Человек превратил в перчатки карманы своего пиджака, засунул в них руки чуть не по локоть и силился одолеть проселочную дорогу. Он шел оттуда, где был лишним, туда, где предстояло быть лишним; ветер толкал перед собою мешки облаков, Европа повертывалась спиною к солнцу, и сумерки просачивались в лесные прогалины.

Телега, древнейшее средство передвижения человечества, протарахтела поблизости, фырканье лошади вдохнуло в те клетки его мозга, что вырабатывают надежду, видение теплой конюшни. Он сдвинул со лба кепку и оглянулся: лошадь вылущилась из темноты.

Два обстоятельства совпали, различимым стал случай: вознице хотелось курить, огня у него не было, авось найдется у продрогшего человека. Телега остановилась, возница спрыгнул с козел, и хрипловатый девичий голос попросил спичку.

Человек развязал серый носовой платок, достал спички. Девушка разломила сигарету, половину сунула ему в рот. Он высыпал табак из гильзы и набил свою трубку с обугленными краями. Потом чиркнул спичкой, последней из того запаса, что в морозные ночи спас ему жизнь. Когда спичка вспыхнула, он увидел берет, штаны — сукно пополам с кожей — и залатанные сапоги.

Человек делал глубокие затяжки — глушил голод, презрев газетную рубрику «Слово нашего домашнего врача»; табак из сигареты был хороший, сорт не ниже «Аттики», шесть пфеннигов за штуку.

Девушка свистнула, как свистят, погоняя лошадей, через плечо большим пальцем показала назад: садись, мол.

Дно телеги было выстлано соломой. На соломе стояла клетка. В клетке сидела большая крыса — что твой поросенок.

Человек давно разучился удивляться. Вскочил на телегу и зарыл ноги в солому, опустелыми колосками усилил изоляционную мощность выношенных суконных штанов. Крыса прижала к решетке морду с желтыми клыками, железные переплеты ограничивали ее любопытство. Лошадь тронула. Дым поделенной сигареты соединился над головами ездоков, ветер подхватил его, разорвал и понес к облакам.

Через полчаса они въехали в ворота, сколоченные из березовых стволов, поехали дальше, сквозь звериный и мясной запах, в огороженный участок, на огонек. Огонек светился в деревянном доме, и от тепла, которое предположительно этот дом наполняло, человек почувствовал себя несчастным. Телега остановилась, девушка вложила два пальца в рот и свистнула; человек соскочил, хотел поблагодарить, но она сказала: «Оставайся!» — на «ты» сказала.

Ноги в сапогах принесли конюшенный фонарь. Фонарь осветил охотничью шляпу и металлическую гильзу. В гильзе торчали переливчатые перья тетерева-черныша: под шляпой виднелось мужское лицо. Узкое, как лезвие топора.

Девушка сказала:

— Алле! Ларсон, вот человек, который тебе нужен.

Мужчина в шляпе с перьями осветил крысу, пощелкал ей языком, осветил незнакомца, пробурчал что-то, подумал, смахнул слезу с правого глаза и сказал: «Значит!»

Девушка взяла фонарь, обративший в сумерки пять кубометров темноты, а мужчины понесли клетку. Крыса оказалась самцом нутрии. Его доставили из Южной Америки. Они снесли его в вольер к другим нутриям, и это была первая работа приезжего на звероферме.

Ему дали поесть и послали спать в овчарню, где содержались каракулевые овцы. Сытый, лежал он на мешке с соломой и слушал, как ветер гуляет по крыше. Его звали Роберт Рикс, был он безработный горняк из Рурской области, бродяживший с самой весны. То тут, то там он получал работу на несколько дней и освоил простейшие приемы по меньшей мере десятка специальностей, но за последние два месяца ему не досталось и горсточки работы. Возможности заработка состояли в таинственной связи с древесной листвою и по осени развеялись в воздухе. Люди стали цивилизованными и уже не так яростно отталкивали друг друга от кормушки, как псы.

Ночью шел снег. Утром, легкий и пышный, как хлопок, он лежал на нижнебаварских холмах за фермой, украшал ограду из колючей проволоки, сглаживал разрушения, учиненные морозом. Если смотреть из теплой комнаты, из теплого пальто, мир выглядел романтично.

В деревянном доме заведующего фермой имелся шкаф, набитый поношенной господской одеждой: костюмы, прожженные графскими сигарами; охотничьи куртки, продырявленные дробью из министерских ружей; пропотелые смокинги и почти новые спортивные костюмы. Спортивные костюмы приказывала относить на ферму чувствительная к запахам графиня. От них несло девичьими спаленками.

Заведующий Ларсон открыл шкаф.

— Значит, выбирайте и одевайтесь-ка на даровщинку, как говорится!

Роберт Рикс, согревшийся изнутри яичницей, хлебом и чаем, снабдил себя охотничьей курткой, взял серую шляпу, наушники и высокие сапоги на толстой подошве, подбитой гвоздями.

— Значит, заработную плату будете получать сдельно, по справедливости, как говорится.

Заработная плата до поры, до времени значила: еженедельно карманные деньги, хорошее питание и угол в овчарне.

Толстая куртка расширяла Риксову сутулую горняцкую спину. Из дома заведующего фермой он вышел как учитель, вырядившийся для охоты.

Четыре гектара земли, засаженной зверями. Корней у них нет. Выпускают их из клетки лишь в меру жизненной необходимости, отделяют друг от друга проволочными сетками, отнимают у них добычу, регулируют размножение. Род людской расселился по земле и тем зверям, которых считает полезными, отмеряет жизненное пространство и количество пищи.

Каракулевые овцы сгрудились в зимней овчарне. Даже в третьем поколении они сохраняли в себе теплый мир Бухары. Они шарахались, видя в открытую дверь заснеженные поля. Рикса тревожило, что они смотрят сквозь него и не ищут его соседства.

Серебристые лисы высовывались в дыры своих боксов, наставляя зрачки на блистающие снега. Голубые песцы плавно кружили по холодному хлопку, добрые охотничьи зимы предков смутно оживали в них.

Были звери или люди, что ходили за ними, пленниками? Рикс бродил между клеток. Регулярная еда еще была для него праздником, и толстой куртке он продолжал радоваться. Рикс с жаром взялся за дело, работал проворно, и заведующий фермой Ларсон был, видимо, доволен приблудным парнем.

— Значит, господин граф, может быть, наверняка приедет. Поглядишь на него, твое счастье, как говорится.

Граф ни разу не приезжал в день, когда заведующий фермой возвещал его приезд. Ларсон это делал, чтобы рабочие живей пошевеливались. Большинство их пришло на ферму с господского двора, граф на свой счет ремонтировал их домишки. У него были социальные идеи.

Он явился неожиданно, ладный, черноволосый; зубы точно кусочки сахара, тонкая улыбка вкруг пухлого рта — человек, которому все на свете удавалось, граф Каройи.

Заведующий Ларсон за голый хвост вытащил из клетки нового самца нутрии. Самец был дикий, барахтался и кусал воздух. Ларсон плюнул ему на нос, заколдовал его и добился, что тот смиренно повис на хвосте. Граф подул ему в шерстку на брюхе; образовалась маленькая воронка с голубой подпушкой, и заведующий Ларсон щелкнул каблуками.

— Значит, ваше сиятельство, не сомневайтесь, самец что надо, как говорится!

Граф польщенно улыбнулся. Самца купил он.

Рикс скалывал лед со спусков в бассейн, чтобы нутрии, вылезая из воды, не соскользнули обратно, не перекупались бы, не простыли или, того гляди, не утонули. У всех зверей есть свои желания. Рикс научился их угадывать. Ларсон взял его за плечо и подтащил к графу.

— Значит, ваше сиятельство, расторопный парень, случайно сюда забрел. — Роберта Рикса во второй раз представляли заодно с самцом нутрии. Самец, видно, был его судьбой.

Граф подал руку Роберту Риксу. Дуть ему в шерстку не стоило, граф улыбнулся и пошел к голубым песцам. До сих пор Рикс видел графов только на картинках в «Варер Якоб», карикатурных аристократов с моноклями и в лакированных башмаках. В союзе молодежи такой сорт людей назывался «аграрии» или еще зеленая чума. Граф Каройи под этот образец не подходил, он подал Риксу руку, улыбнулся. На руднике, где прежде работал Рикс, хозяина и в глаза не видывали.

Общительность графа Каройи имела свои причины: и он некогда был гол как сокол — безлошадный венгерский жокей. Но позднее полоумный отец графини привез его в Германию — для освежения крови. Как он — самца нутрии. Граф дал приплод — двух темноглазых белокурых сыновей — и заскучал. На немецкие графские поместья он слетел, как муха на мед, и не умел на аристократический манер проживать доходы, которые они приносили. «Его сиятельство Каройи заразился от торгашей-бюргеров плебейским духом стяжательства», — говаривала графиня. Граф Каройи прослышал, что капитал, оборачиваясь, дает тепло и приумножается. Он пустил в оборот капитал немецких графов.

В верхах общества было холодновато, все хотели одеваться в меха, поэтому со зверей сдирали шкуры. Меха привозили из северных стран и из России. Ну можно ли оставить торговлю пушниной в руках иностранцев и коммунистов? Автаркия — патриотический долг, а климат Германии достаточно суров для разведения благородной пушнины. Граф Каройи поспешил выполнить этот долг и стал выращивать серебристых лис и голубых песцов, нутрий и енотов, норок и каракулевых овец. Владельцам звероводческих предприятий помельче тоже хотелось нагреть руки на благоприятной пушной конъюнктуре. Граф Каройи продавал им племенных зверей по высоким ценам. Патриотизм приносил барыши.

Граф Каройи не только ездил на форде, он и сам хотел быть чем-то вроде Форда и выплачивал проценты рабочим своей зверофермы за выращенных зверей и невыделанные шкуры. Проценты поощряли рвение, а рвение давало доход. «Значит, ваше сиятельство, славное производство, отличное, как говорится!» Заведующий фермой Ларсон, получавший наибольший процент с прибылей, пытался втолковать Роберту Риксу, что тот свалился на золотое дно.

Мягкие холмы окружали долину. Летом они зеленели, и каракулевые овцы паслись по их склонам. У края долины стоял дворец и пятьюстами окон смотрел на ферму; работники фермы из столпотворения клеток в свою очередь смотрели на белую, как лилия, графскую резиденцию.

Зефу Берлинг случай занес во дворец так же, как Рикса на ферму. Ох уж эти случаи! Слишком велика их роль в жизни маленьких людей!

Она выделывала рискованнейшие трюки на лошади и торговала ими в разных странах, много ездила и мало видела. Другие люди, слишком бедные, чтобы ездить, покупали себе возможность три часа дивиться в цирке чудесам всего света: Зефа Берлинг — сальто с лошади на лошадь! Впервые в мире!

Цирк умирает, если людей, охочих до зрелищ, лишают работы и заработка. Зефе не выплатили жалованья за последние месяцы, когда цирк прогорел. Она взяла себе лошадь, с которой работала, и стала вроде как нищий с собакой. Другим безработным приходилось заботиться только о себе. Но Зефа знала, чего хотела. Она хотела сохранить форму и тренировалась — скакала по-казацки на захолустных ярмарках, покуда не являлась полиция: «Ваше разрешение, мадам?»

Зефе приходилось ехать дальше. Хлеб она имела за медяки из вывернутых карманов других безработных или из влажных ладоней восхищенных ребятишек, а успех заменял ей масло.

Где ездили верхом, там был и смуглый обновитель немецкого графского рода, народолюбивый граф Каройи. Он восторгался искусством Зефы и думал о своем плохо объезженном английском жеребце. Он вправду думал лишь о чистопородном жеребце, уговаривая Зефу отправиться к нему в имение.

Зефе было двадцать три года, она работала во дворце конюхом и берейтором, жила в кучерской и получала бесплатное довольствие. Зефа использовала свою временную оседлость, чтобы вечерами на манеже репетировать новый цирковой номер. Поблажка! Жизнь на одном месте трудно давалась ей. Жизнь во дворце была жизнью в тени. А она нуждалась в публике.

Три дня, четыре дня; две недели, три недели — даже на одном месте время текло. Зима набирала силу: заскорузлая хлопчатая белая пелена, крупитчатая поземка шуршала по ней, настали трескучие морозы.

Заведующий фермой Ларсон стремился исключить случай из своей жизни. «Случай, значит, надо перетянуть на свою сторону, как говорится!» Он и делал это с переменным успехом. Отец его был швед, бродяга. Сам он в детстве говорил по-польски и, ставя капканы на пушного зверя, добрался до Аляски. Потом из зверолова сделался звероводом. Когда денежные люди стали организовывать зверофермы, он со своим опытом был тут как тут, оказалось, что в нем нуждаются, теперь он мог плевать на благодетеля — случай.

Потребности его были ограниченны, на худой конец он умел довольствоваться мясными отходами, которыми кормились его звери, откладывая грош за грошом на собственную ферму. Он хотел начать дело без наемных работников, разве что с женой. Еще год, два года на чужих хлебах, «потом-то уж я самостоятельно заработаю себе самостоятельность, как говорится». Ему пришла пора присмотреть себе жену. Взгляд его упал на Зефу Берлинг. Она кое-что понимала в животных, «жалко, что только в длинноногих лошадях, как говорится». Держа шляпу в руке, он предложил ей пойти к нему на ферму работницей «за все».

— Значит, мы даем тебе долю в процентах и будем счастливы, как говорится.

— Go on! — Зефа высмеяла предложение Ларсона. Она была наездница.

Мысли, как черные жуки, елозили меж Ларсоновых надежд. Каждый день ходил он в графскую контору узнавать насчет заказов. Заказы на пушнину поступали скупо. Может быть, надвигался кризис? Ларсон пережил кризис в Швеции и Норвегии и предостерегал графа: «Значит, ваше сиятельство, нельзя продавать зверей и, значит, пригревать на груди конкуренцию, как говорится».

Граф Каройи улыбнулся, как всегда. Он стоял за то, чтобы делать дела, когда они делались. Видимо, он не боялся кризиса, да и чего ему было бояться! Но Ларсон должен был бояться, кризис отодвинул бы собственную ферму в мерцающие дали.

Прошла половина ноября, ничего не менялось: заказов все равно что никаких. Шкуры перезревали, как пшеница в августе; Ларсону пришлось отправить на убой ценные племенные экземпляры.

Служители из всех отделений с утра были на ногах. Стреляли, били. Маленький служитель, ходивший за лисами, убивал своих любимиц выстрелом в ухо. Сначала гладил, потом стрелял. Лиса, казалось, раздумывала — что случилось, — потом до нее доходил звук выстрела, и она порывалась бежать. Передние ноги искали упора, но тот, кто ее пестовал, высоко поднимал ее за задние, и бегство обращалось в бессмысленное барахтанье. Лиса пыталась взметнуться и укусить его. Она напрягала все силы — бесполезно, кровь капала у нее из ушей и из носа. Движения ее становились вялыми, жажда свободы затухала, попытки к бегству прекращались, последний хрип — и она была мертва.

Заведующий фермой Ларсон бил лисиц круглой чуркой по затылку. В большинстве случаев, оглушенные нежданным ударом после привычной ласки, они не делали попыток к бегству. Некоторые опоминались, когда им взрезали шкуру от задней ноги до хвостового позвонка. Тогда маленькому служителю лисьего вольера приходилось еще стрелять им в ухо. Жена какого-нибудь предпринимателя ждала шубку из серебристых лис.

У служителя, ходившего за норками, человека с «чертовой метой» — волосатым родимым пятном на подбородке, был другой метод сдирать шкуры с тела лисиц. Он брал лису за задние ноги и за загривок, клал на каменный пол и коленкой нажимал на лисье сердце, нажимал, покуда оно не переставало биться. Шкура оставалась неповрежденной, не запачканной кровью. Он считал свой метод непревзойденным, но Ларсон и служитель из лисьего вольера отстаивали свои методы.

Они были очень заняты и радовались, что есть у них человек на все руки, освобождавший их от текущей работы со зверями.

Заведующий Ларсон послал Рикса во дворец попросить у старшего кучера подводу и лошадь. Пора было отвозить лисьи шкуры на железнодорожную станцию.

Однажды Рикс ночевал в монастыре. Тишина во дворце напомнила ему об этом. Парадная дверь скрипела, словно в ее петлях засели души покойных лакеев. Рикс прошел через прихожую, где висело множество картин. Ему казалось, что бородатые графы смотрят на него из позолоченных кроличьих клеток. Он дошел до стеклянной двери, но там его перехватил лакей. Лакей стоял на полотерных щетках, эдаких волосатых коньках, и смотрел на Рикса сверху вниз, не приветливо и не враждебно.

— Его сиятельство просят пользоваться черным ходом. — Лакей на своих щетках по пятам шел за Риксом. Затирал следы заблудшего.

Рикс отыскал другой вход, длинный подвальный коридор, по которому из дворца выезжали лошади. Его шаги, как литавры, гулко отдавались под сводами.

В конюшне, выложенной кафелем, он нашел старшего кучера. У кучера были сивые бакенбарды, и он сидел на колоде с овсом, запихивая в черные ноздри понюшку табаку. Он направил Рикса к Зефе Берлинг.

Кучерская была сводчатая, точь-в-точь пивная. На железном крюке висела трапеция, на трапеции вниз головой висела Зефа. Рикс поздоровался, она ответила, безошибочно соблюдая равновесие, подтянулась к перекладине, сделала оборот, крикнула «Гоп!» и соскочила.

Рикс объяснил, зачем пришел; Зефа узнала его по голосу, пощупала материю его охотничьей куртки, была доверчива и удивительна, как в первый день.

В кафельной печке трещали буковые поленья; пахло печеными яблоками и потом разгоряченной Зефы. Уют не без изъянов. Зефа выплевывала на пол яблочную кожуру. Рикс спросил об ее последнем турне по Франции. Она мало что знала. Во Франции — как везде, работала, скакала на лошади, репетировала; жили в фургоне, ставили цирк, разбирали, ехали дальше.

— Как живут пролетарии во Франции?

— Пролетарии?

— Люди вроде нас с тобой, неимущие.

Зефа не считала себя неимущей, у нее была кобыла «крашивая-прекрашивая», у нее был цирковой номер, и она работала над новым, «крашивым-прекрашивым», — неплохое имущество.

У ворот фермы его поджидал Ларсон:

— Значит, долго вы ходили, как говорится.

Сонное дыхание сотен овец. Писк мышей, снующих в поисках зерен. Рикс без сна лежал в своем углу на мешке с соломой. Далеко за окном были дороги, по которым он бродил когда-то. Он подумал о Зефе, о женщине из странного, неведомого мира. Потом стал думать о другой, о Ханни, ткачихе с быстрыми пальцами, жизнерадостной, хотя и безработной. Он сбежал от нее, не хотел просто «поиграть» с нею. Ребенка они себе позволить не могли.

Зима оборачивалась к людям теплой стороной. Куда ни глянь — капель, таяние. Норкам пора было расставаться с жизнью. Они умирали на электрическом стуле, по-американски. Это орудие смерти смастерил заведующий фермой Ларсон. Принцип он слямзил на Аляске.

Служитель с «чертовой метой» летом радовался цветущему здоровью молодых норок. Зимою убивал их. Заведующий Ларсон вводил им в анальное отверстие короткое шило и брал в руки изолированный прут, свою волшебную палочку. На одном конце его имелась кнопка, на другом — неизолированное колечко. Ларсон приближал его к изящной мордочке норки. Норка хватала его зубами. Ларсон нажимал кнопку на палочке. Цепь тока замыкалась. Контрольная лампочка удостоверяла смерть норки.

Но зверьки мстили и после смерти. Когда с них сдирали шкуру, их железы выделяли жидкость, зловонием напоминавшую засохшую кошачью мочу. Это зловоние струилось из двери убойного зала, облаком стояло над домом заведующего, над фермой, клетками и вольерами. Другие обреченные на смерть норки воспринимали эти физиологические сигналы своих сородичей и кружились за проволочной сеткой, как часовые механизмы, в которых вот-вот лопнет пружина. Работники фермы дожидались благоприятного ветра. Когда он задувал, белый дворец тоже окутывало облако вони, и слабонервная графиня уезжала.

Работники надевали марлевые маски, пропитанные мятным маслом и другими благовониями, но норочьи железы быстро справлялись с ароматическими веществами, созданными человеком, то есть попросту гасили их. «Значит, его сиятельство больше не продает племенных зверей, был и есть демократ, как говорится, десять бутылок водки для работников!»

Работники одурманивали свои обонятельные нервы алкоголем, покуда нож не начинал жить собственной жизнью. Надрезы на задах у норок становились неровными, урожай был под угрозой гибели. Заведующий Ларсон давал отдых своим подчиненным и отправлял по домам ропщущих рабочих, которые хотели убой превратить в праздник. Окутанные зловонием, расходились они по своим домишкам, и умерщвленные норки карали уже их жен и детей.

Рикса опять послали во дворец за подводой для норковых шкурок. Зефа возилась с подставкой для своей трапеции. Ее надо было укрепить на широкой седельной подушке. Подставку, тяжелую и нескладную, изготовил графский кузнец. Рикс помогал Зефе пригонять штанги к пазам. Они орудовали напильником и рашпилем, свистели, ругались, и Рикс решил, что из удивительной Зефы может получиться отличный и надежный товарищ.

В кучерскую вдруг вошел Ларсон, смахнул слезу с глаза и снял свою тетеревиную шляпу. Ларсон в праздничном костюме. Норочью вонь он оставил на ферме, сейчас от него разило водкой, и он икал. Ларсон неодобрительно смотрел на Рикса, подпиливавшего штангу. Он хотел поговорить с Зефой «в одиночку, как говорится». Стараясь подавить икоту, уселся в потертое кожаное кресло, вздыхал и в конце концов пересидел Рикса.

Ларсон натянул проволочную сетку между Риксом и Зефой. Во дворец Рикса больше не посылали. На следующий же вечер ему поручили работу в енотовом вольере. У енотов была зимняя спячка, но вдруг они забеспокоились.

— Значит, вы там все разведайте и доложите мне!

Ларсон снова накачался бесплатной водкой и сам отправился во дворец добывать подводу и бог весть что еще.

— Значит, желаю успеха у Зефы, как говорится! — крикнул ему вдогонку Рикс. Ему очень хотелось под каким-нибудь предлогом явиться во дворец, чтобы позлить Ларсона, но пошел он все-таки к енотам и сразу натолкнулся на зачинщиков беспорядка: два самца, старый и молодой, боролись за расположение самки. Молодой кусал и царапал решетку, пускал слюну, бесновался, старик просунул лапу сквозь прутья и когтями впился ему в нос. Риксу пришлось палкой разнимать их. Молодой самец с окровавленным носом, жалобно повизгивая, катался по своей берлоге. Рикс окрестил молодого енота Робертом. Старый енот, Ларсон, долго еще сидел и караулил. Он успел завоевать себе неспокойствие победителя.

Графиня прислала запрос, по-прежнему ли воздух вокруг дворца испорчен миазмами с фермы. «Все еще воняет», — отвечал граф.

Граф Каройи рыскал по округе, возвращаясь домой, немедленно снимал спортивный костюм и приказывал нести его на ферму. Его видели в Кобурге и в Мюнхене активно устраивающим свои дела.

Работники фермы смеялись, когда Ларсон объявлял: «Значит, его сиятельство, возможно, наверняка приедет, и слава богу, как говорится».

Когда граф вернулся, лицо у него было опухшее, под глазами синяки. Он смотрел на серебристых лисиц, но не видел их.

Два дня граф проспал, затем пошел в конюшни, навестил Зефу в манеже и долго смотрел, как она легким прикосновением хлыста заставляла ложиться его рыжего английского жеребца. Он не узнавал своего коня, хвалил Зефу и заслужил ее довольный смех, благодарный смех «на публику». У графа раздувались ноздри, он что-то чуял в воздухе и вечером пожелал отправиться с Зефой на верховую прогулку.

Самец южноамериканской нутрии освоился на новом месте. Он становился на задние лапки и через проволочную сетку пытался подглядывать за похотливыми самочками. Инстинкт размножения проснулся в нем.

Рикс под присмотром Ларсона покрывал ольховыми ветками загородки, в которых жили нутрии, и настроение у него было отличное. Дороги занесло снегом. Худо тому, кто топает по ним в тонких башмаках! Рикс жалел почтальона и смотрел ему вслед, хотя тот до сих пор не принес письма, которого он ждал.

Два всадника галопом скакали по холмам: впереди Зефа на своей арабской кобыле, за нею граф на английском жеребце. Снежное облако, белый беличий хвост крутился позади всадников. Рикс смотрел на снежное облако, смотрел, как оно крутится и блестит. Не будь он Роберт Рикс, если он пялился не на облако.

— Неплохо ездит графиня, — сказал он.

Ларсон рукавом куртки смахнул слезу:

— Это Зефа, к сожалению, как говорится.

Вечер в овчарне. Керосиновая лампа скрадывает убогость его угла. Желтоватый круг света на буковой столешнице, кроме его рук, ничего не видно. Руки выпиливают рамку из березового дерева. Из бумажника «под кожу» он вынимает газетную вырезку, фотографию, помещенную в «Рур-анцейгер». На фотографии можно разглядеть его самого. На ней снята демонстрация безработных. Он не один ходил на демонстрацию. Рядом с ним идет та, которую зовут Ханни, справа идет тот, кого зовут Вальтер. Позади них другие, из союза молодежи.

Что за тщеславное намерение повесить фотографию в березовой рамке над своей койкой? Тщеславие? Нет. В помутневшем карманном зеркальце он мог добыть сведения о степени износа некоего Роберта Рикса. Значит, он вставляет в рамку газетную вырезку из-за этой Ханни? Не только из-за нее. Ему казалось, что в то время он вместе со всей этой молодежью был необоримой силой.

Потом они приступили к забою нутрий. Ларсон плевал им на нос, успокаивал их и отправлял в убойный зал многих племенных зверьков. Клетки опустели, и входы в берлоги зияли, как дыры, через которые вырвали души зверей.

За холмами, там, где начинались леса, граф любил иной раз проехаться шагом. Хорошо дышать лесным воздухом! Он рассказывал охотничьи истории, дурачился, лаял, как барсук, и похвалялся неслыханными удачами: как-то ему случилось одним выстрелом уложить двух зайцев! За неимением других спутников он похлопал Зефу по плечу. Зефа и бровью не повела.

Граф острил, думал — Зефа сейчас расхохочется. У Зефы и губы не дрогнули.

Стог сена у дороги. Графу нравится сдабривать табачным дымом пахучий воздух. Зефа страстная курильщица, ей это по душе. Но графу скучно одному сидеть на сене. «Вы не против, если я здесь посижу и покурю?» Зефа не собиралась портить графу удовольствие от курения. Она тоже села. Теперь они курили оба. Взгляд графа упал на заплатанные сапоги Зефы.

— Мне, право, стыдно! — Он дотронулся до ее ноги.

Зефа была бы рада получить в подарок новые ботфорты. Не могла же она допустить, чтобы стыдился такой человек, как граф Каройи. К тому же она работала не покладая рук, была у него конюхом и берейтором, получая за это только пищу для себя и своей кобылы.

Через некоторое время в серо-зеленом сене уже виднелись новые ботфорты, коричневые, с блестящими пряжками. Граф засунул палец в голенища.

— Не тесно? — Черный взгляд. Зефа курила. Графу понадобилось поправить что-то на ее бриджах. Его заботливая рука усердствовала не в меру. В награду последовала оплеуха. Он не пошатнулся, но потер щеку. Он смотрел на Зефу снизу вверх.

Зефа испугалась. Ее новый номер еще не был готов. Она уже видела себя и свою кобылу на проселочной дороге, голод снова терзал ее; она вскочила, подбежала к лошади, швырнула сигарету в снег, галопом проскакала по кругу, свесилась с седла и губами подняла окурок.

Граф дрожал от восторга и аплодировал ей. Зефа спешилась, благодарно рассмеялась и поцеловала графскую руку.

Вернулась графиня. С графом ни увидеться, ни поговорить. Зефу не уволили. Лакей принес ей новые бриджи. Графское семейство отбыло в Швейцарию.

У енотов была зимняя спячка, но нутрии немецкой зимы не признавали. Самцы продолжали оплодотворять самок, и делали это с неистовыми криками.

Ларсон, полагавший, что он сам сумеет объездить свою жизнь, был недоверчив. Но позволял себе вольности. Разве коричневые ботфорты свалились Зефе с неба, как говорится? Может, она продала лошадь, чтобы купить новые бриджи? Ларсон был вынужден приобщить Рикса и к другим заботам, его мучившим. Где-то на ферме уже потрескивал кризис. «Болезнь денег, как говорится?»

Рикс оживился: болезнь денег, правильно, но вызвали эту болезнь люди.

Кризис-то кризис, но нутрий, еще остававшихся в живых, кормили, и они стремились размножаться. Новый самец из Южной Америки хотел показать, каков он есть. В штате Парана, откуда он был родом, он мог бы сыскать себе податливых самочек. На ферме ему выбирали их Ларсон и Рикс. Ларсон подсадил импортного самца в берлогу к самке. Самка напала на непрошеного гостя, Ларсон схватил его за чешуйчатый крысиный хвост и вытащил оттуда.

Зефа в новых сапогах впорхнула в вольер к нутриям, поздоровалась. Ларсон побледнел и ей не ответил. Южноамериканца он пересадил к нутрии, у которой была течка. Самец осмелел и собрался сделать то, что ему полагалось. Самка почуяла запах чужбины, заметалась, вцепилась в него зубами. Зефа смотрела на них с интересом, как на соревнующихся спортсменов, и жевала соломинку. Самец закричал и покатился по клетке, самка бросилась за ним, вопя, как десяток зайцев в предсмертных судорогах. Ее вопль подхватили самки в соседних клетках: визг, шум, башня криков выросла над фермой, и Зефа заткнула уши.

Ларсон вытащил самку и за хвост понес ее к Зефе.

— Значит, течка у нее, а все-таки дожидается подходящего.

На висках Зефы под черными волосами набухли маленькие жилки. Зефа плюнула в лицо Ларсону, подскочила к Риксу, чмокнула его и убежала.

Рикс еще долго чувствовал ее поцелуй. Случаем и счастьем, счастливым случаем было, что почтальон принес ему сегодня письмо от той, которую звали Ханни. Письмо увело его с фермы, от людей, на ней живущих.

Зима не сдавалась: массы снега и низко нависающие тучи. Каждое утро обитатели фермы расчищали сеть дорожек, ведущих к жилым вольерам. Опустевшие вольеры утопали в снегу.

Рождество и Новый год не такие уж волнующие праздники. Слуги во дворце справляли их сами по себе, работники фермы — сами по себе. На скрягу Ларсона вдруг накатила щедрость: он пригласил Рикса в гости — встречать Новый год. Электрический свет, на стенах фотографии призовых лисиц. Стеклянный шкафчик, в нем препарат от глистов, стеклянные пузырьки, сверкающие щипцы. Цивилизация. Они наливали ром в баночки из-под горчицы, пили и беседовали на Ларсонову тему номер один — о кризисе. Он получил письмо из Швейцарии. Граф перестроился: о сбыте пушнины, даже за границей, в ближайшие годы нечего и думать. Не расстраивайтесь, милый Ларсон! С дружеским расположением граф Каройи, барон Тембург и прочая.

Письмо встревожило Ларсона, несмотря на «дружеское расположение».

Но сейчас был Новый год, и течение времени понуждало его к кое-каким расходам. С первой бутылкой рома было покончено. Ларсон в доказательство, что дом у него поставлен на широкую ногу, достал из аптечки коричневый ящичек. Рикс решил, что в нем перевязочные материалы, на самом деле это была музыкальная шкатулка, и не кто иной, как Ларсон, завел ее. Звуки выпорхнули, словно мотыльки, и слетелись в мелодию.

— Значит, песня прерий!

Ларсон откупорил вторую бутылку.

— Значит, теперь травы и ветер, ветер и травы, как говорится!

Ларсон вдохнул жизнь в степи: скунсы, и тушканы, и даже шиншиллы сновали по ней. Ларсон, бог прерий, то и дело смахивал рукавом слезу, пил и сотворял пушных зверей, все новых и новых.

— Значит, вот он идет, зверолов, и, значит, подумать только: двадцать штук шиншилл тащит в мешке. Значит, нет кризиса в прерии.

С божественных высот сотворения мира Ларсон спустился в мир человеческих расчетов.

Близилась полночь. Рикс был трезв, хотя выпил не меньше Ларсона. Он думал о своей родине — черном шахтерском городе. Ларсон не давал ему покоя. Музыкальная шкатулка дребезжала.

— Значит, можно бы и потанцевать, кабы женщины были. А есть она вообще, женщина? Для ладной, значит, маленькой фермы, например, как говорится?

На Ларсоновом чемодане загремел будильник. Двенадцать. Новый год начался. Ларсон вынул из шкафа охотничью двустволку, прихватил побольше патронов.

Они вышли. За плотными снежными тучами не видны далекие миры, именуемые звездами. Ларсон выстрелил в тучи. Ему, как эхо, ответили выстрелы из дворца. Слуги палили из графских охотничьих ружей. Честолюбие заело Ларсона. Он выстрелил из обоих стволов, перезарядил, отдал ружье Риксу, выхватил револьвер из кармана штанов, бросился в снег и стал обстреливать дворец вдали. Расстрелял все патроны, но дворец стоял, как белый слон, даже ушами не шевелил.

Февраль. Ветер дурит в голых сучьях. Звездное небо по ночам. Нетронутые звезды, такие далекие, что не ведают времен года.

Начинается пора течки у лисиц. Будущие лисята гонят друг к другу своих производителей, загодя уготовляют себе игры на июньском солнце.

Рикс сидел на сторожевой вышке — двенадцать метров над землей. Вид на все стороны ночи. Задания считать звезды он не получал. Четыре прожектора образовали сводчатую светлую пещеру у подножия темно-синих гор. В ней и засел Рикс — наблюдать за любовными играми лис в свете прожекторов. Его работа — выполнять желания, желания жен высокопоставленных мужей. Мех серебристой лисы как плата за любовные игры людей; мех серебристой лисы как плата за молчание; мех серебристой лисы как ветошь для чистки заржавевшей любовной связи.

Рикс думал о той, которую звали Ханни. Она не мечтала о шубке из серебристых лис, она мечтала о ребенке. Для ребенка у нее не было хлеба.

Тихое повизгивание в клетке. Самец и самка нашли друг друга. Они стоят зад к заду, два хвоста, словно букет из щетины, растерянность на мордах, уши прижаты, как в драке. В скольких же формах выражается то, что человек зовет любовью? Рикс записал номер лисьей клетки.

Лисы расцепились. Рикс открыл лаз в искусственную нору. Самец увидел отверстие, ведущее на свободу, скользнул в него и попал к другой самке.

Это был импортный самец. Он должен был акклиматизироваться и покрыть множество самок. Тысячи были заплачены за его семя. Но самец вел себя не так, как подобает дорогостоящему производителю. Он лег, свернулся клубочком и уснул.

В два часа ночи Рикса сменил служитель из норочьего вольера. Заспанный и злой, этот недоросток клял на чем свет стоит лисьего служителя за то, что тот не сумел научить своих питомцев спариваться днем.

Импортный самец проспал вторую половину ночи, а под утро, когда он зашевелился, самка зарычала. Самец продержал ее в осаде весь день.

Следующей ночью вахта на вышке перешла к Ларсону. В полночь самка выбежала из норы, напала на самца и стала его душить. Дорогостоящий самец оказался жалким любовником.

Ларсон ринулся вниз. «Значит, пресвятая богородица, значит!» Второпях оступился, упал, несколько секунд барахтался в снегу, встал, потирая ногу, и, как хромой журавль, заковылял к клетке, но поздно.

Самка почуяла любовные испарения соперницы и удавила племенного самца. Ларсон швырнул свою шляпу вслед кровожадной самке. «Надо было, значит, натереть его керосином!» Никто не слышал вздохов Ларсона, никто не видел, как он зарывал в лесу мертвого лиса; и никто никогда не узнал, что вместо него он посадил в клетку молодого самца с очень серебристой шкурой.

Каракулевые овцы! Рикса возмущало, что они смотрели сквозь него куда-то вдаль. Он набивал карманы овсом, усаживался в овчарне, овцы все равно теснились от него подальше. В пустом круге, освещенном конюшенным фонарем, блестел утоптанный навоз. Рикс держал кучку овса на ладони, пытался этот круг уменьшить. На третий вечер несколько маток стали слизывать овес с его руки, и он торжествовал победу. Об этой победе Рикс написал той, которую звали Ханни. За зиму ему пришло от нее три письма. И во всех трех ни слова об угасающей любви. Она была так уверена в нем, что это его даже сердило. Но о его друге и товарище детства Вальтере она ничего не писала. Он настрочил ответ, и кляксы выдавали его гнев: «Напиши, что думает обо мне Вальтер!»

Ему помешали. Хриплый голос Зефы: «Go on!» Она высоко зачесала волосы. Запах чеснока струился изо всех швов ее застиранной жакетки. Она продрогла, сразу уселась у круглой железной печки, расстегнула блузку и вытащила из-за пазухи пачку почтовой бумаги.

Новый номер Зефы был готов. Риксу пришлось писать прошения директорам цирков.

Два вечера кряду они писали директорам рекламные письма, смахивающие на цирковые плакаты: «Эквилибр на лошади, первый и единственный номер в мире!»

Зефа только диву давалась, как искусно пишет Рикс! В знак благодарности она поцеловала ему руку. Рикс отшатнулся.

— Они что, тебя чесноком кормят, там, во дворце?

Но когда Зефа ушла, он услышал шелест тишины. Или это было одиночество? Он подошел к двери овчарни и увидел, как Зефа скрылась за лисьим вольером.

Шаги по скрипучему снегу за овчарней. Ларсон, словно ищейка, шел по следам Зефы. Звезды потрескивали, зеленые и нетронутые.

Зефа дожидалась ангажемента. Ответы пришли далеко не на все письма. И начинались они со слов: «К сожалению…» Нигде не находил применения ее труд, на который пошла добрая сотня зимних вечеров. Публике было не до цирка. Собственные беды занимали ее.

Теплые ветры налетели на графскую долину. Воздух пропах талым снегом. Сосны на холмах отливали синевой. Земля выставляла напоказ шрамы и ссадины. Она была еще жива.

Дикие гуси потянулись на север. Граф вернулся домой. Вернулся один. Графиня осталась в Швейцарии. Писала картины в Давосе: альпийские вершины и синеватый снег. Проходившие мимо дамы восхищались ее каракулевым манто. Она так была чувствительна, эта графиня, что не хотела жить дома, когда с каракулевых овец снимают шкуры.

Граф не поспешил на ферму, как обычно. Ларсон забеспокоился. Глаз у него заслезился сильнее. Через три дня он пошел испрашивать аудиенции.

Плохие новости: у графа пропал интерес к звероферме, он собрался ее ликвидировать. Хочет заняться разведением скаковых лошадей. Спорт не знает кризисов.

Ларсон поплелся обратно. Похоже, что его жизнь скатывается в случай. Надо ее схватить и удержать.

Охотничий домик в буковом лесу. Скамеечка перед ним. Белые пятнышки на бурой прошлогодней листве — болезнь. На скамеечке сидели граф и Зефа.

Граф говорил о лошадях — вдохновенно, страстно, он решил разводить породистых скакунов. Зефа курила, курила и думала о письменных отказах, которыми ее засыпали. Граф пошел с козырного туза: не хочет ли Зефа принять участие в разведении породистых лошадей? Не позволит ли она, чтобы жеребец графа покрыл ее кобылу?

Надежда, выход из положения? Зефа не противилась, когда граф в восторге обнял ее.

Рикс кормил овец и вдруг услышал тоненькое блеяние. Он протиснулся в стадо и обнаружил двух черных, как уголь, ягнят. Словно лакированные, блестели их шкурки, а будущие завитки были еще туго скатаны, как лопнувшая кора на молодых березках.

В обед он доложил Ларсону о приросте поголовья в овчарне. Узкое лицо Ларсона побагровело, он злобно вытаращился, из больного глаза градом посыпались слезы.

— Значит, поздно, слишком поздно вы мне это докладываете!

Ларсон стал точить нож, в спешке ободрал большой палец о точильный круг и разразился бранью.

Теперь уже ягнились многие матки. В овчарне началась кровавая баня. Ларсон и служитель с «чертовой метой» умерщвляли ягнят с мистическим рвением. Они занавесили окна. Каждый луч света, по мнению Ларсона, развивал завиток на будущем каракуле. Он охотно стал бы выбивать ягнят из материнского чрева, лишь бы быть уверенным, что завитки будут тугие.

Тоненькое блеяние новорожденных ягнят! Они едва успевали высосать первые капли молока, как окровавленные людские руки хватали их и волокли на убой. Отогнув им голову, люди делали продольный разрез на шее ягненка. Случалось, он вскрикивал. Тогда большая рука зажимала маленький зев. Кровь ягненка дымилась и стекала в чан.

Живодеры работали три, четыре часа, покуда с жизнью, в ту ночь возникшей в овчарне, не было покончено. Потные, испачканные кровью, они двинулись к двери. Мартовское солнце прогревало землю. Испарения поднимались вверх, земля благоухала. Они глубоко втягивали в себя воздух, радовались ранней весне. Маленький служитель с «чертовой метой» сунул в рот порцию жевательного табака. Ларсон уставился на зеленеющие холмы, вытер злобный слезящийся глаз; граф и Зефа ехали бок о бок.

Каждому своя весна: когда Рикс вернулся, на столе у него лежала груда посоленных шкурок, весна каракулевых овец — две нарядных шубки.

Все овцы дали приплод, все ягнята были забиты. Был ли удовлетворен весь спрос на каракулевые шубки, этого работники фермы не знали. Их теперь занимало разведение скаковых лошадей.

Лакей бегом прибежал из дворца.

— Его сиятельство просят к себе двух-трех работников с фермы!

Ларсон, Рикс и служитель с «чертовой метой» пошли во дворец. Беготня, суматоха, ржание на лужайке за конюшнями. Кобыла Зефы не хотела графского жеребца. Граф был в бешенстве:

— В самой поре скотина, а кочевряжится!

Жеребец, раздувая ноздри, приближался к кобыле. Кобыла задней ногой лягнула его в грудь, звук был такой, словно кулаком хватили по полной бочке. Старший кучер беспокоился за жеребца. Он понюхал табаку, хромая подошел к графу и стал что-то ему говорить. Граф приказал сколотить загон для случки. Люди засуетились, подтащили бревна, толстые жерди, доски. Возникло нечто вроде гимнастического снаряда — параллельных брусьев. Зефа ввела свою кобылу в загон. Спереди его загородили прилаженными поперек жердинами, сзади забили досками. Доски доходили кобыле до основания хвоста. Кобылью антипатию заколотили в ящик.

Разгоряченный граф в шляпе, сдвинутой на затылок, подвел своего жеребца. Жеребец заартачился: доски. Граф манил его, похлопывал по шее, жеребец сопел, задрав верхнюю губу, наконец, вздыбился — но кобыла дугой изогнула спину и прыгнула, высвобождаясь из деревянного панциря. Задние ноги ее повисли. Жердь надломилась, острые концы вспороли брюхо кобылы, кишки полезли наружу.

Жеребца еле-еле оттащили от стонущей кобылы. Граф ушел. Он не улыбался. Он хлопал себя по бриджам замшевыми перчатками, которые держал в руке.

Рикс ударил камнем по сломанной жерди. Концы не разошлись. Служитель с «чертовой метой» ринулся за кувалдой. Биение кобыльего сердца заглушало щебет птиц. Ларсон на свой лад использовал паузу:

— Значит, есть у нее свои принципы, у этой животины, и больше я, значит, ничего не скажу.

Зефа нашептывала цыганскую молитву в ухо кобыле. Бледная как смерть, она время от времени сплевывала слюну. Будто плакала ртом. Служитель притащил кувалду. Они наконец разбили жердь, вытащили концы из брюха кобылы. Стонов уже не хватало на боль, кобыла кричала в крик. Мужчины благодарно взглянули на заведующего фермой Ларсона. Ларсон вытащил из кармана револьвер. Он ждал согласия Зефы. Ее спина дергалась. «Go on!»

Вслед за выстрелом раздался как бы мягкий удар, за ударом — протяжный стон, за стоном — удовлетворенное пофыркивание.

Зефа сняла с кобылы уздечку и смазала ею Ларсона по физиономии.

Граф Каройи уехал. Он купил десять чистокровных английских кобыл. По его возвращении ферма должна была быть продана.

Волнующие дни для Ларсона: он попросил графа сдать ему в аренду участок, занимаемый фермой, и вольеры, а также продать некоторое количество племенных зверей. Граф согласился.

Ларсону пришлось приобрести еще и импортного лиса с на редкость серебристой шкурой, заплатив за него прежнюю непомерную цену, хотя его давно уже не было в живых.

Зефа похоронила свою кобылу у подножия холма за фермой. Крокусы и примулы зацвели на лошадиной могиле. В ней были похоронены и надежды на новый блистательный номер.

Вечером в кучерскую к Зефе пришел камердинер графа.

— Их сиятельство просят через полчаса принять их!

Камердинер ушел, не получив ответа. Она запихивала одежонку в переметные сумы своего седла.

Рикс сидел и размышлял. Сегодня опять пришло письмо, полное весеннего воркованья, от той, которую звали Ханни, но и в нем ни слова о Вальтере. Видно, друг от него отвернулся.

За окном что-то прошуршало, стукнуло тихонько. Верно, летучая мышь охотится за мотыльками. Рикс расстелил постель и начал раздеваться. Снова стук. Он открыл оконце. Зефа с седлом на спине и скатанным потником под мышкой. Он впустил ее. Она положила седло на скамейку из березовых сучьев. Ее трясло.

Полуслепое зеркало в его шкафу она протерла рукавом жакетки, но в него не взглянула. Достала ночную рубашку из переметной сумы и разделась. Не попросила его отвернуться или отойти за шкаф. Прикрылась потником и ладонью стукнула по койке, по месту, остававшемуся свободным.

Он сидел, покуда она спала. Когда луна появилась из-за холма, поросшего крокусами, он лег возле нее.

На следующий день она пошла во дворец, работала в конюшне, а вечером снова была здесь.

Графиня вернулась из Швейцарии. Она с удовлетворением приняла весть о ликвидации фермы. Ее обрадовало, что граф не хочет больше измываться над бедными зверюшками. Благоволение графини простерлось далеко: граф провел ночь в ее спальне. Слуги, даже поздним утром, ходили на цыпочках и перешептывались.

На третье утро явился Ларсон, когда Зефа еще не успела уйти. Он потер свой больной глаз и мялся, не зная, как начать: он пришел по поручению графа.

— Значит, их сиятельство опасаются, что их сиятельство понапрасну обвинят в пристанодержательстве.

Словом, граф просил Зефу вернуться во дворец, если она не хочет быть уволенной.

Зефа отодвинула Ларсона в сторону и вышла. Он пошел за ней, догнал ее в воротах и стал что-то ей говорить. Рикс видел, как она плюнула и захлопнула за собой ворота.

Он замотал в старый пиджак свои дырявые «бродячьи» башмаки, сунул в бумажник «под кожу» зимние сбережения, несколько писем и газетную фотографию, вынутую из березовой рамки.

— Значит, я вижу, вы, как дурак, уходить собрались, — сказал Ларсон и ткнул пальцем в высокие сапоги и теплую куртку Рикса. Уж не хочет ли он прикарманить графскую одежу?

Рикс переоделся, но прощанием себя утруждать не стал. Он вышел через задние ворота фермы. И шел осторожно. Из-за крокусов. Возможно ведь, что цветущие луга останутся жить у него в памяти.

Она звала его, но такой щебет стоял в кустах, что он не слышал. Она его догнала. Он увидел, что она плачет. Он снял седло с ее плеча.

Под Кобургом они наткнулись на цыганский табор. Он устал тащить седло и на малые свои сбережения купил ей отощавшего за зиму конягу.

Она целовала его снова и снова. Он мог бы иметь все, что она имела.

На рассвете он слез с сеновала, где они ночевали, и пошел на север — к городам.