Вторник в сентябре, или Про талант и норов

Штритматтер Эрвин

Эрвин Штритматтер

Вторник в сентябре, или Про талант и норов

 

 

Объяснительная записка тракториста Вернера Вурцеля

Меня всё просят объяснить, почему я решил продолжить учебу и поступил на заочное отделение института.

Биография у меня нехитрая, известна вам по рассказу «Валун». Написал рассказ писатель. Все, в общем, верно написал. Приврал, правда, малость. У писателей это называется не привирать, а гиперболизировать.

Насколько я успел выяснить, в области искусства очень важно отбирать, просеивать, ужимать и гиперболизировать, и без таланта тут вроде бы никак не обойтись. Надеюсь, что к концу учебы я точно буду знать, что такое талант. В газетах про такое не прочтешь. Те, кто добывает себе «хлеб насущный» толкованием литературы, рассказывают нашему брату, про что написано в книгах, а вот про талант почему-то ни слова, ни полслова. Хотя, конечно, может, и правильно делают, что помалкивают, потому что обделенные судьбой современники, похоже, завидуют талантам. А если б талант был чем-то вроде болезни заразной? Тогда б, наверно, завидовали и тому, кто, к примеру будь сказано, чумой болен.

Но вернемся ко мне. Я долго ломал себе голову — учиться или не учиться? До того дошел, что не мозги у меня стали, а сплошной клубок вопросов, сомнений и догадок. В конце концов я решил размотать этот клубок с помощью учебы. А подтолкнул меня к такому решению один случай.

Наш электромеханик Эдди Кинаст (смотри рассказ вышеупомянутого писателя «Время на размышление») все упрашивал меня поехать с ним на осеннюю ярмарку. Ладно, уговорил. Поехали, значит. Дело было в сентябре месяце, как раз бабьим летом: на деревьях, кустарнике, траве — паутина, все в росе утром, тучи мошкары вечером. Ну, едем. А ехали на мопедах. Мопеды тарахтят, я песенку насвистываю, Кинаст незажженную сигару пожевывает.

Добрались до реки. Через луга и болотистые торфяники Хафель тащится ленивой черепахой, еле-еле волочит на своем горбу грузовые баржи, но там, где меняет направление, разливается лиманами и будто норовит заслониться от мира густым прибрежным кустарником и рощами. Места в этих излучинах замечательные, можно даже сказать — истинно райские места, не водись там этой треклятой мошкары, хотя, с другой стороны, у всякого рая свой конец света, верно ведь?

Река — мать-кормилица всех бранденбургских городков. На ее тинистой заводи лежала тяжелая тень старинных крепостных строений того городка, к которому мы так торопились. Кроме нас, спешили туда, как пчелы на мед, и другие: кто на мотоцикле, кто на машине, кто автобусом.

Прошло время, когда на годовой осенней ярмарке устраивались смотрины крестьянским дочкам, да и лошадьми там теперь почти не торгуют. Одну пору ярмарка вообще была точно пустой мешок, но потом мешок наполнили всякой приятной и полезной штуковиной под стать новой эпохе: тут тебе и выставка сельхозмашин, и выставка охотничьих трофеев, и чертово колесо, и карусели разные, и автоаттракцион, и салон мод, и комната смеха, а еще — жареные колбаски, румяные сосиски и прочие подобные удовольствия.

Иные отколесили дай боже сколько, чтобы хоть разок провести праздничный день не по заранее расписанному сценарию и без ораторских речей. Нет, против речей они, собственно, ничего не имели, но ведь ораторы, согласитесь, редко когда «цицероны».

Весь прибрежный луг перед городком — не один гектар — был сплошь уставлен машинами и прочей техникой, на которой люди приехали на ярмарку. Земли не видно, а все одна ботва, только не свекольная, а железная да пластмассовая. Не совру, если скажу, что именно так оно и было.

Эдди вырядился как на свадьбу: штаны по последней моде — в дудочку, шляпа широкополая с диковинными перьями, словом, жених, да и только.

Чтобы попасть на толкучку, пришлось продираться сквозь суету лошадиного торга. Сама торговля превратилась в настоящий фарс, потому что те, кто продает сейчас лошадей, экономически совсем не заинтересованы в том, чтобы, скажем, балагурить или хитрить или вообще стараться как-нибудь «объегорить» покупателя.

На краю ярмарки стояли три «немецких тяжеловоза», каждый — со средних размеров слона. Гривы длинные, тяжелые и растрепанные, как кустарник на ветру. Гнали лошадей ночью по почти безлюдным проселочным дорогам. Покупатель сыскался быстро, и теперь усталым лошадям предстояло подняться в автофургон сельхозкооператива и, значит, на практике испытать благотворное действие современной техники.

Задний борт фургона был опущен до земли и густо засыпан соломой. Лошадям давали понять, что это проход в конюшню. Оба первых тяжеловоза прошли по мостику без сопротивления, но как-то подобравшись всем телом, как люди, когда они на ощупь движутся по темному коридору. Третий — сивый, с огненным отливом, мерин — всходить не хотел. Подковы у него были величиной с добрую столовую тарелку, и доски, едва выдерживая его вес, сильно прогибались. Мерину казалось, что его хотят завести в болото, он отступал и тащил за собой кучера.

Тот растерялся и не знал, что делать. Он только бледнел и мягко увещевал лошадь. Собралась толпа жадных до зрелища базарных ротозеев. Иные из них подступали к кучеру со всякого рода советами, будто сами изрядно поднаторели в коневодческом деле.

«Тоже мне проблема — лошадь завести, это ж проще пареной репы!» — заявил маленького роста мужичок, сам похожий на иссохшую репу. Волосы у него космами выбивались из-под фуражки и обрамляли воротник его клетчатой спортивной куртки. Как шершень делает виражи вокруг слона, так мужичонка вытанцовывал вокруг громадной лошади. Наконец, изловчившись, он продел в уздечку длинную веревку, соорудил узел, прошел по дощатому мостику и перекинул веревку через брезентовый верх грузовика. Этим лебедочным устройством гномик, видно, надеялся приумножить силовую тягу своих хиленьких мускулов. Не исключено, что в допотопные времена подобная операция могла бы показаться новаторством, а то и великим изобретением. Но в данном случае мужичонка своими действиями напоминал церковного звонаря, натягивающего трос.

Жеребец сделал два-три шага, сообразил, куда его тянут, и резко отпрянул назад. Мужичонка завис в метре под крышей автофургона, болтанул ногами и грохнулся на доски.

Зрители весело заржали. Их симпатии были явно на стороне строптивой лошади. Низкорослый мужичок, которому не суждено было стать центром людского собрания, юркнул в рыночную толпу и вмиг там затерялся.

Мне кажется, все мы не прочь иной раз возбудить в людях интерес к собственной персоне. Когда этого не удается достичь полезными делами, мы довольствуемся тем, что устраиваем свадьбу на широкую ногу или похороны под стать свадьбе. Человеку от природы присуще стремление как-нибудь выделиться из общей массы.

К жеребцу протиснулся молодой парень. На лице его играла самодовольная улыбка, губы были властно сжаты, самоуверенность пробивалась через поры обильным потом. Видно, он был из породы тех, кто завел бы лошадь не то что в автофургон, а и в висящий в воздухе вертолет, если б в том возникла нужда. Стянув с себя спортивную маечку с коротким рукавом, он набросил ее на массивную голову лошади, прикрепил в двух местах к уздечке, переждал секунд несколько, потом потянул лошадь за повод к машине.

Жеребец двинулся вперед осторожным, неуверенным шагом, но, когда левой передней ногой ступил на мостик, копыто его стало зрячим, и он, как и в случае с гномиком, рванулся назад.

«Э, друг, разве так делают! Надо, чтобы кляча сначала потеряла ориентировку!» — выкрикнул черноволосый мужчина, сильно смахивавший на цыгана. На рукаве его охотничьей куртки красовался голубой бумажный цветок, полученный им в тире в качестве приза. Он перехватил у парня уздцы и заставил лошадь ходить кругами — направо круг, налево круг, снова направо, снова налево — до тех пор, пока лошадь не зашаталась и покорно не последовала за своим танцмейстером. Когда она ступила передними ногами на дощатые мостки, раздались сдержанные аплодисменты — но, как оказалось, преждевременные, потому что лошадь вдруг остановилась снова. Она покачивалась из стороны в сторону, но вперед уже не шла.

Парень смекнул, что следующий укротитель может с помощью его маечки довести дело до успешного конца, и потому потребовал ее назад. Улыбнулся все той же чванливой улыбкой и как сквозь землю провалился.

У меня у самого возникло желание попытаться завести лошадь. Но в лошадях я слабо разбирался. В детстве мне пришлось довольно часто таскать воду из колодца отцовым лошадям. Причем делать это, как назло, приходилось в самое неподходящее время, чаще всего, когда я зачитывался какой-нибудь книжкой и всеми своими мыслями был где-нибудь в далекой-предалекой стране. Правда, в «сельской академии» нас несколько месяцев назад знакомили с учением Павлова и, кстати, рассказывали о психике лошадей. По этой теории лошадь считается степным, табунным животным.

«Скучновато стало», — сказал Кинаст, и мы отправились на толкучку. «Музыкальные пузыри» издавали холодящие душу звуки, будто кричали недорезанные кролики. Это так действовало мне на нервы, что у меня сам собой возник вопрос, ответа на который я, как ни силился, найти не мог: является ли волынка усовершенствованным «музыкальным пузырем», или наоборот — «музыкальный пузырь» есть упрощенный вариант волынки?

С центральной площади ярмарки поверх человеческой толкотни до нас доносилась музыка, производимая игральными автоматами. Мы двинулись к выставке сельскохозяйственных машин. Мне приглянулся новый трактор ЦТ-300, я поднялся в кабину и, что называется, примерил его на себя, как примеряют новый костюм.

ЦТ-300 — как глубоко противно мне это бездушное нумерование машин! Есть люди, которые, дай им волю, ради сокращения колонок своих многочисленных отчетов и корову бы называли — КО-4, а козу — КО-2, по числу сосков вымени и молокоотдаче.

Для меня машины все равно что живые существа — с сердцем, с желудком, со своими болезнями; и мысленно я назвал этот трактор «мамонтом». С той самой поры, как человек стал проявлять изобретательскую смекалку, он в обличье машин возвращает на землю живую силу вымерших гигантских животных. Это ясно как белый день. Задние ноги «мамонта» показались мне недоразвитыми. Не одна только природа не может позволить себе такой роскоши, как халтура, так что, если наши инженеры не сумеют усовершенствовать задние колеса нового трактора настолько, чтобы они отвечали требованиям дня, вымрет и этот тип трактора.

Насчет трактора, собственно, все. Несмотря на то что по части лошадей я, как уже говорил, вроде бы и не специалист, меня все-таки опять потянуло к площадке с автофургоном. Меня интересовала сама технология загрузки.

Погрузка жеребца приняла характер балаганного представления. Картина всем известная: перед ярмарочным балаганом стоит, скрестив на груди руки, силач и вызывает на борьбу смельчаков из публики.

Таким смельчаком на сей раз оказался мужчина, которого легко было принять за пока что не признанного поэта: грубоватой лепки лицо, огромные, с двойными стеклами очки на прыщавом невызревшем носу. Его сопровождала женщина в короткой юбчонке. Похоже, она была старше его. Женщина с лихим прошлым, которая после бурной карьеры штатной любовницы обратала беспросветного дурака, подытожил я. Хотя солнце светило не так уж и ярко, она прикрывала ладошкой правый глаз. Глаз был по-своему замечательный: он косил.

Непризнанный поэт вызвался загонять лошадь на глазах у всего честного народа, видно, для того, чтобы заслужить похвалу жены. Он заявил, что лошади, мол, бессловесные сородичи человека, и предупредил, что не потерпит никакой посторонней помощи — он не нуждается даже в том, чтобы его подбадривали выкриками. Знатоки лошадиного нрава в один голос заржали, чем ужасно удивили поэта. Видно, для иного поэта нет на свете таких вещей, которые воспринимались бы как нечто само собой разумеющееся.

Он нарвал пучок травы, где ее еще не успели затоптать, и поднес жеребцу под ноздри. Лошадь потянулась к пучку скованным удилами ртом, но непризнанный поэт не дал ей ухватить траву; он все отводил и отводил кулак с зажатой в нем травой, и лошадь, притягиваемая травяным магнитом, мало-помалу подвигалась к трапу. Маленькая женщина явно была горда сообразительностью своего мужа. Да была ли то вообще сообразительность? Может, доброта или хитрость? Как бы там ни было, женщина от восторга совсем забыла про замечательное своеобразие своего глаза и выставила его на всеобщее обозрение.

Но на погрузочном трапе аромат травы потерял свою магическую силу; лошадь вздернула голову, и ее верхняя губа приняла форму ищущего пальца; ожидаемого шага на мостик она так и не сделала.

Взрыв хохота. Маленькую женщину очень расстроило, что муж не преуспел в роли соблазнителя, она отошла в сторонку, захромала от стеснения и опять прикрыла свой замечательный глаз. С ярмарочной площади летели обрывки шлягера: «Я бы вышла замуж только за ковбоя…»

Вот черт, подумал я, неужели никому изо всех этих укротителей ничего не известно про степной нрав лошадей? Неужели я понапрасну так уважительно относился к знатокам лошадей? Я отправился искать Кинаста.

Еще раньше Эдди купил моток красного электропровода и носил его на себе, как носят шинель-скатку или свадебную ленту; теперь он, чертыхаясь, выходил из дверей торговой палатки «укрась свой быт», где, кроме обычных предметов домашнего обихода, продавались еще и так называемые кушетки и светильники. Особенно не понравились ему эти самые светильники, предназначенные, представьте, для того, чтобы через темный ламповый цилиндр как-то хитро подавать свет на потолок и создавать своего рода интим. Но создатели светильников, в конце концов, ориентировались на моду, а не на недоразвитый вкус Кинаста. Не производить же из-за него лампы, которые не соответствуют мировым стандартам!

Да, ярмарка! Летом тут был прекрасный луг, где паслись коровы — пощипывали не спеша лютики, молочай, клевер, а теперь за какую-то неделю на его месте пышно расцвела идея по поднятию массовой культуры.

Мы задержались у так называемого автоаттракциона. Мое внимание привлек мужчина в кепке с блестящим лаковым козырьком. Он катался в своей искрящей электроповозке по самому краю машинной толчеи и явно стремился в полной мере насладиться управлением и самой ездой, но его машину то и дело затирали другие водители, причем в большинстве случаев просто из желания затереть. Вот модель мира в глазах пессимистов, подумал я. Нет, такой мир мне не нужен! Куда приятней жить в мире, где нормальной езде мешают в основном только дураки. Куда это Кинаст опять запропастился? С ним как раз можно потолковать о таких вещах.

Кинаст созерцал картины доморощенного художника, который ради того, чтобы как можно больше походить на человека творческой профессии, каким он представляется базарному ротозею, специально отпустил длинную гриву и обзавелся замшевой курткой. За «полотна» выдавались холсты, в масляном варианте повторяющие слащавые открыточные мотивы. До торгового уголка кустаря-художника доползали аппетитные запахи ярмарочной кухни, вызывая обильное слюновыделение у ценителей искусства, это, однако, не помешало одной молодой чете купить картину Пахарь на фоне закатного неба, да и как было не купить, когда небо там было прямо как живое. Длинногривый умелец по части масляных красок извлек из багажника своей «Волги» картину Пахарь на фоне надвигающейся грозы и заполнил ею возникшую было прореху.

Кинаст уплетал жареную колбаску, и его так и распирало от желания поспорить. Он стал допытываться у меня, в чем разница между искусством и халтурой, мало того, — ему требовался немедленный и по возможности исчерпывающий ответ.

К переднему ветровому стеклу «Волги» было приставлено наиболее увесистое из творений холстомарателя — что-то на злобу дня. На «картине» были изображены три фигуры. Одна фигура представляла рабочего, что можно было заключить по тому, что в руках она держала молот. Голова второй фигуры была покрыта форменной зеленой фуражкой типа тех, какие носят австрийские пограничники. Зеленая фуражка рождала уверенность в том, что перед нами крестьянин. Третья фигура была облачена в белый халат и изображала явно не дояра молочно-товарной фермы. Все три фигуры, над головами которых грузно провисали провода высокого напряжения, целеустремленным, размашистым шагом двигались влево. Руки свои они призывно и путеуказующе протягивали к золотистой раме картины. По мнению Кинаста, золотистая — под бронзу — рама символизировала светлое будущее. «Что, может, скажешь, эти три передовика — тоже халтурная работа?»

Очень может быть, что с ярмарки мы бы уехали рассорившись. Но нас отвлекли женские визги.

Напротив — там, где загружали лошадей, — что-то случилось. Все ценители искусства ринулись туда, и, хотя доморощенный художник во всю мощь своих легких кричал им вдогонку: «Да куда же вы, граждане, глаза-то разуйте, граждане, ведь все как есть написано натуральными масляными красками!» — мы тоже не удержались и вслед за всеми кинулись к лошадиному торгу.

А случилось вот что: за повод лошадь дергали и тянули сразу десятка два мужиков, уздечка не выдержала и лопнула. Оказавшись совершенно свободным, жеребец огромными скачками понесся на зрителей. Толпа кинулась врассыпную; стремясь выбраться на безопасное место, люди сшибались, валили друг друга наземь.

Лошадь проявила уважение к лежащим на земле и позволила ухватить себя за гриву. Принесли новую уздечку. Катастрофа не состоялась, но то, что она могла состояться, повергло укротителей лошади в настоящий гнев. Сама вероятность катастрофы показалась наиболее жестоким и озлобившимся из них достаточным оправданием, чтобы применить насилие.

Торг огласился злобным воем; казалось, вскричали черти, которых только что затолкали в мешок. В минуту была разобрана загородка ближайшего дачного садика и на широкий круп лошади посыпался град ударов кольями и штакетинами. Одни тянули лошадь за повод вперед, другие били ее сзади. Ломались штакетины, отлетали в стороны щепки. Женщины голосили от жалости и в смущении отворачивались от побоища. Бывшая чья-то любовница крепко-накрепко вцепилась в руку одного из тех, кто в очередной раз занес палку над лошадиным крупом, но в воздухе продолжали свистеть удары его «соратников» — до тех пор, пока жеребец не встал передними ногами на мостик. «Ну теперь небось сообразил, что к чему, нн-уу, пошел, пошел, зар-ра-за!»

Круп лошади весь покрылся рубцами и вздулся, из рваных ран сочилась кровь, жеребец на прямых, будто одеревенелых ногах прошел еще два-три шага вверх по трапу, потерял равновесие и рухнул прямо в толпу своих истязателей.

Попавшие в переделку мужики, прихрамывая, зализывая содранные в кровь ладони, убирались с площадки, а лошадь, вся в белой пене, поднималась в это время на ноги.

«Лошадь обладает нравом степного, табунного животного. От внезапного испуга она впадает в панику», — услышал я про себя голос преподавателя нашей «сельской академии». Но, может, это всего-навсего гипотеза.

Озверелый дядя с бочкообразным животом раздернул коню рот, ухватил в кулак язык и стал усиленно тянуть за него животное на мостик. Невзирая на боль, лошадь резко вздернула голову вверх. Обильно смоченный слюной язык выскользнул из кулака толстопузого мучителя. Тогда лысоголовый мужчина, верховодивший толпой насильников, ударил жеребца палкой по лбу. Лошадь почему-то не стала лягать своего обидчика, она только застонала. Кто-то вырвал у лысака палку: «Ты что по голове-то бьешь, идиот! Он же лягаться начнет!»

Но идиотом больше, идиотом меньше — каждый из этих мнимых знатоков когда-то, видно, сумел завести лошадь туда, куда заходить той никак не хотелось, и теперь считал, что использованный им некогда способ применим ко всем лошадям вообще. Тот, кто ударил жеребца по голове, тоже, наверно, действовал, опираясь на собственный опыт. Животное, если его ударить по голове, заявил он, обязательно рвется вперед.

«Ну, это мы сейчас проверим!» — усомнился Эдди Кинаст и врезал идиоту в его квадратный лоб. Лысак пошатнулся и, весь как-то враз обмякнув, повалился навзничь.

Зрители взревели от восторга и зааплодировали, дружки же лысака кинулись к Кинасту. Я вырвал Эдди из толпы и попытался было заслонить, но его даже издали можно было узнать из-за проклятого красного мотка электропровода. В ту минуту я невольно подумал, как хорошо было бы, если бы на смену электричеству уже пришли лазерные лучи. Но мысль эта выручить не могла: воздух всего лошадиного торга был наэлектризован жаждой мести. Озверелым укротителям хотелось после фиаско с загрузкой лошади ублажить свои души удачной дракой. Нужно было действовать.

Снимая куртку, я решил, что надо притвориться пьяным — на тот случай, если формула о степном нраве лошади окажется никчемной теорией, неприменимой на практике. Делая вид, что меня водит из стороны в сторону, я расстегнул свою черную кожаную куртку, стянул ее через голову, взвыл по-волчьи, подпрыгнул к лошади и ударил ее сзади курткой.

После того, что вытворяли с лошадью раньше, моя выходка могла произвести на нее не большее впечатление, чем внезапный порыв ветра на человека, и все-таки она испугалась. Не могу сказать, что именно на нее так подействовало — моя черная куртка, белая рубашка или, может, мой волчий вой, но, главное, в ней проснулось воспоминание о спасительной тесноте табуна, и, преодолев одним скачком трап, она присоединилась к лошадям в автофургоне.

Я стоял перед автофургоном, вопреки воле став центром толпы, и бывшая лихая женщина, а ныне жена непризнанного поэта бросилась целовать мне руки. Зрители аплодировали и не предполагали, что аплодируют не мне, а знаменитому ученому, крупица знания которого запала мне в сознание в один из тех вечерних часов, когда другие мои односельчане балуются картишками или позволяют насиловать себя детективами.

Надеюсь, я достаточно убедительно объяснил причину того, почему я решил продолжить учебу. И все-таки я опасаюсь, что после окончания учебы вопросов, сомнений и догадок у меня будет еще больше, чем до нее.