, что запах вспаханного поля подхватывает и несет его. Внезапно его осеняет мысль: они спасены, удобрения будут!

Оле садится на камень и, так сказать, со всех сторон обозревает свою идею.

На следующее утро буйно забил источник удобрений. Члены нового крестьянского содружества с утра до вечера свозят на бывшую общинную землю возле деревни прогнившие кучи пырея и отбросов, дерн и мусор.

Самые жирные кучи отыскивает Герман. Господь-вседержитель и нечистоты обратил на пользу человеку. Герман, весь в поту, грузит гнилье и вдруг слышит знакомый свист. Толстый Серно топает по пашне.

— Далеко ты пошел, мой брат во Христе! Заправским мошенником стал!

— Но ведь эта заваль только уродует лесную опушку и всю красу господню вокруг!

Краса красой, вера верой, а эта мусорная куча — собственность церковного старосты. Воровство же воровством и зовется.

Герман краснеет до ушей. Он хочет сгрузить отбросы обратно, но Серно не согласен: пусть лучше сейчас же идет к нему на двор помочь коровам копыта чистить.

Телегу с отбросами и Серно, восседавшим на них, Герман поворачивает в деревню. До полудня он чистит копыта коровам. Тощая фрау Серно кормит его обедом. Потом он этот обед отрабатывает. Член общины справедливых, основанной Оле, он не может на даровщину есть у Серно. Уже начинает смеркаться, когда Герман вывозит свой груз на землю содружества. Дороговатые получились удобрения.

Стыд и отчасти дух противоречия заставляют Германа пойти к пастору. Так, мол, и так, господин пастор.

Пастор долго размышляет. Несть попечения о душах без дипломатии и политики! В результате:

— Это не грех, сын мой, бесполезный мусор обратить в изобилие земное!

Герману даже разрешается опорожнить драгоценную яму под дворовой уборной пастора, чтобы и ее содержимое обратить в изобилие земное.

Оле Бинкопу, устроителю и пахарю будущего, то и дело попадается на дороге Розекатрин Зенф. Она не скупится на пламенные взгляды и любезности.

— Я сейчас от Буллертов иду и уже не в первый раз вижу, как ты бродишь печальный такой и одинокий. Мне бы хотелось тебе хоть белье постирать.

Оле с неприступностью во взоре:

— Не хлопочи обо мне, не стоит!

Но Розекатрин находит и другие поводы. Она едет в город. В Блюменау у нее вдруг спустила шина. Может, Оле будет так мил и посмотрит, что там такое случилось?

Оле смотрит. В шине нет вентиля, и не удивительно — вентиль лежит в сумочке у Розекатрин.

— Как ты умудрилась потерять вентиль?

Она сама не знает. Такая она стала рассеянная, а все весна! Может случиться, что она и себя самое потеряет: только бы знать, что ее подберет кто-то, кто ей по душе. Оле, например.

Оле Бинкоп с обращенным вовнутрь взглядом изобретателя:

— Есть у вас в Обердорфе ничейные мусорные кучи? — Тоже мне любовный разговор. Легенда о том, что у Оле после болезни не все дома, становится еще правдоподобнее.

Аннгрет со своей стороны способствует этому. Тут и там рассыпает она пригоршни лжи, и не в последнюю очередь — среди кумушек, что с утра до вечера околачиваются на деревенской улице:

— При чем же тут удар кнутом? В мозгу у Бинкопа сидел червячок, бацилла какая-то, еще задолго до того, как лесопильщик из ревности хватил его палкой по голове. Ну какая женщина стерпит, что муж является к ней в постель с топором! Виданное ли это дело, чтобы для любви был надобен топор?

— Господи, твоя святая воля! И ты так его и приняла с топором?

Еще чего! Она защищалась, выставила Оле из комнаты. И он среди зимы в одной рубашке куда-то помчался. Все это знают, а если кто сомневается, пусть послушает, как Оле клянчит у людей отбросы и любой куче дерьма радуется.

Аннгрет сама себе дивится: до чего же легко соскакивают у нее с языка эти придумки; и еще дивится своим слезам.

Вечером она, как воровка, рыщет вокруг лесопильни. Тоска гложет ее, но постучать в окно она не смеет. Юлиан беседует с Серно и еще какими-то мужчинами. Ничего не поделаешь — коммерсант!

Она без стеснения разыскивает Мампе Горемыку в его запущенной комнатушке вдовца.

— Пожалуйста, передай Юлиану Рамшу горяченького кофейку. Небольшое подкрепление после трудового дня. А тому, кто передаст, — бутылка водки!

Под крышкой термоса — записочка, в кофе — порошочек.

64

В юношеских глазах лесничего Штамма тревога. Может быть, не все благополучно на его лесном участке? Нет, вполне благополучно: рабочие его ценят за то, что он, сняв свой ведомственный мундир и не заботясь о престиже, иной раз вместе с ними часок-другой перетаскивает бревна из чащи на поляну.

Женщины, работающие в лесу, любят своего начальника, с уважением говорят о Хорсте, этом большом ребенке. Лесничий Штамм неподкупен, дружески к ним расположен и всегда готов прийти на помощь.

— У вашего багра неудобная рукоятка, фрау Симсон.

— Верно. Старая вчера сломалась. Надо будет заставить Вильма Хольтена выточить другую, получше!

— Скоро можно будет поздравить вас с помолвкой дочери, так ведь, матушка Симсон?

Нет, уж лучше повременить, у ее дочери Фриды характерец такой, что поздравить можно будет разве что после первого ребенка. Строптивая девка эта Фрида! Ну да надо надеяться, что с Вильмом Хольтеном у них дело сладится. Аккуратный парнишка, услужливый.

Но почему же все-таки у молодого лесничего такой тревожный взгляд? Он встревожен из-за жены. Ей что-то неможется последнее время, по утрам ее тошнит, и она стремительно выбегает из спальни. Слыша, как она стонет во дворе, лесничий вскакивает и в ночных туфлях бежит за нею.

— Опять тебя рвет?

— Нет, да, уже прошло.

С недавнего времени лесничихе претит запах парного молока. Лесничий вынужден сам доить корову. Молоко он в обед раздает женской бригаде.

Может быть, это последствия того, что ее лягнула коза? Штамм беспокоится и хочет свезти жену к врачу, но она противится.

— Что ты сказала?

— Это все пустяки. — Такая же история была у нее в двенадцать лет. В ту пору она не могла есть селедки. Что же оказалось? Червяки, глисты завелись в ее девическом чреве.

У лесничего Штамма не становится легче на душе. Это же должен быть невесть какой огромный глист, если он так подтачивает здоровье его жены.

Заботливый муж принес из аптеки таблетки от глистов. Лесничиха погрызла их, и к вечеру ей полегчало.

Молодой лесничий пытается развлечь жену и берет ее с собою в лес. Он показывает ей целую колонию цапель, а также гнездо орлана-белохвоста. Конечно, это здорово — крылатая зверюга, но лесничиха больше интересуется породами деревьев и древесиной.

— Это береза, я знаю, а вот там что такое?

— Лиственница. — Лесничий рад преподать жене урок ботаники.

В следующий раз его чернявая супруга проявляет незаурядный интерес к штабелям лесоматериалов.

— Это крепежный лес, я знаю, а вон там что такое?

— Крупномерный лесоматериал.

— А что из него производят?

— То есть?

— Кто этот крупномерный лес получает?

— Его отправляют на лесопильни. — Лесничий счастлив, что может ответить на вопросы жены.

Лесничиха сегодня полна женственной прелести, как в былые времена. Сорвав листочек белой акации, она гадает: любит, не любит, плюнет, поцелует…

Еще она хочет знать, куда будет отправлен тот штабель крупномерного лесоматериала, перед которым они стоят.

— На майбергскую лесопильню, кошечка моя!

— Весь этот крупномерный лес пойдет в Майберг? — Как она прелестно умеет удивляться. — А господин Рамш, выходит, ничего не получит для своей лесопильни?

Теперь уже удивляется лесничий. Его нежные взгляды приобретают иную окраску. Он ведь в лесу, а не дома под красновато-розовым абажуром. Фрау Штамм пугается. Довольно щебетать о деревьях и пиломатериалах! Лесничий поворачивается и идет к дому.

Фрау Штамм нелегко поспевать за мужем. Она пробует смягчить его доброе сердце, останавливается, снимает туфлю, трет себе ногу и стонет. Не берет! В эти минуты у лесничего сердце — твердая древесина. Скальный дуб!

Лесничий выгоняет корову из хлева и идет с нею в деревню. Там он привязывает рогатую беднягу под окном Рамшева кабинета. Вот ваша корова!

Рамш удивлен до крайности.

— Что, она молока не дает или у нее обнаружились какие-нибудь дефекты?

— Она опасна. — Больше Штамм на эту тему распространяться не желает. Хватит с него коровьих дел.

Но пятерку его коз успели прирезать.

— What a pity!

— Pity или не pity, а вон она стоит, ваша корова!

Рамш быстро прикидывает в уме: пять коз по семьдесят марок за штуку составляет триста пятьдесят. Он протягивает лесничему деньги. Тот мешкает. Но в конце концов он ведь не шествует по пути, усыпанному розами и лилиями; за здорово живешь привязывать к коровьему хвосту стомарковую бумажку, посланную Рамшу, нет, на это он не согласен.

Рамшу ста марок никто не передавал.

— So sorry! — Но поскольку порядочный человек это утверждает, значит, все дело в забывчивости Мампе Горемыки.

— Вот еще сто марок, please! Быть внимательным — моя обязанность.

Лесничий сует деньги в карман и уходит, не простившись.

65

Если у Мампе Горемыки достаточно денег, он пьет четыре дня подряд и с помощью водянисто-прозрачной водки окрашивает себя самого и весь мир в ярко-розовый цвет. Но на пятый день, когда голова его, кажется, вся утыкана осколками стекла и даже волосы болят, он хватает себя за ворот, трясет что есть силы и корит:

— Шливин, Шливин, чем же ты кончишь?

Из деревенских жителей те, что помоложе, не очень-то верят, что Мампе Горемыка в свое время звался Шливином и был искусным портным. Те, что постарше, вспоминают с содроганием, как управляющий баронским имением соблазнил молодую жену портного и довел ее до смерти. Шливин, ожидавший от этой женщины первого своего ребенка, после ее смерти озлобился не на тех, кто способствовал ее гибели, а на весь мир; отныне он только и делал, что просветлял водкой свои мрачные думы. Со временем боль притупилась, взгляд стал не таким угрюмым, но благоприобретенные привычки налипли на него, как репей на платье нищего. Шливин пропил свою портновскую мастерскую и начал время от времени ходить на заработки, но рабочим считался ненадежным. Свои, деревенские, не страдавшие от его горя так долго, как он, придумали для него насмешливую кличку и всячески его дразнили.

Исключением был только старый хозяин лесопильни Рамш. Шливину разрешалось приходить к нему поплакаться. Хозяин в полуха, но слушал его. На то имелись свои причины: даже суровому старому дельцу, с душою, покрывшейся коростой, — а таков был старик Рамш, — время от времени нужен человек, с которым можно вместе посетовать на судьбу.

Сначала хозяин выслушивал горькие жалобы Мампе Горемыки и устраивал ему головомойку. Случалось, что он при этом не выпускал из рук телефонной трубки. Пусть барышня из почтового отделения тоже слышит его отповедь и мотает себе на ус.

— Ну что ты несешь? Конец тебе приходит? Ни одному человеку не приходит конец, покуда господь бог не осудил его. Несчастный ты пропойца, забулдыга проклятый, тебе бы только надрызгаться, выпивоха эдакий, пивная бочка! У тебя душа в спирте утонула, скоро водка из ушей потечет! На Страшном суде господь тебя подожжет, как факел. Ну что ты сюда приходишь плакаться? Марш на кухню! Нажрись и иди лес валить!

Старый хозяин ничего не делал понапрасну, зазря он даже не бранился. Каждое его бранное слово стоило пфенниг, а то и больше. Чем длиннее была назидательная речь, тем меньше становилось жалованье, которое Рамш выплачивал Мампе Горемыке. Но тот все равно считал, что теперь он спасен, был благодарен за еду, которую старая брюзга-кухарка ставила для него на лежанку, каялся и на следующий вечер в свою очередь выслушивал жалобы старика Рамша.

В старом хозяине сидела изнурительная болезнь. Он подцепил ее во время увеселительной поездки в Берлин. Но никто, сохрани боже, не должен был знать о ней, и прежде всего фрау Рамш, хоть она и жила с ним под одним кровом. Да, старик Рамш очень страдал от нарывов, выскакивающих то тут, то там.

— Вам бы попробовать мазать их пережженной еловой смолой, — посоветовал Мампе.

Нет, старый лесопильщик мазал свои гнойники зельем, полученным от матушки Себулы. Теперь он вознамерился лечить их настойкой асафетиды и, чтобы не возбуждать подозрений, послал Мампе к аптекарю за этим снадобьем.

Так вот и дружили Мампе и старый хозяин. Но даже асафетида не спасла старика Рамша. Он скончался от «продолжительной и тяжелой болезни».

Свою привязанность к старику Мампе Горемыка попытался перенести на его сына Юлиана, нынешнего лесопильщика. Юлиан унаследовал Мампе, ни от чего не отказчика, но не слишком охочего до работы, заодно со всем прочим, числившимся в инвентарном списке.

В минуты просветления Мампе Горемыка вспоминает о предостережении бывшего своего школьного учителя: «Господь все видит, и тебя тоже!» Он старается наладить отношения с господом богом и для пробы становится благочестивым. Просит у бога то того, то этого. Но бог не хочет подменить собою бургомистра Нитнагеля. Он внемлет рабу своему, лишь будучи в хорошем расположении духа. В последнее время бог сделался безотказен. Мампе вынужден это признать. «Разведи, господи, пути лесничего и лесопильщика!» — молится он, и до господа доходят его молитвы. Господь помогает скрыть от глаз людских пропитие стомарковой кредитки.

Мампе Горемыка опять работает на хуторе Серно. Времена сейчас худые. Нельзя затребовать из сиротского приюта работоспособного мальчонку. Батраки — то бишь помощники в сельском хозяйстве — редки, да и те, как волки, в лес смотрят. Не успеют шапку снять и почтительно поздороваться, уже заговаривают о тарифе. Тариф для Серно такое же зачумленное слово, как обязательные поставки и мор на свиней.

Тощая фрау Серно надраивает душу Мампе Горемыки после его последнего, четырехдневного, запоя.

— Господь карает грешников после смерти тем, чего они всего больше вожделели при жизни. — Она подъемлет к небу белесые глаза. — На распутников он насылает развратных баб, и те вытягивают из них все соки.

«Ну, значит, тебя, худое сверло, я на том свете не встречу», — думает Мампе.

— Стяжателя он погребает под кучей денег.

«Не иначе как инфляционных», — думает Мампе.

— Пьяницу заливает водкой.

«Ну, это меня уже до некоторой степени устраивает», — думает Мампе. Он берется за работу и трудится не покладая рук. Он снова доволен собой, и Серно доволен им.

Вечером на своем ложе — некогда портновском столе — Мампе переваривает Сернову картошку в мундире. На кровать Мампе нашелся покупатель, на стол никто не польстился. Он слишком большой и весь исковырян зубчиками портновской шестеренки при раскрое брюк и курток.

Мампе опять исполнен желания начать новую жизнь. Прежде чем улечься спать, он вынес из своей комнатушки в сарай все, что имело бутылочную форму и могло напомнить ему прежнее, — даже бутылку из-под уксуса.

Под деревенскими липами стрекочут кузнечики. Мампе, лежа в темноте, прислушивается, к песням зеленых скрипачей. Они живут солнечным светом и зеленью листвы. Мампе сроду не видывал пьяного кузнечика.

Дверь в его комнату распахивается.

— Мампе, are you there? — Скрипучий голос заглушает радостное стрекотанье кузнечиков. — Ты дома? Отвечай же!

Мампе предпочитает не быть дома, но внезапно вспыхивает спичка. Он закрывает глаза. О, быть бы ему сейчас кузнечиком в липовой листве! Поток проклятий обрушивается на него! В них то и дело врывается слово растрата.

Мампе, как и всегда в свои трезвые дни, на все соглашается без возражений. Дверь захлопывается. Рамш уходит. Но маленькая комната еще полна проклятий и непристойной брани. Кажется, что эти слова, как жирные мухи, бьются об оконные стекла.

66

Лесопильщик ходит как в воду опущенный. Он уже не складывает губы трубочкой, насвистывая веселые песенки, — нет поводов для веселья. Все его мысли вертятся только вокруг коровы.

Человек ученый, он, конечно, слыхал про «повторность сходных положений». Опять у него трудности и недоразумения с лесничим. Возврат коровы, видимо, означает конец с таким трудом налаженных деловых отношений — конец, наставший еще до того, как ему удалось извлечь из них пользу.

Корова, надо думать, устанавливает причинные связи: на супружеском ложе в минуту слабости, наверно, кое-что выяснилось относительно маленьких интимностей, которые он позволил себе с чернявой лесничихой.

Когда путаешь дело с любовью, нелегко устроить, чтобы одно не мешало другому. Не думал Юлиан, что так круто ему придется, когда принимал из рук умирающего отца лесопильню, старый дом Рамшей, заборы, ящики, мировое имя фирмы. Куда делась чистота его тогдашних помыслов?

Иные времена требуют иных обычаев, привычек, методов, иных рекордов хитроумия. Советы стариков — это зонтики, вышедшие из моды. Стоят в шкафу и покрываются пылью.

Чего недостает лесопильщику? Разве ему нечего есть и пить, разве нет у него дома для себя, матери, кухарки и прочих людей? Разве не расширил он свою лесопильню? Разве не рвут у него из рук его продукцию или обходят его государственными заказами? И разве не живет он, не ведая трудностей сбыта, не зная борьбы с конкурентами и риска?

What is the matter? Чего он хочет? Такой вопрос под стать разве что юному пионеру. Настоящий делец хочет расширять свое предприятие, когда ему это нужно: армия рабочих, почет, паровая сирена, подъездные пути, игра богатством, добром и злом и место в парламенте, когда ты уже обзавелся всем остальным. Мечты! Эта республика маленьких людей — малопитательная почва для их осуществления. Лесопильщику нужно утешение, нужны ободряющие слова.

Под молодыми липами столицы останавливается синяя машина. На ее крыльях уже слегка облупился лак. Из машины выходит человек с двумя чемоданами и тащится вниз по Фридрихштрассе. Машинально он читает надписи на вывесках и дощечках конторских зданий. Союз немецких писателей, Германская демократическая крестьянская партия, Комитет объединения немцев — всего этого человек с двумя чемоданами не знает и не ищет. Он направляется к лестнице, ведущей вниз, и исчезает под землей. Там он садится в поезд.

Следом за ним входят двое рабочих с нарукавными повязками — народные контролеры — и пристально вглядываются в пассажиров.

Тот, кто вошел первым, возится со своими чемоданами, потом раскрывает книгу и, спрятавшись за нею, делает вид, что углубился в чтение. Заголовок виден всем: «О коммунистическом воспитании».

Поезд лязгает и приходит в движение. Кажется, что плакаты на стенах тоннеля движутся медленно, потом быстрее: Больше работать — значит лучше жить. Надписи бледнеют, плакаты становятся цветными кляксами. Поезд скрывается в тоннеле.

Пять минут странствия под землей — и вот уже возникают огни другой подземной гавани. В окнах снова мелькают плакаты, сначала как яркие пятна, затем они становятся разрисованными прямоугольниками, и наконец уже можно прочесть: Позволь себе роскошь, ты это заслужил, кури сигареты «Кэмел»!

Человек с чемоданами облегченно вздыхает. На него повеяло воздухом свободного мира. Правда, пыль подземной гавани воняет точно так же, как пыль на красном берегу, но все же здесь к ней подмешивается запах апельсинов и наркотического дыма сигарет «Прерия».

Он идет по улицам города-острова, таращит глаза на витрины, путается в ногах у торопливых островитян. Он приспосабливается к их ритму. И теперь уже только на бегу видит все эти обольстительные и волнующие вещи. Ай-ай-ай, веселые дамы! Еще утро, а они уже смотрят на него влюбленными глазами! Курфюрстендамм и Тауентцин, о да, yes.

Солдаты Армии спасения под гитару поют свои песни в греховном чаду острова:

Эту призывную песнь он воспринимает как безобразное пятно на бодрой суете жизни свободного мира. Как? Он ведь благочестивый человек и даже состоит в церковном совете у себя на родине. Неужто его благочестие — не более чем кастовый дух, вставший на стражу незыблемого и традиционного?

Неприятнейшая суматоха в мыслях. Надо, пожалуй, отдохнуть и перекусить; он ест черепаховый суп и глотает устриц — наслаждения свободного мира. Заказывает себе drink. Раз, еще и еще раз.

В меняльной конторе сей свободной гавани он обменивает красные деньги на деньги свободного мира. Деньги эти — выручка за проданную корову. Корова была ему подарена, подарена его возлюбленной. Смахивает на story из прошлого столетия. Деньги за красную корову он помещает на свой текущий счет в свободном мире.

Он встречается с друзьями.

— Хэлло, Рамш, old boy, ты жив еще?

— You see. Ты же видишь.

— Рюкзак с продуктами на случай отправки в Сибирь еще держишь наготове возле кровати?

Это на самом деле так, и Рамш предпочитает промолчать. Некоторое время они вместе жуют резинку, заодно пережевывая воспоминания, плюют как можно дальше и, в общем, приятно проводят время.

В послеобеденный час Рамш встречается со своим, так сказать, наставником и утешителем, серьезным господином в никелевых очках и философически-проникновенным взглядом. Да, да, Земля, эта устарелая планета. Жизнь на ней — цепь катастроф и поражений. Лишь изредка встречается благородный человек — свидетельство иных времен, живой памятник.

— Кстати, что там у вас слышно насчет грядущей катастрофы, почтеннейший?

О катастрофе не может быть и речи. Очень цепкая раса — эти маленькие люди. Всегда-то они сбиваются в кучу, всегда друг друга поддерживают. Какая уж тут катастрофа. Один колхоз чего стоит, организованный в его, лесопильщика, родной деревне.

— How interesting! — Наставительный друг Рамша протирает очки. Веки его полуопущены, рысьи глазки сверкают. — Расскажите, прошу вас!

Рамш рассказывает. Не вдаваясь в излишние подробности, суховато: одна восьмая часть деревенского населения уже вступила в колхоз. Что тут говорить? Так оно есть, и так будет дальше.

Мистер, ухмыляясь, не без важности:

— Not at all! Be sure, — это не что иное, как начало конца.

Рамш теперь значительно менее чувствителен к утешениям. Кто может, пусть терпит! Картина, конечно, красивая: памятник былых времен среди бушующих красных волн, но он не высечен из гранита, нет, нет!

День тает, как шоколад на солнце. Лесопильщик разгружает свои тяжеленные чемоданы. Свежее масло домашнего изготовления и копченый шпик — подарки островитянам.

Теперь чемоданы заполняют другие товары — заморские сигареты, гвозди, нужные для производства, эластичный бинт для кухарки и цемент для искусственной челюсти старой хозяйки.

Рамш велит носильщику снести свои вещи на перрон, садится в овеянный дальними ветрами межзональный поезд и едет, джентльмен с головы до пят, по городу Берлину от Зоологического сада до Фридрихштрассе. Там он выходит.

67

Солнце согревает землю материнским теплом. Пускают ростки овес и яровая рожь. Оле часто приходится залезать в собственный карман и тратить прикопленные деньги: люпин и люцерна, искусственные удобрения и подсолнечник, семена кукурузы — все на этом свете продается за деньги. Франц Буммель просит аванс на новый костюм. Не может же он весь век ходить в кучерском камзоле и, будучи членом нового крестьянского содружества, выставлять напоказ всему миру это свидетельство доброты барона.

Франц получает аванс. Оле Бинкопу надо поскорее отделаться от просителя. У него забот полон рот: запасов картофеля с бывшего его двора недостаточно для посадки на полях нового крестьянского содружества.

Картофель, эти невинно-округлые плоды земли, требует от Оле чрезвычайного умственного напряжения. Оседлав свой мотоцикл, он едет в соседние деревни. Там он машет перед носом крестьян кредитными билетами. Погреба открываются. Картошку для нового крестьянского содружества скупает также и Вильм Хольтен. Они раздобывают в одном месте пять центнеров, в другом десять, и все, конечно, по завышенным ценам. Слава тому, кто может это выдержать!

Там, где Оле обещают картошку, он прибивает к забору страничку из партийной газеты «Нойес Дойчланд». Опознавательный знак для божьего человека и возницы Германа Вейхельта, где ему забирать посадочный материал. Крестьяне усмехаются:

— Совсем спятил!

Первые возы картофеля отправлены со двора Оле. Маленькая передышка. Пошло дело! Франц Буммель и его Софи могли бы уже начинать посадку. Но где же Франц?

Франца Буммеля след простыл, а заодно и коровы. Софи ручьем разливается. Франц, правда, терпеть не мог корову, но, как ни верти, во всем виноват Бинкоп. Он дал Францу денег на новый костюм, и у того от гордости голова пошла кругом. А кончилось все тем, что Франц бросил ее и уехал в западные страны.

Оле утешает Софи: что с ней худого случится? Она же состоит в содружестве, в крестьянском содружестве нового типа.

Но Софи мало одного содружества, а что касается типа, то он ей уж совсем ни к чему, ей нужен муж. Какой бы там ни был!

Оле обещает выколотить всю дурь из Франца, когда тот вернется. Как-никак утешение! Софи перестает плакать. Только всхлипывает. Не найдется ли у него яичек? Она еще не завтракала, потому что Франц прихватил с собой все, что было в буфете.

Он может дать ей хлеба, даже кусочек масла у него имеется в спальне под кроватью, но яйца? У Софи же есть куры! На дворе весна, им самая пора нестись.

Нестись-то они несутся, да только в лесу за кустами. Ей некогда гоняться за этими мерзавками. Насколько она понимает, надо срочно сажать картошку.

Новая, пусть второстепенная, задача для Оле: навести порядок на куриной ферме. В современном крупном хозяйстве не станут люди заниматься поисками кур. Кроме того, хозяйство не может ждать, покуда двум или трем старым несушкам вздумается заквохтать. Следовательно, общий курятник, выращивание цыплят общими усилиями!

Оле является к Нитнагелям; они только что сели обедать.

— Теперь ты будешь заботиться о яйцах, — говорит он Нитнагельше.

— Ты часом не спятил?

Почему это спятил? Нитнагели вступили в новое крестьянское содружество со своими двадцатью моргенами земли. Пусть Нитнагельша возьмет на себя попечение о курах и вырастит две сотни цыплят. Не так уж много.

Полчаса спустя Оле с Нитнагельшей изловили Буммелевых кур. Крик стоит такой, словно лиса сидит на яйцах вместе с наседками. Куры Франца Буммеля противятся совместному содержанию, которое для них запланировал Оле.

Фрау Нитнагель, до сих пор заправлявшая в деревенской библиотеке только красотами, вышедшими из-под пера писателей, вылезает, исцарапанная и истерзанная, из кустов крыжовника. Оле, стараясь поймать Буммелева петуха, перекувыркивается через голову, как заяц, в которого угодил заряд дроби. Петух взлетает на яблоню, бьет крыльями и гневно кукарекает на своего врага под деревом.

Подтягиваясь на руках, Оле лезет на дерево. Мимо проходит Мампе Горемыка.

— Что у тебя там с петухом вышло, Оле, голубчик?

Петух, снявшись с яблони, улетает в поле. Оле хочет соскочить, чтобы ринуться за ним, но его куртка зацепляется за сук. Он висит между небом и землей, загребая руками, наконец падает и остается лежать в некотором обалдении.

— Припадок кончился. Теперь он успокоится, — говорит себе самому Мампе Горемыка и идет дальше.

На другом конце деревни тоже орут куры. Это куры Яна Буллерта. Орут они потому, что Ян их ловит.

Весна манит несушек вдаль. Крестьяне обносят свои дворы заборами. Куры этих человеческих ограничений не признают. Искать червяков они хотят по всему свету.

Случается, что во время экскурсий по соседству курица чувствует, что приспела пора снести яйцо. Куры народ не щепетильный и кладут яйца там, где подвернется удобное местечко, нимало не заботясь о правах собственности своих владельцев.

Иозеф Барташ не охотник до свар. Он идет к своему соседу Буллерту.

— Гони-ка своих кур домой, дружище!

Ян Буллерт волей-неволей отправляется к Барташу. Барташ, как человек вежливый и обходительный, помогает ему ловить кур. При этом ни слова упрека из-за разрытых грядок.

— Подумать только, птица, а друг за дружку как держатся, они, пожалуй, посмышленее нас будут. — Буллерт смотрит на соседа: уж не тронулся ли он умом?

В саду Буллерта ухоженные плодовые деревья. Поле так чисто, словно сорняки с него метлой вымели. В большой семье много прилежных рук.

У Барташа земли и леса не больше и не меньше, чем у Буллерта, но бык у него медлителен, а лошадь стара.

По утрам соседи приветствуют друг друга через забор и прикладывают руку к козырьку.

— Как дела?

— Дела идут.

— Значит, идут дела.

Барташ смело мог бы попросить соседа немного помочь ему во время весенней страды, но он не любит просить. Слишком часто приходилось ему нарываться на отказы, а он до сих пор чувствует себя чужаком, которого разве что терпят в деревне.

Ну, а Ян Буллерт — предложил он свою помощь Барташу? Только когда Оле, председатель «Крестьянской помощи», на него насел:

— Помоги Барташу хоть немножко! Вспомни о временах, когда в деревне все решалось тем, богат ты или беден.

— Богат ты или беден — это нынче зависит от характера, — отвечал Ян Буллерт.

Они препирались, точь-в-точь как в свое время на баронском пастбище, покуда Буллерт не вывел из конюшни своего коня и не отправился помогать Барташу.

А теперь Барташ помогает Яну Буллерту уносить пойманных кур. В воротах показывается Вильм Хольтен.

— Не найдется ли немного семенной картошки?

Барташ охотно соглашается уступить часть своих запасов:

— Найдется, конечно.

Ян Буллерт несет кур домой. Он уже не смеется над Оле, как несколько дней назад. Этот медный лоб — чтоб ему пусто было! — того и гляди, засадит всю общинную землю картошкой. Вправе ли партия позволять себе такие уклоны?

68

Улетевшая стомарковая кредитка уготовила Мампе Горемыке дальнейшие неприятности. Толстый Серно, как это ему ни грустно, вынужден отказаться от услуг Мампе в своем христианском доме и на поле. Не может он держать у себя помощника, который обошелся с деньгами своего брата во Христе как с мусором.

— Вот тебе семь марок за проработанные дни. И катись!

У Мампе руки чешутся снести эти семь марок в кооперативную лавку и обменять на водку. Грешнику нелегко начинать новую жизнь. Он всю ночь размышляет и весь день тоже. К вечеру его мозг разъеден мыслями, как дерево червоточиной. Не выдержав, он отправляется за бутылкой водки. Сначала он выпьет этого бесцветного и жидкого огня, потом пойдет к Рамшу и выскажет все, что о нем думает. Убийца — это будет еще самое мягкое наименование, которое от него услышит Рамш.

Затем Мампе принесет из сарая толстую веревку и повесится на орешнике, что растет над могилой жены. Никто больше не станет к нему приставать, а любопытные будут шарахаться от его синего высунутого языка.

Сегодня суббота, вечерний воздух легок и отраден. Пряно пахнет расцветающая бузина. Вечер, словно созданный для того, чтобы влюбиться в землю. Кажется, сам господь бог, измученный на полях войны, прибыл к себе домой отдохнуть в воскресный день. Он хочет доставить себе праздничное удовольствие — исполнить желания маленьких людей. Вот он увидел, как зажегся красный огонек контрольной лампочки Мампе Горемыки, толстыми пальцами перебрал карточки в картотеке людских желаний, нашел желания Мампе и тотчас же направил к нему ангела-хранителя.

Ангел-хранитель в черном воскресном костюме идет по деревенской улице и, не доходя до кооперативной лавки, вовлекает в разговор Мампе Горемыку. Ангел, по-земному зовущийся Германом Вейхельтом, направляется на субботнее чтение Библии. Герман, божий человек, не в силах пропустить падшего Мампе, чтобы немного не поагитировать в пользу заоблачного рейха и его диктатора — господа бога.

— Куда ты идешь?

— Одному богу известно!

Да, богу это известно, но не хуже и его наместнику на земле Герману: Мампе Горемыка идет за субботней порцией водки.

— Я тебе советую опьяняться словом божиим!

Против ожидания Мампе ему не возражает. Бывший портной Шливин считает небесполезным, перед тем как порешить себя, примириться с богом. Может быть, его обращение и раскаяние тронут сердце пастора, и он не станет хоронить Мампе, как других самоубийц, без надгробной речи и прочих церемоний.

Мампе Горемыка идет вместе с Германом на чтение Библии. Пастор слегка фантазирует на тему известного места из Библии: «Если тебе досаждает твой глаз, вырви его…» Мампе Горемыка думает: только бы лавка не закрылась раньше, чем пастор управится с вырываньем глаза. Без водки он не найдет в себе сил повеситься: глаз — это что, глаз, так сказать, находится на поверхности, а вот Мампе пришлось бы себе глотку вырвать. А это ведь все равно что себя на куски разрезать. Самые подходящие мысли при чтении Библии!

Но господь в тот день прямо-таки транжирит свою доброту. По окончании чтения Герман не отпускает от себя Мампе и устраивает так, что тот довольно спокойно проходит мимо лавки. Мампе Горемыке следует вступить в содружество справедливых, а это не что иное, как новое крестьянское содружество, изобретенное Оле. Там Мампе будет получать марку в час, если, конечно, рук не пожалеет. Целую марку, можно сказать, из божьего кармана.

Герман и Мампе ищут Оле. Его нет ни дома, ни у Эммы Дюрр, ни в поле, ни в сарае — утек, как вода из решета. Наконец они обнаруживают его в курятнике.

Герман недоволен: в святой субботний вечер директор святотатственно трудится!

Оле огрызается:

— Разве мы для того живем, чтобы брюхо нагуливать?

Герман тоном ученого толкователя Библии:

— Ни один из пророков не высказывался против толстого брюха! — В Библии говорится только о грехе чревоугодия. Оле тощает, потому что вечно торопится. А торопливый не дает богу времени угнездиться в нем. Торопыги упускают осмотрительное господне благословение. Членам нового крестьянского содружества плохо придется, когда будущей весной они станут взвешивать своего директора. — Какой в тебе будет вес? Не больше, чем в кузнечике. Мы еще будем таскать тебе шпик да колбасу, чтобы ты отъелся!

С улыбкой выслушивает Оле субботнюю проповедь Германа. Всему свое время. Зимой он жирку нагуляет, но чего надо Мампе Горемыке, который почтительно стоит в отдалении со смиренно открытым ртом? Мампе Горемыка хочет вступить в содружество святых. Герман готов за него поручиться, старый портной Шливин обрел спасение и возвращен в небесное лоно.

Оле знает, Мампе Горемыка будет не более как гастролером в новом содружестве, но ему смерть как хочется доставить себе такое развлечение и взбесить своего врага — лесопильщика.

Вот какими окольными путями вынужден идти господь бог, когда он всерьез намеревается спасти одно из своих созданий от неправедной смерти.

Итак, Оле были суждены не одни труды и заботы, но и маленькие радости. В воскресенье домой возвратился Франц Буммель. Свою корову он сменил на лошадь. Буммель добрался до самого Мекленбурга, и ему понадобилось немало времени, чтобы, ведя лошадь на поводу, вернуться домой.

Софи не запрыгала от радости. Что это за лошадь? Кожа да кости; на вертлюге можно шляпу вешать, не белая и не черная, а словно засиженная мухами кляча, лет эдак двадцати, не меньше. А Франц на что похож? Куда он подевал новый костюм?

— Да вот же он, на мне!

Софи смотрит на лохмотья, едва прикрывающие ее супруга.

— Ты что, совсем ума решился?

Ладно, решился так решился. Он сделает все, что Софи хочет, но ни слова о лошади. Франц добыл ее превеликими трудами и лишениями. Чистокровная арабская кобыла, вот ее столетняя родословная.

Софи с горя плюет на бумагу. Все ложь и обман!

— Как бы не так! — Франц начинает злиться. Разве по ней не видно, что черт сидит в этой лошади? Благородная кровь, такого коня никакими силами не удержишь, если он разойдется. Краса пустыни эта кобылка! А в конюшне до чего смирная и доверчивая! Пусть Софи ляжет на землю. Франц проведет над ней кобылу, а Софи встанет целехонька. — Ложись, Софи!

Вконец измученная Софи бросается на Франца, дает ему оплеуху, царапает лицо. Затем мчится к Бинкопу.

— Не сердись, Оле, прости его! Теперь все будет в порядке!

69

С восемнадцатилетнего возраста не выпадало на долю Аннгрет такой беспокойной весны. Но в ту пору дни были полны свиданий с Юлианом на поросшем вереском холме, радостью и любовью, а теперь?

По ночам Аннгрет лежит без сна, думает, терзается и чувствует, что стареет.

Последнее время она держит вино и ликеры в бельевом шкафу. На всякий случай. И частенько прикладывается к этим ярким и сладким напиткам. Но тщетно. Опьянение не приносит ей ни сил, ни покоя, может быть, Юлиан уродился в отца, старого хозяина лесопильни, который за свое дело не побоялся бы и человека убить? Нет! Тысячу раз нет! За этим вечным ожиданием и одиночеством она просто позабыла, что Юлиан — это Юлиан, светский человек, кавалер, не обсевок в поле.

Прошло немало времени, покуда любовный порошок матушки Себулы оказал свое действие. Рамш приходит ночью и влезает в окно. Разве же такое подобает благовоспитанному господину? Но Аннгрет об этом не думает. Он пришел. Она победила.

Юлиан сияет, он сама обходительность, джентльмен до мозга костей. Галантные ухаживания, кофе, печенье, милая болтовня, просвещенность, легкая словесная перепалка, переходящая в мимолетные прикосновения. Взаимное поддразнивание, как в молодости, игры.

Аннгрет уже не помнит о безутешных днях ожидания. Не помнит себя, ничего на свете не помнит.

Юлиан нежен, страстен и мечтателен. На нем шелковые подштанники. Он изящен, как в юности. Воспоминания о прежних днях.

Потом они сидят, словно вернувшись из путешествия по южным странам. Большие стоячие часы тикают. Луна расписывает узорами голубой велюровый ковер. Розы на обоях расплываются в синюю кашу.

Юлиан сидит на краешке кровати. Икры у него дряблые, бледные. Седые волосы в бороде поблескивают при лунном свете. Он, не стесняясь, чешет обнаженную грудь и шарит впотьмах, ища свои подштанники.

— So sorry, что мы тогда вместе не уехали в Америку!

Эти слова — свидетельство его любви. Сердце Аннгрет дрожит как овечий хвост.

— Зачем нам Америка? Здесь тоже неплохо. — В то время многое стояло на их пути: старый хозяин и его деловые планы, дурацкая затея с изучением медицины. Теперь настали великие и счастливые дни. Аннгрет прельстительно смеется, как в ту весну на поросшем вереском холме. — Ничто больше не стоит нам поперек дороги. Ты можешь взять меня в жены, если захочешь.

О, Аннгрет многого не знает! Может быть, она все еще помнит о многообещающей фирме Рамша «Штакет, ящики и т. п.»? Ни одного сада без забора фирмы Рамш. Все это прошлое, ушедшее навсегда, паруса в открытом море, окрашенные пурпуром вечерней зари.

Путь Аннгрет не был устлан розами, но представить себе, что ее Юлиан вынужден считать гроши? Толстые пачки денег, два центнера цветов на скромную свадьбу, два или три рояля для будущей жены — таков Рамш в ее представлении.

Юлиан искренне огорчен — после беспримерного любовного взлета говорить о таких материях! — но, поскольку уж Аннгрет начала: sorry, so sorry, но, прежде чем жениться, он, к сожалению, должен будет до некоторой степени поинтересоваться приданым своей невесты. Полная ясность — вот его идеал. Вопрос, конечно, щекотливый.

Слезы блестят в глазах Аннгрет. Лесопильщик искренне озабочен. Нет, о нет! Теперь они взаправду с небес любовных утех свалились на жесткую землю, на эту устарелую планету, где жизнь состоит из сплошных катастроф. Не успел господь бог снять с него, Юлиана, тяжкое подозрение в связи с нелепой смертью этого красного Дюрра, как Мампе, горемыка проклятый, вздумал вступить в колхоз спятившего Ханзена.

Аннгрет:

— Какое отношение к нам имеет Мампе Горемыка?

Разве он что-нибудь сказал о Мампе Горемыке? Наверно, случайно сорвалось с языка. Тем не менее Мампе, наследие отца, памятник былых времен, человек, на многое пригодный, был ему предан. Пиетет, ничего не поделаешь.

Аннгрет снова тянет лесопильщика в постель. Поцелуи — печать любви. Уже не полыхающее пламя, а вспыхивающие огоньки, ибо мысли Аннгрет блуждают далеко. Уж не рехнулась ли она? Сидит в своей комнате и ждет чего-то. А в один прекрасный день откроется дверь, Мампе Горемыка приложит руку к козырьку:

«— Могу сообщить тебе новость!

— Новость?

— Аннгрет, ты разорена.

— Как так?

— Один человек по имени Оле тебя ограбил».

Странные времена! Аннгрет предалась течению жизни. Она жила беспутно, весело и вслепую.

Она гладит приумолкшего лесопильщика.

— Я все же не так бедна, чтобы меня отвергать!

— Я боюсь…

— Не надо бояться, тебе это не к лицу.

70

Оле Бинкоп поздно возвращается с птичьего двора. Нитнагельша выхаживает там двести пятьдесят цыплят. Прирост для нового крестьянского содружества, радость.

А тут новая неожиданность: его кровать опять выдвинута на середину комнаты, рваная рана не зияет в ее боку — рядом стоит вторая.

Немаловажное событие! Большая радость, возможно, предстоит Оле, нежданное цветение. Цветение? Да, но осеннее, безвременное. Оле срывает и топчет цветы. Неужто у Аннгрет все кончено с Рамшем? И теперь она хочет использовать его, Оле, потребность в тепле и на такой манер с ним примириться? Он медлит, не раздевается и не ложится в постель. Нет, вишни в его саду висят не так низко!

Ошалелые мысли Оле бродят вокруг да около. Возможно ли примирение с Аннгрет? Существует ли для них совместная дорога? И существовала ли когда-нибудь?

Голодным и оборванным сколотил он тогда свою пасеку, но испытывал ли он удовлетворение от меда и денег, приносимых этим медом? Он предоставил Аннгрет ходить за ульями, извлекать из них мед и прибыль, а сам уже пустился по другой дороге. Он сделал попытку вывести пчел с длинными хоботками, которые могли бы высасывать мед из глубоких чашечек клевера. Порушил несколько роев, отобрал пчел с самыми длинными хоботками и сыскал для них подходящую матку.

В те дни над тонким носом Аннгрет впервые залегла крутая складка.

— Что ты за человек? Только и знаешь, что потакать своим дурацким выдумкам, а до выгоды тебе и дела нет.

Потом Оле стал проделывать опыты с племенными свиноматками. Чтобы увеличить плодовитость, он, когда приспело время случки, погрузил их на телегу и повез к хряку, которого выбрал для этой цели. А собственный его хряк безо всякой пользы сидел в хлеву.

Затея оказалась небезуспешной: во втором поколении свиноматки и вправду стали более плодовитыми. Бывали, конечно, и неудачи. Из очередного свадебного путешествия свиноматок Оле завез в свой хлев рожу. Несколько свиней околело. Упреки, которыми его осыпала Аннгрет, стали еще злее:

— В жизни не видела человека, до такой степени не способного беречь свое добро!

— Ладно, жизнь-то ведь не общество страхования от огня! — Оле продолжал экспериментировать со свиноматками и добился значительных успехов.

Аннгрет сидела на этих успехах, растопырившись, как наседка, готовая клюнуть каждого, кто на них посягнет.

Уже поздно. Оле прокрадывается обратно в спальню. Вторая кровать все еще пуста. Не раздеваясь, он на всякий случай садится на краешек.

Дверь отворяется. Сердце Оле трепещет. Напрасная трата сил! В дверях показывается Герман Вейхельт, божий человек, и похоже, что он хлебнул не только райского нектара. Герман улыбается, как ублаготворенный ребенок, пошатываясь, идет к кровати, нежно поглаживает подушки; затем он вешает свой черный костюм в платяной шкаф Оле, развязывает узелок и при этом без умолку болтает:

— Что за славная бабенка эта Аннгрет! Скотину не кормит, обед не варит, а все-таки выполняет свой христианский долг. — Оле обещал ему кровать, а сдержал он свое обещание? Вот Аннгрет, этот ангел в полуботинках, дала Герману комнату и кровать. Оле — торопыга, все это говорят. Господь не успевает угнездиться в нем.

Герман надевает свои артиллерийские очки, достает Библию, с опозданием читает вечернюю молитву и поет:

— Герман, ты водку пил?

— Водку? Нет. — Герман выпил с Аннгрет пять рюмочек церковного вина. Оле надо бы помнить, что вино — это кровь господня.

Герман продолжает петь, покуда навзничь не валится на кровать.

Обильная пища для ночных размышлений Оле. Всю ночь он ворочается, принимая «храп-парад» своего нового ночного соседа. Засыпает он только под утро, но тут же его будит Вильм Хольтен:

— Воры, Оле, воры! Ночью из сарая увели быка и племенную корову.

Оле не поднимает шума. Он идет как лунатик, не оглядываясь по сторонам, и стучит в двери Аннгрет. Сонная Аннгрет отворяет ему. Картинка для семейного календаря: бывшие супруги встречаются на заре в ночных костюмах. Знакомый запах Аннгрет туманит мозг изголодавшегося Оле.

— Что мне сделать, чтобы ты… ты украла быка и корову!

Аннгрет спокойно и с чувством превосходства:

— Чего ты трясешься? Это мой бык.

— Да, но ты берешь уже вторую корову.

— Половина хозяйства моя.

Оле отступает обратно в сени. Когда он затворяет дверь, ему кажется, что она весит много центнеров.

71

В кабинете бывшего районного секретаря Карла Крюгера переклеили обои, потом туда внесли кадки с лавром и фикусом. В каждом углу поставили по кадке. Когда комнату проветривают, растения шелестят, как в южном лесу.

Черный письменный стол Карла Крюгера притащили в районный секретариат коммунистической партии в тысяча девятьсот сорок пятом году из опустевшей виллы какого-то фабриканта. Теперь его заменили светлым с множеством ящиков. Времена стали светлее, но и сложнее тоже. Когда новый секретарь Вуншгетрей обнаружил, что длинный письменный стол перегородил всю комнату, как барьер, было слишком поздно. Не мог же он требовать, чтобы через какие-нибудь две недели для него снова приобретали дорогую мебель.

В том, что в его кабинет всунули высокое кресло с кожаной спинкой, Вуншгетрей тоже не был виноват. Высота письменного стола определила высоту кресла. О кресле для посетителей перед новомодным письменным столом можно было бы сказать только, что оно глубокое. Стена за креслом секретаря почти вся закрыта картиной, написанной масляными красками. Это работа самого прогрессивного художника во всем Майбергском районе. Вуншгетрей получил ее в подарок в день своего сорокалетия от партийных работников районного секретариата.

Собственно говоря, картина должна была висеть в квартире секретаря, но она оказалась слишком громоздкой и вступила в конфликт со шторами его жены. Вдобавок сам Вуншгетрей держался мнения, что произведения искусства принадлежат народу. Прошло время капиталистических коллекционеров.

Вуншгетрей был прежде маляром и даже сам копировал картины. Картину за креслом он не воспринимает как произведение искусства. На ней изображен литейный цех, и художник не поскупился на красную краску. Но, несмотря на щедро написанный жар, зритель остается холодным. Лица литейщиков прикрыты козырьками. Художник изрядно облегчил себе задачу.

Так или иначе, эта картина — подарок и на районной выставке была расхвалена критиками. В конце концов, критики специально изучали свое ремесло и, наверно, лучше знают, что такое искусство, нежели профан Вуншгетрей.

Так обстоит дело с живописью. С литературой товарищу Вуншгетрею приходится не легче, он терпеть не может окружать себя книгами, которых не читал. Между тем для чтения нужно время. А времени у Вуншгетрея в обрез: каждый день надо просмотреть газеты, вникнуть во множество проектов и циркуляров. Чтобы почитать классиков марксизма, Вуншгетрей иногда урывает у себя два-три часа воскресного отдыха. В ущерб семье.

Если случается, что окружной или центральный комитет требуют, чтобы он прочитал и принял на вооружение ту или иную книгу, Вуншгетрей велит принести ее из районной библиотеки.

По этой причине Вуншгетрей нередко испытывает угрызения совести. Он ведь обязан участвовать во всех дискуссиях и всегда говорить что-нибудь серьезно обоснованное, а у него не находится времени даже на то, чтобы прочитать писателей своего округа. Он не читал книг и обоих писателей своего района, но это угнетает его значительно меньше. Оба они беспартийные детские писатели. Вуншгетрей еще со времен партийной школы помнит изречение Горького о детских книгах: «Для детей надо писать, как для взрослых, только лучше!» А что эти люди умеют так писать, Вуншгетрей не верит. Иначе разве бы они торчали в Майберге? Разве «Нойес Дойчланд» хранила бы о них столь упорное молчание?

Часто, очень часто Вуншгетрей менял и улучшал свой стиль работы. Тем не менее ему не удалось изучить все те отрасли, в которых от него требовали специальных знаний.

Смеркается. В расцветших каштанах перед районным секретариатом шелестит теплый ветерок.

Сегодня у Вуншгетрея, против обыкновения, выдался свободный вечер. Перед ним лежат непрочитанные газеты, а в сторонке журнал «Единство». Ах ты господи, Вуншгетрей мог бы поехать домой, но дома с чтением уже ничего не выйдет. Придется помогать сыну делать уроки. Выслушивать сетования жены: «Просто стыдно, сыновья первого секретаря, а так плохо учатся!»

Вуншгетрей чувствует себя весьма неуверенно, когда приходится помогать сыну по математике. С детей сейчас столько требуют, а если он, Вуншгетрей, говорит о народном образовании, он обязан требовать еще больше и со школьников и с учителей. На самом деле ему самому следовало бы подучить математику.

В это самое время кто-то изо всей силы стучит в парадную дверь. Ночной сторож уже поставил чайник на огонь и не спешит вниз.

— Входи, кто там, открыто!

В вестибюле появляется краснощекий Ян Буллерт.

— Мне товарища Вуншгетрея!

— По вызову?

— А теперь что, обязательно нужен вызов?

Буллерт сидит напротив Вуншгетрея. Они знакомятся. Вуншгетрей не слишком словоохотлив.

— В чем дело, говори! — У Вуншгетрея на щеке шрам от осколка гранаты. Поэтому кажется, что с его лица не сходит высокомерная улыбка. Буллерт в низеньком кресле для посетителей чувствует себя, как Давид перед Саулом.

— Как у вас тут, курить разрешается?

— Да, разрешается.

Дело в следующем: Яну Буллерту нужна помощь партии. Его сын все равно что дезертировал. В самый разгар весенних работ. Этот малец, видите ли, желает на свой страх и риск учиться музыке.

— Согласуется ли это с нашей точкой зрения на поведение молодежи?

Вуншгетрей безразлично:

— Это все?

— Нет, собственно, не все. Я хотел поговорить еще о болезненной тяге к раздариванию.

— Раздариванию?

— Не совсем так. Речь идет о товарище Бинкопе, который втихомолку присвоил себе общественную землю.

— Бинкоп? — Необычное прозвище заставляет Вуншгетрея вспомнить о Фриде Симсон, приходившей к нему. — Где же доклад? Новый секретарь партгруппы уже выбран?

Новый секретарь — Ян Буллерт. Вот он сидит здесь. Еще неопытный руководитель. Хорошо бы, к ним приехали из района, инструктор или еще кто-нибудь.

Вечерний разговор между Буллертом и Вуншгетреем длится недолго, это не какое-нибудь торжественное заседание. Вуншгетрей думает: слабоватый товарищ. Семейные проблемы волнуют его больше, чем партийные. Видно, он здорово эксплуатировал сына.

— Инструктора я пришлю. Порядок?

— Порядок.

Через четверть часа Вуншгетрей уже едет домой в поселок на окраине. Шофер потягивается, разморенный весной. Ветер шелестит в липах на рыночной площади. Из радиоприемника в машине доносятся квакающие псевдоджазовые ритмы:

— Выключить? — спрашивает водитель.

— Ладно, пусть дудит!

Даже весна не препятствует памятнику мертвой королеве на Рыночной площади плакать над собою за чугунной оградой. «На этом месте, ах, лилися наши слезы…» Они едут по площади, мощенной булыжником. В радио что-то щелкает, пауза, потом раздается голос диктора: «Судьба шахини Сорейи остается неизвестной…» Вуншгетрей прислушивается.

— Какая у тебя там программа? — Шофер нажимает на клавишу, голос диктора теперь звучит глухо, как из погреба: «Первый колхоз в Восточной зоне…»

Вуншгетрей хватает шофера за плечо:

— Оставь!

«…организован в Блюменау, деревне района Майберг, по советско-русскому образцу. Организация такового происходила согласно указаниям высших коммунистических функционеров. Крестьян принудили согнать весь скот на общий скотный двор и работать, как русские мужики, за мизерную оплату…»

Вуншгетрей велит остановиться и выходит из машины на главной улице.

— Дай мне сигарету! — Секретарь торопливо затягивается, как все некурящие люди, и ходит взад и вперед по тротуару. Потом опять влезает в машину. — В районный секретариат! — Водитель включает газ. — Стой! Ты знаешь дорогу в Блюменау?

— Знаю.

На проселочной и еще по-весеннему топкой дороге они нагоняют Яна Буллерта. Районный секретарь, дрожа от гнева, направляется к одинокому велосипедисту.

— Вы что там, в вашей дыре, с ума посходили, а?

72

Мальчонка-подпасок сует хворостину в муравейник и, охваченный любопытством, ворошит его. Муравьиная община приходит в движение. Полминуты — и кажется, что вся куча состоит из взволнованных до крайности муравьев.

То же самое происходит в Блюменау через день после разговора Вуншгетрея и Буллерта. Яну Буллерту недосуг работать в поле. Он носится взад и вперед по деревне. Рассыльный муниципалитета, тоже непрерывно названивая, гоняет туда и сюда на своем велосипеде. После школы еще и Антон Второй бегает в качестве курьера от одного товарища к другому: экстренное собрание партгруппы в присутствии районного секретаря Вуншгетрея.

Бургомистр Адам Нитнагель дрожит как в лихорадке. Фрида Симсон шепнула ему «пару теплых слов», отнюдь не заимствованных из «Советов по демократическому обхождению с людьми».

— Ну, теперь ты хлебнешь горя, дорогой мой Адам!

Подвижный дух Фриды созидает специальный лозунг для украшения «зала заседаний». Товарищ Данке, барышня из кооперативной лавки, пишет его писарским почерком на красной материи: «Каждый удар молотка для плана — это гвоздь, забитый в крышку гроба поджигателей войны!!!» Три восклицательных знака.

Настал вечер. Теплый вечер. На деревенской лужайке, совсем рядом с машиной секретаря, квакают жабы. Коростели кричат в лугах, ухают сычи. Все созданья, за день не управившиеся с любовью, используют ночь.

В гостинице «Кривая сосна» освещены две комнаты: комната для приезжающих и помещение ферейна. В первой сидят Серно, Тутен-Шульце, Ринка, Марандт, рыбак Анкен и все, чьи судьбы на свой лад переплетены с судьбами деревни. Рамш, конечно, тоже здесь.

В помещении ферейна собрались коммунисты. Никто не имеет права сюда входить. Кроме хозяина гостиницы Мишера. Мишеру известно мнение коммунистов по определенным вопросам, равно как и мнение другой части крестьян, относительно некоторых событий, и прежде всего относительно колхоза Оле Бинкопа. Мишер мог бы составить себе полную картину, но не хочет. Его предприятие не терпит риска. Поэтому Мишер ни к одной из партий не принадлежит. Он платит членские взносы в «Крестьянскую помощь», так как в будние дни занимается еще и сельским хозяйством и состоит в обществе «Народная солидарность». Хватит с него.

В помещении ферейна в люстре зажжена только одна лампа. Мишеру сперва надо узнать, что здесь будут заказывать. Все лица скрыты полутьмой. Лозунг, изобретение Фриды Симсон, освещен скудно.

За столом сидят: гость — товарищ Вуншгетрей, Фрида Симсон, товарищ Данке, каменщик Келле, Эмма Дюрр — короче говоря, руководство партгруппы. Остальные расселись как попало на лавках вдоль стен.

Ян Буллерт открывает собрание. Прежде всего он приветствует гостя из района и благодарит за честь. Фрида Симсон поднимает руку:

— К порядку ведения: сначала мы споем, как это принято всюду.

Они поют — плохо, но поют.

Кто созвал собрание, тому и выступать в первую очередь. Ян Буллерт не оратор. На собрании он не умеет говорить свободно, бойко и с юмором, как говорит в деревне или в поле. Его речь вскарабкалась на ходули. Буллерт подражает присяжным ораторам. Все должно быть правильно, все чин чином.

— Товарищи, перед лицом великих задач, перед нами поставленных, в Берлине ведется подготовка к партийной конференции. Мы со своей стороны должны по возможности усилить работу нашей партгруппы… Критика и самокритика — это рычаги…

Товарищи, ходившие раньше в церковь, хорошо знают подобные разглагольствования. Там это называется литургия. Опиум для народа. Все с нетерпением ожидают, когда же дойдет до дела.

— А теперь коснемся вопроса партдисциплины. С партдисциплиной в нашей группе, к сожалению, не все обстоит благополучно…

Члены партгруппы начинают ерзать на своих скамейках вдоль стен. Вот оно самое! Ян Буллерт переводит дыхание, пожалуй, несколько дольше, чем нужно.

— Возьмем, к примеру, товарища Оле Ханзена, по прозванию Бинкоп. Разве в прошлом за ним не числятся большие заслуги? Никто не вправе отрицать, что он активно поддерживал нашего покойного секретаря Антона Дюрра. Бинкоп был образцовым председателем «Крестьянской помощи»…

Оле кажется, что речь произносят над его могилой. Заметив дырку в своем резиновом сапоге, он не сводит с нее глаз.

— Бинкоп много сделал в качестве депутата районного собрания. Он всегда готов был прийти на помощь каждому из нас, конечно, в рамках крестьянских возможностей. Ну, а теперь, товарищи? Теперь он вышел из этих рамок. Вы знаете, что я имею в виду: Бинкоп удумал одну штуковину за спиной партии, так вот куда, спрашивается, это нас заведет?..

Хозяин Готгельф Мишер, потупя глаза, проходит по комнате и принимает заказы от многочисленных клиентов. Он притворяется человеком с другой планеты, не понимающим ни единого слова. Ему заказывают пиво, сигареты и водку. Теперь можно включить еще две лампы в люстре.

В комнате для приезжающих все глаза устремляются на Мишера.

— Ну как там? Зажмут они Бинкопа между колен да накостыляют ему как следует?

— Они ему уже уши нарвали! — Мишер тут же прикусил язык. Как бы не повредить своему предприятию!

Его слова дают повод лесопильщику для небольшой речуги. Речуги с заигрываньем и подмигиваньем.

— Колхозы? Это не было предусмотрено, и так далее. — Он подмигивает слушателям. — Я ничего не хочу сказать против наших друзей, но Россия — это Россия, много земли и мало прилежных людей. А Германия — это Германия! Sorry, но немцы не сторонники машинного производства зерна и картошки. Мы стоим за разумный сельскохозяйственный труд.

Тутен-Шульце глотками пива ополаскивает свои одобрительные кивки. Готгельф Мишер такого вида одобрения себе не позволяет, но душа его пламенеет, присоединяясь к мнению оратора, и бородавка на подбородке наливается кровью.

Но вот начинает разглагольствовать Серно. Его жирный голос, кажется, идет из закупоренной граммофонной трубы.

— Господь наслал кару на Блюменау, потому что люди не хотят покорствовать ему, как прежде. Не успел господь прибрать к себе Дюрра, одержимого духом беспокойства, — так ведь? — как он уже наказует безумием почтенного человека Оле и натравливает на нашу общину, так ведь?

В другом помещении Ян Буллерт уж вовсе распоясался. Он говорит что на ум придет, он бранится, и такая форма речи, надо сказать, удается ему наилучшим образом.

— Всем известно, что товарища Бинкопа в свое время — уж не знаю, из ревности или еще по каким-либо причинам, — треснула по голове реакция, и довольно основательно треснула! К сожалению, Бинкоп, несмотря на настояния товарищей притянуть к ответу обидчика, этого не сделал, надо думать — из мужского самолюбия. Но удар, полученный им, не остался без последствий. Товарищ Бинкоп болен. Своими безумными затеями он поверг в смятение всю деревню. А началось все зимним вечером от удара палкой. Пусть теперь выступят те, кого это касается, в первую очередь, конечно, Бинкоп. Переходим к прениям!

Пауза, как и положено. Никто не хочет говорить первым. Адам Нитнагель боится замолвить доброе слово за Оле. Они сразу ткнут его носом в старый социал-демократизм.

Фрида Симсон, бледная от честолюбивых замыслов, лихорадочно подыскивает подходящую к случаю цитату из классиков. Кроме того, товарищ Вуншгетрей тоже еще ничего не сказал. Вон он сидит, слушает и будто бы высокомерно улыбается. Положение неясное и крайне щекотливое. Фриде кажется, что она балансирует на проволоке.

Вильм Хольтен за Оле и его колхоз, но сказать об этом не смеет. Человек, обесчестивший девушку, уже не полноценен. К тому же Фрида ему пригрозила: «В деле Бинкопа придерживайся средней линии, не то тебя потащат в контрольную комиссию!»

Товарищ Данке соблюдает нейтралитет. Как бы там ни обрабатывалась земля — сообща или единолично, — крестьяне все равно будут покупать в кооперативной лавке. И на плане торгового оборота это не отразится.

Эмма Дюрр напыжилась, словно курочка, перед тем как занестись по весне:

— Оле, говорят, ты сумасшедший, слышал?

Ян Буллерт:

— Я этого не утверждал.

Все смотрят на Оле. Он бледен как смерть. Мускулы на его лице подергиваются. Кажется, что он откусывает слова от огромной глыбы и выплевывает их.

— Я не болен. И я не сумасшедший. Возьмем хорошего крестьянина, — говорит Оле. — Он хозяйствует и работает как черт. Не полагается ни на случай, ни на погоду. И добывает из своей земли все, что она в состоянии дать. Государство хорошо платит за продукты. Крестьянин богатеет. Возьмем плохого крестьянина. Он хозяйствует спустя рукава и в основном уповает на счастливый случай. Его земля дает половинный урожай. У него мало что остается для продажи государству, поэтому он непроизвольно вредит ему и сам не вылезает из бедности. Способности у людей не одинаковые. Недавняя крестьянка Аннгрет по воскресеньям разъезжает в шарабане. Крестьянка Софи поскорей улепетывает домой, потому что у нее нет праздничного платья, не говоря уж о шарабане. Крестьянин Серно велит за свой счет покрасить церковь; крестьянина Барташа лентяем не назовешь, но у него не хватает денег обнести забором свой палисадник. Я день и ночь думал над тем, как сгладить эту разницу. Я делаю опыт. Наседка три недели сидит на яйцах. Потом она вдруг чувствует: что-то под ней изменилось, что-то новое возникло под ее грудкой. Это цыплята. Вы поймите, они не хотят тихо сидеть, они хотят выбраться из гнезда в мир, искать червей, клевать, хлопать крылышками, радоваться. Наседка себя не обманывает. Она выходит из гнезда и ждет — что будет. Она идет следом за тем новым, что выкарабкивается из-под ее крыла. Она это новое стережет и защищает. Попробуйте-ка изловить цыпленка. Я бы вам этого не советовал. Руки у вас будут все в крови, и клевать она будет вас так, что вы взвоете, и вам, ей-богу, будет не до смеха. Мы, как наседка, сидим в гнезде, в нашем тепленьком сегодня. Застоялый воздух в теплой комнате начинает вонять. Будущее представляется нам сквозняком. Неужто же нам быть глупее обыкновенной наседки? Неужто же нашим внукам, указывая на наши могилы, говорить: «Здесь лежит мой дед»? Не лучше ли, если они скажут: «Вон пасется стадо — эту породу вывел мой дед. Взгляните на этот парк, мой дед с товарищами его насадил, а они не были ни помещиками, ни рабами»? От вас зависит то, как о вас будут говорить! Новая дорога ведет через дремучий лес. Что подстерегает тебя впотьмах? Что бросается с дерева тебе на плечи? И все же мы будем валить деревья, расчищать лес, создавать цветущие луга. Звери будут резвиться на них с утра и до вечера. Рука человеческая прикоснется к дикой яблоне. Мелкие и кислые яблоки нальются золотым соком, станут большими и тяжелыми!

Суровая Эмма вытирает глаза. Как бы Антон порадовался этой речи! Кооперативной барышне Данке в этот момент уже не безразлично, как обрабатывается земля.

Земля кружится в мировом пространстве. Оле Бинкоп приволок кусок мирового пространства на душное собрание.

Районный секретарь поражен. Что-то чертовски правдивое кроется за словами этого крестьянина. Своеобразные взгляды. Вуншгетрей ничего против них не имеет, но, если протрубить о них на весь свет, не посеют ли они смятение? Сомнения одолевают его. Тем увереннее чувствуют себя Буллерт и Фрида Симсон. Фрида упивается великой минутой своего выступления.

— Товарищи, если мы, как партия, ничего не хотим знать о колхозах, с чем же мы, как партия, сталкиваемся, товарищи? Очевидно, мы сталкиваемся с национальными особенностями. Я спрашиваю товарища Бинкопа: разве не терпим мы мелкой розничной торговли? И разве мы терпели бы ее, будь это ошибкой? Отвечай!

Оле Бинкоп Фриде не отвечает. Слово берет Буллерт. Беда в том, что Бинкоп стремится и других товарищей завербовать в свою секту. Общая земля? Фогт и управляющий, как у господина барона? Партия не должна попасть в смешное положение; неужто же Буллерту, например, поставить на карту свое образцовое хозяйство и продуть его в одночасье? Ну какой урожай снимет эта секта с пресловутого пустыря? Банкротство — вот что вырастет на ихней земле. Бинкоп нас доведет до голодухи.

Вуншгетрей улыбается.

— Разреши мне один вопрос, товарищ Бинкоп: разве партия не протрубила бы давно сигнал «в поход», если бы считала желательным то, что ты делаешь?

Эмма Дюрр хочет сказать несколько слов:

— Заботы Оле не с неба свалились. Он их получил в наследство от Антона, моего мужа. До сих пор видел кто-нибудь вред от Оле?

Ян Буллерт:

— Цыплят по осени считают!

Эмма:

— Разве партия — это страховая компания? Коммунизм — величайший эксперимент со времен Адама. Так Антон говорил.

Фрида Симсон:

— Иди ты со своим Антоном!

Эмма живо:

— Ты вот попробуй найди себе такого!

Каменщик Келле, двухметровый верзила, стучит кулаком но столу:

— Новый капитализм не пройдет! Я за Антона и Оле Бинкопа!

— Да здравствует колхоз! — Это крикнул Вильм Хольтен. Фриде не удалось сдержать его пыл. — Да здравствует Оле Бинкоп!

Оле с виду спокоен, хотя дрожь пронизывает его до кончиков пальцев на ногах.

— Я все обдумал. Мне сдается, я ищу дорогу вперед, а не назад!

Вуншгетрей:

— Что значит вперед и что назад, пока еще устанавливает партия. Ты, может, ее учить собрался?

Оле, весь дрожа:

— В моем представлении партия скромнее и больше выказывает готовности прислушиваться к тому, чего люди хотят и чего боятся. Партия — не самодовольное божество. Я тоже партия!

Многие лица передергиваются, головы втягиваются в плечи. Оле губит себя!

Симсон, пожелтев от злости:

— Он уж слишком далеко заходит!

Вуншгетрей:

— Это еще можно исправить. Хуже, что Бинкоп дает пищу врагу. Враг не дремлет. Он поливает нас грязью по радио! А какой вид мы имеем перед районным управлением?

Оле шарит в кармане. Вытаскивает свой партбилет и дрожащей рукою кладет его на стол перед Вуншгетреем.

— Если ты считаешь, что я помогаю врагу… — Вуншгетрей вскакивает и хватает Оле за рукав. Оле вырывается: «Нехорошо ты говоришь. Нет, партия не такая!» — Он идет к двери.

Несмотря на то, что на Оле резиновые сапоги, товарищам слышен каждый его шаг. Дверь хлопает. Все сидят оцепенев.

Оле проходит через комнату для приезжающих, не глядя на красные от выпитого вина лица. При его появлении разговоры умолкают. Ему кажется, что Антон, как прежде, схватил его плечо: самое трудное — это переход!

Он уже собрался закрыть дверь, когда до него донесся ненавистный голос его врага:

Наконец-то они решились слегка его проучить, и так далее…

Оле задрожал весь — с головы до пят. Теперь ему уже все равно: он прыгает на лесопильщика и швыряет его наземь. Звон, стук. От ярости Оле ослеп и оглох. Он таскает его за бороду и лупит так, что кулаки свистят. Лесопильщик орет:

— Help! Help!

Никто не двигается с места, чтобы ему помочь. Подальше от этого болтуна! Здесь дело идет о женщинах и о политике!

73

На деревенской улице ни души. Сквозь светлую ночь Оле бредет к Коровьему озеру. Лес шумит. Дикие утки прорезают освещенное луною небо.

За последние теплые дни высоко поднялась трава на лугах. Оле погружает руку во влажную от росы зеленую стихию. На одной из лужаек он останавливается. Это земля его отца Пауля Ханзена, владельца карликового хозяйства.

Оле видит себя мальчиком, мальчик слушает, открыв рот. Отец посвящает его в тайну этого луга.

— Судьба бросает человека то туда, то сюда. Все ты можешь отдать, если надо будет — даже свою постель, но этот луг смотри зазря не отдавай!

Отец открыл ему тайну луга. Молодой Оле вырос за те минуты на три сантиметра. Он был наследником, он заслужил доверие отца. Он знал тайну.

Что надо Оле в ночное время на этом лугу? Может, и вправду у него больная голова, как утверждает Буллерт? Может, от лесопильщикова кнута у него мозг повредился? Оле снимает кожаную фуражку и хлопает себя по черепу. Да, если бы кто-нибудь сейчас его увидел!..

Отец толстого Серно по воскресеньям набивал себе карманы землей со своего поля. Во время богослужения он вытаскивал горсть высохшей земли и подставлял ее под благословение.

— Чем это у тебя карманы набиты, Готхольд?

— Кровью и почвой!

Потом со старым Серно стало уж совсем неладно. Он пересыпал землей страницы своего молитвенника. Полоумный! Ему попытались было запретить подносить землю под благословение. Он возмутился. По его понятиям, полоумным был тот, кто иначе относился к земле.

Предшественник нынешнего ночного сторожа, выходя вечером на работу, натягивал себе на голову одеяло. Для глаз он прорезал в нем две дырки. «Я вплотную подойду к любому грабителю, а он меня и не увидит», — говаривал он. Деревенские жители, прежде всего женщины и дети, боялись этого привидения больше, чем воров и грабителей. Умалишенные ведь не знают, что лишились ума.

В полном разногласии с самим собой, Оле уже под утро добирается до своей кровати и ложится возле блаженно храпящего Германа. Он чувствует себя больным, настолько больным, что должен лежать в постели. Будь что будет. Видно, он человек второго сорта.

Деревенский аппарат новостей работает без проводов и электричества. Были бы длинные языки да ушки на макушке — вот он уже и заработал. Настоящее perpetuum mobile, время от времени, конечно, нуждающееся в смазке, как любая машина.

У деревенской службы связи имеются два агентства: пивная Георга Шабера и кооперативная лавка. Лавка к тому же обычно заменяет кафе для здешних женщин. Они грызут печенье или конфеты и оживленно болтают в ожидании, когда приедет кооперативная машина с продуктами.

Аппарат сообщает: Оле Бинкоп вышел из партии.

Опровержение: не вышел, а его исключили.

Комментарий: выходить из партии не разрешается. Из партии всегда исключают, даже если ты сам выходишь.

Информационный аппарат сообщает: бургомистра Нитнагеля сняли с должности.

Опровержение: Нитнагеля уволили в отпуск за то, что он легкомысленно обошелся с общинной землей.

Комментарий: социал-демократы народ мягкотелый и неустойчивый. Обязанности бургомистра исполняет Фрида Симсон.

Информационный аппарат сообщает: Оле Бинкоп избил лесопильщика.

Опровержение не воспоследовало.

Комментарий: чаша переполнилась.

В Блюменау, как и всюду, самоновейшие сообщения через четверть часа становятся историей. Женщины ведут регистр беременностей в деревне.

Молодая лесничиха Штамм входит в лавку. Вежливо здоровается. Покупает булочки, четвертинку водки и бутылочку кармоля.

— Кармоль — это полезно, — говорят женщины. Они рассматривают летнее пальто лесничихи и вглядываются в ее лицо. — Поздравляем, фрау Штамм. Давно пора. Видно, долго гнездышко вили.

Лесничиха краснеет.

— Это ошибка! Это совершеннейшая ошибка! — А с животом это у нее от парного молока.

Подъезжает новехонькая машина. Ей-богу, волшебная шкатулка этот грузовичок! Он привозит плоды широко разветвленной внутренней торговли: кипу теплых носков на лето, зимние шерстяные перчатки для сбора урожая, прехорошенькие ванночки для купанья и целый ящик маникюрных ножниц вместо ожидаемых зажимов для белья.

Фрау Штамм бредет по деревне. Она еще так мало успела осмотреть здесь. В каком стиле построена эта церковь? Нет, это не готика. Лесничиха приглядывается и к другим достопримечательностям: вот, например, пожарное депо, вон старая школа и гостиница «Кривая сосна». Из гостиницы выходит — подумать только, какое совпадение! — господин Мампе, приводивший ей корову. Лесничиха с удовольствием вспоминает, как это было. Прелесть, а не корову он привел ей. «Нанетт!» — звала лесничиха, а та отвечала: «Му-у!»

— Ах, да ведь это же господин Мампе! Скажите, господин Мампе, вам не предстоит в ближайшее время встреча с господином Рамшем?

— По доброй воле не предстоит.

Молодая лесничиха не скряга. И случайно у нее в сумке оказывается бутылочка водки. Может быть, господин Мампе хочет немного освежиться? Пожалуйста, прошу вас!

Господин Мампе снисходит к ее просьбе, его адамово яблоко так и прыгает. Он берет письмецо для Рамша, подносит его к самому носу: все понятно!

— Вот чертов сын этот Рамш!

— Как вы говорите?

— Говорю, что он в две дуды свистит.

Лесничиха не понимает. Мампе Горемыка сует письмо под шапку. Он передаст его Рамшу через кухарку.

— Пойдет так?

— Хорошо, очень хорошо, господин Мампе.

Деревенский аппарат новостей обслуживает и Аннгрет. Подкармливает ее тщеславие: Рамш и Оле подрались из-за нее. Правда, сомнения все-таки грызут ее: почему Рамш не подает о себе весточки? Она ведь не каменная.

Вечером Аннгрет ищет утешения в мятной настойке. В праздничном своем костюме она горделиво прохаживается перед зеркалом: разве парадный ужин откладывается, фрау Рамш?

Одному богу известно!

Осторожный стук в окно. Аннгрет в мгновение ока молодеет. Под окном стоит Мампе Горемыка.

— Go in, небесный вестник! — Аннгрет жаждет весточки.

В прошлой жизни Мампе, наверно, был насекомым. Он чует спиртное через стены.

— Дай глоточек, Аннгрет!

Аннгрет ему наливает. Мампе для нее все равно что земляк, а их общая родина — лесопильня. Они чокаются.

— За то, что мы любим!

Мампе против этого тоста не возражает. Он любит водку.

— Что слышно на лесопильне?

— Особенно ничего. Письма приходят не так уж редко, а вот штакета и горбыля маловато. — Впрочем, Мампе с лесопильней теперь ничего общего не имеет.

Они выпивают еще по стаканчику. Почему Мампе покинул лесопильщика в беде?

Лесопильщик пригрозил ему судом и полицией. Мало того, он его лишил работы у Серно.

— Подумаешь, какой владетельный князь нашелся! Мы что, живем при феодалистическом целибате, что ли?

Аннгрет:

— Говори толком, а не неси чепухи! Что там было со стомарковой бумажкой?

Мампе:

— Заткнись и не приставай!

— Говори толком!

— Сто марок, сто марок, затвердила, как сорока! — Мампе за эти сто марок немало поработал.

Значит, он грузил налево длинномерный лес для Рамша, если Аннгрет его правильно поняла?

— Длинномерный лес? — Мампе один за другим торопливо опрокидывает в рот два стаканчика мятной настойки. — Дерево падает на человека. Как, спрашивается, он под него угодил? Об этом надо молчать. Молчание — тяжелый труд. Понятно тебе наконец?

Аннгрет берет в руки наполовину опустевшую бутылку и замахивается на Мампе:

— Перестань!

— Ты тоже хочешь мне рот заткнуть? Пока что ты еще не фрау Рамш.

— Я Аннгрет Анкен!

— Обыкновеннейшая шлюха! — Мампе пятится к двери и исчезает. Бутылку он прихватил с собой. В порядке самозащиты.

У Аннгрет дрожат губы. Она видит себя, подвыпившую пожилую женщину, в большом зеркале. Аннгрет ногой ударяет в зеркало. Звон стекла. Осколки, хихикая, сыплются на пол.

Аннгрет бежит на лесопильню. Она должна предостеречь возлюбленного. Рамша нет дома.

74

Вечер темно-синий и звездный. Лесопильщик пешком, а не на автомобиле — словом, без всякой помпы — отправляется в лесничество. Лесничий уже два дня как повышает свою квалификацию в районном городе. Молодая лесничиха, видимо, не ждет гостей, потому что Рамша она встречает — pardon mille fois — в халате.

Они пьют рислинг из запасов лесничего, исчисляющихся в пять бутылок. Лесопильщик чувствует себя неуютно в комнате с оленьими рогами. Рога, точно вилы, уставились на него со стены. Он явился сюда, потому что в письме лесничихи настойчиво говорилось о важных новостях. Что-нибудь касательно древесины?

Разговор теплеет.

— Что, собственно, произошло с коровой?

Корова была хорошая, но лесничиха не выносила, хоть что хочешь делай, не выносила запаха молока.

— В моем нынешнем положении…

Лесопильщик поднимает свой бокал:

— Be happy all the days!

Они чокаются. После третьего стакана рислинга корова перестает фигурировать в их разговоре. Лесничиха мечтательно смотрит в воображаемую даль.

— Насколько мне помнится, в последний раз мы вели себя не так официально…

— Благодарю тебя. The same opinion. — Но эти… эти рога кругом! Камера пыток!

— О, можно уйти в другую комнату. — Рамш, надо надеяться, будет не против, если она проведет его в спальню?

Нет, на это Рамш не согласен. Что-то не слишком уверенно он себя чувствует, этот джентльмен.

Лесничиха выпивает четвертый стаканчик рислинга. Она склоняет головку, ищет нужное слово. Выпивает еще немножко и находит слово, но не произносит его. Наверно, Рамшу тяжело жить всегда в одиночестве, без детей?

— Без детей? — Ничего себе шуточка! Лесопильщик теребит свой синий галстук. — Жарко здесь.

Зачем же ему мучиться? Пусть снимет пиджак, жилетку — словом, устраивается, как ему приятнее.

Рамш снимает пиджак. Жилет — ни в коем случае. Он носит подтяжки. Его спортивный живот не терпит ремня. Всему свое время!

Лесопильщик ходит из угла в угол, потом вдруг останавливается и прислушивается:

— Там кто-то прошел под окном?

Собака бегает вокруг дома.

Сабельные шрамы на лице лесопильщика побледнели. Не лучше ли закрыть ставни? Лесничиха от возбуждения вконец одурела.

— Не тревожься. Сюда ни одна живая душа не заходит. — Она зарывается носом в пиджак лесопильщика, висящий на спинке стула. Виргиния — вот оно, это слово. Save our souls! Нет, Рамшу не спастись!

Лесничиха ласкается к Рамшу.

— Виргиния!

— What means that?

— У меня будет ребенок.

— Что? — Вот так штука! Дети — это то, чего Рамш в нынешнее ненадежное время, при шатком положении своего дела никак не может себе позволить. Джентльменам круто приходится. Лесничиха в подробностях узнает, до какой степени крупный лес и горбыль, равно как и распределение пиломатериалов, влияют на деловое благополучие Рамша. Дело? А что такое дело в наши дни? Мученичество, Голгофа. Контролеры, как пиявки, сосут кровь из коммерсанта.

Лесничиха его жалеет, так жалеет… Она пыталась кое-что сделать для него. Крупномерный лесоматериал. Даже с мужем из-за этого поссорилась.

В глазах лесопильщика блестят слезы. Возможно, даже неподдельные.

Романтический герой, о котором грезила лесничиха, тает на ее глазах, как снежная баба под мартовским солнцем. Она сделает все от нее зависящее, чтобы никто ничего не узнал об отце будущего ребенка.

— Я буду петь тебе славу на небе и на земле! — Лесопильщик плачет настоящими слезами. — Помни: я до гроба верен и предан тебе!

— Виргиния, — шепчет лесничиха, и Рамш мало-помалу перестает существовать для нее. Слезливая мелодрама расцветает на кучах грязи и сора.

Рамш вытаскивает бумажник. Лесничиха морщит свой мадоннистый носик.

— Что это значит?

— Детская колясочка. С тентом от солнца и фартуком от дождя. Хотя бы это!

Лесничихе кажется, что с Рамшем что-то неладно. Может, у него давление слишком высокое?

75

Аннгрет выслеживает возлюбленного. Следы ведут в лесничество. И вот она уже стоит там под окнами, среди невинных цветов лета. Окна высокие. Заглянуть в них Аннгрет не может, но она слышит, как Юлиан болтает с лесничихой, смеется, о чем-то договаривается.

Тучи заволакивают небо. В квартире лесничего воцаряется тишина. Окно едва-едва освещено ночником. Шепот. Аннгрет, одинокая волчица, готова завыть.

Полночи стоит она на улице под старым буком. Пошел дождь. Капли — холодные удары. Они мочат волосы Аннгрет.

Занимается день. Улица оживает. Женщины идут в лес на работу. Аннгрет бредет к Коровьему озеру. Вода — отображение дождливого неба. Дождь шуршит в камышах. Тысячи мышей грызут нить жизни. Нет! Нет! Биение сердца Аннгрет заглушает шепот смерти.

Тоска и отчаяние! Оле все еще лежит в постели. Герман, его сосед по комнате, давно поднялся и задает корм скотине. Вейхельт преисполнен божественного спокойствия. Господь сделал его неуязвимым к взлетам и падениям человеческой жизни.

Дверь отворяется. Курочка Эмма, юркнув в полутемную комнату, сразу же заквохтала:

— И что тебе на ум взбрело? Лицо как у мученика, ночная рубашка — разве так выглядит борец? Что же нашему-то брату о тебе думать прикажешь? Будь рад, что хоть Антон тебя не видит!

Оле вяло отмахивается: зачем ему вставать? Не исключено ведь, что он сумасшедший, а может быть, враг, во всяком случае — человек без партбилета.

Эмма отодвигает занавески, открывает окно, в комнату врываются воздух и утреннее солнце.

— Антон тоже был сумасшедший, да?

— Нет.

— А врагом был?

— Нет.

Значит, и Оле не сумасшедший и не враг. А насчет партбилета, так в Советском Союзе есть и беспартийные коммунисты. Антон частенько это говорил. Господь видит, что у человека в сердце!

Эмма ушла с работы в лесу. С сегодняшнего дня она в полном распоряжении нового крестьянского содружества. Фрида Симсон небось не пойдет полоть общинную землю. Ни в коем случае! А дело ведь известное, замесил тесто — сажай его в печь!

Оле вскакивает с постели.

— Ох ты господи, до чего же ноги волосатые! — Эмма сплевывает. — Антон не такой волосатый был! — И курочка спешит к двери.

Оле кряхтя натягивает сапоги, ищет рабочую куртку, когда вдруг тихонько приоткрывается дверь: Аннгрет. Она не валится ему в ноги. Не покрывает поцелуями его руки. Просто стоит в дверях, подыскивая нужные слова. Трудное положение для обоих.

— Дует, — говорит Оле, весь дрожа.

Ответа нет. Мертвая тишина. Наконец Аннгрет говорит:

— Должна я просить у тебя прощения?

— Нет, не должна. И не смеешь. Что значат слова? Ветер…

— Но ты в свое время спас мне жизнь.

— Да. В свое время.

— Будет у нас с тобой все, как было?

Оле смотрит в утомленное лицо своего прошлого: сеть морщинок под глазами! Его знобит. «Что мне делать…»

— Никогда, никогда не будет, как было!

— Благодарю! — Аннгрет высоко вскидывает голову. И идет, идет горделиво, не сгибаясь, Аннгрет Анкен прежних времен, чтобы за дверью комнаты с розами заплакать, как плачут все обманутые женщины на свете. Оле дрожит, но не двигается с места.

Фрау Аннгрет ходит взад и вперед по комнате, взад и вперед. Ходит по битому льду. Осколки разбитого зеркала все еще валяются под ногами. Звенят и потрескивают. Аннгрет последнее время курит. Где-то она слыхала, что курение успокаивает. Она пьет мятную настойку и ходит взад и вперед; что ж, сказать лесопильщику «прощай»? Все получится печально и слащаво, как она читала в каком-то романе: «Прощай, все было сном…»

Я больше не Аннгрет. Он больше не Юлиан. Прошла юность. Прошла пора вереска. Последние мои слова будут горьки: чем ты лучше своего отца? Дела, только дела! Ты шагаешь по трупам. Поэтому прощай, прощай!

Но мятная настойка оказывает свое действие. Вольнолюбивая рыбацкая дочь просыпается в ней. Урожденная Анкен не поступится тем, что она любит!

Аннгрет вспоминает сумасбродные мечты поры вересковых холмов. Одна из них не оставляет ее и сейчас — мечта об острове.

Поздно ночью Аннгрет садится писать письмо — клеем, сваренным из ржаной муки, газетой и ножницами. Разрезав фразы, она добывает слова, рвет их в клочья и пожинает буквы, которые образуют новые слова. Так, например, из слова «социалистическая» у нее получается «ситоация». К утру после долгих трудов и большой порции клейстера письмо готово.

«Дорогой господин Рамш!

Некоторым людям не безразлична ваша судьба. Из достоверных источников нам известно, что сейчас снова начато расследование несчастного случая с Антоном Дюрром. Кто-то, видно, сболтнул, что это вы пододвинули его обед под то дерево. Если вам дорога ваша свобода, сделайте выводы из этой ситоации. Еще не поздно. С приветом от тех, кому все это до́лжно знать».

76

Рабочие лесопильни, принадлежащей фирме Рамша «Штакет, ящики и т. п.», сидят на дворе в тени большого орешника. Они завтракают. Из вод Ласточкиного ручья выползает змея. Чернявый Шульц швыряет жестянкой из-под консервов в испуганную змею. Змея живо прячется в досках.

Завтрак окончен. Аппетит пропал. Рабочие разбрасывают сложенные штабелем доски. Змея притаилась под нижними и шипит. Спасения ей нет. Ее железы источают едкую вонь пресмыкающегося. Она шевелит и шевелит языком. Мужчины стоят наготове с палками и камнями.

— Видишь ядовитый зуб?

— Я слышу запах яда!

Три камня, удар палкой. Змея мертва. Они прибивают ее к шесту. Шест прислоняют к стене сарая.

Кухарка, припадая на ногу, ковыляет к ним через двор. Судорога пробегает по телу змеи. Она вдруг круто распрямляется в воздухе — бич, нацеленный прямо на дом Рамшей. Кухарка причитает. В дверях появляется старая хозяйка.

— Вы загубили змею, доброго нашего домового!

Женщины зарывают в землю невинного кольчатого ужа под окнами комнаты с желтыми розами. Спаси господи от беды! Старая хозяйка ставит миску с парным молоком на змеиную могилку. Это должно умилостивить дух ужа.

Но беда уже засела в доме. Молодому хозяину пришло письмо. Толстое письмо, пахнущее кислым тестом. Оно заставило трепетать самые потаенные нервы лесопильщика. Проклятые лесовики опять пустились по его следам. Черт бы подрал эту бражку!

По деревенской улице проезжает машина. Лесопильщик прячется в погреб. Немного погодя он вылезает оттуда. Оказывается, это грузовик привез пиво хозяину гостиницы Мишеру. Минуту спустя лесопильщик, согнувшись в три погибели, уже опять сидит в погребе. Теперь он точно знает, сколько машин за день проезжает по деревне отсталой Восточной зоны. Ему бы быть министром автомобильного транспорта. И чего, спрашивается, понадобилось всем этим машинам в деревне? Сумасшедший поток мысли при столь щекотливом положении!

Лесопильщнку, видно, остается только нарушить слово, которое он дал умирающему отцу. Но разве он проиграл родные поля? Разве же нет никакого выхода? Разве отказал ему его изворотливый ум?

Он посылает кухарку за Мампе Горемыкой. Смеркается. Наконец-то приходит Мампе; он пьян. Рамш прикидывается дружелюбным:

— Ты уже ел, пил? И вообще, как ты живешь?

Мампе живет хорошо. Ест у Эммы Дюрр. Зарабатывает марку в час в новом крестьянском содружестве Оле Бинкопа.

Разговор затихает. Рамш что-то подсчитывает. Мампе выжидает и пьет. В окно веет запахом древесины. На лесной опушке кричит олень.

— Кто-то о нас наболтал лишнего, — говорит лесопильщик. — Признавайся, это ты?

Мампе его не понимает.

— Я не говорю о зажуленной сотне. Можешь считать ее моим подарком.

Мампе денег не зажуливал. Он их заработал.

— Кое-кто хочет очень уж дешево отделаться.

— Сколько тебе нужно?

— Пять тысяч.

— I kill you.

Мампе пьет.

Лесопильщик пробует торговаться. Предлагает тысячу.

Мампе глух как пень.

Лесопильщик пробует просить. Мампе приятно — хоть раз в жизни кто-то ему сапоги лижет. Он пьет.

— My dear, — ноет лесопильщик, — вспомни о старом хозяине!

— Я что, по-твоему, дурак, что ли? — Бес алкоголя, засевший в Мампе, рвется наружу. — Ха-ха, старый хозяин! Сынок-то — халтурная работа. И половины старика не стоит. Зачат в венерической болезни, картонный паяц, дерьмо!

Лесопильщик вскакивает, опрокидывая стул, хватает большие ножницы, нацеливается и бросает ему вслед…

Мампе Горемыки уже нет в комнате. Ножницы вонзились в дверь. Они чуть-чуть звенят и подрагивают.

77

В последующие дни лесопильщик был взбудоражен и суетлив, как большой лесной муравей, которому отрезали путь к родимому муравейнику. Он устраивает свою судьбу. Посылает куда-то срочное письмо и ждет ответа. Ночует Рамш на сеновале, в любую минуту готовый спрыгнуть через люк на кучу опилок в саду, если ночью к воротам подъедет машина.

Через три дня приходит ответ — телеграмма из Динслакена в Рейнской области. Она адресована старой хозяйке: «Лизхен опасно больна». Нельзя, чтобы родная сестра старой хозяйки умерла, не уладив вопроса о наследстве. Старая хозяйка уезжает.

Толстый Серно удивлен. С тех пор как от него ушел Герман Вейхельт, ему приходится собственноручно работать в поле. Работа тяжелая. Он спадает с тела. Таскаться в город на велосипеде — для него сущее мученье. А теперь ему предоставляется возможность обзавестись автомобилем. С чего это его другу Рамшу наскучило возиться с машиной?

Рамш больше не имеет возможности держать машину. Дела идут из рук вон плохо. Говоря откровенно, он хочет попытать счастья в другом мире.

— Но ни слова об этом! Никому!

Толстый Серно весь трясется от сочувствия. Значит, пришел черед и лесопильщику! Еще на одного брата во Христе меньше в общине. Жаль, очень, очень жаль. Но сочувствием сыт не будешь.

— Дороговато просишь за машину.

Не может же Рамш нищим отправляться в другой мир!

Серно не верит, что его текущий счет на острове так уж пуст:

— Есть на нем капиталец!

А-а, и здесь ловушка! Серно его шантажирует. Истинно христианская любовь к ближнему! Рамш бледнеет и отдает машину за бесценок. Надежды уносят его в старый мир. Мир солидной коммерческой честности. Фирма Нейербург — цитадель солидного курения. Мир корпоративного духа. Там студенческие рубцы заменят растрепанное удостоверение личности.

Уж не собрался ли Рамш в страну, где меж кисельных берегов текут молочные реки? Он ведь кладет в чемодан столовое серебро. Или он едет на банкет: мужчины в черных костюмах? Он упаковывает и смокинг с шелковыми отворотами. Рамш торопливо ходит по дому, вздыхает, присматривается к вещам. Снимает со стены написанный маслом портрет старого хозяина и, вынув его из рамы, сует в чемодан с серебром. Ощупывает венок, подаренный на серебряную свадьбу старой хозяйке. Старики привержены к мелочам! Как-никак эти юбилейные цветочки из чистого серебра.

Пестрая кошка трется о ножку стола. Рамш вешает замок на кладовку. Закрывает окна в комнате с желтыми розами. На небе сверкают зарницы. Нелегко дается этот уход ему, старому американцу. Держись за землю! Она кормит своего владельца! Старческая мудрость, не ведающая о «потом».

Лесопильщик хитростью удалил свою мать из дому. Ее слезы подбавили бы горечи в его решение. Не исключено, что она уговорила бы его сидеть здесь и ждать невозможного, покуда за ним не захлопнутся ворота тюрьмы.

Разве он преступник? Он хотел предотвратить свое разорение и подыграл случаю. Акт самозащиты. Так ли уж близко было его разорение? Может быть, и нет. Но разве он был не вправе выровнять свои деловые дороги? И разве не все так поступают? Он видел людей, которые убирали со своих деловых дорог целые толпы местных жителей, простого народа.

Рамш идет на скотный двор. Прежде он заглядывал сюда, только чтобы выбрать скотину пожирней на продажу.

Коровы поднимаются на ноги. Уныло смотрят на искусственный свет. Дорожной шляпой Рамш задевает ласточкино гнездо. Птенцы испуганно верещат. Старые ласточки издают пронзительные крики — предупреждают об опасности.

Лесопильщик видит себя ребенком. Он играет в саду в песке. Ласточки проносятся над его головой и исчезают в коровнике. Он отыскал гнездо. Покрытые легким пушком птенцы выглядывали из него. Он хотел достать их.

Взобрался по приставной лестнице. Сунулся в гнездо. Жадная рука выдавила хрупкую жизнь из крохотных телец. То, что он поднял с земли и держал в руках, было не тем, чего он хотел.

Всю жизнь в руках у него было не то, чего он хотел. Но желание иметь и желание стремиться к тому, чтобы иметь, не утихало, а, напротив, разгоралось.

Он хотел гордую рыбацкую дочь. Он держал ее в объятиях, но, когда она покорно склонила голову, она была уже не той, которую он хотел.

Он нацелил падающее дерево на этого кляузника Дюрра… Результат был не тот, которого он хотел.

Ни тени мудрости или зрелости. Сейчас он хочет только свободы — такой, как он ее понимает.

Лесопильщик грузит свои чемоданы в машину. Выехав со двора, он выходит и закрывает ворота. Старый хозяин не терпел открытых ворот.

Он едет на машине до двора Серно, а там перегружает вещи на телегу. Серно велит загнать машину в амбар, а сам везет Рамша к ночному поезду. Сверкают молнии. Вдали погрохатывает гром. Мясистая рука Серно — последний кусочек родины, до которого дотрагивается Рамш.

78

Летнее солнце светит правому и виноватому. Ячмень созрел, рожь уже колосится. Пшеница волнуется, как обильное рыбой море у береговой полосы.

Ни малейшего упадка духа у людей из нового крестьянского содружества. Взгляните на капитана Оле! Как мужественно отстоял он свой корабль во время бури! Взгляните на весело-бранчливую Эмму, курочку, что не даст себя прогнать оттуда, где она разрывает землю! Взгляните на Вильма Хольтена, который предпочел покинуть невесту, но не Оле и его колхоз!

Прочие члены содружества тоже трудятся не покладая рук и делают все, что в их силах. Они не дожидаются машин с прокатной станции. Кто знает, когда их доставят? Усердие членов крестьянского содружества не пропадет даром. Урожай будет хорошим.

Мотоцикл Оле Бинкопа стоит перед дверью. Ему надо съездить в город за деньгами. Он забегает в дом — взять сберегательную книжку. Она лежит в картонке из-под цилиндра. Бесполезный свадебный цилиндр Оле подарил трубочисту. В этой же картонке лежал и партбилет Оле, когда он еще был коммунистом и полноценным человеком. Оле сует руку в картонку — сберегательной книжки нет. Нет? В последнее время он пользовался ею не реже, чем Герман своим молитвенником.

Он выворачивает карманы своей куртки. Неужели память ему изменила? Он ищет, не доверяя себе, даже шарит под шкафом. Возможно ли, что Герман нечист на руку? Нет, господь бог не ворует. А Аннгрет? Книжка у Аннгрет!

Бинкоп осаждает Аннгрет в комнате с голубыми розами. Что она, вообще больше не выходит из дому?

Оле слегка подтачивает ключ, который ему удалось подобрать. Делает он это во дворе на точильном камне. Оттуда видно комнату Аннгрет. Аннгрет резко окликает его из окна:

— В чем дело?

— Ни в чем. Мне тут надо наточить одну штуку.

Смеркается. Коростель покрикивает во ржи. Заливается соловей. Аннгрет выходит из дому. Она идет к Коровьему озеру. Дикие утки крякают, кряхтит цапля. Аннгрет их не слышит. Вечер, перламутровая зыбь на озере, запах ржи с полей — все это уже не для нее. Она здесь чужая. С корнем вырванная водяная лилия. Игрушка ветра и волн.

В деревню Аннгрет возвращается затемно. У Ласточкиного ручья возле лесопильни квакают лягушки.

Она стоит под окном комнаты с желтыми розами. Ждет, ждет. Ничто не шелохнется. Она стучит в окно, обходит вокруг дома, стучит то там, то здесь. В окно кухарки, в окно старой хозяйки. Ответа нет. Лягушки квакают. Звезды высоко стоят в небе. Земля кружится в мировом пространстве.

Камень запущен в окно. Стекла разлетаются вдребезги. Аннгрет залезает в дом. Как воровка, прокрадывается в комнату.

Почти в то же самое время звенят и бьются стекла в доме Бинкопа. Оле залезает в комнату с голубыми розами. Ключ, который он подтачивал и шлифовал, все равно не подошел.

Он бредет ощупью. Какая-то ваза разлетается на куски, фотокарточка падает с ночного столика. Чья карточка? Конечно же, его соперника. Он швыряет ее в угол, где печка. Он шарит в ящиках, в коробках и шкатулках. Находит связку писем, цепочки, браслет, буквы, вырезанные из газеты, крем, духи и туалетную воду; их общей сберегательной книжки нет как нет.

Оле отворяет дверцу кафельной печки. Топка битком набита бумагой. Он вытаскивает ее, роется в золе. Потом зажигает спичку — посмотреть на фотографию в разбитой рамке: вот он, молодой, в свадебном цилиндре, с гвоздикой в петлице. Аннгрет прильнула к его плечу. Лживое прошлое!

Растерянный, Оле сидит на краешке кровати, его вымазанные сажей руки болтаются в пустоте. Герман храпит во славу господа. Земля кружится в мировом пространстве.

Долго тянется эта ночь, но когда-нибудь должна же прийти Аннгрет. И что тогда? Ему нужна сберегательная книжка. Он слышит плачущий голос Софи Буммель: ни гроша в доме! Оле, дай немножко денег!

В деревне будут издеваться над ним: «секта» сидит на бобах!

Антон, что мне делать? Помириться с Аннгрет? Неужто ты этого потребуешь?

Горе валит его на постель. Аннгрет возвращается. Оле встает и идет к ней. Комната залита лунным светом. Аннгрет бледна. Совсем как в тот раз, когда она сидела на мешке с зерном.

— Дай мне книжку! Софи Буммель необходимы деньги. У Эммы Дюрр двое ребят. Аннгрет, дай мне книжку!

Аннгрет властно:

— Ни за что! Ты из меня дуру хочешь сделать! Слышишь, люди смеются!

Оле просыпается. Две куры квохчут под окном.

В разбитом окне желто-голубой комнаты развевается занавеска. Робкий прощальный привет. Дверь стоит нараспашку. У той, что вышла отсюда, обе руки были заняты, она не могла ее закрыть. На столе букет васильков. Цветы это или сорняк? Возле букета разбитая фотография. Она перечеркнута синим мелком. Одна черта пересекает лицо Оле.

Тяжело ступая, Оле идет к пианино. Ему чудится, что он в комнате покойницы. Он захлопывает крышку. Режущий ухо диссонанс взмывает к потолку.

 

Часть вторая

1

Земля кружится в мировом пространстве. Тусклое солнце выходит из-за леса. Бледный свет разливается над землей. Развиднелось. Дальше ушел горизонт. Ранняя осень.

Сизую росную траву прошила цепочка крупных следов. Следы оставил человек. В высоких резиновых сапогах прошел он по заболоченным лугам.

Луч солнца разыскал озеро. Озеро лениво приоткрыло один глаз. Человек приставляет ладонь ко лбу. Очень уж рассверкалась вода. Ранняя осень.

Цепочка следов тянется дальше, вокруг озера, и свидетельствует: здесь побывал председатель сельскохозяйственного кооператива «Цветущее поле». В воскресенье еще затемно пришел он к озеру за советом.

Несколько лет назад кооператив называли новым крестьянским содружеством. А Оле Бинкопа и его друзей дразнили сектантами и святошами. Но все это быльем поросло, стало историей.

Новый кооператив насчитывает сейчас двадцать пять голов — даже больше, потому что сам Оле о трех головах, и упрямая башка в придачу. Нельзя, конечно, требовать, чтобы его любили такие люди, как толстый Серно, рыбак Анкен, бухгалтер-самоучка или Тутен-Шульце, хитрец из хитрецов. Для них Оле словно рыжий бык в стаде черных коров, для них он — возмутитель спокойствия, он плюет на добрые крестьянские традиции, попирает нравственность.

Не диво, что и у Яна Буллерта, друга детских лет, Оле тоже не в чести. Для Буллерта он вроде Ганса Дурачка, испытывает судьбу и, того гляди, загубит с трудом добытую славу нового крестьянства.

Удивительно другое: отнюдь не все члены кооператива горой стоят за Бинкопа:

— Разве «Цветущее поле» — не добровольное объединение? Разве не сулили всем, кто в него вступит, царствие небесное на земле? — спрашивают они. — А что вышло на деле? Что без труда на небо не попадешь, работать надо много, а доходы пустячные. Хотя деньги, можно сказать, валяются под ногами.

— Сделайте заем, не позорьте деревню своей нищетой! — вещает государственный аппарат устами бургомистра Фриды Симсон.

А Оле, упрямый осел, сделал небольшой заем для почину, да и то решил избавиться от долгов при первой же возможности.

— Раз заем, два заем, без конца давать взаймы никто не может, а молодое государство и подавно, — возгласил он.

Куда делся горшок небесного меда, из которого думали полакомиться Франц Буммель и Мампе Горемыка? И куда делся тороватый председатель после того, как он принял в «Цветущее поле» Карла Крюгера, бывшего районного секретаря? Он стал вроде управляющего имением — вот как надо бы ответить на такой вопрос, если бы Оле хоть самую малость щадил себя. Рабочий конь этот Оле, иначе не скажешь.

Целый год уже в толчее замшелых сельских крыш сверкает красной черепицей новая кровля. Это коровник — краса и гордость кооператива. Памятник новейшей истории деревни Блюменау, независимо от того, все это признают или нет. Для Мампе Горемыки новый хлев — это двести тридцать невыпитых бутылок водки, для Франца Буммеля — пятьсот восемьдесят несыгранных партий в карты, для толстого Серно и его собутыльников новый хлев — это вызов, богохульство, за которое господь до сих пор никого не покарал.

Но Оле так и не выучился самодовольно складывать руки на сытом брюхе. Он не ждет, когда жизнь доберется до него, а сам идет ей навстречу. А ну, выкладывай, что ты припасла для «Цветущего поля»?

Минувшей ночью он плохо спал. Жизнь припасла для него Коровье и Телячье озера. А что такое озеро?

Озеро — это кусок земли, покрытый водой. Какая выгода кооперативу от этого куска, если для его осушения потребуется не меньше сотни людей и множество машин? Оле, как в детстве, разговаривает с животными и неодушевленной природой.

— Ишь как разлеглась, а проку-то с тебя что? — спрашивает он у сверкающей на солнце воды.

Солнечные лучи нагревают воздух. Воздух тихо звенит. Камыш шелестит под утренним ветерком. Что ж, и это ответ.

Оле вступает в беседу с проснувшимися камышинками:

— Стоите тут да шелестите, загордились, толку от вас чуть, а ведь могли бы стать газетой, либо плакатом, либо циновкой.

Из озера вытекает ручей. Он не спеша пробирается по лугам, размывает и заболачивает их. На одном лугу Оле останавливается, срезает ивовый прут. Прут длинный — раза в два длинней, чем сам Оле. А в нем, слава тебе господи, метр восемьдесят — его призывная мерка в начале войны.

Оле сдвигает шапку на затылок, и волосы его рассыпаются. Сейчас они цвета прелых каштанов. Он втыкает прут в болотную землю, вытаскивает его и продергивает через сжатый кулак; потом с довольным видом кивает головой и опасливо озирается. Разве он сделал что-нибудь нехорошее? Да нет, это он по привычке. А привычка зародилась на этом лугу.

Ну как, ответило озеро Бинкопу? Должно быть, ответило. Недаром же он не вышагивает, как положено председателю, а скачет по кочкам, задрав голову, смотрит на небо, будто там летит невесть что — словом, ведет себя дурак дураком.

2

Еще с того времени, как Оле был подпаском, вынашивает он одну мечту. Мечты человеческие часто сплетены из паутины. Мечты Оле, как рыбацкие сети, сплетены из крепких нитей.

Видится ему, как он стоит под весенним небом. Высоко, над грядой облаков, проносится птичья стая — птицы возвращаются с далекого юга к родным гнездовьям. Вожак издает трубный клич. Оле вздрагивает, и от этой сладостной дрожи в голове у него начинает звучать песенка. Чудеса, да и только! Нигде он ее раньше не слышал. Должно быть, он так, вместе с нею, и появился на свет. Оле насвистывает эту песенку. Вожак отвечает с вышины: «Кря-а-а-а!» — и плавно опускается на луг, а стая — следом, к ногам Оле Ханзена. Мальчик кормит отощавших в дороге птиц. Они вытягивают шеи, жадно смотрят на его руки и крякают.

Но вот птицы насытились и улетают прочь. Поднявшись, они выстраиваются в две сходящиеся вереницы — клином. Загадочная клинопись начертана в небе. Один только Оле может ее прочесть.

Мечты без действия — пустоцветы. Опять настает воскресенье. Оле седлает свой астматический мотоцикл и едет к морю. Старая заслуженная машина глотает километры с трудом, как дряхлая бабка — сухую корку.

У одного рыбака Оле закупает уток: девяносто самок и десять селезней.

Он едет домой. Близится ночь. Мотоцикл тарахтит и грохочет, но фантазии председателя заглушают грохот. Под звездным небом ему видится косяк уток, который с гоготом и кряканьем летит прямиком в Блюменау.

Спустя три дня утки прибывают на станцию Обердорф. Оле подрезает у летунов крылья и запирает их в курятник. Утки целый день галдят в загончике — ладные птицы, проворные, как положено диким уткам, и доверчивые к тому же.

Уток надо приручить. На ближайшие дни дрессировка уток — самое важное дело на свете. Оле рассыпает корм под кустом сирени и при этом насвистывает старую песенку времен своей юности.

— Можете поздравить: председатель играет с уточками, — ехидничает Мампе Горемыка. С божьей помощью Мампе уже одолел сегодня одну четвертинку.

И правда, странное поведение председателя смахивает на игру. Под волосами цвета прелых каштанов в упрямой башке Оле живет озорная детская способность ко всяким выдумкам. Насвистывая пастушью песенку, Оле про себя твердит ее слова. Потом он напевает ее себе под нос и наконец во весь голос:

Проходит неделя. Оле Бинкоп открывает двери загона. Утки робко выходят на широкий кооперативный двор. Крякают, завидев телеги и машины; гогочут, завидев лошадей и собак. А завидев воду, бегут к ней, склоняют головки и слушают, как она плещет.

Из цистерны бежит в ведра жидкая болтушка для телят. Уткам она напоминает воду, и они пытаются нырнуть в нее. Все смеются, а пуще всех Мампе Горемыка.

Птичница Нитнагель вступается за уток:

— Ну прямо как люди! Я вот одного знаю, так у него кадык ходуном ходит, если где звякнет бутылка.

Мампе Горемыка отворачивается с оскорбленным видом:

— Скажи спасибо, что у тебя не бывает запоев!

После осенней линьки у председателевых уток снова отросли крылья. Утром, когда ударили первые заморозки, они вылетели из загона и сделали круг над усадьбой. Две сотни крыльев плещут и свистят в воздухе. Вожаком у них черный селезень. Попутный ветер забирается им под крылья. «Пережди, пережди!» — кричит вожак, когда стая проносится над высоким каштаном во дворе Оле. Утиный наставник относит этот призыв к себе. И улыбается, довольный.

Птицы находят большую воду — Коровье озеро. Они садятся на него.

Наступает полдень. Утки не вернулись. Улыбка у председателя уже не такая довольная. Вечереет. Оле грызет чубук своей трубки. А сам рыщет глазами по небу. Перед хлевом стоит Тео Тимпе, скотник, и смеется:

— Ну, какая будет завтра погода?

Смеркается. Приходит с работы полевая бригада. Оле рыщет глазами по небу. Люди из бригады останавливаются: «Чего это он?» — и помогают своему председателю смотреть в небо. Даже новый секретарь парторганизации Карл Крюгер и тот не считает ниже своего достоинства пялиться на небо… Оле сумел-таки показать свою силу. Достанется ли ему положенная награда? Куры давно уже сидят на насесте, когда наконец возвращаются утки. «Пережди, пережди!» Они кружат над сараями. Оле неуверенно улыбается. А сам так и водит глазами за стаей. Губы его высвистывают утиную песенку:

Тео Тимпе, Мампе Горемыка, Карл Крюгер и народ из полевой бригады смотрят во все глаза. Плещут крылья. Утки садятся. Оле их кормит. Вожак хватает куски хлеба прямо у него из рук. Карл Крюгер, сняв пропотевшую шапку, одобрительно кивает:

— Чисто сработано!

От гордости Оле становится еще выше ростом. Сбылась детская мечта: он — повелитель птиц.

3

Поздняя осень. Земля одевается туманом. Год не стоит на месте. И музыкальные утки председателя больше никому не в диковинку.

Коровы, племенной бык — словом, все, что имеет рога и умеет мычать, находится в ведении Тео Тимпе, скотника. Он приехал в «Цветущее поле» по объявлению.

«Исключительно живописные места, множество водоемов, прекрасное купание и близость к городу», — гласило объявление, которое сдал в редакцию бухгалтер Бойхлер.

Тео Тимпе в ответ написал: «А мне нужна исключительно живописная квартира, иначе ноги моей у вас не будет. С товарищеским приветом. Тео Тимпе».

Просторных квартир в Блюменау раз-два и обчелся. Жилищная комиссия устраивает совещание.

— Наиболее просторная квартира у Бинкопа, а он одиночка, — изрекла Фрида Симсон; не исключено, что у нее были при этом свои соображения.

Не так легко уступить свой дом чужому человеку. Ведь мы-то знаем, что Оле поставил его своими руками и что небезызвестная фрау Аннгрет помогала ему при этом. Каждый кирпич побывал у него в руках. Цемент смешался с его потом. И в этих стенах он, как ни крути, все же провел несколько счастливых часов.

Оле пытался сопротивляться. Пошел к Яну Буллерту. Бывшие друзья-подпаски обменялись при встрече улыбками. Неужто старые нелады прощены и забыты?

Гость решил обойтись без долгих вступлений и без преамбулы.

— У меня беда. Ты мог бы мне помочь. «Цветущему полю» нужен квалифицированный скотник. Новый хлев. По последнему слову науки. Иди к нам. Не пожалеешь!

— Гм, кха-кха! — На Буллерта вдруг напал кашель, насморк и все прочие болезни. — Ну и погода, хороший хозяин собаки не выгонит.

Но Оле пришел толковать не о собаках, а о коровах.

И опять-таки погода погодой, но Буллерт — квалифицированный скотник, или дояр, выражаясь по-современному.

— Хочешь быть у нас старшим зоотехником?

— Даже главным не хочу! — Буллерта еще не приперло, как других прочих, которые, боясь разорения, вступают в «Цветущее поле». И вообще Буллерт вам не спасательный круг. Ясное дело, Бинкоп хочет отстоять свой дом и не уступить его приезжему. — Правду я говорю?

Оле, сеятель будущего, чувствует себя уличенным. Он освобождает дом для Тео Тимпе и перебирается к Эмме Дюрр, в лесную лачугу.

У Тео Тимпе славная жена. Эдакая белочка! Она выросла в городе, она обходительная, мягкосердечная и умеет себя вести. Ей захотелось немножко утешить председателя. Пусть не думает, что его выжили из дома какие-то изверги. Как-то в воскресенье она приглашает его на чашку кофе.

— Тебе что, приглянулся этот донжуан? — спрашивает Тимпе.

Эрна Тимпе знала, какой у нее ревнивый муж. Она не стала спорить. Оле пришел.

Разговор за столом вертелся все больше вокруг коров, мытья подойников и покупки сепаратора для кооператива. Тимпе человек энергичный, знает себе цену и рассматривает свое пребывание в «Цветущем поле» как великую милость, которую он, Тимпе, оказывает председателю. Молоко делает погоду.

Оле не против энергичных работников, но Тимпе, на его взгляд, чересчур уж энергичен. Он намерен увеличивать поголовье, так сказать, скоростным методом. Больше скота — больше ассигнований, больше молока — больше премий!

А Оле стоит за постепенное расширение поголовья и кормовой базы. Что представляет собой корова, когда ее нечем кормить? Энное количество обтянутых шкурой костей плюс вымя в виде бесплатного приложения.

Тимпе бьет кулаком по столу. Чашки подпрыгивают.

— Тогда покупай корма! Люди-то покупают!

С кормами всюду туго. Что ж, добиваться кредита и платить за корма, сколько запросят? Это не дело. Через два-три года «Цветущее поле» будет производить достаточно кормов. И в долги не залезет.

У Тимпе нос крючком. Во время дойки нос служит ему ту же службу, что шпора рыцарю. Коровы дают молоко галопом, как утверждает Мампе Горемыка. И для других целей пользуется Тимпе своим носом. Например, для споров. Тимпе иронически морщит его и тем подстрекает своих противников к необдуманным выпадам.

Какое дело Тимпе до кормов? С него требуют, чтоб были коровы. Чтоб было молоко. А у Оле реакционные взгляды.

Мужчины спорят. Мягкосердечная Эрна Тимпе с перепугу прихлебывает кофе из чашки Оле. Тимпе дико поводит глазами. — Ах, ты уже вылизываешь его чашки?

Эрна, мать троих детей, краснеет как школьница. Ее объяснения не имеют успеха. Тео Тимпе как с цепи сорвался, в его ревнивой голове мелькают подозрения одно другого страшней. Отныне и впредь председатель будет для него призовым племенным быком, которого время от времени не мешает оглоушить дубинкой промеж рогов.

4

Тимпе нацелил свой нос на Фриду Симсон — бургомистра.

— Неужто вы допустите, чтобы скотник, приехавший к вам издалека, подох с голоду?

Но с Фридой лучше даже не заговаривать про Оле. С чего бы это? Разве она не признала свои ошибки, разве не подвергла свои поступки здоровой самокритике?

Так-то так, но жизнь движется неисповедимыми путями, и Фрида Симсон не возлагает больше никаких надежд на Вильма Хольтена. На ее взгляд, он недостаточно повышает квалефекацию. Правда, Хольтен — добрый дух «Цветущего поля», не хуже Бинкопа или Крюгера, он великий работяга, тракторист, передовик, но скажите на милость, много ли это значит для Фриды Симсон? Кто, как не Хольтен, позорно плелся в хвосте, когда они под руководством все той же Фриды изучали десятую главу «Истории ВКП(б)»?

Зато Оле вдруг стал в глазах Фриды перспективным кадром. Ему вернули партбилет. Он заделался актевистом, повысил свою квалефекацию. Можно не сомневаться, что в свои одинокие ночи он проглотил бездну литературы, чтобы соответствовать занимаемой должности. Вот о таком мужчине всегда мечтала Фрида. А как он умеет всех увлекать за собой!

На собраниях она садилась теперь рядом с Оле, подливала ему сельтерской в стакан и держала про запас коробок спичек — вдруг у него погаснет трубка! Всеми правдами и неправдами она старалась быть полезной и ласковой, как майское, чуть туманное утро. Она даже о его здоровье заботилась.

— Не надрывайся! Не горячись, а то кондрашка хватит. Сказано ведь: «В центре внимания стоит человек!» А кто тебе штопает драные носки?

Оле не знал, куда деваться от этой рассудочной заботы, но Фрида не отступала.

— Приноси-ка мне свои носки. Как-никак мы товарищи по партии.

В деревне от людей ничего не скроешь. Оле прекрасно знал, что Фрида и свои-то чулки не штопает.

— Скажешь, у твоей матери без моих носков работы не хватает?

Тогда Фрида решает опустить забрало. Что может быть слаще мести? При удобном случае, разумеется! Удобный случай не заставил себя ждать. Оле Бинкоп оказался не на высоте в вопросе беспривязного содержания скота. Из-за него и Фрида оказалась не на высоте. Неужто Блюменау останется единственной деревней, где нет открытого коровника? Оле стоял за капитальное строительство и увеличивал поголовье скота, руководствуясь принципом: поспешишь — людей насмешишь. Беда, да и только. Беспартийный Тимпе проявлял стопроцентную инициативу, а партийный консерватор подавлял таковую.

Фрида сочла своим долгом перейти на официальный тон. За подавление инициативы надо отвечать. Тем лучше!

В один прекрасный день во двор кооператива въехал грузовой автопоезд, до того длинный, что последний прицеп остался где-то за воротами. Балки, доски, стропила, брусья, всевозможный строительный материал громоздились на нем горой, как сено на возу.

— Куда сгружать эту петрушку?

Председателя на месте нет. Тимпе с видом знатока обнюхивает лес и велит разгружать машину за коровником.

Возвращается Оле. Он разглядывает беспорядочное нагромождение стройматериалов. Открытый коровник! Модные штучки! На кой ляд им это нужно?

Оле мрачно идет в правление. Кому понадобился открытый коровник, тот пусть его и строит. Общее собрание такого решения не принимало.

В дверях коровника стоит Тео Тимпе. Досада председателя доставляет ему истинное наслаждение.

Стройматериал остается лежать там, куда его свалили, и гниет потихоньку. Матерый заяц-русак преудобно устраивается под досками на зиму. Теперь уже никто не подумает, что вокруг проблемы открытого содержания скота когда-то кипели такие страсти.

5

Приходит зима. Деревню засыпало снегом. Тут бы и отдохнуть. Но при современном способе ведения хозяйства… Разве газеты не призывают во весь голос: «Нельзя сидеть за печкой!»? Минуточку терпения, товарищи, мы тоже не бездельники, но надо же дать людям хоть небольшую передышку. Надо же им все разведать, деревенские слухи обговорить. Плохи те времена, когда слухи иссякают и человек становится как камень и нет ему дела до другого человека.

И разве не пора рассказать, почему Ян Буллерт, этот шутник, этот Уленшпигель, мало-помалу очерствел и не годится больше на роль секретаря парторганизации?

Было это шесть лет назад, летом, в самый разгар жатвы. Ян Буллерт собирался в Берлин. Его выбрали делегатом на партийную конференцию. А жена у него лежала дома больная — надорвалась.

В портфель, негнущийся как доска, Ян Буллерт кинул ночную рубаху, две пачки табаку, каравай хлеба, фунт масла и полтора десятка крутых яиц, потом чмокнул жену и ворчливо сказал:

— Хоть бы какая нечистая сила меня выручила.

Дочерям он дал подробнейшие инструкции:

— Каждый день прогуливайте быка, не перекармливайте свиноматок, на ночь спускайте собаку, не давайте курам пшеницы, хорошенько поливайте огурцы и не путайтесь с парнями. Рано еще вам! Козлу подвяжите кожаный фартук. Все понятно?

— А за матерью ухаживать не надо?

— Ухаживайте, мне не жалко.

Буллерт помчался на станцию, успел вскочить в последний вагон, плюхнулся на жесткую скамейку и уснул. Он храпел, и сопел, и пыхтел — до самой пересадки.

Зато после пересадки у Буллерта пропал сон, потому что чем ближе они подъезжали к Берлину, тем страшней ему казалась цель поездки. В ушах у него раздавался бесцветный голос Фриды Симсон:

— Партия в моем лице поручает тебе!..

В Берлине он должен выступать. Господи, твоя воля! Это же надо так расхрабриться! Говорить-то он вообще умеет, но только после пятой, а то и седьмой стопки. Еще вопрос, дают ли водку на таких высоких собраниях.

При второй пересадке Буллерт на всякий случай приобрел две бутылочки духовного топлива. И, запершись в неосвещенном купе, опробовал свою покупку. Страх как рукой сняло. Буллерт пропустил еще два глоточка, и духовный мотор заработал на полную мощность. Разрозненные мыслишки сливались в примерный текст речи: «Товарищи, собравшиеся в этом зале! Если правильно взглянуть на вещи, если, так сказать, хорошенько провентилировать вопросы, то надо будет признать, товарищи, что критиковать тоже надо. Лично я тоже должен кое-что покритиковать, а покритиковать я должен следующее. Товарищи! Есть еще такие богом обиженные товарищи, которые берут с такими трудностями поделенную землю помещиков и опять ее объединяют». Нет, «помещики» — это слишком деликатно. «Землю юнкеров» — вот как он скажет. В этом слове больше политической сознательности. «Так вот, товарищи, вы меня спросите: кто же это объединяет юнкерскую землю? Могу вам на это ответить, что на это я ответить не могу. Имен я здесь не называю. Одно только могу сказать: в нормальных условиях того, кто считается полоумным, потому что он полоумный и есть, уже давно признали бы полоумным, а я так считаю своим долгом призвать всех вас — закройте перед ним лазейку, чтобы нам снова добиться единства в нашей деревне и таким путем единства нашего отечества до конца наших дней».

Последние слова показались Буллерту особенно выразительными. Он уже видел, как делегаты встают со своих мест. Слышал бурные аплодисменты. Но вдруг кто-то пронзительно свистнул. Паровоз, как выяснилось.

Ян Буллерт сидел на партийной конференции. Слушал речи, но смысла их не улавливал. У него хватало своих забот. Он чувствовал себя как бы посреди луга, на котором вместо травы растут слова. И на этом лугу Буллерт срывал цветы для букета своей речи. Особенно удачные слова он даже записывал на ногтях, к примеру слово обструкционист. Чудо что за слово, просто находка для такой речи. Товарищи, пора ударить по рукам зарвавшихся обструкционистов в вопросах свободы крестьянства!

Еще больше понравилось Буллерту слово эклектицизм. Не слово, а конфетка. Он решил, что эклектицизм очень здорово заменит слово «пачкотня». Красота, кто понимает. Это смачное слово Буллерт записал на ногте большого пальца.

Работка была дай бог. Поэтому в перерыве Буллерт ринулся к буфету. И выпил за свой счет три рюмки водки на случай, если дискуссия развернется раньше, чем предполагалось.

В одном из углов Буллерт обнаружил Вуншгетрея — районного секретаря. Наконец-то хоть одна близкая душа, так сказать, привет с далекой родины.

Буллерт хотел поздороваться с секретарем, но их разделяла целая толпа людей — и все говорили, говорили, и все корнями ушли в дискуссию, как деревья — в чернозем. Буфет гудел словно улей. Буллерт и так и эдак пытался обратить на себя внимание, он даже поднял рюмку, будто надумал провозгласить тост.

Наконец Вуншгетрей увидел Буллерта и в свою очередь поднял стакан с сельтерской. Буллерт решительно протиснулся сквозь толпу. Водка прибавила ему храбрости.

— Эй, друг, я здесь выступать буду.

Вуншгетрей заслушал тезисы Буллертовой речи. Шрам на его лице, как брошь, скреплял презрительную улыбку.

Буллерт был в восторге от своих тезисов. Он даже показал секретарю звучные слова, записанные на ногтях.

Какой-то газетчик пожелал непременно сфотографировать их обоих. Вуншгетрей положил руку на плечо Буллерта.

— Ты бы погодил выступать, товарищ Буммерт.

— Буллерт, с вашего разрешения. Так мне же поручено.

Вуншгетрей тонко улыбнулся.

— Жизнь не стоит на месте. То, что вчера было ошибочно, может завтра оказаться правильным.

Буллерт покорно слушал. Хмельной задор улетучился. Вернулся прежний страх перед публичным выступлением. Фриды Симсон, этого дракона в юбке, ему, во всяком случае, бояться нечего. Он получил контрприказ от районного секретаря.

Словно щепка в водовороте, кружился Буллерт по залу, покуда наконец не добрался до своего места. И опять с трибуны сыпались новые выражения. В том числе одно, длинное-предлинное: товарищество по производству сельскохозяйственной продукции. Буллерт хотел докопаться до его смысла. Не может быть, чтобы такое длинное выражение имело хоть какое-нибудь касательство к тем делам, которые вот уже с зимы упорно вершит его — увы! — безумный друг Оле Бинкоп.

Буллерт послушал еще немножко, и ему стало ясно, что товарищество по производству, или сокращенно ТПСП, и впрямь не более как ученое название для нового крестьянского содружества.

— Да что они все, рехнулись, что ли? — спросил Буллерт громко, даже очень громко. Соседи зашикали. Буллерт скрючился. Сосед попытался выпрямить его.

— Что с тобой, товарищ?

— Мне надо выйти.

— Ну так выходи и не мешай людям.

Сосед Буллерта встал с места, сосед соседа встал с места, и дальше, и дальше — и вот уже целый ряд стоял в почетном карауле по случаю того, что Буллерту надо выйти.

Что тут оставалось делать? Буллерт втянул живот и прошел по ряду. Мокрый от пота, выбрался он в коридор и проследовал по нему, не поднимая глаз. Поглядел на контролеров, что стояли у дверей. И скрылся — согласно своему заявлению — в туалете. Чем ему дальше заняться, он решительно не знал и, чтобы не совсем уж зря торчать там, подошел к зеркалу и вытер пот со лба.

6

Хотя думы о будущем были так же необходимы Оле, как масло куску черствого хлеба, он чувствовал себя в это время словно неоперившийся птенец, который выпал из гнезда: до сих пор ни один трактор не показался на их поле. Бургомистр Фрида Симсон карала секту отступников, как богиня мщения. Партия-мать поставила в угол своего непослушного сына Оле. О том ли он мечтал, создавая крестьянское содружество?

Опять бессонные ночи. Однажды он встал чуть свет, вытащил из шкафа свой жениховский костюм и принялся его чистить. Спрашивается, зачем ему понадобился этот сувенир из черного сукна?

Еще затемно, словно вор, он прокрался в курятник. Возле кормушки стояла ванна, наполненная свежими яйцами. Государственные яички, одно белей другого. Но час был ранний, и государство спало. Оле насыпал опилок на дно корзины и уложил в нее яйца.

Что ж это, Оле Бинкоп обманывает государство? Так низко он пал, лишившись партбилета? Не судите его слишком строго, о вы, непогрешимые! Ему понадобились деньги для кооператива.

Выходит, государство пожирает яйца и ничего не платит за них? Платить-то оно платит, но Оле Бинкопу этого не хватает. У него каждый пфенниг на счету. Для себя лично ему ничего не нужно, это вы знаете.

Оле отправился на базар в районный центр, встал за прилавок и, изменив голос, начал выкрикивать:

— Яйца! Кому свежие яйца из продовольственных излишков?

Долго кричать не пришлось. Женщины нарасхват брали редкий товар. На рынок чаще попадают яйца, привезенные издалека, ибо представители государственной торговли стоят на вполне современной точке зрения: хорошее товарное яйцо должно выдержать проверку временем и созреть, как бочковое пиво.

Двое мужчин в кожаных куртках проходят вдоль торговых рядов. Это рыночные контролеры. У Оле нет документов, удостоверяющих, что его кооператив выполнил план яйцепоставок. Он наскоро прикрыл плетушку черным жениховским костюмом, отошел в сторону и скрылся в толпе покупателей, теснившихся перед прилавком магазина. Опасность, облаченная в кожаные куртки, миновала.

— Кому яйца? Кому свежие яйца из продовольственных излишков?

Старичок-пенсионер подошел к Оле, надел очки и, поглядев на черный костюм, спросил:

— А ты почему его продаешь?

— Времена настали хорошие. Человек толстеет. Засмеешься — пуговицы отлетают.

— По тебе не скажешь, что ты охотник смеяться. — Впрочем, это дело десятое. Старичку нужен черный костюм. Нельзя же ему отплясывать на балу пенсионеров в клетчатой куртке.

— Сколько возьмешь?

— Возьму недорого, да еще сверх того добавлю по яйцу в карман.

Чья-то рука легла на плечо Оле.

— Ты что же, приятель, тканями торгуешь? — Это оказался продавец из отдела тканей.

Оле зашел со стариком в какой-то подъезд. Старик пощупал костюм и подмигнул:

— А он не краденый?

И вдруг, словно черт, почуявший, что запахло христианским духом, в подъезде возник Карл Крюгер, бывший районный секретарь.

— Да ты никак в спекуляцию ударился? Смотри, Оле, оттаскаю я тебя за уши.

Оле затрясся от злости.

— Ошиблись адресом, дорогой товарищ! Я теперь не в партии.

— Вот смажу по физиономии, будешь знать. Чего ты врешь?

— Ничего я не вру.

Оле и Крюгер уставились друг на друга, как рассвирепевшие быки, покуда Крюгер не рявкнул:

— Партия не спортивное общество. Это армия. Из нее нельзя уйти. Можно только погибнуть в бою.

— Вот я и погиб. Мне выстрелили в спину.

Крюгер побелел.

Час спустя старые друзья сидели в комнатенке пенсионера Крюгера. Они уже пропустили по рюмочке, солнце пригревало герань на окне. Корзинка с яйцами стояла в передней под вешалкой.

Оле рассказывал. Наконец-то, с тех пор как умер Антон, нашелся товарищ, который захотел его выслушать и понять.

— Только не корчи из себя жертву. Терпеть этого не могу.

— Прикажешь скалить зубы, когда товарищи плюют на тебя?

— Ты сам на них наплевал.

— А ты стерпишь, если тебе скажут, что ты действуешь на руку врагам?

Крюгер поскреб в затылке.

— Больно ты поторопился со своей затеей. Вот в чем твоя ошибка… больше ни в чем… Ладно, все уладится, будь уверен.

До конца дня Оле работал косой и неотступно думал. Все уладится, все, все, все, свистела коса. Однако ближе к вечеру коса приутихла. Взмахи потеряли прежнюю силу — косца одолели сомнения.

Вечером, осоловев от усталости, Оле сидел у Эммы, потому что ноги решительно отказались нести его в унылую холостяцкую квартиру. Эмма выковыривала кухонным ножом колючки из ладоней. По радио передавали самодовольную маршевую музыку. Дети уже спали.

Оле просидел на одном месте добрых полчаса, не раскрывая рта.

— Не хватало, чтобы ты здесь уснул, — сказала Эмма. — Мне пора мыть ноги.

Оле молчал. Намека он не понял и без всякой задней мысли уставился на аккуратные, детские ступни Эммы.

Эмма застеснялась.

— У тебя тоже есть мозоли?

Тикал будильник, уплывало время. Оле молча отдыхал. Вдруг Эмма босиком ринулась к репродуктору. Она сняла с головы платок и прислушалась: диктор читал отчет о работе партийной конференции.

«…повсеместно создавать сельскохозяйственные кооперативы. Как известно, серьезные товарищи уже предпринимают первые шаги в этом направлении…»

Эмма схватила за плечи неразговорчивого гостя:

— Оле, Оле, да это же про нас говорят. А ну, выше голову!

Две минуты спустя Оле с Эммой уже плясали вовсю. Курочка пыталась научить медведя танцевать. Она старалась изо всех сил.

— Господи, ты даже вести не умеешь. Вот увалень!

Они скакали и притопывали, Эмма — босиком, Оле — в рабочих сапогах.

— Эх, не дожил Антон! — вздохнула она. Ну-ка, ну-ка! До чего, позвольте вас спросить, не дожил Антон? До того, что его вдова босиком отплясывает с Оле Бинкопом?

Эмма Вторая выглянула из спаленки в одной рубашке:

— У вас что, свадьба с дядей Оле?

Зато Антон Второй — ну до чего же шустрый парнишка — крикнул:

— Мама, там стучат.

В низкую дверь, пригнувшись, вошел Карл Крюгер. Разгоряченные танцоры замерли, словно их поймали на месте преступления. От Карла Крюгера валил пар. Видно, он гнал изо всех сил, пиджак у него был расстегнут, жилетка — тоже, широкие штанины прихвачены жестяными зажимами.

— Оле! Ты победил!

7

Ах, Ян Буллерт, Ян Буллерт! Не подумайте, что после своей дурацкой выходки он принимал участие в работе партконференции. Конференция больше не занимала его — ни вот столечко! — потому что ее участники поддержали Оле с его безумной затеей. Буллерт был оскорблен в своих лучших чувствах и к тому же вообще чувствовал себя не лучшим образом. Он обегал весь Берлин в поисках гвоздей и проволочной сетки. Гвозди он сыскал, сетку, товар дефицитный, — нет. Засим Буллерт возвратился домой.

Под вечер, держа в руках сверток с гвоздями, Буллерт вошел в свою деревню. Всего охотнее он лег бы в постель и натянул одеяло на голову. Но лечь ему не удалось. Двое домочадцев лежали в постели: жена и младшая дочь. А виной всему был общественный бык. Дочери без Буллерта сбились с ног, они сновали, как челноки, туда и сюда, и на то, чтобы вывести быка, у них просто не осталось времени.

Два дня бык терпел, потом взбунтовался. Девушки вывели его во двор. Бык вырвался. Девушки болтались на его цепи, словно кабаньи зубы на часовой цепочке скототорговца. Бык умчался за ворота. Он прижал к забору маленькую Герту и сломал ей три ребра.

Жена Буллерта, Криста, бледная и несчастная, сидела на постели.

— Убери ты от нас этого быка. Отдай его Оле Бинкопу в кооператив. Там он будет на месте.

Этого Буллерт не выдержал и слег. Итак, чума, именуемая кооперативом, поразила и его жену.

Прошла неделя. Поскольку серьезной болезни у него не обнаружили, пришлось ему подняться и созвать партийное собрание. Таково было распоряжение районного начальства.

Необычное получилось собрание. Сам первый секретарь товарищ Вуншгетрей приехал на машине, чтобы принять в нем участие.

Ян Буллерт приветствовал собравшихся товарищей с первым секретарем во главе и предоставил ему слово. Вуншгетрей запротестовал. Пусть сперва отчитается товарищ Ян Буллерт, на долю которого выпала честь побывать в Берлине и принять участие в партийной конференции.

Ах ты, господи Иисусе! Пришлось Яну выступать.

— Да, — начал он, — штука хитрая. Во-первых, прежде чем перейти к делу, я хочу сказать про питание. Питание было очень хорошее — и в завтрак, и в обед, и в ужин. Нет, нет, на питание пожаловаться нельзя. Жаркое было. С подливкой. Картошки — до отвала. Бананы. Хорошо было, товарищи.

Во-вторых, прежде чем перейти к делу, Буллерт рассказал про культурные мероприятия. Перво-наперво им показали картину про поднятую целину — такую хорошую, что дальше некуда, потом выступали танцоры, и прыгали они, что твои кузнечики. А потом выступил один музыкант из самодеятельности. Эх, как он играл на мандолине! Стало быть, на мандолине он играл в порядке самодеятельности, а на губной гармошке как профессионал. И еще ногами притопывал.

— Одно слово, музыкальный комбайн! — выкрикнул каменщик Келле.

Буллерт возвысил голос.

— Что же из этого следует, товарищи? А вот что из этого следует: у нас в Блюменау тоже надо уделять больше внимания вопросам культуры.

— Ты ведь сам не хотел, чтобы твой сын занимался музыкой! — крикнул Вильм Хольтен.

Буллерт пропустил мимо ушей неуместное замечание.

— Товарищи, пора положить конец постыдному для нас положению, когда за целую неделю в Блюменау крутят всего одну картину.

Подняла руку Эмма Дюрр.

— А я-то думала, что в Берлине были приняты какие-нибудь решения.

— Решения? Само собой, были и решения. Такие, знаете, высокие решения! Грандиозные! Вы о них прочтете в газетах.

Районный секретарь счел своим долгом вмешаться. Отчетное собрание плохо подготовлено. Ни плакатов, ни флага, ни скатерти, ни цветов.

— Интересно, а дома у товарища Буллерта такая же безрадостная картина?

— Еще безрадостней: жена у меня больна, у дочери сломаны ребра, сын сбежал. — Буллерт выложил перед собравшимися все свои беды. Жизнь у него несладкая. Потому он и не мог уследить за ходом конференции. Да простит ему бог! Уж пусть лучше про конференцию расскажет товарищ Вуншгетрей.

В комнате движение. Участники собрания посмеиваются. Кто злорадно, а кто сочувственно. Ян, у которого язык был прежде острее бритвы, вдруг совсем поглупел. С чего бы это? Неужто из-за собственных коров и свиней? Не многовато ли навоза пристало к его подошвам? Фрида Симсон, желтая, как лимон, прошипела:

— Ну и тряпка этот Буллерт! Ну и дерьмо!

Товарищ Вуншгетрей доложил о конференции коротко и ясно. Ни слова о еде, питье или культурном досуге.

— Конференция влила в нас новые силы и надежды. Она указала нам цель на пути к будущему.

Глаза Келле засверкали, фрейлейн Данке из кооперативной лавки кивнула.

Товарищ Вуншгетрей продолжал:

— Говоря о нашей цели на пути к будущему, нужно признать, что в Блюменау, несмотря на известные промахи, уже сделаны первые серьезные шаги в этом направлении.

Слушатели вытаращили глаза.

— Некоторые товарищи в Блюменау уже показали блестящий пример для всего района.

— Какие товарищи? — подскочила Эмма Дюрр.

— Ну, прежде всего, надо полагать, наш товарищ Бимскоп.

Келле засмеялся:

— Ты что, с луны свалился?

У Эммы Дюрр из прически выскочила шпилька.

— Если ты говоришь про Оле Бинкопа, тебе следовало бы знать, что с ним произошло.

Волнение, шум в зале, смешки. Вуншгетрей поднял руку, призывая к порядку. Ну конечно же, он помнит, что Бинкоп исключен из партии, но разве это делалось без ведома первичной организации? Разве последняя не присутствовала при этом в полном составе? Разве она не ввела в заблуждение самого товарища Вуншгетрея, не пустила его, так сказать, по ложному следу? И далее:

— Хотел бы я посмотреть, где те товарищи, которым так не терпелось исключить Оле Бинкопа из партии!

Ян Буллерт поднял руку:

— Что-то мне худо. Пойду лягу. Не иначе у меня аппендицит! — Воплощенное страдание, он медленно поплелся к дверям.

Пойдем и мы, товарищи, пусть Фрида Симсон без нас упражняется в штампованной самокритике. Между прочим, она так и осталась бургомистром. А вот Ян Буллерт секретарем не остался. Неудачно разыгранный приступ аппендицита — это, извините, еще не самокритика.

8

Оле засунул партбилет в нагрудный карман, туда, где сквозь подкладку чувствовалось биение сердца. После этого он трижды подпрыгнул прямо посреди улицы.

Картонная обложка, несколько бумажных страничек, заклеенных проштемпелеванными марками, — возможно ли, чтобы от этого зависело счастье или несчастье взрослого человека?

Картон и бумага здесь ни при чем. Что же тогда? Устав, приложенный к этой книжечке? Он не сулит своему обладателю никаких поблажек, напротив — обязанности, и только обязанности. То, что должен или не должен делать член партии, не совсем обычно и противоречит тому, что должен или не должен делать обыватель.

— Таков ход событий, — вздыхает обыватель.

— Ход событий определяет человек, — отвечает член партии.

— Но не ты, — издевается обыватель.

— Мы! — отвечает член партии.

— У кого есть власть и средства, тот и определяет ход событий, — заявляет обыватель.

— Нет, это мы определяем, у кого быть власти и у кого — средствам, — отвечает член партии. И стоит на своем, даже если явные обстоятельства складываются не в его пользу. Ибо член партии знает толк в скрытых обстоятельствах, которые рано или поздно докажут его правоту.

Нет, человеку вроде Оле отнюдь не все равно, какое место занимать в шествии будущего — в хвосте или в голове. Он должен быть среди тех, кто отыскивает дорогу и прокладывает след.

Всю деревню перебудоражила маленькая книжечка — партбилет Оле. Интересная новость катилась с улицы на улицу, обрастая слухами:

— Бинкопу вернули партбилет!

Старый Серно, как и всегда, спрятался за бога, насколько это позволяла ему его комплекция.

— Неужели партбилет значит больше, чем Библия? — Бог не позволит поколебать устои крестьянства. Уста его отверзнутся и изрыгнут пламя.

Ян Буллерт долго хворал. Успех Оле — эта четырехугольная книжечка — не умещался в его круглой голове. Что ж, прикажете ему опять выходить на поле, как встарь? Кто теперь будет за управляющего, а кто — за барона? Ну кто бы мог подумать, что у Серно и у Буллерта в тайниках души вдруг сыщутся общие мысли и опасения?

Эмма Дюрр устроила в своей лачуге прием в честь Оле и его партбилета. К столу подавали картошку в мундире, селедку, вымоченную в цельном молоке, пиво и можжевеловую настойку. Эмма прижгла себе волосы плойкой и раскраснелась, отведав наливки.

— Скажи, ты не против, если я обниму тебя в виде исключения?

Оле был не против.

— А знаешь, про что я думаю?

Нет, Оле не знал.

— Иногда я думаю, что есть на свете партийные ангелы, и Антон тоже этому немало посодействовал.

Оле, вгрызаясь в селедочный хвост:

— Смотри не вздумай ляпнуть это на партсобрании.

Два дня спустя Оле чуть не уверовал в партийных ангелов: он стал знаменит. В дом бывших супругов Ханзен явились журналист и фотограф. Фотограф взобрался на каштан и снял общий вид кооперативной усадьбы. Затем он пожелал сделать портрет товарища Блинкопа.

— Делайте, что хотите, только поживей.

Но фотограф имел в виду не какой-то там заурядный портрет. Он искал неожиданное решение. А решение тем временем свалилось на него прямо из воздуха, довольно, впрочем, спертого: Оле будет снят на фоне наливных колосьев — так сказать, на фоне покоренной целины.

Должно быть, Аннгрет все еще занимала какой-то уголок в сердце Оле. Он сразу подумал о ней. Может, стоит послать ей газету? Оле размяк и покорно пошел за фотографом. Последний велел ему войти в рожь. Оле не по душе была эта затея. Он не дикий кабан, и сейчас не война. Но фотограф клятвенно обещал распрямить потом все примятые колосья.

Оле зашел в рожь. Фотограф и этим не удовлетворился. Пусть лучше он станет в борозду. Этого требуют законы перспективы: тогда человек кажется ниже, а колосья — выше.

Оле снова подумал про Аннгрет и снова согласился. Фотограф бросился наземь, долго елозил на животе, глядя в видоискатель, и ноги у него дергались от рвения.

Портрет был готов, и на Оле набросился журналист:

— Теперь вы… как это говорится… что вас побудило? — Побудил его Антон. Антон умер, не то он сам бы рассказал, как все было. Над гробом Антона Оле дал клятву, но тогда его сочли сумасшедшим…

Эти сведения не совсем устраивали журналиста: слишком темно для газеты, мистика какая-то и оптимизма маловато.

— А вы не думали прежде всего… как это говорится… о благе народа?

— Думать-то я думал, но меня все равно считали сумасшедшим.

— Это вы уже говорили, поговорим лучше о будущем. — Как товарищ Бимскоп представляет себе будущее?

— Поживем — увидим.

Корреспондент был готов локти себе кусать с досады. Для репортажа ведь нужны победные фанфары. И тут ему пришла в голову свежая мысль, уже использованная ранее. Он достал из кармана газету и протянул ее Эмме Дюрр. Пусть эта малявка почитает. А Франц Буммель и Герман Вейхельт пусть заглядывают ей через плечо: члены сельхозкооператива изучают решения, принятые на конференции.

Но малявка скомкала газету и швырнула ее под ноги корреспонденту:

— Мы вам не актеры.

9

В районной газете напечатан портрет. Колосья высокие, человек маленький. Пытливым взором глядит он из густой ржи. Лоб у него нахмурен.

«Лицо новатора — прорыв в будущее».

С немалым удивлением читал Оле о своих редких достоинствах. И о том, что он инициатор. «Инициатор» звучало очень внушительно, почти как сенатор или император.

Оле решил хорошенько рассмотреть свое лицо в зеркале. Должно же в нем быть что-то такое. Но от единственного во всем жилье зеркала осталась только рама. Прощальный привет от Аннгрет, память о том, как она разбила зеркало.

Газетный очерк привел к тому, что на полях кооператива, кроме двух тракторов, появился еще и комбайн. Комбайн буйствовал на поле — где захочет, там ему и дорога. Восторги, разинутые рты.

Оказывается, и в грешном мире есть что-то хорошее. Теперь Герману Вейхельту не нужно махать косой, не нужно подбирать колосья, вязать их в снопы, складывать снопы в копны, ворошить и тому подобное. Не комбайн, а божья благодать. Герман всполошился. Вера его оказалась несколько поколебленной — впрочем, не более чем травинка от коровьего мычания. Да простит ему господь этот грех!

По вечерам Оле уходил домой довольный-предовольный и даже что-то напевал себе под нос. Лучик счастья, краешек будущего проглянул из темноты.

Но и на этом наша история не кончается. Было так: Герман, Вильм Хольтен и Оле вместе задавали корм скотине, а между делом пили воду из колодца, пили себе и пили. Горизонт был затянут знойной дымкой. Когда солнце огненной тыквой опустилось за старый каштан, во двор въехала машина. Покрышки у нее были с белой окантовкой, на заднем стекле висела белая занавесочка, и катилась она совсем бесшумно. Должно быть, ее хорошо смазали.

Из машины, которая, если можно так выразиться, на цыпочках прокралась во двор, вышел товарищ Вуншгетрей собственной персоной. Он улыбался, и, если бы не шрам, уже известный читателю, его улыбку можно было бы назвать смущенной. Вуншгетрей приветливо пожал руку Оле. Тот стоял мрачнее тучи.

Районный секретарь посмотрел сперва на небо, потом — на землю, потом сделал шаг в сторону, как бы намереваясь заглянуть за некую стену. Но за стеной был мрак. Оле Бинкопа словно подменили. И Вуншгетрей отважился шагнуть в этот мрак.

— Ну, партбилет тебе, стало быть, вернули.

Оле не поблагодарил. Только кивнул.

Вуншгетрей рискнул сделать второй шаг:

— Забудь, что было. Я тоже не держу на тебя зла.

Ни ответа, ни привета.

Вуншгетрей откашливается. Так вот, он приехал к Оле с партийным поручением. Районный секретариат подбирает людей. Оле как специалист в вопросах создания кооперативов должен помочь ему. Партия ждет его помощи.

Месяца три назад Оле не колебался бы ни секунды. Теперь он помешкал. Партия? Что такое партия? Ответы бывают разные, разные, как товарищи, которые их дают. Партия — это мать! Но кто тогда отец и кто дети? Партия — это родная семья! Но кто в ней родители и кто дети? Если партия — родина, где же тогда чужбина? Партия — дух, который объединяет людей! Какой дух? Святой?

Бинкоп почувствовал, что никогда как следует над этим не задумывался. Для него партия означала единство. Единство ума, мужества, поступков, единство продуманного, познанного, единство запросов, единство любви ко всему, что было подавлено, единство людей умерших и ныне здравствующих.

Что же теперь? Партия дает Бинкопу задание. Устами того самого человека, который несколько недель назад предал его анафеме. Разве после этого можно брать на себя роль вестника? Или кто-то другой поручил ему эту роль? Каким путем пастор сподобился святого духа?

У Оле голова пошла кругом. Уж не вражеские ли это мысли — сомневаться в разумности партийной структуры? Районный секретарь — это тебе не первый встречный. Не ангелы же вознесли его на этот пост!

Вуншгетрей покорно ждет. Оле впервые видит, чтобы человек так покорно ждал. А может, ему это просто показалось? Может, и не было паузы между вопросом и ответом?

— Что же я должен делать? — спрашивает он.

Ездить вместе с ним, Вуншгетреем, и выступать в деревнях перед крестьянами.

Этого Оле не хочет. У них самих еще дел непочатый край.

— Говорить я не мастер. Делать — пожалуйста.

— Но ты разговариваешь с крестьянами просто и сердечно.

— А тебе кто не велит разговаривать просто и сердечно?

Вуншгетрей, надо полагать, привык, чтобы к его пожеланиям прислушивались более чутко. Вопреки всем своим рассуждениям о критике снизу он оскорбился.

— Я передаю тебе партийное поручение.

Оле улыбнулся.

— Желательно, чтобы поручение и товарищ, который будет его выполнять, чуть больше походили друг на друга.

Улыбка Оле еще пуще разозлила секретаря. На его взгляд, здесь запахло нарушением партийной дисциплины. Он извлек из кармана черную тетрадь.

— Ты не возражаешь, если я запишу твои высказывания?

— Опять снова-здорово? — спросил Оле. Тем и закончилась его последняя — на долгое время — беседа с товарищем Вуншгетреем.

10

Оле скоро забыл об этом столкновении. У него были другие заботы — например, выплата государственной ссуды. Не миллионы какие-нибудь, но и несколько тысяч — тоже деньги. Он ломал голову, не зная, как избавиться от долгов. Летом велел нарезать цветов, и Франц Буммель повез букеты в районный центр на продажу.

Поздней осенью ко дню поминовения Эмма Дюрр, Софи Буммель и матушка Нитнагель сели плести могильные венки. Франц Буммель пустил в ход все свое кучерское красноречие и продал их на столичном рынке. Людская скорбь была обращена в звонкую монету, это помогло немножко разделаться с долгами, но в Буммеле ожили разгульные замашки былых времен.

В самый разгар весеннего сева Франц исчез. Повел свою арабскую кобылу за тридевять земель к какому-то жеребцу и застрял на много дней. Опять плакала Софи, неизменно любящая жена, но на сей раз и она не смогла уберечь своего Буммеля от председательского гнева. Оле без всяких церемоний сообщил продавцу венков все, что он о нем думает:

— Забулдыга, босяк, лошадник, холуй, картежник!

Буммель ходил с таким видом, словно его выстирали и не отжали. Толстый Серно громко сочувствовал бедняге:

— Нужно это тебе, что ли? Да ни капельки. — Серно был готов взять под свое крылышко жертву безжалостных коммунистов. А уж чистокровная кобыла Франца будет жить на дворе у Серно как у Христа за пазухой.

Эти слова ласкали слух Буммеля, словно теплый ветерок. В «Цветущем поле» не сумели по достоинству оценить его кобылу. Им подавай прибыль и работу, а на красоту они плюют. Даже благочестивый Герман Вейхельт и тот над ним подшучивал:

— Не по-божески это, возить навоз на такой красавице.

И Франц стал рабом своей кобылы и толстого Серно. Софи очень горевала, но, несмотря на любовь к мужу, осталась в кооперативе.

Сперва все шло гладко. По вечерам Буммель развлекал толстого Серно всевозможными фокусами. Он вытаскивал яйца откуда хотите, даже из длинного носа тощей фрау Серно. А в награду выпивал десятка полтора яиц — на десерт после ужина. Толстый Серно безмятежно хрюкал и грохотал:

— Ай да ловкач! Вот здорово!

Буммелевы фокусы навели Серно на мысль, что недурно бы запрячь арабскую кобылу, усадить Франца на козлы да поездить по соседним деревням. Пусть и друзья посмотрят, какой у него завелся придворный шут.

Но поскольку эта мысль осенила Серно под воскресенье, Буммель встретил ее без особого восторга. Получалось все, как при старом бароне, только что без чаевых. А тут еще посыпались насмешки. Лесорубы вконец задразнили Буммеля. Вильм Хольтен так и помирал со смеху, а каменщик Келле бежал следом за повозкой, крича:

— Толстопузый холуй!

Выезды скоро осточертели Буммелю. Теперь ему даже по воскресеньям не удавалось перекинуться в картишки. И он стал подыскивать пути к достойному отступлению.

Очередной спектакль для друзей состоялся в соседней деревне. Серно приказал своему придворному шуту показать фокус с яйцами. Задача была не из легких. Откуда Буммелю знать, где несутся куры на чужом дворе? Посему он вызвался вместо фокуса с яйцами проглотить золотые часы хозяина дома.

Хозяин подал ему часы. Франц разинул рот — и часов как не бывало. Показал он и другие фокусы: продевал иголку сквозь щеку, изрыгал огонь, но часы исчезли. Ему о них напомнили. Франц рыгнул. Часы не выскочили. Смятение в рядах зрителей. Франц потребовал касторки. Выдул залпом полбутылки. Не помогло. Когда вернулись домой, Серно контролировал каждый выход Буммеля в уборную. Безрезультатно. Часы будто растворились у него в желудке.

— Опозорил ты меня, — сказал Серно.

Вечером фрау Серно с криком влетела в дом. У себя в сумке она нашла золотые часы.

— Колдун! — вопила она. — Чертов фокусник! Дьявол!

Вполне уважительная причина, чтобы уйти от Серно. Даже Оле Бинкоп его так не оскорблял. Да, он фокусник с младых ногтей, но не дьявол.

Возвращение Буммеля под родной кооперативный кров совершилось в ближайшее воскресенье. Ни свет ни заря председателя разбудили гулкие удары топора. В сарае стоял Франц Буммель и колол дрова.

— Ты что здесь делаешь?

— А мне все равно сейчас делать нечего…

Немало хлопот доставил председателю и Вильм Хольтен. Как же так, всем известно, что Вильм Хольтен — это тень Оле, сторонник колхозов и передовик. И вот, представьте себе! Хольтен исчез на несколько дней, на удивление всем жителям Блюменау.

Не торопитесь осуждать Хольтена, дорогие друзья: Хольтен погнался за сказочной любовью. В свое время он познакомился с девушкой, которая очень ему нравилась. Она была стройненькая, и волосы у нее были золотисто-русые, будто тронутые первыми заморозками листья каштана; такая же залетная пташка среди озверелых вояк, как и он сам. Служила она вспомогательным номером на зенитной батарее. Должность весьма двусмысленная. Но она не принадлежала к числу тех особ, которые ускоренными методами осваивают сквернословие, плевки и свист, чтобы прослыть свойскими девчатами.

Война разлучила Вильма и золотисто-русую девочку, но они порешили непременно отыскать друг друга после войны и — как дети из сказки, которые верят в гибель огнедышащего дракона, — встретиться через год после войны, двадцатого августа, в восемь часов вечера на Рыночной площади в Веймаре.

Прошел год после войны, прошло и два. Они не встретились. Не мог же Вильм из русского плена сгонять в Веймар на свидание!

Наконец он вернулся домой. С опозданием на два года. Три лета подряд двадцатого августа в восемь часов вечера он ждал на условленном месте. Но русоволосая девушка не приходила. На четвертое лето Вильма не выпустила из-под стражи Фрида Симсон. Теперь он решил еще раз попытать счастья. Уж коли слово дано, надо его держать.

И на пятое лето ровно в восемь с первым ударом часов на Рыночной площади появилась маленькая женщина. Она вела за руки двух детей — мальчика и девочку. Фигура у нее была чуть расплывшаяся, а волосы подкрашенные и с рыжеватым отливом. Вильм глядел на женщину и считал удары часов.

— Мама, чего этот дядя так смотрит? — донесся до него с тротуара голос мальчика.

Маленькая женщина остановилась.

— Ждет кого-то.

— Кого?

— Не знаю.

Это был голос русоволосой девушки. Вильм окаменел и стоял недвижный, как монумент справа от него.

11

Когда перспективный кадр — товарищ Вуншгетрей — сменил Карла Крюгера, последний обнаружил, что у него куча свободного времени. На что его тратить, куда расходовать? С утра до вечера сидеть на скамейке в сквере с другими пенсионерами, попыхивать трубочкой и поклевывать воспоминания, как старый кенар печенье?

Жена подсунула ему все прохудившиеся кастрюли. Крюгер их запаял. На другой день объявился сломанный стул и стол, в котором заедало ящик; Крюгер что подклеил, что подстругал. А потом дала течь большая лохань, которая еще накануне была целехонька. Крюгер даже удивился.

— Ты нарочно ее продырявила, что ли?

Жена покраснела как школьница. Она хотела облегчить своему Карлу переход в стан пенсионеров, но все поломки и недоделки в запущенном хозяйстве вскоре были исправлены и устранены. Тогда сфера деятельности Крюгера расширилась: он перекопал и разрыхлил палисадник перед домом, починил тротуар вдоль забора, залил выбитые морозом трещины в асфальте, помог городским рабочим подрезать деревья и кусты — словом, незаметно для себя снова очутился в гуще дел. Он обошел дворы городских магазинов, убрал оттуда пустые ящики и бутылки, вывел крыс и мышей.

Некоторые товарищи снисходительно посмеивались, видя, как бывший секретарь воюет с мусором и эдаким пролетарием бродит по городу в грязном комбинезоне.

— Карл, да уймись же наконец! Ты себя изводишь.

Крюгер улыбался своей обычной улыбкой.

— Разве член партии может сидеть без дела?

Товарищи вздыхали:

— Крюгер у нас оригинал.

И звучало это так, словно оригинальные люди — болезнь нашего века. Взять хотя бы нашумевшую историю с саркофагом на рыночной площади. Будь на то воля Крюгера, чугунное подобие королевской гробницы давно бы забылось здешними жителями, на его месте стоял бы павильон для пассажиров зеленого пригородного автобуса, так называемой «лягушки». Еще в ту пору, когда Крюгер только осваивался с должностью районного секретаря, взгляд его упал на эту гробницу.

— Для чего нам гроб посреди рыночной площади? — спрашивал он. — Мало мы, что ли, навидались гробов с тридцать третьего по сорок пятый?

Бургомистр поддержал его.

— И железо нам пригодится. Долой надгробие.

В один прекрасный день городские рабочие, вооруженные кузнечными молотами, явились на площадь. Дантист Циттер видел это своими глазами. Он как раз смотрел в окно, дожидаясь, пока затвердеет гипсовый слепок для протеза. Увидев, как рабочие разбирают чугунную решетку, дантист вскричал:

— Они хотят надругаться над творением Шинкеля!

Культурбунд всполошился. Оказавшись лицом к лицу с толпой разъяренных культуртрегеров, Карл Крюгер поскреб в затылке.

— Ну откуда я знал, что надгробие делал Шинкель? Всего на свете ни один человек не знает. А металлолом нам нужен.

Это происшествие многому научило Крюгера. В недолгие часы, отведенные для сна, он начал читать книги по изобразительному искусству. Он даже сходил тайком на кладбище, осмотрел скульптуры и высказался следующим образом:

— Брак, сплошной брак. Качество — это всегда качество, все равно — на фабрике или в искусстве, для рабочих или для королей.

Время шло, и настал день, когда Крюгер уже с гордостью показывал гостям памятник на рыночной площади:

— Работа Шинкеля! А вы небось и не подозревали?

Люди умиленно улыбались, читая надпись на постаменте: «О, горе, горе, нет ее…» Карл Крюгер посмеивался при мысли о том, как печально могла кончиться эта история. На то, чтобы посмеяться всласть, у него не хватило времени: каждый день требовал новых решений.

Многие осуждали крюгеровские методы работы. Он принимал посетителей в любое время дня и ночи.

— Раз человек идет ко мне, значит, его уж совсем приперло, — говаривал Крюгер.

Петли, на которых висела дверь его кабинета, раскалялись за день. Но Крюгер нашел выход и спрятал за томами марксистской литературы баночку с машинным маслом. Как бывший кучер, он не мог допустить, чтобы колеса скрипели и железо терлось о железо.

Когда Крюгеру очень уж не хотелось сидеть на бюро, он брал свою шапку и ретировался через боковую дверь, не поставив в известность секретаршу. Ну куда это годится?

Что же, Крюгер прерывал работу и уходил на прогулку? Как бы не так! К примеру, рухнула стена какой-то новостройки. Точнее говоря, городского холодильника.

Крюгер вскакивал на свой велосипед. От велосипеда он тоже не сумел отвыкнуть: «Надо же заниматься хоть каким-то спортом!» И ехал на кирпичный завод.

— Кирпича вы выпускаете много, друзья мои, да плохой он у вас.

— Ишь ты, какой умный! — Рабочие тотчас предложили выпускать мало кирпичей, но зато хорошего качества. Устраивает?

Крюгер требовал много кирпичей и хорошего качества, но как отыскать дорогу к этим заоблачным высотам?

— Вот ты районный секретарь? — сказал один парень. — А много ли ты смыслишь в кирпичах?

Крюгер свистнул.

— Знаешь, сынок, старому кучеру не надо микроскопа, чтобы разобраться в кирпичах. А ну, клади руки на стол.

Парень послушался его, как родного отца. Крюгер тоже положил руки на стол.

— Теперь скажи, через чьи руки прошло больше камня? Конкурсный вопрос, или тест, чтобы уж совсем по-американски. На размышление дается пять минут.

Через минуту-другую парень уже хлопнул Крюгера по ладоням, как бы прося у него прощения.

— Валяй дальше.

— Спасибо, что разрешил.

Смех. Крюгер одержал победу.

Но порой перед Крюгером вставали вопросы, на которые сразу и не ответишь. В таких случаях он просил:

— Подожди до утра, авось мне приснится ответ.

Но это говорилось только для красного словца. На деле Крюгер поступал как раз наоборот. Он всю ночь читал в поисках ответа или советовался по телефону с каким-нибудь специалистом.

Могло ли такое поведение не пошатнуть авторитет районного секретаря? Советоваться по телефону со специалистами — это же срамота! Мало того что Крюгер дал крестьянам полную волю в вопросе яровизации семян, специалисты довели его до грубейшей недооценки такого жизненно важного вопроса, как квадратно-гнездовой способ посадки картофеля.

— По мне, сажайте хоть треугольником, был бы урожай хорош! — говаривал Крюгер и непреклонно держался этого принципа.

Как прикажете такое расценивать? Не пахнет ли это чистейшей воды анархией, чтобы не сказать враждебностью к Советскому Союзу?

Так или иначе, но эти завихрения привели к тому, что Крюгера потихоньку да полегоньку выпихнули на пенсию.

— Ты, Карл, свое отработал, теперь отдохни.

И товарищи, которые снова встречали Крюгера в рабочем комбинезоне и видели, как он проводит политику вмешательства, только вздыхали:

— Ничего не попишешь, оригинал, так оригиналом и помрет.

А Крюгер и в ус не дул. Он довольно уже поразмыслил над тем, в чем же проявлялась его, так сказать, старческая слабость и его ошибки. Время шло. Травопольная система, мичуринские сады, яровизация и квадратно-гнездовой способ выходили из моды. Может быть, Крюгера напрасно записали в старики?

Тем временем Крюгер занялся базаром. Если же там нечего было делать и некому помогать, он отправлялся в ту часть рынка, где теснились кони и телеги. Вдыхал привычный запах конского пота, заглядывал коням в зубы.

— Ты уж в годах, старина, веди себя благоразумно. — Он осматривал подковы и, если находил в них какой-нибудь изъян, бранил хозяина и вместе с ним отправлялся к кузнецу.

Как мы уже знаем, товарищи, именно здесь Крюгер встретил однажды Оле Бинкопа, когда тот продавал свой жениховский костюм. После этой встречи Оле и его необычная затея уже не выходили у Крюгера из головы. Да, такое дело было ему по вкусу.

12

Стояло благоуханное майское утро, ибо ночью прошел небольшой дождь. Дождь в мае — к урожаю. В садах Блюменау на вскопанные грядки падали лепестки с цветущих деревьев, и зеленые побеги салата проглядывали из-под цветочного снега. В пять часов утра, завидев впереди человека, Крюгер соскочил на меже с велосипеда. Это был божий человек, и звали его, как выяснилось, Герман Вейхельт.

Крюгер дотронулся до своей видавшей виды шляпы, Вейхельт — до своей лыжной шапочки, и в одном случае это означало «доброе утро», в другом — «бог в помощь». Разговаривать Вейхельт не собирался. Он вымерял шагами густоту всходов на картофельном поле, как это делал веков двадцать назад его библейский предок Авель.

— Это твое поле? — осведомился Крюгер.

— С божьей помощью мое и не мое.

— Что-то не пойму.

— Я работаю в общине справедливых.

Далее Крюгер узнал, что община справедливых с помощью божьей — и председателевой — насчитывает семь членов. На сведения Герман не скупился. Возглавляет общину господь бог. Оле Бинкоп разве что заместитель директора, он и думать не думает о господе боге, но выполняет, сам того не ведая, все его веления.

— Блаженны чистые сердцем, ибо они бога узрят.

Поистине любопытные сведения!

— А ты знаешь, кто я? — спросил Крюгер у божьего человека.

— А кем ты можешь быть? Брат человеческий из мирских властей.

— А ты церковные власти знаешь?

— Нет, пастор Ханнеман — это не ты.

— Спасибо за сведения.

— Не за что. Господь с тобой!

И Крюгер пошел дальше, потому что увидел другого человека, который вел по луговой дороге лошадь. Белая эта лошадь словно парила в голубых майских далях.

В бытность свою кучером Крюгер мечтал о такой вот лошадке, но в ту пору его желания ничего не значили. Лошадей выбирал хозяин, сообразуясь только со своей выгодой. И потому Крюгер ездил на так называемых одрах.

Кобылка заржала при виде божьего человека на картофельном поле и пошла дальше, словно запряженная в квадригу римского бога, во всяком случае, так подумал Крюгер, начитавшийся в свое время книг по истории искусства.

— Вот это да!

Перед бывшим секретарем встал наболевший вопрос: имеет ли право человек, по горло занятый переустройством мира, благоговейно созерцать красоту одной-единственной твари и тратить на это свое время?

Крюгер направился к человеку, который вел кобылу.

— Твоя лошадка?

Франц Буммель снял шапку и положил ее на согнутую руку — как перед бароном.

— Честь имею. Моя лошадка.

— Чистокровка?

— Арабская и выезжена как надо. Прошу прощения.

— Надень шапку-то.

— Я человек вежливый.

— А ты знаешь меня?

— Вы, безусловно, не первый игрок в скат по нашему району, а скорей всего какая-нибудь партийная шишка, прошу прощения.

Из дальнейшей беседы Крюгер узнал, что Франц Буммель является членом все той же общины, работающей без членских взносов, но вполне удовлетворительно. Буммель, к примеру, даже получил от председателя новый костюм.

— Об исподнем каждый должен пока заботиться сам, но со временем, прошу прощенья, наш председатель утрясет и этот вопрос. — Если можно в чем-нибудь упрекнуть этот крестьянский союз, то разве что в недостатке внимания к лошадям.

Крюгер снова вскочил на велосипед и поехал искать председателя. Отличную, надо полагать, общину создал тут его друг и товарищ по партии.

Оле и его верный оруженосец Вильм Хольтен мастерили гнезда для несушек. Крюгер соскочил с велосипеда, споткнулся о рубанок и, забыв поздороваться, сразу обрушился на Оле:

— Деревенская беднота сгрудилась на одном пятачке. Это у тебя называется кооператив!

Но у Оле был хороший день, и он лучился кротостью, как барашки облачков на майском небе.

— Наш капитал не поддается исчислению: это четырнадцать работающих рук, это бездна ценных идей — и все совершенно задаром, из эфира, так сказать.

Что уж тут говорить о поведении рядовых членов, если сам председатель толкует об эфире и прочих незримых предметах. Вдруг Оле помрачнел.

— А тебе какое до нас дело?

— Хочу вступить в ваш кооператив.

— Шутил бы ты лучше свои шутки в городе.

Энергичный, чтоб не сказать больше, обмен мнениями ознаменовал вступление Крюгера в «Цветущее поле».

Быть может, он принес в кооператив крупные денежные суммы? Нет. Зато он принес политически мыслящую голову, а это кое-чего да стоит.

Например, он завербовал в «Цветущее поле» переселенца Марандта и члена партии Карла Либшера. Что до Либшера, то ничего не могло быть проще. Не пришлось даже произносить высокие слова о партийной чести. Вообще ничего не пришлось произносить. Либшер уже давно созрел для вступления, только никто до сих пор не удосужился зайти к нему и об этом поговорить.

— Даже Бинкоп?

— Он-то говорил, только еще до рождества Христова.

С Буллертом было трудней.

— Ты хочешь богатеть единолично, кулаком хочешь стать, а семья пусть работает и помалкивает в тряпочку, да?

— Бедность и богатство зависят от характера, — отвечал Ян Буллерт. — Мы все начинали с нулевого года, и никому не возбранялось приналечь на работу.

Верно-то оно верно, но все ли располагали такими же средствами производства и рабочей силой, как Ян Буллерт?

Средства производства — это трактора, машины, словом, всякие самоходки. Таковых у Буллерта не имеется.

— А твое поле?

— На поле одни сорняки растут, если его запустить.

Крюгеру понадобилось немало вечеров, чтобы доказать Буллерту: земля — тоже средство производства. Ну и как, убедил он Буллерта вступить? Ни в малейшей степени. А вину Буллерт сваливал на партию.

— Я-то тут при чем? Мне подсунули самые бесплодные и захудалые средства производства, как ты выражаешься. Отсюда все и пошло.

Крюгер проходит с Буллертом курс политграмоты. Надо, чтобы и этот закоренелый упрямец научился читать книгу истории.

Хорошо, если рядом с тобой человек вроде Крюгера. Оле иной раз казалось, что вернулись старые времена, когда жив был Антон.

13

Наступает зима. Трещат морозы. Но вы не подумайте, товарищи, что народ в «Цветущем поле» всю зиму только и знает, что рассказывать сказки.

Оле привозит во двор двое саней непонятного назначения. Их по его заказу изготовил деревенский тележник.

Зимой у Мампе Горемыки больше свободного времени, чем нужно для счастья. Летом он с утра до вечера пасет телят, зимой телята стоят в хлеву.

Мампе Горемыка водит своим сизым носом по ветру — ищет водку, как кладоискатель ищет клад. В нем снова оживают былые повадки. Теперь его господин и водкодатель — Тео Тимпе, скотник.

Мампе Горемыка обнюхивает загадочные сани.

— Ну и повеселимся же мы в эту зиму. Я сяду в санки, а ты будешь их толкать.

Тимпе презрительно морщит нос. Детские забавы! Боссу надо позаботиться об открытом коровнике. Зайцы угнездились под досками и, чего доброго, выведут там детенышей. Срамота, да и только!

Оле застиг Мампе:

— Ты ничем не занят? Пошли со мной.

Мампе ищет глазами Тео, но Тео не приходит ему на выручку. Хочешь не хочешь, надо идти с председателем, Вильмом Хольтеном и Германом Вейхельтом к замерзшему Коровьему озеру.

Недаром Мампе утверждает:

— Вильм Хольтен любому ветру служит, ежели его посеял председатель.

Оле и Хольтен толкают сани на сплошную стену промерзшего до стеклянной звонкости камыша. Камыши ломаются и падают рядами. У озера срезали ресницы. Только колючие обрезки торчат теперь изо льда.

Мампе Горемыке и Герману велено вязать камыш в снопы. На ногах у Мампе все еще подбитые овчиной сапоги некоего типа по имени Рамш, который был отнюдь не из породы добрых ангелов и которому кто-то засадил в голову американскую вошь. Let’s go! Мампе препирается с Оле Бинкопом. Что за дурацкая затея среди зимы! Уж не надумал ли председатель выстелить хлев камышом? Чтобы бедные коровы себе вымя изрезали?

— Господи, если у тебя выберется свободная минута, помилуй меня, грешного.

Герман гневно выговаривает Мампе за эти богохульные речи:

— Господь бог уже спас тебя от петли.

Мало-помалу весь камыш срезан и увязан в снопы.

Когда с камышом покончено, Оле опять исчезает. И возвращается на кооперативный двор с какой-то старушонкой. Мампе долго созерцает беззубую бабку сквозь пустую карманную флягу.

— Безопасную невесту завел Оле Бинкоп. Кусаться не будет.

Оле недосуг слушать, как язвит его этот бездельник. Мампе Горемыка — жертва собственного слабоволия, но вину сваливает на злого духа, именуемого судьбой.

А Оле вызывает из зимних кухонь работниц полевой бригады и велит им переправить камыш с озера в теплый тамбур свинарника. Старая переселенка учит их плести камышовые циновки. Оле и сам не считает для себя зазорным ворошить острые, как бритва, стебли.

Бухгалтер Бойхлер сидит в бывшей конторе фирмы Рамша «Штакет, ящики и т. п.». Бухгалтер Бойхлер — это немецкая косточка: до блеска начищенные сапоги, аккуратно вычищенный пиджак и готический почерк. В последнюю войну он был фельдфебелем — отец родной для своей роты, неограниченный повелитель на низшем уровне, наделенный великим страхом перед практической стороной войны.

Прежде чем предоставить в распоряжение «Цветущего поля» свои десять моргенов земли и свои познания в письме и счете, он подрабатывал на стороне в качестве страхового агента. Эту свою вторую профессию он не оставил и сейчас, сделавшись кооперативным бухгалтером. Все человечество, с ним соприкасающееся, Бойхлер делит на две части — застрахованную и незастрахованную. Интересны ему, конечно, вторые — незастрахованные. В них таятся возможности премий и поощрений.

Бойхлер любит смотреть, как Тео Тимпе прогуливает племенного быка по двору или на выгоне. Бык фыркает, пригибает голову к земле и вытворяет черт знает что. Тео Тимпе приходится держать ухо востро. Бойхлер восхищен его героизмом.

— Какой риск, глядеть страшно. Будь я на твоем месте, я непременно бы застраховал свою жизнь или хотя бы застраховался от несчастного случая. Подумай о своей семье!

Тимпе со своей стороны выдвигает условие:

— Ты вот получаешь премии. Сделай, чтобы и я их получал. — Другими словами, пусть Бойхлер подействует на председателя и заставит того приступить наконец к сооружению открытого коровника.

Для Бойхлера Оле — капитан, а Тимпе разве что лейтенант и командир взвода. Командир взвода ему ближе, чем капитан. Потому что у капитана своя голова на плечах.

Бойхлер сидит у себя в бухгалтерии — ждет председателя. Придет же он, рано или поздно. Оле является, пробегает через правление, так что все справки и сводки разлетаются в разные стороны, и снова исчезает.

В конце концов Бойхлеру удается его поймать.

— Ты бегаешь неизвестно где, а ведь именно здесь, в правлении, бьется сердце кооператива.

— Есть такая болезнь — ожирение сердца.

— Ты на меня намекаешь?

— Нет, на все правления, вместе взятые.

Председатель мельком просматривает заготовленный Бойхлером проект:

— Короче надо, намного короче, без красивых слов, без пыли в глаза.

— Короче так короче, а что все же будет с открытым коровником?

— Я его не заказывал и залезать в долги не собираюсь! — Сказал — и поминай как звали.

Бойхлер выслушал приказ капитана, хотя и предпочел бы, чтобы этот чертов председатель, этот дрессировщик уток и заготовитель камыша, убрался куда-нибудь подальше. Попробуй теперь застраховать Тимпе!

В конце года кооператив «Цветущее поле» продает окрестным садоводствам партию камышовых матов. Совершенно нечаянная прибыль в самом конце года, от чего увеличивается доля каждого из членов.

Заприходованные суммы вызывают нервический зуд у Бойхлера. Он сидит и чешется, не жалея сил.

Секретарь парторганизации Крюгер во второй раз снимает шляпу перед председателем:

— Чисто сработано.

— Перестань дурачиться! — отвечает Оле.

14

Ох уж этот открытый коровник! Не принес ли его сюда ковер-самолет, чтобы расколоть на два лагеря «Цветущее поле»? Ничего подобного. Все происходило естественно и просто.

Строить открытые коровники — это решение, спущенное сверху. С неба? Нет, скорей всего из министерства. Решения от скуки не принимаются! Молоко делает погоду! Увеличивать поголовье! Строить дешевые коровники!

Дешевы ли открытые коровники? Они деревянные, легкие, без труда транспортируются. Это не требует доказательств.

Но доказано ли, что коровы, очутившись в хлеву, смахивающем на театральную сцену, будут хорошо себя чувствовать и доиться не хуже, чем в теплом хлеву капитальной кладки? Ответа нет.

Может, наверху только порекомендовали строить открытые коровники, но, покуда рекомендации дошли до деревни, они превратились в приказы?

Деятели районного управления называют деревенских бургомистров своей правой рукой в деревне. По тому, как строятся открытые коровники, можно судить, достаточно ли оперативно и в духе времени действует эта рука.

На заседаниях бургомистры спрашивают друг у дружки:

— Ну, как у тебя с коровником-то?

— Стоит.

— А коровы в нем как?

— Я же сказал, что стоит коровник.

Благодать: коровник стоит, и районные статистики могут его учесть, охватить и доложить о нем начальству.

Сегодня годовое собрание членов кооператива. На нем присутствует даже Фрида Симсон. Обсуждается план на следующий год, вносятся поправки. План должен быть утвержден.

— Ну, так как же будет с открытым коровником? — выкрикивает Тимпе.

Оле излагает свои соображения. Нельзя галопом увеличивать поголовье, не располагая достаточным количеством кормов. Это рискованно.

Вопрос ставится на голосование. За открытый коровник голосуют Тео Тимпе, его жена, Мампе Горемыка и бухгалтер Бойхлер. Четыре голоса против двадцати одного. Фрида Симсон скрежещет зубами. Без этого коровника у нее будет бледный вид. Она лихорадочно изыскивает способ воздействовать на меднолобого Оле.

15

Весна высылает первых гонцов: пять солнечных дней подряд в конце февраля. Тает ледок, затянувший лужи. Мошкара пляшет над водой.

Из просторного курятника доносится кудахтанье несушек, похожее на рокот полевых машин. Нитнагельша, которая прежде вязала коврики, штопала чулки, заведовала деревенской библиотекой и готовила мужу обед, заделалась теперь куриной владычицей районного масштаба. Получать в феврале ежедневно по два ведра яиц — такого не упомнят даже верноподданные из Блюменау, те, что не устают вздыхать.

— Да, вот были времена так времена, селедка по шести пфеннигов штука.

«В наступающем году мы вырастим три тысячи цыплят», — записано в годовом плане кооператива.

Кто это мы? На данном этапе Грета Нитнагель. Она приносит разогретый песок в загон для цыплят и сверху посыпает его торфяным перегноем. Оле Бинкоп, видно, позабыл, что ей обещана молодая помощница.

Ничего он не позабыл. И не раз уже просил бухгалтера Бойхлера дать объявление в газету. Ему и самому позарез нужна рабсила попроворнее, потому что дни становятся длинней, а у него полно всяких планов насчет уток и Коровьего озера. Солнце набирает силу. На озерах тает лед. Утки снова вылетают на волю. Корм они находят на воде и до позднего вечера не возвращаются назад. Ужин, который ждет их перед птичником, для них теперь невеликое лакомство. И каждый вечер Оле волнуется: вернутся утки или снесут яйца на берегу?

А весна еще подсыпает забот. Не может Оле сидеть каждый вечер и поджидать уток. Нет, без подмоги им не обойтись.

Но бухгалтер Бойхлер решил хоть немного да отомстить председателю. Тот не пожелал строить открытый коровник, Тимпе не пожелал застраховаться, и поэтому Бойхлер со дня на день откладывает подачу объявления.

И вот как-то вечером Оле сам набрасывает текст: «Срочно требуется молодая птичница в лесную и озерную местность к прекрасному весеннему сезону…» Оле и сам мечтает о весне. И мысленно уже видит, как девяносто почти ручных уток, каждая со своим выводком, шествуют поутру к Коровьему озеру. Девяносто на десять — это будет девятьсот, девятьсот утят, которые кормятся на воде, а вечером прилетают домой. Девятьсот птиц на службе у человека. Малые издержки, большие доходы для «Цветущего поля». Великий шум от двух тысяч крыльев, безграничные возможности. «Разведение водоплавающих птиц, полная свобода действий и перспективы дальнейшего роста» — так кончает Оле свое объявление.

16

Лесоруб Эвальд Трампель — человек сухощавый, с вечным кашлем. Жена его Хульда — разбитная пышнотелая бабенка, ей куда больше пристала роль главы семейства.

В нулевом году Эвальд Трампель получил двадцать моргенов и по мере сил их обработал, но ковыряться в земле ему не по вкусу. Он предпочел вернуться в лес. Дома всем распоряжалась жена, а он чувствовал себя батраком.

— Эвальд!

— Чего тебе?

— Наколи дров!

— Кха-кха, наколю.

— Эвальд!

— Чего тебе?

— К воскресенью зарежешь гуся!

— Кха-кха, зарежу.

Хульда Трампель держала двух свиноматок, которые приносили ей отличных поросят.

Однажды к Трампелям постучал вербовщик всех и вся с уговорами вступать в «Цветущее поле» — другими словами, Оле Бинкоп, председатель, холостяк и славный парень. Хульда чувствовала себя несколько одинокой и покинутой не только из-за того, что ей приходилось тащить на себе маленькое хозяйство. Предложение Оле польстило ей и смутило ее душу.

— Эвальд! — сказала она мужу вечером того же дня.

— Чего тебе?

— Я вступаю в «Цветущее поле»!

— Кха-кха, вступай.

Хульда и вступила. Оле, великий дипломат во всем, что касается кооператива, поручил ее заботам свинарник.

Хульда пристально глядит на его ввалившиеся щеки.

— Эх, был бы ты мой муж…

— Но я не твой муж.

— Жаль.

— Чего тебе еще надо?

Хульде надо электрическую печь для молодняка.

— Скажи Бойхлеру, чтоб выписал тебе печь!

Хульда обнимает Оле.

— Когда ты снова женишься?

Оле шепнул что-то на ухо Хульде.

— Вот увалень, наплевал мне полное ухо!..

Женщины из «Цветущего поля» не устают изощряться в остроумии по адресу соломенного вдовца.

— А кровать у тебя не похожа на пустыню, когда в нее ложишься? А простыни не промерзают?

— Зато просторно. Никто не мешает.

Соленые шутки.

В районной газете напечатано объявление. В Обердорфе, дом номер двадцать два, продается телега на резиновом ходу. Оле едет туда. Хочет по дешевке купить телегу для кооператива. В доме номер двадцать два проживает Розекатрин Зенф. Но Оле уясняет себе это лишь тогда, когда уже стоит в комнате. Розекатрин пускает в ход все свои чары. Сгорая от волнения, она взбивает локончики перед зеркалом и поет:

Розекатрин достает пиво из подпола. Чтобы Оле чувствовал себя совершенно как дома. Словом, пей да гуляй. Без объявления в газете к такому деятелю, как Оле, не подступишься.

Брови Оле ползут вверх, и каждая из них — опрокинутый знак вопроса.

— Ты чего вылупился?

Оказывается, Розекатрин сдала в районную газету целых два объявления.

«Кто способен утолить сердечную тоску женщины за сорок? Будут охотно выслушаны предложения солидных, представительных мужчин с серьезными намерениями…»

Оле, ничего не подозревавший Оле, хотел посмотреть телегу — только и всего, но Розекатрин не дала ему даже рта раскрыть.

— Вот сколько у меня предложений! — Оле отнюдь не первый. Она выбрасывает на стол кучу писем. — Ты взгляни только на эту фотографию. Не мужик, а пивная бочка! Да он меня в лепешку раздавит! А этот! Уши-то как оттопырены! Из-за одних ушей придется дверь расширять. — Словом, все претенденты, по мнению Розекатрин, недостаточно хороши, зато Оле… Оле вполне бы ее устроил. Интересно, а почему он раньше не обращал на нее никакого внимания?

Бедный Оле, застигнутый врасплох сеятель будущего, пытается связать чулок из этих обрывков шерсти. Пусть-де Розекатрин вступает в кооператив, и одиночество ее растает, как масло на сковороде.

— Ни под каким видом! — Розекатрин не намерена безвозмездно отдавать кому-то свое хозяйство. Уж если она куда-нибудь вступит, можно будет считать, что она этим уплатила Оле за обручальное кольцо.

Оле поспешно допивает свое пиво и кладет на стол десять марок.

— За что? Ведь между нами ничего не было.

— За объявление. — Оле не хочет, чтобы Розекатрин зря тратилась на него. Сказав это, он уходит.

Розекатрин разочарована. Так ли уж не права была Аннгрет, когда утверждала, что у ее мужа не все дома?

Весенние полевые работы не дают Оле ни отдыху, ни сроку. По улице он носится как угорелый. Фрау Штамм, жена лесничего, хозяйничает теперь в библиотеке и присматривает за ребятишками в летнем детском саду. Она расторопная, подвижная женщина и, как видно, не зря кончала школу. Сынишке ее скоро минет шесть лет, но уже и сейчас ясно, что матери не будет стыдно за него, когда он пойдет в школу. Собственно, его должны были звать Виргилием, но он носит имя Петер. В душе у фрау Штамм бродило шесть лет назад иноземное название, бродило и звенело, словно колокольчик прерий: Виргиния! Виргиния! Но лесничий даже слышать не захотел ни про каких Виргилиев. А в древние времена был такой Виргилий, который писал о сельском и лесном хозяйстве, настаивала фрау Штамм.

Лесничий вышел из себя:

— Мальчика будут звать Петер, и точка.

Фрау Штамм пасет детей на деревенской лужайке под мартовским солнцем. Дети углядели торопливо шагающего Оле.

— Дядя Оле идет! Дядя Оле! — И помчались ему наперерез. — Дядя Оле, ты кто будешь сегодня, лошадь или верблюд?

Сегодня дядя Оле — слон. Он очень спешит. А на слона могут сразу взгромоздиться трое, если не четверо ребятишек.

Фрау Штамм не без удовольствия глядит на Оле. Но Оле отводит глаза, когда замечает ее пристальный взгляд. Прическа ли мадонны смущает его? Или пугают черные глаза?

Фрау Штамм помогает детям взобраться на Оле. И при этом, хочешь не хочешь, касается его волосатых рук. Она вздрагивает, как от удара током.

— Скажите, господин председатель, вы очень одиноки, если мне позволено будет спросить?

Какое счастье, что Оле приходит в голову удачный ответ: не может ли фрау Штамм взять на себя культуру в «Цветущем поле»?

— С удовольствием!

Детей разбирает нетерпение.

— Но-но, дядя Оле! Н-но, поехали!

Председатель кооператива «Цветущее поле», самый удивительный в мире слон, на четвереньках шествует по лугу.

Не так-то просто потолковать с председателем о проблемах личной жизни. Он поселился в бывшей детской комнатушке у Эммы Дюрр, потому что Антон и Эмма вылетели из родного гнезда. Эмма Вторая учится в Майберге на садовода, а Антон Второй живет в интернате для учеников тракторной станции.

— Вы только поглядите на Эмму! — судачат досужие сплетницы. — А убивалась-то как, когда Антон помер.

— Да, с глаз долой — из сердца вон, известное дело.

— А чего ж теряться! Маленьким курочкам тоже петух нужен, — язвит Мампе Горемыка.

Оле и Эмма даже ухом не ведут. Они не муж с женой и не брат с сестрой, они друзья, они товарищи. И кто знает, в какие заоблачные выси унесли бы Оле его планы, если бы Эмма, сорок пять килограммов живого веса, не тянула его к земле.

Однажды утром Оле начинает выстукивать молотком стены. Постучит и прижмется ухом к стене, словно это не стена, а камертон.

Эмма просыпается.

— Ну, что ты еще выдумал?

Оказывается, Оле среди ночи осенила идея превратить Эммину лачугу в кооперативный улей.

Увеличение доходов путем искусственного опыления цветов. Ошибается тот, кто недооценивает пчел!

— Ни за что! — Эмма не намерена отдавать свой домишко. Здесь жил Антон. Перебранка, как между братом и сестрой. И примирение достигнуто.

Но даже когда Оле и Эмма едины, как муж и жена, постель у них раздельная. Антон еще жив в памяти у обоих.

Оле не щадит себя, ловит идеи на лету, воплощает их в жизнь. И все же одиночество ложится пятном на его биографию. Многие женщины жалостливо на него поглядывают, как на человека с физическим недостатком.

А многие мужчины ему завидуют:

— Уж не вознесся ли наш Оле над бабами, что дух божий над водами?

17

Земля кружится в мировом пространстве, и по всей земле дети играют с тем, что дала им для игры родная страна: с камушками и раковинами, с цветами, осколками снарядов и белыми костями на кладбищах. Ручка от разбитой чашки из парадного сервиза становится золотым теленком, а прохудившийся горшок — королевской короной.

Девочка по имени Мертке подрастает среди заброшенных карьеров и высоких терриконов.

В карьерах маслянисто поблескивает стоячая вода, а края их покрыты бурой кромкой, окисью железа. Здесь не растут камыши, не гнездятся птицы и даже в самой глубине мертвых вод не мелькают рыбы. Пусто.

Мертке играет кусками угля. Она умеет выкладывать из них узоры и рисунки на белом песке: цветы, сердечки, земной шар в плетенке меридианов и параллелей. Мальчики, играющие с ней, похожи на негритят, до такой степени угольная пыль въелась в их лица и руки. Они строят игрушечную дорогу, мостят ее мелким углем и поют, подражая стуку колес:

На мосту, через который бежит рудничная узкоколейка, укреплен плакат, на плакате — силуэт прислушивающегося человека и надпись: «Тс-с-с! Враг тоже слышит тебя!» Дети называют этого человека «Дядя Тс-с-с!» Из-за Дяди Тс-с-с у них идут вечные споры.

— Дядя Тс-с-с слушает, что говорят дети. Он помощник Деда Мороза.

— Никакой он не помощник. Он русский.

— У русских шапки меховые. А у него шляпа.

— Он поганый англичанин.

— Нет, он Геббельс, — заявляет Мертке. — Не верите, спросите у моей мамы.

Каждый вечер Мертке воочию видит сказку об уродливой замарашке, которая умывалась водой из волшебного колодца и стала красавицей. Замарашка — это мать Мертке. Она работает в открытом карьере.

Стук в дверь. Являются негритята.

— Добрый вечер, фрау Маттуш. А правда, что Дядя Тс-с-с — это Геббельс?

— Как, как? Нате вам лучше пакетик леденцов.

Негритята сосут леденцы. А мать притворно весело рассказывает про кота:

— Крадется он за воронами по краю террикона. Подкрался и как прыгнет — р-раз! Ворона сказала: «Кар-р!» — и улетела, а кот — вниз кувырком.

Мальчики улыбаются, доедают последние леденцы. Наконец они уходят, и мать уже облегченно вздыхает. Но тут возвращается один негритенок.

— Фрау Маттуш, скажите, Геббельс это или нет? А то мы с Мертке поспорили.

— Что за чушь, просто Мертке у нас еще глупенькая, вот и все, — говорит мать.

— Неправда.

Мать зажимает ей рот. Мальчишки ликуют. Мертке дурочка!

Мать говорит с Мертке о вещах, которые непонятны ребенку. Нужно время, чтобы возмущенная Мертке поняла, что сболтнула лишнее, а это опасно. И потому в ближайшие дни ей лучше не показываться на улице. Мать учит ее мастерить пасхальных цыплят из остатков шерсти.

Мертке мастерит цыплят. Она хочет порадовать мать. В полдень она достает из печки крутую затирку из ржаной муки, наскоро обедает и снова за работу — надо сделать цыплят для всех соседских детей.

По вечерам она долго не может заснуть. Комната темнее темного. На окнах — черная бумага. Каждая дырочка завешена и заделана. Темно, как в гробу. А на улице, над терриконом, зажглись звезды, и месяц подсматривает за людьми, вот хитрюга. Среди ночи взревут сирены. Это месяц указал дорогу бомбардировщикам. В бомбоубежище Мертке строит башню из угольных брикетов. На дворе из звезд сыплются бомбы. И башня Мертке ходит ходуном.

Отца она помнит смутно. Ей снится мужской голос, он ласково говорит: «Мертке!» Мертке знает, что лоб его пересек шрам и кожа на этом месте новая и гладкая. Мертке с любопытством проводит пальцем по лбу человека, который держит ее на руках.

Отец не вернулся. Его застрелили — не русские и не англичане, а просто немцы.

Разве немцы враги? Они же говорят по-немецки… Девочке трудно это понять.

Последнее письмо отца Мертке прочтет лишь много спустя:

«Хочу, чтобы наша Мертке никогда не узнала, что делает с человеком война…» Это тоже очень темно и непонятно.

Настал день, когда с окон сняли черную бумагу. Мертке теперь прямо из кровати видит звезды на небе. И месяц уже совсем не хитрюга. Не прилетают больше самолеты. Это значит: война кончена. Мертке отводят в школу, но дома у них все по-прежнему. Мать по-прежнему работает, и еда по-прежнему скудная и невкусная. Мать начала курить, водку, которую выдают в шахте, она меняет на муку и уходит из дому даже по вечерам. Это значит, что она активистка. Активистом называется тот, кто пишет речи и потом читает их другим, но не своей дочке. А может, и Мертке надо стать активисткой, чтобы не сидеть одной по вечерам?

Серые зимние дни ползут по терриконам, они стареют и клонятся к вечеру, не успев побыть утренними и молодыми.

Мертке тоскует по домашнему теплу. Вот фрау Куррат, мать ее подруги Роми, работает не в карьере, а в собственном магазине. По вечерам она сидит дома. Варит какао для Роми, а изредка даже для Мертке.

Какао — это по-южному сладкий, таинственный напиток. Оно прибывает издалека и незримо перекочевывает из темноты одной сумки в темноту другой. Но сумки активисток какао обходит стороной. Активистки не умеют соблюдать тайну. По вечерам они сидят в кабаках, пьют вместе с мужчинами алколат или слабое пиво, корчат из себя невесть что и галдят: «Одинаковая оплата за одинаковый труд!» С мужчинами они на «ты» и почем зря кроют черный рынок. А когда им самим понадобятся товары с черного рынка, они изображают народный контроль. Отнимают у порядочных женщин какао, где вздумают, иногда прямо на вокзале.

Все эти сведения Мертке получает от фрау Куррат. Теперь мать внушает ей недоверие. Однажды вечером она увязывается за нею. Заходит в сад профсоюзного клуба, глядит в окно и видит, что мать сидит с мужчинами и пьет пиво. Фрау Куррат говорила правду.

Тогда Мертке решает подобрать себе нового отца, чтобы он по вечерам сидел дома и попридерживал мать.

У Мертке есть учитель. Очень бледный. На виске у него шрам — после войны. Иногда Мертке испытывает неудержимое желание провести указательным пальцем по этому шраму.

Она приглашает учителя в гости и объявляет матери:

— Сегодня к нам придет мой учитель.

— Учитель? А что ты там набедокурила?

Мать выгребает пыль из всех углов, надевает синюю плиссированную юбку. Авось учитель не засидится. Ей надо еще поспеть на районный конгресс сторонников мира.

Учитель приходит. Волосы у него гладко зачесаны, и от них пахнет помадой.

— Вы хотели поговорить со мной?

— По-моему, наоборот. Вы хотели меня видеть.

Смущение. Мертке рассматривает картинки в «Жизни животных» Брема и прислушивается.

На столе кофе и печенье. Разговор не клеится. Мать курит и нервничает. Думает о том, что она уже опоздала на конгресс. Из крана в кухне все время каплет вода. Эта капель ее раздражает. Учитель снимает пиджак.

— Дайте-ка мне плоскогубцы.

Мертке приносит плоскогубцы. Учитель исправил кран. Мертке гордится собой.

Он уходит. Мать бранится:

— Ты соврала. А кто врет, тот и воровать может.

Старческое кудахтанье, досужая болтовня. Мертке гневно хмурит лоб:

— А кто пьет пиво, тот ворует какао.

18

Девочки подрастают. Портфель они носят теперь не за ручку, а прижимают к чуть наметившемуся бедру. Молодые люди провожают их глазами. Роми колдует над своей прической. Сын архитектора посмотрел в их сторону.

— Интересно, на кого — на тебя или на меня?

Мертке не знает.

— Ты не из тех, на кого заглядываются мальчики.

Мертке обижена. Она дуется несколько дней подряд. И Роми прибегает с извинениями.

— Я иногда бываю очень злющая. Это у меня от отца.

А сама думает при этом про задачу по алгебре: хорошо бы, Мертке помогла ее решить. Примирение, крупные слезы, как у кинозвезды.

Сегодня воскресенье. У Курратов — праздник примирения и запах свежего кофе. Сбитые сливки с черного рынка, разные лакомства, разговоры о заграничных модах.

— Папа, когда ты купишь мне заграничные туфли?

Господин Куррат, лейтенант запаса, проводит рукой по безупречной лейтенантской прическе.

— Разве я не приносил тебе бананов?

— Ох, вечно эти бананы, меня уже тошнит от них.

Вдруг является сын архитектора. Откуда он взялся, уму непостижимо. Почему его встречают как родного? Неужели у Роми есть тайны от подруги?

Господин Куррат угощает молодого человека американскими сигаретами. Они садятся в сторонке у курительного столика. Как принято.

Молодой человек выпускает дым через нос.

А дамы говорят о фасонах вязаных кофточек. Выходит, Мертке тоже дама? Вы только подумайте! Здесь она дама. Что бы ни творилось за стенами этого дома.

У Мертке, на ее счастье, есть два уха: одно — глупое, другое — умное. И умное ухо слышит гораздо больше, чем ему положено. Куда же это годится, разве так поступают истинные друзья? Господин Куррат просит молодого человека замолвить за него словечко перед папой-архитектором:

— У нас прибавление семейства — автомобиль. — Словом, нужен гараж.

Молодой человек напускает на себя важность:

— Официальный или левый?

Господин Куррат разливает вино и кивком подзывает дочь:

— Ты бы помогла мне хозяйничать.

По мнению Мертке, нет ничего глупее, чем беседовать с матерью Роми о шляпках и слушать разговоры господина Куррата о «левых» гаражах. Чувствуя себя лишней, она уходит.

Внизу, у покрытого черной пылью пожарного крана, ее перехватывает Роми.

— Мертке, прости, я оставила тебя одну.

На этот раз Роми не удается быстро достичь примирения с худенькой девочкой в стоптанных башмаках.

— Можешь целоваться с этим маменькиным сынком. Меня бы от него стошнило. Он жует резинку.

— Жевать резинку — это современно. — Тут Роми, должно быть, снова вспоминает про задачи по алгебре. Она и для Мертке раздобудет мальчика. Пусть только Мертке научится танцевать, перестанет молиться на красных и выйдет из Свободной молодежи. — Современному человеку не нужна религия.

Мертке оставляет Роми у пожарного крана.

Недозрелый юнец вторгся в школьную дружбу. Кольцо дружбы дало первую трещину.

Проходит год. Еще полгода — и Мертке кончит школу. Учится она старательно, и мать ею довольна.

Однажды под вечер заявляется Роми.

— Могу я по-прежнему считать тебя своей подругой?

— Ты же говорила, что я молюсь на красных?

— Умоляю, прости! — Роми в отчаянии. Сын архитектора ее покинул.

— А он тебе что, до зарезу нужен?

До чего наивное дитя эта Мертке. Роми протягивает ей два письма. Одно — сыну архитектора, другое — отцу, лавочнику Куррату. А Роми, хочешь не хочешь, прыгнет в заброшенную шахту, и маслянистые воды сомкнутся над ее головой.

Мертке хохочет.

Роми утирает слезы тыльной стороной ладони — совсем не так, как принято у настоящих леди.

— Милая Мертке, с тобой никогда не случится ничего подобного, ты не из тех. Ты не проболтаешься. — Одним словом: у Роми будет ребенок, но она не желает быть покинутой матерью: — Мертке, спаси меня!

Мертке больше не смеется. Ребенок в классе, колыбелька на парте. Младенца ведь нужно кормить по часам. Но какой от нее ждут помощи — непонятно.

Роми бросается ей на шею:

— Ты мой единственный друг!

Мертке растрогана.

Они не идут на занятия. Уезжают в Берлин. Мертке не без опаски соглашается на эту незаконную поездку. Роми давно уже перестала быть ее подругой, но все равно она человек. Нельзя допустить, чтобы человек с горя наложил на себя руки. В таких случаях иногда приходится совершать и незаконные поступки.

Поездка не из веселых. Сомнения, тревоги одолевают их. Они почти не разговаривают, и каждая теребит свой носовой платок. Роми знает одного врача, свободного врача из свободного мира, и этот врач может сделать существующее несуществующим. В сумочке у Роми шуршат бумажки, выкраденные из кассы в отцовской лавке.

В Берлине при выходе с перрона их поджидает лавочник Куррат. Ну и ну!

Роми — вот пройдоха — сунула прощальное письмо под будильник на тумбочке, а будильник поставила так, чтобы ее папочка мог успеть на тот же поезд. Умна, ничего не скажешь. В письме между прочим стояло: «…виноват ты, папа, это тебе во что бы то ни стало понадобился гараж…»

Господин Куррат доволен, что случайно встретил в Берлине свою дочь с подругой.

— Какое удачное совпадение! — Он тут по торговым делам. И кто же попадается ему навстречу? Две беглянки, прогульщицы. Нет, вы подумайте, как здорово!

Господин Куррат полагает, что отеческое попечение будет совсем не лишним при знакомстве молодых девушек с большим миром. Благословен случай, давший господину Куррату возможность показать себя заботливым отцом.

Они проводят в Берлине два дня. Со школой все как-нибудь уладится, так ведь? Они гуляют по Курфюрстендамм, смотрят в зоопарке верблюдов свободного мира, бродят по крытому рынку на Александерплац. Спору нет — очень недурно. Но где все-таки бананы, где южный аромат апельсинов?

Перед ними «Торговля мелкой живностью». Сотни только что вылупившихся цыплят. Роми зажимает уши.

— С ума сойдешь от этого писка.

А Мертке хочется забраться к цыплятам, кормить их и поить.

— Это икцентрично и глупо, — говорит Роми; она стала развязной, дерзкой, приободрилась и больше не думает прыгать в шахту.

Вечером они идут в варьете. К сожалению, стоящее варьете имеется только в восточном секторе.

— В этом деле русские сильней, — объясняет господин Куррат и подпускает немножко лояльности. — Что правда, то правда. Живи и жить давай другим.

После представления они сидят на Шиффбауэрдамм у «Ганимеда», пьют шампанское, едят устриц. Роми хочет потанцевать с отцом. Это шикарно — танцевать с пожилым господином и чтобы все тебя принимали за его любовницу.

— Детка, ты же видишь, что здесь не танцуют. — Господин Куррат разливает шампанское, сперва себе, потом девушкам. Роми свирепеет.

— Я вижу только, что ты никудышный кавалер.

Господин Куррат не замечает, что Роми наморщила свой носик пятачком. Он чокается с Мертке. Тостом скрепляет уговор. Было бы очень и очень желательно, чтобы никто не узнал, для чего Роми ездила в Берлин. Может ли господин Куррат положиться на скромность Мертке?

Злючка Роми не унимается.

— Учти, daddy, я все равно не пошла бы с тобой танцевать. Таких галстуков на Западе не носят.

У лавочника Куррата нет времени прислушиваться к болтовне своей невоспитанной дочери. Ему надо развлечь и привлечь на свою сторону неулыбчивую Мертке. Слыхала ли Мертке о случаях воображаемой, так сказать, истерической беременности? Нет, Мертке о таких случаях не слыхала. Тут вдруг взрывается Роми:

— Ах, так я исто… истеричка! — Она визжит и рвет на себе волосы.

К ним подбегает кельнер.

— Даме нехорошо?

Роми набрасывается на него:

— Не твое дело, лакей!

Кельнер приводит метрдотеля. Дальше все мелькает как в плохом фильме. За соседними столиками шепот.

Мертке срывает с вешалки пальто и давай бог ноги. Она успевает сесть на последний поезд.

19

Лавочник Куррат и его дочь не вернулись больше в горняцкий поселок.

Мертке кажется, что после Берлина она стала меньше ростом — до того ей стыдно. И глаза у нее распухли от слез. Мать неумолима, как архангел в день Страшного суда. Ей ненавистно все, что нарушает течение жизни. Мертке надо уйти из школы. Пусть наконец почувствует, где ее настоящее место, пусть пройдет школу жизни в угольной шахте. Мать желает, чтобы дочь жила при ней.

— Нет! — Мертке заупрямилась. Ей больно, что мать ей не доверяет.

— А сама-то ты знаешь, чего тебе надо?

Мертке знает. Она хочет уехать в деревню, ухаживать за скотиной, за курами.

Мать улыбается.

— Романтика — и больше ничего. Лет через пять яичный белок будут готовить искусственно. Куры — пережиток прошлого.

Любимый учитель Мертке и секретарь молодежной организации вызвались переговорить с ее матерью.

— Молодость имеет право на романтику, — говорит учитель.

— Деревне нужны молодые кадры, — говорит секретарь.

Мать уступает.

Мертке учится на птичницу. Первый год — год сплошных разочарований. В восемь дней цыплята пушистые, мягонькие и желтые как одуванчики. На второй неделе они уже какие-то колючие, не желтые и не белые, не мягкие и не жесткие, не большие и не маленькие, хоть и растут не по дням, а по часам. Они пожирают не только то, что им дают, но и все силы у Мертке. Сколько ведер мягкого и твердого корма перетаскала она на ферму! А сколько помета должна на тачке отвезти к силосной яме эта девушка, без пяти минут студентка! И несмотря на весь уход, на все заботы, цыплята дохнут. Сегодня один, завтра другой. «Недостаток жизненных сил», — говорит ее наставница. Мертке все равно чувствует себя виноватой. Она видит, как петушки, обладающие запасом жизненных сил, прыгают по тушкам дохлых курочек и просят есть. Видит и готова бежать отсюда без оглядки.

И вот наконец пришел день, когда одна курочка из питомиц Мертке снесла первое яйцо. День великой победы для Мертке.

Зимою новые заботы. Крестьянские куры несутся, как известно, только весной и летом. Ее курочки должны нестись и зимой. Именно зимние несушки и делают птицеферму рентабельной. Господи, сколько надо знать, сколько учиться.

Ученица Мертке пересыпает зерном соломенную подстилку. Пусть куры ищут корм и греются. Подвешивает в курятнике куски брюквы. Пусть куры прыгают, чтобы достать ее. Мертке удлиняет куриный день с помощью искусственного освещения. Результат: среди зимы свежие яйца. Мертке наколдовала для своих кур весну в курятнике. На что только не способен человек!

Весной свершаются новые чудеса. Мертке осваивает аппарат, который может заменить тысячу наседок. Ранней весной в ее небольшом курятнике уже царит лето. Веселая песенка «Цыплятки, цыплятки с наседкою идут» теперь устарела. Наседку заменил деревянный шкаф, который не умеет ни квохтать, ни кудахтать, ни сзывать цыплят, однако новоявленные леггорны, желтые как одуванчики, с первой минуты сами знают, что́ им надо делать: они клюют и растут!

Мертке теперь даже понять трудно, как это она могла сидеть за партой и дожидаться встречи с жизнью. Она выдвигает ящик деревянной наседки. Там из белых скорлупок уже вылупилась ярко-желтая жизнь и глядит на нее бусинками глаз: «Пи-пи-пи!» Мертке знает: кто смотрит на мертвое, для того жизнь — кладбище. Кто видит перед собой живое, для того жизнь — весна.

Учение подходит к концу. Лишь изредка Мертке выбирается в город проведать мать. Она сдает экзамен на птичницу, но разве больше нечему учиться? Разве целый мир птиц не отделяет человека от прочих млекопитающих? Утки, гуси, голуби, декоративные птицы. Мертке намерена заглянуть и в этот мир.

Она читает в крестьянской газете объявление «Цветущего поля». Где ей догадаться, о чем грезил Оле, когда составлял его.

20

Вагон узкоколейки нещадно трясет. Учитель Зигель не может больше читать. Он захлопывает научно-популярную книгу о семи чудесах света.

Зигель всю жизнь учится. Он и с виду похож на ученика: прыщеватый и выражение лица мальчишеское. Вместо закладки он сует между страницами зажим для брюк, а книжку прячет в портфель из ледерина и начинает искать по всем карманам ключи. Портфель приходится запирать, иначе он не защелкивается. Это, так сказать, давнее его состояние.

Зигель находит ключи, откладывает книгу и, протерев очки, приступает к изучению окружающей среды. У Зигеля ни одна минута даром не пропадает. Все люди, сумевшие чего-то достичь в жизни, использовали каждую минуту, причем начинали с ближайшего окружения, а затем устремлялись вдаль.

В данную минуту ближайшее окружение Зигеля — это молоденькая девушка, сидящая напротив. Вообще-то говоря, девушки повергают Зигеля в смущение, но сейчас он занят изучением окружающей среды, а будущему ученому не годится отступать от принятого решения.

Зигель пытается рассмотреть девушку объективно и беспристрастно, как зоологическую особь. Молодняк из отряда однокопытных. Все люди, которые смогли чего-то достичь в науке, шли от известного к неизвестному.

Зигель силится запомнить внешний вид девушки, словно ему предстоит докладывать о нем на педсовете. Итак, господа коллеги, мы располагаем следующими данными:

а) Волосы пепельные перемежающиеся прядями золотистого цвета, заплетены в косу длиной около пятидесяти сантиметров, которая перекинута на грудь через правое плечо. Наблюдается некоторое сходство с замком типа «молния», сходство, свидетельствующее о замкнутости данной особы.

б) Глаза. Зигель долго подыскивает научную аналогию. Скажем, глаза мартовской голубизны.

в) Лоб и переносица умеренно веснушчатые.

Зигель пытается определить, какое количество веснушек приходится на один квадратный сантиметр лба. Это занятие вызывает тревогу у его спутницы. Она смотрится в зеркальце. Не выпачкалась ли она в саже? Вроде нет. Раздосадованная настырным блеском Зигелевых очков, она бросает суровый взгляд на прыщеватого соседа.

Зигель заползает в укрытие, образованное дождевиком, что свисает с багажной сетки. Дальнейшее изучение окружающей среды от известного к неизвестному идет через петлю для пуговицы.

Входит контролер. Зигель вскакивает, открывает портфель, ищет билет. Билет не найден, и Зигель, вспомнив золотое правило для всевозможных поисков, систематически обшаривает карманы брюк, пиджака, а затем еще раз портфель — отделение за отделением.

Контролер скучливо снимает форменную фуражку, протирает рукавом козырек, смотрит в окно.

Трагикомедия поисков вызывает сострадание у Мертке. Она помогает искать. В багажной сетке лежит шапка Зигеля. Из нее выглядывает билет.

Мертке подает Зигелю шапку. Тот облегченно вздыхает.

— Ох уж эта самостоятельная жизнь вещей! Благодарю вас, благодарю. Моей благодарности нет границ. Зигель моя фамилия. Пишется с одним л.

Мертке тоже представляется:

— А моя — Маттуш с двумя т.

— Очень приятно! Вас Мария зовут?

— Не совсем.

— Тысячу извинений, ассоциация. Золотые волосы, сказка, Мария-краса — золотая коса, — мямлит Зигель.

С этого и начинается разговор между почти новым учителем из Блюменау и совсем новой птичницей из кооператива «Цветущее поле».

Кто-то рывком открывает дверь правления. Бухгалтер Бойхлер принимает вид крайне занятого человека и внимательно рассматривает какие-то бумаги в скоросшивателе. Его отвлекает пыхтение почтальона Крампе.

— Телеграмма. Срочная…

Покоя нет от этих телеграмм!

Для сосудистого больного всякая телеграмма — сущий ад! Изволите видеть, некая Мертке Маттуш сообщает, что направляется в их кооператив и прибывает на вокзал в Обердорфе. Бойхлер и тому рад, что речь идет не о минеральных удобрениях, иначе ему пришлось бы в спешном порядке организовать разгрузку и доставку, чтобы не платить железной дороге за простой вагонов… А Мертке Маттуш… Он таких не знает. Скорей всего, очередная инструкторша по вопросам культуры. Пусть-ка на собственной шкуре испытает, что такое их бескультурные дороги.

Примерно через четверть часа в дверь протискивается учитель Зигель с двумя чемоданами. Он запыхался, потому что привез на велосипеде чемодан Мертке. Впрочем, большого выигрыша во времени у него не получилось. На вокзале он долго проискал зажим для брюк, а зажим лежал в книге о семи чудесах света, в разделе «Самостоятельная жизнь вещей».

Для Бойхлера учитель всего лишь получеловек. Ухитрился, видите ли, застраховаться, прежде чем приехал в Блюменау.

— Ну куда ты прешь? Что у меня здесь, постоялый двор, что ли?

— Тс-с-с! — предостерегает Зигель. Может быть, новая птичница уже за дверью, — Ох, какая девушка! Сила!

Бойхлер не считает Зигеля знатоком по женской части. На лице у него мелькает подобие усмешки, а подбородок делится пополам. Он вспоминает про неполученную премию за страхование и, послюнив большой и указательный пальцы, наводит складку на брюках. Он поправляет манишку с пришитым к ней галстуком — свое, так сказать, удостоверение личности. Как-никак в молодости он был фельдфебелем.

Мампе Горемыка разносит весть: в курятник заявилась новая птичница с косичками. За это сообщение ему кое-где перепадает стаканчик-другой, что сейчас очень даже кстати, так как опять ударили заморозки.

Под вечер Мампе Горемыка добрел со своей вестью до Дюрровой лачуги. Там он стоит и нюхает воздух, как барсук. С Эммой Дюрр, рабочей совестью кооператива, каши не сваришь. Но, по счастью, Эмма Дюрр, этот полицейский в юбке, куда-то отлучилась. Путь Мампе Горемыке открыт. Наглядное подтверждение получают слова Тимпе:

— Шеф-то нынче уток изучает. Видно, коровы — не его ума дело.

Оле сидит за грудой книг и что-то строчит. Мампе расписывает ему новую птичницу:

— Чистенькая, вылизанная, как дама из районного отдела культуры, которая к нам приезжала.

Председатель даже глаз не поднимает. Мысленно он не здесь.

Мампе продолжает:

— А ресницы — как в кино! — Осмелев, он приближается к книжному заграждению, за ним мерцает что-то зеленое; бутылка мятной настойки. Мампе идет на приступ: — Глаза у нее что твои кинжалы. Дай бог, чтоб никого не убило и не поранило.

Наконец Оле поднимает голову:

— Ты чего?

— Я рассказываю про птичницу. А для умственной работы тоже надо пить мятную настойку?

Оле наливает ему в свою кофейную чашку.

— Выпил и катись. — Он не желает отрываться от работы.

Члены кооператива каждый по-своему встречают Мертке. Свинарка Хульда Трампель — такими словами:

— Хороши у тебя туфельки, наши или западные? Когда идет дождь, у нас здесь грязища… Ну ладно, добро пожаловать.

Эмма Дюрр, в порядке исключения, настроена некритически. Возможно, она думает об Эмме Второй, которая сейчас в учении у садовника.

— Милости просим к нам в Блюменау. Товарищ, если мужики начнут тебе надоедать, скажи только мне…

Мертке краснеет. Она еще не в партии.

Вильм Хольтен не знает, как говорить с незнакомыми девушками.

— Добро пожаловать, — мямлит он, — хорошо, что вы ни капельки не помолвлены. А меня зовут Вильм, с вашего разрешения, спасибо, здравствуйте.

Карл Крюгер, партийный секретарь, желает проверить новую птичницу.

— А что идет после девятисот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти?

Мертке, удивленная, но без запинки:

— Миллион.

— Вот, вот, это наши перспективы: пять тысяч кур — миллион яиц. Кстати, у тебя красивые глаза. Жаль, что я уже старик и не горазд обращаться с девушками.

У председателя забот полон рот. О новой птичнице ему пока некогда думать. Он рыщет вокруг Коровьего озера, спотыкаясь по камышовой стерне, что-то измеряет, записывает в блокнот какие-то цифры — словом, вовсю использует последние дни зимней передышки. Со дня на день прозвучит клич: «Пахота! Весенняя пахота!» Инструкторы из Майберга, опасаясь, как бы крестьяне не прозевали весну, нахлынут в таком количестве, что одна машина будет сидеть на хвосте у другой.

Бухгалтер Бойхлер подъезжает на своем велосипеде-развалюхе. Он запыхался, и живот у него колышется.

— Ох уж эти телеграммы! Три тысячи цыплят на железнодорожной станции!

Оле несется в Обердорф. Мотоцикл ревет и грохочет. На багажнике сидит Мертке. Тропинка вьется по лесу, петляет среди ям, луж, затянутых льдом, валунов и пней. Мертке трудно усидеть. Она цепляется за зеленую куртку Оле.

Ничего, пусть поволнуется, думает тот. Блюменау — это вам не конфетка.

А на вокзале уже некогда расспрашивать друг друга о самочувствии. Надо вскрыть картонные коробки — все ли живы? Мертке открывает первую.

— Боже мой!

— Все подохли?

— Нет, прелесть-то какая!

— Сколько вам лет, собственно говоря?

— Скоро двадцать… двадцать один… двадцать два… нет, что-то я сбилась.

Последнюю коробку они проверяют совместно. При этом Оле глядит в накладную и вместо цыпленка хватает руку — руку Мертке. Живую, теплую, мягкую. Оле смущен.

— Ах да, будем знакомы. Желаю успеха. А я — Оле Бинкоп, так меня все зовут.

21

Мертке поселилась у Нитнагелей. Лучше и не придумаешь! Под крылом у матушки Нитнагель она чувствует себя как дома. Нитнагели получили дочь взамен сына, который погиб на большой войне. Их старые сердца отогреваются подле Мертке.

Эмма Дюрр развешивает белье. Веревка натянута очень высоко, чтобы концы простынь не закрасились о траву. Веревка высокая, а Эмма маленькая. Она подпрыгивает, как курица в зимнем курятнике за подвешенным куском брюквы.

Мертке не может смотреть, как мается Эмма. Лучше она сама развесит белье.

— Вот отзывчивая девушка, вот добрая, — хвалит ее Эмма.

Вильм Хольтен отвинчивает какой-то болт с трактора. Болт заело. Хольтен всем телом налегает на большой гаечный ключ. Ключ соскальзывает, и Вильм со всего размаха ударяется лбом о мотор. Со лба течет кровь.

Хольтен идет в правление за куском пластыря. В правлении сидит Мертке и заполняет сводку по яйценоскости. Она промывает Вильму рану и заклеивает ее пластырем.

— Больно?

— Ни чуточки! Спасибо.

Эгон, четырехлетний сынок Буммелей, перелезает через загородку — на ферму к тете Мертке. На колючей проволоке остается клок его штанов. Эгон громко рыдает. Мама задаст ему взбучку. И то сказать, Софи Буммель куда ловчее управляется с вилами, чем с иглой. Всякие штопки-заплатки для нее все равно что экспедиция в непроходимые джунгли.

Мертке зашивает рваные штаны и в награду получает от Эгона три воробьиных яйца и один поцелуй.

Герман Вейхельт считал когда-то Аннгрет сущим ангелом, но ангел напустил на себя важность и улетел. Взамен явилась Мертке. Она уже почти архангел. Мертке отутюжила Герману парадный костюм, и он стал как новый. Да еще приколола на лацкан значок: красная звездочка с серпом и молотом! Полезные предметы!

Воздай добром за добро! Герман придумывает, чем бы ему порадовать Мертке. Он ждет полнолуния. Тогда он споет под ее окном.

Тракторы тарахтят в поле. Они пробуждают землю от зимней спячки; их плуги срывают зимний наряд с земли и открывают ее дождям и солнцу. После плугов тракторы тащат бороны. Бороны разбивают комья земли, готовят пуховую перину для семян.

Весенние полевые работы связывают Оле по рукам и ногам. Больше ни для чего не остается времени, вот только при виде детей он испытывает что-то похожее на голод.

Он сажает Детлефа Тимпе к себе на багажник. Они надумали поездить по белу свету. Белый свет — в данном случае тихая заводь Ласточкина ручья, что петляет по лугам. Оле ловит колюшек для маленького Детлефа. Он словил бы для мальчика даже ящерку, но слишком торопится, слишком хорошо помнит, что он председатель. По-весеннему пестрая ящерка попросту смеется над ним. У нее от смеха даже хвост отгибается в сторону.

Оле зачерпывает воды в свою пропотевшую кожаную шапку. Колюшки резвятся в этом самодельном аквариуме, насколько позволяют его размеры. Отличное весеннее развлечение для маленького Детлефа.

Но развлечению скоро приходит конец. Дома, на кухне, колюшки переселяются в банку — председателю нужна шапка. Без шапки какой из него мужчина! Ранняя пташка Тимпе заснул после обеда. Эрна, любвеобильная мать, переселяет колюшек в банку. Но тут из спальни является в костюме Адама сам Тимпе.

— Постель свободна, если вам так уж приспичило.

С перепугу Эрна роняет банку. Колюшки скачут по кирпичному полу. Мальчик ревет, Оле его утешает. Связываться с ревнивым Тимпе ему неохота. Как-никак это не экономические вопросы.

Немного спустя Оле застает на соломе в курятнике плачущую Мертке. Рядом лежат пятеро мертвых цыплят, дохлики, они попали под ноги своим более жизнеспособным собратьям и были раздавлены.

Оле и здесь утешает: пятеро цыплят — полпроцента на тысячу — в норме. Нечего плакать.

Мертке плачет еще горше. Растерявшийся Оле бежит за матушкой Нитнагель и препоручает ей дальнейшее утешительство. С подростками Оле ладить не умеет. Может, у этой девушки как раз переходный возраст.

Впрочем, Мертке плачет не из-за одних только цыплят. Летучие утки председателя скрылись в неизвестном направлении. А Оле передавал ей уток с великой торжественностью. Он, так сказать, взывал к ее сердцу.

— Не думай, что перед тобой просто две сотни ног, две сотни крыльев и несколько мешков пера и пуха. Это целая лаборатория, это опыт, это преддверие безграничных возможностей.

Оле трижды насвистывает утиную песню. Мертке постеснялась просить его просвистеть в четвертый раз. Ей было стыдно заставлять этого занятого человека заниматься такими пустяками.

И вот Мертке заявилась в утиную лабораторию. Открыла дверь сарая. Утки с кряканьем взлетели и, сделав круг над сараем, взяли курс на Коровье озеро. А вечером, когда утки показались вновь, Мертке сложила губы трубочкой и засвистела.

Но утки не приняли всерьез девичий свист. С каждым днем они все позже и позже прилетали домой, а однажды, в полнолуние, сделали традиционный круг над сараем и скрылись из глаз.

Мертке побежала на озеро, она свистела, звала. Улегся вечерний ветерок. На вынутом из камышовой рамы озере ни единой волны. В водной глади отражается месяц. Блеск, переливы, поэзия, но только не для Мертке. Она затаила дыхание. Где-то в дальнем заливе ей послышалось кряканье. Она бросилась туда. С залива поднялись дикие утки. Вдалеке ухнул филин, и Мертке громко заплакала. Ну и весенняя ночь!

И следующий вечер принес с собою одни лишь разочарования. Утки прилетели, сделали круг над большим каштаном, поиздевались над беспомощным школярским свистом Мертке и улетели. Вся лаборатория в полном составе скрылась за лесом.

Мертке выплакалась в передник матушке Нитнагель.

— Не плачь! Это же не люди, это просто утки.

Старуха помогала ей искать. На следующий день к ним присоединился Адам Нитнагель. Но утки, черти крылатые, не выказали уважения даже бывшему бургомистру. И ущербный месяц бессмысленно озарял трех искателей-неудачников.

Что делать? Рассказать Оле?

Адам Нитнагель вызвался начать предварительные переговоры.

Нет! Мертке сама пойдет к председателю, посмотрит ему прямо в глаза и скажет: так, мол, и так…

Пахота завершена успешно. Оле облегченно вздохнул и вдруг почувствовал себя как судно, лишенное балласта. Нос председателя повело кверху. Как там поживают его утки? Несутся ли они, сидят ли на яйцах?

Вечером он крадется к сараю, стучит по низкой крыше. Никакого ответа. Он лезет в темный провал — ничего, кроме засохшего утиного помета.

В ярости он бежит домой и залпом выпивает три рюмки подряд. От мятной водки ему не становится веселей. Ворча, он ложится в постель, но сон не идет к нему.

Стало быть, новая птичница — обыкновенная вертихвостка. Почему-то все ее любят, только не он. Когда Оле сочинял объявление, ему виделась солидная женщина, которая знает, что делается у человека под фуражкой. «Ты бы, товарищ председатель, чайку выпил». Вот какая!

Настает серое, дождливое утро. Мертке бегает в поисках Оле. А ему уже без надобности ее слезливые признания. Ему, может, самому нужна ласка и слова утешения.

Мертке бежит в свинарник. Оле выскакивает через заднюю дверь. Мертке — в правление, а Оле прячется в так называемом красном уголке и проверяет там заземление у приемника. Но в коровнике скрываться уже некуда. Мертке, бледная как полотно, собирается с духом. Оле даже не дает ей рта раскрыть:

— Знаю, знаю, утки пропали. Интересно, зачем мы тебя держим? Ну, ну, не реви!

Мертке бежит прочь. Вперегонки со своими слезами.

22

Дни идут. Цыплята нежатся под весенним солнышком, все крепче стоят на ножках, растут. На головах у петушков, словно листья шиповника, уже проглянули гребешки.

— Отличный молодняк!

Такую похвалу Мертке слышит от стариков Нитнагелей, от свинарки Хульды Трампель. Даже от Тимпе, который обычно хвалит только себя самого. Но вот Оле не удостаивает ее и дружеским взглядом. Он проходит через вольер для молодняка как карающее божество. А эта особа с косичками, Мертке или как там ее зовут, для него все равно что бледная тень.

— Отделить петушков от курочек. Самое время! — И протирает своей кожаной фуражкой оконное стекло.

Мертке без всякой жалости отрезала бы косу, если бы это помогло скрыть, как дрожит ее голос.

После обеда она сама моет окна. Покупает в кооперативной лавке за свой счет холстины, трет и чистит… Курятник сверкает, как волшебный замок. Тщеславное солнце отражается в каждом стеклышке. А Оле не приходит.

Мертке отделяет петушков от курочек, при этом опять поднимается пыль, и Мертке опять моет стекла. Тряпка истерлась до дыр, потому что Мертке начистила заодно и автокормушки. Все сверкает, только на душе у нее мрак. Следует ли давать волю своему горю? Нет, Мертке просто уйдет отсюда. Где вы, первые дни, когда со всех сторон ее окружали доброжелательные люди? Где первое воскресенье вместе с учителем Зигелем и семью чудесами света? Да и председатель в те времена не рявкал на нее, как цепная собака. Но сейчас Мертке значит для него меньше, чем какая-нибудь утка.

Воскресенье. Чуть свет Оле уже возле Коровьего озера. Вода блестит. Сердце полно милых, грустных воспоминаний. Оле ищет своих уток.

Берег озера оголен. Новые побеги камыша имеют еще жалкий вид. Ни лысух, ни чомги, ни утиного перышка.

Оле, неугомонный председатель «Цветущего поля», обратил всю озерную романтику в камышовые коврики, а коврики — в звонкую монету. Он сам выжил отсюда уток. Оле оглядывается: не подслушал ли кто его мысли? И скребет свои каштановые космы.

— Так, так, — бормочет он.

Вечером общее собрание. Нелегко выбрать день и час, устраивающие двадцать пять человек сразу. А в сельском хозяйстве право решающего голоса принадлежит к тому же погоде и скотине. Вот и сейчас отсутствует свинарка Трампель. Как прикажете это понимать, если даже Фрида Симсон, представительница государственного аппарата, сумела урвать время от скудных часов воскресного отдыха?

— Коллеги и друзья! Я усматриваю здесь недооценку роли общего собрания! А что думает по этому поводу председатель?

— Ступай в свинарник и подежурь там вместо Трампель. У нее свинья поросится.

Фриду передергивает. Эмма Дюрр прыскает в кулак. Хорошо ли поступает председатель, выставляя Фриду на посмешище? Неужели он решительно не способен прислушиваться к критике?

Первый вопрос повестки дня звучит весьма таинственно: полезные ископаемые в «Цветущем поле».

Оле открывает собравшимся тайну — завещание своего отца Пауля Ханзена, сокровище, которое он до сих пор хранил про себя. Может, в его сердце еще гнездились остатки сомнения в успехе добрых начинаний, но теперь он от всего сердца выкладывает свое сокровище: берите, пользуйтесь!

Итак, под тем лугом, который достался Оле в наследство, есть мергель, огромные запасы мергеля. Ни одной волшебной палочкой не измерить толщину мергельного пласта.

Но собравшиеся почему-то и не думают бросаться ему на шею. Мергель? Прекрасно. Но разве это золото, серебряные рудники или — того чище — уран? Считать мергель полезным ископаемым? Нос Тимпе дергается от иронической ухмылки.

Нет, друзья, уймите ваши носы и разиньте рты: мергель надо доставить на окисленные луга, разбросать его между ржавыми побегами щавеля. Травяной покров от этого удвоится. И соответственно возрастет поголовье скота. По дешевке продается прекрасная, удобная, надежно спрятанная от глаз мечта. Что вы на это скажете?

Для начала людям надо вздохнуть после мергелевого извержения. Если Тео Тимпе и Фрида Симсон перемигиваются, это еще ничего не значит.

Карл Крюгер использует паузу, чтобы пообтесать общественное мнение: не одно только «Цветущее поле», а еще пять-шесть соседних кооперативов могут получить большой доход от мергеля. Никаких дорог, никаких транспортных издержек, не надо дожидаться ссуды. Утренняя заря. Колумбово яйцо. Верное дело.

Скупо, по капле сочатся мнения. До сих пор Оле с божьей помощью все обращал во благо, будем надеяться, что господь не оставит его и в этой затее. Таково мнение Германа Вейхельта.

У Оле большие организаторские способности. Никто не скажет, что его планы хоть когда-либо шли во вред кооперативу.

— А кто не согласится с этим от чистого сердца, для того пусть луна не светит. — Это мнение Франца Буммеля.

— Точно! — подтверждает Вильм Хольтен, верный оруженосец Оле. — Главное, что колхоз от этого расцветет!

Эмма Дюрр, мешочек балласта, необходимый при полетах Оле в заоблачные сферы, выражает опасение, что без машин разрабатывать мергель невозможно.

— Само собой!

Нос у Тимпе отплясывает танец диких. Пора, да, да, пора уже выступить с обоснованными возражениями. Мергель мергелем, известь известью, на всякую дрянь их хватает, а про него и не вспомнят! Увеличивать стадо лишь тогда, когда луга усвоят мергельную присыпку, — да это же бред сивой кобылы! Прикажете ему, опытному скотнику, брать в общинной кассе пособие на бедность только потому, что некоторые люди тяжелы на подъем и не желают добывать корма на стороне? Ого-го!

— Тебе что, заработка не хватает?

Выкрик Крюгера не обескураживает Тимпе. Насколько ему известно, против хороших заработков не возражают даже самые ответственные товарищи.

Для ушей Фриды Симсон это не совсем идейно выдержанная музыка.

— Товарищи и коллеги! Тимпе позволил себе ошибочный выпад. Стяжательская идеология! Надо же понимать — речь идет о молоке, масле и мясе. Блюменау неважно выглядит на общем фоне. Надо подтянуться.

Но Оле не желает брать на себя новые обязательства. Масло, молоко, говядина — все это хорошо, но корма с неба не падают. И в конторах их не производят.

Карл Либшер кивает, Иозеф Барташ кивает, Софи Буммель кивает — все, кто не верит в чудеса, согласны с Оле.

Симсон что-то записывает в черную тетрадь.

Оле взрывается:

— Ты чего там строчишь?

— Я отмечаю недостаток доверия к государственному аппарату.

— Мы доверяем самим себе. Запиши-ка.

Кажется, что от перепалки, как от запального шнура, вот-вот вспыхнет застиранная скатерть.

23

Теперь надо проголосовать, хотят ли члены кооператива видеть в своих рядах Мертке Маттуш. Мертке рассказывает свою немудреную биографию: она родилась, выросла, пошла в школу. Все очень просто. Потом училась в средней школе, но не кончила ее. Особые обстоятельства. Выучилась на птичницу. Приехала сюда, чтобы учиться дальше. Коротко и ясно! Вот и все!

В рядах дружно кивают. Никто не спрашивает про особые обстоятельства в средней школе. Для них школа особых обстоятельств — это кооператив «Цветущее поле». Дело теперь только за напутственным словом.

Эмма Дюрр не заставляет себя долго ждать. Мертке — отзывчивая девушка, этого у нее не отнимешь. Плевать, в конце концов, на сотню уток, которые летали взад-вперед, что твои воробьи. Пусть Оле не пышет пламенем. Какого лешего он приучил своих птичек к дурацкому свисту и к незнакомой песне?

— Сейчас же подай девочке руку и помирись с ней!

Оле улыбается.

— А что скажут другие?

Пожалуйста, можешь послушать других. Карл Крюгер хвалит своего молодого коллегу. Мертке — дочь такого отца, который делал то, что нужно и когда нужно.

— И я хотел бы, чтобы вы учли это!

Мертке не из тех узких специалистов, которые, кроме своего участка, ничего перед собой не видят. Крюгер еще скажет о них в дальнейшем. А она видит все в совокупности, она будет достойным пополнением в кооперативе!

Вильм Хольтен, Софи и Франц Буммель, Иозеф Барташ, даже Тео Тимпе — все хвалят Мертке. Просто хвалебная симфония. Птичница Нитнагель совсем разнежилась: Мертке очень ласковое существо. От нее исходит тепло и приветливость.

— Словом, косвенные производительные силы, — уточняет Адам Нитнагель, надеясь, что эта точка зрения не будет сочтена социал-демократической.

Из-за изразцовой лежанки в чадный воздух вонзается серым корешком палец Мампе Горемыки.

— А не эта ли барышня с косичками прохлопала музыкальных уток нашего Оле? Сколько центнеров корма, истраченного за зиму, пошло псу под хвост?

— Дрыхни лучше за нетопленной печкой! — огрызается Эмма Дюрр.

Мампе Горемыка понуро прикладывается к извлеченной из кармана бутылочке. Ах, какая упущена возможность щегольнуть сочувствием к Оле.

Неужели так никто и не возьмет его сторону? Нет, нашелся сторонник — Фрида Симсон. То ли она хочет с ним помириться, то ли молодость Мертке возбуждает в ней дух противоречия.

— Попрошу внимания, товарищи и коллеги! Нельзя же так — раз, два — перешагивать через сотню потерянных уток и центнеры впустую растраченного корма! И не следует ли предъявлять более высокие требования к сознательности и чувству ответственности лиц, принимаемых в кооператив?

Мертке просит слова. Щеки у нее пылают. Она откидывает со лба прядь волос.

— Дорогие ребята, я признаю свою вину!

Смех. Мертке, подняв руку, утирает пот. Взглядом она просит о помощи. Даже на Оле смотрит умоляюще.

Мертке услышала немало лестных слов по своему адресу. И ей стыдно. Биография Мертке отнюдь не чистый лист бумаги. В самой середине ее зияет жирная клякса. Из-за своей небрежности Мертке ввела в убыток «Цветущее поле». Может, ей поплакать? Так она уже плакала. Она вполне согласна с намерением председателя разумно использовать озера. Но разве для этого непременно нужны дикие утки? Вовсе нет. И Мертке просит, чтобы ей дали возможность разводить домашних уток, две тысячи сразу, а то и больше, если можно.

— Я очень, очень вас прошу!

Неужели Оле Бинкоп не мог ухватиться за предложение Фриды Симсон о перемирии? Нет, под его каштановой шевелюрой бродят совсем другие мысли.

— Я сам упустил диких уток! — Это Оле не оставил на озере места для гнездовья. Кооперативной кассе деньги за камышовые коврики пошли на пользу, а уткам — во вред. Одним словом, столкнулись интересы двух вспомогательных промыслов. Только не устраивать паники и не подсчитывать убытки. За уток платил сам Оле. На корм шло зерно, которое ему выдали натурой. Что ж тут такого? Жены у него нет, детей тоже, он может себе это позволить. А теперь шире дорогу предложению молодой птичницы: даешь три тысячи мясных уток, даже пять тысяч! И добро пожаловать, новый член нашего кооператива.

Мертке глядит на него с благодарностью. А Оле бьет озноб. Но вселенская стужа здесь ни при чем.

24

Ветви фруктовых деревьев усыпаны цветами. Белей, чем спустившиеся с неба облака, высятся на межах терновые изгороди. Ивовые пни вдоль Ласточкиного ручья выбрасывают побег за побегом. Даже старые колья и камни обрядились в разноцветные мхи. Май на дворе.

Герман Вейхельт дождался наконец подходящей ночи и соответствующей фазы луны, чтобы излить свою благодарность Мертке за все ее добрые дела. Он поет визгливо, как старуха, и самозабвенно, как мудрец. Его очки сверкают. Пришельцем из других миров выглядит благочестивый Герман в призрачном свете майской луны.

Мертке спит сладким сном, как все невинные дети. Зато от песни Германа просыпается кто-то другой. В том месте, где хорал гласит: «Вот жених грядет, выходите навстречу ему!», кто-то хватает Германа сзади под мышки. Это Оле.

— Эй ты, святой человек, видать, и тебя разобрало в мае!

Герман трижды сплевывает и открывает богословский диспут.

— Церковь признает май как таковой. И отмечает приход весны праздником троицы.

С этим тезисом Оле решительно не согласен. Иисус не знал ни берез, ни березовой туалетной воды.

— Оле, друг любезный, это ты говоришь, не подумавши. А бог не делает различий, для него всякий человек — человек и всякое древо — древо.

Слово за слово, и председатель, не прекращая диспута, уводит Германа из-под окна Мертке на дорогу.

Интересно, с чего это наш председатель в такую ночь покинул Эммину лачугу, все свои учебники и очутился в деревне? Да ни с чего, случайно. Просто он ходил на Коровье озеро, глядел, как строится новая птицеферма, потом немного посидел у воды. Как хочешь, так и понимай.

По утрам, взнуздав свой трактор, Вильм Хольтен скачет за молоком. Он легко закидывает в прицеп полные бидоны, можно подумать, что они весят меньше, чем сноп соломы.

По счастливой случайности Мертке каждое утро проходит мимо, и всякий раз Вильм заводит с ней по-майски бестолковый разговор.

— Нечего тебе тут ходить каждый день! — говорит он.

Мертке замедляет шаг:

— Разве я тебе мешаю?

— А вдруг я нарочно отдавлю себе палец, чтобы ты мне его перевязала?

Мертке едва заметно улыбается, а Вильм стоит, держа в вытянутых руках по полному бидону. Влюбленный Геркулес.

— Нет, я все-таки хотел бы знать, почему пальма первенства досталась учителю?

Мертке теребит косу. В эту минуту она не менее тщеславна, чем все девушки ее возраста.

— Не понимаю, про какую пальму вы говорите.

Вильм вздыхает еще глубже:

— Я ни за что бы не осмелился, с моими-то лошадиными зубами.

— Человек таков, какой он есть.

— А я гораздо хуже.

Поди пойми его!

Но ей уже пора. Все громче и нетерпеливее доносится с птицефермы кукареканье петухов.

На учителя Зигеля май действует по-другому. В нем с новой силой вспыхивает страсть к научным изысканиям. Осенью он на глазах у детей закопал в школьном саду белые корешки пырея. В мае снова откопал их. И полюбуйтесь: корешков стало куда больше. Целые гнезда! Пырей — злейший враг плодородия. Он отбирает питание у культурных растений, будь то картофель, репа или что-нибудь другое.

— Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно.

Дети возмущены:

— Долой сорняки!

Учитель ведет учеников в поход на брюквенное поле кооператива. Раздает мотыги и велит девочкам и мальчикам искать белые корни-червяки. Дети входят в азарт:

— Вон из земли!

И вот уже корни пырея — кучка подле кучки — лежат между грядками. А ну, к какой смерти их приговорить?

— В конюшню! Пусть их там растопчут! — говорят мальчики.

Нет, от этого пырей не погибнет. И вместе с навозом снова попадет в поле. Не успеешь оглянуться, и снова пробились из земли его побеги.

— Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно.

Решено сначала высушить корни, а потом сжечь их.

На этот вечер назначен весенний костер, и пионеры приглашают своих друзей из Свободной немецкой молодежи. А тот, кто не ходил воевать с пыреем, пусть лежит в постели и кусает себе локти. Так ему и надо. Пионеры что есть сил трубят в горны. Сухие корни пырея корчатся в огне, и кроны придорожных лип кажутся неестественно зелеными, как листья на декорациях.

Друзья из Свободной молодежи прыгают через костер. А учитель Зигель ведет под руку фрейлейн Мертке — ту, что с птицефермы. Он сует очки в карман и тоже прыгает. Он приземляется посередине костра, где корчатся сухие корешки пырея. Маленькая фрейлейн Мертке отчаянно машет руками, чтобы не угодить в огонь вместе с ним. Несколько секунд Зигель жарится на костре и разыскивает свои очки. Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно. Никто не смеется, даже самые отчаянные озорники. А старшие мальчики вытаскивают своего учителя из огня и сбивают искры с его брюк и голубой рубашки. Вильм Хольтен с особым удовольствием сбивает с него искры. Теперь он понимает, что кому-кому, а уж Зигелю пальмы не видать.

25

Ничего не скажешь, к Зигелю все относятся хорошо, кроме Фриды Симсон. Для Фриды новый учитель — это социальный нуль. По ее понятиям, он, так сказать, не человек переднего плана. И эти понятия имеют свою подоплеку: Зигель и Фрида зачастую ведут ученые споры и яростно сражаются. При этом Фрида ведет бой из танка, и его орудийная башня снабжена минимум тремя пушками, Зигель же воюет в пешем строю.

— Человек развивается! — утверждает Фрида.

— Но медленно, — уточняет Зигель, как раз перед этим изучивший памятники древнеегипетского искусства.

Фрида дает полный газ:

— Человек развивается с каждым часом.

Зигель увертывается от ее машины:

— Насчет языка спорить не стану, я говорю о мозге и о сердце.

Ну и взревели моторы во Фридином танке!

— Сердце — это мускул! Мышца! И все.

— А душа! — в отчаянии стонет Зигель.

Фрида давит его гусеницами:

— Мистифицизм, лирика, психопатика, мелиорация и реакция!

Зигель не успевает отпрыгнуть и какое-то мгновение замертво лежит под танком, потом выбирается из-под него, встает и, поправив очки, изрекает:

— Классики марксизма тоже не пренебрегали понятием души.

Фрида перерывает все тетради, исписанные в бытность ее в партийной школе. Нигде ни одного слова про орган, именуемый душой.

Это должно бы убедить и укротить Зигеля, но он не жалует сведения, полученные из вторых рук.

Фрида берет за бока партгруппу. Пусть группа осудит заблуждение учителя. Для памяти Фрида заносит неквалефецированные выпады Зигеля все в ту же черную тетрадь.

— Вот и хорошо, что вы спорите на группе, пусть все послушают, — говорит Карл Крюгер и кстати рассказывает о благочестивых мужах, в свое время споривших о том, сколько ангелов может уместиться на кончике иглы. В наши дни люди, естественно, спорят на экономические темы, что было раньше, яйцо или птица? Умники, ничего не скажешь, дерутся, как вороны из-за кости, покуда собака не сожрет их вместе с костью. Чудной народ эти схоласты! Толкуют о душе и так и сяк, а душа-то просто условное обозначение того свойства, которое принято именовать человечностью.

Зигель почтительно благодарит Крюгера. Фрида холодно сует ему руку. Она не удовлетворена и не убеждена.

Ах, Фрида, Фрида! Погубит тебя твоя неуступчивость. Сходила бы ты лучше к врачу, пусть порекомендует тебе какие-нибудь новые таблетки.

Фрида, конечно, стремится к добру, но семена добра не просеешь через густое сито.

Между тем Зигеля занимают уже совсем другие проблемы. От корней пырея он переходит к вопросам размножения вообще. Согласно своему основному принципу учитель идет от неизвестного к ближайшим областям известного и штудирует всевозможные способы размножения как на земле, так и на небе. Так, к примеру, он проделывает опыты с комнатным растением, именуемым в народе «заячья капуста». Разве великий олимпиец Гёте не изучал этот занятный цветок? Зигель прослеживает размножение овода, с одной стороны, и червя — с другой, но всего примечательнее кажется ему нетипическое размножение существа, которое кладет яйца, предоставляя солнцу выводить из них детенышей, а затем кормит их собственным молоком. Называется это существо утконос австралийский. Чего только нет на свете!

Но если кто-нибудь поспешит с выводами, узнав, что Зигель именно в мае, то есть в период повышенной тяги к размножению, отправился на птицеферму к Мертке, мы смело можем назвать его клеветником. Просто-напросто Зигель хочет, чтобы Мертке познакомила его с различными стадиями развития куриного зародыша.

Мертке изо всех сил старается удовлетворить Зигелеву жажду знаний, но слишком уж велика эта жажда. Он даже по вечерам приходит к Нитнагелям, просит Мертке уделить ему минуту-другую и внимательно выслушивает ее объяснения о том, как зародыш в последние дни своего развития рефлекторным движением надламывает и разбивает яйцо изнутри с помощью твердого рогового нароста на верхней стороне клювика. Мудрая предусмотрительность природы умиляет Зигеля.

Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно!

Итак, в вопросах размножения кур для Зигеля все ясно. В мире стало одной тайной меньше и одним чудом больше. Чудо следует за чудом, а самое замечательное, что он с Мертке познакомился, так сказать, совсем случайно.

— Чудо, чудесно, — бормочет Зигель, отыскивая свою шапку. Он находит ее в кармане брюк, надевает, краснеет, снимает. Кланяется Мертке, снова надевает. Но теперь у шапки какой-то мятый и даже как будто заплаканный вид. Нет, нет, таким, как он, пальмы не видать!

С умыслом ли расточает Мертке свои чары на всех мужчин? Навряд ли — женщины любят ее не меньше, чем мужчины. Как это у нее получается, у маленькой девчушки с косичками? Ее тянет к гармонии, и тяга эта так же присуща ей, как другим людям присуща тяга к склокам и раздорам.

26

Милая доверчивость Мертке сбивает с толку даже Оле — изрядно помятого жизнью сеятеля будущего. Через два дня после общего собрания она явилась к нему с блестящими глазами и блестящей косой и попросила уступить ей потемневший от непогоды тес, предназначенный для строительства открытого коровника. Почему бы из этой поросшей мохом кучи досок не построить сарай для уток?

— Валяй, разбирай залежи. — Ребяческая жажда действий вызывает у Оле улыбку.

И чудо свершилось: Мертке-краса, золотая коса, получила в свое распоряжение больше мужчин, чем бывает колец на руке. Мужчины объявили строительство жилья для уток своей первейшей задачей, и заметьте, то были не какие-нибудь завалящие мозгляки, а все парни хоть куда: Иозеф Барташ, и Карл Либшер, и даже Вильм Хольтен со своим трактором. Постойте, а при чем здесь Хольтен? И чего ради он так старается: ради уток и экономии или ради пальмы?

Нелегко председателю это сносить, ведь детская затея Мертке, или как там ее зовут, оставляет его не у дел, где-то в стороне. Об этом, кажется, щебечут все птицы в «Цветущем поле».

Его охватывает беспокойство, и от работы оно не проходит. Просыпаются желания, просыпаются и ноют, как старые раны. По вечерам Оле покидает Эммину лачугу и слоняется бог весть где. Да, втянув голову в плечи, он выползает из своей норы, хотя прежде она не была для него ни узка, ни тесна. За колченогим столом, над грудой справочников привык он в последние годы обретать то, что вроде бы придавало полноту его жизни. А теперь бродит как неприкаянный. И, стало быть, не случайно прогнал он благочестивого Германа из-под окна спящей Мертке.

Однажды вечером, после конца работы, он отправляется на стройплощадку к Коровьему озеру. Подручные новой птичницы Иозеф Барташ и Карл Либшер здороваются с ним почтительно, чуть ли не подобострастно, но подсобить в работе не приглашают. А эта Марта — ведь не Мертке же ее полное имя, — напялив на себя штаны, скачет через доски и балки, приветливо кивает ему и скрывается за нестругаными стенами нового сарая.

Зато Вильм Хольтен отпускает по адресу Оле наглую шутку:

— Чего ты тут зря околачиваешься? Раз я тут, все будет в порядке.

Ах, так! Здорово, ничего не скажешь. Этот рыжий дурень вздумал здесь распоряжаться, да еще задирает нос.

И вдруг Оле, любивший некогда Хольтена, как родного брата, замечает, что у милейшего родственничка лицо не только жуликоватое, но вдобавок еще украшено крупными, лошадиными зубами — как нарочно, чтобы скалиться.

Не подумайте, чего доброго, что Оле позволит отшвырнуть себя в сторону, как пересохший репей. Он и на другой вечер предпринимает очередную попытку, потому что может помочь хорошим советом, может пригодиться той же Мертке. Но из этой затеи ничего не выходит. Кто-то хватает его сзади и, закрыв ему ладонями глаза, кричит:

— Угадай кто!..

Долго ломать голову не приходится. По ухватке и по дородности сразу чувствуется, что это Хульда Трампель.

— Вот ты и попался! Мне нужен твой совет. У свиней рожа.

И Трампель увлекает Оле от Коровьего озера в свинарник. Он осматривает поросят, циновки, свиноматок. Хульда стоит позади. Перегибаясь через загородки станков, он чувствует биение жизни в ее налитой майскими соками груди. Но никакой рожи у свиней нет и в помине.

— Чего же ты меня обманула?

Солнечные словечки. Щипки, пинки.

Хульда вскрикивает:

— Ты посадил мне синяк! Что, если муж увидит? — и расстегивает кофту.

Оле спасается бегством.

27

Оле стоит на опушке за домиком Нитнагелей. Ему бы надо обсудить с Мертке ряд важных вопросов, но не входить же к ней, когда там сидит учитель и она обволакивает его своими чарами.

Конечно, Оле мог бы отдохнуть на опушке, послушать лягушек, выкурить трубочку, продумать план работы на ближайший день, а то и вздремнуть, поспать впрок, но он этого не делает. Он просто ходит взад и вперед и радуется, что гардины матушки Нитнагель, висящие у Мертке на окнах, сели от частой стирки и плотно не закрываются.

Хорошо ли со стороны Оле заглядывать на ходу в щель между гардинами? Не больше ли пристало человеку его возраста полежать на мягкой травке? Оле чувствует себя как струна виолончели, натянутая до предела. Жизнь вздумала разыграть на ней новую мелодию: порою это начало томной сонаты, порою — первые такты бурного галопа, потом звон, и все стихает. Не подбирается ли жизнь к скрытой мелодии вальса?

Мимо проходит парочка. Оле отступает в тень дерева.

— Ты ревнуешь, а мне это очень больно, — говорит девушка.

— Я болен, а тебе больно? — спрашивает мужчина.

— Доверяй мне, — просит девушка.

— Рад бы, да любовь мешает, — говорит мужчина.

Пара исчезает в тени деревьев. И снова все тихо. Только воркует майская ночь.

Ну, да ладно. Оле и не с такими испытаниями справлялся. Разве надменная Аннгрет Анкен не изводила, не обманывала его? Но разве она выбила Оле из колеи? Помешала его работе, похитила его мечты?

Если место занято, проживем и так.

Оле долго не может заснуть. Комнатенка в Дюрровой лачуге тесна для него сейчас, как ореховая скорлупа. Желания ворочают жернова мыслей, кипят, клокочут, и наконец Оле забывается беспокойным сном.

Едва первый солнечный луч заглянул в окошко, в кустах расшумелись два кукушонка. Но в адском пламени ревности милые зовы кукушки кажутся Оле злобным тявканьем дворняжек.

— Ладно, — бурчит Оле. — Надо положить этому конец. — Он встает и одевается, не умывшись. Нахлобучивает кожаную фуражку на нечесаные космы. Прогоняет ревность и суетность. Чего вы от нас хотите? Мы с Оле такие, какие есть, и ничего тут не поделаешь.

Оле широко пользуется лекарством, которое сам же себе прописал. Берет в руки заступ и целый день проводит среди женщин полевой бригады, на свекле; он копает и копает, не поднимая глаз, не разгибая спины, пока женщины не начинают ворчать:

— Ты что, хочешь навязать нам на голову новые нормы, благо у тебя спина не болит?

Нет, нет, ничего подобного. Просто у него жар. И ему надо пропотеть. А потеть никому не возбраняется.

Словом, Оле проводит майский день на свой лад, и вечером ему кажется, что все его думы о некоей Марте с длинными косами подернулись тонким слоем плесени. Усталый, сидит он у себя в комнатенке.

— Ту-ру-ру, улетайте прочь, детские радости и печали…

Стучат. Маленькие ножки в туфлях на низком каблучке переступают порог, такие ножки мыслимы только при блестящей косе и ослепительно блестящих глазах. Теплый ветер. Полузабытый аромат. Второе цветение. А Оле не умыт и не причесан. Черт знает что такое! Он вытирает ладонью изъеденный червяком стул. Надо же гостье присесть. Не сочтите за наглость. И мятная настойка сыщется, если, конечно, такая редкая гостья согласна пить ее из кофейной чашки.

Мертке садится, пьет мятную настойку и оживленно болтает. Мирком да ладком. Словно все это в порядке вещей. Маленькая комнатка полнится девичьей прелестью. Мертке все видит, все замечает. Оле, нечесаному и неумытому, впору залезть под стол и не вылезать оттуда.

Пришла же Мертке вот зачем: она хочет посадить утиный молодняк в вольер. Но хорошая сетка для вольеров — большая редкость, а в послевоенной суете она вообще исчезла. Не может ли Оле оказать ей такую любезность и лично похлопотать о сетке?

У Оле ничуть не больше возможностей, чем у молодых людей. Разве Вильм Хольтен, мастер играть на флейте, скрипке и контрабасе, не может достать для нее сетку?

— Что вы! — говорит Мертке. — Вильм? Да ни в коем случае. — И добавляет загадочные слова о какой-то пальме, но это уже выше его понимания. — Нет, нет, уж если кто и может добыть сетку, так это Оле Председатель.

А ведь неплохо сказано, очень даже неплохо. Оле Председатель. Таким прозвищем можно гордиться, но человек не успевает порадоваться своему счастью — на пороге возникает Эмма Дюрр в ночной рубахе и с распущенной косичкой.

— Завтра вроде тоже будет день. Мне сейчас пора спать, а тебе, Мертке, и подавно.

28

Даже враги не скажут, что Тео Тимпе поддался чарам молодой птичницы. Напротив, он идет жаловаться Фриде Симсон на нее и на Оле.

— Только косичек нам тут не хватало! Новейшей конструкции коровник загадят какие-то утки, работящий скотник на глазах у всех лишится славы и заработков.

На глазах у всех, говорите? Но не на глазах у нее, Фриды Симсон. Фрида давно уже наблюдает, как эта приезжая финтифлюшка приманивает к себе всех мужчин с председателем во главе.

— Слабаки подобрались в «Цветущем поле»! — Ну ничего, Фрида им покажет.

Вилли Краусхар, инструктор районного управления, был раньше трактористом. В дождь и мороз, в солнце и ветер сидел он на своем тракторе, и каждая клеточка его тела была здоровей здорового. Но потом выдалась целая неделя холодных дождей — ничего, кроме дождя и ледяного ветра. Люди и скотина попрятались под крышу. Только Краусхар не слезал с трактора: он поднимал зябь.

Когда Краусхару вручали значок активиста, его уже здорово донимали почки. Он соорудил над сиденьем козырек — никакого проку. Пришлось обратиться к врачу, а потом и вовсе лечь в больницу. В результате приговор: забыть о тракторе.

Краусхар со своей бедой не смирился. Днем он работал в мастерской при МТС, а по вечерам врубался в науку, как в джунгли. Образно выражаясь, он валил лес перочинным ножом и медленно выбирался к свету. Пришло время, Краусхар стал агрономом, и даже довольно хорошим. Дайте срок! Зерновые и кормовые культуры у него в кооперативе не стыдно будет показать людям. Людям показали.

— Кто добился высокого урожая? — последовал вопрос.

— Агроном Краусхар, — гласил ответ.

— Превосходно! Вот подходящий кадр для районного управления.

Краусхар отбивался как мог. Солнце и ветер покрыли его лицо стойким загаром, управленческий воздух вызывал у него дурноту. На него насели всем скопом и уговорили:

— Скажешь, на рудниках воздух лучше, чем в управлении?

Краусхар распростился с крестьянами, а друзьям наказал:

— Дайте мне хорошего тумака, как только заметите, что я, словно склеротик, забыл старых друзей и прилип задницей к креслу.

Во многих управлениях существует неодолимая тяга к благодушию и самодовольству. Краусхар сразу ее почуял и стал сопротивляться изо всех сил. Он был свежим пополнением — от сохи, так сказать, он был терновым кустом, устойчивым и цепким, наделить его этой тягой оказалось не просто. Завтракал он, к примеру, дома, а когда ему случалось проспать, то предпочитал и вовсе ничего не есть до обеда. Сердце его пока еще работало, как раньше, на поле, и не испытывало потребности в инъекциях кофе.

Мало-помалу Краусхар понял, какая ответственность лежит на работнике районного управления, прежде всего ответственность, возложенная на него сверху. Еще через некоторое время он пришел к выводу, что и работник районного управления облечен известной властью, прежде всего властью по отношению к тем, кто внизу. Верх — это место, откуда льется дождь циркуляров. Низ — это место, где не очень-то охотно читают циркуляры. Ответственность порою велика и горька, власть порою мала и сладостна.

Но и помимо таких выводов Краусхару предстояло испытать немалое удивление, причем в один из тех дней, когда он успел позавтракать дома и, стало быть, не проголодался: в управление привезли шпроты. Замаскированные писчей бумагой «стандартная номер четыре», распиханные по портфелям из телячьей кожи, шпроты расплывались по комнатам управления.

Вот так так! Даже в бытность свою трактористом Вилли ради шпрот приостановил бы битву за гектары. Тощие рыбки, сопровождаемые ломтем хлеба, изукрашенные веточкой петрушки и сдобренные чашкой кофе, предстали перед Краусхаром. Наконец-то он догадался, почему его секретарша выращивает на подоконнике петрушку — сельское хозяйство не имело к этому ни малейшего отношения.

Шпроты, бутерброды, петрушка и кофе являлись на письменном столе Краусхара с неумолимой закономерностью, словно в честь Всемирного дня бюрократов. И почти в ту же секунду секретарша запирала изнутри дверь его кабинета. Так у них было заведено со времен краусхаровского предшественника. Снаружи на двери вывешивалась табличка: «Идет заседание. Просьба не мешать». Всего этого Вилли Краусхар поначалу не знал. Мы должны сообщить об этом в его оправдание. И вообще, товарищи, мы попросили бы вас не делать никаких обобщений на основе вышеизложенного, ибо сказано же в инструкции: работники районных управлений, встаньте из-за письменных столов! Сказано-то сказано, но разве сверху не спускают достаточно клея, чтобы накрепко прилепить работников к их столам? А как прикажете заполнять сводки и вопросники для окружного секретариата без кабинетов, циркуляров, телефонов? Что получится, если Краусхар, вставший из-за стола, начнет повсюду разъезжать, чтобы инструктировать, а из окружного секретариата приедет другой инструктор, тоже чтобы инструктировать? Допустим, что окружной инструктор проявит максимум добросовестности, станет разыскивать Краусхара, объездит район и обнаружит недостаточно активную борьбу с колорадским жуком. А дальше? Дальше наш Вилли получит свою, положенную ему сигару и приказ обрушить все силы на колорадского жука, начнет разрываться на части и в конце концов совершенно упустит из виду кампанию по внедрению открытых коровников и план увеличения поголовья.

Да, таковы трудности, которые неведомы человеку, сидящему на тракторе. Инструктору районного управления приходится порой держать в голове такие вещи, каких профаны и мы, с нашей школьной подготовкой, даже представить себе не можем. (Теперь Краусхар уже вполне заслуживал тумака, о котором он просил своих друзей перед вступлением в должность.)

А в общем-то ничего плохого про Вилли Краусхара не скажешь. Выполняет он свои обязанности добросовестно, человек он положительный, бережливый и по воскресеньям ездит на мотоцикле. Жена сидит на багажнике, а коляски для детей пока нет. Стоп! Такой ли уж он положительный? В его биографии есть небольшое пятно, еле заметный изъян.

Это случилось после совещания деревенских бургомистров. Сельскому хозяйству указали новую линию развития. А потом все радовались — уж больно проста была новая линия: передовой крестьянин сажает только квадратно-гнездовым способом. Пили, шумели, Вилли Краусхар тоже пил, против обыкновения, — не сказать, чтобы много, но и не сказать, чтобы мало.

А у Фриды Симсон как раз выдался опасный, мятежный день, и она ходила как чокнутая. В этом состоянии она наткнулась на Краусхара. Из нее фонтаном било многомесячное, нерастраченное благожелательство. Она смеялась, курила и была похожа на памятник своим юным дням.

У Краусхара язык работал без устали и тоже источал благожелательство.

— Эх, черт подери, не будь я женат…

— Уж такова моя судьба, — вздохнула Фрида, подмигивая. — Все, кто получше, давно женаты. Как ни старайся, до счастья не доедешь.

— Ну, насчет счастья не скажи, — ответил Краусхар, осмелев до чрезвычайности.

Дружеская встреча подходила к концу. Бургомистры уселись на велосипеды и мопеды и — кто более, кто менее прямо — двинулись по домам.

А Вилли Краусхар поздней ночной порой вдруг с изумлением увидел, что бредет под ручку с Фридой.

— Ну нет, — сказал он, — так не годится! — и выпустил руку Фриды.

Фриде это пришлось ох как не по вкусу!

— Эй, эй, — крикнула она, — ты чего сдрейфил? Разве мы не товарищи по партии?

Тут Краусхар вдруг смекнул, что жена-то с детьми уехала к теще. И может, какая-никакая дорожка все-таки ведет к счастью.

Ночь, когда фотография жены была повернута к стене, вряд ли можно назвать самой почетной в биографии Краусхара. Все было привычно и скучно, как в захудалой конторе.

Но утро оказалось и того хуже. Едва солнце озарило Фриду, она почувствовала себя чуть ли не изнасилованной, начала причитать и сыпать упреками. Краусхару пришлось немало попотеть, прежде чем он убедил прямолинейную Фриду не затевать персонального дела о ее же собственном моральном разложении.

Вот что бывает порою с человеком! В конце концов они решили по-товарищески поделить вину и впредь помалкивать о таком проявлении человеческой, слишком даже человеческой слабости.

Прискорбный этот случай был почти забыт, и каждый из них втихомолку вспоминал о нем лишь изредка, при встречах.

Вилли Краусхар ведет длинный разговор по телефону с одним товарищем из районной газеты, продающим подержанную коляску для мотоцикла, когда ему вдруг докладывают, что его желает видеть Фрида Симсон, бургомистр из Блюменау.

Он не сразу принимает Фриду. Ему надо сперва позвонить на стоянку, где находится его мотоцикл, а потом сообщить жене, что у них появились виды на коляску. В конце концов, каждый человек имеет право на личную жизнь.

Фрида ждет с лицом угрюмым и желчным. Именно сегодня она как нельзя отчетливей вспомнила ту ночь после совещания бургомистров. Значит, для Краусхара это пятно в воспоминаниях съежилось до размеров мушиной точки, иначе он не заставлял бы ее торчать в приемной из-за какого-то разговора по телефону. Что она, индифферентный посетитель, явившийся похлопотать о кормах для своей лошади?..

Вилли Краусхар думает о коляске. Удачно схватил. На лице его ни тучки, ни облачка.

— Фрида, ты чего скисла?

Фрида все еще страдает из-за проявленной в ту ночь слабости. Отягощенная собственной греховностью, отвергнутая людьми, лишенная поддержки и участия, словно прокаженная, влачит она свою безрадостную жизнь. Сейчас она во что бы то ни стало должна разделаться с этим интриганом, с Оле, который только о том и думает, как бы подорвать ее авторитет, как бы изничтожить ее.

— А в чем дело с вашим Оле?

Ах, лучше она не будет об этом говорить. Она не видит больше никакой радости в жизни. И не знает, хватит ли у нее сил и дальше скрывать свое падение.

29

Веселые головки цветов никнут под ножами косилки и ложатся рядами. Сенокос.

В полдень солнце стоит прямо над головой. Пестрые платочки женщин мелькают над лугами. Женщины из кооператива сушат траву по краям заболоченных канав, там, где Хольтен непременно увяз бы со своим ворошителем. Хольтен украсил машину букетами из лугового сердечника. И прихватил с собой в поле гармошку. Так ли уж он виртуозно играет на гармошке, или он втайне мечтает, что в один прекрасный день Мертке будет аккомпанировать ему на своей гитаре? Именно так. Хольтен все еще не перестал бороться за некую пальму.

Остальные мужчины тоже вышли на косьбу, предводительствуемые капитаном Оле в кожаной фуражке. Только Тео Тимпе сюда не заманишь, дудки! Какое ему дело до грубых кормов? Он отвечает за своих коров, и баста.

Июньское небо высокое и ясное. Поет жаворонок, взмывает, превращается в поющую точку, увлекая своим пением косильщиц. Вот уже и Мертке заводит утиную песню Оле, и Софи Буммель гудит, и свинарка Хульда Трампель басовито подтягивает. Последним вплетается в песню чуть дребезжащее кудахтанье Эммы Дюрр.

Новая песня, состоящая из одной строфы. А деревенские песни должны быть длинные. Чувство требует широты и глубины.

Оле гордо расправляет плечи. Видно, кто-то думает о нем. Пусть этот проныра Хольтен мяукает на своей гармошке до второго пришествия. Все равно здесь поют песню Оле. А Хольтену пора смазать гармонь. Это же надо так фальшивить! Неужто он не слышит, что мешает поющей Мертке?

Итак, утиная песня обрела вторую строфу, похоже, что она выросла вместе с луговыми травами.

А небо все такое же ясное и высокое. Ни единого облачка, предвестника грозы. Но грозы порою разыгрываются и на земле, да, да, товарищи, на земле. Сперва они дают о себе знать легким посвистом в спицах бухгалтерского велосипеда, который мешается с прерывистым дыханием, характерным при нарушениях кровообращения. Потом как бы грохочет дальний гром: бухгалтер Бойхлер спрыгнул с велосипеда. Косцы поднимают головы: телится корова? Поросится свинья? Или где-то вспыхнул пожар?

Напыщенно-кислый Бойхлер не отвечает на шутки. Он шагает по утиной песне.

— Председателя немедленно требуют в правление. Приехал Краусхар из района. И Симсон там.

Председатель не выказывает особого восторга.

— Если Краусхару чего надо, пусть сам идет сюда.

Бойхлер носовым платком вытирает пот под рубахой.

— Я так ему и передам — на твою ответственность.

Спустя полчаса является совсем уже рассвирепевший Бойхлер. Этот чертов председатель хочет вогнать его в гроб! Краусхару надо немедленно переговорить с ним. Речь идет о новом сарае для уток.

Оле швыряет вилы на землю, так что зубья трещат.

— Что же мы, по-ихнему, холуи и засранцы?

Он садится на мотоцикл и включает мотор. Синий дым из выхлопной трубы застилает луг. Герман Вейхельт молится, зажимая уши.

— Боже праведный, отпусти твоему заместителю этот грех!

А Эмма Дюрр, приметливая курочка, подталкивает локтем поющую Мертке.

— Сарай для уток — разве это не тебя касается?

Когда один человек хочет обратить в свою веру или совратить другого, он говорит. Атмосфера сгущается. Словесная туча застилает горизонт. Порою вдруг вылетит зажигательное словцо, и туча разорвется, и в голове у слушателя запылает пожар.

Так было и в тот раз, когда Фрида Симсон накачивала Краусхара: «Оле, Оле, Оле, Оле…»

Уши у Краусхара были заложены, но вот в них проникло зажигательное слово — утки.

Краусхар совсем недавно соорудил для уток птицеферму, прицеферму районного значения, и сделал это не по собственной прихоти и не со скуки. Мыслимое ли дело при его многочисленных обязанностях добровольно взвалить на себя такую ответственность! Просто Краусхар получил директиву: переходите на птицу, с говядиной туго. Очень толковая директива.

Краусхар вызвал к себе бывшего сослуживца Шульца, страстного голубятника.

— Нам нужна птицеферма.

— А корма у вас есть?

— Ферма нужна, ясно?

Сперва у Шульца как бы заложило уши. Но потом сорвалось зажигательное слово — мастак.

— В утках ты мастак! — сказал Краусхар.

Шульц все еще сомневался, потому что у него никогда не бывало на руках больше двадцати уток.

— Ну и что? Долго ли выучиться? Квалификации нет, это точно, да ведь времени в обрез.

Шульц успел только на скорую руку прочесть «Руководство по успешному откорму уток» профессора Тимма, как все и началось. Прибыли утята.

По очень многим вопросам мнения ученых расходятся. Откорм уток не составляет исключения. Вышеупомянутый профессор Тимм придерживается, во всяком случае, следующей точки зрения — откорм уток рентабелен при соблюдении ряда условий, как-то: 1) он не должен длиться свыше девяти недель; 2) в течение этих недель уток не подпускают к воде; 3) купание производится единожды — перед тем, как забить уток. Тогда оно вполне желательно и способствует очищению перьев.

Точка зрения — она и есть точка зрения. Дурак тот, кто подпустит уток к воде. А Шульц Голубятник и Краусхар — отнюдь не дураки, и посему они принимают на вооружение теорию профессора Тимма.

Утиная ферма возводится на западной границе района, в безводной местности, где нет ни рек, ни озер. Кстати, там живет и Шульц Голубятник. Здесь ни у одной утки не возникнет соблазна поплавать и понырять. Ни-ни!

Пять тысяч утят. Заметка в районной газете. В ней утята предстают перед читателями уже как взрослые, откормленные птицы, даже не птицы, а тушки, развешанные в мясных лавках. Но Краусхар покамест забил не уток, а только перспективы, и перспективный забой стяжал ему похвалы из округа за проявленную инициативу.

А тут этот чертов Оле суется не в свое дело. Дурью мучается человек! Чтоб утки плавали?! А жиреть они когда будут? Утки в открытом коровнике?

— Ну, мы ему дадим по рукам!

Воедино слились чувства, волновавшие Фриду и Краусхара. И вот они сидят, а против них стоит потный Оле — для специалиста интересный пример столкновения человеческих характеров. Разговор начинается в приглушенных тонах.

— Сколько телят ты вырастишь в этом году?

Оле называет цифру.

— А в плане сколько сказано?

— Ты меня не допрашивай, ты ведь знаешь мои намерения.

Разговор становится тоном выше. Краусхар не затем сюда пришел, чтобы толковать о чьих-то намерениях.

— Я тебя про план спрашиваю.

А Оле про план и толкует.

— Не изображай из себя склеротика, — говорит он Краусхару.

Вот он, тот самый тумак, о котором Краусхар некогда ходатайствовал перед друзьями. Но за это время Краусхар переменился. И теперь он чувствует себя оскорбленным.

— Ах, так я склеротик? — переспрашивает он. — А ты дубина!

Открывается дверь, входит Мертке. К ее блестящей косе пристали соломинки. Луч солнца среди ненастья.

— За утками хожу я. Хотите их посмотреть?

Каких-то плавающих уток, которые объедают коров? Нет, Краусхар хочет видеть телят и коров-первотелок, а хлев продули, просадили, прохлопали, использовали не по назначению. И подумать, что этот Бинкоп еще сидит в районном совете.

— В совете я Ханзен, а не Бинкоп!

— Ну и что с того?

— А ничего! Только меня избирали в райсовет за мою голову, а не за мою задницу.

И грянул гром.

Симсон строчит в своей тетради. Воцаряется тишина. Бойхлер вынимает вату из ушей — ему послышался какой-то шум, шум дождя.

30

Мертке говорит, что ей нужны возки для кур.

— Что такое возок для кур?

— Просто телега, на которой можно перевозить петушков и молодок.

— А зачем?

— Их можно будет вывозить на жнивье, пусть побегают.

— Разве куры — перелетные птицы?

— Нет, но они будут подбирать зерно, а сэкономленный корм можно отдать утятам и обеспечить им первые недели жизни. Вот и все.

От гордости Оле становится выше ростом. Почему, собственно? Он, что ли, додумался, как добыть окольным путем корм для утят? Нет, Мертке додумалась. А разве Мертке его дочь? Тс-с-с! Такая находчивая, такая чудная девушка! Ту-ру-ру-ру!

А телеги где взять? Они должны быть дешевые, почти даровые. Мертке рассчитывает на старые телеги, а прежде всего на помощь Оле.

Для Оле такое доверие заменяет мотор в три лошадиные силы. Разве он может обмануть надежды Мертке? И находчивость у него осталась прежняя, как в ту пору, когда он собирал навоз для «Цветущего поля».

У Барташа Оле разжился тележной рамой, в амбаре бывшей Рамшевой усадьбы откопал две старые телеги, затем перерыл всю мастерскую тележника и после работы стал на себе перетаскивать колеса, оси, доски и жерди. Вскоре перед воротами риги выросла куча всякой утвари.

Пришла Мертке, захлопала в ладоши.

— Ой, как здорово!

Оле в смущении поднял ось вместе с колесами высоко над головой. Острой необходимости, да и вообще надобности в этом не было, но он не знал, как иначе дать выход распиравшему его счастью.

И снова мужчины из «Цветущего поля» трудятся вечерами после рабочего дня, но на сей раз Оле не отстает от них и уж никак не стоит в стороне. Даже Мампе Горемыка и тот вносит посильную лепту — прямит старые гвозди, чтоб их можно было пустить в дело.

До звезд стучат молотки и ухают топоры. Даже по воскресеньям в кооперативе не перестают строгать и клепать. В результате — жалоба Серно на осквернение молитвенного благочестия.

Оле обтесывает доски. И не огорчается, когда Мертке пособляет ему в работе. Все новые и новые идеи расцветают в голове у рьяного плотника при свете заходящего солнца. А не устроить ли на одном из возков кабину для сопровождающего и чтобы там можно было полежать и отдохнуть?

— Ой, как здорово, — щебечет Мертке, и губы ее, то ли случайно, то ли умышленно, оказываются совсем близко к Оле, ближе и не бывает. Ему чудится, что прохладная от утренней росы земляничка скользнула по его седому виску. Сердце отстукивает польку! Господи боже! Оле хватает молоток и наспех вколачивает несколько гвоздей только для того, чтобы заглушить стук сердца, потом снова берется за рубанок. Кабина с постелью — это что! Если он окончательно рехнется, то и стол там еще приладит.

— Стол? Да что ты говоришь! Только если Краусхар заберет уток, все это не имеет смысла.

Заберет уток? С луны Мертке свалилась, что ли? Пусть тот, кто посмеет до них дотронуться, наденет сперва штаны потолще. Не о чем и говорить. Оле дует в рубанок так, что разлетаются стружки, а про себя вспоминает прохладное прикосновение землянички. Место это покраснело. Ну и ну! Неужели человек глупеет с годами? Ту-ру-ру-ру!

Так ли, иначе ли, но в присутствии Мертке этот пентюх Оле объясняется высоколитературным слогом. Подумать только! Он начал ежедневно бриться, он даже повязывает на шею шелковый платочек — видел, что так ходят районные франты.

Конечно, помнить при таких обстоятельствах про Эмму ему не с руки. Домой он приходит поздно. Эмма в одной рубашке и с распущенной косичкой встречает его.

— Мы часом с тобой не поженились?

До Оле не доходит смысл ее слов.

— Я ищу свой летний платочек, прямо обыскалась, а он, видите ли, красуется на твоей волосатой груди!

Оле краснеет, как упомянутый платок. Тряпица валялась безо всякого толку. А теперь Эмма берет ее двумя пальцами, как чужой засморканный платок, и уносит прочь. Нет, у Антона никогда не было такой буйной растительности на груди, никогда.

Подходит лето. Небом завладело солнце. Поутру из леса доносятся последние зовы кукушки, а вечерами небо над лесом долго не темнеет. Кругом растекается легкий аромат зреющих хлебов.

Однажды в деревню прибывает комбайн. Современный бронтозавр пасется на бывшем пустыре. Лет семь назад здесь бродили гуси, овцы и козы, с блеянием и гоготом щипали они сухую траву. А теперь гигантский ящер слизывает своим волнистым языком наливные колосья. Он пропускает добычу сквозь свое тело, проталкивает ее через свои короткие железные кишки, встряхивает, выбирает зерна из колосьев, отделяет их от соломы и мякины и наконец выплевывает, в одну сторону — зерно, в другую — солому. Вполне современный зверь, он облагораживает съеденное и затем возвращает, как повелел ему человек, его творец.

Карл Крюгер осматривает выпотрошенные колосья. Редко-редко попадается среди них зернышко.

— Да, вот это обмолот!

Оле подставляет руку под струю полновесных зерен.

— Здорово!

Рокот, посвист, стук.

Оле вспоминает годы, когда он махал косой, обливался потом и подыхал от жажды. Это было еще во времена Аннгрет. Воспоминания не из сладких. Оле на мгновение останавливается, жует нагретые солнцем зерна, покачивает головой и глядит на солнечное марево; там, где шумит комбайн, ему видится целая фабрика на колесах, мукомольная фабрика, длинная, как поезд. Фабрика ползет по полю, а вокруг ни души, лишь через равные промежутки времени из специального люка вываливается уже запечатанный мешок муки — и сразу в железнодорожный вагон. Фата-моргана, да?

Что такое? Через поле едет на тракторе Хольтен, а Мертке стоит позади и крепко держится за его плечи. Все, нет больше фата-морганы!

Со всех сторон бегут люди. Уборка прекращается. Сейчас начинается цирк. Все кричат, машут, свистят. Трактор-тягач весело тявкает. Пахнет соляркой и потом. Гогот, кудахтанье, галдеж внутри возка. Куры надрываются, как и в те далекие дни, когда Оле и матушка Нитнагель «обобществляли» первых кур.

Чтобы развезти по жнивью три возка кур, надо немало времени. Младенчески голубые глаза Хольтена сияют. Хитрые глаза. Уж не добыл ли он пальму?

Мертке ходит от возка к возку и открывает дверцы. Снегопад в ясный день. Какое-то мгновение куры бестолково мечутся, крича и хлопая крыльями, потом склоняют головы к земле. И вот уже мерно застучали клювы. Начинается куриный праздник.

Карл Крюгер снимает пропотевшую шапку. На сей раз перед Мертке. А та кланяется — словно балерина благодарит за аплодисменты. Повода для ревности в этом нет. Более того, Оле и сам хочет выразить Мертке свое полное и безоговорочное одобрение, но в этот момент он слышит, как кто-то пыхтит у него за спиной. Это Бойхлер заявился на поле, обливаясь потом.

— Оле, срочно гони в Майберг. Тебя вызывает сам Вуншгетрей.

31

Земля кружится в мировом пространстве. Существует один общий закон: давление передается через атмосферу.

На первого секретаря Герберта Вуншгетрея оказывают давление. Формула давления выведена черным по белому. «До каких пор Майбергский район намерен зажигать красный свет на путях увеличения поголовья?» — пишет окружная газета. Перед мысленным взором секретаря встает большой фонарь с красным стеклом, и болтается этот фонарь на хвосте у коровы. Впереди шагает стадо окружных коров, а сзади, припадая на все четыре ноги, плетется с фонарем корова Майбергского района.

Мучительное видение для секретаря, ибо Вуншгетрей уже давно решил стать достойным товарищем. Это намерение не выжжено огненными буквами в мозгу Вуншгетрея, как говорится в романах, правильнее будет сказать, что оно вмерзло в его мозг.

Случилось это под Сталинградом. Вуншгетрей вместе с другими солдатами был зажат в огромном кольце. От своеобразного забытья его разбудил не дружеский толчок, как Оле, а собачий холод. Сидели они, ждали, когда прорвут кольцо, когда придет окончательная победа, а солдатские пайки усохли тем временем до такой степени, что могли бы среди зимы исторгнуть слезы у любого уважающего себя берлинского воробья. Хорошенькие, одетые под сестер милосердия барышни, которые перед отправкой на фронт обносили солдатиков горячим бульоном и дешевыми сигаретами, разыгрывая чувствительные сценки под названием «народное единство», теперь ангелочками являлись в солдатских снах.

Солдаты в снежных окопах раздували своим слабым дыханием каждую искорку надежды и пытались как-то согреть друг друга, если считать, что ледышка способна кого-то согреть. Кто сидел на корточках, кто лежал скрючившись. В них еще вспыхивали порою искры жизни, словно в лампочке перед тем, как сядет батарея, и ни один не догадывался, что те самые девушки, держа в дрожащих руках газеты, уже славили их как павших на поле чести героев. Гордая печаль — иначе не скажешь!

Вуншгетрей сидел в снежной яме со Штошем и Киншем, лучшими своими друзьями. Над головой у них вместо крыши был кусок плащ-палатки. Они сидели, ждали, молчали. Все уже было давно переговорено. И какие у каждого из них перебывали девушки, и что каждый из них с ними делал — все это было давным-давно увековечено в длинных рассказах, некоторым образом израсходовано, как запасы света и тепла, и так знакомо, словно не один, а все трое переспали с каждой из этих девушек.

Потом друзья повздорили. Они не могли достигнуть единства в вопросе, как лучше есть картошку — если она вообще когда-нибудь попадет им в рот, — с кожурой или без оной. Вуншгетрей высказался за очищенную, Штош и Кинш — против. По обычному времени — разногласие смехотворное, но здесь, в окопе, оно привело к яростному спору.

Все трое скалились друг на друга, как голодные волки, потом Кинш полез из окопа — подошла его очередь.

Вуншгетрей и Штош лежали скрючившись и ждали. Чего — они не знали сами, но искра надежды теплилась в них.

Кинш рыскал, как дикий зверь, в поисках съестного. Через полчаса зверь, а в прошлом бравый немецкий солдат, который некогда чеканным шагом вышел из Бранденбургских ворот, свалился обратно в нору. Взгляд у него за время отсутствия стал более осмысленным. Вуншгетрей и Штош подняли головы: «Ну что?»

Воротившийся Кинш запустил свою отмороженную руку в карман и застонал. Трижды проделывала его рука этот мучительный путь. И каждый раз она возвращалась с добычей: три гинденбурговых светильника. Обнаружены в заднем кармане бывшего каптенармуса, который в процессе мочеиспускания упал и замерз неподалеку от их норы.

— Приступ почечной колики! — заметил Штош, и это прозвучало как краткое извещение о смерти. Вот и все. Не вспыхнул над солдатской могилой огонь трех залпов, как это изображают на трогательных открытках полевой почты.

В снежной норе под номером пять тысяч плюс икс, где икс означает черт знает сколько, начался пир. Кит, пойманный в мирное время тремя рыбаками, был бы ничтожной добычей по сравнению с гинденбурговыми светильниками, которые достались трем солдатам. Светильники давали ворвань, тепло, свет и небольшое количество надежды в качестве побочного продукта горения.

Мгновение стояла тишина, но все трое чувствовали, что они пялятся в темноте друг на друга. «Сейчас!» — сказал Штош. Ничего больше. В эти дни все трое экономили даже слова! Они приканчивали НЗ горючего.

Сейчас! Понимай так: сейчас можно зажарить припасенный кусок портупеи. Этот сладкий миг уже не раз мерещился им в голодных снах.

И они зажарили портупею в самодельной сковороде — в куске изогнутой жести. Кожа портупеи, очищенная от гуталина, пропиталась стеарином и ворванью и начала шипеть. А трое солдат использовали выделявшееся при этом тепло и освещение для задуманного пира.

Партия в карты при праздничной иллюминации не бог весть какое чудо, но карточные фигуры несли привет с родины. Игральные карты и тюрингская колбаса! Все это было когда-то.

Вуншгетрей остерегался поднимать глаза и глядеть на то, что именовалось крышей. Хаотические пятна красок вызывали у него тошноту. То ли от повышенной чувствительности к цвету, то ли просто от голода в теле горело и щипало, дергало и сосало. Этим и кончилось. Желудок Вуншгетрея давно уже не мог позволить себе такую роскошь, как рвота. Но ему было очень плохо.

— Ну! — сказал Кинш.

Все трое отложили карты. Они хорошо усвоили значение короткого слова «ну!». Каждый получил точно отмеренную порцию жареной портупеи на крышке от котелка.

Они нарезали шкварок из подсушенной на огне портупеи, долго грызли первый кусок и проглотили, так и не сумев его разгрызть. Третий и четвертый они уже глотали не мешкая, так что их языки не успевали распробовать вкус ворвани и стеарина. Они загасили огонь, чтобы приберечь его для другого случая. И последние шкварки доели в темноте. А остатки тепла использовали для игры в карты. Да, да, они играли без света, ибо если чему-нибудь и научились за время своего пребывания в яме, то именно играть в карты на ощупь.

Они играли, как сытые немецкие пивохлебы по воскресеньям. Скоро в яме поднялась вонь — словно от тухлой рыбы.

«А как же иначе, странно, если бы здесь лучше пахло», — подумал Вуншгетрей.

Карты были мечены по определенной системе. А кончики пальцев у трех обитателей ямы приобрели благодаря тренировке высокую чувствительность и ясновидение иллюзиониста. Они вслух называли карту, с которой ходят. Игра ладилась, это вносило даже известное оживление, и каждый собирался с остатками солдатской и товарищеской чести, чтобы не обманывать партнеров.

Когда играли десятую партию или что-то около того, Вуншгетрей заметил, что Кинш второй раз кроет трефовым тузом. Он ощупал карту.

— Ты ошибся, трефовый туз давно вышел, а это червонный валет.

Кинш зачавкал в темноте. Наверно, от смущения, решил Вуншгетрей. Игра возобновилась. Но через некоторое время Штош после долгого колебания вторично пошел с дамы бубен. Вуншгетрей не вытерпел:

— Ну если вы надумали жулить…

— Чего, чего? — Штош с чавканьем очнулся от забытья. Кинш поспешил к нему на выручку:

— Ты ошибся, это трефовый валет…

Чавканье возобновилось:

— Угу, валет!

— Жулите, значит? Неужто мы так низко пали? — Вуншгетрей не захотел продолжать игру. Он собрал карты, опустил на уши клапаны шапки, сунул ноги в вещмешок, завернулся в одеяло и заснул.

Ночь миновала. Вуншгетрей проснулся от холода. Крыша была сдвинута в сторону. Виднелся кусок неба, серый и треугольный, как кусок торта. Чья-то невидимая рука сыпала на мир сахарную пудру, пудра сеялась сквозь молочную серость небесного торта и падала в яму. Вуншгетрей был в яме один. Неужели он так крепко заснул после ужина, что проспал и прорыв кольца, и окончательную победу? Пусто, как в мешке. Вуншгетрей закричал и с криком вылез из ямы.

Наверху все было как всегда. Над соседней ямой вилась тонкая струйка дыма. Вуншгетрей задрожал от радости, побежал на дым и споткнулся о труп. Он смел снежок, и на него глянуло искаженное лицо Кинша. Один глаз у Кинша был открыт, другой чуть прищурен, словно Кинш собирался подмигнуть кому-то.

Чуть поодаль Вуншгетрей наткнулся на Штоша, тот лежал ничком, уткнувшись в снег. Не чувствуя холода, Вуншгетрей перевернул тело. На подбородке у Штоша виднелись примерзшие следы рвоты — как всклокоченная борода.

Вуншгетрей прокричал весть о смерти в соседнюю яму, но оттуда ответили только:

— Ну, ну, не поднимай шума.

Обеспамятев от горя, Вуншгетрей вернулся к своему окопу, упал на землю, съехал вниз и задел ногой за припорошенную снегом плоскую банку. Он поднял ее без всякой задней мысли, просто потому, что был одинок, растерян и бесконечно удручен смертью лучших своих друзей.

Банка из-под сардин в масле. В банке еще оставалась капля застывшего масла, вонявшая так, что эту вонь не мог перебить даже мороз.

Вуншгетрей вздрогнул — так пахло у них в яме минувшей ночью. Он ощупал пальцами вспученное дно банки, вынутой из кармана замерзшего каптенармуса.

— Ага! — закричал он, почти теряя рассудок. — Ага-а-а!

Тоска по павшим друзьям иссякла: значит, минувшей ночью Штош и Кинш во время игры приложились к этому вонючему древу жизни. Ха-ха! Они хотели выжить. А его не включили в список! Спор о том, как лучше есть картошку! Эге-гей! Выше бокалы! Да здравствует фронтовое товарищество! Да славится мудрость бедламов!

32

Кто пережил такое, а потом, в плену, обул валенки и каждый день получал свою пайку хлеба и каши, тот охотно слушает, когда ему объясняют причины войны. И тем охотнее — когда ему говорят, до чего хороша может быть жизнь при наличии известных предпосылок, причем не на небе, а еще здесь, на земле.

А тот, кто как следует все это усвоил, тот старается хорошенько вычистить свой котелок, выкуривает из него все лишнее, выгребает из углов отбросы классово чуждой идеологии, и не только в пору — как бы это выразиться — переоценки ценностей, не только на глазах у советских учителей, в антифашистской школе, но и потом.

Окружная газета, пусть даже не в лоб, но довольно прозрачно, намекнула, что, мол, в районе не все обстоит благополучно, не исключено даже, что и сам Вуншгетрей недостаточно сознательный член партии.

Противники Вуншгетрея, к примеру, видели, как он высокомерно усмехается, а это всего-навсего нервически подергивался шрам, скреплявший черты его лица, словно брошка. Вуншгетрей созвонился с Краусхаром.

— Что происходит? Что это за разговоры о красном свете?

Краусхар еще не накапал на Оле Бинкопа, этого непрошибаемого упрямца. Он хотел жаловаться сразу после стычки из-за уток, и еще как хотел, но убоялся встречных вопросов секретаря: «А ты что сделал, дорогой товарищ? А не твоя ли это ошибка?»

После этого звонка все предстало перед ним в новом свете. У Краусхара потребовали объяснений по поводу недостаточного увеличения поголовья. И он не видел причины щадить Бинкопа.

Секретарь райкома предложил Краусхару, Фриде Симсон и Оле явиться к нему в тот же день после обеда. Все. Трубка повешена.

В тот же день после обеда.

Оле явился пыльный и потный, прямо с поля. «Все как один — на уборку урожая!» — призывала районная газета.

Краусхар, Симсон и Оле расселись в приемной секретаря, точь-в-точь как стороны перед началом судебного заседания. Краусхар изучает циркуляры, Оле выколачивает трубку, Фрида перелистывает свою черную тетрадь. «Все как один — на уборку урожая!»

Вуншгетрей отодвигает кресло и пересаживается за малый заседательский стол.

— Надеюсь, все в курсе? Пусть Краусхар доложит и объяснит.

Краусхар докладывает обстоятельно и с перестраховкой. Инстинкт самосохранения. Мягкое кресло полезнее для почек, чем сиденье трактора. Доклад идет по схеме: сперва об успехах сельского хозяйства в районном масштабе. Даже очень сомнительная птицеферма для уток заносится в список успехов. Вперед, к новым успехам! Но следует отметить, что наряду с этим… недостатки… трали-вали, вы же знаете… Недостатком, к примеру, можно считать замедленные темпы увеличения поголовья. Краусхар сумел привлечь здоровое пополнение из других широт — он выписал шведских коров. Район может незамедлительно получить шведский скот, но как и куда прикажете его ставить, если люди возражают?

— Это кто же возражает?

— Да хотя бы Бинкоп.

Вуншгетрей улыбается:

— На каком основании, товарищ Ханзен?

— Известно на каком.

Симсон победоносно:

— Товарищ Вуншгетрей! Позволь мне как представительнице местных органов власти дать необходимые объяснения! — И далее Фрида констатирует недостаток доверия по отношению к государственному аппарату со стороны товарища Ханзена, Фрида листает свою тетрадь: вот, к примеру, его высказывания…

Черная тетрадь Симсон насторожила секретаря… Случилось это еще до того, как он приехал в Майберг первым секретарем. Он был тогда вторым секретарем в одном из северных районов республики, и у них разбиралось дело одного продавца из книжного магазина. Продавец, старый член партии, утверждал, что не все новые советские книги одинаково хороши.

Ну и удар для Вуншгетрея: старый член партии — и вдруг вражеские взгляды. А до сих пор все старые партийцы представлялись ему героями, образцом, достойным подражания. Итак, друг против друга стоят герой со своим опытом и Вуншгетрей, отягощенный грузом прошлых ошибок.

Товарищ из книжного магазина в подтверждение своих слов сослался на один новый советский роман. Что правда, то правда — это был далеко не шедевр.

Бурное собрание партактива. Вуншгетрей без устали строчит в своей черной тетради. Ночью он не может уснуть. Он отвечает за исход собрания, он должен сделать доклад. Должен защитить советского человека, защитить друзей и книги друзей, которые спасли его от смерти, открыли ему глаза.

Похоже, что Вуншгетрей недаром подвергал сомнению моральный облик старого члена партии: товарищ из книжного магазина провел годы большой войны в Англии, в эмиграции. Не исключено, что именно там в него проник классово чуждый дух сомнения. Кроме того, он, как выяснилось, регулярно получал открытки из Чехословакии. Эти открытки — несколько размашистых строчек — не содержали ничего, кроме безобидных приветов, и всегда были подписаны одним и тем же именем: Ганс. Подозрительно. Продавца из книжного магазина арестовали.

А Вуншгетрея после этого перевели в Майберг: сменить на посту прежнего секретаря Карла Крюгера.

До сих пор послевоенная судьба Вуншгетрея складывалась вполне благополучно: истина была истиной, а ложь ложью. Все казалось неколебимым и неизменным. Историю советских коммунистов Вуншгетрей знал назубок. Это с него спрашивали, да он и сам к этому стремился. Он изучил биографию человека по имени Сталин. Он сроднился с этой книгой, покуда в году тысяча девятьсот пятьдесят шестом она некоторым образом не вывалилась у него из рук.

Что же теперь? Остался ли на свете хоть один человек с нормальными пятью чувствами? А у этого человека — голова? И в голове — мозги?

Вуншгетрей вконец извелся. Он был не из тех, кто с воплями бегает в поисках совета; он побывал в Сталинградском котле и повидал много чего пострашнее.

На совещаниях районных секретарей он убедился, что другие уже вполне справились со своим разочарованием. Не разводить ошибочных дискуссий! Вперед! Пожалуй, так оно и лучше, ведь земля не выглядит серой, а, напротив, сверкает летними красками.

Вуншгетрей представляется себе колоском, стоящим на краю поля, у самой дороги. Колосок рос и наливался, но вдруг налетела буря и надломила его. Дождь прибил его к земле. Значит, конец? Нет, в один прекрасный день наиболее гибкая часть стебля распрямляется, пытаясь снова подставить колосок солнечным лучам. И снова стоит колосок с надломом — с надломом, но не пустой, не совсем пустой.

Одно лишь постоянно гнетет Вуншгетрея — судьба того старого члена партии, которого он в свое время осудил, правда, из лучших побуждений.

Герберт Вуншгетрей места себе не находит. Он едет наконец в район, где работал раньше, отыскивает адрес того старого товарища, но встречает только его жену.

А куда делся он сам? Умер, не в тюрьме, правда, а позже, когда его уже выпустили. Никто не мог доказать, что он усвоил где-то вражеский образ мыслей. А критика советской книги — это отнюдь не вражеский выпад, скорей наоборот. Вуншгетрей теперь это тоже понимал, но что толку? И ни к чему не приводили попытки убедить себя самого, что товарищ умер от старости, а не от потрясений.

Вуншгетрей заплакал самыми настоящими слезами. Не перед женой умершего и не перед собственной женой, а у себя в кабинете, предварительно заперев дверь. И плакал он не так, как плачут дети, — из его груди вырвался сухой хрип, без слез.

Где он постиг искусство черной тетради? Если покопаться в памяти, он овладевал этим искусством на окружных совещаниях. Черная тетрадь помогала прекращать нежелательные дискуссии и действовала посильней убедительных доводов. Достаточно было бросить пристальный или многозначительный взгляд на неумного спорщика, склониться над черной тетрадью и сделать в ней какие-то пометки, чтобы дискуссия вошла в берега. Может, и это был самообман, но самообман общепринятый.

Вуншгетрей сжег свою тетрадь, где, вероятно, упоминался и Оле Бинкоп. Он навсегда возненавидел всякие тетради. К чертям их! У человека должны быть голова и сердце!

А тут перед ним сидит эта Симсон, убежденная в собственной непогрешимости, и зачитывает выдержки из черной тетради. Такова ирония судьбы! Ведь, если вдуматься, она научилась всему этому у Вуншгетрея. Секретаря душит отвращение, но он берет себя в руки и не выставляет ее за дверь.

— Оставьте нас вдвоем.

Симсон несколько раздосадована — Вуншгетрей лишил ее удовольствия. Сейчас председателю намнут его упрямую башку, а она ничегошеньки не увидит. Фрида подмигивает Краусхару. А тот думает про утиную ферму.

33

Оле ходит взад и вперед, взад и вперед по кабинету. И Вуншгетрей тоже не садится в кресло, как делает обычно, когда к нему является посетитель. Он тоже ходит по кабинету. Занятная пара!

— Товарищ Ханзен, изложи мне суть твоих сомнений.

Дружеский тон сбивает Оле с толку, а впрочем, чего ему бояться? Намерения у него хорошие, против увеличения поголовья он не возражает, он только настаивает на соблюдении разумных темпов: параллельное расширение стада и кормовой базы. Осушить луга, избавить их от закисленности! Улучшить почвы! Зеленый корм! Партия и окружной секретариат должны не только приказывать, но и помогать. Вот ему, к примеру, позарез нужны экскаватор, вагонетки, рельсы. Он хотел бы разработать мергельный карьер и увеличить плодородие всех окрестных лугов. Но без помощи окружного секретариата ему не обойтись.

И тот и другой все еще мерят мелкими шажками бурый кокосовый половик. За открытым окном в листьях каштана запутался летний ветерок. Вуншгетрей обдумывает предложения Ханзена. Он чувствует, что с двух сторон две разные силы зажали его в тиски.

Это было после тысяча девятьсот пятьдесят шестого. Тогда Вуншгетрей усвоил: настоящий член партии не слепо выполняет указания, а продумывает их. И если он все свои возражения — или того хуже — соображения складывает в ящичек, обитый изнутри драгоценным преклонением перед опытом старших товарищей, это далеко не всегда идет на пользу партии.

Но усвоить — это одно, а применить на практике — совсем другое. В последние годы много говорилось и писалось о повышении урожайности. Вуншгетрей советовался со знающими агрономами относительно повышения урожайности в своем районе.

— Для этого нужно время, — сказал один.

Время и расстояние — страшные слова для революционера. Вуншгетрей снова настроился подозрительно. Время — это звучит как-то реакционно. Время — так перед округом никогда не отличишься.

Специалист настаивал на своей точке зрения. Он доказывал секретарю, что урожайность с каждым годом снижается из-за ложного подхода к статистике, к соревнованию, к темпам.

Неужели добрые намерения и рвение могут снизить урожайность? На взгляд Вуншгетрея, дальше идти некуда, это крайние, чтобы не сказать архиреакционные, взгляды.

А специалист стоял на своем:

— Взгляни и убедись.

Поздней осенью, во время пахоты, Вуншгетрей выехал с агрономом на поле. Земля была сырая. И секретарь мог видеть, что, хотя лемеха плуга рыхлят почву сверху, подошвы его одновременно разглаживают и цементируют ее снизу, будто площадку для молотьбы.

— Вот, полюбуйся, — сказал агроном. — Гумно, да и только. Все утрамбовано. Это гумно летом отрезает корни растения от грунтовых вод, а мы каждую осень повторяем то же самое.

Вуншгетрей стал прикидывать: а разве обязательно каждый год проводить вспашку на одинаковой глубине? Надо же как-то разрушить пресловутое гумно. В эту осень Вуншгетрей не давал себе ни отдыха, ни срока, ездил из одной МТС в другую, следил, чтобы вспашка проводилась достаточно глубоко, чтобы можно было покончить наконец с обезвоживанием почвы. Завидев секретаря, трактористы бранились на чем свет стоит. Поди изловчись при таком контроле выполнить норму и победить в соревновании!

Секретарю удалось все-таки добиться, что по его району вспашка в общем и целом проводилась достаточно глубоко. Он обеспечил растениям приток грунтовых вод, зато себя самого никак не обеспечил: по осенней пахоте его район занял последнее место. В окружной газете появилась карикатура: тракторист сидит на улитке и спит сладким сном. «Майбергские темпы».

В последующие годы у Вуншгетрея просто руки не доходили до осенней пахоты. Пришлось пустить все на самотек. Район занял третье место по округу. Ругать его перестали. Статистика и темпы соревнования взяли верх над Вуншгетреем.

И вот Оле Бинкоп расхаживает по его кабинету. Он опять ерепенится и требует разумных темпов в увеличении поголовья. С его доводами трудно не согласиться. И, кроме того, Оле — это вам не первый встречный. Малый он, конечно, непокладистый и неуживчивый, но зато ведь передовик, инициатор. Итак, может ли Вуншгетрей проникнуться взглядами Оле и противопоставить их точке зрения товарищей из округа?

Он еще раз пускает в ход привычные аргументы: больше молока, больше мяса для республики, и все это — ускоренными темпами.

Оле не лезет попусту в бутылку. Он со всем согласен. Пожалуйста. «Цветущее поле» готово принять еще двадцать, даже тридцать коров, но при условии, что их обеспечат кормами.

Вуншгетрею только этого и надо.

— Стало быть, ты возьмешь тридцать коров?

— Без корма ни единой.

И опять все начинается сначала. Фриде Симсон и Краусхару, что сидят в приемной и ждут приговора над Оле, предоставляется редкая возможность поупражняться в терпении.

Наконец Вуншгетрей и Оле приходят к соглашению. Это не мирный договор, отнюдь нет, но по крайней мере Оле дает согласие принять тридцать коров-иностранок. А Вуншгетрей со своей стороны, обязуется исхлопотать для «Цветущего поля» экскаватор, узкоколейку и дополнительные лимиты на корма. При этом секретарь райкома думает о скрытых резервах. Не могут же там, наверху, требовать молниеносного увеличения поголовья, не располагая достаточной кормовой базой. Ему удается заразить своим оптимизмом даже Оле.

34

Новолуние. Мертке сидит на ступеньках перед будкой куриного возка. К ней подсаживается Мампе Горемыка. Ох уж эти безлунные ночи! Хоть сдохни, никак не уснешь, самое милое дело податься в ночные сторожа. А Мертке пусть идет домой и ложится спать. Уж как-нибудь Мампе Горемыка убережет ее тощих питомцев. Огреет дубинкой каждого, кто польстится на даровую курятину.

— А ты мне четвертинку за это поставишь, идет?

Но у Мертке нет при себе четвертинки. И не станет она добывать выпивку для Мампе. Она уже пила однажды шампанское. В Берлине. Вспомнить — и то противно.

— Ты пила шампанское? — Вот уж чего Мампе не ожидал. Такая ласточка-касаточка, и вдруг шампанское. А Мампе разбирается в птицах. В молодые годы при нем была одна такая птичка-голубка. — Раньше я был трезвее двух пасторов, вместе взятых. Увижу бутылку, нарисованную на пликате, меня и то с души воротит. Да тут вмешалась судьба. Никогда не знаешь, где она тебя подстерегает. И под каким обличьем. Ко мне она явилась в обличье управляющего, который заприметил мою жену. И увел от меня эту голубку.

Сперва она ходила по ягоды. Потом по грибы. Потом по дрова. Я сидел на своем портняжном столе и знай себе шил. А жена нанесла во двор кучи хвороста и валежника, настоящее аистиное гнездо. Гнездо для птенцов, думалось мне, потому что живот у нее становился все больше.

«Господь благослови тебя, моя голубка. Как мы назовем того, кого ты носишь под сердцем?»

Она не ответила.

«Без имени оставим?»

«Да».

А потом стала разговорчивой. И тут я узнал, что ребенка дарует нам судьба. И что эта судьба носит высокие сапоги и суконную куртку.

Я налетел на судьбу и обозвал ее сволочью, и тогда судьба отвратила от меня лик свой. Это куда хуже, чем ее удары. Заказов не стало, шить нечего — ни грубошерстных костюмов, ни рейтуз для верховой езды, ни визиток, ни жилетов. На помещичий двор заявился бродячий портной. Он шил для господ, для управляющего, для учеников, даже крестьяне отступились от меня по знаку той же судьбы. Господь да обрушит на них дождь нечистот!

Деревянным метром я сметал паутину с портяжного стола. А иголкой ковырял в зубах. Довели!

Кажется, хватит? Не тут-то было, ты еще не знаешь, что такое судьба! Поздней осенью моя голубка снова пошла по дрова. И не вернулась. На озере — там, где теперь плещутся твои утки, судьба столкнула ее в воду. Мы искали ее целую неделю, ее и дитя без имени.

Но тут наконец судьба сжалилась надо мною. Она послала мне запой. И он закалил мое больное сердце.

А в один прекрасный день судьба обернулась зачатым от сифилитика сыном лесопильщика и в этом обличье сказала мне:

«Возьми обед Антона Дюрра — был у нас такой — и положи его под определенное дерево!» Эй, девочка, ты слушаешь или уже заснула?

Мертке слушает. В три уха.

— А ты что ответил?

— Я не согласился бы даже за пять тысяч марок. Раз в жизни я не выполнил требования судьбы.

— А кто же это сделал вместо тебя?

— Сама судьба.

— Ну а теперь, дядя Шливин, вы поладили с судьбой или еще нет?

— Теперь у нас тишь да гладь. А я давно лежу на дне. Судьба меня и знать не хочет. Ты хоть раз видела, чтобы судьба обрушилась на кротовый холмик?

Вот сидит Мертке, и жизненного опыта у нее ни на грош: хотела бы она его утешить, да не знает как…

Оле возвращается из Майберга. Фары его мотоцикла вырывают из мрака беленые стволы придорожных деревьев и снова отбрасывают их в сонную темноту.

Он останавливается у сжатого поля, а машину ставит в канаву. Мало-помалу в забитые грохотом уши проникает песня цикад. Кузнечики тоже стрекочут, летний оркестр играет на полную мощность. Оле наперерез идет через поле — посмотреть, много ли успел наработать комбайн после обеда. По дороге останавливается у первого куриного возка, прикладывает к стене ухо: молодки чуть слышно кудахчут во сне. Полный порядок под дегтярно-черным небом.

Мертке свернулась клубочком в своей будке. Мампе ушел. Она его утешила, как умела: «Судьба ходит, судьба водит, судьба песенки поет!»

Мампе смеялся: «Водка сушит, водка душит, водка тешит, эх ты, ласточка!»

Наверно, Мертке в самом деле ласточка, и больше ничего. Она лежит, отгоняет страх и пытается уснуть. Ее вспугивает чей-то крик. «Ух-ух!» Она закусывает губу. Ей вспоминается смешное наставление учителя Зигеля: все люди, которые сумели чего-то в жизни достичь, шли от известного к неизвестному. «Ух-ух!» Мертке вспоминает красочное описание крика хищных птиц, вычитанное у Брема. Но там мертвые буквы, а здесь сама жизнь. «У-ух!» Она откидывает одеяло, бросается к двери. Сова бесшумно улетает прочь.

Мертке садится на ступеньку и слушает большой летний оркестр… Вот она плывет в лодке по озеру. Волны поблескивают (а как же им не блестеть, когда солнце?). Вдруг все темнеет (как в плохом фильме). Слышен свист. Туча опускается на озеро — тысяча уток (никто их не пересчитывает, но их ровно тысяча). Утки белые, черные, рябые, зеленые даже (во сне только и бывает).

И снова озеро залито солнцем. Поблескивает утиное оперение. Из камышей выходит Оле. Ур-ра! Утки вернулись!

«Наши утки», — слышит Мертке собственный шепот. Оле берет ее на руки (как же так, почему она не сопротивляется?). Дышать легко, исчезли ночные страхи — как у ребенка.

Шорох в камышах. Судьба идет! (Нет, про это рассказывал Мампе Горемыка.) Судьба — это женщина, и тело у нее из тумана (как можно так жить?). А волосы у нее как пушица (про это рассказывала ей Эмма Дюрр). Сердце у женщины из янтаря и свободно болтается на груди — на серебряной цепочке (непонятно, как же так?). Мертке пожимает руку Оле (ей давно уже хотелось пожать его руку). Судьба на цыпочках подходит ближе. «Мертке, это ты?» Мертке вскрикивает и, соскочив с лесенки, убегает.

Оле стоит на лугу под липами и смотрит на домик Нитнагелей, ждет, когда погаснет свет в окошке у Мертке. Из-за синей стены соснового бора выплывает новый день. Сова возвращается на свою колокольню.

35

Занимается новый день осенней страды. Оле идет за мотоциклом. Он бросил его ночью в придорожной канаве. Мотоцикл исчез. Масляное пятно на траве осталось как последний привет.

Молодняк нынче сытехонек. Без забот, без тревог. Коровы набили свой сычуг наливным овсом. Пастух в это время занимался другими делами. Теперь они отдыхают, и пастух тоже пристроился в холодке. Сидит и смотрит на подернутое дымкой поле. Боже, оборони его от солнечного удара!..

Что такое человек по сравнению с комбайном? Пьяный долгоносик рядом с доверху полной кормушкой. Комбайн может умять за день такую гору, что словами не скажешь! Сколько самогонки можно бы сделать из такой кучи зерна! Бочку, здоровенную бочку, величиной с дом…

Мампе разливает водку по бутылкам, полный воз бутылок, прозрачные, аппетитные бутылки, а в них — белый огонь. И вдруг чья-то тень закрывает эту ослепительную перспективу.

— Эй ты, пьянь несчастная, где мой мотоцикл?

Мампе не может так, сразу, вернуться в мир трезвый и требовательный.

— Мотоцикл? Какой мотоцикл, голубчик ты мой?

Что за чудеса! Стало быть, это председательская машина, а Мампе-то думал, что она принадлежит одному пижону в черной кожаной куртке. Кряхтя, он поднимается с земли и ведет разгневанного Оле в кусты. Там лежит мотоцикл — руль согнут, зеркальце разбито, номер помят, бензобак покорежен. Оле заходится от гнева.

— Ты мне возместишь убытки!

Мампе стоит, вытаращив глаза, пока председатель и его машина не скрываются за поворотом дороги. Опять судьба начинает ему пакостить. Он-то надеялся сорвать вознаграждение за находку, а тут изволь платить. Хоть вешайся! Покинув отдыхающее стадо, Мампе идет в деревню: слышите, люди, как судьба на меня ополчилась? Мампе разукрашивает свое приключение не хуже, чем телегу на троицу:

— На жнивье посреди ночи вдруг откуда ни возьмись мотоцикл. Подле самого возка для кур. Ай да птичница, думаю я. Неужто мы живем при феодальном целибате? А молодчика я изловлю, будьте покойны! Уж я его выставлю на бутылочку.

Свинарка Хульда Трампель плотоядно облизывает губы. Хульда Трампель лезет в аптечку. Сверкает бутылка. Мампе ослеплен.

— Кто это был?

Хульда отнюдь не из закадычных друзей Мампе, но бутылка остается бутылкой…

Он отпивает глоток-другой. Вроде бы полегчало. И шепчет что-то на ухо Хульде. Та похотливо изгибается.

— Ах он, старый козел! — Только ее и видели. Белые отвороты резиновых сапожек, хихикая, заигрывают на бегу с подолом юбки. Хульда по дешевке купила тайну.

Слух ползет по деревне, заползает в распахнутые уши мужчин и женщин, делает небольшую передышку и, расцвеченный грязным воображением, ползет дальше: Оле Бинкоп и новая птичница. Ночью! В поле! Ночью! Этой ночью! Как же она не закричала? Как же она не плюнула? Ай-яй-яй! Согрешить прямо в поле! И ночью, этой ночью! Ну и боров! Ну и скотина! Она же кричала!

Двери настежь, окна настежь! Ползет гадюка, заползает, выползает снова. Хорошо бы скотина откармливалась с такой скоростью: два часа — и хоть на бойню.

Тео Тимпе иронически поводит носом. Он ведь еще когда говорил: «Бык — этот ваш Оле, дубиной его надо промеж рогов!»

А слух ползет дальше. Чем грязнее ухо, чем тупей голова, тем охотнее он туда заползает. Жена Серно, тощая, как шорная дратва, состроив постную мину, закатывает глаза к небу:

— Коммунисты бесчестят младенцев!

Фриду Симсон этот слух застает за составлением очередной сводки по лущевке. Ах, вот как, Оле и птичница! Симсон подпирает голову рукой. Приступ мимолетной, красивой печали. Голова у Фриды блещет новизной. Она «обновила» волосы перекисью. «Блондинки выглядят моложе», — сообщает по этому поводу районный календарь друзей природы.

И насколько моложе! Судя по всему, Фрида опять соблазнительна для мужчин, как в молодости.

Человек может строить планы. Это возносит его над обезьяной. Но если планы ошибочны, он отнюдь не превращается в обезьяну. И вот Фрида планирует: Оле — птичница — лущевка. Теперь ей уже не усидеть в кабинете. Ибо сказано: «Встаньте из-за письменных столов!» Но Фрида и на ходу строит планы; Вуншгетрей изничтожил Оле, пригнул его к земле. А она не помнит зла. И, несмотря ни на что, протянет руку помощи своему прежнему противнику. Ты только взгляни на мою голову — вот до чего молодят светлые волосы.

Симсон выходит в поле. На ней сандалики, легкое платьице и в уголке рта сигарета. Женщины из «Цветущего поля» навивают на воз солому. Эмма Дюрр протягивает Фриде вилы. Фрида внимательно глядит на вилы, потом на Эмму.

— Шуточки шутим, а? — Да будет всем известно, что Фрида явилась на поле не для собственного удовольствия. Государственный аппарат в ее лице занят вопросами лущевки. И Фрида переходит к мужчинам.

Вильм Хольтен обращается в бегство. Герман Вейхельт трижды сплевывает, словно при виде нечистой силы. Он готов даже пасть на колени, как это делали библейские волхвы. И только Франц Буммель кричит с воза:

— Ах ты, Фрида, Фридочка, ты моя блондиночка!

А Оле, вытянувшись во весь рост, лежит под своим мотоциклом. Целый месяц Мампе Горемыка не получит ни капли спиртного! Надо приклеить объявление на пожарном сарае! И пусть об этом растрезвонит рассыльный при муниципалитете.

Черт ее принес, эту Симсон, белокурую и обесцвеченную до самых чулок.

— Чего тебе?

Фрида вся лучится нежностью (ибо Оле в полном смысле этого слова повержен на землю!). Фрида вздыхает, и кажется, что она засасывает воздух дырками своих сандалий.

— Ах, Оле, Оле, сколько мы с тобой уже знакомы! Сколько зим, сколько лет! А детство или школьные годы — это ведь тоже не фунт изюма! — Оле всегда был для Фриды тем мужчиной, на которого хочется смотреть и смотреть (пусть даже смотреть приходилось порой из-за занавески). Но девушка взрослеет, парень мужает! И Оле повел к алтарю некую Аннгрет Анкен. Благослови бог новобрачных! А Фрида будет тоскливо и безрадостно влачить свое девичество. Каждому свое. Одного мужчину нельзя разделить на двоих, но Фрида все-таки питала слабую надежду, и в этом нет ничего дурного.

Надежду? На что?

На мирное сосуществование двух товарищей по партии, в равной мере облеченных ответственностью.

Губы у Симсон подрагивают. Она улыбается и выглядит довольно привлекательно, и вообще ее можно пожалеть. Фрида хлопает себя по кармашкам с оборочкой. Как на грех, ни одной сигареты. Она вынимает у Оле изо рта обкусанную носогрейку.

— Давай выкурим трубку мира!

Фрида курит глубокими затяжками, потом вынимает трубку изо рта и разглядывает чубук. Чубук обмотан изоляционной лентой.

— Ах, как опускается мужчина без женской заботы!

— Смотри, чтоб Эмма тебя не услышала!

— Подумаешь, кто такая Эмма?.. — Маленькая, невзрачненькая, бараний вес и возраст, возраст… А Оле нужны соки и сила, и вообще женщина, которая не даст ему опуститься.

Оле начинает терять терпение.

— Тебе чего от меня надо?

— Ты срываешь выполнение государственных планов!

— Это как?

— А вот так! Валяешься со своей вертихвосткой прямо среди поля, а лущевка пусть идет прахом!

— Ну и дряни накопилось в твоих заплесневелых мозгах!

— Вся деревня кричит об этом: растление малолетних! Разврат!

Оле вырывает у Фриды трубку. Колени у него дрожат, в глазах рябит — ничего не видать!

— Отойди, не засти мне свет, — говорит он.

36

Маленькая птичница, видно, в сорочке родилась. Грязный слух ее не достигает. И она спокойно тащит уткам сбереженный на курах корм.

Уткам полтора месяца. Они возятся на Коровьем озере — плавают, ныряют; они здоровехоньки от клюва до гузки, цедят через клювы озерную воду, заглатывают личинок и рачков и нежатся на плавучих островках элодеи. Недалек день, когда Мертке сможет сказать членам кооператива: «Итак, мы выудили из воды столько-то тысяч марок чистой прибыли». Возможно, и Оле Председатель встанет перед собранием и скажет: «Убытки от диких уток покрыты и перекрыты. Спасибо тебе, дорогой коллега Мертке Маттуш!» А Эмма Дюрр, возможно, спросит: «Ты как обращаешься к нашей птичнице? Какой она тебе коллега? Она — товарищ Маттуш. Мы готовы дать ей рекомендацию!»

О вы, мечты, прекрасные и стройные, как деревья на берегу! А про Краусхара-то вы забыли, товарищи?

После стычки с Оле Краусхар посылал сюда Шульца Голубятника.

— Немедленно забери у полоумного Оле три тысячи сверхпланового утиного молодняка для районной фермы.

— И не подумаю! Мне и своих-то пять тысяч кормить нечем, — отвечал тот.

Шульц состоит в Крестьянской партии, его не припугнешь партийной дисциплиной. Пришлось Краусхару выбивать корма по телефону. Он выдирал клочья из плановых запасов, в одном месте убавлял, в другое подбрасывал, словом, занимался бюрократическим колдовством.

На седьмой неделе жизни утки начали прихварывать. В первый день заболело двадцать уток, во второй — сорок. Они вяло сидели перед своими корытцами, почти не ели, и ноги у них подгибались. Спустя три-четыре дня утки начали дохнуть. К шестому дню поголовье уменьшилось на восемьдесят штук. Уж нет ли тут вражеских происков?

Шульц Голубятник решил перестраховаться. Подать сюда ветеринара! Пришел ветеринар. Уткам не хватает витамина E, питание слишком однообразно, отсюда перерождение мышц.

Шульц Голубятник робко спросил:

— Может, им вода нужна?

— Ну, ну, давай без реакционных штучек.

Шульцу лучше схватить чахотку, чем прослыть реакционером.

— Я хочу сказать, что, может, им нужны водоросли, это же утиная похлебка.

— Плюнь ты на эту похлебку.

Шульц промолчал. И начал потихоньку подсовывать уткам зеленый корм, посадил немножко овса и даже подумывал о том, чтобы ловить водяных блох и прочую мошкару. Когда он совсем утратил человеческий облик и превратился во вьючного осла-витаминщика, утиная смерть наконец отступила.

В это самое время Краусхар получил запрос от редакции районной газеты: «Сроки откорма истекают. Где пять тысяч отборных уток для наших хозяюшек?»

Настроение у Краусхара заметно упало. Он вызвал Шульца Голубятника.

— Сколько у тебя там передохло уток?

Шульц едва осмелился назвать точную цифру.

Краусхар проклял хвалебную статью, авансом увенчавшую его за инициативу.

Для инициативы в краусхаровском духе нужна удача. Удача появилась в его кабинете, приняв образ рыбака Анкена — брата бывшей жены Оле.

Рыбак Анкен стоял перед столом Краусхара.

— Плана по рыбе я не выполню!

— Это еще что за разговоры? Небось спустил рыбку налево?

Рыбак Анкен оскорбленным тоном:

— Будто сам не знаешь! Председательские утки всю рыбу сожрали.

Вот это удача так удача, бог посылает ему руководящее указание: надо просто перевести незапланированных уток Оле на райферму и таким образом покрыть все убытки.

Мертке готовит корм к вечеру, выкладывает его в корытца, сервирует ужин для уток и звонит. Звонит в тот самый колокольчик, что некогда был подвязан к сбруе резвой кобылки, принадлежащей Аннгрет Анкен. Из заливов и затонов несутся утки на птичий двор, где с аппетитом глотают зерно, сэкономленное на курах. Мертке напевает себе под нос:

Из деревни доносится рев грузовика. Через несколько минут он усиливается так, что весь птичник вздрагивает. Три грузовика с прицепами въезжают на птичий двор.

Из них вылезают семеро мужчин. Один с приветливой улыбкой подходит к Мертке. Это Шульц Голубятник.

— Можешь радоваться — мы избавим тебя от уток.

В руках у Мертке пляшет клочок бумаги — накладная на перевозку груза. На ней прописью: «Три тысячи уток…» Подпись неразборчива, печать.

— Да как же так! — Мертке прилагает все усилия, чтобы не разреветься перед этими улыбающимися мужчинами. Она бежит за Оле. Оле в городе. Ищет Крюгера. Крюгер на МТС. Наконец ей попадается Вильм Хольтен.

— Вильм, а Вильм! Помоги мне.

Крики и жалобное кряканье несутся с птицефермы. Уж не тигр ли, сбежавший из цирка, забрался туда! В воздухе носятся перья — вихрь страха — и утиные вопли.

37

Висят звезды над сжатым полем. Оле сидит на ступеньках куриного возка. Он шарит в карманах — ищет зажигалку, чтобы раскурить трубочку среди ночи. И вдруг рука его натыкается на губную гармонику — старую знакомку по веселым молодым денькам. И как она, спрашивается, попала к нему в карман? Чудеса, да и только!

Помутнели блестящие края этого карманного органа. Оле подносит гармонику к губам и начинает дуть. Она ему отвечает. Дребезжащим старческим голосом. Звуки улетают вдаль. Оле — весь внимание. Слушай, вот рокочут басовые ноты! Да это же он сам! И его мысли! А вот тонкие, скрипичные ноты! Это Мертке! И ее мысли! Знает ли Оле ее мысли? Увы! Он их не знает! Знает ли Мертке его мысли, мысли немолодого мужчины, который бродит по пустынным лесам жизни? Не полянка ли открылась в лесу? Не девушка ли стоит на ней?

Кого ты ждешь, девушка?

Я жду тебя.

Мне грустно это слышать. Уж не слепа ли ты, девушка? Не юноша стоит перед тобой. Видишь, как время посеребрило мои волосы?

Я вижу, когда хочу, даже мошку в чашечке розы.

Ты ждешь меня?

Кузнечики и цикады сопровождают ночную музыку Оле. Громогласный оркестр! У Оле, испытанного активиста, приступ слабости (просьба к журналистам и фотографам молчать об этом). Оле мечтает, мечтает о любви: жил да был человек, который любил девушку по имени Кемерт. Любовь сделала его искусным и ловким. Я не преувеличиваю — он мог поймать солнечный луч. И еще любовь дала ему силу. Думайте обо мне что хотите, но этот человек мог поднять с земли собственную тень и забросить ее в бездну мрака. Таков он был.

А девушка Кемерт была не менее искусна и ловка. Кто на нее ни взглянет, тот улыбнется. Кого она ни тронет, тот обрадуется. Кто ни услышит ее голос, тот задрожит, как цветок на ветру, и ей ничего не стоило пройти по радуге, как по дороге.

Но жили возлюбленные не в самом лучшем из миров. Пришел к ним сосед и пожаловался:

— Я выбиваюсь из сил, целый день собираю ягоды, а к вечеру их остается только на дне моей корзины, кто-то меня обкрадывает.

И пришел сосед соседа и тоже пожаловался:

— Я замерзаю. Моя жена пряла целое лето. Я ткал целое лето. А когда настала осень, у нас украли сукно. Клянусь богом, я замерзаю.

И тогда человек — влюбленный человек — устыдился и сказал соседям:

— Тот, кто обокрал вас, обокрадет и меня. Давайте вместе отыщем и накажем вора. — Так сказал человек, потому что любовь возвысила его.

Председатель сельскохозяйственного производственного кооператива «Цветущее поле», зачарованный ночным концертом, засыпает прямо на лесенке. Ночной ветер доносит с поля аромат спелых хлебов. Летучие мыши вьются вокруг сторожевой будки. Губная гармоника соскальзывает на колючее жнивье. И звезды мигают.

Хлопотливый, богатый событиями день выдался для Оле; пропавший мотоцикл, починка его, Симсон, обесцвеченная перекисью, злобные сплетни. Неужто же чертополох бабьей болтовни отпугнет Мертке? Нет.

Оле уехал в город. Приятно было подставлять грудь ветру. Казалось, ветер уносит прочь его ярость. Для человека за пятьдесят, если разобраться, вовсе не зазорно, что его заподозрили в связи с двадцатилетней. Но каково это для двадцатилетней?

Один за другим перебирает Оле дни своей жизни. Не так уж много даров разложило счастье на его извилистых путях. С вашей стороны, товарищ Счастье, будет очень даже неплохо, если вы припасете для него еще хоть самую малость. Прием круглосуточно в кооперативе «Цветущее поле», последний дом, крайняя дверка слева.

Деревья вдоль обочины, казалось, несутся ему навстречу и склоняются перед неистовым мотоциклистом. Тс-с-с! Липы и каштаны шушукаются, как многоопытные старушки: «С чего это ты вдруг размечтался о любви? Коли на то пошло, ты до сих пор еще числишься мужем некоей Аннгрет Анкен». И Оле тут же решает с этим покончить.

В магистрате, конечно, только и ждали, когда Оле Бинкоп подаст заявление о разводе. Но вот он явился — почетный клиент с экстренным заказом. А дверь в магистрате оказалась на запоре. Это же надо, такой бюрократизм: заявления о разводе принимаются по средам. Ну а сейчас что, не среда, что ли? Среда, но еще нет шестнадцати часов.

Оле решил не терять времени даром, съездил на машинную станцию спросить, нет ли у них второй сноповязалки для «Цветущего поля».

Солнце уже клонилось к западу, когда он снова вспомнил о разводе. У магистратского чиновника кончились приемные часы. Но Оле так забарабанил в дверь, что ему открыли.

— Бог ты мой, у вас было шесть лет времени. На каком месяце ваша новая?

Оле и тут не обиделся. Он улыбнулся, польщенный, многозначительно отвечал на все вопросы и уладил все, что следовало уладить. Меж тем наступил вечер, и на дворе стемнело.

Когда Мертке с Хольтеном прибежали к птицеферме, семеро приезжих уже погрузили на машины последних уток, закурили, отерли пот и начали сдувать с губ последние перышки. Яростные вопли уток сменились боязливым покрякиванием.

Напыжившись от гордости, Вильм Хольтен обратился к грузчикам:

— Эй вы, грабители, кто вас прислал?

Мужчины засмеялись:

— Раньше надо было приходить, сынок! Мы и без тебя все погрузили.

Перебранка, обильно уснащенная отборными терминами из большого непечатного лексикона, — вполне освежающее мероприятие в такую жару.

— А ну сгружай уток!

— А за порожнюю ездку ты, что ли, заплатишь, птенчик?

Хольтен беспомощно глянул на Мертке — до пальмы ли тут?

Мертке ринулась в Майберг. Она вскочила на велосипед и, как девочка из сказки, помчалась вслед за легкими перышками, что кружились над дорогой.

Районное управление было закрыто. Не работать же им сверхурочно на случай, если какая-нибудь не в меру чувствительная птичница вздумает явиться с жалобой?

Мертке попросила сторожа дать ей домашний адрес товарища Краусхара. Нежно мурлыкал транзистор. У сторожа было кроткое, благостное настроение. Облако венских вальсов окружало его. Поэтому он, против ожидания, держался с Мертке вежливо и даже сказал ей: «Пожалуйста!»

У Краусхаров незнакомую девушку встретили дети, они же проводили ее в полутемную комнату. Краусхар с супругой смотрели футбол по телевизору.

— В чем дело?

В полутемной комнате Мертке, запинаясь, рассказала свою беду — как рождественское стихотворение прочитала. Супруга Краусхара неодобрительно взирала на нее. Краусхар упорно смотрел футбол.

— Утки понадобились в другом месте.

— Но они еще не откормлены.

— Вот что, барышня, — вмешалась жена Краусхара, — мой муж и без вас знает, что ему делать.

Мертке не позволила себя запугать. Пусть они имеют в виду, что председатель Оле этого так не оставит.

— А ваш председатель дал согласие. — Краусхар зажег сигарету и снова углубился в перипетии футбольного матча.

Матч окончился ровно через пять минут. Краусхар включил верхний свет. Но Мертке уже в комнате не было.

— Она ушла, когда счет стал два ноль, как раз в ту минуту, — сказала жена. — По-моему, она не совсем нормальная.

Краусхар явственно ощущал, что в комнате не развеялось облачко печали, и задумался на мгновение, но тут начались последние известия, а Краусхару положено хорошо разбираться в международном положении.

Сердитая и огорченная, ехала Мертке домой, хотя какое там домой. Быть дома для нее значит участвовать в полезном деле, а дело это продано и предано.

Матушка Нитнагель, наперсница Мертке, уже спала. Спали люди, спали мыши. Мертке выбежала из дому, хоть на кур поглядеть. За дверью ее встретила глубокая ночь.

На ступеньке возка все еще спит Оле. Мертке так поглощена своим горем, что даже не пугается. Вот он, мужчина, повелитель! Кожаная фуражка съехала набок, сквозь полуоткрытый рот вырывается мощное, как у коня, дыхание. Под ноги Мертке попадается губная гармоника.

— Стой, кто здесь! Пароль! — Оле спросонья размахивает руками, вскакивает и приходит в себя. Ему вспомнилось, что он собирался извиняться перед Мертке.

Они говорят каждый о своем, как в традиционной комедии ошибок: он рассказывает о прошедшей ночи и о том, что вовсе не хотел испугать ее. Она — об увезенных утках.

— Что случилось с утками?

— Да ты просто старый и беспамятный!

А дальше что? А дальше ничего. Звезды мерцают. Кузнечики пиликают. Земля кружится в мировом пространстве.

38

Стало быть, Оле уже стар. Дедуля. Всего бы лучше вырвать себе два передних зуба, насадить на чубук трубки резиновую пробку, сосать и хлюпать, и пыхтеть, как Мафусаил.

Занимается серый, пасмурный день, когда Оле вторично открывает глаза. Старики помногу не спят. Он хочет выйти из сонной лачуги, но Эмма преграждает ему дорогу.

— Эй, старый дурень, ты теперь предпочитаешь малолеток? Будь жив Антон, он бы тебе вправил мозги!

— А ты веришь сплетням? Будь жив Антон, он бы на тебя подивился!

— Так ты переспал с этой птичницей? Отвечай?

— Нет, нет! — кричит Оле.

— И не вздумай. Я не позволю заводить египетские нравы в моем доме.

Оле так хлопает дверью, что вся лачуга содрогается. Значит, слухи уже дошли и до Эммы! Что это такое, в конце концов, земля или сумасшедший дом? Эмма обозвала его старым дурнем. А еще товарищ называется. Он съедет от нее, и баста. Вопрос только — куда? Может, попросить комнатенку в своем собственном доме? Ох, и сморщит же нос Тео Тимпе.

Неудачи, к которым Оле проявлял раньше полную нечувствительность, без устали преследуют его. Он едет в город, к Вуншгетрею. Он заявляется в секретариат еще до того, как там успел собраться народ на первое по счету заседание.

Вуншгетрей не в восторге от раннего визита. Он отсидел полночи на собрании в одной деревне. И сразу же на его голову обрушилось три тысячи уток. Ох и чертова же эта должность, секретарская!

Вуншгетрей звонит Краусхару:

— Что произошло с утками? Кто дал распоряжение?

Оле беспокойно шагает по блекло-красному половику. Наконец Вуншгетрей кладет трубку:

— Произошло недоразумение. Очень сожалеем. — Краусхар решил помочь кооперативу освободить хлев под импортных телок.

Оле грохает кулаком по столу:

— Немедленно верните уток!

Еще один звонок Краусхару. Еще один разговор. На сей раз он длится не более пяти минут, после чего Вуншгетрей кладет трубку и со своей непроизвольной усмешкой говорит:

— Уже забили.

Во второй раз за это утро Оле хлопает дверью. Прямой как сосна, сходит он вниз по лестнице, но у подъезда, чтобы не потерять равновесие, вынужден схватиться за свой мотоцикл. Дрожат каштаны, дыбятся булыжники на мостовой. Сердце Оле устраивает небольшое, персональное, так сказать, землетрясение. Не это ли и называется старостью, ты, старый дурень? Иди домой, дед. Оле видит перед собой насмешливую Мертке. Что, дедушка, улетели уточки? Целых три тысячи?

Хохот. Хохочет вся улица. Оле приходит в себя и понимает, что это заржали две лошади у коновязи.

Полчаса спустя крестьянин Оле по прозвищу Бинкоп в преображенном виде выходит из парикмахерской. У витрины он замедляет шаги: в стекле отражается стриженая голова. Предоставив для начала легкому утреннему ветерку обдуть свой череп, Оле вдруг нахлобучивает кожаную фуражку: ему вспомнилась обесцвеченная Симсон.

На бывшем дворе Оле стоит чье-то чужое стадо. Оно мычит на все лады: тридцать коров, из них десять — первотелки. Мампе Горемыка бродит среди них. Западные коровы прибыли издалека, но смотрят так же тупо, как отечественные.

— Мм-у — говорит одна. Мампе обходит ее со всех сторон.

— Чего пялишься? Я — Мампе Горемыка. Учи немецкий. А вон идет Оле, главный пастух, поняла?

Коровы как на подбор, но Оле не приходит в восторг.

— Так, так, — бормочет он, — значит, уток отсюда, коров — сюда! Дважды нарушенная договоренность. Подвел ты меня, братец! — Едва-едва пошли на лад отношения Оле с секретарем, и вдруг такой удар!

Тимпе стоит в дверях коровника. И по движениям его носа нетрудно догадаться, как приятно ему поражение председателя.

39

«Всякая вещь имеет две стороны», — говорили древние. «Всякая вещь имеет негативную и позитивную стороны», — говорит учитель Зигель. Это многословнее, зато звучит более научно и не менее справедливо. Интересно, а у сплетен тоже есть две стороны? Должно быть, так.

Однажды на исходе лета Оле угодил прямо в обнаженные руки Розекатрин Зенф. По-летнему декольтированная, она пестра, как циркачка, быстроглаза и в курсе всех последних событий.

— А, Оле! Здорово! Я слышала, тебе надоело одиночество и ты намерен кое-что предпринять? — Ближе к делу. У Розекатрин ни родни, ни обузы. Она готова соответствовать планам Оле.

Но у Оле нет никаких планов, которые бы касались Розекатрин.

Как же нет, а кто посоветовал ей вступить в Обердорфский кооператив?

— Вот я и вступила.

— Спасибо большое, очень рад, — мямлит Оле.

Розекатрин перебирает тяжелые бусы на шее.

— Как погляжу я, что ты побрился и остригся, чтобы не завшиветь, мне до того тебя жаль становится, что я готова отказать колхозу свое добро и перебраться к тебе.

Хорошо, что на дороге показывается матушка Нитнагель. Оле позарез надо потолковать с ней.

— Прощай, Розекатрин. Желаю тебе удачи во всех твоих делах.

Но не всякий час подворачиваются ему ангелы-хранители. Однажды вечером, когда он стоит на мергельном лугу возле Коровьего озера, в одной из бухточек раздается мощный плеск, и Хульда Трампель выплывает на мелководье — стокилограммовый ангел, блистающий наливными боками.

— А ну, Оле, полюбуйся! Вот это мирная продукция, верно?

Ослепленный Оле пятится назад. Хульда все так же блистает среди мелководья.

— Кинь мне по крайней мере мою рубашку, если уж ты никак не хочешь полюбоваться на то, что посылает тебе господь.

Оле кидает ей рубашку и прячется в кусты.

— Прячешься, овечий хвост! Ха-ха-ха! Даже не понимаю, как это хоть одна ухитрилась с тобой договориться!

— Заткнись! — кричит Оле из-за кустов.

— Ха-ха-ха! Сопляк! Осиновый лист в портках!

Оле удирает, словно за ним гонятся собаки. Только в сенях Дюрровой лачуги он срывает кожаную фуражку с потной головы. Навстречу ему выходит Эмма:

— А у тебя гостья. Фрау Штамм.

Фрау Штамм по-прежнему стройна, и по-прежнему в ней чувствуется порода. Прическа, как у мадонны, и мягкие руки.

— Вы меня извините…

Оле распахивает дверь своей каморки:

— Прошу.

Встревает Эмма.

— Сидите где сидели. — У Эммы сегодня уборка, и кровать Оле до сих пор не застлана.

Фрау Штамм становится неловко.

— Вы извините, это очень важно.

— Ну, выкладывайте.

Фрау Штамм надумала провести лирическое мероприятие ко дню уборки.

— Что провести?

Фрау Штамм хочет пригласить поэта из города. Это вполне в духе времени.

Эмма неласково:

— А Оле тут при чем?

— Надеюсь, он будет так любезен и подпишет приглашение как председатель кооператива.

— Но сколько может стоить поэт? В долги мы залезать не станем.

— Pas de quoi, не о чем и говорить, — отвечает фрау Штамм, — извините, это я по-французски. Поэт — существо идеальное. Вы можете себе представить: двадцать стихотворений по четыре марки за штуку? Поэзия бесценна.

Оле вспоминает бесплатные брошюрки. Что дешево, то гнило.

Фрау Штамм поясняет: поэзия — это специфическая отрасль культуры, с агитброшюрами она ничего общего не имеет. Область поэзии так обширна! Она, фрау Штамм, готова часами о ней говорить.

— Ах, а кровать-то у меня по сю пору не застлана, — говорит Эмма.

Фрау Штамм понимает намек.

— Извините. — И уходит.

На другой вечер к Оле является Герта Буллерт. Худенькая Герта с нежными глазами, батрачка у родного отца, чуть кривобокая. Сегодня она принарядилась — надела новый фартук и белый воротничок.

Эмма настроена подозрительно:

— А тебе чего понадобилось?

— Дядя Оле, ты не можешь сходить к отцу? Очень спешно.

— А он что, хочет вступать в кооператив?

— Как будто.

— Только не до ужина.

Пожалуйста. У Герты есть время, она может и подождать. Все равно идти одной назад темно и страшно.

Курочка Эмма чует ястреба.

— А сюда идти было светло?

— Нет, но теперь стало еще темнее. — Герта беззаботно болтает о скотине, о молоке, о масле, о перлоновом белье, о модах.

— А ты, тетя Эмма, тоже рассталась, как я вижу, со своей косичкой.

Застигнутая врасплох Эмма хватается за круглую, под мальчика остриженную голову.

— Пришлось. Волосы повылезли. Словно ветром разнесло.

— Ага, — говорит Оле. — Ветер последней осени.

— Заткнись, лысый дурак!

У Буллертов не устраивают больше музыкальных вечеров. Нет музыки, зато есть достаток в хозяйстве. Криста, жена Буллерта, не показывается.

— Она что, заболела?

— Нет, ушла по делам. — Не беда, Герта и без нее сумеет позаботиться о госте.

Герта приносит земляничное вино собственного изготовления. Мужчины пьют, как пивали раньше. Она приносит закуски: свиную ногу и кислую капусту.

У папаши Яна сверкают глаза:

— Какова моя Герта? И стряпуха хоть куда, и хозяйка.

Оле кивает.

Тоненькая, скромненькая.

Папаша Ян торопливо жует. Должно быть, в голове у него зреют важные решения. Вдруг он выскакивает из-за стола, бежит во двор и долго не возвращается. Не иначе — пересчитывает коров и свиней.

Оле и Герта остаются вдвоем. Пигалица жует свиное ушко и вздыхает.

Все гонятся теперь за модой. А поспеть за ней невозможно. Многие девушки, к примеру, выходят за вдовцов с детьми. На это бы Герта ни за что не согласилась. Вот вдовец без детей — это дело другое.

Оле жует и безмятежно слушает. Ну к чему молодой девушке какая-то старая развалина вместо мужа? Разве учитель Зигель не холостяк, разве не считает он без толку звезды в небе и цыплят в яйцах? Разве такой конопатый мужчина с лошадиными зубами, как Вильм Хольтен, не должен был бы на коленях благодарить небо, если бы оно послало ему девушку вроде Герты?

Герта краснеет. Так-то оно так, но она предпочитает людей более основательных.

Возвращается папаша Ян.

— Ну как, поворковали?

Старые друзья пьют, как прежде, чокаются, снова пьют и хохочут, как прежде. Но чего ради Оле до сих пор возится со свиной ножкой, как какой-нибудь заезжий прощелыга? Не хочет ли он посмотреть, какие новшества в хозяйстве у Буллерта? Например, приданое для Герты.

Оле — немолодой человек. Обремененный многочисленными обязанностями. Устал он, неохота ему лазить по лестницам. Не лучше ли выпить еще по рюмочке и перейти к делу? Чего ради Буллерт посылал за ним?

— Так, так, кто много спрашивает, тот дурак.

— Вступать, значит, надумал?

— А как же иначе, если ты женишься на Герте.

Оле поперхнулся, а потом все кашляет и кашляет. Буллерт озабоченно хлопает его по спине. Но кашель не утихает. Оле постепенно прокашливается лишь по дороге к дому.

40

Приходит сентябрь — синие рассветы, золотые полдни. Под вечер косо падают солнечные лучи, и молодые ветры расправляют крылья. Но они не носятся теперь над сжатыми полосами, как поется в песне. Ибо сжатые полосы, согласно новейшим требованиям, подвергнуты лущевке и обращены в перегной.

Долговязый Георг Шабер не может по целым дням сидеть у себя в парикмахерской, поджидая клиентов, не может по целым дням писать таблички с ценами на туалетную воду, зубную пасту и бигуди. У себя во дворе он создал микроусадьбу: завел двух коз, свинью и полсотни морских свинок. Перуанских зверюшек деревенский брадобрей выращивает по старой привычке, как бывший военный санитар, для нужд медицинской науки, чем выражает свое глубокое перед ней преклонение. В ящике электрозвонка над дверью парикмахерской угнездился паук. По будням у паука предостаточно времени от одного клиента до другого, чтобы связать своими нитями обмотки и язычок электрозвонка. В результате — короткое замыкание. Колебания язычка воспринимаются теперь лишь на глаз, а не на слух, и высосанные мухи дрожат в паутине, словно пытаясь еще раз вернуться к жизни.

Зато субботними вечерами и по воскресеньям паук ничего не успевает. Язычок звонка то и дело разрывает его паутину. В кассу Шабера текут деньги, а бедный паук изволь голодать.

Приближается праздник урожая. По этому поводу Георг Шабер вывешивает на дверях следующее объявление: «В предвидении большого наплыва посетителей рекомендую вниманию глубокоувожаемых субботних клиентов также четверг и пятницу».

Клиентуру Шабера составляют все деревенские жители, за исключением тех, кто случайно подстригся или побрился в городе. Шабер делит свою клиентуру на группы, строго соблюдает это деление и помнит о нем, беседуя с клиентами.

К первой группе относятся Карл Крюгер, Оле Бинкоп, Вильм Хольтен, Эмма Дюрр и все те, для кого праздник урожая — это демонстрация; смотрите, чего мы добились, невзирая на недоброжелательство и вредные разговорчики. Мы, кооператив! Шабер не за Оле и не за его кооперативных дружков. Потому что они упраздняют межи. А на межах растет корм для морских свинок.

Во вторую группу Шабер зачисляет таких людей, как фрау Штамм, Иозеф Барташ, Герта Буллерт, Франц Буммель, Карле-с-гусиным-крылом, Герман Вейхельт, и многих других. При них не надо взвешивать каждое слово. Они люди покладистые и не стремятся бежать впереди своего времени. Как есть, так и ладно. Вращается Земля, и слава богу.

И, наконец, в последнюю группу входят те, кому, собственно говоря, больше пристало сидеть спиной к зеркалу: толстый Серно, рыбак Анкен, Тутен-Шульце и другие хозяева из бывших. Они тоскуют по тем временам, когда их слово имело вес. На расцвеченный красными флагами праздник урожая они смотрят фыркая, как бык, рвущийся с цепи на весеннем выгоне.

Между этими группами затесались отдельные человечки и порхают туда-сюда, как воробьи в поисках свежего навоза. Тут и бухгалтер Бойхлер, тут и Мампе Горемыка, и трактирщик Мишер. Шабер и сам той же породы, но не сознает этого. Он убежден, что принадлежит к числу людей, которые вообще не поддаются классификации, — таких, например, как Ян Буллерт, фрейлейн Данке из кооперативной лавки и Фрида Симсон.

Фрида Симсон для Шабера — это особая статья и вообще особа, потому что она выкрасила волосы в городе, то есть у конкурирующей организации. Что за высокомерие? Да Шабер, пожалуй, и сам выкрасил бы ее не хуже других. Не он ли освоил стрижку бритвой для парней, не он ли установил на радость дамам аппарат для шестимесячной завивки?

Предпраздничный наплыв в шаберовскую цирюльню уже начался. Фрау Шабер, женщина с глубоко запавшими щеками, выметает из зала мужские волосы всех мастей, опоражнивает старомодную вазу, в которую ее супруг сбрасывает мыльную пену с выбритых крестьянских щек, и следит на пару с ненадежным будильником за деятельностью аппарата для шестимесячной. Дамские волосы по требованию клиенток парятся в алюминиевых трубочках, накручиваются и укладываются.

Под металлическим шлемом сушилки сидит Герта Буллерт. Просто чудо, что ей удалось вырваться из дому в пятницу.

А вот и не чудо! Ее послал сам папаша Ян. Во время праздника она будет играть на аккордеоне; соло и без аккомпанемента — так пожелал учитель Зигель. И Герта желает обзавестись для своего выступления закрученными в штопор локонами до плеч.

Карле Цейц хочет, чтобы Шабер и его стриг бритвой. Прежде у него всегда падала на лоб прядь волос. Она-то и обеспечила ему прозвище Карле-с-гусиным-крылом.

Шаберша разрывается между кухней и салоном. И зорко следит за будильником. Для перманента нужно точно установленное время. Самая лучшая картофелина разварится, если передержать ее на огне.

Наконец большая стрелка подошла к цели. Локончики Герты сварены вкрутую, а звонок будильника безмолвствует.

— Дз-инь! — кричит Шаберша.

Георг Шабер знает, что к чему. Он бросает Карле Цейца, выключает аппарат для завивки и треплет разгоряченную Герту по щечке.

— Сию минуточку, сию минуточку.

Вечером к Шаберу приходят более солидные клиенты. Позже всех — толстый Серно. Кресло тесновато для его объемистого зада. Шаберша тащит из кухни скамейку, и Серно, кряхтя, опускается на нее. Праздник урожая? А ему что за дело! Весной он справляет праздник весов. Это недешево стоит.

41

Да, товарищи, а как поживает Серно? И что он поделывает с тех пор, как мы перестали думать о нем? Не он ли по дешевке купил в свое время машину небезызвестного лесопильщика Рамша?

Да ну вас с вашей машиной! Что за времена! Никакой радости у человека не осталось! Серно не захотел явиться в автошколу дурак дураком. Для начала он решил поупражняться дома. Но пятьдесят лошадиных сил многовато для начинающего. Он скромно начал с двух и решил прежде всего освоить управление.

В серый предрассветный час Серно уселся за баранку. Его тощая половина хлестнула запряженных лошадей. Н-но! Лошади взяли с места и потащили машину. Машина почему-то оставляла за собой глубокий след.

— Стой.

Серно принялся отыскивать тормозной рычаг. Рычаг представлялся ему в виде рукоятки, какую он знал из своей извозной практики. Найдя рукоятку, он покрутил ее. Одно из боковых стекол ушло в дверцу. Господи Иисусе! Уж не потому ли Рамш, его брат во Христе, так дешево продал им машину, что в ней заклинило тормоз!

Серно поднял с постели Эйзенхауэра, деревенского кузнеца. Кузнец показал ему, где находится ручной тормоз.

— С вас две марки пятьдесят пфеннигов за консультацию в нерабочее время.

— Как низко пали все люди, — причитала тощая фрау Серно. — Никто теперь и шагу не ступит из христианской любви к ближнему.

На другое утро супруги отважились еще затемно, по росе, выехать в запряженной машине на дорогу, а оттуда в поле.

Но может ли человек, будь он честнее честного или, наоборот, последний мошенник, затеять в Блюменау хоть какое-нибудь дело, чтобы народный полицейский Мартен о том не проведал?

Мартен возвращался с ночного дежурства. Он катил на велосипеде и вдруг увидел персональную автошколу Серно.

— Эй, хозяин, куда собрался?

Серно хмуро сидел за баранкой.

— Не к тебе.

Но и у Мартена после дежурства настроение было не ахти какое.

— Машина конфискована.

Хлопот полон рот, пока наконец Серно удалось вырваться из петли, ибо Мартен квалифицировал его поведение как пособничество при побеге.

И вообще далеко не все шло у Серно без сучка, без задоринки. Вслед за Германом Вейхельтом попросила расчет батрачка. Она устроилась в Майберге на фабрику фаянсовых изделий. Ну и времена! Батрачки выделывают нынче пустые горшки вместо того, чтобы наполнять их молоком и сливками.

— Сельское хозяйство гибнет на глазах! — бушевал Серно. — Флагами, собраниями и нахальством страну не прокормишь. Золотое времечко было при Гинденбурге. Тот знал толк в сельском хозяйстве и сам был помещиком!

Серно излил свое недовольство перед пастором. Пастор сослался на высказывания святых мужей.

— Терпите! Не пекитесь о земном! Позаботьтесь о душе своей!

Серно скорчил кислую мину. Странно ему слышать такие речи от сельского пастора. Разве у церкви нет своей земли?

— Представьте себе, нет!

Оказывается, пастор давно уже надумал отдать всю свою землю в кооператив. Заставил же Оле деревенские пустыри давать урожай, а чем хуже церковные угодья? Что за времена! Зашатались твердые устои на земле, зашатались и тверди небесные.

С тех пор Серно в церковь ни ногой. И снял с себя полномочия церковного старосты.

Его тощая супруга, вся в черном, по-прежнему исправно посещала воскресную службу и по всем вопросам советовалась с господом богом.

— Ну, я пошла к всевышнему, — заявляла она вдруг. — Ты стал далек от него, как я вижу. Последи за курицей в духовке.

Нет, Серно не желает иметь ничего общего с церковью, если сам пастор заделался пособником Оле. С таким же успехом можно сходить помолиться в красный уголок. Серно пребывал в разладе с самим собой, со всем светом и по этой причине забыл про воскресное жаркое.

Теперь каждое воскресенье в доме у Серно шум и перебранка. Словно господь бог тайком бежал со двора, чтобы принять участие в собрании коммунистов.

И как раз в эту пору Оле и Крюгер нанесли Серно визит.

— Ты хочешь вступить в кооператив?

— Кто это вам сказал?

— Ты сам. Мы слышали это на улице.

Значит, ослышались, Серно не желает состоять в одном кооперативе с предателем.

Карл Крюгер, закипая:

— Это кто же предатель?

— Пастор. — Серно опять нашел причину, которая мешает ему вступить в кооператив.

Время шло, и хозяйство у Серно понемногу выправилось. Главное, сыскался новый батрак. Дюжий парень, лицо все в оспинах, ворочает за двоих, и вообще, судя по всему, работник старого закала.

Все бы хорошо, если бы не одна закавыка, и довольно серьезная: батрак явился прямиком из тюрьмы. Он не поладил с последним хозяином из-за жалованья и пырнул его вилами. Забыл, должно быть, что на то существует профсоюз сельских и лесных рабочих. Вилы угодили крестьянину в мягкое место. Не очень-то приятно об этом слышать.

— А ты гонялся за ним с вилами? — осведомился Серно с любопытством и не без дрожи.

— Не-е, этот говнюк удрал от меня. А лучше было бы всадить вилы ему в брюхо. Жаль!

— Хо-хо-хо!

Хозяйство у Серно поправилось, он уплатил все налоги и поставки, начал даже кое-что откладывать, но за такой расцвет приходилось платить страхом и уступками.

По искони заведенному обычаю, супружеская чета обедала по воскресеньям в чистой горнице. А старшая работница и батрак, как и в будни, обедали на кухне. И вот, не успели подать жаркое, как на пороге появился новый батрак с раскрытым перочинным ножом. Серно юркнул за сервант. Жена его стала читать молитву. Отто ринулся на жареного гуся, вырезал у него обе ножки и скрылся.

Скоро настала такая пора, когда супруги не могли без разрешения Отто даже навестить родню в соседней деревне.

— Сегодня со двора не отлучаться! — Отто недвусмысленно взмахивал вилами. — И так заездили лошадей на неделе.

Серно покорялся.

Даже начало рабочего дня устанавливал теперь Отто. Часов около четырех Серно в ночной рубашке выходил во двор, чтобы разбудить работницу, но у дверей его встречал Отто, который что-то ковырял все теми же вилами.

— Подъем будет в шесть, ясно?

И Серно босиком возвращался в спальню.

Страшная жизнь! Хозяйка молилась при каждом удобном случае, а Серно даже с лица спал. Частый испуг мешает кровообращению.

Однако в последние дни Серно веселей взирает на мир. Георг Шабер чувствует, как свежий ветер снова надувает паруса его постоянного клиента. По обычаю, Шабер бреет толстяка дважды. Толстыми, будто сардельки, пальцами Серно выискивает отдельные волоски на своем обрюзгшем лице. Приходится намыливать и брить по третьему разу. А Серно тем временем сидит под белой простынкой, что твой король в мантии, да курит черную сигару. И табак для этой сигары навряд ли взращен на восточных полях.

— Пепельницу!

Шаберша немедленно приносит чистое блюдечко.

Последним заявляется в парикмахерскую Оле Бинкоп. Поздоровавшись, садится, берет районную газету и начинает читать. Сегодня он читает ее уже вторично. Это подвиг. А все потому, что Оле не хочет разговаривать с Серно. Тишина. Георгу Шаберу чудится, что он слышит, как паук тянет свою паутину.

Наконец Серно выбрит и острижен на славу. Шабер смахивает щеткой волосы с его воротника и плеч. Серно встряхивается, совсем как бульдог, у которого повыловили блох. И вперяет пристальный взгляд в читающего Оле. Оле чувствует этот взгляд.

— Ну, чего?

Серно высылает Шабера.

— Смотри, не опоросились бы твои свинки.

Серно и Оле теперь одни. Мимо окна громыхает телега. Серно облачается в надменное молчание. Наконец Оле это надоедает.

— Ну, хочешь вступить?

Булькающий хохот Серно заполняет маленькое помещение. Паук приостанавливает работу. Чтоб Серно вступил в кооператив?! Вот был бы номер, а? Нет, пусть лучше Оле уйдет из кооператива. Серно от души ему это советует. Разве Оле сам не видит, как у него все складывается? Уток отобрали. Коров навязали. Кормов не дают. А дальше будет еще хуже. Просто душа болит за бедного Оле. Зачем ему нужно, чтобы им помыкали? Серно переходит на шепот:

— Скажу тебе как крестьянин крестьянину — за океаном не дремлют. Положение скоро изменится. Сведения из верного источника.

Оле насмешливо:

— Знаю я этот источник. Он стоит у тебя на комоде.

Серно возмущенно:

— А я не слушаю политических сплетен. Нет, мне явился ангел, ей-богу, ангел.

— Ангел? Пусть доложит о своем прибытии.

— Смейся, смейся. Ты еще не знаешь, как грозны ангелы. Ты еще вытаращишь глаза.

42

Вот он, праздник урожая. Ради этого дня все заботы свалены в кучу и засунуты в дальний угол.

Побудку должны возвестить флейты и трубы. На этом пункте торжественной программы настаивает Фрида Симсон. А Зигель полагает, что в этом есть что-то от казармы. И на свой страх и риск вычеркивает его. Теперь он водит из дома в дом поющих детей. «Вставайте, вы, сони, кукушка твердит», и еще: «Смотри, как солнышко встает!» Даже крестьян-единоличников почтили дети своим пением: «Мы в каждый дом приносим мир».

Герте Буллерт обидно, что бедные дети поют без аккомпанемента. И она со своим аккордеоном присоединяется к процессии, точнее говоря, к учителю Зигелю. Ее локончики до поры, до времени упакованы в алюминиевые трубочки. Они звякают под косынкой.

А Франц Буммель отмывает у себя во дворе повозку. Она попала к нему с бывшего двора Оле Бинкопа. Некая фрау Аннгрет разъезжала на ней во время оно, когда Софи Буммель торчала дома, потому что ей не в чем было выйти на люди. Теперь у Софи Буммель три выходных платья, но мало случаев надевать их. Ну кто бы мог подумать!

Усадьба Буммелей заметно изменилась за последние годы.

В нее наведывается добрый дух. Доброго духа привлекли арабские кобылы Буммеля. Имя его Карл Крюгер. Сердце Карла, бывшего кучера, до сих пор трепещет при виде красивой лошади.

Если позволяет время, Крюгер проводит у Буммелей все воскресенье. Два столь различных человека, как Буммель и Крюгер, совместно справляют воскресное конеслужение. Но, уходя, Крюгер непременно оставляет Буммелю какое-нибудь задание.

— Конечно, кони у тебя живут как в гостиной, — говорит Крюгер, — но вот… но вот крапива вокруг конюшни — это уж ни на что не похоже.

Буммель гордится дружбой секретаря партийной организации и старается доказать, что он достоин ее. Через неделю крапивы как не бывало. Карл и Франц сидят на скамеечке.

— Ну как, найдешь ты где кустик крапивы — хоть в очках, хоть без?

— Чего нет, того нет, вот только двор у тебя какой-то голый. — Неужто Буммель не знает, что где красивые лошади, там и цветы?

На другое воскресенье Буммель демонстрирует секретарю посадки штокроз, хризантем и ноготков перед конюшней.

Что ни неделя, то перемены на дворе у Буммеля. Двор и сад обнесены забором. Ворота украшены резными конскими головами. Головы здоровенные, будто у лошадей каменного века, но это не беда.

Теперь пожелания Крюгера касаются жилья. Человек, который выхаживает таких прекрасных коней, должен жить не хуже, чем его кони. Существуют же какие-то масштабы, одно зависит от другого.

Для начала заново обита кушетка старого барона, что стоит у Буммелей в горнице. Стулья, изъеденные червем, пущены на дрова. Может Буммель позволить себе это или нет? Он как-никак еще прошлым летом продал в Данию двух арабских кобылиц — так сказать, побочный доход. А деньги, вырученные за таких красоток, грешно продуть в карты.

К празднику урожая Крюгер с Буммелем добровольно взяли на себя обязательство: доставить в Блюменау поэта Ганса Гансена со станции Обердорф. Буммель смазывает все, что можно смазать. На лошадей надевает парадную сбрую. Красные и желтые султаны покачиваются на белоснежных головах.

Буммель и Крюгер распределяют обязанности. Первый будет развлекать гостя. Ему случалось и прежде беседовать с высокими, даже высочайшими персонами. А Крюгер будет править. Если же разговор свернет на политику, он вмешается.

Поэт Ганс Гансен с виду человек как человек. Буммель разочарован: хоть бы галстук надел! Франц не слишком осведомлен о том, как надлежит одеваться поэту, едущему на село. Главное — это не галстук, а чемоданчик со стихами. Стихи не из тяжелых — Буммель двумя пальцами поднимает чемоданчик и закидывает его на багажник.

А Крюгер решил потешить свою душеньку: по старому кучерскому обычаю, он приветствует поэта, опустив кнут. Впрочем, поэта явно не занимают ни сам кучер, ни его кнут.

Лошади тронули. Буммелю хорошо знаком весь церемониал.

— Хорошо ли вы доехали, господин Гансен? Удобный ли был вагон?

Крюгер щелкает кнутом — тайный знак для Буммеля переменить тему.

— Нравятся ли вам, господин Гансен, наша повозка и наши лошади?

Тут только поэт замечает лошадей. Красавицы, ослепительной белизны. По-модному разукрашены и вообще, наверно, чистокровки, не так ли?

На этот вопрос Буммель может ответить наиподробнейшим образом:

— Арабские чистокровки, элита, от кобылы Вудье и жеребца Зарифа из Неджда.

Некоторое время все молчат. Первые желтые листья медленно падают с берез на лесную дорогу и рождают у поэта первый вопрос.

— Пожалуйста, спрашивайте!

На какое количество слушателей ему следует ориентироваться?

В зависимости от программы. Последний раз в деревенское варьете пришло много народу, потому что выступал артист, который проглотил бутылку светильного газа и потом его поджигали.

Вот чего господин Гансен не умеет, того не умеет.

Крюгер щелкает кнутом.

Они галопом подъезжают к Блюменау. Песчаные облака клубятся за повозкой. У околицы повозку встречает фрау Штамм. И астматический звон церковного колокола. Звуки эти растекаются по долине, несутся на мергельные луга Оле, и тут у поэта рождается второй вопрос:

— Сколько человек в вашей парторганизации?

Крюгер щелкает кнутом. Это и есть политика. Буммель уступает ему место.

— Это наш секретарь кнутом щелкает.

Поэт снимает шляпу и кланяется:

— Ты уж извини меня, товарищ секретарь.

43

На вечер поэзии в танцзал Готгельфа Мишера собирается довольно много народу. Еще бы, не каждый день увидишь живого поэта. Герман Вейхельт и несколько старушонок сидят, потупив очи долу, как на богослужении. Явился даже господин пастор с супругой. Они забиваются в самый темный уголок зала. Франц Буммель рад-радехонек: народу собралось не меньше, чем на выступление фокусника-глотальщика.

Поэта Ганса Гансена не слишком волнует усиленный наплыв публики. Разве он не заслужил этого? Его поэтическую натуру обрамляют с одной стороны фрау Штамм и Мертке, с другой — Фрида Симсон и Зигель.

Час великого торжества для фрау Штамм. Вот она стоит — волосы зачесаны, как у мадонны, закрытое платье из китайского шелка, — стоит в гордом сознании своей почетной миссии; представить поэта восхищенной деревенской публике. Великое спасибо поэту, который, вняв ее робкому зову, предпринял поездку в деревенскую глушь.

Карлу Крюгеру страсть как хочется щелкнуть кнутом, да жаль, кнута нет.

Фрау Штамм распространяется о поэзии вообще и великолепных произведениях глубокоуважаемого гостя в частности.

— Поэзия — это искусство; там, где оно всего непонятней, там оно глубже всего.

Учитель Зигель вскакивает с места:

— Невероятное заблуждение!

Фрау Штамм не теряется:

— Есть, разумеется, произведения, в которых уже с первой строки знаешь, в какие низины литературы они тебя уводят. Стихоплетство. Незачем даже читать до конца.

Выкрик Зигеля:

— Я не о схематизме говорю, если вам угодно знать!

Яростная дискуссия, прежде чем поэт успевает раскрыть рот. К ней, конечно, подключается и Фрида Симсон:

— Хватит городить вздор! К порядку дня! Слово имеет товарищ поэт для зачтения своих тезисов.

У товарища поэта дрожат губы. Он сам произносит вступительное слово. Да, он написал множество стихотворений. О проблемах широкоизвестных и о проблемах малоизвестных, о человеке отдельно взятом и о человеке общественном, о природе и ее творениях, но для сегодняшней встречи он выбрал самые сельские из своих сельских стихов и надеется на благосклонное внимание слушателей.

Люди рассаживаются по местам. Лесничий Штамм — в первом ряду. Он еще не решил, как ему быть — восхищаться женой или жалеть ее.

Поэт проверяет, сидят ли очки у него на носу. Порядок. Очки находятся там, где положено. Он достает рукопись, откашливается, читает: «Сельское одиночество». Пауза, пока это всего лишь название. Поэт следит за реакцией зала. «Сельское одиночество» принимается с весьма сдержанным ободрением.

В многострочных стихах Ганса Гансена проплывают голубые небеса и зеленые луга, порой мелькнет шелестящее дерево, порода которого в стихах не уточняется. Все птицы поют мелодичными голосами, ни одна из них не ухает, ни одна не свиристит, и черные вороны на своих крыльях уносят в дальние страны печали прошлого.

Лесничий Штамм с этим не согласен. Вороны не перелетные птицы.

Не все слушают с одинаковым вниманием. Герман Вейхельт гладит задубевшими пальцами золотой крест на своем молитвеннике. Эмма Дюрр теребит букет астр. Букет предназначен для передачи поэту в конце вечера.

Мертке не сводит глаз с поэта. Оле пытается понять, о чем думает Мертке. Пастор опустил глаза и считает планки в паркете.

В стихах Ганса Гансена не обойдена вниманием сама идея сельскохозяйственного кооператива. Вырос на меже василек. Синеет василек, улыбается. Вышли на поле члены кооператива, распахали межу. И погиб василек. Но не надо слез. Он уже отцвел, пусть теперь подчиняется человеческим планам. Вполне современный цветок. И горе тому, кто скорбит.

— В этом есть своя мудрость, — шепчет Герта Буллерт.

— Вздор, василек — это сорняк, — заявляет Карле-с-гусиным-крылом.

В следующем стихотворении Ганс Гансен говорит о духовной жизни единоличника. Каждую весну единоличник высаживает у себя в палисаднике незабудки. Вот уже весь палисадник голубеет от них. Люди останавливаются. «Что это значит? Неужто единоличник не может забыть старые времена?» — спрашивают партийцы. Пусть ответит. И единоличник отвечает: «Голубые цветы в моем палисаднике говорят — не забудьте принять меня в кооператив». Очень просто. Как прекрасна простота!

Карл Крюгер неодобрительно хлопает себя по ляжкам. Некоторые воспринимают это как сигнал к аплодисментам. Раздаются хлопки, реденькие, как затяжной дождь.

Фрау Штамм просит собравшихся высказываться. Высказывания занимают куда больше времени, чем чтение стихов.

Оле раздосадован. Чего это Мертке так уставилась на поэта? Допустим, он моложе, но он ведь хлюпик и вдобавок прикрывает плешь зачесанными кверху волосами. Вообще Оле не намерен отмалчиваться во время дискуссии: правда, поэзия — не по его части, но то, что он здесь слышал, было донельзя наивно. Пустозвонство.

— В наивности сила поэзии, — говорит фрау Штамм.

Просит слова Мертке. Она краснеет до кончиков ушей и мямлит: простите, она, молодой член кооператива, позволит себе… Наивность может идти и от незнания.

Бурное негодование фрау Штамм.

А Мертке разговорилась. Она не хотела никого обидеть. Она имела в виду хотя бы себя. В городе для нее дерево было просто дерево. Кооператив — необозримые поля и распаханные межи. Курица — просто курица. И только теперь она узнала, что у тысячи кур тысяча разных лиц.

Хохот. Матушка Нитнагель спешит на помощь Мертке. Она лично тоже не хочет никого задеть, но некоторые стихотворения господина Гансена показались ей надуманными.

— Думать и творить — истинно немецкая черта, — говорит фрау Штамм.

— Нет, нет и нет! — Матушка Нитнагель энергично мотает головой. Знает ли уважаемый гость новую жизнь села? Если нет, пусть изучит. Учиться никогда не поздно. Слава богу, добрая старая Земля еще кружится. И матушка Нитнагель приглашает поэта хоть немного погостить у них в деревне.

Ее приглашение поддерживает даже фрау Штамм. Отличная мысль! Если господин Гансен примет это приглашение, они будут рады видеть его у себя в лесничестве. И фрау Штамм кивает мужу. Муж вынужден ответить ей тем же.

Хорошо еще, что оба пути, по которым развивалась дискуссия, сошлись в этой точке. Ведь сегодня праздник урожая, и нельзя без конца говорить о стихах.

Поэт смущен. Теперь город и деревня для него не различные кушанья, каждое на своей тарелке. Он чувствует, что его по-дружески раздели до рубашки, а он даже не успел обидеться. Встает Эмма Дюрр, протягивает ему букет.

— Деревня приветствует поэта. Благодарит его за труд. Ничего, сынок, все образуется.

Аплодисменты — грозовым дождем.

44

Три сельских музыканта кликнули на подмогу трех городских собратьев из Майберга. Шестеро трубачей преобразили шумы улицы в мелодию марша. Многие из единоличников стоят у ворот и приветливо машут знакомым. Другие, напротив, и носа не кажут на улицу. Сквозь дымку оконных гардин можно разглядеть их застывшие лица. А самые закоренелые даже запирают ворота, когда близится процессия. Для них это не праздник урожая, а просто непотребный шум и гам. Они торопятся уйти в огород или находят себе работу в сарае.

Крюгер и Оле Бинкоп шагают рядом, замечая про себя: те крестьяне, что стоят у ворот и машут руками, созрели для вступления в кооператив.

Несмотря на все неизбежные изъяны в общей картине, торжественная процессия выглядит очень внушительно. Она растянулась от магазина до церкви. Впереди пять телег, убранных цветами, березовыми ветками и снопами. На телеге птицефермы стоят Мертке и матушка Нитнагель.

Они демонстрируют отборных леггорнов и итальянских курочек. В коричневых плетенках из ивняка мерцают ослепительно белые яички. Темпераментные итальянские петухи надрывно кукарекают, подстрекаемые флейтой и кларнетом. На граблях матушка Нитнагель укрепила плакат, плод творчества фрейлейн Данке: «Три тысячи уток без дополнительных кормов. Наш вклад из скрытых резервов!» И это чистая правда. Если в живом весе уток и есть недостача, то никак не по вине птичниц.

Вслед за членами кооператива, поднимая тучи песка, топают лесные рабочие. У женщин из лесной бригады в руках корзины. А в них лесная малина и желтые лисички. Не забывайте о дарах леса!

За ними семенят школьники, чуть подальше — учитель Зигель и Герта Буллерт со своим аккордеоном. За школьниками скачут всадники. Они до блеска намыли своих коняг, заплели им хвосты в косицы, украсили гривы и сбрую цветами.

Эти всадники, как правило, дети единоличников. И лошадей они без спросу вывели из отцовских конюшен. Кооператив для них не имеет никакого значения. Но ведь не каждый день бывают скачки с бочонком. Как монгольский хан и предводитель орды, впереди на вороном мерине красуется Ян Буллерт.

Музыка, звуки марша, запах сигар, шепоток. Нельзя, чтобы труд пропадал даром, хотя бы и труд, вложенный в это шествие. Оно проходит по всем улочкам деревни. Даже выселки разбужены от сентябрьской дремоты рокотом труб. «Дружба победит, дружба победит», — поет школьный хор. Зигель дирижирует. На нем синяя рубашка Свободной молодежи. По рубашке можно догадаться, что она отутюжена холостяцкими руками. Герта Буллерт, укрывшись за мехами своего аккордеона, думает про себя, что больше она не выпустит Зигеля на люди в таком виде, только пусть он сам предпримет сперва кое-какие шаги.

За час торжественная процессия несколько съеживается. Усыхает. Жарок сентябрьский полдень. Только старички-пенсионеры, которых Франц Буммель усадил в повозку, запряженную его арабской кобылой, не прочь еще покататься. Навряд ли им удастся в другой раз объехать деревню с такими удобствами.

Вот и луг. Шествие распадается. Народ, как пчелиный рой, облепляет киоск Мишера со всевозможными напитками, а дети щебечут возле киоска со сладостями, где хозяйничает фрейлейн Данке.

Фриде Симсон приходится повременить со своей речью, покуда люди не утолят первый голод и первую жажду. Куда годится праздник без хорошей речи, из которой можно узнать, для чего все собрались вместе и что именно празднуют?

Достоинство этой речи в том, что она длинна и обильно уснащена убедительными похвалами государственному аппарату, попечениям которого сельские жители обязаны таким праздником. И, наконец, эта речь содержит перечисление всех сколько-нибудь значительных, на взгляд Фриды, этапов развития Земли от раскаленной туманности до полетов на Луну.

— Что я хочу этим сказать, товарищи, граждане и друзья? Я хочу этим сказать: нас призывают повысить гармонию отношений…

— На пятьдесят процентов! — выкрикивает кто-то из всадников. Общий смех. Насильственно подавляемое веселье грозит захлестнуть торжественную речь. Крюгер и Оле, люди дисциплинированные, стоя под липой, пытаются шиканьем восстановить тишину. Крюгер с досады даже выплеснул на пыльную сентябрьскую траву остатки пива.

— Трудно их винить.

Там, на эстраде, — отжившее поповство. За это ли боролся Крюгер?

— Нет, здесь нужны свежие силы.

45

Как-то раз Оле надел красный шейный платок, позаимствованный у Эммы Дюрр. Эмма Дюрр отняла свой платок. Когда Оле ездил в город подавать заявление о разводе, он купил себе новый. Потом ему сказали, что он стар для красных платков. Оле запрятал его за справочники, подальше от Эмминых глаз. Но на праздник урожая он его повязал. Эмма прищурилась и сплюнула.

— Ты что, рыжий из цирка, что ли? Солидные мужчины ходят в галстуках!

И она достала Антонов галстук. А Оле его не взял. Теперь он вызывающе бродит по лугу. И кончики его красного платка, как рожки, нахально отгибаются кверху. На стриженой голове сидит новая кожаная фуражка. И суставы у него еще не хрустят, черт подери!

Все это время он старался относиться к Мертке как к залетному ветерку. Ветерок нежно гладит тебя по щеке, ты рад ему, потом он улетает вдаль, и ты не бежишь за ним вдогонку. Но сегодня утром, на выступлении поэта, чары Мертке вновь одолели его, как внезапная хворь. И мурашки бегут у него по спине.

На зеленом лугу стоит арка. Она сколочена из могучих сосновых стволов. Девушки обвили эти стволы зеленью и гирляндами флажков. На перекладине висит деревянный бочонок. Всадник может ударить по нему дубинкой, привстав на стременах.

Духовой оркестр играет бешеный галоп. Капельмейстер дует в свой рожок. Тромбон и кларнет трюхают следом.

Всадники, обутые в сапоги, мелом выписывают друг дружке номера на спинах воскресных пиджаков. Так принято в спортивных состязаниях — слава богу, насмотрелись по телевизору.

Иозеф Барташ представляет на скачках «Цветущее поле». Гнедко у него шустрый — Иозеф не успел еще приподняться на стременах, как конь уже промчался под бочкой. У следующих трех всадников тоже сноровки нет, им нужно еще сперва выездить лошадей.

Уже целый месяц Мертке ходит сама не своя: она зря обидела Оле. Он ничего не знал про уток. Она хочет попросить у него прощенья:

— Оле Председатель, я… я…

— Окольцевала петушков и молодок?

— Нет еще.

— Ну, давай, давай. — Руку к козырьку и — общий привет. Вторая попытка, третья. И все без толку.

Сегодня Мертке в голубом полотняном платье стоит среди других девушек, словно голубой цветок цикория. В руках у нее венок, предназначенный для победителя состязаний. Они сплели его вчера вместе с Гертой Буллерт.

Мертке входит в состав фестивального комитета. Заседал комитет в так называемом красном уголке кооператива. А Мертке была за хозяйку. Она выстирала скатерти и занавески. В магазине за свои деньги купила вазы и расставила их по длинному столу с букетами штокроз и георгинов. Упросила продавщицу фрейлейн Данке написать новый лозунг: «Хорошее настроение помогает в работе» — и повесила его над пианино. Над тем самым пианино, на котором в давние времена некая Аннгрет Ханзен наигрывала одним пальцем любовные песенки.

Кроме Мертке в состав комитета входят фрау Штамм, учитель Зигель, Герта Буллерт и Карле-с-гусиным-крылом. Карле представляет Свободную молодежь, Герта — единоличников.

Комитет успел уже насовещаться, когда под окнами затарахтел мопед. Это Фрида Симсон явилась из города. Ее выход производит сокрушительное впечатление. На ней защитный шлем и мотоциклетные очки. Пыльный портфель Фрида швыряет на чистую скатерть, закуривает сигарету и берет слово, минуя председателя — фрау Штамм:

— Позвольте мне изложить принципиальные соображения по основным положениям о порядке проведения праздника.

Карле-с-гусиным-крылом ткнул Герту локтем в костлявый бочок.

— Ой!

Фрида опустила очки и сняла шлем.

— Прошу отнестись серьезно. Первый из тезисов о порядке проведения праздника — это гармония и единство всех сил во что бы то ни стало. Единоличный элемент должен посредством этой гармонии, при основательно продуманном порядке проведения праздника, почувствовать себя как бы вовлеченным в кооператив.

Взгляд Фриды останавливается на новом лозунге над пианино.

— Кто придумал этот сопливый лозунг?

Мертке подняла руку — как в школе.

Фрида извлекла свою черную тетрадь и сделала какие-то записи: объективизм у будущего кандидата в члены партии.

— Вы позволите мне продолжать?

— Позволю, — растерялась Мертке.

Фрида записала еще что-то.

— Итак, вы позволяете мне перейти к следующим положениям…

— Позволяем! — Это говорит Карле-с-гусиным-крылом.

Фрида выпустила облако дыма, но записывать ничего не стала. На Карле, как на единоличный элемент, у нее нет управы.

Следующие положения, изложенные бургомистром, были чрезвычайно принципиальны:

— Следует подчеркнуть… вопрос стоит именно так, а не иначе…

В конце ее речи уже никто не знал толком, как надо отмечать праздник урожая. Не могла же Фрида, руководящий работник, размениваться на мелочи. А о всяких там играх-плясках, о прочей чепухе и об украшении деревни пусть позаботится комитет, но, конечно, в рамках принципиальных основоположений. Разработка программы праздника должна не позже чем послезавтра в полдень лежать на столе у Фриды на предмет рассмотрения и окончательного утверждения. Ответственные — Мертке и Карле.

Фрида водрузила на голову шлем. Ей надо спешить, спешить, дел по горло…

— Вот так она испакостила нам всю работу в Свободной молодежи, — сказал Карле.

— Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно, — подает голос Зигель. — Она говорит, говорит и не дает никому рта раскрыть. Есть в ней какая-то колдовская сила, но, конечно, не сила женственности, с вашего разрешения.

Члены комитета советуются, вносят различные предложения. Зигель, к примеру, хочет устроить научную викторину с небольшими призами: «Что старше — Земля или Луна?» — и тому подобное.

— Шикарный тест! — Карле знает нынешнюю моду.

Зигель содрогается от ужаса:

— Почему непременно тест? Идеологическое сосуществование в языке. — А впрочем, откуда, скажите на милость, может наша молодежь черпать языковые богатства, если даже в газетах теперь на западный лад пишут «бестселлер» и «стриптиз», чтобы не отстать от ложно понятой моды? Ну что это, к примеру, за название: «Очистил поле от сорняков». Кто очистил? Почему нет подлежащего? Западный модерн? Просто глупость? «Одинокий Ганс Баум (28) вчера вечером…» Как это понимать? То ли у Баума двадцать восемь зубов, то ли он дожил до двадцати восьми лет, а остался дураком.

Карле перебивает учителя. Все чистая правда, но у них заседание комитета, а не урок родного языка. «Ближе к повестке дня!» И тут же предлагает скачки с бочонком.

46

Скачки в самом разгаре. Вот рысцой трусит Вильм Хольтен. Он тоже представляет кооператив. Его гнедая бранденбургская кобылка, стоявшая некогда на дворе у Оле, как раз перед аркой подымается на дыбы, и Вильм кубарем летит в траву. А кобылка прямым ходом чешет к Мертке. Ее соблазнил венок, приготовленный для победителя. Она с аппетитом выкусывает из него красную астру. Девушки визжат и бросаются врассыпную. Нет, Хольтену не видать пальмы.

Толстый Серно подходит к парням, что толпятся у стойки.

— Всем по две кружки пива! — Он чокается с всадниками. — За вашу победу! За нашу победу!

Карле-с-гусиным-крылом отворачивается. Он не единоличник, он работает в МТС, а чалую кобылу вывел из конюшни тайком от отца. Он храбро проносится под аркой и, замахнувшись дубиной, ударяет по бочонку. Гремит туш: «Бум! Бум! Бум!» Бочонок раскачивается. Мертке хлопает в ладоши. Оле созерцает кроны лип.

Длинноногий вороной мерин Яна Буллерта так стремительно пролетает под аркой, словно спешит к себе в конюшню. Бум! Летит вниз первая клепка. Герта на своем аккордеоне исполняет туш и в честь отца.

С другой стороны луга спешит Карл Крюгер. Он подбегает к Оле и тащит его за собой:

— Наших бьют. Нам нужно подкрепление. Эх, Оле, будь я молод, как ты…

У Оле разыгрывается тщеславие:

— А ну, дайте мне лошадь.

Франц Буммель только этого и ждал:

— Бери мою. Сейчас мы им покажем, что такое настоящая лошадь.

И Оле одним махом вскакивает на Буммелеву арабку. Кобыла ставит уши торчком, косится, оценивает своего седока. Буммель бежит рядом.

— Поговори с ней, как с любимой женщиной, и она понесет тебя куда захочешь.

Кобыла несет Оле вокруг площади. Забыт праздник, забыт Крюгер, забыта Мертке. Высокая синева сентябрьского неба. Журавли летят. Оле мчится в босоногие времена своего пастушества.

И тут он замечает Буллерта. Оба молча скачут бок о бок. Взгляды их скрещиваются, как клинки. Ну, подожди, братишка, ну, подожди. Было время — мы вдвоем скакали на одном мерине.

Оле скачет за пожарный сарай. Там он дает лошади порезвиться и привыкнуть к всаднику. У Крюгера глаза стали как плошки, они ищут Оле. Неужели этот тип смылся?

А под аркой грохочут удары. И клепки падают, как переспелые яблоки. Серно верещит у стойки:

— А ну всыпьте им, а ну всыпьте!

Ян Буллерт скачет по третьему разу. Его мерин фыркает и вскидывает голову, словно хочет выхватить клепку зубами. Удар, бум-бум! Еще две клепки падают в траву. Днище качается. Его держит последняя клепка.

Остается самое трудное. Три всадника, один за другим, без толку колотят по днищу. Подлетает Оле. Он горячится, а кобыла спокойна. Ему даются три попытки.

Толстый Серно потчует музыкантов пивом. Духовой оркестр играет «Голубых драгунов». Оле спешивается.

— В чем дело?

— Под такие хулиганские песни я скакать не стану.

Карл Крюгер затыкает кулаком ближайший раструб.

— Теперь понятно?

Музыканты перестраиваются и начинают «Галоп фонарщика». Оле спокойно минует арку. Даже не шевельнув рукой. Смех. Разочарование.

— Оле, ты что?

— Я испытывал кобылу!..

— Он испытывал кобылу!..

Вторая попытка. Перед аркой Оле выпускает из рук поводья и дает кобыле шенкеля. Кобыла проносится под аркой, удара опять нет.

Девушки умолкают. Парни свистят, а Мертке дрожит. И Серно грохочет у стойки: «Партскачки!»

Третья попытка. Кобыла набирает скорость. Свободно висят поводья. И вдруг — гоп! — Оле взлетает на седло и стоя проносится под аркой.

— Иван! — орет Серно. — Казак, Иван! Ха-ха.

Оле взмахивает дубиной. Ну и удар! С шумом и треском разлетается последняя клепка… Днище летит в траву. Франц Буммель выбегает на поле с криком:

— Лошадка моя, лошадушка, мы выиграли!

Крики восторга, рукоплескания, Мертке мчится к Оле с венком.

— Прямо не верится.

Оле небрежно принимает венок из ее рук и надевает его на голову взмыленной кобыле.

— Я только хотел проверить, стар я или еще нет.

Разочарованная Мертке теребит свою блестящую косу. А что дальше? Крики ура, веселый гомон. Праздник идет своим чередом…

47

В сентябре за летним днем приходит весенняя ночь. Пыхтя, шныряют по садам ежи, причитает на опушке сыч.

Топают сапоги, шаркают выходные туфли, свиристит кларнет в танцзале. Из-за леса выглядывает полная луна — безжизненное лицо ухмыляющегося мудреца.

Посторонний человек, заглянувший на танцплощадку, почувствует себя как горожанин, заглянувший в улей. А у местных жителей наметанный взгляд пасечника: все в полном порядке.

Ранним вечером танцплощадка принадлежит молодежи. Людям посолиднее нужно сперва раскачаться и подмазать суставы.

Кооперативщики из «Цветущего поля» угощаются в помещении ферейна. Единоличники захватили трактир, а перебежчики знай себе снуют через линию фронта и повсюду собирают дань пивом и водкой. Выдвинутая Фридой идея сельской гармонии царит покамест только на танцплощадке.

Георг Шабер, деревенский брадобрей, взял на себя обязанности кельнера. Усердие его прямо пропорционально предполагаемой сумме чаевых. Осквернители межей из кооператива Оле Бинкопа для него посетители второго сорта. Смехота, да и только: они сидят и спорят, можно ли оплатить колбасу, лимонад, пиво и водку из культфонда или нельзя.

— Антон никогда бы этого не допустил. Антон стоял за настоящую культуру! — С какой стати Эмма Дюрр будет помалкивать? Она хочет зимой пойти на курсы агрономов. — Беда, если вы пропьете деньги на культуру. Пусть каждый сам раскошеливается. Мы ведь как-никак полумиллионщики!

Голосуют. Против — один. Мампе Горемыка.

Мампе удаляется, злобно ворча. Вечная политика, вечное голосование! Дожили — теперь даже выпивку утверждают большинством голосов!

Мампе вынюхивает, что делается в трактире. Там пахнет добрыми старыми временами: толстый Серно хохочет с бульканьем и присвистом и хлопает себя по ляжкам. Давненько он не бывал так весел, с тех самых пор, когда ловко продал на мясо трех коров.

— Братья по плугу и пашне! Хи-хи-хи! У судьбы припасено немало сюрпризов! Кое-кто еще вытаращит глаза! Выпьем по этому случаю!

Из дому Серно притащил любопытную штучку — стеклянный сапог сорок пятого размера. Сапог наполняют пивом. На стеклянном голенище выгравирована надпись. Но крестьяне ее не замечают. Серно шумно гогочет, когда к сапогу прикладывается Буллерт. И вслух читает надпись: «Королю урожая Серно. Союз молодых земледельцев. 1923».

Буллерт, так и не отхлебнув, передает сапог дальше по кругу, а сам подходит к стойке.

— Го-го-го, — изгиляется Серно. — Видали дурака? Ему всюду мерещатся гитлеровские сапоги.

Взмахом руки Серно подзывает Мампе Горемыку, который околачивается неподалеку.

— Поди сюда, свободный крестьянин и председательский холуй, окажи нам честь, выпей с нами.

Единоличное пиво, как и деньги, не пахнет. Мампе хватается за сапог. Серно вырывает сапог у него из рук. Ах, ах, пиво уж выдохлось. Серно не может обидеть своего гостя. Он набирает полный рот пива и сплевывает обратно в сапог. Опивки украсились водянистой пеной.

— Вот теперь пей, друг-колхозник!

Мампе Горемыка выплескивает опивки в одутловатое лицо Серно. А сапог швыряет оземь. Звенят осколки.

— Хватай его! — орет Серно. Никто не двигается с места. Не надо было так натягивать тетиву. Вот сидит король выпуска двадцать третьего года, король вымочен в пиве, изнутри и снаружи. Он отплевывается, отряхивает платье и больше не смеется.

А Мампе Горемыка бежит прямиком к своему ангелу-хранителю, к Герману Вейхельту. На Германе парадный костюм. Божье чадо, Мертке, его отутюжила. На лацкане поблескивают серп и молот.

Герман покупает Мампе две бутылки церковного вина. Разве спаситель на пиру в Кане Галилейской не потчевал всех вином?

В зале под густым облаком табачного дыма обливаются потом танцоры. Герта Буллерт смотрит на Зигеля, как на божество. Сил нет, до чего она счастлива: учитель Зигель, оказывается, тоже презирает новый модный танец швинг. Зигель вообще человек с принципами и танцует все танцы подряд в ритме танго.

И почти каждый раз поблескивает среди танцующих коса Мертке. За всю свою коротенькую жизнь она столько не танцевала. Ее наперебой приглашают то Карле-с-гусиным-крылом, то Вильм Хольтен.

Мертке ласкова со своими партнерами. Ее мышиные ушки так и горят. Но когда Карле замечает, что было бы недурно выйти и подышать свежим воздухом, Мертке говорит, что это не модно. Свежим воздухом она дышит каждый день. Сейчас полнолуние. Полнолуние она тоже видела сто раз. И кроме того, она уже приглашена на пять танцев вперед.

Карле-с-гусиным-крылом проводит рукой по своей новой прическе — стрижка бритвой. Уж не Хольтену ли обещала пальму эта птичница?

Крюгер и Оле сидят в углу комнаты ферейна. Они неплохо поработали сегодня: за трех новичков можно ручаться. Это Купке, Метке и Кальц. Для Оле всего важней Купке и Метке. Они его соседи по приозерным луговым участкам. И на их участках тоже есть мергель. А добыча мергеля сейчас главная забота Оле. И если все сладится, дело пойдет на широкую ногу. Вот выкопают картофель, Оле сам раздобудет тогда экскаватор — на Вуншгетрея, видно, надежда плоха.

Крюгер угощает новых кандидатов водкой и пивом. Жаль, Оле пьет не так, как положено. Каждую минуту срывается с места и бежит в зал. Что вытворяет Хольтен? Где пропадает птичница? Разве для членов кооператива место не здесь, не в этой комнате?

Крюгер напоминает ему о выпивке:

— Оставь молодежь в покое! Сам не был молодым, что ли?

Вряд ли это замечание утешит Оле. Как скакать, так он молодой, а тут…

Ладно, ладно, не о том речь, речь о человеческих душах! О пополнении кооператива.

Трубач в зале играет туш: приглашают дамы!

Парни уставились в свои кружки. Этот танец покажет, какой парень и какая девушка вместе уйдут с вечера.

Музыка заиграла. Девушки идут приглашать. Вильм Хольтен жалеет, что не вышел ростом. Тогда бы Мертке скорей углядела его в толпе мужчин.

Крюгер толкает Оле.

— Тебя приглашают.

Мертке в бледно-голубом платье стоит перед Оле. Нога за ногу выходит Оле из долгой зимы. Среди осени прямо в весну. Растаял снег. Поют птицы. Ручьи нашептывают сказки лугам.

48

Без малого десять. Рыбак Анкен входит в трактир. Рукава его выходного пиджака мокры. Он успел сгонять проверить верши.

— Эгей! — приветствуют его крестьяне-единоличники.

Анкен привел двух дам. Первая — его собственная жена. У нее остренький, любопытный носик, таким при желании можно сверлить дырки в заборе, утверждает Мампе Горемыка. У второй, что держится поодаль, губы намазаны фиолетовой помадой. Она с головы до бедер закутана в синюю хламиду.

Пиджак Серно за это время высох. И дух его воспарил. Он притягивает к себе закутанную незнакомку, как баран, распихивая трех мужчин.

— Пропустите даму!

Серно охоч до нежных заигрываний. Дома-то у него сплошь усохшая набожность.

— Присядь ко мне, дитя из дальних стран!

Дама с улыбкой подсаживается к Серно.

Свистом в два пальца Серно подзывает Шабера. Шабера нет. За двадцать марок чаевых Оле подрядил его обслуживать кооператив. Серно кивает Мишеру:

— Два пива!

А для дам заказывает майбергское яблочное вино по две марки пятьдесят пфеннигов бутылка.

В зале танцоры протирают подметки. Теперь пустилось в пляс и старшее поколение. Хульда Трампель оттаскивает мужа от стойки:

— Эвальд!

— Чего тебе?

— Пошли танцевать.

— Кха-кха, пошли, только не скачи так.

— Значит, не хочешь?

— Кха-кха, хочу, хочу!

Софи Буммель притоптывает, прихлопывает и смеется. Отчего же ей и не посмеяться! Зубы у нее теперь есть. Франц Буммель доверху полон яблочным вином. Он похлопывает жену, как лошадь по крупу.

— Молодец, лошадка, молодец! Мы выиграли!

Герта Буллерт нежно льнет к измятой рубахе Зигеля. И слушает. Ибо Зигель читает лекцию.

— Танцы — это культ! Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно. У примитивных народов танец — своего рода первый шаг к размножению.

Герта вполне счастлива.

— Ах, как хорошо, когда так много знаешь!

Мампе приканчивает третью бутылку яблочного. Да и Герман что-то начал покачиваться в такт музыке.

— А Иисус танцевал в Кане Галилейской?

— Было дело, но только вальс. — Мампе вычитал это в какой-то масонской брошюрке.

Герман приглашает фрау Штамм. Она даже больше чем мадонна. Этот пробор! Эта милая, непорочная улыбка!

Но всех счастливей третья пара — Оле и Мертке. Они танцуют вместе уже десятый танец. Не говоря друг другу ни слова. Да и о чем говорить? Мертке выбрала Оле. Танцем они убивают сомнения. Они пожимают друг другу руки и этим пожатием говорят все, что чувствовали и чувствуют сейчас:

«Я напрасно обидела тебя».

«Я не помню обиды».

«Это было летом».

«Лето сейчас».

«Какой ты молодой, ты моложе всех».

«Какая ты хорошая, ты лучше всех».

Готгельф Мишер тащит к эстраде пиво и водку. Пусть музыканты пропустят глоток. Трубач исполняет туш. Заказной вальс. «В честь того, кто подносит нам щедрой рукой». Подносит Серно.

Молодежь становится в круг. Хлопает, потеет, топает и приплясывает. Оле с Мертке отходят в сторону. Пусть все, кому охота, почтят Серно. Оле этого делать не станет.

И вот в зал является толстый Серно. Он снял пиджак. На руке у него повисла незнакомка — туфли на гвоздиках, чулки без шва, платье с глубоким вырезом на спине, подсиненные волосы похожи на линялую рубашку. Музыканты вскинули трубы. Серно выходит в круг. Он танцует вальс — круг налево, налево, налево…

На выбритом черепе Оле поблескивают капельки пота. Улыбка сбегает с его лица. Он стоит и не сводит глаз, женщина в синем… Где он видел эту спину? Эти чуть развернутые наружу ступни? В зале шепоток. Ветерком перебегает по залу имя — из уст в уста. Сотни взглядов устремлены на Оле. Это его жена танцует вальс. Озноб сотрясает Оле.

Аннгрет видит, что Оле стоит рядом с Мертке, и, оставив своего партнера, идет к нему.

— Нет, — кричит Оле. — Нет, нет!

По залу идет прежняя его жизнь, прежняя жизнь идет на высоких гвоздиках. Оле наклоняется к Мертке и крепко ее обнимает. «Спаси меня, Мертке, спаси!»

49

Аннгрет прибыла в деревню за два дня до праздника урожая. Брат встретил ее в рыбацком домишке меж двух озер.

— Зачем пожаловала, сестрица?

Сестрица приехала из-за судебного разбирательства.

Аннгрет одаривает детей бананами. Желтые приторные колбаски из-за океана. Брату она привезла западные сигары, черные, как кровяная колбаса, и в серебряной обертке: обертка с тропиками, обертка с пустыней, обертка с джунглями.

Жена Анкена получила маленькую коробочку пестрей павлина снаружи, дороже золота внутри. Она сорвала крышку.

— Ах, ко-офе! Кофе и у нас есть.

Аннгрет обиженно:

— Не думаю. Это экстра-кофе. Кофе, действующий по-западному — не только на голову, но и на душу. Незабываемые ощущения!

Аннгрет сновала по дому и по саду. Ах, какие низкие комнаты! Какие голые деревья! Она привыкла к другим садам, где полно травы.

— А если трава перерастет, мне велят ее подрезать.

— Ты, значит, там в услужении?

— Ну конечно, я резала электричеством. А потом выбрасывала.

— Что выбрасывала, сено?

— На Западе оно не нужно.

Странно, брат ее никогда бы с этим не свыкся.

Целый день Аннгрет болтает и бахвалится. Вечером идет к Серно — передать ему привет от Рамша.

— От Рамша?

— Он скоро вернется. — Указание из-за океана. Межконтинентальные решения.

— Больше этот обманщик ничего не передавал?

Наступил праздник урожая. Аннгрет пошла с братом на танцы. Надо же на людей посмотреть и себя показать.

Прошел месяц. Аннгрет без дела слонялась по деревне, всегда разряженная, мягкие руки намазаны пахучим кремом.

— А тебе не пора назад? — тревожился Анкен.

Нет, Аннгрет решила еще подзадержаться.

Анкен опасался неприятностей. Государство зорко следит за подозрительными западными штучками.

— Ехала бы ты с богом.

Аннгрет не уезжала. Вечером она даже пошла на деревню к Серно. Она забыла передать ему еще кое-что. И начала отсчитывать бумажки перед изумленным толстяком.

— За машину, ты ведь помнишь.

Рамш за железным занавесом места себе не находил, когда узнал, что у Серно конфисковали машину. Пусть это будет возмещением убытков.

Серно чуть снова не обратился к богу.

— Есть еще братья во Христе!

Час был поздний. Тощая жена Серно зевала, распяливая рот, как печную топку. Но можно ли оставить мужа и гостью вдвоем? Аннгрет только и знает, что подмигивать. А Серно уже вышел из-под божьей опеки.

— Ах, Запад, Запад! Там ведь тоже по-всякому живут! — Какая-то тайная думка есть у Аннгрет.

— Давай выкладывай!

У брата так тесно — жена, дети, и рыбой воняет.

Серно ощупывает деньги в кармане. Ладно, пусть Аннгрет перебирается к ним.

Фрида Симсон вызвала Аннгрет к себе:

— У тебя виза еще не истекла?

— Ах, нет! — И вообще не хочет ли Фрида хоть немножечко ее выслушать? Аннгрет рассказывает длинную историю, пропитанную слезами, приправленную чувствами. Она делает Фриду поверенной своих тайн. Secret, конечно! Фрида обещает молчать! И курит от возбуждения сигарету за сигаретой. На нее оказывали идеологический нажим. Теперь с этим покончено.

Аннгрет расхаживает по деревне в ослепительном западном ореоле. Она охотно заводит разговоры с местными сплетницами и охотно отвечает на их расспросы.

Аннгрет наносит визит семейству Тимпе. Не пугайтесь, мои дорогие, ее привели сюда воспоминания. Ведь когда-то она жила в этом доме.

Аннгрет одаривает детей:

— Увы, увы, местные конфеты! — Не могла же она мешками тащить через границу западные сласти.

Она ходит по комнатам.

— Здесь стоял мой буфет. Там — пианино. Кстати, а где оно сейчас?

Они с Тимпе курят американские сигареты. Последняя пачка из ее запасов. Недоверчивость Тимпе уносится вместе с голубым дымком сигареты.

— А как живут скотники на Западе?

— Как в раю! У коров вымя до полу.

— Почасовая оплата или участие в прибылях?

Аннгрет, не растерявшись:

— Шесть марок в час.

— А жилье?

— С ванной и уборной.

Аннгрет уходит. Накрашенная, раздушенная! Тимпе в полном восхищении:

— Ну и бабец! Не диво, что она бросила этого быка Оле.

Как-то раз Серно задает Аннгрет неожиданный вопрос:

— А что там поделывает Рамш? Не вижу я, чтоб он тебе писал.

Но теперь Аннгрет врет уже без всякого повода. Одна ложь влечет за собой другую. Письма от Рамша? Такого уговора у них не было. У нее здесь свои дела. Рамш не станет ее компрометировать. Gentlemanlike.

50

Когда Аннгрет последовала за Рамшем на Запад, она убедилась, что дела у него на мази и без магазина, и без конторы, и без лесопильни. Встречи в маленьких кафе и пивнушках. Бумаги в яично-желтых папках. Явное и тайное участие в предприятиях.

Без особой радости встретил он жену Оле:

— Хелло, Аннгрет. I am glad.

Он взял ее по старой памяти, но без клятв и любовных восторгов. Он взял и ее деньги, деньги с пропавшей сберкнижки Оле.

Аннгрет поселилась в отеле. Наличность быстро таяла.

— Тебе надо подыскать какой-нибудь job, — сказал Рамш.

А что это такое?

Просто-напросто работа.

Аннгрет нашла себе крестьянскую работу. Другой она не была обучена. Она полола сорняки в садоводствах (было время, когда Софи Буммель полола для Аннгрет). Она поливала грядки, собирала овощи. И снимала угол у хозяев.

О том ли она мечтала? Рамш показывался редко: дела, дела! Как-то она пришла к нему в воскресенье. Он лежал на диване, окруженный густым облаком винного перегара. Лоб недоучившегося медика уперся в стену неудач, и медик задумался о прошлом.

— Скажи-ка, сколько коров стояло у меня в хлеву?

— Пятнадцать, а то и двадцать. — Аннгрет пришлись по сердцу разговоры о родине.

— Этот красный Дюрр — как он погиб?

Аннгрет промолчала.

Рамш соскочил с дивана.

— Можешь ты поручиться, что я не провороню дела своей жизни?

Аннгрет думала совсем о другом.

— Я помню, повсюду лежал глубокий снег, и я поехала к тебе в санях. А муж тогда болел…

Рамш расхохотался как безумный.

— Да-да, это получилось неплохо, goddam!

Ох уж эта западная страна чудес! Все люди здесь охотники. Все охотятся за счастьем. Юлиан тоже нашел дело по себе. И ухватился за него. Дело это называлось «хула-хуп». Круглая штука, детский обруч из пластмассы. В него влезают и, непристойно подтолкнув его животом, заставляют вращаться. Машинное производство. Рамш — сначала тайный, потом официальный пайщик. «Хула-хуп тебя спасет. Ешь до отвала — фигура сохранится. Рекомендуем тем, кто склонен к полноте. Порадуй свою печень. Хула-хуп сохранит тебе фигуру». Давняя любовь Рамша к медицине ожила в этих проспектах. Дело пошло. Да здравствует медицина!

В Аннгрет затеплилась надежда. Проснулась расчетливая крестьянка. Она потребовала, чтобы Рамш вернул ей деньги, которые она ему дала взаймы. Рамш рассвирепел: что за мелочные счеты! Деньги плодовиты, как мыши. Неужто лучше им сгнить в чулке у Аннгрет?

Чуть не за ночь выросла вилла. Машина, шофер, кухарка. Для представительства. Юлиан возглавляет наступление хула-хупов. Филиал в Западном Берлине. Натиск хула-хупов на Зону. Про животы и печень уже ни слова. «Вперед, к прогрессу! Хула — новый вид массового спорта!»

Аннгрет была непреклонна. Если уж для любви никак не остается времени, подавайте ей денежки. Рамш милостиво принял ее. Он распахнул перед ней всю роскошь нувориша.

— Вот куда пошли твои деньги.

Что правда, то правда, Аннгрет и сама это видела: белая вилла, стеклянные стены, гипсовый Гёте; в саду — цветы, искусственное дождевание, гараж с пандусом и рашпер под деревьями.

Чего же тебе еще, Аннгрет? Это вы не подумавши спрашиваете, недогадливые люди! Несмотря на домашний бар и стиральную машину, Аннгрет так и осталась батрачкой. Рамш домой почти не показывался: бизнес, бизнес! Быть бизнесменом — значит создавать потребности. Зона как будто клюнула. Хула-хуп — политическое орудие.

Ну, а когда Юлиан возвращался домой, чем была для него Аннгрет? Хозяйка дома, гипсовая хозяйка, как Гёте в саду. Молодые дамы надолго застревали в салоне у Рамша. Это манекенщицы — такое он дал ей объяснение. Секс помогает завоевывать новую клиентуру. Дамы крутили обруч вокруг своих обнаженных талий. Юлиан оценивал фигуру, шик и шарм.

Аннгрет решилась на последнюю попытку. Она купила золотые кольца. Юлиан глянул мельком: хула-хуп для пальцев? Ну нет, это попахивает свадьбой и восточными штучками. А свободный человек свободного мира живет свободно. We live in western and modern times!

— Говори хоть по-немецки, скотина! — Еще раз ожила в ней гордая дочь рыбака.

Шрамы студенческих лет перекосились в усмешке:

— А кстати, у тебя есть законный муж в Восточной зоне.

И Аннгрет осталась ни с чем. Она возненавидела пестрые обручи. Ее тошнило при одном взгляде на них.

Тут-то и пришло письмо от адвоката. Аннгрет несколько раз перечитала его не без тайной грусти. Ей вспомнилось Коровье озеро, залитое солнцем озеро в лесу.

51

Середина ноября. Туманные рассветы уже отдают серостью заморозков. К полудню тусклые капли свисают с голых ветвей. Журавли улетели на юг. Лебеди кружат над туманными озерами. Стаи диких уток галдят в сухих камышах.

А для Оле сейчас весна. Запоздалая весна. Сердце так и стучит. Его подстегивает жажда действий. Ночь после праздника урожая переродила его: чуть не семьдесят поцелуев в сентябрьском лесу. Забытые радости — ласковые девичьи руки. Словно вихрь, теплый и озорной, закружила его любовь. Оттаяли замерзшие желания. Преображенный Оле держался с полным самообладанием, но в нем бушевала радость, как в пору юношеского расцвета.

В октябре он столкнулся с Аннгрет. Он чувствовал себя неуязвимым, он не свернул с дороги.

Аннгрет стояла на высоченных каблуках среди опавшей листвы, вознесенная над грязью и гнилью деревенской улицы. Орхидея среди ромашек. Сверкая синими волосами и ресницами, взглянула она на Оле. И подмигнула правым глазом. Ну совершенно по-городскому. Это подмигивание означало: «Мы, кажется, знакомы».

Оле не растерялся.

— День добрый, — сказал он.

— Привет, — отозвалась Аннгрет. — Вопрос один: Как относишься к этому ты?

Оле не понял, о чем она говорит.

— А разве адвокат не поставил тебя в известность? — И Аннгрет еще раз подмигнула.

— Всего доброго, — ответил Оле и ушел.

— Адью, — сказала Аннгрет.

Оле поехал к адвокату. Ну как?

А вот как: Аннгрет не дает согласия на развод.

Оле принял это известие спокойно. Он даже не опечалился. Он засмеялся, большой ребенок. Вчера вечером он узнал неслыханно важную новость. Они сидели в комнате у Мертке и толковали о коровах, о цыплятах, о приближении весны. Мертке вдруг улыбнулась непонятно чему:

— А что будет с нашим цыпленком?

Оле просто ошалел от радости.

— Ой, как здорово! — И умчался прочь. Он не мог усидеть на месте. Но он не стал плести колыбельку, как тогда. Сейчас весь мир был колыбелью. И Оле торопился не позже чем к лету весь его перестроить — для сына.

Взять, к примеру, шведских коров. После уборки урожая Оле велел выгнать их на пастбища. Обещанные районом корма так и не поступили. Подозрения Оле росли день ото дня. Он посоветовался с правлением — с Эммой, Крюгером, Либшером.

Эмма-малявка предостерегала:

— Не полагайтесь на посулы начальства.

Крюгер кивнул:

— Свистать всех наверх, избегнуть самого страшного. Спасти скотину «Цветущего поля» от голодухи.

Удвоили посевную площадь за счет жнивья. Засеяли ее люпином и подсолнухом. Как по заказу выпали необходимые поздние дожди. Потянулись из земли всходы. Но в сентябре подсушило. Золотая осень. Золотая, только не для «Цветущего поля». Люди с тревогой поглядывали на всходы. Человечество бурно покоряет звезды, а предсказание погоды, как и прежде, — дело случая.

Словом, посевы по жнивью дали скудный урожай. Радоваться нечему. Ну что ж, ворошили и перетряхивали каждую травинку. Создали хоть какую-никакую загородку против голода. А что будет, если Вуншгетрей не сдержит слова?

С бывшего Рамшева подворья Оле вывез обветшалый хлев. Он гонял по всей округе, добывая известь и цемент. Келле-каменщику с его бригадой поручили расширить скотный двор кооператива.

Уже расчистили строительную площадку, а райотдел взял да и не утвердил проект. Оле помчался в город.

— Чего вы канителите? Осень на дворе. Надо спешить с коровником.

— А вам не нужен коровник.

— Это кто сказал?

— Краусхар.

Оле врывается к Краусхару:

— Ты чего лезешь не в свое дело?

Краусхар, с высоты своего трона:

— У вас есть открытый коровник.

— Значит, оставить племенной скот на морозе?

— Не твое дело указывать государству.

Оле проглотил вертевшийся на языке ответ и ушел.

Дома посоветовался с Келле. Вместе они составили план. Начали. И без того сколько погожих дней упущено!

Оле затеял лично подносить на леса строительный камень. Его радость искала выхода.

А Мертке? Вы когда-нибудь видели ее такой, как сейчас? Она не ходит, она летает по дорогам. И по-прежнему приветлива со всеми. Она готовит птичий двор к зиме, законопачивает каждую щель, через которую ненароком может залететь ветерок. Она намешивает корм и сама его пробует. И подбавляет моркови. И в ненастные дни ноября выманивает у своих курочек яички с ярким по-весеннему желтком. Она расцвечивает свою работу песенками:

Так, значит, для Мертке сейчас весна? Уж вы поверьте ей, товарищи. Весна для нее, как и для Оле, началась в облетающем сентябрьском лесу.

Мягок был мох. Золотые листья падали с деревьев. Огнем жгли поцелуи. Ах, как близок был ей Оле. Близок — и все же недостаточно. Робость и стыд спадали, как изношенное платье. Великая пора любви, когда в каждой мысли бьется твое сердце!

Мертке обнимает матушку Нитнагель, свою наперсницу.

— А ты полюбила бы Оле, если бы он этого захотел?

Матушка Нитнагель улыбается.

— А если бы он тебе сказал: ты должна стать моей женой?

Матушка Нитнагель улыбается.

— А если бы он тебе сказал: не дай мне замерзнуть?

Матушка Нитнагель плачет.

А Мертке ходит окутанная плащом любви. Она заглядывает на строительную площадку и одаривает усталых каменщиков яблоками. Подручный Оле Бинкоп получает самое красное яблоко и в придачу шлепок по кожаной фуражке.

Она пляшет на деревенских улицах, невеста в золотых туфельках любви. Притаясь позади запотевших ноябрьских окон, злые феи прядут свою пряжу. Тощая фрау Серно сплевывает в горшок с цикламеном.

— Ни стыда, ни совести у этих коммунистических девок.

Фрида Симсон поворачивается к ней спиной и внимательно изучает объявления собственного производства.

Фрейлейн Данке из кооперативной лавки остерегает Мертке:

— Что до меня, я уже здорово обожглась на этой самой любви. И будь я на вашем месте, я не рискнула бы…

Всего труднее сладить с Эммой Дюрр.

— Ты бы все-таки подумала! Оле вполне мог быть твоим отцом.

— Он мой муж.

— Подожди чуток, он устанет и согнется в три погибели.

— Я буду любить его и не дам ему состариться.

— На мой вкус, он малость волосат.

— Я люблю его таким, как он есть.

— Здесь его жена.

Мертке глубже закутывается в сотканный любовью плащ:

— Я — его жена.

52

За ночь подмерзли лужи на дорогах. Миллиарды ледяных иголок плавают в озере. Луговая трава прихвачена морозом. Мампе должен пригнать шведских коров с пастбища.

Великое спасибо Келле и его бригаде! Стоит капитальный коровник, крытый разномастной черепицей. Оле собирал ее с бору да с сосенки. Красоты особой нет, зато коровам будет вольготно.

Если вдуматься, шведских коров Оле навязали почти силой. И все же он заботится о них. На то он и Оле Бинкоп. Да здравствует жизнь! Теперь ему надо уезжать, но для начала он хочет поглядеть размещенное на зиму стадо. Широкогрудые, приземистые коровы. Ох и хороши на племя! Три из них стельные.

Всего через год Оле возьмет сына на руки и гордо пройдется с ним по коровнику. Одна мечта сбылась, один памятник сохранится — прекрасное стадо.

Хлопает дверь. В дверях Тимпе. Требовательным голосом:

— А где корма для шведской скотины?

Ни слова беспартийному Тимпе о том, как не сдержал свое слово член партии Вуншгетрей.

— Концентраты и сено из наших запасов!

Тимпе скалит зубы.

— Это на первое время. — Он иронически поводит носом.

Ватник, ватные штаны, валенки, ушанка, полный рюкзак — эдаким медведем вваливается Оле на птичий двор. Матушка Нитнагель тактично склоняется над кормушкой.

Прощание с Мертке по всем правилам.

Три поцелуя под аккомпанемент несушек и шлепок в придачу.

— Береги сына.

И Оле уходит в путь-дорогу, словно герой из сказки. Он хочет отыскать железного великана, который поможет ему добыть корма для «Цветущего поля». Стрекочет дряхлый мотоцикл. От морозного ветра заиндевели края шапки.

В окружном центре, в лабиринтах учреждений и управлений, ищет Оле железного великана.

— Экскаватор! И как можно скорее!

Стражи железного великана глядят удивленно:

— Это не от нас зависит.

Вверх по лестницам, вниз по лестницам, из двери в дверь, из двери в дверь.

— Мне нужен экскаватор.

— Это не от нас зависит.

Зависит, зависит, ни от кого ничего не зависит. А от кого же зависит, черт подери?

Учреждения закрываются. Дня не хватило. Не пойти ли к окружному секретарю? Найдется ли у него время выслушивать особые пожелания? Сколько таких кооперативов в округе? Сколько особых пожеланий? Вот ведь черт подери! Оле сам активист, он знает в этом толк!

Устало бредет Оле в гостиницу. Мужчина за конторкой испытующе смотрит на него:

— Салат принес, что ли? Для поставщиков у нас черный ход.

— Сейчас получишь мешком по зубам. Мне нужна койка.

На другое утро все сначала:

— Мне нужен экскаватор.

— Не наседай, папаша, не наседай…

Оле хватает чиновника за лацканы и встряхивает.

— Ах так, я папаша? А ты знаешь, желторотый, что моя жена моложе тебя?

Чиновник смягчается:

— Непременно тебе экскаватор? Может, землечерпалка сойдет?

Оле так и взвился:

— Подавай сюда землечерпалку.

И опять не слава богу. Ее надо сперва найти.

Оле едет в Тюрингию. В рюкзак засунут номер «Крестьянской газеты»: «Продается почти новая землечерпалка, цена по соглашению».

Щиплет мороз. Искрятся деревья. Старый мотоцикл пыхтит и стонет. Оле добирается до Веймара, но тут окончательно сдает мотор. Оле колдует над ним, он весь перемазался в масле, он истекает потом, жмет на стартер — ни звука. Придется сдавать в ремонт. И дожидаться два лишних дня.

Блюменау вступает в зиму. Толстый Серно уже взгромоздился на печь. Он прогревает свои телеса, потом отправляется на прогулку. Куда запропастился Оле? Этот вопрос мучит его. Но вот ответ получен. Серно спешит к Купке и Метке.

— Эй, сыночки, купил вас Оле, а?

— Отвяжись, толстомордый!

— Ну, ну, детки, не грубите! — Серно просто зашел предостеречь их. Ведь Оле поехал за экскаватором. Он взроет наследственные луга Купке и Метке.

— Вряд ли ваши отцы этому порадовались бы, а, сыночки?

Заглядывает Серно и к Тутен-Шульце.

— Какие новости?

— В Обердорфе замерзла корова. А все эти фокусы с открытыми коровниками.

Серно располагает свой зад на мягком диване.

— Ничего, наш Оле умней! Он не позволит собой командовать.

Тутен-Шульце улыбается с эдакой хитрецой:

— Ах, как жалко.

Так они дразнят друг друга, и оба довольны.

Серно выслеживает почтальона. Приносит ли он письма для Аннгрет? Нет, не приходят письма из свободного мира. Что-то не так у Рамша с Аннгрет.

Серно тащится к Фриде Симсон.

— У Аннгрет с Рамшем все в порядке?

— Все в ажуре! — Фрида весьма любезна. Серно зря трудился. — Но за заботу спасибо!

Вот это правильно. Только забот у Серно больше, чем о том догадывается Симсон. Даром, что ли, он заседает в общинном совете? Взять хотя бы коровник, сооруженный Оле. А комиссия его приняла? Если разразится скандал, Серно за Оле отвечать не намерен.

Фрида погружается в задумчивость. Сидишь-сидишь, пишешь-пишешь, бьешься-бьешься! Одни тревоги и огорчения. Ее просто из себя выводят похождения Оле. Растление, сожительство, аморалка! А ему хоть бы хны. Все силы он из нее выматывает. Когда прикажете ей работать с другими людьми, как справедливо требует инструкция? Впрочем, ее люди нормально развиваются и без всякого вмешательства, работая над собой. Примеры? Серно.

Фрида делает себе пометочку: «Относительно Серно. 25.XI. Первые шаги от „я“ к „мы“».

После этого она вызывает к себе Тео Тимпе.

— Эй, друг, ты часом не спятил? — Где Тимпе разместил драгоценный импортный скот? В этой развалюхе?

Тимпе сдвигает набекрень свой колпак. Он туда коров не загонял. Загонял их Оле.

— А ну, чтоб духу коровьего там не было!

Тимпе чует благоприятную перемену погоды. Он даже приближается на шаг к премии.

— А удои все равно снизятся.

— Очумел?

Очуметь не очумел, но у него есть приказ снять концентраты из рациона дойных коров.

— Не сметь, ни единого грамма! Нам нужно молоко, понял?

Тимпе все отлично понял, а чем все-таки кормить?

Чем кормить, чем кормить! Ведь было сказано: силос — краеугольный камень зимнего содержания скота.

Тимпе перегоняет шведских телок. Он гонит их в открытый хлев на Коровьем озере. Запыхавшись, прибегает Карл Крюгер.

— Что вздумаешь, то и будешь делать — так, что ли?

— Приказ Симсон.

— Начинаются шуточки. — Карл Крюгер перегоняет коров обратно.

Под вечер приходит усталый Мартен, народный полицейский.

— Ну что ты дуришь? Знаешь ведь, что хлев не принят официально. В конце концов, я взываю к твоей партийной совести.

Крюгер сдается, но, уж погодите, он еще разуважит кнутом этих жеребцов из стройуправления. Ах, до чего неохотно перегоняет он стадо в открытый коровник!

А морозы крепчают. Куда же подевался Оле? Крюгер делает все, что в его силах. Он покрывает дерном овощехранилище, он покрывает насосы соломенными матами. Он то и дело наведывается в открытый хлев.

— Ты чего им дал?

— Силос.

— Они же его не едят.

Нос Тимпе иронически подергивается.

— Голод не тетка. Сожрут как миленькие.

— Ох, хоть бы Оле скорей вернулся. — В коровах Крюгер не силен.

Как медведь в клетке, мечется Оле по Веймару. Еще ни разу в жизни не было у него отпуска. Ежели отпуск выглядит именно так, то благодарю покорно.

Он разглядывает витрины. Как много всякой всячины нужно человеку. К примеру, этот зеркальный шкаф для водки. На ценнике написано: домашний бар. Надо же! Готовый набор для пьяниц.

Интересно, что сейчас делает Мертке, о чем думает? Не написать ли ей? Хотя сейчас не война. Он запросто обгонит собственное письмо. А следом явятся поцелуи на бумаге. К чему?

Он покупает маленькую туфельку для Мертке — игольник с надписью «Привет из Веймара». Смешно, правда ведь?

Старые дома! Боже праведный! Здесь Фауст любился со своей Гретхен. Старые колодцы, эркеры, переулки! А где жил сам старик Гёте?

Оле бредет по заиндевевшим лугам, спрашивает, как пройти к загородному домику Гёте. Основательная построечка. Хозяйственный человек был этот Гёте. Луг прямо перед домом — коси на здоровье, непонятно только, где у него был сеновал?

Здесь же Оле узнает, что у Гёте было целых два дома. Буржуй, значит? Хотя в те времена, наверно, нельзя было иначе, если человек хотел писать книги.

Оле топает к домику Гёте на Фрауенплац. Может, здесь был сеновал? Тоже нет — один дровяной сарай. Этот человек из гипса, в лавровом венке, — он ведь не только сочинял. Он изучал цвета, собирал породы дерева. Может, он был специалист по дереву? Но ведь электричеством он тоже интересовался, этот неугомонный старик. Скелеты, кости, чучела птиц. Чем только этот Гёте не занимался! Гансен, поэт, что приезжал к ним на праздник, слабак против Гёте. Ему бы приехать сюда и поучиться у Гёте уму-разуму.

Теперь Оле не скучно. Он открыл для себя второй мир. Он читает старые вывески, пробивается через древненемецкий язык пожелтевших документов. Много всякой всячины! Оле качает головой и прищелкивает пальцами. В отпуске-то и поучиться. Нет, сюда надо приехать с Мертке. Вот будет радость! Она начнет скакать как коза. «Да ну, да неужели?» А он улыбнется, стоя подле нее с видом знатока. Они, конечно, почтят старого Гёте.

Придя в гостиницу, Оле перерывает свой рюкзак. Игольник в виде туфельки — пустая безделушка. Для Мертке он не подходит. Такой подарок сгодится, пожалуй, для Эммы.

А Мертке он покупает пестрый платок и альбом с видами Веймара. Пусть посмотрит, что есть в этом Веймаре, пусть поахает и хоть немножко порадуется загодя.

Мотоцикл исправлен. Оле едет дальше. И вот на шестой день пути около полудня встречает в одной деревне железного великана.

— Он нужен мне для выемки твердого грунта. Это он умеет?

Да, умеет. Понадобится только небольшая переделка. Сменить челюсти великану — и все. Сейчас великан вынимает болотный ил. Его стальные челюсти лязгают. Оле даже вспотел от радости и волнения. Он уже видит, как его мергель извлечен на поверхность. Но радость свою тщательно прячет. Покупатель, который хвалит скотину, платит дороже.

Сделка запивается отменным тюрингским пивом.

— Ну уступите, товарищи, хоть маленько. Мы ведь дети одной семьи.

Итак, через восемь дней он даст им окончательный ответ. Сперва ему надо посоветоваться со своими.

Оле мчится в Блюменау. Даже не останавливаясь перекусить по дороге. Припорашивает снежок. Поблескивает шоссе. «До-мой, до-мой», — выстукивает мотор.

Полночь. Перед Блюменау Оле сворачивает на лесную дорогу. Снег бьет в лицо. Надо притормозить и протереть очки. Жалобное мычание доносится из леса, мешаясь с глухим шумом метели. Оле вслушивается, дрожа от холода. Какое-то время он идет пешком. Мычание несется с озера. Лес обвиняет…

Оле стоит перед открытым хлевом. Потеет, отдувается. Снежинки тают у него на бровях. Озеро серое и загадочное. Коровы ревут. Оле узнает шведских телок. Густой запас силоса. Шведки жалобно бухают копытами по смерзшимся кускам силоса. В углу лежит околевшая корова. Оле опускается возле нее на колени. Ощупывает ее. Бедняга околела во время отела. Еще пятеро лежат со вздутыми животами. Они дергаются и бьют копытами в агонии. Башня истошного рева громоздится над лесом.

— Уб-бью! — орет Оле. И, сбросив с плеч тяжелый рюкзак, что есть духу бежит к спящей деревне. Он стучит кулаком в двери Тимпе, стучит, стучит. Вот так однажды среди ночи он ломился к Аннгрет, просил впустить его. Он дергает за ручку. Дверь не заперта. Оле вбегает в кухню, ощупью находит выключатель. Квартира, слава богу, не чужая.

— А ну-ка, Тимпе, поди сюда!

Безмолвие. Оле идет по комнатам. Ни души. Только шкаф стоит раскрытым настежь. Да на полу возле печки валяется кукла. (А когда-то там валялась свадебная фотография.) И еще на чердачной лестнице — детский чулок. А в сенях — куртка Тимпе.

Той же ночью Оле перегоняет шведок в теплый хлев.

53

Снег валил всю ночь. На улице выросли сугробы. Мать Фриды надевает валенки. Да, в лесу сегодня не сладко. Обувшись, старуха будит дочь и подает ей кофе в постель.

Фрида Симсон выпрастывает из-под одеяла жилистые руки. Как ныряльщик от дна морского, отталкивается она от подушек. На обесцвеченные волосы надета голубая сетка. Фрида потягивается и зевает.

— Ну, как погода?

— Самый раз не вылезать из постели. — Старушка опускает поднос. — Метет, прямо ужас.

Фрида отодвигает кофе.

— Дай мне лучше сигарету.

Мать подает ей пачку. Фрида жадно, глубоко затягиваясь, выкуривает сигарету.

— Значит, снег, говоришь?

— Пойду, мне некогда. — И старушка уходит.

Фрида сбрасывает пепел на поднос. Значит, на сегодняшний день мы имеем снег. Теперь наипервейшая задача сделать выводы из новых условий. Снег сам по себе для нее просто белый мусор. Его надо еще осветить с государственной точки зрения. Расчистить дороги! Проверить овощехранилища!

Старуха идет по заснеженной улице. Она глубоко вздыхает. Тяжкий крест — незамужняя дочь! Зато подкованная, как говорится, по всем статьям.

Фрида вылезает из постели и отхлебывает глоточек кофе. Опять старуха пожадничала. Никакой силы в напитке! Фрида натягивает трико и облачает грудь в соответствующие доспехи.

Топот в сенях, дверь хлопает, и Оле, промчавшись через кухню, врывается в комнату. Фрида прикрывает свой обнаженный стан.

— Оле? Чего тебе?

— Убить как есть голую, чертова ведьма!

— Спасите! — орет Симсон, надеясь, что ее голос звучит вполне целомудренно, и швыряет нижнюю юбку в лицо нахалу.

Оле в ярости топает ногами. С его сапог стекает талый снег.

— Теперь все. За убытки будешь отвечать ты.

— Ах ты, облом деревенский, галантности в тебе ни на грош! Разве можно бить обнаженную женщину?

— Ты погоди у меня! Я тебе припомню твои шашни с Тимпе!

— Какие шашни? Я думала исключительно о высоких удоях! — Симсон простирает к нему руки. — Дорогой Оле, ты должен меня понять!

Ослепший от злости, Оле не видит ее женских прелестей. Он грохает кулаком по тумбочке.

— Хватит! — К чертям собачьим такого бургомистра! Уж он позаботится об этом! И Оле выскакивает вон, в метель.

А Фрида дрожит. Ее нижняя юбка заляпана мокрым снегом. Оле, этот медведь, наступил на нее своими сапожищами.

Занимается день. Утихает ветер. Солнечные лучи преломляются в льдинках. Блеск чистоты и невинности исходит от деревьев и крыш. Мампе Горемыка сам вывозил шесть павших коров. Настроение у него похоронное. Очень не мешало бы утешиться. Начистив сапоги, он берет курс на кооперативную лавку. Навстречу ему пыхтит бухгалтер Бойхлер.

— Мампе, срочно к Симсон.

То, что увидела Фрида в деревне, никак нельзя было назвать веселым зрелищем. Шесть павших коров! Импортный скот! Оплаченный валютой! А Тимпе и след простыл. Господи, что-то будет! Симсон скребет ладонь длинными ногтями. Курит, думает и не понимает, что к чему. Неужели Оле все-таки ее подловил? Неужели она как мышь в мышеловке? Ни одного наказуемого поступка она не совершила. Открытые коровники, силос, удои — все отражено в циркулярах, все продумано вышестоящими организациями. Вот мороз, конечно, не предусмотрен… Но разве это зависит от Симсон? Не она же председатель «Цветущего поля»!..

Мампе Горемыка успел малость подогреться в лавке. И в нем оттаял дух противоречия.

— Чего тебе от меня надо?

Симсон официальным тоном и вся зеленая от разлившейся желчи:

— Ну, голубчик, это тебе даром не пройдет.

— Ты чего мелешь языком, крашеная галка? — Можно подумать, что настали времена феодального целибата. Он, Мампе, что ли, убил этих коров? — I kill you!

Фрида:

— Ну, ну, без американских штучек! — Дело обстоит так: Мампе не справился со своими обязанностями по уходу…

— По уходу? — А он, Мампе, здесь не хозяин. Хозяин, старый козел, в это время где-то шлялся.

Фриду осеняет блистательная мысль:

— Ты все это сообщишь для протокола.

— Для протокола? — Мампе слышать не желает ни про какие протоколы…

Симсон достает из письменного стола бутылку. Хлюпает пробка. Благоухание сливянки наполняет кабинет…

Снова тает снег. Зима еще не устоялась. Аннгрет месит ногами снежную кашу. Она сидит по чадным крестьянским кухням, жадно втягивая ноздрями запах разваренной репы. «О, эти ароматы родины!»

Кумушки ощупывают ее сумочку, туфли, жакет. Да, товар что надо! Кумушки стрекочут и трещат. Мочат губы в черном кофе.

— Аннгрет, милочка, как ты можешь все это терпеть? Ты привыкла жить по-благородному, а сидишь в такой дыре!

Если хотите знать, Аннгрет своими глазами видела шахиню Сорейю. Бурные страсти, нейлон без шва, мыльный порошок, который сразу моет и сушит, мыло люкс, тысячи тысяч самых изысканных предметов — все это там, на Западе.

Аннгрет улыбается тонко и проницательно. Все так, но родина остается родиной. Березы вокруг озера, рыбки в прибрежном иле, холмы, поросшие вереском, воспоминания, окрашенные в фиолетовый цвет, дорога в церковь, новое платье к конфирмации, падение из рыбацкой лодки, борьба за жизнь. А кроме всего прочего, муж.

— Муж?

— Вот именно. — Аннгрет все обдумала и решила остаться в Блюменау. В конце концов, у нее есть свои права.

Толстый Серно бродит поблизости, слушая, как чихают подвальные мыши.

— Тебе, наверно, пора уезжать, — говорит он Аннгрет.

— Ради бога…

— Чего, чего?

Аннгрет ладошкой зажимает себе рот. Откровенно говоря, она надумала остаться!

— Хочешь вернуться к Бинкопу?

Хочет, оказывается. У нее есть права.

— Тогда поторапливайся. Пока дом никем не занят.

Каблучки Аннгрет уже слегка стоптались. Она идет по деревне, словно таща за собой свои корни. Она спешит к Симсон. Дело вот в чем: Фрида знает, что Аннгрет возвращенка. Что она во всем раскаивается. И что у нее имеются определенные права. Ведь не может же она до конца своих дней гостить у кого-то.

Симсон все понимает с полуслова. Да, Аннгрет имеет право на квартиру. Это точно.

— У нашего рассыльного пустует комната.

Нет, Аннгрет является совладелицей целого дома. И дом этот в данное время никем не занят… Ну есть там и еще кой-какое добро: стол, шкаф, кровать, зеркало и, само собой, пианино…

— А разводиться? — Разводиться-то Аннгрет намерена или нет?

— Ни за что! — Аннгрет топает ножкой. Каблук пополам. Ох уж эти товары по общедоступным ценам. «Стальной» стержень из заменителя!

Фрида помогает Аннгрет во всем. Ибо сказано: всемерная поддержка тем, кто раскаялся и вернулся. Бинкоп еще увидит, кто здесь главный.

54

Оле сидит на диване и думает свою думу. Диван остался от небезызвестного Тимпе, рвача, который заботился только о своей выгоде. Все хотел словить золотого тельца, а тем временем загубил телок. Будьте вы прокляты, стяжательство и бюрократизм!

Теперь Оле должен исправить случившееся. Он по целым суткам не снимает сапог, ночует в квартире Тимпе, чтобы не тратить время на дорогу до Эмминой лачуги. Ему надо вставать среди ночи, убирать навоз, задавать корм и доить.

Мертке ему помогает. И заодно учится доить. Должно быть, ее маленькие руки болят от дойки. Но она не жалуется, она обхаживает кур, чистит коров и подбадривает своего беспокойного мужа.

Однажды она прибегает со всех ног.

— Оле, подумай только! Утки!

Музыкальные председателевы утки вернулись с дальних озер — белые, пестрые, с синим и черным, старые и молодые, четыре, пять сотен, целая стая.

Мертке тащит корм. Старых уток можно сразу узнать: они берут у нее корм из рук.

Оле еще не отдышался от бега. Глаза у него сияют. Он поднялся к звездам, он переиначил жизнь перелетных птиц. На что только не способен человек! Юношеские мечты не обманули его.

Мертке ахала, скакала, была счастлива, радовалась победе своего мужа и очень любила его.

Сладостны, но кратки мгновения победы. А борьба длительна. Прибегает Эмма. По дороге она скинула туфли и бежит прямо в чулках.

— Стоите тут как Адам и Ева в раю!

— А ты приползла как змей?

Эмма размахивает газетой:

— На, читай, дурень!

Оле прочел газету под утиный галдеж. Подбородок Мертке лежал у него на плече. Она тоже читала. В газете была статья. Статья была посвящена Оле: «Председатель безответственно уехал в отпуск… Падеж скота… не приняты необходимые меры… недосмотр… бездумное разбазаривание государственных средств и валюты… до каких пор районное руководство будет потворствовать… Сельский корреспондент. Подпись: А. Ш.».

Мертке вне себя от возмущения, ее остренькие ушки так и пылают.

— Да как же так!

Эмма сплевывает прямо в столпотворение уток.

— Стыда нет у газетчиков. Антон в гробу перевернется.

Только Оле сохраняет спокойствие: этот ветер дует от Симсон. Ничего, все разъяснится. Не глупость же, в конце концов, правит миром.

Эмма, без туфель, яростно:

— Вот живучий чертополох эта Фрида! Разве речь только о тебе, волосатый ты козел!

День кончается. Работа не оставляет времени для раздумий. Мертке присматривает за вернувшимися утками.

Это же подарок «Цветущему полю» от дальних озер.

Вечером Оле, как обычно, сидит на диване. В сенях шорох, шаги, женские голоса. Оле распахивает дверь в сени. Там стоят Симсон и Аннгрет. Аннгрет испугана. А Симсон, брызгая слюной, набрасывается на Оле:

— По какому праву ты сюда въехал? Официально дом еще занят. Это наказуемое деяние.

Оле с сухой усмешкой:

— Дом принадлежит мне.

— Это мы еще посмотрим! — И Симсон вталкивает Аннгрет в комнату.

Эмма оказалась права: глупость ширилась и росла. Уже на другой день явились Купке и Метке, два крестьянина, которых Оле и Крюгер завербовали в праздник урожая; они переминались с ноги на ногу и мямлили:

— Вот, в газете статья… А нам отвечать за павших коров? Мы хотим выйти из кооператива!

Оле посоветовался с Крюгером, Хольтеном, Эммой и Либшером. Решено было удержать Купке и Метке во что бы то ни стало. Для Оле речь шла прежде всего о мергельных участках возле озера.

Правление решило со своей стороны написать статью. Во имя правды! Крюгер набросал объяснение. Хольтен отвез его в город. И круто поговорил с главным редактором районной газеты.

— Брехню печатали, напечатайте теперь правду!

— Ну, ну, легче на поворотах! — Редактор ничего не знает о заметке, порочащей Оле. Заметку тиснули за его спиной.

Хольтен поехал в редакцию окружной газеты.

— Кто написал эту брехню?

— Насколько можно судить, кто-то из ваших.

Оле ворочает мозгами и так и эдак. Кто же написал всю эту брехню? А. Ш.! А. Ш. … Он перебирает имена всех жителей «Цветущего поля». Только Мампе — Артур Шливин — не приходит ему в голову.

Как он сидел на диване, так сидя и заснул. На дворе полнолуние. В печи дотлевает вечерний огонек.

Кто-то осторожно будит его. Оле выбирается из глубокого сна. Словно молитва детских лет, в его пробуждение вплетается старая присказка: «Что мне сделать, чтобы ты…» Испуг пронизывает его. Вся в лунном свете, стоит перед ним Аннгрет. Она с улыбочкой подсаживается к нему.

— Ты озяб, как я вижу…

Оле вскакивает, Оле мчится прочь с криком:

— Пошла вон!

Не круговращение ли вся наша жизнь!

Аннгрет ощупью движется по комнате. Дух ее сломлен. Куда подевалась гордая рыбацкая дочь? Кто она теперь? Чего она теперь хочет? Как и много лет назад, она сидит, залитая лунным светом, и обдумывает свое поражение.

Проходит час, Оле не возвращается. Торчит небось у своей. Аннгрет выбирается из пропасти. Вот стоит бутылка. Аннгрет выпила ее наполовину. Порох для крови и для души.

Аннгрет пишет письмо. Две строчки для Фриды Симсон. Две строчки за полчаса. При этом надо пить. Ишь дурища Симсон, до чего додумалась: Аннгрет Анкен будет у них коровницей!

Письмо окончено. Аннгрет безостановочно снует по комнате, как много лет назад. Она вспоминает, как разбила зеркало. Улыбается бессмысленно. Жгучее желание охватывает ее — желание хоть на миг сделаться прежней Аннгрет.

Она подходит к пианино и опять бренчит одним пальцем. «Я мчусь к своей любимой сквозь стужу и снега…» — пронзительным, пьяным голосом поет Аннгрет. Под ногами взвизгивает забытая кошка.

Бывшая жена Оле, гордо подбоченясь, идет по селу. Месяц блестит. Ну, чего уставился, бледная немочь? Посвататься хочешь? Вот, полюбуйся: я — Аннгрет Анкен! Ну и всыплю же я тебе сейчас!

Над кооперативной лавкой сверкают огни рекламы. Аннгрет вдруг вся передергивается. Ведь сегодня днем она встретилась здесь с Рамшем: дети крутили обручи, купленные в магазине. Неужели Рамш уже побывал в Блюменау? Уже догнал ее? Сгинь, сатана!

Аннгрет бежит к церкви. Сегодня днем ей повстречался здесь Мампе. «А у Оле будет ребенок». Она ударила портняжку по лицу. Мерзость какая, ни от чего не отказчик!

Но на берег озера она является прежней гордой Аннгрет. Она кричит месяцу:

— Ну что, узнаешь теперь?

Аннгрет Анкен едет проверять верши. Надо, надо съездить. Еще ребенком Аннгрет мечтала поймать золотого угря. Время приспело. Сейчас я изловлю тебя, господин угорь!

Аннгрет гребет. Рыбацкая лодка вырывается из стены камышей. Льдинки похрустывают под ее днищем. Аннгрет мерзнет. И прикладывается к зеленой бутылке. Физиономия месяца зыбится в ледяной воде. Ты уже у моих ног, а, месяц? Что-то не похоже, что тебе под силу сладить со мной. А-а, ты замерз! Тогда выпей и согрейся.

Озеро заглатывает пузатую бутылку — последний запас пороха, вывезенного с Запада.

Падают капли с весла… а у Оле будет ребенок… ребенок… у Оле ребенок.

Круг на воде, поначалу маленький, не больше могильного венка. Но венок растет, волны устремляются к берегу и там перешептываются с камышами: хотела поймать золотого угря… золотого… золотого угря…

55

Предзимнее ненастье в провинциальном городке. Люди надели теплые пальто. В парках воробьи унизали края урн. В кабинете Вуншгетрея фикусы погрузились в зимнюю спячку. В батареях свиристит вода. Картина с литьем и огнем ничуть не греет.

Стало быть, Вуншгетрей нежится в своем кресле и думать не думает о кормах. Нет, товарищи, не надо так говорить. Очень даже думает. Но никак не может свести воедино две линии: увеличение поголовья и недостаток кормов. Он переговорил об этом с товарищами из округа. «Будут корма, будут, — заверили те. — Вот в прошлом году были же, когда понадобилось. Больше доверия надо, больше доверия».

Но втайне Вуншгетрей усомнился. В конце концов, это не запрещено. Он пытался уяснить себе причину: может быть, они зря надеялись на импорт? Ведь писали же газеты о засухе за рубежом. Там, надо полагать, даже с хлебом туго. Могут ли братские страны равнодушно смотреть на это? Что, в конце концов, важней — хлеб или мясо?

Недели текли, кормов не прислали, а прислали вместо кормов руководящее указание: «Не рассчитывать на импортные корма!» Новость эта ошеломила Вуншгетрея, хотя он, в общем-то, был готов к ней.

— Вы что, шутите, что ли?

Ответ на высоких нотах:

— Проявляйте инициативу!

Спасибо за совет: проявляйте! Несколько недель назад говорилось: доверяйте.

Вуншгетрей почувствовал, что его предали. Как добывать корма? Волшебной палочкой? Он извелся в поисках выхода! Начал даже, против обыкновения, курить и выпивать.

Однажды ночью — уснуть он не мог — перед ним мелькнул выход. Он даже сам себя взял за воротник пижамы: районный секретарь и вдруг пессимист? Это не дозволено.

Наутро он вызвал к себе Краусхара и показал себя хозяином положения.

— Ну, как с кормами?

— Плохо. Сам, что ли, не знаешь?

— Нет, я имею в виду единоличников в районе.

— У них лучше. Они не докупали скот. Поди их заставь. Телят они всех зарезали на мясо и деньги за молоко драли дай боже!

И Вуншгетрей сказал уверенным тоном, словно получил указание свыше:

— Всех — в кооператив! — И вполголоса: — Хотя бы ради их кормов.

Запланировали для вербовки новых членов агитвоскресенье под лозунгом: «Будущее — за кооперативами!» И это было правильно и не оставляло места для кривотолков, хотя и выглядело на данном этапе не более как персональный лозунг Вуншгетрея, с помощью которого тот надумал вылезти из чисто личных затруднений.

Фрида Симсон тоже приняла весьма деятельное участие в подготовке агитвоскресенья. Она предъявит миру собственное достижение. Пусть районный секретарь попробует и на этот раз не заметить ее.

«Возвращенка с Запада отвергает экономическое чудо. В кооперативе станет одним членом больше».

Фрида пошла к Аннгрет — показать ей сочиненную по этому поводу заметку в газету.

Но комната Аннгрет была пуста. Открытое пианино, как насмешливое чудовище, скалилось всеми своими клавишами. На столе лежало письмо Аннгрет. Взволнованно попыхивая сигаретой, Фрида вскрыла его.

«Сельскому бургомистру Фриде Симсон! Сообщаю, что обед Антона положил под ту сосну лесопильщик Рамш. А кто повинен в моей смерти, ты и сама можешь догадаться. С последним приветом

Аннгрет Ханзен ».

Тревога в деревне. Аннгрет начали искать — и нашли. Сеть подозрений и слухов сплетается вокруг Оле.

Рыбак Анкен, брат покойной, обеспечивает необходимое сочувствие:

— Ах, бедная сестра! Она была такая добрая. Она засыпала подарками всю семью. Золотое сердце! Но такая печальная, такая задумчивая!

И толстый Серно может сказать о покойнице немало хорошего: Аннгрет Рамш была ангел, а не женщина. Воплощенная скромность в человеческом облике. Ей бы надо у Рамша и остаться. Но нет, она умерла во имя чести немецких женщин.

Оле вымученно улыбался:

— Да подите вы… все это кинотрюки.

Золотое время настало для кумушек. Продажа кофе значительно возросла.

Ах, эта Аннгрет, ох, эта Аннгрет! Она повидала лучшую жизнь, но все равно тосковала по мужу. А муж-то ее отверг и спутался с рыжей птичницей. Может ли такой ирод оставаться председателем?

Друзья Оле боролись со сплетнями.

— Пожалели бы вы свои глотки! Типун вам всем на язык! — Никто еще ни разу не видел Хольтена в такой ярости.

Герман Вейхельт тут-то и дал волю своему смирению.

— Чего вы хотите? Чтобы я осудил Оле? Я низко пал, а Оле возвысил меня, как сказано в Писании. Аннгрет презрела работу в «Цветущем поле». Вы все ее видели: каблуки как ходули. Из ноздрей пышет дым и огонь. Она предалась блуду, как вавилонская блудница. Никто не уйдет от кары господней!

Толстый Серно убегался до седьмого пота.

— Вот увидите, еще будет продолжение, еще будет продолжение! У Аннгрет есть наследники — дети Айкена. Оле растранжирил ее долю. Все «Цветущее поле» пойдет под суд! А кому нечем платить, беги с корабля, пока не поздно!

Ложь, клевета, бредни. Чем глупей, тем лучше! Нет такого зернышка лжи, которое не сыскало бы для себя грязного уха и не проросло в нем.

Завербованные на празднике урожая крестьяне втроем заявились в правление.

— Оле нас больше не устраивает. Мы выходим из кооператива. Это не запрещено.

Фрида Симсон позвонила Краусхару и взмолилась:

— Ты ведь помнишь, чем мы связаны… Помоги, если ты настоящий мужчина!.. Как же мне агитировать в воскресенье, если на мне висит Оле?..

Вуншгетрей разъезжал по району. И повсюду контролировал, как ведется подготовка к агитвоскресенью. Он не жалел себя и верил в успех. А в Блюменау — за леса, за озера — он так и не выбрался. По вечерам возвращался едва живой. Жена встречала его жалобами: сынок Ральф схватил двойку по математике. Вуншгетрей пропускал ее жалобы мимо ушей. Он не успевал даже прочесть газету.

Из округа на его имя пришла телеграмма: «Товарищу Вуншгетрею. Просим разобраться». Далее шла ссылка на газетную статью, которой Вуншгетрей еще не читал, и прилагалась копия письма Карла Крюгера.

Вуншгетрей прочел, как Фрида Симсон анонимно критикует Оле, и прочел возражение Крюгера. Да, чтение было не из приятных. Крюгер называл вещи своими именами: обещали корма — и не дали. Обещали экскаватор — и не дали. Забили недоросших уток. Хитростью навязали «Цветущему полю» импортных коров. «Надо честней относиться к крестьянам. И не обманывать самих себя!»

Д-да, неприятно. А суть дела такова: Вуншгетрей не принял всерьез пожелание Оле. С чего это им вдруг до зарезу понадобился экскаватор? Все проекты с мергелем он счел очередной навязчивой идеей. Но подверг ли он проект Оле серьезному рассмотрению? Нет.

Вуншгетрей еще только обдумывал, какие из крюгеровских обвинений справедливы, а какие нет, как вдруг из округа пришла вторая телеграмма, и не просто телеграмма, а печатный циркуляр: «Немедленно сообщите, какие меры приняты в связи с допущенным падежом шведского скота!»

А что им сообщить? Тут нужно расследование. Для расследования потребуется время. И без самокритики тут никак не обойтись. Пятно на репутации! Как раз когда Вуншгетрей так хотел вырваться вперед. Он уже втайне мечтал о жирных заголовках: «Майбергский пример! Инициатива помогает устранить затруднения с кормами!»

Может быть, он слишком многого захотел? Неужели ему так и не удастся на своем веку послужить блестящим примером? Очень уж мало солнечных лучей озаряло его жизненный путь.

Вуншгетрей и Крюгер расхаживают по блекло-красному половику. Секретарь бледен, непроизвольная усмешка кривит его лицо. Крюгер поджарый и цепкий, ноги у него кривые, а широкие штанины схвачены зажимами.

— Ты ведь обещал корма.

— Сперва их нам посулили. Потом нас обделили.

— А мы почему об этом не знаем? Разве в деревне коммунисты второго сорта?

Вуншгетрей молчит. С какого-то времени он начал справедливее расценивать своего предшественника Крюгера и ошибки, в которых того упрекали. А метод Крюгера советоваться со специалистами даже признал полезным. И откровенно сообщил ему об этом.

Крюгер тогда не выказал ни малейшего злорадства, но и не впал в чувствительность.

— Хорошо, мой мальчик, лишь бы ты учился.

А что теперь? Вымученная улыбка Вуншгетрея.

— Ты поставь себя на мое место!

— Оле и так все время это делает. Он из сил выбивается, чтобы одолеть затруднения с кормами.

В дверях секретарша:

— Вас срочно хочет видеть товарищ Краусхар.

Краусхар, не дожидаясь приглашения, входит в кабинет. Увидев Крюгера, с разбегу останавливается.

— Ну, что?

Краусхар начинает что-то шептать на ухо секретарю. Последние сведения: в Блюменау три крестьянина подали заявление о выходе из кооператива.

— И как раз перед агитвоскресеньем. Никуда не годится.

У Вуншгетрея почва уходит из-под ног. Он гаркает на Крюгера:

— Вы что там вытворяете?

Крюгер сохраняет невозмутимое, почти железное спокойствие.

— Мы вытворяем? А не другой ли кто? Как нам, спрашивается, вербовать новых членов, когда коровы поют псалмы с голодухи?

Краусхар торопливо роется в бумагах.

— Оле как председатель нас больше не устраивает. Один вполне достойный крестьянин из Блюменау, член партии, готов вступить в «Цветущее поле» при условии, что Оле Бинкопа снимут с поста. По-моему, это все объясняет.

— Кто он такой?

— Буллерт, квалифицированный скотник, для вас просто находка.

От крюгеровского хохота дрожат стены.

Вуншгетрей растерянно:

— Кто дал эти сведения?

— Товарищ Симсон, государственная власть на селе.

Секретарь вспоминает черную тетрадь Фриды и внезапно чувствует себя одиноким. Беспредельно одиноким. На том месте, где стоял Карл Крюгер, стоит теперь его совесть.

«Ты еще помнишь?» — спрашивает совесть.

Вуншгетрей пристыженно опускает глаза в пол.

«Отвечай!» — настаивает совесть.

Вуншгетрей мямлит:

«Это было в те времена… Я многому научился».

— А ты уверен?

Вуншгетрей кивает и снова поднимает глаза: там стоит Карл Крюгер. Это спросил Карл Крюгер.

Молчание. Краусхар ждет решения. А секретарь подходит к окну, смотрит на улицу и вдруг так резко поворачивается лицом к своим собеседникам, что Краусхар вздрагивает.

— Я должен убедиться… Товарищ Симсон… Не знаю, не знаю… Я не уверен.

Итак, вместо твердых указаний Краусхар получает от секретаря смутное сомнение в пригодности Фриды Симсон. Нельзя сказать, что он огорчен таким исходом дела.

Фрида выслушала все, что мог ей сообщить Краусхар. Она была желта, как лимон, и высокомерно улыбалась. Ничего, секретарь райкома скоро поймет, чего стоит Фрида. Она пошла с козырей — выложила на стол копию письма Аннгрет. Рука ее при этом даже не дрогнула.

— Хватит с тебя?

Краусхар прочитал. Фрида заверила копию собственноручной подписью и скрепила печатью. Краусхар остолбенел от удивления. Значит, Вуншгетрей был не прав, когда выразил сомнение по поводу Фриды Симсон. А жаль.

Фрида решает действовать на собственный страх и риск. Пробил великий час торжества ее бдительности и всех сопутствующих добродетелей. Представился случай, Фрида подсовывает Краусхару какую-то бумагу:

— Подпиши.

Краусхар мнется:

— А не надо ли сперва заслушать мнение членов кооператива?

— Да что ты от них услышишь, заячья душонка! Если агитвоскресенье провалится, отвечать тебе, а не им!

Краусхар подписывает решение об отставке председателя Оле.

Симсон отправилась в контору. Оле созвал там правление кооператива. На повестке дня вопрос о покупке экскаватора.

Бухгалтер Бойхлер покачивается, силясь высказать свое недоверие. Живот у него колышется. Речь как-никак идет о деньгах.

— А с этой землековырялкой ладно получится? — спрашивает Эмма.

Оле с ангельской убежденностью:

— Ладно, еще бы не ладно!

— А если не получится, у вас с Мертке тоже ничего не будет.

— Че… че… чего с Мертке? — заикается Оле.

— Ты думаешь, старый черт, мы слепые?

Получилось вроде помолвки. У Мертке уши так и пылают. Карандаш выскальзывает из рук. Мертке лезет за ним под стол и заодно пожимает жилистую руку Оле.

Те же и Фрида со своим желчным лицом. Она пытается выглядеть воплощением партийной совести.

— О чем беседуем, товарищи?

— Оле предлагает купить землеройку. Надеюсь, это не противоречит партийному курсу?

— Оле больше не председатель.

Крюгер смеется:

— Это у тебя называется демократия?

Фрида достает из портфеля бумагу, подписанную Краусхаром.

Крюгер прочел и передал Оле. Оле прочел и задумался.

Симсон сурово, но с плохо скрытым торжеством:

— Ну, что скажешь?

— Некогда мне говорить! — Оле надевает свою кожаную фуражку и уходит.

Хлопает дверь. В комнате тишина. Ее нарушает вздох Бойхлера. Вздох означает, что с расходами на покупку экскаватора, слава богу, можно повременить.

Оле стоит посреди двора. Что они там снова затеяли? Не скрывается ли за этой белибердой, на разбор которой уйдет так много времени, сам секретарь? Впоследствии все выяснится, но думать о покупке экскаватора в ближайшее время нечего.

Пронизывая плотные осенние облака, летит к югу косяк диких гусей. «Га-га-га». Крик вожака манит Оле, как в далекие дни пастушества. Мечты без дела подобны пустоцветам. Нельзя терять время.

В конторе Крюгер пытается вразумительно поговорить с Фридой:

— Как это все получилось? Почему нас обошли?

— Ты всегда покрывал Оле. Наверно, не без причины. Не ты ли распродавал капиталистам наших лошадей?

Крюгер на мгновение лишается дара речи, но Франц Буммель уже тут как тут. Они говорят о его питомцах, которые были проданы в Данию. Он шипит:

— Глотку тебе перегрызть, что ли? Справься в бюро по продаже. Все оформлено. За этих лошадок наше государство получило датскую валюту.

Мертке предлагает Фриде сесть. Фрида отказывается. Мертке хватает ее за руку:

— Не будь такой непримиримой! Я ручаюсь за Оле.

Фрида отдергивает руку, словно от прикосновения какой-то нечисти.

— Не вам бы, милочка, говорить об этом.

Тогда вступает Эмма-малявка:

— А против меня тебе нечего сказать? Мои ноги соответствуют партийной мерке?

Фрида с улыбкой превосходства:

— Что я знаю, того никто не знает. — И удаляется.

Вуншгетрей не мог письменно сообщить свою точку зрения, как того требовал окружной комитет, он не мог доложить о допущенном. От Крюгера он знал: не из упрямства или своеволия погубил Оле импортных коров. Оле вообще здесь ни при чем. А кто при чем? Сбежавший Тимпе? Вуншгетрею очень и очень не хотелось бы представлять случившееся как акт саботажа. Это, конечно, просто, но далеко от истины. Даже Тимпе не для собственного развлечения кормил шведок силосом. Да, он не выполнил распоряжения председателя, это точно, но и он берег дефицитные концентраты для продуктивного стада. Он заботился о молоке. А заботиться о молоке — не грех, поскольку это соответствует призыву государства.

Ах, как все запутано и противоречиво. О таком можно говорить только при личной встрече.

Вуншгетрей переночевал в окружном центре. А с утра пораньше — точь-в-точь как Оле неделю назад — отправился на поиски экскаватора для Блюменау. Может быть, затея с мергелем действительно поможет им преодолеть кормовые затруднения? Трезвый и рассудительный Крюгер навряд ли стал бы ратовать за воздушные замки.

Районному секретарю не пришлось, как Оле, открывать и, ничего не добившись, закрывать столько дверей. И ездить в Тюрингию тоже не понадобилось. Ему сразу же пообещали одноковшовый экскаватор, который можно будет смонтировать на плавучем основании — на понтоне, к примеру.

Садясь в машину, чтобы ехать домой, секретарь удовлетворенно улыбался. И только шрам был повинен в том, что эта улыбка могла кому-нибудь показаться презрительной усмешкой. Сейчас он убедит Оле, что он-то его понял. Может, ему даже удастся вызвать улыбку на лице этого упрямца, когда по деревне загрохочет экскаватор.

56

Зима отступает еще раз, словно готовясь к прыжку. Солнце тужится изо всех своих стариковских сил.

Люди в «Цветущем поле» встревожены: исчез Оле.

Наступает вечер. Оле не возвращается. Друзья и соратники собираются на птицеферме. Неужели Мертке ничего не знает?

— Не будь дурочкой, дитя и товарищ, не скрывай от нас ничего из-за любви к нему!

Мертке не прерывает работы. Она знает только одно:

— Оле не может поступить несправедливо.

— Да не об этом речь! А что, если с ним самим обошлись несправедливо?..

Оле до бедер ушел в рыбацкие сапоги. Укрывшись за ивняком, что между Коровьим и Телячьим озерами, он роет заболоченную землю. Оле копает, скребет, как гном, и пышет злостью, но все же он не подавлен и не придавлен. Он похож на первобытного человека, добывающего огонь.

Его отстранили от занимаемой должности. Но отстранить его может лишь тот, кто убьет его. Старинная песня вспоминается Оле, и он с вызовом запевает ее:

Проходит день, и ночь, и еще день. Оле нет как нет. Мертке начинает тревожиться. И утешения матушки Нитнагель ей не помогают. В коровнике ее встречает Ян Буллерт.

— Вы свободны, барышня! Пришла смена.

Буллерт задерживает ее руку в своих: дойка — неподходящее занятие для таких ручек.

Шуточки Буллерта пугают Мертке. Ей не до смеха. Трудно ей смотреть, как хозяйничает Буллерт среди шведских коров. Повадки у него такие, словно это стадо изготовлено по его заказу.

Вечер. Подмораживает. Мертке надевает пальтецо, оставшееся от школьных времен. И, дрожа, выходит из дому.

Уже целый час ищет она Оле. Время от времени останавливается и окликает мужа. Ответа нет. Только дикий селезень отзывается с Ласточкина ручья: «Оле, ах, Оле!»

Мертке видит, как поблескивает сквозь редкий кустарник Коровье озеро. Только не туда! На что была похожа Аннгрет, когда ее нашли! Растекается ли человек после смерти? Должно быть, так. Лишь дела его остаются, как следы на земле.

Вот она стоит перед открытым коровником. Здесь расцветало ее великое лето: три тысячи уток! Это и есть ее дело?

Мертке вспоминает про Фриду Симсон. «Человек может ошибиться. Жизнь не ошибается. А партия следует за жизнью». Так однажды сказал Оле. Неужели Фрида — это и есть жизнь?

Исчезновение Оле тревожит Крюгера больше, чем он это показывает. Крюгер без устали, чердак за чердаком, обшаривает кооперативные строения, вечером он — случайно, разумеется, — заглядывает в открытый коровник, потом ходит и ходит вокруг озера.

— Ты ведь не опозоришь меня, дружище!

Но тревога все-таки прорывается наружу. Он говорит с активом. По виду даже и не собрание — они просто, как бы невзначай, рассаживаются на телеге в кооперативном дворе.

— Мы должны его искать.

Эмме сама мысль, что Оле мог что-нибудь с собой сделать, кажется нелепой.

— Искать этого старого осла? Если он хоть чему-нибудь научился у Антона, то уже давно сидит у окружного секретаря.

Герман Вейхельт творит молитву:

— Отец наш небесный, что с нами будет без твоего заместителя!

С улицы доносится лязг и грохот, будто в село въехал тяжелый танк. Активистам приходится не высказывать, а выкрикивать свое мнение.

— Судьба часто преследует самых лучших! — орет Адам Нитнагель.

— Сам ты судьба! — орет в ответ Эмма. — Голова седая, а ума ни на грош! И когда только ты станешь коммунистом?

На улице все стихает. В воротах появляется Вуншгетрей. Уж не решил ли он сесть в танк и с бою взять Блюменау, неподатливую деревню между лесом и озерами. Нет, товарищи, что вы! На грузовике с негабаритным прицепом Вуншгетрей привез экскаватор.

— Где же ваш Оле?

Молчание.

Но Вуншгетрей продолжает улыбаться. Еще никто ни разу не видел на его лице столь широкой улыбки.

— Я вам экскаватор привез. Где Оле?

— Сняли его.

— Кто снял?

Крюгер устало вздыхает.

— А не ты ли, мой мальчик?

Через десять минут Вуншгетрей и Крюгер уже в правлении. Симсон изливает на секретаря все наличные запасы дружелюбия. На сей раз из его попытки не замечать ее ничего не выйдет. И она это знает. Можно начинать разговор на высшем уровне.

Вуншгетрей, задыхаясь:

— Что ты делаешь?

Фрида частит свою молитву:

— Подготовительные работы к агитвоскресенью ведутся с необходимым размахом… трудности устранены… намечаются первые предвестники успеха… Буллерт уже подал заявление в кооператив…

Вуншгетрей грохает кулаком по столу. Звякает крышка чернильницы.

— Что ты делаешь с Оле?

Фрида невозмутимо:

— Снят с работы.

— Как это тебя угораздило?

— Морально неустойчив.

— А мне не доложили?

— Дело не терпело отлагательств. Товарищ Краусхар в курсе.

Секретаря трясет. Куда делась его неизменная усмешка? Симсон закуривает сигарету и вынимает из небольшого сейфа письмо Аннгрет.

Оба — Крюгер и Вуншгетрей — читают. Уголки губ у Крюгера подергиваются.

— Ты знала Аннгрет?

— Знала.

— И ты поверила этой писанине? Направленной против нашего товарища Оле…

— А откуда ты знаешь, что Оле до сих пор наш товарищ? Что он не махнул кой-куда подальше?

Крюгер ей не отвечает. В ней говорит злобное недоверие, мстительность, дурь и еще невесть что…

Молчание, долгое молчание. Фрида затягивается, выпускает дым. Кто этот Крюгер? Пенсионер! А Вуншгетрей сумеет оценить ее бдительность.

Но вдруг районный секретарь произносит фразу, которой она не ожидала, никогда, никоим образом. Он говорит печально:

— Ничему ты не научилась… абсолютно ничему.

Фрида бессильно опускается на стул. Товарищи, она виновата или мы все? Как это говорили про Антона Дюрра? Не по сердцу ему были дрессированные люди. Он воспринимал их как печальную деформацию высшего, что есть на земле.

Мертке добежала до мергельных лугов. В тумане перед ней встает черный холм. Свежая земля. Земля, пахнущая мохом и тиной. Чей-то хрип пробивается сквозь туман. Мертке вся дрожит. Ей страшно, она бросается на рыбацкую тропку. Теперь она может заглянуть за холм. Там на подстилке из камыша лежит человек.

— Оле!

Мертке хочет разбудить пышущего жаром Оле и тихонько дергает его за ухо. Он со стоном поворачивается.

— Уж не слепа ли ты, девушка? Видишь, как время посеребрило мои волосы?

Мертке мчится за помощью в село.

Отчего это все бегут на мергельные луга? Запрягают телеги, катят вагонетки. Музыка, крики «ура». Оле хочет к ним: это празднуют его победу. Но он не может сдвинуться с места. Он пустил корни. Он стал деревом.

Тракторы ползут по лугам. Люди рассыпают мергель. Исчезает кислица, исчезают камыши. Стеной встает клевер, люцерна, просянка. Тучные коровы, как пестрые холмы, по самое вымя стоят в высокой траве.

— Вот видите! — кричит Оле.

Но никто его не понимает. Голос его — шелест и шорох. И, полный разочарования, падает он в камыши.

Оле копал, надрывался, потел, скреб. Но болотная вода проступала снова и снова. Сердце его стучало — нет, не стучало, а грохотало. Когда не хватало сил, он себя подбадривал. «Да это же ни одна лошадь не выдержит!» — стучало сердце.

«Я выдержу!» — говорил Оле.

На исходе второго дня сквозь заболоченную почву мелькнуло что-то серое — залежи мергеля. И тогда он вразумил свое сердце: «Успокойся! Продержись! Цель близка!»

Он очистил слой мергеля величиною со стол. Зубы у него стучали — от радости, конечно.

Была уже ночь. Оле съел ломоть хлеба, принес воды с озера, напился. Потом натаскал сухих камышей — целую охапку и устроил себе хрусткую постель.

Потом он поворочался с боку на бок и заснул. Спал до тех пор, пока его не укусил ночной мороз. Тут он вскочил и снова начал копать. Холодные звезды висели над озером. А Земля кружилась — звезда среди многих других.

Вечером третьего дня Оле расчистил мергельный участок размером с целый сад. Отец его Пауль и дедушка Иоганн не ошиблись: мергель есть.

Но у Оле уже нет сил сгонять в село и сказать: можете приходить за мергелем!

Руки и ноги у него словно налиты свинцом. Зубы лязгают, стучат, как трещотки.

Он мечется на своем камышовом ложе и все зябнет, зябнет. Вот отдохну немножко — и пойду. Надо только подбавить камыша. Вот и Мертке бежит с одеялом. Теперь ему тепло… Но это уже начинается бред.

Время течет мимо. Вчера, сегодня, завтра сливаются воедино. Он не знает, сколько пролежал здесь, сколько времени метался в жару. Ему не раз казалось, что он вернулся домой и сидит у Эммы за печкой, в чане с горячей водой.

Потом его начинает мучить жажда. Ян Буллерт приносит земляничное вино. Оле пьет, пьет, пьет, а жажда не проходит. Язык становится как разбухшая подметка. А румяный Ян Буллерт насмешливо хохочет: «Я главный зоотехник, я, я, я!»

Пошел снег. Колючие иглы пронзают воздух. От них нельзя дышать. Иглы впиваются в легкие. А сердце кричит: «Иди домой! Иди! Иди!» Стук в черепе! Вот-вот он задохнется. И опять иглы! Колючие иглы!

Кто-то трясет его? Мертке. «Девочка моя, ты уже прошла через леса лжи? Согрей меня, Мертке, что мне сделать, чтобы ты…» Он называет ее именами трав — клевер, люцерна, просянка… Но и слова его не более как шелест. Он стал деревом.

Вуншгетрей глядит на него. С неизменной усмешкой. Ну и смейся, только пойми: земля прячет от нас то, что ей нужно. А мы ковыряемся на поверхности, скребем поверху.

Аннгрет шагает по мергельным карьерам. «Я ищу Оле».

Оле съеживается. Прежняя жизнь ищет его. Прежняя жизнь? Оле ее отталкивает.

Он чувствует, как раскалывается у него сердце. А дышать становится легче. Аннгрет гордо и надменно шагает мимо. Она не узнает Оле. Ведь он стал деревом. Его качает ветер. Страхи и боль падают в траву. А над ним плывут облака.

Земля кружится… Из леса долетает музыка:

Вильм Хольтен выехал первым — с одеялами. Франц Буммель запрягает своих арабских чистокровок. Крюгер с фонарем в руках садится рядом на козлы, а на подводе за их спиной притулились Мертке и Эмма.

Они подъезжают вплотную к той яме, которую выкопал Оле. Перед ямой уже стоит Вильм. Ветер треплет его волосы. Вильм потеет от страха, а сам весь дрожит. Его огромные детские глаза устремлены на Мертке.

На ложе из камышей покоится мертвый Оле Бинкоп. Глаза у него открыты. Он никогда не закрывал их при виде опасности. Не звезды ли он считает?

Карл Крюгер прижимает к груди старую шляпу.

— Вот он лежит: не черт и не ангел, просто человек.

— Из-за своеволия и погиб, — сердится Эмма. — Антон никогда бы этого не допустил.

Карл Крюгер поглаживает камыши, на которых лежит его мертвый товарищ.

— Своеволие без своекорыстия — для этого в человеческом языке пока нет слов.

А Мертке стоит, стоит, будто и сама она умерла.

Эмма сжимает ее руку.

— Плачь!

Мертке не плачет.

57

Занимается утро. Солнце ослепительно сияет, будто уже повернуло на весну. Даже озера очистились ото льда. Экскаватор на гусеничном ходу ползет в луга.

Молодая женщина поднимается на холм к птицеферме. Вид у нее горестный. До сих пор ее жизненный путь не был усыпан розами. Женщина открывает птичник, и стая уток высыпает оттуда.

Слышно, как хлопает множество крыльев. Шум и свист в воздухе. Радуясь свободе, птицы летят к озерам, тучей закрывают солнце и опускаются за лесом.

А женщина провожает глазами эту тучу — обрывок счастья, завещание. Робкая усмешка трогает ее губы, слабый, трепетный огонек.

Еще вчера была у этой женщины длинная коса. Сегодня она расчесала волосы на пробор и подколола их шпильками. А солнцу все равно. Оно знай себе золотит их. Земля кружится в мировом пространстве.

Так что же тогда деревня на этой земле? Глазок на кожуре подгнившей картофелины или красная точечка на освещенной солнцем стороне наливающегося яблока?